Глава XVII ПОД ВЛАСТЬЮ ЦЕЗАРЯ. СМЕРТЬ ТИРАНА

С отъездом Цезаря в Испанию новый период начинался в жизни Цицерона и в жизни Рима. После развода с Теренцией Цицерон, казалось, наслаждался одиночеством, впрочем, весьма относительно, поскольку Туллия по-прежнему жила с ним и многочисленные друзья каждый день появлялись в доме на Палатине. Дом этот Цицерон любил, писал, что он доставляет ему не меньше радости, чем загородные резиденции. Здесь, в доме на Палатине, он мог спокойно предаваться ученым занятиям. В отсутствие Цезаря делами в столице ведали Бальб и Оппий, в случае необходимости Цицерон обращается прямо к ним; он, например, исхлопотал другу своему Авлу Цецине, великому специалисту по части прорицаний, разрешение жить на Сицилии, раз уж ему запрещено возвращаться в Рим. Бальб и Оппий рассказывают Цицерону о ходе работы по подготовке Юлиева закона о муниципиях.

Даже и при новом государственном устройстве римские нравы сохраняли силу: казалось совершенно недопустимым, чтобы такой значительный человек, как Цицерон, оставался неженатым. Брак в Риме был делом скорее политическим, чем личным. Особую озабоченность проявляла Постумия, жена Сервия Сульпиция Руфа. Она полагала, что нашему герою хорошо бы жениться на Помпее, дочери Помпея Великого, вдове Фавста Суллы, погибшего в Африке. В Риме мысль эту считали довольно странной: Цицерону едва простили участие в гражданской войне на стороне Помпея, и теперь ему жениться на дочери полководца? К тому же братья ее в Испании ведут войну против Цезаря. Может быть, Постумия считала вероятной победу Гнея и Секста в Испании? Или исходила из того, что в 54 году после смерти Юлии Цезарь сам намеревался жениться на Помпее, дабы укрепить триумвират? Любопытно отметить, что в конце концов Помпея вышла замуж за Луция Корнелия Цинну, в прошлом шурина Цезаря; став победителем, Цезарь неизменно оказывал Цинне покровительство. Сенека писал в «Утешении к Полибию», что Помпея сделала больше многих для установления мира в государстве. Учитывая сказанное, весьма возможно, что Постумия понимала политическое значение брачного союза, который соединил бы Цицерона с бывшей «невестой» Цезаря.

Как бы там ни было, престарелый оратор от этого брака отказался. Отказался он жениться и на Гирции, сестре Цезарева легата, кажется, сочтя ее слишком уж некрасивой. И наконец склонился к кандидатуре своей воспитанницы, юной Публилии. Брак вызвал скандал. Теренция вдруг принялась рассказывать всюду, что Цицерон не устоял против чар юности и именно из-за Публилии развелся с ней. Позже Тирон снял со своего патрона обвинение в развращенности и рассказал, что второй брак Цицерона заключен по финансовым соображениям: будучи опекуном Публилии, Цицерон управлял ее имениями; в случае замужества девушка потребовала бы у него отчета, и оратору пришлось бы выплатить довольно значительную сумму; денег же у него не было, в частности, и потому, что Долабелла находился в Испании и все еще не вернул Туллии ее приданое. И потому, считал Тирон, лучший способ выпутаться из сложного положения — жениться на Публилии.

Может показаться странным, что Тирон видел законное оправдание брака в том, что Цицерон не мог должным образом отчитаться в ведении финансовых дел своей подопечной. Нам, наследникам романтиков, увлечения сердца представляются более простительными, чем корыстные расчеты. Но римляне тех времен смотрели на дело по-другому. О причинах, заставивших Цицерона расстаться с Теренцией, мы говорили. Сам он пишет несколько загадочно, что больше не чувствовал себя в безопасности в собственном доме. Может быть, Теренция еще до развода поддерживала сношения с цезарианцами, на что мог бы указывать ее позднейший брак с Саллюстием? Толкала ли она мужа на какие-то неосторожные шаги? Тут можно только гадать. Точно известно лишь одно: Теренция вывозила из дома мебель и переводила на себя все, что могла, из домашнего имущества. Цицерона и при жизни нередко обвиняли в алчности; впоследствии обвинения были подхвачены Дионом Кассием; он вложил их в уста Квинта Фуфия Калена и излагает его пространную речь в сенате; все, что можно было сказать в 43 году в защиту Антония, и все басни и клеветы, которые в эпоху «Филиппик» обрушивались на Цицерона, все собрано в речи. Кален сообщал также, что Цицерон вскоре развелся с Публилией ради нового варианта — женитьбы на Цереллии, старой женщине, значительно превосходившей ею возрастом, само собой разумеется, с целью завладеть ее наследством. Однако о том, как решал Цицерон денежные проблемы, которые встали при разводе с Публилией, не говорится ни слова. Развод действительно состоялся, но по мотивам вовсе не похожим на те, что представлялись Диону Кассию.

Цицерон провел целый месяц в Палатинском доме в обществе Публилии и Туллии; в средних числах января 45    года дочь его разрешилась от бремени мальчиком. Цицерон в этом месяце пишет, по-видимому, каждый день по нескольку страниц «Гортензия». Цель сочинения — побудить читателей к занятиям философией; Цицерон вдохновлялся «Протрептиком», с которым обратился Аристотель к правителю Кипра Темизону. По мысли Цицерона, «Гортензий» должен служить как бы введением в задуманную им серию философских сочинений. Философия, с самой ранней юности занимавшая важное место в умственной и духовной жизни Цицерона, в 46    году стала играть, как мы видели, особенно значительную роль. Как философ, он не сомневался, что предстоящее обновление римского государства невозможно без возрождения нравственных ценностей, восходивших к Платону, к его ученикам и продолжателям и к тем, кого Цицерон числил среди продолжателей, — к стоикам. С таким ходом мысли мы уже знакомы по «Парадоксам»: возрождение Рима невозможно без Катона.

«Гортензий» не сохранился, но благодаря усилиям нескольких поколений филологов мы можем составить себе о нем некоторое представление. Трактат состоял, по-видимому, из двух частей. Сначала на роскошной вилле Лукулла в Тускуле шла беседа между Цицероном, Лукуллом, Гортензием и Лутацием Катулом; беседа происходила, вероятнее всего, в 62 году. Сперва каждый из собеседников произносил похвальное слово тому или другому виду духовной деятельности — историческим сочинениям, поэзии, красноречию (его прославляет Гортензий), наконец, философии, которую превозносит Катул, ставя ее выше всех остальных и утверждая, что «один трактат об обязанностях стоит большего, чем самая длинная речь в защиту Корнелия». Здесь упомянут процесс мятежного трибуна, которого в 65 году Цицерон защищал с особенным успехом как раз против Гортензия и Катула. Для чего напоминает Цицерон об этом давнем эпизоде? Скорей всего он хочет сказать, что даже на взгляд такого родовитого аристократа, как Катул, философия важнее и нужнее римскому государству, чем самые блестящие речи. Но всему судя, эта мысль определяла взгляд Цицерона на политику в первые месяцы 45 года, Почти прямо он заявляет, что нынешняя его деятельность философа важнее для римского государства, чем былое красноречие.

Мысль, высказанная в диалоге Катулом, вызывает горячие возражения Гортензия. Оратор Гортензий, «римлянин старой складки», замечает, что занятия философией есть для Рима нечто новое, а мудрость в практических делах существовала задолго до философии. Он упрекает философов за неясность, с которой они излагают свои взгляды, ссылается на самого Цицерона и, говоря о его теоретических воззрениях и его ораторской практике, спрашивает, как можно, сомневаясь во всем, принимать в то же время твердые и ясные решения. Философия, следовательно, отнюдь не приносит пользы в реальной жизни гражданской общины.

Затем выступает Цицерон, опровергая Гортензия. Он показывает, что в рассуждениях о философии и в осуждении ее Гортензий пользуется теми самыми философскими методами, которые критикует, Гортензий защищается, он нападает на философов еще более решительно: стоики, несмотря на все рассуждения о блаженстве мудреца, испытывают в жизни те же страдания, что и прочие люди; другие философские школы он тоже подвергает критическому разбору. Вывод Гортензия в том, что философские построения не имеют ничего общего с действительной жизнью. Люди дела приносят несравненно больше пользы, а философия «предназначена скорее на то, чтобы услаждать часы досуга, нежели на то, чтобы помогать людям выполнять их жизненные обязанности».

Здесь, как видим, поставлена проблема, с которой сталкивался Цицерон, размышляя о возможности основать политическую жизнь на учениях философов. Давняя эта идея, сформулированная некогда Платоном, неоднократно обсуждалась в эпоху эллинизма; Цицерон думает так уже в трактате «О государстве». Но римляне издавна предубеждены против философии и никогда пе были склонны принимать всерьез споры записных философов. Предубеждение сохранялось долго — веком позже, выбрав Сенеку в наставники Нерона, Агриппина объясняла, что ему не следует обучать своего воспитанника философии.

Цицерон отвечает Гортензию, что философия венчает все виды человеческого знания в их совокупности, он набрасывает программу воспитания молодых римлян. Участие в общественных делах — главное занятие гражданина, но оно требует самых разнообразных знаний, духовного опыта, основанного на изучении истории, а также изящной литературы, открывающей перед юношей все бесконечные возможности человеческого духа.

