Глава XIX ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Хотя Цицерон объявил о поражении армии Антония в ходе первых боев под Мутиной, борьба за город между легионами Антония с одной стороны и Гирция и Октавиаиа — с другой, продолжалась. Пансу, раненного дротиком в бок, перенесли в Болонью, где он умер. План Антония, подсказанный его советниками, состоял в том, чтобы пробиться в Мутину и занять оборону там, но вопреки этому плану 25-го или 26-го числа решающее сражение развернулось на подступах к городу. Был момент, когда Гирций ворвался во вражеский лагерь и вел бой возле шатра Антония, но был убит. Октавиан бросился вперед, сумел поднять и унести тело консула, но Антоний вскоре снова овладел лагерем. Продолжать далее осаду Мутины оказалось невозможно. Антоний это понял, он отступил за Альпы на соединение с Лепидом и Планком. Ожидал он также и подкреплений, двигавшихся из Пицена; с ними и с дополнительными силами, которые Антоний рассчитывал получить от Планка и Лепида, он надеялся снова перейти в наступление. -

Тем временем Цицерон после двухмесячной борьбы добился наконец от сената объявления Антония и его солдат врагами римского народа. Теперь окончательная победа близка, считал он, так пишет он Бруту, пересказывает содержание сенатусконсульта и прибавляет, что солдаты Антония, по его мнению, начнут разбегаться и устремятся на Восток, где либо сами сдадутся Бруту, либо он сумеет взять их в плен.

Октавиан заключил союз с Антонием, предав и Цицерона и сенат. Как это произошло, во многом неясно, прежде всего потому, что древние историки всегда пристрастны, говоря об Августе. Во всяком случае, сенат допустил крайнюю бестактность: назначенные юному Цезарю почести значительно уступали тем, что были назначены Дециму Бруту; Цезарь оказался как бы в подчинении у Брута. Молодой человек понял (и, по-видимому, не без оснований), что ему отводится роль слепого орудия, его используют, а затем найдут способ устранить. Аппиан приводит речь, с которой якобы обратился к юному Цезарю умирающий Панса. По версии Аппиана, Панса поведал юноше, что он и Гирций всегда оставались преданы памяти Цезаря, согласились они выступить против Антония лишь тогда, когда тот проявил беспримерную и недопустимую наглость. Однако они ни в коей мере не собирались помогать Цицерону и его сторонникам восстанавливать власть помпеянцев. Весьма вероятно, что речь вымышлена, она содержит лишь анализ положения, каким оно сложилось к концу апреля 43 года, сделанный постфактум. Октавиан, судя по всему, вовсе не нуждался в чьих-либо объяснениях, он отлично разобрался в ситуации. С той поры как Цезарь представлял его Цицерону, будущий император успел набраться опыта. Упорный, волевой, скрытный, честолюбивый, скорее всего, убежденный в том, что боги назначили ему участь, которая поднимет его над всеми смертными, он действовал в критический момент решительно и точно. В свое время он поступал так же, когда вопреки советам самых умудренных и опытных друзей сумел добиться наследства Юлия Цезаря. Октавиан понимал, что после победы сенат подчинит его старинной системе ограниченных определенным сроком магистратур. Его исключительные достоинства не будут в должной мере оценены. Союз с Антонием сулил несравненно более радужные перспективы — предстояло радикальное изменение старых установлений, замена годовых магистратур чрезвычайными, дававшими магистрату власть, пусть на ограниченном участке, но с неограниченными полномочиями. Октавиан в этом союзе выступал как продолжатель дела своего обожествленного приемного отца; какое-то время он рассчитывал идти рука об руку с Антонием, но, конечно, предвидел, что рано или поздно так или иначе от него отделается. Может быть, тогда столь ясного плана у Октавиана и не было. Но дальнейшая его деятельность шла именно по этой линии, так что есть все основания приписывать ему подобные намерения. Октавиан начал искать сближения с Антонием, он радушно принимал солдат и командиров армии Антония, по каким-либо причинам оказавшихся отрезанными от своих. Оставлял их у себя, еслп они того хотели, если же предпочитали вернуться к Антонию, отпускал — вопреки распоряжению сената, объявившего их врагами римского народа. В плен под Мутиной попал друг Антония Деций, Октавиан отпустил его. Деций спросил, какие чувства к Антонию испытывает Октавиан, тот ответил, что проявил свои чувства достаточно ясно, умные люди не могут их не понять, а глупцам все равно не растолкуешь.

Цицерон ожидал, что Децим Брут погонится за Антонием и захватит его в плен. Брут сам обещал это вскоре после второй битвы при Мутине в письме, датированном 29 апреля. «Я не дам Антонию оставаться в Италии, — писал он. — Я тут же начинаю его преследовать». Далее в письме он просит Цицерона принять меры, чтобы помешать присоединиться к Антонию Лепиду и Азинию Поллиону (Поллион в прошлом легат Цезаря, ныне он управлял Дальней Испанией и располагал тремя легионами). И Лепид, и Поллион вели двойную игру. В письме от 16 марта Поллион уверял Цицерона, что ему ничто не дорого так, как свобода, Антоний ему отвратителен и все его симпатии на стороне Октавиана. Однако, продолжал он, донесения из Южной Испании перехватывают на заставах Лепида, и их приходится доставлять морем. Сведения от Поллиона поступали с таким опозданием, что воздействовать на него из Рима оказывалось невозможным. Лепид тоже еще 20 мая уверяет Цицерона в своей преданности. В письме, датированном этим числом, он сообщает, что Антоний встал лагерем непосредственно рядом с ним и каждый день к нему являются оттуда перебежчики. На самом деле положение Антония было вовсе не таким тяжелым, как его изображал Лепид. Легионы, на которые он рассчитывал, прибыли во главе с Вентидием Бассом, и между тремя командующими — Лепидом, Планком и Поллионом, — от которых фактически зависел исход войны, уже шла оживленная дипломатическая переписка. Намечалось деление римского мира, которое вскоре обнаружилось открыто: Востоком владели Кассий и Брут; силы Запада в недалеком будущем сплотились, перегруппировались и перешли в наступление. На Востоке — убийцы Цезаря (которых некоторые все еще продолжают называть Освободителями), на Западе — друзья и легаты Цезаря во главе провинций, куда он их назначил. Между тем и другим лагерем — Октавиан, наследник и приемный сын диктатора и в то же время, как ни парадоксально, защитник сената и помпеянцев. Как только юный Цезарь перейдет из одного лагеря в другой, все здание государства, вся политическая структура, которую столь осторожно и продуманно создавал Цицерон, рухнет. Власть над римским миром перейдет к новым людям.

