Глава XVI ПОД ВЛАСТЬЮ ЦЕЗАРЯ. САМЫЙ ДОЛГИЙ ГОД

Пока Цицерон, стараясь не привлекать внимания, перебирался в Рим, Цезарь устанавливал порядок в государстве, дисциплину в легионах и готовился к переправе в Африку. Будущее снова оказалось, или могло оказаться, под вопросом. Базой для переправы избран был Лилибей в Сицилии — город, где столько лет назад Цицерон был квестором. Цезарь прибыл в Лилибей 17 декабря, 25-го посадил армию на корабли и 28-го появился перед Гадруметом. Африканская кампания началась. В Риме, власть над которым Цезарь передал Антонию, победители чувствовали себя полными хозяевами. Среди них у Цицерона было немало друзей, например, Гирций и Оппий, оба из ближайшего окружения диктатора. Но были и другие, далеко не столь к Цицерону благосклонные. Несколькими месяцами позже Цицерон писал о них Варрону: они страдают от того, что среди всеобщей катастрофы я выжил. Человек, пишет он дальше, мало-помалу привыкает ко всему, в том числе — к поражению. Но Цицерона гнетет царящее на форуме молчание, невозможность выступать там как прежде. Он подумывал даже об отъезде из столицы, о том, чтобы поселиться на одной из своих вилл или даже совсем уехать из Италии. Но не решился, боясь вызвать сомнения, показаться подозрительным. Он не собирается наподобие Целия и Милона устраивать заговоры против Цезаря, он готов к деятельности по воссозданию государства, если диктатор его к ней привлечет. Если же нет — он все равно будет стремиться выполнить эту задачу, только не практической работой, а своими сочинениями и учеными занятиями. За столетие до Сенеки Цицерон начинает разрабатывать тему, над которой тог задумается в сходных обстоятельствах, — тему участи философа в жизни государства. Если философ может, как то советуют стоики, занимать государственные должности, пусть занимает. Но, «оказавшись в положении, лишающем его возможности действовать», пусть постепенно сходит с арены, и пусть голос его звучит в сочинениях, созданных для просвещения своего народа. Сенека ссылается при этом на философа-стоика Атенодора, сына Сан дона и ученика Панеция; он был современником Цицерона и добрым его знакомым. Не исключено, что перекличка в рассуждениях Цицерона и Сенеки не случайна, она навеяна общим источником — мыслями Атенодора, которого Сенека читал, а Цицерон скорее всего слышал. Атенодор разрабатывал учение Панеция, с успехом приспосабливал философию Стой к римской системе ценностей и весьма удачно смягчал и делал более человечными ее требования. В те же годы другой Атенодор, тоже выходец из Тарса, по прозвищу Горбатый, был советником и наставником Катона. Он представлял, однако, другую, гораздо более суровую линию стоической нравственной философии. Стоицизм такого толка полностью соответствовал несгибаемому характеру Катона, и само самоубийство Катона во многом объясняется наставлениями Горбатого. Цицерон, восприняв многое от Атенодора, сына Сандона, может быть, именно потому и отказался от мысли о самоубийстве, которая, как показывают письма, не раз посещала его в эти месяцы: он отказался, по крайней мере на время, и от деятельности и погрузился в раздумья и созерцание; он был твердо убежден, что мысль — тоже действие. Чистый otium, умственный досуг, без всяких обязательств, он отрицал в отличие от Варрона, который сдался Цезарю в Испании, получил его прощение и потом занимался уже только составлением ученых компиляций.

Несмотря на решение примириться с Цезарем и жить под его властью, Цицерон в глубине души хранит надежду. Силы сенатской партии в Африке весьма значительны, во главе их стоят люди твердых убеждений, не раз выдерживавшие самые суровые испытания. Может быть, еще не все потеряно? Надежда теплилась несколько месяцев вплоть до битвы при Тапсе, в которой Цезарь 6 апреля 46 года одержал полную победу. В середине того же месяца осажденный в Утике Катон покончил с собой. Завершился еще один эпизод гражданской войны. Цезарь снова стал победителем.

Но Цицерон не дожидался исхода африканской кампании. До смерти Катона и даже до битвы при Тапсе он создал два произведения неравного достоинства — диалог «Брут» и «Парадоксы стоиков». Не странно ли, что, решив посвятить свои раздумья восстановлению «приемлемого» политического строя, Цицерон пишет книги о красноречии и проблемах риторики? Однако, если взглянуть более пристально, станет ясно, что оба сочинения гораздо больше связаны с общественной жизнью, чем могло показаться на первый взгляд.

«Брут» — диалог, где выведены сам Цицерон, его друг Аттик и «младший» Юний Брут, чье имя нам уже встречалось, отныне он станет играть первостепенную роль в жизни и сочинениях оратора. Брут был племянником Катона со стороны матери его Сервилии, которая долгое время была возлюбленной Цезаря; женившись на дочери Катона Порции, Брут стал зятем своего дяди. Перед отъездом в Испанию Цезарь поручил Бруту управлять Цизальпинской Галлией, и тот, по словам его биографа Плутарха, прекрасно справился с возложенным на него поручением, показав себя дельным и честным магистратом. В те дни, к которым Цицерон относит их разговор, Брут еще не выезжал в свою провинцию и находился в Риме, так что разговор, весьма возможно, действительно имел место, но, конечно, не в той форме, которую придал ему автор.