Вторая часть сочинения — протрептик, наставление в собственном смысле слова, пространная речь, побуждающая читателя обратиться к изучению философии. Вслед за Аристотелем (автором «Никомаховой этики») Цицерон принимает за исходное самоочевидное положение: каждый человек стремится к счастью. Сенека, заметим кстати, в трактате «О блаженной жизни» утверждал то же. Остается решить, в чем состоит счастье. Существуют ложные ценности — вожделения души, которые на самом деле приносят одни лишь горести. Наши стремления, если нет в их основе философски осмысленного понятия об истинном благе, легко приводят к ложным выводам и поступкам. Отсюда и все беды, которые переживает гражданская община: от стремления к богатству любой ценой, от непомерного честолюбия, от жажды власти и славы, в погоне за которой допускаются самые предосудительные приемы. Цицерон обращается к одному из главных вопросов времени — о причинах гражданской войны. Помпей и Цезарь жаждали славы, которая блистала бы во всей Вселенной. Еще в диалоге «О государстве» Цицерон писал, что человеческая слава не может выйти за пределы малого уголка Вселенной. Насколько можно судить, в «Гортензии» он возвращается к этой мысли. В трактате «О государстве» он утверждал, что имя римлян неизвестно ни за вершинами Кавказских гор, ни за Гангом. Цезарь намеревался в ближайшем будущем доказать обратное, и в Риме, по-видимому, уже поговаривали о его планах. С философской точки зрения планы Цезаря не заслуживали одобрительной оценки, ибо философия учила, что сравнительно со сроками обращения небесных тел жизнь наша предельно коротка; быстротечна любая слава, не основанная на свойствах души человека, а подлинно славен лишь тот, кто живет по законам доблести. Слава его не зависит от внешних побед и свершений. Здесь мы снова встречаем идею, намеченную в «Парадоксах»: счастье — удел лишь того, кто живет жизнью духа и всегда идет прямым путем. И единственное целительное средство от всех бед, которые терпит государство, дает философия, ибо избавляет пас от стремления к внешним целям, оставляет нас один на один со Вселенной. Как верный ученик скептической Новой Академии, Цицерон считает, что полное знание совершенной истины нам недоступно, оно принадлежит лишь богам, но сами поиски истины приносят человеку счастье. Они приближают нас к богам и предвещают жизнь после смерти — если вообще мы можем что-либо знать о посмертном существовании.

Вот над чем размышляет Цицерон в январе 45 года. В середине месяца (день нам в точности неизвестен) на свет появился ребенок Туллии. Вскоре все трое, Цицерон, Туллия и Публилия, уехали в Тускул. Здоровье Туллии не внушало никаких опасений. В середине февраля она умерла. Внезапная смерть дочери потрясла Цицерона. Два месяца спустя он пишет Сульпицию Руфу, что этот последний удар отнял все, что составляло его счастье. Прежде, когда его вынуждали отойти от государственных дел, он находил утешение дома, в разговорах с Туллией. Теперь не осталось ничего. О Публилии больше речи нет. Сразу же после смерти Туллии Цицерон отправил ее в Рим, объявил, что желает остаться один. По-видимому, молодая женщина ревновала его к дочери и испытала некоторое удовлетворение, когда та умерла, — мысль эта была Цицерону невыносима. Родственники Публилии пытались помирить их; Цицерон уклонился и укрылся на время в имении Аттика в Но-ментаиской области, к северу от Рима.

По Риму поползли клеветнические слухи об отношениях Цицерона с дочерыо, сплетники старались увидеть в них инцест. Слухи не имели решительно никаких оснований. Клевета во все времена была оружием в политической борьбе.

Вскоре Цицерон перебрался в римский дом Аттика и погрузился в чтение содержавшихся в его библиотеке сочинений, принадлежавших к особому жанру античной литературы — так называемым «Утешениям». Жизнь в Риме, однако, оказалась невыносимо шумной, слишком много посетителей являлись каждый день к Аттику на поклон. Цицерон снова уезжает, па этот раз в недавно приобретенное имение в Астуре, на полпути между Акцием и Цирцеями, на берегу моря. Неподалеку здесь был лес, настолько дремучий, что в глубину его трудно было проникнуть, и Цицерон уходил туда с раннего утра и возвращался лишь поздно вечером. Оратор читает, размышляет, привычка к постоянному умственному труду спасает его от пароксизмов скорби, хотя на первых порах умственные занятия не утешают скорбь, а лишь вызывают вихрь неуправляемых мыслей. Однажды, правда, докучный посетитель настиг Цицерона в астурском уединении; к нему явился Марций Филипп, отчим юного Октавиана, будущего императора Августа. Цицерона ничто с ним не связывало, и беседа свелась к пустой болтовне; к счастью, визит продолжался недолго. По-настоящему открыть душу Цицерон мог только Аттику, что и делал в письмах от марта 45 года, сохранившихся до наших дней. В одном из них оратор упоминает об «Утешении», которое пишет для самого себя, и о намерении возвести в память дочери святилище с жертвенником.

«Утешение» до нас не дошло, но, как и в случае с «Гортензием», ученым нового времени удалось, опираясь на несколько сохранившихся фрагментов и на некоторые другие произведения, близкие по времени и содержанию (в первую очередь «Тускуланские беседы»), создать более или менее убедительную реконструкцию. По всей вероятности, Цицерон нарушил стоическую заповедь, согласно которой полагалось предоставить времени умерить скорбь, и написал «Утешение» сразу же после смерти Туллии. Тут же, немедленно хочет он найти утешение, читая размышления философов, обнаруженные в библиотеке Аттика. Он читает Крантора, других авторов, обнаруживает у них обычные для темы общие места: умереть молодым — хорошо; жизнь человеческая настолько горестна, что расстаться с ней — благо и т. д. Рассказ о чтении «Утешений» — своего рода введение к книге. Затем Цицерон излагает взгляды различных философских школ — перипатетиков, эпикурейцев, киренаиков, стоиков (в первую очередь Клеанфа и Хрисиппа) — на то, можно ли и надо ли преодолевать скорбь. Цицерон высказывает критические замечания и в конечном счете признает наиболее убедительными аргументы академика Крантора, восходившие к учению Платона. Однако ученые реминисценции служат Цицерону лишь формой для выражения собственных чувств. Читая размышления и описания в сочинениях философов, он каждый раз заново переживал свою утрату. Так, на собственном опыте постигает он проводимое стоиками различие между «скорбью» и «горем». Горе проявляется в выражении лица или в слезах, с ним Цицерон еще может справиться; но скорбь есть состояние души, внутренняя рана, и тут он бессилен. Пытаться освободиться от скорби значит лишиться части души. В скорби душа живет и преображается. Тот, кто отказался от скорби, скажет Цицерон в «Тускуланах», уподобился животному. Скорбь следует принять и затем преодолевать с помощью философии. И не следует соблазняться мыслью Хрисиппа, будто знаки скорби есть приношения, радующие покойного. Не стоит верить народным предрассудкам, согласно которым похоронные обряды нужны, дабы умилостивить души усопших и примирить их с нами. Цицерон это понимает, и все же ему кажется, что, подавляя слезы, он наносит Туллии обиду.

Самым полным источником утешения остается для него учение Платона о бессмертии души. Уже в «Гортензии» эта гипотеза рассматривалась как самая вероятная. Здесь, в «Утешении», не остается никаких сомнений. Души, подобные душе Туллии, не могут погибнуть, как не погибли души великих людей прошлого, хотя бы, например, Сципиона. Цицерон возвращается в круг мыслей и образов мифологической картины, что завершает диалог «О государстве». То, что ранее было надеждой, со смертью Туллии превратилось в уверенность. В памяти встает последняя ночь Катона в Утике, он провел ее за чтением «Федона» и окончил самоубийством.

Согласно наиболее вероятным предположениям, «Утешение» написано между 7 и 11 марта в Астуре. В письме от 11 марта Цицерон делится с Аттиком намерением, которое естественно продолжает мысли «Утешения»: воздвигнуть святилище в память Туллии. Кажется, правда, Цицерон уже обсуждал этот замысел с другом в пору их совместной жизни в Риме. Святилище должно было представлять собой не столько могилу, сколько, как мы бы сейчас сказали, «часовню» — маленький храмик, окруженный колоннадой. Сооружения такого рода греки называли «героон» и возводили их обычно в честь людей, которым приписывалось божественное происхождение, основателей городов, более или менее мифических персонажей, полубогов. Многие философы делали отсюда вывод, что и традиционные божества — не более чем души смертных,, оказавших особенно большие благодеяния человечеству; даже эпикурейцы, которые обычно подчеркивали, сколь огромно расстояние, отделяющее богов от людей, утверждали, что Эпикур носил в душе некоторую божественную потенцию. В таких рассуждениях заключена уверенность: человек высокой духовности не может навсегда исчезнуть, и так же не может исчезнуть существо, подлинно и глубоко любимое. Сохранились надписи на могилах молодых римлянок, в которых выражается уверенность, что они стали богинями, уподобились Венере, Диане, другому божеству. Умерший — не только горсть пепла, в которой сохраняется искра жизни, как полагали римляне в старину. Он обретает собственную жизнь, не знающую материального воплощения, и существует где-то на полпути между прежним местом жизни и обиталищами традиционных богов. Думать так о Туллии Цицерона, бесспорно, заставляли философские представления, но здесь чувствуется и некий новый взгляд на мир, который затем развивался в эпоху империи, и, конечно, глубокая любовь к дочери.

Несколько месяцев Цицерон ищет подходящее место для святилища Туллии. Он думает об Астурской вилле, потом о садах в окрестностях Рима и еще о многих местах, в частности, о рощах Трастевере, где находились и сады Цезаря. По просьбе друга Аттик тоже принимает участие в поисках. Цицерон настаивает на своем замысле, изыскивает средства, но возникают все новые трудности, и упоминания о святилище встречаются в письмах все реже. Примерно с начала лета воцаряется полное молчание. Скорее всего святилище так и не было построено.