В окружении Цицерона только один человек понял, сколь неустойчиво сложившееся равновесие. Аттик сделал все, чтобы обеспечить относительно благополучное будущее. За последний год мы не располагаем ни одним письмом Аттика к Цицерону и ни одним Цицерона к Аттику — оба друга находились в Риме. В «Жизнеописании Аттика» Корнелий Непот описал, как держал себя Аттик, несколькими годами раньше переживший уже одну гражданскую войну; тогда он не понес никакого ущерба и продолжал оказывать помощь своим друзьям. В конце апреля казалось, что воинское счастье окончательно изменило Антонию, — сенат объявил врагами римского народа его самого, солдат, за ним последовавших, и многие в городе питали к нему ненависть, но немало было и таких, что присоединились к врагам Антония в расчете кое-что выиграть. В этих условиях Аттик, друг Цицерона и Брута, оказывает покровительство Фульвии и маленькому Антиллу, чье имущество и даже жизнь оказались под угрозой. Против Фульвии было возбуждено огромное количество дел, Аттик выступал на ее стороне в судах, выступал ее поручителем, выплачивал взысканные с нее деньги, давал в долг без процентов и обязался покрыть непредвиденные расходы, так как Фульвия приобрела имение и теперь под поручительство Аттика продолжала им пользоваться. Корнелий Непот подчеркивает: в ту пору, то есть между апрелем и июлем, не было никаких оснований думать, что положение Антония улучшится. Историк, кажется, недооценил проницательность Аттика, он оказался не таким тонким политиком, как его герой. Но нельзя не видеть и другой стороны дела — верность друзьям, готовность помогать им в самых трудных обстоятельствах, стремление к добру вытекали как из самой натуры Аттика, так и из философии, которую он исповедовал.

Цицерон в эти месяцы, напротив того, полон ярости против Антония; он — противник любого проявления жалости или снисхождения к нему. 17 апреля, когда исход первого сражения между войсками Пансы и Антония еще не был известен, Цицерон пишет Бруту, что доброта — плохая политика. Брут ранее написал ему, что надо было «скорее препятствовать возникновению гражданских войн, чем мстить врагам, в них побежденным». Брут, подлинный ученик Академии, всегда склонен видеть правоту и неправоту каждой стороны. Цицерон отвечает, что доброта лишь умножает гражданские войны, Брут же проповедует всего лишь «внешнее подобие доброты», и несравненно предпочительнее «спасительная суровость». Он прибавляет, что молодым людям вроде Брута предстоит быть особенно бдительными: «Вам не всегда придется иметь дело с тем же народом, с тем же сенатом, с тем же его руководителем». Такое суждение в тот момент показывает немалую проницательность. Цицерон предвидит, что ради сохранения республики придется выдержать в будущем не одну атаку не слабее тех, что приходилось выдерживать в прошлом.

Безжалостный и свирепый, Цицерон требует смерти Антония, так же как некогда жаждал смерти Катилины. Сравнительно с теми днями, когда он произносил речь «В защиту Марцелла» и осыпал похвалами Цезаря за его милосердие, какая перемена, не правда ли? Что же, Цицерон отстаивал разные принципы в зависимости от того, принадлежал ли к числу побежденных или победителей? Был труслив после поражения и жесток после победы? То было бы поспешное, несправедливое и, главное, очень внешнее умозаключение.

Выше мы пытались показать, что милосердие Цезаря, которое Цицерон восхвалял в речи, к нему обращенной, вытекало из самых глубин римского народного сознания, соответствовало политическим условиям момента и тому царственному облику, который диктатор стремился себе придать. Но в апреле 43 года римское государство находилось совсем в другом положении. Гибель Цезаря вовсе не означала восстановления порядков, существовавших до гражданской войны. Казалось, сама кровь тирана источает тиранию. Надо было вырвать корни зла — так, выкорчевав дерево, приходится все дальше и дальше зарываться в недра земли, чтобы вырвать оставшиеся корешки, из которых вновь может вырасти дерево. Если по лени или по слабости не уничтожить корешки, новые гражданские войны неизбежны. Во времена Цезаря такая политика была не нужна, никто не собирался лишать государство людей, которые последовали за Помпеем, это привело бы к гибели всего римского племени. Теперь же, весной 43 года, опасность тирании воплощал один-единственный человек; друзья, его окружавшие, были всего лишь «разбойники», люди незначительные, их смерть ничем не грозила государству. Цицерон презрительно упоминает о них в Филиппинах. Он считает их просто преступными ничтожествами, а милосердие к ним — слабостью. Те же взгляды Цицерон высказывал в трактате lt;06 обязанностях»: милосердие и доброта, конечно, похвальные качества, но когда речь заходит о государственных делах, им следует предпочесть суровость, «без которой управлять государством невозможно». Руководители государства, заключает он, вынуждены карать не по злобе, а из чувства справедливости.

Мысль о необходимости соразмерять милосердие с ответственностью перед государством, так что милосердию как таковому не остается места, имела два источника — стоическую философию и политическое положение в Риме. Стоики, как известно, рассматривали милосердие как слабость — оно предполагает отказ от первоначально принятого решения и таким образом приводит человека в противоречие с самим собой. Цицерон отказывается следовать за Брутом и вообще за скептической линией Академии и предпочитает наставления Панеция и стоицизма в целом. Письмо Бруту отчетливо выявляет эволюцию Цицерона к стоицизму, начальную ее фазу мы обнаруживаем уже в «Парадоксах». Причина ясна: чем значительнее роль, которую играет Цицерон в руководстве государством, тем больше убеждается он в необходимости быть суровым. В нем словно бы просыпается дух Катона. Мы не найдем у Цицерона прямых ссылок на героя Утики, но влияние его принципов представляется очевидным.