Смерть Туллии оторвала Цицерона от работы над философскими сочинениями, он задумал заложить духовные основы государства нового типа. Однако все пережитое заставило его по-иному взглянуть на главные направления философии своего времени. Днем и ночью работает он над созданием свода философских трудов — на протяжении марта еще на Астурской вилле, с 1 апреля у Аттика в Номентанском поместье, в первой половине мая снова в Астуре и после 16 мая в Тускуле, где обстановка не так живо и мучительно напоминала о последних минутах Туллии. На этих виллах он создает сначала диалог, в котором принимают участие Гортензий, Лутаций Катул, победитель Митридата Лициний Лукулл, сам Цицерон. Мы называем его «Учения академиков I». Выбор персонажей не случаен: Цицерон хочет сказать, что самые известные оптиматы, полководцы, одержавшие исторические победы — над кимврами или над Митридатом, отнюдь не избегали философских занятий и хорошо знали учения, разработанные греками; так оно, в сущности, и было, но все же не совсем так. Лукулл действительно слушал лекции Филона из Лариссы, во время азиатских походов держал при себе Антиоха Аскалонского и хорошо владел учением Академии, как Новой, так и Старой. Но этим скорее всего его философские познания и исчерпывались. И можно с уверенностью сказать, что тех речей, которые вкладывает в его уста Цицерон, он никогда не произносил. Цицерон описывает воображаемый разговор, состоявшийся будто бы в 62 году или в 61-м. Таланты же, о которых говорится в диалоге, были в самом деле присущи Лукуллу — необычайная память и мудрость, что помогла ему установить порядок в Азии; провинция долго еще жила установлениями Лукулла (там, впрочем, действовали позднейшие установления Помпея, но о них Цицерон умалчивает, без сомнения, вполне сознательно). Цицерон хочет доказать, что между занятиями философией и активным участием в политической или военной деятельности нет никакого противоречия. Республика в будущем сможет жить опытом великих людей предыдущих поколений, таких, как Лукулл.

Из сочинения «Учения академиков I» сохранилась лишь вторая книга, озаглавленная «Лукулл». Тема беседы здесь — проблема познания: возможно ли достижение истины? Лукулл отстаивает точку зрения Антиоха, примыкающего к стоикам: познание истины возможно; Цицерон же остается верен учению Филона: истина, разумеется, существует, но мы никогда не можем быть уверены, что достигли ее, можно лишь приблизиться к мнению, относительно вероятному, и строить свое поведение в соответствии с ним.

Об окончании обеих книг «Учения академиков I» Цицерон ставит в известность Аттика в письме от 13 мая. Несколько дней спустя Аттик передает ему пожелание Варрона: последний обещал посвятить Цицерону свой трактат «О латинском языке», может быть, Цицерон на основе взаимности посвятит Варрону одно из своих сочинений? Цицерон отвечает, что находится в затруднении, сейчас он работает над трактатом «О пределах добра и зла» и уже обещал посвятить его Бруту, но он может создать новый вариант «Учений академиков», введя Варрона в число участников диалога. В новом варианте не будет ни Лутация Катула, ни Лукулла, ни Гортензия, их места займут сам Цицерон, Аттик и Варрон. Цицерон склонен поступить именно так, ибо по зрелом размышлении не считает удачным вкладывать в уста Катула и Лукулла рассуждения, им вовсе не свойственные, ведь тогда и сами доказательства оказываются менее убедительными, чем хотелось бы. Однако следует вывести таких персонажей, которые отстояли бы во времени достаточно далеко от современности, но свободно владели бы материалом философии. Одно время Цицерон подумывал заменить собеседников в «Учениях академиков» Катоном и Брутом. В конце концов он все же согласился с предложением Аттика. В результате возникли «Учения академиков II» в четырех книгах. Из них сохранилась только первая, да и та не полностью. Проблема, здесь обсуждаемая, — та же, что в первом варианте книги. Варрон отстаивает учение Антиоха, который и в самом деле был его наставником. Цицерон, насколько можно судить, выступал с позиций Филона, то есть умеренного скептицизма. Задача сочинений, однако, не исчерпывалась изложением и критикой определенных философских учений. Она была более сложной — сопоставить мнения философов таким образом, чтобы они в одних случаях подкрепляли, а в других опровергали друг друга. Самое важное для Цицерона — сохранить независимость мысли, избежать правоверной преданности какой-либо одной школе. Поскольку абсолютная истина нам в принципе недоступна, в каждом учении содержится определенная доля правды, на которой можно в каждом случае построить рассуждение in utramque partem, то в пользу одного тезиса, то в пользу противоположного. Так раскрываются все возможности человеческой мысли, все пути к истине, ей доступные.

Одновременно с подготовкой и переделкой «Учений академиков» Цицерон работал над другим сочинением, как бы продолжением и иллюстрацией предыдущего — над трактатом «О пределах добра и зла». Трактат полностью сохранился. Собеседники в «Гортензии» утверждают, что цель каждого человека — достигнуть счастья; естественно задать философам прошлого вопрос: в чем оно? Но каждый из них рассматривал «предел» человеческих стремлений по-своему, и ответ на поставленный вопрос весьма труден. Итак, что же считать высшим благом? Наслаждение? Отсутствие страдания? Может быть, жизнь в соответствии с природой? Но с природой чего? Нашего организма, разума, того и другого? Существовали ведь и другие варианты: кто полагал высшее благо в познании, кто — в созерцании, кто — в добродетели. Написано бесконечное число сочинений о «пределах», где рассматривались бесчисленные и самые различные варианты. Философы словно бы охвачены какой-то манией и состязаются в тонкости определений, они забыли, что задача состоит не в выработке определенных теоретических построений, а в первую очередь в установлении правил и образцов жизненного поведения.

Разнообразные «пределы» Цицерон классифицирует по трем школам, которые господствовали в философии I века до н. э.: эпикурейцы, стоики, академики. Первая книга посвящена изложению философии эпикуреизма, вторая — ее опровержению, в третьей и четвертой также излагается и опровергается стоицизм, пятая содержит учение Академии, и сочинение завершено. Академическая доктрина не опровергнута. Трактат состоит из трех бесед, действующие лица в каждой — другие. В первых двух книгах разговор происходит в 50 году на вилле в Кумах, участвуют в нем, кроме самого Цицерона, два молодых человека, Луций Манлий Торкват и Гай Валерий Триарий. Цицерон относился к ним с большим уважением; оба погибли в гражданской войне. Второй диалог, охватывающий книги третью и четвертую, происходит между Катоном и Цицероном в Тускуле в 52 году. Третий, заключенный целиком в пятой книге, переносит нас в значительно более отдаленную эпоху, когда Цицерон в 79 году путешествовал по Греции. Автор приводит нас в Афины, в священную рощу Академа — места, вызывавшие благоговение каждого последователя Академии. Время и место имеют символический смысл: Цицерону двадцать семь лет, все здесь напоминает Платона, мы как бы пребываем у самых истоков мысли молодого оратора; вокруг друзья, действительно сопровождавшие автора в ту пору — Марк Пупий Пизон, Аттик, Квинт и рано ушедший из жизни двоюродный брат Луций. В начале 45 года в живых не было уже и Пизона, остальные здравствовали. Прошло много лет, люди изменились, сыграла свою роль гражданская война, так что некоторое несоответствие образа прототипу легко извинимо.

Расположение эпизодов не случайно: от идей, ему чуждых, Цицерон постепенно переходит к особенно ему дорогим и близким. Никогда не питал он симпатии к эпикуреизму, считая его вредным для государства и разделяя старинное римское отвращение к мысли о том, что главное в жизни — наслаждение. Предубеждение зародилось еще в III веке до н. э., в пору войны с Пирром, а столетием позже, когда в Риме появились эпикурейцы, они были из столицы изгнаны. Тем не менее у эпикуреизма было немало сторонников, в большинстве, правда, тайных. Убеждение эпикурейцев в том, что политикой заниматься не следует, тоже было неприемлемо для римлян. В новой республике для Эпикура не оставалось места. Цицерон ставит ему в вину недооценку разума и переоценку ощущений, непонимание подлинной природа человека. «Добродетель», то есть высшее в человеке, — не наслаждение, а нравственное совершенство; а оно основано на четырех свойствах души: осторожной мудрости, мужестве, справедливости, самообладании. Эти четыре традиционных добродетели известны со времен Платона и приняты всеми философскими школами. Обретя их, человек достигает высшей доступной ему степени совершенства, которая, конечно, не имеет ничего общего с наслаждениями и довлеет себе, что подтверждают многочисленные исторические примеры: взять хотя бы того же Регула — он предпочел подвергнуть себя самым страшным мучениям, но не изменил данному слову. Эпикур же ставит наслаждение выше нравственности, подчиняя тем поведение человека воле случая, ибо возможность наслаждения зависит от условий, которые нам неподвластны. Между тем чрезвычайно важно стремиться к цели, не зависящей от обстоятельств, по отношению к нам внешних, сохраняя уважение к внутренней самоценности человека. Зависимость от наслаждения, напротив того, предполагает известную пассивность — положение, неприемлемое для римлянина, достойного называться этим именем. История показывает, что все, кто стремился к идеалу, будь то люди искусства, поэты, государственные деятели, вдохновлялись не мыслью о наслаждении, а жаждой абсолюта, совершенства, славы, дающих человеку высшую радость. Так, полным поражением эпикуреизма оканчивается первый диалог.