Но есть, однако, существенное различие между Катоном и Цицероном. Катон в любой ситуации требовал скрупулезного исполнения законов; Цицерон, столкнувшись с Антонием и с теми, кто представлялся ему сообщниками Антония в его преступлениях, решил уничтожить этих людей любой ценой, не заботясь о законности. Значит, Цицерон действует как Клодий, который тоже любой ценой добивался изгнания врага. Но законы Клодия, на взгляд Цицерона, никогда не выражали интересы государства, они были и оставались «разбоем»; государство же, стоя на страже подлинных своих интересов, имеет право защищать себя любыми средствами. Ретроспективный взгляд на развитие событий 58 года в самом деле подтверждал такую оценку: Клодий провел свой закон только благодаря личной заинтересованности Цезаря; и все же он не добился бы успеха, если бы консулам не были обещаны выгодные провинции; Клодий привел своих головорезов на форум и на Марсово поле, над трибутными комициями нависла угроза мятежа черни, и только поэтому они утвердили предложенный им текст закона. То было извращение законности, и Цицерон не без оснований считал ответственными за него нескольких человек; Цезарь, который не уважал требования авгуров, вынудил своего коллегу отказаться от участия в государственных делах, превратил консулат в прикрытие диктатуры. Тем самым Цезарь поставил себя вне закона, за что и поплатился в Мартовские иды. Да и вообще Цезарь в борьбе с Помпеем шел против законов республики и разрушал ее. Добиваясь возвращения Цицерона из изгнания, Помпей действовал в строгом соответствии с законами; проведенный Клодием плебисцит был направлен лично против одного человека и потому недопустим с правовой точки зрения; этому нелегальному плебисциту Помпей противопоставил центуриатный закон, опираясь на который и призвал к голосованию граждан муниципиев; но своему числу, по влиянию в государстве они были несравнимы с мятежной чернью коллегий, которую согнал на голосование Клодий. Б последний год жизни, вспоминая все эти события, Цицерон мог сказать себе: несмотря ни на что, он поступил правильно, последовав за Помпеем; Фарсальский разгром, поражения в Африке и в Испании с точки зрения права ничего не доказывали, напротив, после каждой победы Цезарь все больше ставил себя вне правовой структуры государства. Старый консулярий, сумевший некогда спасти государство, не прибегая к гражданской войне, и еще раз доказать, что «тога сильнее оружия», был и теперь исполнен решимости не допустить повторения авантюры Цезаря. Он справится с Антонием, и тогда надо будет восстанавливать государство, изменить законы, чтобы правление, основанное на насилии, стало невозможным; короче, Цицерон лелеял все те же планы, которые надеялся провести в жизнь сразу после своего консульства. То была целая программа, цель ее — положить конец периоду упадка государства и гражданских войн. Еще в одной из Катилинарий Цицерон сказал: добившись владычества над миром, обезопасив себя от внешней угрозы, Рим, подчиняясь закону, общему для государств и отдельных людей, неизбежно впал бы в оцепенение бездеятельности; именно для того, чтобы спасти его от этой участи, Фортуна приняла облик Распри. В дальнейшем мысль о том, что кризис гражданской общины Рима порожден внутренними процессами, что «Рим распался под собственной тяжестью», другие высказывали неоднократно и в более отчетливой форме. Но Цицерон не видел здесь никакой фатальной обреченности; он считал, что Рим может быть исцелен от кризиса вполне конкретными средствами: надо уничтожить мятежных заговорщиков, а потом выработать и утвердить «добрые законы». А лучше тех законов, благодаря которым Рим стал властелином мира, в истории не было. Об этом Цицерон писал в трактате «О государстве». Он показал также, что мудрость и энергия законодателей способны изменить фатальный порядок исторических циклов; важнейший долг руководителей общины, делом доказавших свою проницательность и мудрость, — создавать законы, следить за их применением и строго обуздывать всякого, кто ради своих частных интересов попытается нарушить действие государственных установлений. Таков, как нам кажется, был в ту пору ход мыслей Цицерона, благодаря ему оратор оказался на вершине власти, его взгляды получили поддержку и сочувствие народа; лишенный единства деморализованный сенат покорно принимал решения, им предложенные. На плечи старого консулярия ложилась громадная ответственность: он отдавал себе в этом отчет и твердо верил, что лучший образец, которому надо следовать в сложившихся обстоятельствах, — его собственный консулат; ведь он сумел тогда почти без ущерба для государства избежать гражданской войны, восстановить законность и порядок. Вот как, по-видимому, объясняется настойчивость, с которой Цицерон постоянно говорит о своем консулате; но уже с античных времен в этом видят только доказательство его тщеславия. Конечно, тщеславие играло определенную роль в самооценке стареющего человека; он элегически вспоминает события двадцатилетней давности, время своего расцвета, но несправедливо и неумно представлять себе Цицерона, погруженного в пустые воспоминания, драпирующегося в претексту, которая давно уже стала всего лишь парадной одеждой.

В те дни не один Цицерон возвращался мыслью к 63 году. Оба консула погибли под Мутиной, и в Риме ходили упорные слухи, что Цицерон примет консульское достоинство во второй раз. Слухи дошли и до Брута, который стоял лагерем под Диррахием. 15 мая Брут поздравляет друга: «Я кончил было это письмо, как пришла весть об избрании тебя консулом. Что ж, мне уже видится подлинная законная республика, черпающая силы в себе самой».

На самом деле консулы, призванные заменить Гирция и Пансу, еще не были избраны. Согласно Аппиану Октавиан, которому сенат ранее присвоил звание претора, высказал желание быть выбранным консулом с соблюдением всех формальностей. О своем желании он поведал и Цицерону, предложив взять его в коллеги. Молодой человек, если верить тому же Аппиану, держался весьма скромно, он ходатайствовал о присвоении консульского звания только затем, чтобы иметь возможность достойным образом проститься со своим войском и выполнить обещания, данные ветеранам. Что касается управления государством и ведения дел, он предоставит их Цицерону, человеку более мудрому и опытному. Был ли Октавиан искренен? Может быть, в какой-то степени. Однако, став консулярием в республике, вновь обретшей свободу, он после устранения Антония мог рассчитывать занять в сенате одно из первых мест, ведь он, разумеется, не отказался от своих честолюбивых замыслов. Антоний по-прежнему стоял во главе армии, ослабленной неожиданным поражением под Мутиной, но все еще достаточно грозной, а Лепид пока что не перешел на его сторону. Так что момент был выбран удачно: стать консулом, легализовать свое положение — первый шаг, затем Октавиан мог надеяться сделаться руководителем сената, и тут соперником его был только Цицерон.

Цицерон не отказался от предложения Октавиана. Как утверждает Аппиан, он сообщил в сенате о переговорах, которые ведут Поллион, Лепид и Планк; чтобы противостоять мятежным замыслам наместников западных провинций, сенату нужна поддержка единственного, если не считать Децима Брута, человека, на это способного, то есть юного Цезаря. Следовательно, надо избрать его консулом. Сенат не был полномочен избирать кого бы то ни было в консулы, но мог позволить Октавиану выставить свою кандидатуру, хоть он и не достиг официально необходимого возраста, и поддержать его на выборах. Центурии, бесспорно, не выступят против рекомендаций сенаторов. Однако, продолжал Цицерон, чтобы юный Цезарь не совершил какой-либо легкомысленный шаг, опасный для государства, хорошо бы поставить рядом с ним человека, умудренного годами и опытом, доверив ему как бы роль ментора. Сенаторы, по словам Аппиана, без труда поняли, кто имеется в виду, и посмеялись над непомерным честолюбием оратора. Сенаторы, позволим себе заметить, поступили не слишком умно; не одно лишь мелочное тщеславие двигало Цицероном, план его, как показало будущее, содержал в себе возможность разумного решения проблемы.

В сенате и в общественных кругах, к нему примыкавших, существовала целая партия, поставившая себе целью нарушить союз Октавиана и Цицерона. В нее входили прежде всего те, кого продолжали называть помпеянцами. Брут в письмах к Цицерону того периода не раз предостерегал: добиться уничтожения Антония — дело славное и полезное, но воздавать столько почестей Октавиану неосторожно и неразумно. В письме Децима Брута Цицерону из Эпоредии, датированном 24 мая, рассказан эпизод, ярко рисующий политическую обстановку. Брут пишет, что некий Сегулий Лабеоп (из других источников неизвестный) был недавно у юного Цезаря; речь зашла о Цицероне; Октавиан сказал, что ему не в чем упрекнуть старого консулярия, кроме фразы, которую приписывала ему молва: будто бы Цицерон, говоря об Октавиане, заметил, что следует «молодого человека хвалить, воздать ему множество почестей и вознести». Острота заключалась в двусмысленности последнего глагола, означающего и «вознести на вершину славы» и «вознести на небеса», то есть убить. Фраза, по всей вероятности, подлинная, Цицерон никогда не мог удержаться от подобного остроумия; во времена Цезаря он даже опасался, что, зная его слабость, люди припишут ему какое-нибудь острое словцо, задевающее Цезаря. Однако тогда он успокаивал себя мыслью о том, что Цезарь достаточно хорошо его знает и всегда сумеет отличить подлинные его слова от тех, что ему приписывают. Выше мы упоминали о сборнике острот Цицерона, некоторые из которых дошли до нас.

Так или иначе, Лабеон распространял слухи, будто солдаты злы на Цицерона, считают его ответственным за задержку в выплате денег, им обещанных. Лабеон, по-видимому, не сам это выдумал. Он выполнял поручение людей, заинтересованных в ссоре Цицерона с Октавианом; они-то и повторяли всюду злосчастную фразу Цицерона. Цицерон ни разу не опроверг слухи, не отказался от своих слов. Какой смысл он в них вкладывал? В каких обстоятельствах произнес? Было ли то всерьез высказанное признание циничного политика? Скорее всего нет. Естественнее представить себе, что Цицерон отвечал какому-нибудь помпеянцу, но одобрявшему похвал, которые вождь республиканской партии расточал преемнику тирана. Ответ вырвался необдуманно, оратор не учел резонанса, который он вызовет, и последствий, которые повлечет. В сущности, то, на что намекал Цицерон, устроило бы и цезарианцев и помпеянцез. О причинах, по которым это устраивало первых, мы уже говорили. Что до вторых, они по-прежнему видели в Цицероне зачинщика Мартовских ид, а потому союз с Октавианом представлялся им противоестественным. Чудом казалось уже и то, что союз этот вообще существовал, что па протяжении нескольких месяцев юный Цезарь вел по поручению сената войну против людей, которые должны были бы считаться его друзьями. Один только политический гений Цицерона мог совершить подобное чудо, но теперь в результате борьбы клик и закулисных маневров в сенате союз оказался под угрозой.

Когда встал вопрос об избрании новых консулов, против Цицерона выступили все. Можно, конечно, сказать, что это нетрудно было предвидеть, что Цицерон совершил политическую бестактность, пытаясь с помощью Октавиана спасти республику, или, точнее, покончить с Антонием и рассчитывая затем создать новый политический строй, в новой форме воспроизводящий старый. Между тем другого выхода не было. Цицерон делал ставку на молодого Октавиана в надежде, что он окажется «добрым гражданином». Но пропасть, разделявшая цезарианцев и помпеянцев, была слишком глубока, переустройство римского государства неизбежно, и Цицерон одной своей волей не мог остановить неудержимый ход событий. Установление монархии можно было отодвинуть во времени, его нельзя было избежать. Лепид перешел на сторону Антония 29 мая; восемью днями раньше он отправил Цицерону письмо, в котором уверял его в своей преданности. 30 мая он официально донес, что его солдаты отказываются сражаться против легионов Антония и вынуждают его вступить с Антонием в союз. Планк присутствовал при братании армий и описал то, что видел, в письме Цицерону от 6 июня из Куларона. Он просил подкреплений. С той же просьбой обратился к сенату Децим Брут. Еще несколько месяцев Планк и Поллион сохраняли верность республике. Они изменили в сентябре, когда Октавиан официально заключил союз с Антонием.