Тема второго диалога — стоицизм. Разговор ведут Цицерон и Катон, происходит он на вилле Лукулла в Тускуле, где живет Лукулл Младший. Диалог Катона и Цицерона выглядит довольно искусственно — не говоря уж о том, что вряд ли встреча в Тускуле была на самом деле. Введение в диалог Марка Лициния Лукулла, племянника и ученика Катона и сына «великого» Лукулла, не случайно. В описываемое время Лукуллу Младшему двенадцать лет, он носит еще детскую тогу-претексту. Следовательно, Лукулл Младший принадлежит к поколению, которое, как надеется Цицерон, увидит восстановленную республику. Цицерон считает очень важным приобщить мальчика ко всей совокупности познаний и прежде всего к философии, подготовить его к роли, которую ему предстоит играть в государстве. В этом отношении Цицерон и Катон полностью согласны друг с другом. Есть и еще нечто, их объединяющее: оба видят единственно подлинное благо в добродетели. Если так, спрашивает Катон, то почему Цицерон не переходит полностью на позиции стоицизма, ведь стоицизм весь строится на этом положении? Потому, отвечает Цицерон, что стоицизм лишь пересказывает своими словами учения Академии и Аристотеля. Катон возражает: дело обстоит вовсе не так, и в доказательство излагает философию Стой. Ответ Цицерона сосредоточен в четвертой книге. Во многом соглашаясь со стоиками, он не приемлет их отношения к человеку; стоики обедняют человека, сводя целиком к одному только разуму. Катон прав, уподобляя добродетельный поступок движениям плясуна, которые прекрасны сами по себе и не предполагают никакой внешней цели; но и все то, что лежит за пределами такой внутренней самодовлеющей гармонии, далеко не безразлично, по мнению Цицерона. Существует еще «приличие», которое тоже лежит в основе морали, имеющей, однако, внешние мотивы. Замечание продиктовано учением Аристотеля; он устанавливал иерархию человеческих свойств и способностей, как тех, что всецело зависят от души, так и тех, что связаны с потребностями тела. Стоицизм бескомпромиссно суров, и в этом заключена немалая опасность. Философы-стоики, хоть и советуют принимать участие в жизни государства, сами никогда этому совету не следовали, они лишь произносили бесчисленные речи, грубо осуждая все вокруг, и только Панеций в середине II века смягчил их учение, придав ему некоторый оттенок платонизма.

Изложение философии Аристотеля доверено самому старшему участнику беседы — Пупию Пизону; он основывается на провозглашенном Теофрастом принципе «самодостаточности», то есть стремлении всякого живого существа полностью реализовать все, заложенное в него природой. Человек есть существо разумное и общественное, отсюда следует, что нравственно такое его поведение, которое содействует выявлению этой его природы. Все, что содействует самоусовершенствованию, процветанию государства, расширению познаний и составляет «предел», к которому следует человеку стремиться. Идеал, как видим, полностью противоположный идеалу стоиков. «Мы рождены, чтобы действовать», — говорит Пизон, действие же неизбежно предполагает внешний объект, на который оно направлено. Жизнь философа поэтому не может быть сосредоточена только в нем самом. Ее цель — воздействовать на окружающий мир. Наиболее возвышенная форма воздействия осуществляется в пределах общностей, связующих людей, — семьи, дружеского круга, полиса. Общественная мораль таким образом естественно связана с фундаментальными ценностями римской традиции, на которых с незапамятных времен зиждилась семейная и политическая жизнь Рима. Соединение греческой философии с римским общественным опытом привело к тому, что главная добродетель, по Цицерону, справедливость и право в их неразрывной связи; в Греции же первое место обычно отводилось мудрости, то есть добродетели интеллектуальной и в то же время «теоретической». Римская prudentia, считает Цицерон, — основа и источник всех других добродетелей: «Справедливость и право могут соблюдаться лишь человеком, обладающим мужеством и мудростью».

Может ли такой человек быть счастливым, несмотря на все беды, его гнетущие? Он может страдать, может испытывать горечь, но не впадет в отчаяние, не сокрушится духом. Так говорит в диалоге Пизон, и слова его выражают чувства Цицерона после смерти дочери. Философские диалоги этой поры — отнюдь не просто теоретические построения, сконструированные по греческому образцу; при всей учености они — плод глубоких личных раздумий, страданий и опыта.

В конце июня текст диалога «О пределах добра и зла» был передан переписчикам и 10 июля переслан Аттику для публикации. А уже 29 мая Цицерон начал работу над «Тускуланскими беседами», сборником из пяти «чтений» на различные темы, изложенных на вилле в Тускуле перед кружком друзей. Это сочинение также посвящено Бруту. Все пять книг окончены в последние дни августа или, может быть, в самом начале сентября. Творческая энергия Цицерона на протяжении этих месяцев превосходила все человеческие возможности. «Тускулан» ему тоже мало. Философские сочинения, как он считает, недостаточно полно отражают его политические идеи, и он подумывает о создании книг, непосредственно посвященных жизни государства.

Политическое положение тем временем определилось. Битва при Мунде победоносно завершила Испанский поход Цезаря. Помпеянская армия больше не существовала. Гней был убит. Секст бежал. Битва при Мунде произошла 17 марта, но весть дошла до Рима месяцем позже, 20 апреля, накануне праздника Парилий, которым отмечалась каждая годовщина основания Рима. Цезарь отныне — властитель государства. Ходили слухи, что он готовит поход на Восток — отомстить за поражение Красса, смыть бесчестье с имени Рима; подлинная цель была другая: распространить свою власть на весь известный мир, древняя мечта всех великих властителей. Тот же замысел сгубил в свое время Александра Македонского. Пока что Цезарю предстояло преобразовать государство и восстановить порядок; оставить Рим в состоянии разброда, во власти весьма сомнительных личностей было рискованно. Вероятно, Цицерон и Аттик говорили об этом в конце апреля на Номентанской вилле и решили от имени Цицерона направить Цезарю обстоятельное письмо о мерах, которые целесообразно принять. Письмо Цицерон написал 14 или 15 мая по дороге из Астуры в Тускул. Послания такого рода, представлявшие собой, в сущности, небольшие трактаты, были приняты в Греции. Исократ некогда облекал в эту форму свои советы Никоклу, правителю Саламина на Кипре, Зенон с той же целью писал царю Антигону Гонату. В самом Риме Саллюстий дважды обращался к Цезарю с письмами (многие современные ученые считали их поддельными, но теперь выяснилось, что они подлинные). В несохранившемся письме Цицерон, по-видимому, излагал те мысли, о которых шла речь выше; по крайней мере, такое впечатление складывается на основании переписки того времени. Цезарь все еще находился в Испании. Перед тем как отправить письмо, Цицерон показал его Оппию и Бальбу, которые в отсутствие диктатора ведали делами в Риме. Оба отнеслись к письму неодобрительно: в таком виде, считали они, отправлять письмо нельзя. Больше всего, насколько можно судить, оба возражали против упоминания о походе на Восток. Но если о нем не упоминать, пишет Цицерон, письмо сведется к чистой лести и не принесет никакой пользы. Лучше уж тогда хранить молчание.

Отзыв друзей Цезаря вызван их осведомленностью о намерениях Цезаря и добрым отношением к Цицерону — они стремились помешать оратору сделать опрометчивый шаг. Цицерон понимает их намерения, как пишет он Аттику 25 мая; на следующий день, еще раз все обдумав, он окончательно отказывается изменить в письме что бы то ни было; он понимает — Цезарь больше не считает себя просто человеком, он чувствует себя царем; льстить ему Цицерон не хочет. Думать так о Цезаре были все основания. После победы при Мунде, как узнаем мы из рассказа Диона Кассия, сенат принял решение воздать командующему чрезвычайные почести, которые фактически ставили его в положение царя. Сенаторы предоставили Цезарю право соединять в одном своем лице все магистратуры, они распорядились также поставить его статую в храме Квирина, а в пору Торжественных игр изображение его приказали ставить вд колесницу среди изображений богов. Цицерон пишет Аттику: «Разве не заметил ты, что даже великий ученик Аристотеля, при всей его гениальности, при всей удивительной скромности, едва лишь провозглашен был царем, стал спесив, жесток, потерял всякий удерж?» Цезарь, говорит он, находится на том же пути; колесница в процессии на играх, статуя в храме Квирина вскружили ему голову. Восемью днями раньше, узнав, что статуя обожествленного Цезаря будет стоять рядом со статуей Ромула, Цицерон позволил себе кровожадную шутку: пусть лучше Цезарь находится под покровительством Квирина, чем под покровительством Салюты (богини-спасительницы, которая продлевала жизнь). Ведь Ромул, до того как стал богом Квирином, был убит сенаторами на Марсовом поле. На Цезаря ложились пророческие тени. Мысль о смерти тирана впервые появилась на свет.

Раздраженный тем, что письмо его Цезарю не получило одобрения, Цицерон решил вместо него написать некое политическое сочинение и изложить и обосновать в нем те же идеи. Речь шла, как кажется, о диалоге, отнесенном к золотому веку республики, то есть к середине предшествующего столетия. Для работы над сочинением Цицерону понадобились труды Дикеарха (которому столь многим обязан его диалог «О государстве»), и он просит Аттика их выслать, Но, то ли поняв, что момент неподходящий, то ли обнаружив, что не сможет сказать что-либо новое сравнительно со сказанным в 55 году, Цицерон от задуманного сочинения отказался. История с отвергнутым письмом оставила, однако, в душе его глубокий след. На это совершенно ясно указывают «Тускуланы».

«Тускуланские беседы» посвящены пяти вопросам, которые по традиции обсуждались в школах философов. Первая беседа посвящена смерти. Является ли смерть злом? Если эпикурейцы правы и умерший человек перестает что бы то ни было чувствовать, то она не может быть злом, а в некоторых случаях может даже стать благом. Если же душа бессмертна, значит, она божественна по своей природе и, следовательно, расставшись с телом, устремляется к богам в горние пределы, где ее ожидает блаженство. Утверждать здесь с полной очевидностью ничего нельзя, но все же последнее предположение представляется самым вероятным. В ходе этих рас-суждений Цицерон между прочим воздает хвалу «великим мужам», которые, перед тем как уйти из жизни, стараются дать людям законы, определенные установления, оставить след в «делах народных», res publica, подобно тому как поступают добрые отцы семейств, бросая в землю семена деревьев, тенью которых будут наслаждаться их дети и внуки. То был явный призыв, обращенный к Цезарю, заслужить чем-то подобным благодарную память потомков; Цицерон пытается придать смысл его обожествлению. Если Цезарь даст Риму истинные законы, он будет на небесах рядом со Сципионом.