На протяжении лета шли переговоры между различными политическими группировками. Цицерон понимал, какое складывалось положение. Он обратился к Бруту, считая, что роль его в дальнейшем течении событий может стать решающей: Брут располагал войском на Востоке, а кроме того, мог в случае необходимости в любой момент вторгнуться в Италию. В середине июля Цицерон пишет Бруту о своих тревогах: внутренняя угроза нарастает, гибель Пансы серьезно ослабила силы, противостоящие» Антонию; юному Цезарю внушают, чтобы он решительно требовал присвоения себе консульского звания. Децим Брут не сумел воспользоваться плодами победы. Лепид колеблется, и у Антония есть время, чтобы перетянуть бывшего начальника Цезаревой конницы на свою сторону. Брут должен как можно скорей вмешаться в ход событий, и Кассию следует сделать то же: только они двое готовы до конца бороться за свободу, «сообразуясь более с собственным мужеством и величием души, чем с реальными обстоятельствами».

Давление на Октавиана оказывают «злоумышленные письма», как скорее выразительно, нежели внятно, пишет Цицерон. Вероятно, письма шлют цезарианцы, друзья Антония; они надеются, что будущий неслыханно молодой консул положит конец преследованию Антония и изменит политику государства. Цицерон уверен в том, что письма эти влияют на Октавиана, он прямо пишет, что юный Цезарь пока следует его советам, но вряд ли долго еще будет его слушать.

С тех дней, когда Цицерон рассчитывал на второй консулат совместно с Октавианом, положение, как видим, существенно изменилось. Сенат не поддержал предложение Цицерона, совершив политическую ошибку, которой немедленно воспользовались цезарианцы. Если бы Октавиан и Цицерон стали консулами, положение могло бы еще выправиться. Тщеславие юного Цезаря оказалось бы удовлетворенным, он, может быть, не стал бы тогда возлагать все надежды на государственный переворот. Нелепое упрямство сенаторов, их далеко не впервые вырвавшаяся наружу зависть к Цицерону заставили Октавиана искать поддержки у Антония, толкали к противозаконным действиям. В июле сенат постановил: консульские выборы состоятся в январе следующего года; решение откладывалось, вопрос лишался срочности самым нелепым, самым губительным образом. К тому же сенаторы не нашли ничего лучшего, как разрешить Октавиану официально домогаться претуры на предстоявших комициях (тогда как в самый острый момент они же присвоили ему звание претория, то есть официально согласились рассматривать его в качестве сенатора, уже прошедшего претуру!); затем, когда он обычным законным порядком получит эту магистратуру и исполнит на протяжении положенного срока обязанности, с ней связанные, он сможет ходатайствовать о консулате, но только по истечении законного срока между обеими магистратурами. Так что Октавиан мог надеяться стать консулом лишь на 39 год. Рассказывая о решениях сената, Дион Кассий (единственный наш источник в этом случае) упоминает еще об одной бестактности, совершенной чуть раньше или чуть позже — хронология здесь неясна: чтобы наградить солдат юного Цезаря за победу под Мутиной, сенаторы разделили их па разряды: некоторым полагались знаки отличия и денежное вознаграждение, другие не получили ничего. Расчет, говорит Дион Кассий, состоял в том, чтобы посеять в армии рознь и распри. На деле же недовольными оказались все, а армия еще теснее сплотилась вокруг молодого полководца, тем более что посланцы сената обратились к войскам через его голову. Подобные действия имели бы смысл в эпоху Пунических войн, теперь они были верхом бестактности.

В какой мере ответствен Цицерон за эти решения сената? Принимал ли он участие в их подготовке? Прямого ответа на вопрос в письмах нет. Можно предположить, что у него не было возможности выступить против них, но он, без сомнения, ясно понимал, к чему они приведут. В одном из писем Бруту он говорит, что республика стала игрушкой в руках тех, кто владеет армией. Все зависит от каприза солдат и от наглости полководца. Значит, сенат утратил всякий моральный авторитет. 15 июля Цицерон пишет Бруту: война возобновилась — в первую очередь из-за Лепида (несколькими днями раньше сенат объявил его тоже врагом римского народа). Конечно, есть армия юного Цезаря, «исполненная добрых намерений», в сложившейся ситуации она более или менее бесполезна. Более того, она занимает Цизальпинскую Галлию и тем создает дополнительную угрозу Риму; Бруту необходимо срочно возвратиться в Италию. Следовательно, у Цицерона не осталось никаких иллюзий относительно роли, которую в ближайшие месяцы будет играть Октавиан. Цицерон просит Брута не отпускать Марка в Рим, оставить его в своей армии — единственное достойное положение в надвигающейся войне. Вскоре, пишет он, все граждане Рима, достойные этого имени, соберутся под знаменами Брута. Кажется, трудно быть более проницательным. А между тем нас без конца уверяют, будто старый консулярий до самой смерти но мог разглядеть реальные очертания событий.

Конечные цели Цицерона не изменились: он как прежде стремится восстановить общественно-политическое равновесие в государстве. А этого можно достигнуть только в условиях мира. До сих пор он рассчитывал добиться своего с помощью вооруженных сил, что были сначала как бы частным порядком, а затем на законных основаниях отданы под командование юного Цезаря. Лепид изменил, армия Децима Брута, хотя теоретически сохраняет поддержку Планка и с еще меньшей вероятностью Поллиона, больше не внушает доверия — она малочисленна, командующий не отличается способностями; появление на театре военных действий Брута и Кассия стало жизненно необходимо. Рассчитывать на Октавиана больше не приходится, хотя, если бы Брут и Кассий не тянули так долго и были бы уже в Италии, юный Цезарь, может быть, вел бы себя иначе. Цицерон верит: республиканцы добьются победы, их полководцы, действуя во имя своего прошлого и своих убеждений, вернут сенату его права, распустят мятежные армии, сохранят народные собрания в их законных пределах, и жизнь государства возобновится в мире и достоинстве.