Во второй беседе обсуждается вопрос о страдании. Действительно ли оно есть худшее зло, на которое может быть обречен человек? Конечно, страданий следует избегать, но человек, обладающий волей, даже если они обрушились на него, может восторжествовать над ними, и тем легче, чем более он помышляет о славе. Если же страдания становятся чрезмерны, нас всегда избавит от них смерть. Последнее положение полностью принадлежит стоической философии. Это обстоятельство, однако, не должно исказить для нас подлинный характер «Тускуланских бесед» в целом: в этом сочинении Цицерон не пытается обосновать справедливость своих мыслей ссылками на греческие авторитеты, не излагает в точности то или иное учение греческих философов, перед нами как бы сплав тех учений, пережитых и переосмысленных автором в свете его личного опыта.

В третьей «Тускулане» речь идет о скорби душевной. Проблема встала перед Цицероном после смерти Туллии. Скорбь души питается ложными чувствами. Чтобы иллюстрировать это положение, Цицерон погружается в рассуждение о славе: есть слава подлинная, венчающая честные деяния, а есть и ложная, которая толкает человека любой ценой добиваться магистратур, военного командования, одобрения народа. Рассуждение это содержится в вводной главе и явно намекает на Цезаря. Может быть, и душа Цезаря находится в состоянии болезненного сокрушения?

В четвертой беседе продолжается обсуждение в более широком плане проблемы, поставленной в третьей. Разговор о душевной скорби переходит в разговор о страстях вообще, и Цицерон трактует эту проблему в соответствии с учением стоиков и в первую очередь Хрисиппа. Он соглашается, что страсти проистекают из ложного суждения о внешних обстоятельствах. Избежать ложных суждений помогает философия.

В пятой «Тускулане» ставится вопрос о том, достаточно ли добродетели для счастья — этого предела всех желаний человека. Цицерон обращается к Платону, утверждавшему, что блаженство существует лишь там, где природа существа достигает своего совершенства. Между тем совершенство человека заключено в добродетели, следовательно, без добродетели невозможно счастье. Неправедный человек не может быть счастливым. Для подтверждения Цицерон обращается к доказательствам исторического свойства, приводит в пример тиранов. Он подробно рассказывает о тиране Сиракуз Дионисии. Опираясь на сочинение Филиста, историка правления Дионисия, Цицерон дважды обращался к этому примеру в диалоге «О государстве»: Дионисий — наиболее полное воплощение образа тирана. С помощью интриг и коварства сумел он захватить верховную власть, был человеком деятельным и умным, но добрые его свойства принесли лишь отрицательные результаты. Под его правлением Сиракузы, один из прекраснейших городов мира, перестали быть «народным государством», res publica. Именно в таком положении оказался Рим после победы Цезаря и особенно после битвы при Мунде. В пятой «Ту-скуланской беседе» Цицерон создает образ Дионисия, весьма напоминающий читателю Цезаря. Оба — люди энергичные, деятельные; подобно Цезарю, Дионисий занимался литературой, написал даже трагедию. Оба одиноки: у Цезаря, как и у Дионисия, нет подлинных друзей (последнее вскоре полностью подтвердилось). Мысли эти получили более широкое развитие в трактатах «О предвидении» и «О природе богов». Лишенный возможности писать то, что считает нужным, чувствуя нависший над ним меч тирана, Цицерон все-таки надеется, он ищет примеры в истории и в сочинениях Платона. И все яснее вырисовывается в сознании мысль — душу тирана исцелить невозможно. Единственный выход — обречь его на смерть.

Таков август 45 года. Цицерон не просто излагает учения философов, они становятся частью его существования, он переживает их глубоко лично; в то же время он старается заставить философию говорить языком римского красноречия, вывести ее из узкого круга, где с ней знакомятся по греческим подлинникам. Общественно-политическая жизнь Рима должна основываться на философии и разуме; Цицерон стремится осуществить старинную мечту Платона, которая самому Платону представлялась не более чем утопией. Что не удалось в Сиракузах, может стать реальностью в Риме, — если, конечно, сегодняшний владыка согласится. Ну а если не согласится, его ждет судьба всех тиранов. Об этом исходе думали многие, далеко не один Цицерон.

Гай Требоний — один из самых верных помощников Цезаря. Он сопутствовал полководцу в галльских кампаниях, заменял его в 49 году при осаде Массилии; претор 48 года, Требоний в Риме, действуя разумно и умеренно, сумел предотвратить серьезные беспорядки при обсуждении вопроса о долгах, позже он представлял власть Цезаря в Дальней Испании, но вынужден был покинуть провинцию в связи с бесконечными бунтами и восстаниями, уступив ее помпеянцам, которым именно здесь суждено было пережить последнее поражение в битве с войсками Цезаря. И вот теперь Требоний замыслил убить Цезаря, когда тот возвращался из Испании в конце августа 45 года. Плутарх сообщает, что Требоний поделился своим замыслом с Антонием, который прибыл в Рим до возвращения армии. Антоний отказался принять участие в заговоре, но промолчал, и на последние месяцы года Цезарь сделал Требония консулом-суффектом. Что именно толкнуло Требония на такой шаг, неизвестно. Не было пи ссоры, ни личной неприязни. Но Требоний задумал покушение как раз в то время, когда и Цицерон пришел к заключению, что другого выхода нет — Цезарь все более открыто держал себя как царь.

Без сомнения, уже с августа Цицерон думал о заговоре против Цезаря. Он относился к такой возможности одобрительно, а наиболее подходящим человеком для ее реализации считал Брута. Это видно из ответа Аттику от 17 августа на сообщение о полученном из Цизальпийской Галлии от Брута письме, исполненном радости по поводу того, что Цезарь «переходит на сторону добропорядочных людей» — другими словами, республиканцев. Цицерон пишет, что ничему этому не верит. «Добропорядочные люди» давно уже в подземном царстве. Неужто Цезарь хочет присоединиться к ним? Брут забыл, прибавляет Цицерон, как однажды на какой-то из своих вилл рассказывал, что в роду его было двое тираноубийц — первый консул Брут и Гай Сервилий Ахала, который убил Спурия Мелия, стремившегося к царской власти» Несколькими месяцами позже стали передавать из уст в уста: самим своим родом Брут предназначен избавить Рим от тирании. Но можно ли по-настоящему положиться на Брута? Позже Цицерон скажет, что Брут образцовый воспитанник Академии — он идет то в одном направлении, то в противоположном.

Пока Цицерон полумечтал-полуразмышлял о планах заговора, Цезарь не торопясь двигался к Риму. С ним возвращался из Испании племянник оратора Квинт; в это время он занял какое-то место в жизни Цицерона. После всего дурного, что он рассказывал о дяде, Квинт вздумал обратиться к нему с письменными разъяснениями; нелепое письмо лишь усугубило обиду. День вступления Цезаря в Рим неизвестен. В конце августа в Риме появляются многие из его помощников, так что, по-видимому, сам он находился уже неподалеку от столицы. На 1 сентября назначено заседание сената, где должен присутствовать Цезарь. Цицерона просят принять в нем участие. Он пытается уклониться. Старому консулярию дают понять, что, если он явится, Цезарь будет ему благодарен. Цицерон не придает обещаниям никакого значения, он считает, что Цезарь хочет создать свиту, подобающую «царю» — теперь все чаще Цицерон называет его в письмах именно так. Впрочем, любую возможность выступить на защиту республиканской идеи нельзя упускать.

В это время Цицерон пишет похвальное слово Порции, сестре Катона и жене Домиция Агенобарба, побежденного под Корфинием и убитого при Фарсале. Порция — тетка Брута. Похвальное слово Порции должно было укрепить Брута в тех чувствах, что навевали ему традиции семьи. Экземпляр этого небольшого сочинения Цицерон посылает также сыну Домиция Агенобарба. Он старается всеми способами разжечь ненависть к тирану.

Цицерон не только пишет эти сочинения, не только создает «Тускуланы» и «О пределах добра и зла», в те же дни он переводит еще диалог Платона «Тимей», не исключено также, что несохранившийся перевод «Протагора», обычно относимый к временам молодости Цицерона, был на самом деле выполнен в этот поздний период. По содержанию, по способу рассуждений диалог полностью входит в круг раздумий молодого Цицерона об отношениях между теоретическим знанием и практической деятельностью; но нельзя не видеть также, что сочинение Платона имеет прямое отношение к философскому обоснованию политической деятельности, к образу политика нового типа, занимавшему Цицерона в конце жизни. В словах Протагора он находил формулировки собственных мыслей: «Чтобы город жил, нельзя допустить существование в нем хотя бы одного человека, не ведающего, что такое гражданская доблесть». Столь же близки ему мысли участвующего в диалоге Исократа о том, что гражданская доблесть не может не опираться па знание философии, или высказываемое участниками диалога убеждение, что нет блаженной жизни без знания истины. Возможно, перевод «Протагора» действительно сделан в годы учения, упомянутые мысли относятся к основным положениям учения Академии и бесспорно усвоены Цицероном в молодости, но как тесно связаны они с идеями «Тускулан» и «О пределах»! Что касается «Тимея», Цицерон прямо говорит, что перевод выполнен после завершения работы над «Учением академиков».

Перевод «Тимея» сохранился в отрывках, подчас весьма пространных. Он показывает, в каком совершенстве знал Цицерон греческий язык и как глубоко понимал философию Платона. Возможно, Цицерон не стремился изложить по-латыни весь диалог, а переводил лишь те места, что казались ему особенно важными, опуская многие реплики собеседников, представлявшиеся ему несущественными для понимания основного хода мысли. Его интересует только главное. В кратком предисловии Цицерон сообщает, что проездом в Киликию на Митилене встретил «неопифагорейца» (по сегодняшней терминологии) Нигидия Фигула и обсуждал с ним проблемы «физики», дотоле внимание его не привлекавшие. Под «физикой» здесь надо понимать рассуждения о строении и о происхождении Вселенной, то есть метафизику в гораздо большей степени, чем физику в собственном смысле слова. В первом рассуждении, выбранном Цицероном для перевода, рассматривается противоположность движения и вечности, становящегося и неподвижного, смертного и бессмертного. Мы уже убедились в том, что противоположения такого рода встречаются у Цицерона неоднократно, они фигурируют в «Сне Сципиона», о них идет речь при обсуждении вопроса о бессмертии души в «Тускуланах». «Тимей» примечателен тем, что вечное приводится здесь в связь с понятием Прекрасного, которое Платон рассматривает как одно из начал бытия. Такой ход мысли особенно близок Цицерону; согласие взглядов, по его мнению, влекло за собой согласие душ, а оно неотделимо от Прекрасного и лишь в нем находит подлинное свое воплощение.

В «Тимее» Платон изложил свое учение о происхождении всего сущего. Цицерон (по крайней мере, судя по фрагментам, которыми мы располагаем) передает основное содержание и сочувственно пересказывает, в частности, то, что Платон пишет о «демонах», обозначая их латинским словом этрусского происхождения «лары». Цицерон, как, впрочем, и сам Платон, считает построения, содержащиеся в «Тимее», мифами; показательно, однако, что перевод свой он представляет как своеобразное продолжение беседы с Нигидием Фигулом. Помимо всего прочего, примечательно, что «Тимей» содержит множество пифагорейских реминисценций, учение же Пифагора — часть италийской духовной традиции; в подтверждение обычно говорилось, что царь Нума был учеником Пифагора. Цицерон знает, что это не так, но все же усматривает тесную связь между началами римской мысли и учением великого кротонца. Было известно также, что Пифагор бежал с родного Самоса, где правил тиран Поликрат. Пифагорейцы пытались, не без успеха, добиться, чтобы городами Великой Греции управляли философы, и в этом смысле они выступают как предшественники Платона; переводя «Тимея», Цицерон мог использовать эту тему для обоснования собственных взглядов. Цикл философских трудов, задуманный Цицероном, разрабатывал, главным образом, проблемы морали и почти не касался тал называемой «физики», то есть истории и структуры Вселенной. Цицерон, конечно, ощущал здесь определенный пробел; он взялся за перевод «Тимея», чтобы если не заполнить его, то хотя бы обозначить. Отсюда ссылка на Нигидия, который ставил ему в вину, по словам Цицерона, недостаточное внимание к физическим проблемам.

Неотъемлемую часть природы составляли боги; изучение их тоже входило в область «физики», ведь «физика» происходила от слова «фюсис», которым греки обозначали природу. Этой стороне «физики» Цицерон посвятил особое сочинение в трех книгах «О природе богов». Он начал работать над ним, по-видимому, в конце августа и закончил скорее всего в начале следующего года, во всяком случае, до смерти Цезаря 15 марта 44 года. Цицерон приводит вымышленный диалог, свидетелем которого он якобы был вскоре после возвращения лэ Греции в 77 или 76 году. В начале года во время торжественного собрания латинских городов, некогда объединившихся под главенством Альбы Лонги, сошлись три видных римлянина: Гай Веллей, эпикуреец, Квинт Луцилий Бальб, стоик, и Гай Аврелий Котта, последователь Академии, чтобы обсудить вопрос о природе божественного. В разговоре, как видим, снова представлены все те же три главных философских учения эпохи. Последовательность обсуждения и его план строятся так же, как в диалоге «О пределах добра и зла». В первой книге излагаются взгляды эпикурейцев, которые отрицали вмешательство богов в человеческие дела и видели в них своего рода статистов, погруженных в блаженное безделье и полное бездействие. В разговор вмешивается Котта, дабы опровергнуть подобные взгляды.

Монолог Бальба, в котором излагается теология стоицизма, занимает всю вторую книгу. По мнению стоиков, боги правят миром и пристально занимаются делами людей. Разумное начало, существующее в каждом человеке, не может быть порождением косной материи, оно имеет божественное происхождение. Да и все устройство мира нельзя объяснить, не допустив вмешательства Разума, который порождает растения и животных, умеряет жару и холод, делает возможной самое жизнь. Существование творческого разума явствует из той гармонии, с которой движется небесный свод и светила по нему, Заключительную речь произносит Аврелий Котта; он начинает с критики стоиков и, в частности, говорит, что благодеяния, оказываемые нам богами, с лихвой уравновешиваются несчастьями, которые обрушиваются на голову человека с их же соизволения. Мы видим висящие в храме посвятительные надписи в честь богов, которые спасли моряков во время бури; но тех надписей, что не вывесили погибшие, мы не видим, а их ведь было бы гораздо больше. Котта — понтифик, и говорит он все это не для того, конечно, чтобы подорвать религиозные верования, а потому, что следует, по собственному признанию, «мнению предков и предпочитает то, во что верили великие понтифики Тиберий Корунканий, Публий Сципион, Публий Сцевола, тому, что говорили Зенон, Клеанф или Хрисипп». Существование Рима и судьба его доказывают, что создан он под покровительством богов и что боги на всем протяжении истории города были к нему благосклонны. Убеждение в истинности традиционной религии не требовало доводов разума. И потому последователи Академии и Цицерон в их числе могли сводить концы с концами в рассуждениях на эту трудную и опасную тему. Из рассуждений их вытекало, однако, следующее существенное положение: боги могут обеспечить нам покровительство Фортуны, тем самым успех в наших предприятиях, но обретение мудрости зависит только от нас самих. Мы возводим святилища Разуму, Гражданской Доблести, Доброй Вере (Bona Fides), но истинная их жизнь — в нас самих.

Сочинение и на этот раз посвящено Бруту. Вряд ли оно призвано лишь выразить дружеские чувства автора к племяннику Катона; он выразил их ранее во многих подобных посвящениях. Мы уже знаем, какие надежды Цицерон возлагал на Брута. В трактате «О природе богов» рассеяно немало намеков на неправое счастье неправых людей; такие же встречаются в «Тускуланах»: тиран, например, Дионисий Старший, мог быть счастливым и, несмотря на бесчисленные святотатства, умереть спокойно в своей постели, «передав сыну преступлением добытую власть так, будто она досталась ему по наследству и по закону». Святотатства, свершенные Цезарем, были многочисленны и очевидны: в Массилии он вырубил священную рощу, в Риме завладел священными сокровищами, принесенными в дар храмам или отданными туда по обету, не говоря уж о том, что нарушение законов и война против сограждан сами по себе были величайшим святотатством. Покарают ли его боги за все содеянное?

Помимо темы тирана, в трактате вырисовывается и другая: роль философов в создании нового Рима; они обосновывают доводами разума традиционные римские установления и обычаи, разоблачают «ложные блага», погоня за которыми губит души и разлагает государство, укрепляют давние, отмеченные еще Полибием, опоры республики — богобоязнь и верность обрядам. Вряд ли можно видеть в этом последнем суждении проявление чистого прагматизма, суеверное убеждение в том, что раз в прошлом за тщательно выполненным обрядом однажды последовала победа, то достаточно повторить его скрупулезно точно, чтобы победить снова, что малейшее нарушение ритуала лишает обращение к богам силы. Все, что нам известно об отношении Цицерона к религии, указывает на глубокое и искреннее уважение к богам, боги же неоднократно становились для него источником непосредственного вдохновения. Вспомним о молебне в честь Минервы на Капитолии, которым Цицерон перед отъездом в изгнание отдавал город под покровительство богини. Он поступил так в уверенности, что приводит в действие могучие потусторонние силы, способные преградить путь злодеям, в тот момент, казалось, торжествовавшим победу.

Следующее произведение Цицерона — «О предвидении» (в двух книгах); оно написано незадолго до смерти Цезаря и опубликовано вскоре после нее. Цицерон описывает разговор, который совсем недавно якобы состоялся у него с братом Квинтом на Тускуланской вилле. Отношения между братьями, долгое время весьма натянутые, к весне 44 года действительно улучшились, так что возможность такой беседы и в самом деле не исключена. Обсуждался вопрос: в какой мере следует доверять прорицаниям? — вопрос важный не только сам по себе, но и по его политическому контексту. Мы уже не раз убеждались в том, что Цицерон обвинял Клодия, «народную партию» и самого Цезаря в недостаточном внимании к пророчествам. Цезарь в пору своего консульства презрел предупреждение Бибула о том, что знамения не благоприятствуют задуманному голосованию, провел его и утвердил свои законы. Уважение к божественным знамениям, на взгляд Цицерона, — существенная часть общественной жизни — та, что больше других способствует укреплению порядка. Цицерон на собственном опыте но раз убеждался, что пророчества сбываются. Вопрос о предвидении занимал его не только с государственной, но и с глубоко личной точки зрения.

Трактат построен в виде диптиха, по схеме, выработанной еще Древней Академией. В первой книге Квинт излагает взгляды стоиков: возможность предвидеть будущее существует, она доказывается хотя бы тем, что ее признают все народы. Предвидение может быть двух родов: либо оно основывается на длинном ряде наблюдений, которые проводятся по определенным правилам, либо на вдохновении, на мгновенном озарении, проникающем в душу, когда она освобождается от власти плоти — например, во сне. Для подтверждения своих взглядов Квинт ссылается на случаи из жизни брата, напоминает о чудесных знамениях на Альбанской горе и на Капитолии, благодаря которым Цицерон предугадал заговор Катилины — о них он сам же свидетельствует в поэме «О своем консульстве». Можно, конечно, подумать, что то была лишь дань поэтической условности рассказа, но ведь пророчества сбылись! Квинт приводит множество примеров из недавнего прошлого, показывающих, как пренебрежение неблагоприятными знамениями приводило к катастрофам и поражениям: погиб же Красс под Каррами после того, как выступил из Рима, сопровождаемый проклятием народного трибуна Атея Капитона... Несмотря на то, что сам Марк не разделял взгляды стоиков на пророчества, речь Квинта тем не менее важна для понимания и его взглядов: консулярий признает, что новомодный скептицизм в отношении пророчеств и предвидения будущего в самом деле не раз приводил к беде.