В конце июля Октавиан предъявил сенату ультиматум. Консульство должно было узаконить его действия, обеспечить ему более высокое положение сравнительно с Антонием. Оно дало бы ему чрезвычайное командование, которое необходимо на случай появления в Италии легионов Брута и Кассия. Октавиан не мог больше ждать. Честолюбие и опасения за свою жизнь равно заставляют его действовать. Он отправил к сенату делегацию солдат, они объявили, что не станут сражаться с войсками, которые некогда возглавлял Цезарь. К этому солдатские депутаты присовокупили просьбу о выплате им обещанного денежного вознаграждения и требование дать консульство Октавиану. Далее последовала знаменитая сцена: сенаторы, как обычно, хотели было уклониться от прямого ответа, они сказали, что должны подумать, обсудить; тогда один из центурионов обнажил меч и сказал: «Если не вы, то вот кто сделает его консулом» — и указал на меч. Дион Кассий склонен видеть в словах центуриона совет сенату. Менее известен ответ Цицерона. Как и прежде в острых ситуациях, он вырвался необдуманно, и словами этими он подписал себе смертный приговор. Цицерон ответил: «Если дошло до таких просьб, вы получите то, чего добиваетесь». Дион Кассий считает, что Цицерон дал совет армии. Совет-предсказание, внушенный старому консулярию богами? Он, кажется, сам не отдавал себе отчета в пророческом смысле своих слов и, по всей вероятности, видел в них сарказм, направленный против сенаторов; их хитрости и проволочки на его глазах сделали неизбежным столкновение, которого Цицерон так долго старался избегать. Была тут и ирония отчаяния, смутный отзвук знаменитой фразы «жребий брошен», произнесенной Цезарем при переходе через Рубикон.

Эта речушка еще раз сыграла роль в истории. Когда солдатская делегация вернулась в лагерь Октавиана, он решил двинуться на Рим. И, в свою очередь, перешел Рубикон. Впрочем, на этот раз обошлось без легенд и рассказов — история не любит повторять слишком эффектные сцены. Октавиан повел войска к югу. Он договорился с Антонием и Лепидом. Был создан «Союз мстителей». Возмездие за смерть Цезаря стало лозунгом, той единственной программой, на которой объединились Антоний, Лепид и Октавиан, Во главе враждебной армии стояли действительно убийцы Цезаря: Децим Брут, Марк Брут и Кассий. Расчеты, связанные с наново начинавшейся войной, оставались в тайне, а лозунг отмщения был необычайно выгоден Октавиану. Он выступал как сын погибшего героя, мститель за отца, то есть воплощение pietas — чувства, которое всегда имело огромное значение в глазах римлян; оно считалось одной из опор гражданской доблести еще с тех дней, когда Эней на плечах вынес Анхиса из пылающих развалин Трои. Антоний и Лепид оказывались не более чем помощниками нового Цезаря, в определенном смысле его подчиненными. Отныне какой бы облик ни приняло возрожденное государство, оно навсегда было связано с памятью о человеке, которого многие называли Божественным Юлием. Поднималась буря и неизбежно должна была снести старую республику. Цицерон понял и это. В середине июля он пишет Бруту, что в прежних гражданских войнах, какая бы сторона ни одержала верх, сохранялась «некоторая форма республики»; теперь, если победят «мстители», гражданская община перестанет существовать, Рим покорится властителю. События развивались по иной, новой, логике, и Цицерон это видел. Новая логика окончательно обнаружилась в политике Октавиана, во время его консульства в 42 году. Она предполагала уничтожение всего, что еще оставалось от республиканского порядка, уничтожение армий, стоявших на Востоке и в Италии; затем следовали проскрипции, физическое уничтожение защитников республики и в первую очередь, в качестве главной жертвы — Цицерона.

Октавиан подошел к Риму во главе своих легионов; сенаторы поспешили вынести ему деньги для выплаты солдатам и разрешили Октавиану выставить свою кандидатуру в консулы. Смятение овладело городом. Думали, что Рим будет взят штурмом, и каждый старался припрятать самое ценное. Сенаторы поняли наконец, сколь слепы и глупы они были, но поздно. Ни одного легиона не могли они выставить против Октавиана. Сенат затягивал вызов войск из Африки, и теперь они находились только еще на пути к столице. Меры, принятые ранее против Антония, казались сенаторам цепью ошибок, и они горько раскаивались. Почести, оказанные юному Цезарю, тоже ничего не дали, так как сенаторы ведь не решились согласиться на те, которые могли его удовлетворить. Теперь сенаторы готовы были дать молодому полководцу все, чего он пожелает, и Цицерон, как пишет Алпиан, перестал посещать заседания сената. Шаг, предпринятый Октавианом, старый консулярий переживал остро и болезненно, как свое поражение. В одном из писем он пишет, что поручился за молодого человека, представил его борцом за дело сената, и вот теперь Октавиан обратил оружие против него же, поступил ничем не лучше, чем мятежники былых времен, чем Цинна или Сулла. Цицерон знал причины, по которым его политика потерпела крах: колебания и мелочная зависть «отцов республики» погубили республику, ведь это они не решились воздать должное приемному сыну их жертвы и врага. Цицерон тогда смотрел на дело трезвее других, а теперь, вопреки логике и справедливости, его же винят во всех бедах, которых можно было бы избежать, если бы сенаторы до конца следовали его советам.