В излагаемой беседе Марк несравненно менее категоричен, чем брат. Он перечисляет доводы, которые обычно приводят скептики, не верящие в пророчества. Многое можно объяснить случайными совпадениями. Толкование снов зачастую зависит от того, что толкователь хочет в них видеть. Боги не имеют к предсказаниям прямого отношения. Вообще следует остерегаться суеверий, которые и так опутывают всю нашу жизнь. Это не значит, что политические деятели могут отказаться от толкования прорицаний. Древние установления должно соблюдать, ибо они основаны на мудрости, лежащей глубже, чем доводы разума, и отказываться от нее — безумие.

Во введении ко второй книге, добавленной после смерти Цезаря, содержится своеобразное прощание с философией, а также краткие выводы из всего сочинения. Позже к перечисленным философским трактатам прибавились еще «О судьбе» и «О старости», однако «теперь, когда ко мне снова обращаются за советами относительно политики, я должен думать прежде всего о государстве, отдать ему все помыслы, все заботы...». Завершение корпуса философских сочинений пришлось отложить.

Трактат «О судьбе» написан после смерти Цезаря. Но еще до мартовских ид появилось сочинение несколько иного жанра — «О старости». Сочинение имеет подзаголовок: «Катон Старший»; это пространная речь, которую старый цензорий произносит в 450 году до н. э., обращаясь к Сципиону Эмилиану и его другу Лелию, в ту пору молодым людям. Катону восемьдесят четыре года, но он несет бремя старости с веселым равнодушием. Книга посвящена Аттику, который был на три года старше Цицерона. Замысел книги достаточно очевиден: Цицерон стремится написать произведение в стиле Ксенофонта, ясность построения и чистота языка должны содействовать впечатлению спокойной и разумной ясности, присущей в представлении Цицерона Катону. Она проистекает из мудрости; Катон практически, в жизни, руководствуется наставлениями философов (изложенными в произведениях Цицерона предшествующих лет — «Гортензии» и других). Катон понял, что счастье зависит от состояния души, а не от обстоятельств; обстоятельства случайны — здоровье или болезнь, богатство или бедность, тем более возраст. Для старого человека существует множество занятий, одно из важнейших — политика; он может в ней существовать не как магистрат или командующий войсками, но прежде всего как советник. Здесь обнаруживается главная потаенная мысль Цицерона: его удручает, что Цезарь не обращается к нему за советом. Видимо, приближенные Цезаря не ценят заслуженного консулярия и не упускают случая заметить, что этот старик, переживший свое время, ничего не смыслит в политическом положении, которое сложилось после гражданской войны. Скорее всего именно так толковали о нем в окружении полновластного диктатора и не в последнюю очередь его собственный племянник. Старый оратор все еще не терял надежды вернуться к политической жизни. «Катон Старший» — красноречивый и внешне спокойный ответ недругам. Кроме того, Цицерон, создав похвальное слово Порции и своему современнику, отдавшему жизнь за дело республики, хотел теперь воздать должное самому прославленному из двух Катонов.

«Катон Старший» означал определенную паузу в работе над серией философских сочинений; Цицерон посвятил этой работе досуг, на который обрекла его тирания Цезаря; пауза длилась несколько месяцев, вплоть до начала работы над трактатом судьбе».

Мы не знаем, какие чувства испытывал Цицерон к Цезарю в глубине души, но внешне отношения их складывались если не дружески, то во всяком случае, вполне корректно. Цицерон присутствовал на заседании сената 1 сентября, возможно даже был в числе тех, кто выехал навстречу Цезарю, морем возвращавшемуся из Испании. Точно это не устанавливается, но бесспорно, что он об этом подумывал. Цицерон старался соблюдать приличия, держал себя как прежде, надеясь таким образом сохранить остатки своего влияния, хотя подобные расчеты были весьма эфемерны. Цезарианцы в большинстве вели себя по отношению к нему вполне дружески. Позже Цицерон скажет: «Не знаю почему, но Цезарь оказывал мне поддержку самым удивительным образом». Цезарь, по-видимому, ценил его образованность, его славу оратора, и вскоре ему пришлось в последний раз услышать речь Цицерона. Дело касалось Дейотара, царя галатов, который некогда принял у себя при дворе двух подростков Цицеролов, Квинта и Марка. Во время гражданской войны Дейотар встал сначала на сторону Помпея, а после Фарсала перешел на сторону Цезаря и предоставил в его распоряжение войска, которые участвовали в битве при Дзеле и содействовали победе диктатора. Цезарь тем не менее разделил земли Дейотара, у царя осталась сравнительно небольшая территория. Через некоторое время внук Дейотара по имени Кастор приехал в Рим просить Цезаря не возвращать Дейотару бывшие его владения; царь же прислал в Рим посольство, чтобы добиться именно такого решения; тогда Кастор заявил, что после битвы при Дзеле Дейотар якобы готовил убийство Цезаря. Дейотар поручил Цицерону защитить его от обвинений внука. Суд происходил в присутствии Цезаря и в его доме. Речь Цицерона, известная под названием «В защиту царя Дейотара», сохранилась, Цицерон считал дело «легким и пустым». Он провел его с обычным своим мастерством, доказав, что обвинение ни с чем не сообразно: царь всегда был верен своим друзьям, обстоятельства граяеданской войны столкнули его было на время (как и самого Цицерона) с истинного пути, но он искупил достойным образом свое заблуждение; смерть Цезаря не принесла бы Дейотару никакой пользы. Но, быть может, замысел родился в порыве ярости, из мести? Нет, слишком явно противоречит он свойствам «царственной души», исполненной мужества, справедливости, серьезности, ума, великодушия, щедрости, милосердия... К тому же Дейотар славится трезвостью — добродетель, которая встречается нечасто среди царей. А ведь каждый знает, сколь умерен и воздержан сам Цезарь...

Говорят, будто кто-то из друзей писал Дейотару, что в Риме на Цезаря смотрят как на тирана. Цицерон возмущен подобными слухами; он напоминает, что Цезарь сумел победить, избежав резни, — пример единственный в истории гражданских войн в Риме. Был ли царь оправдан, мы не знаем, но, вероятнее всего, так. Несколькими месяцами позже он вступил во владение отнятыми было у него землями; решающую роль в возвращении их сыграл Антоний, не оставшийся, впрочем, внакладе.

Цезарь, по-видимому, не питал никаких иллюзий относительно чувств, которые испытывал к нему Цицерон; все более и более убеждаясь в своем всевластии, он полагал, что старый консулярий ему вовсе не нужен. В начале апреля 44 года Цицерон был на вилле одного из близких друзей Цезаря Гая Матия; тот рассказал, как однажды (по-видимому, в декабре 45 года), распорядившись не впускать Цицерона сразу, а заставить его ждать обещанной аудиенции, Цезарь сказал: «Раз Цицерона заставили сидеть там и ждать, можно ли сомневаться, что он на меня сердится. А между тем, если есть на све'и сговорчивый человек, так это именно он. Я, однако же, уверен, что он глубоко меня ненавидит». Так устанавливались лицемерные отношения: Цезарь презирал Цицерона, Цицерон ненавидел Цезаря; при этом Цезарь приглашал Цицерона к себе на обед, а 19 декабря 45 года, во время сатурналий, отправился со всей свитой с визитом на виллу в Кумах. В письме Аттику Цицерон подробно описал посещение. Цезарь приехал с охраной из двух тысяч человек. Кроме них — друзья, расположившиеся в трех столовых залах, отпущенники и, наконец, рабы, и всех, удовлетворенно замечает Цицерон, удалось хорошо принять в соответствии с рангом каждого. За обедом о политике не говорили, разговор вращался только вокруг литературных тем. Цезарь был, как всегда, очарователен.

Цицерон проявлял любезность, хотя сознавал, что к обсуждению серьезных вещей его не допускают, — так оно и было в действительности. Он принимал Цезаря как частное лицо, но по его приказанию пришлось размещать у себя солдат, это вызывало у оратора отвращение, хотя сам по себе незваный гость отнюдь не был ему неприятен. В письме ясно отразилась вся двусмысленность отношений Цицерона с Цезарем: как человек Цезарь по-прежнему оставался ему близким, от всевластного диктатора старый оратор все более отдалялся.

Вскоре Цицерон переезжает в Тускул, а на 11 января его вызывает в Рим Лепид, недавно назначенный начальником конницы и ведавший постройкой на месте старой Гостилиевой курии нового храма Фелицитас — обожествленной Удаче Цезаря, что сопутствовала ему в войнах. В качестве авгура Цицерон должен был принимать участие в церемониях по «десакрализации» земли, где ранее стояла курия; участок представлял собой templum — пространство, посвященное богам. В Рим Цицерон прибыл, однако, в последний день декабря и стал свидетелем скандальной сцены, после которой ему больше всего хотелось убежать на край света; он описывает ее в письме к Манию Курию, другу еще по Патрам. На Марсовом поле собрались трибутные комиции для избрания квесторов; неожиданно объявили, что консул Квинт Фабий Максим, который должен был проводить выборы, скоропостижно скончался. Цезарь тотчас же объявил консулом одного из своих друзей, Гая Каниния Ребила, и тот стал консулом на последний оставшийся день года, на одни сутки. Самое отвратительное, на взгляд Цицерона, то, что трибутные комиции тут же объявили центуриатными, то есть уполномоченными избрать магистрата, располагавшего империем, а ведь для проведения этих двух видов народного собрания требовались разные ауспиции. Цицерон возмущен: нарушение закона, мало того — религиозных установлений, святотатство! Быть может, замечает он, Курию все это покажется смешным, но потому лишь, что он не видел сцену своими глазами. Законы попраны, любые дела вплоть до самых мелких решаются по капризу деспота. Там, где презирают законы, может случиться все.

На протяжении января 44 года Цицерон присутствует на заседаниях сената, следовательно, он находился в числе тех, кто голосовал за присвоение Цезарю чрезвычайных почестей. Если верить Плутарху, он был даже одним из первых, кто предложил их присвоить, хотя предложения его были много умереннее, чем других сенаторов, которые в своем пресмыкательстве потеряли всякий удерж. И Плутарх, и Дион Кассий, оба утверждают, будто враги Цезаря рассчитывали таким образом возбудить против него злобу в народе, тем более что народ в подавляющем большинстве надеялся на возврат к более свободному правлению.

Почести Цезарю пошли чередой после того, как он приказал восстановить сброшенные было с пьедесталов статуи Помпея. Цицерон поздравил диктатора с этим распоряжением и сказал, что, восстановив памятники Помпею, Цезарь поставил памятник себе. По-видимому, Цицерон в числе других голосовал и за сооружение храма Милосердия. Вряд ли, однако, одобрял он другие постановления сената, в частности, те, что воздавали Цезарю почести, дотоле неслыханные, — право постоянно носить тунику и тогу триумфатора (кроме как во время Игр), посвятить Юпитеру Феретрию на Капитолии захваченное им вооружение, как будто он снял его собственноручно с убитого вождя, и другие. Одно из этих постановлений должно было вызвать особое негодование Цицерона: Цезарю присвоили звание Отца отечества, которое получил некогда Цицерон за то, что избавил Рим от угрозы тирании Катилины. Не мог Цицерон одобрить и те меры Цезаря, что явно были рассчитаны на привлечение симпатий толпы: раздачи зерна, пиры для народа, вывод новых колоний ветеранов в Коринф и в Карфаген; особенно смущали Цицерона колонии в Карфагене — та земля была проклята еще при разрушении города, туда нельзя выводить колонии, так указали многочисленные чудесные знамения в эпоху Гракхов.

Римское государство с каждым днем все стремительнее катилось к монархии, со всеми признаками, обычно присущими тирании. Для охраны Цезаря решили создать личную вооруженную гвардию из всадников и сенаторов. Всякий знал, что любой тиран в любом греческом городе начинал именно с создания личной охраны. Учтя это, Цезарь отказался от предложения, но вряд ли отказ его мог кого-нибудь обмануть. Опытные политики понимали: тирания возникает тогда, когда плебс, уставший от всеобщего развала, начинает искать себе хозяина; Цезарь всячески стремился снискать любовь народа, сомнений не было — тем или иным путем он добьется единоличной власти.

Между тем шла подготовка парфянского похода, замысел возник несколькими месяцами раньше, Цицерон тщетно пытался дать Цезарю какие-то советы. Сначала говорили, что цель похода — отомстить за гибель Красса, как, взявши Александрию, Цезарь отомстил за смерть Помпея. Постепенно, однако, цели похода становились все более грандиозными: покорив парфян, Цезарь рассчитывал двинуться в обход Понта Эвксинского (Черного моря) через Гирканию (земли к югу и к востоку от Каспия), перевалить через Кавказские горы, захватить Скифию (на юге Украины), затем Германию и, выйдя к Океану, завершить покорение всего известного в ту пору мира. То был грандиозный, подлинно царский план; из победоносного полководца Цезарь становился «космократом», повелителем Вселенной. Весьма вероятно, что план возник в голове Цезаря во время пребывания в Египте, под воздействием идеологии фараонов. В 45 и 44 годах царица Клеопатра находилась в Риме, она жила среди садов на правом берегу Тибра, на положении то ли возлюбленной, то ли пленницы диктатора, ее окружала подлинно царская роскошь. Постоянное общение с неведомым ранее в Риме образом власти в египетском вкусе должно было утверждать Цезаря в его честолюбивых замыслах, укрепляло их и неведение римских географов относительно подлинных размеров и очертаний стран Востока.

Чтобы осуществить задуманное, Цезарю приходилось, однако, считаться с некоторыми религиозными установлениями. В Сивиллиных книгах было сказано, что лишь царю дано покорить парфян. Такие слухи ходили в народе, говорит Плутарх; правда ли это, никто не знал, так как обращаться к книгам можно было лишь по специальному решению сената. Цезарь, проведя в Альбе Латинские игры, возвратился в Рим; кое-кто из толпы приветствовал его как царя; воцарилось мертвое молчание. Тогда Цезарь воскликнул, что зовут его Цезарь, а не Рекс («Рекс» по-латински «царь», но имя Рекс носила одна из ветвей рода Юлиев). Через некоторое время Цезарь заседал у ростр; пришла делегация сенаторов и сообщила о только что утвержденных новых почестях, ему возданных. Цезарь не встал им навстречу, что было проявлением гордыни и оскорблением высшего органа республики. Разгневанные сенаторы тотчас удалились. Цезарь понял, что совершил ошибку, и пытался объяснить свое поведение нездоровьем, но, поскольку он после этого отправился домой пешком, объяснение никого не убедило. Возможно, виноват в случившемся был Корнелий Бальб — он шепнул Цезарю, что тот должен помнить, кто он, и держать себя, как подобает самодержцу.

Вскоре затем, 15 февраля, произошел известней эпизод на празднике Луперкалий: Антоний, как член коллегии жрецов-луперков, пытался возложить диадему на голову Цезаря, который руководил обрядами, сидя на золотом троне. Цезарь отказался принять ленту, перевитую лавром, бывшую на Востоке символом царской власти. Антоний попытался возложить диадему еще раз. Цезарь снова отказался и, поднявшись с места, приказал отнести диадему в Капитолийский храм. Распоряжение было исполнено, по на следующий день — неизвестно, с ведома Цезаря или нет, — статуи его в городе оказались украшены все теми же злосчастными лентами! Два народных трибуна сорвали диадемы, провели розыск, отыскали тех, кто накануне приветствовал Цезаря как царя, и при бурном ликовании народа заключили их в тюрьму. Это пришлось Цезарю не по вкусу, он назвал трибунов «дураками» и отрешил от должности.

Сомнений в том, что Цезарь намеревается стать царем, больше не оставалось. Фактически власть его полностью совпадала с царской, но он хотел получить и само звание — оно придало бы власти и ее носителю божественный характер. Когда замысел Цезаря обозначился во всей своей непреложности, несколько молодых людей, ранее сражавшихся против Цезаря и впоследствии им прощенных, несмотря на то, что ныне были всецело обязаны ему своим почетным положением, взялись за оружие. Прирожденная ненависть к слову «царь» победила колебания, оказалась сильнее чувства благодарности. Они видели, как закипает вокруг народная ненависть к тирану. В день Мартовских ид, с утра, заговорщики собрались в одной из пристроек к театру, который Помпей некогда возвел на Марсовом поле — в так называемой Курии Помпея. Здесь на это утро назначено было заседание сената. Когда Цезарь в сопровождении свиты входил в здание, один из заговорщиков, по имени Требоний, задержал Антония в дверях. Цезарь прошел в зал, заговорщики окружили его, и он пал под их ударами. Умирая, он, обратившись к Бруту, произнес знаменитые слова: «И ты, Брут...» Может быть, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, тот вскрикнул: «Цицерон!» Цицерон действительно находился тут же. На это совершенно определенно указывает фраза в письме Аттику от конца апреля: «...я смог насытить свой взор зрелищем заслуженной гибели тирана». Он воочию видел то, что описал во второй книге «О предвидении» — распростертое на полу тело Цезаря, к которому не подошел никто из врагов, но и никто из друзей. Цицерон — только зритель, он, разумеется, не убивал, но не был ли соучастником? Хотя бы в душе.

Вспомним, как ждал он смерти тирана, как надеялся на нее, как писал вслед за Платоном, что душу тирана может излечить только смерть, и мы поймем, какую радость испытал он тем утром. Тем же днем он писал Луцию Минуцию Базилу, одному из заговорщиков: «Поздравляю тебя и радуюсь сам». Не забудем также, что Цицерон неоднократно напоминал Бруту о его предках-тираноубийцах. К тому же мы видели, как росла в нем ненависть к человеку, который уничтожил республику, который готовил безумный поход, столь противный политике Рима прежде — до авантюр Красса и Помпея. И все-таки одно дело вдохновляться чтением Платона или сиракузских историков, отстаивать установления старинной республики, благодаря которым такие люди, как он, могли играть активную роль в жизни государства, и совсем другое — одобрить убийство человека, неприязнь к которому основывалась лишь на соображениях общих и теоретических.

Позже Брут писал Цицерону, что, стремясь к царской власти, Цезарь поступал так, как поступал, ибо к тому подстрекало его малодушие всех в Риме и Цицерона в том числе. Древние авторы уверяют, будто заговорщики собирались ввести в заговор и Цицерона, но отказались от этой мысли, не будучи по-настоящему в нем уверены. Весьма вероятно, что они даже не делились с оратором своими планами. Но при всем том Цицерон бесспорно оставался в их глазах символом и воплощением того государственного устройства, которое они оплакивали, хотя по молодости своей по-настоящему его и не знали. Выкрикивая в курии имя Цицерона, Брут взывал не к соучастнику заговора, а к совести государства. Он, старый консулярий, и только он сможет воплотить в жизнь мечту, подвигнувшую заговорщиков на содеянное, сможет возродить государство таким, каким они мечтали его видеть, — государство, покоящееся на установлениях, достойных римлянина — и философа.