Но старый человек, так долго стоявший у кормила государства, все еще не терял мужества. Он не ходил на заседания, где охваченные ужасом сенаторы без обсуждения удовлетворяли все требования Октавиана, но тотчас же стал настаивать на создании системы обороны Рима. Пришла весть, что африканские легионы вот-вот высадятся в Остии. Могло ли то быть простой случайностью? Разве не ясна воля богов? В порыве патриотизма сенаторы отказались от всех своих постановлений и призвали к защите города всех граждан, способных носить оружие. Город был разделен на участки, во главе каждого поставлен претор: по одному у каждого моста через Тибр и один на Яникуле, где хранились деньги, предназначенные на выплату жалованья солдатам. Октавиан не стал атаковать Яникул, он обошел город и встал на возвышенности, одним из отрогов которой был Квиринал, неподалеку от Коллинских ворот — в том самом месте, откуда некогда Сулла с боем прокладывал себе путь в город. Не было даже никакой видимости сражения. Толпа граждан всех сословий вышла навстречу юному Цезарю, заверила его в своей преданности, приветствовала и молила о милосердии. Говорят, будто Цицерон присоединился к этой толпе; победитель, заметив его, весьма иронически поблагодарил, но сказал, что из всех его друзей он появился последним. Но сомнения и колебания вновь овладели гражданами в ту же ночь — распространился слух, что два легиона Октавиана изменили ему и перешли на сторону республики. Существует версия, согласно которой Цицерон немедленно созвал сенаторов и даже встречал каждого у входа в курию. Однако известие о мятеже оказалось ложным, все разошлись, и Цицерон в носилках отправился к себе. Октавиан выступил из Рима — все должны видеть, что сенат изберет его консулом свободно, по собственной воле.

Началась своего рода юридическая комедия. По закону народное собрание для выборов консулов в подобных условиях должен созвать интеррекс. Но назначить интеррекса разрешалось, только если в городе и в государстве не осталось ни одного курульного магистрата и «ауспиции принадлежат отцам-сенаторам». Но дело явно обстояло не так. Тогда центуриатные комиции созвал и провел претор Квинт Галлий. Другой находившийся в Риме претор, Марк Цецилий Корнут, покончил с собой. На протяжении более полувека семья Корнутов неизменно стояла на стороне сенатской партии. Подчиниться диктату молодого Цезаря, уронить честь семьи Марк Цецилий не захотел.

Итак, правовые нормы, худо ли, хорошо ли, были соблюдены, и 19 августа в консулы избрали Октавиана, а в качестве коллеги его — Квинта Педия, его двоюродного брата и легата Цезаря во время Галльской войны. Верх одержали цезарианцы, причем самые крайние, и, без сомнения, вскоре предстояла война с Освободителями. Когда Октавиан после избрания в консулы вступал в город, боги ниспослали ему благое предзнаменование: в небе появились двенадцать ястребов, столько же, сколько, как уверяли летописцы, пролетело над головой Ромула при основании города. То была подлинно весть о «новом рождении Рима».

Консулы сразу же предложили законы, которые должны были подготовить установление нового строя. Октавиан провел куриатный закон, утверждавший усыновление его Цезарем, что означало освящение действий покойного диктатора и полное уподобление с религиозной и с правовой точки зрения приемного сына родному. Октавиан становился членом familia Цезаря, он занял место в бесконечной преемственности рода, начинавшегося с Анхиса и Венеры и достигшего высшей точки в Божественном Юлии. Аппиан приводит и не столь мистическую причину, по которой понадобилось утверждать усыновление в куриатных компциях: новый Цезарь официально становился патроном многочисленных отпущенников своего приемного отца, люди они были влиятельные и богатые, отныне Октавиан мог спокойно на них опираться. Оба объяснения не противоречат, а дополняют друг друга: установленная комициями связь Октавиана с familia Цезаря, вполне очевидно, имела практический смысл и тем не менее в основе своей оставалась актом религиозным и нравственным и немало помогла будущему Августу на долгом его пути к единоличной власти.

По другому закону, предложенному Педием, отменялись все санкции против Долабеллы и признавалось законным убийство Требония. Тогда же Октавиан роздал деньги, которые завещал народу Цезарь, выплата их до сих пор откладывалась. Средства были взяты из тех сумм, что сенат определил на войну с Антонием. Так новый Цезарь обеспечил себе поддержку народа; от имени своего коллеги он провел Педиев закон, учреждавший специальный трибунал для суда не только над людьми, непосредственно участвовавшими в убийстве Цезаря, но и над всеми, кто был или мог быть причастным к убийству. Дион Кассий уверяет, что закон был направлен в первую очередь против Секста Помпея, который все еще оставался как бы символом помпеянской партии. Однако на деле под действие его мог подпасть всякий, кого сторонники Октавиана сочтут своим врагом. Цицерон явно входил в число таких людей. Октавиан, однако, его успокоил; сохранился отрывок письма, с которым Цицерон обратился к новоиспеченному консулу, из письма явствует, что консул разрешил старому консулярию не присутствовать на заседании сената; Цицерон пишет, что рассматривает разрешение как снятие с него всех обвинений и как возможность в будущем строить жизнь по своему усмотрению. По-видимому, Октавиан был искренен. Можно предположить даже, что он питал к Цицерону то уважение, которое каждый настоящий римлянин испытывал к старым людям, может быть, чувствовал и благодарность и, конечно, восхищался великим оратором и самым значительным мыслителем своего времени. Возможно, уже тогда понимал Октавиан, как Цицерон «горячо любил отечество».

Квинт Педий тем временем настоял на отмене закона, объявлявшего Антония и Лепида врагами римского народа; тогда Планк и Поллион также отказались поддерживать сенат. Децим Врут, видя, что больше нечего рассчитывать на вчерашних союзников, попытался добраться до восточных провинций и присоединиться к Бруту. Но выбрал слишком трудный путь — пришлось форсировать Рейн и двигаться через земли германцев; провести этим путем целую армию оказалось невозможно. Децим Брут объявил солдатам, что они могут, если желают, разойтись по домам. Оставил лишь охрану примерно из пятисот человек, но и эти вскоре тоже почти все разбежались.

Децим Брут остался едва ли не в полном одиночестве, амил, вождь одного из варварских племен, взял Децима Брута в плен в горах к северу от Аквилеи. Камилл известил Антония. Тот приказал казнить Децима. Камилл исполнил приказ и отослал Антонию голову несчастного полководца.

Октавиан давно уже вступил в переговоры с Антонием, но официально все еще оставался его врагом. Союз существовал, но Октавиан не спешил признать его всенародно. Неопределенность была ему на руку, он старался договориться с Антонием на возможно более выгодных условиях. В начале октября он двинулся со своей армией по побережью Адриатики на север, делая вид, будто идет сражаться с Антонием. Численность армии Антония к тому времени существенно возросла, так что сражение, пожалуй, было маловероятным. Военные действия и не начинались; вместо того в конце месяца Октавиан, Антоний и Лепид встретились на каком-то островке — большинство историков считает, что речь идет об острове на реке Рено к северу от Бононии (современная Болонья). Здесь-то и был заключен триумвират — союз, объединивший трех цезарианцев; они разделили между собой власть и обещали оказывать друг другу поддержку, как некогда Помпей, Красс и Цезарь. В отличие от них, однако, триумвиры представили гарантии соблюдения взятых обязательств, а главное, выразили намерение превратить в дальнейшем триумвират в законную верховную магистратуру. Но в первую очередь, заявили они, необходимо уничтожить всех, кто способен оказать им сопротивление. Триумвиры составили первый список из двенадцати или, может быть, семнадцати имен (точную цифру не мог назвать уже Аппиан). Одним из первых в списке стояло имя Цицерона.

В своем «Жизнеописании Цицерона» Плутарх утверждает, будто Октавиан в течение двух дней боролся за то, чтобы исключить из списка имя Цицерона, но вынужден был уступить настояниям Антония, на сторону которого встал и Лепид. В наши дни многие историки сомневаются в правдоподобности этого рассказа, а между тем он вполне заслуживает доверия. Антоний и Фульвия яростно ненавидели автора Филиппик, в этом можно не сомневаться. Основания для ненависти были и у Лепида: именно Цицерон добился объявления его врагом римского народа и отказался при этом хоть как-то обеспечить будущее его детей, презрев просьбы Брута — их дяди и Сервилии — их бабки. Октавиан, напротив того, вполне мог быть доволен Цицероном — оратор немало сделал, чтобы удовлетворить честолюбие юного Цезаря. Возможно, он питал к старому консулярию чувство, которое римляне называли pietas; мы о нем уже говорили: pietas связывала магистрата с коллегами, квестора с консулом, легата с командующим. Но Антоний и Лепид, должно быть, сказали Октавиану, что сами они ради государственной необходимости идут на крайние жертвы: Лепид согласился включить в список собственного брата Павла, Антоний — дядю Луция Цезаря. Тут важна сама постановка вопроса, она указывает на отношение Октавиана к Цицерону как к близкому родственнику. В конце концов ему пришлось уступить и принести старого оратора в жертву. Борьба, однако, принесла Октавиану некоторую пользу: получалось, что Антоний и Лепид попрали самую древнюю и самую священную из римских нравственных заповедей, Октавиан же изо всех сил отстаивал ее. Образ Октавиана — мстителя за отца, борца за его обожествление, получал еще одно подтверждение.

Триумвиры договаривались о совместных действиях, армии их стояли на равнинах Бононии, потом триумвиры вернулись в Рим и собрали трибутные комиции, которые должны были вручить им на пять лет чрезвычайные полномочия «по устроению республики». Цицерон все это время оставался в Тускуле с братом и племянником. Пришла весть о создании триумвирата, и они поняли, что жизни их грозит опасность. Проскрипционные списки не были еще окончательно утверждены, но Квинт Педий вопреки воле Октавиана обнародовал первые семнадцать имен. Цицерон решил бежать на Астурскую виллу — там, казалось, легче будет защищаться, а в крайнем случае можно ускользнуть от убийц на любом корабле, отходящем на Восток. Братья двинулись к Астуре в носилках, но Квинт обнаружил, не взял с собой самых необходимых вещей, он решил, что успеет заехать за ними в Арпин и распрощался с Марком. Больше братья уже не виделись.

В Астуре Цицерон взошел на корабль, доставивший его в Монте Чирчио, здесь он вдруг передумал и посуху вернулся в Астуру. Отсюда он сначала направился было к Риму, как будто намереваясь вернуться в столицу, затем изменил намерение и вновь оказался на вилле. На следующий день опять сел на корабль, добрался до своего имения в Гаэте и там заночевал. Когда корабль подходил к пристани, над храмом Аполлона, возвышавшимся над побережьем, с громким карканьем поднялась стая ворон. Птицы опустились на палубу судна — одни продолжали каркать, другие остервенело клевали снасти. Потом они всю ночь кружили над домом, где ночевал Цицерон. Одна ворона влетела в комнату, села на постель и пыталась клювом стянуть покрывало, закрывавшее лицо старика. Слуги перепугались — птицы, считавшиеся вестниками Аполлона, стараются помочь их патрону, а сами они даже и не пытались это сделать. Впрочем, Цицерон наотрез отказался от помощи слуг, чуть ли не силой усадили они его в носилки и понесли к морю. Тотчас после их ухода появились солдаты, они высадили дверь и стали допытываться у оставшихся слуг, где Цицерон. Те отвечали, что не знают. Отпущенник Квинта по имени Филолог, которого Цицерон учил и воспитывал, сказал, что патрон, наверное, сейчас на тропе, ведущей через лес к берегу моря. Солдатами командовал трибун по имени Попилий и подчиненный ему центурион Геренний, которого Цицерон когда-то спас от обвинений в отцеубийстве. Опередив других, Геренний бросился напрямик по тропе и догнал носилки. Увидев его, Цицерон велел носильщикам остановиться и, высунувшись, внимательно посмотрел Гереннию в лицо. Подоспели солдаты. Даже они отвернулись, чтобы не видеть, как Геренний убивает Цицерона. Он отрубил голову и руки убитого; их доставили Антонию, и он велел выставить их на рострах. Цицерон был убит 7 декабря, через двадцать лет и два дня после казни сообщников Катилины.

Квинт и его сын погибли несколькими днями позже.

Плутарх не сомневался, что Цицерон пал жертвой Антония. Он не только приводит слова престарелого Августа о великом ораторе, но рассказывает также следующее: после победы при Акцие принцепс сделал сына Цицерона Марка своим коллегой по консульству; именно тогда статуи Антония, возвышавшиеся на форуме и повсюду в городе, были сброшены со своих пьедесталов; почести, некогда ему возданные, признаны недействительными, и принято постановление, согласно которому никто в роде Антониев не мог впредь носить имя Марка. «Так, — заключает Плутарх, — дому Цицерона доверили бессмертные боги последней карой покарать Антония».