Тон всему сочинению задает вводная глава — похвальное слово Гортензию, умершему, как мы уже говорили, в 50 году. Превозносятся, однако, не столько достоинства Гортензия-оратора, сколько Гортензия-друга, и прежде всего друга политического, собрата Цицерона по коллегии авгуров, важность которой для общественной жизни Рима Цицерон хорошо понимал и особо подчеркивал в трактате «О законах». Убежденный аристократ, сторонник сенатской партии, Гортензий, по словам Цицерона, исповедовал те же политические убеждения, что он сам. Гортензий был sapiens — «мудрым», то есть проницательным и уравновешенным, и bonus — «добропорядочным», то есть надежным и честным. Личные достоинства и талант обеспечили ему престиж в обществе, его уважали за ум и нравственный опыт. Смерть настигла Гортензия в то время, когда таким людям не осталось больше места в государстве. С победой Цезаря исчезла древняя республика, и Цицерон, не таясь, оплакивает ее. Сердце общины — форум; сегодня он молчит и лишь вспоминает с грустью голоса великих людей, некогда здесь звучавшие — конечно, голос Гортензия, но и голос Цицерона тоже.

Цицерон вспоминает о том, какой была политическая жизнь в те времена, когда ею управляли разум, талант и авторитет, основанный не на грубой силе, а на всеобщем уважении к уму и прямодушию; затем переходит собственно к диалогу, в котором рассказывает о зарождении и последующем развитии искусства слова — основы всей жизни Рима. Цель Цицерона — показать, как выросла и развивалась республика красноречия и разума, от которой теперь осталось лишь воспоминание. Весьма удачно находит Цицерон повод представить галерею римских ораторов, используя сочинение Аттика, представлявшее собой хронологию римской истории от ее начал до времени разговора. Сочинение это Цицерон ценит очень высоко; оно воссоздает в некотором роде «тело» Рима, «Брут» же предназначен воссоздать его душу — гражданское слово, в котором находит себе выражение духовный строй государства и его гражданина. Красноречие предполагает мудрость — так утверждает Цицерон устами Брута. Смятение царит в государстве, и всех благ может добиться любой. Но красноречие — совершенное выражение глубокой мысли — дано лишь достойным.

Мы не будем рассказывать обо всех перечисленных Цицероном ораторах, начиная с Менения Агриппы, который рассказал плебеям знаменитую басню о Желудке и Членах Тела и вернул их в Рим со Священной горы, куда они было отселились, и кончая самим Цицероном и Цезарем. Стоит отметить лишь хвалебный отзыв о Гракхах, не об их политической деятельности, а об их красноречии и верности своим принципам. Упоминание о Гракхах введено в диалог, чтобы показать: только римская аристократия обладает высшим искусством — увлекать за собой людей одним лишь даром слова. Длинная процессия римских ораторов проходит перед взором читателя. Цицерон утверждает — все они «вожди», principes, в том смысле, в каком он употреблял это слово уже в диалоге «О государстве». В каждую эпоху вождей было много, и потому государство не могло стать монархией; самодержавной власти не существовало, и царей было столько, сколько сенаторов. Прослеживая смену эпох и лет, разговор добирается наконец до современности и переходит на Цезаря. Он, однако, появляется на сцене не один, но рядом с Марцеллом, бывшим консулом; благодаря мстительности Цезаря (да и упрямству самого Марцелла) он все еще в изгнании в городе Митиленс. Следует похвальное слово Марцеллу, Цицерон называет его «совершенным», «человеком в полном смысле слова»; похвальное слово — как бы первый набросок речи, которую Цицерон произнесет в защиту этого помпеянца, чья судьба воплощала для него все беды, обрушившиеся на Рим.

Что касается Цезаря, то в пору пребывания в Риме Брут был еще слишком юн и не слышал его речей, теперь он очень хотел бы узнать, что думает о Цезаре Цицерон. Однако оценка красноречия Цезаря передана Аттику, тот говорит, с каким тщанием Цезарь пользовался всегда чистым, подлинно латинским языком, отличаясь строгим и взыскательным выбором слов; речь Аттика как бы вправлена в рамку, которую составляет похвала Цицерону, вложенная в уста Цезаря. Содержание похвалы важно: человек, создавший образцы ораторского искусства, признает Цезарь, прославил тем самым «имя и достоинство римского народа». И не случайно чуть дальше Цицерон формулирует устами Брута следующую мысль: «По правде говоря, если хотите знать, великий оратор значит гораздо больше, чем посредственный полководец (я не говорю о тех примерах божественного провидения, когда мудрость полководцев спасала государство на войне и в дни мира)». Цицерон таким образом причислен к сонму великих римлян самим Цезарем, при этом Цезарь, как явствует из его же слов, вполне мог бы не захватывать военной силой высшую власть в государстве, не уничтожать республику, ибо ораторский талант и без того ставил его в один ряд с великими мужами, что создали Рим, его образ и его славу в истории.

Оставалось закончить диалог подробным рассказом о собственной карьере нашего героя. Брут еще молод, ему нет и сорока, в его возрасте Цицерон произносил Веррины и перед ним расстилалась большая часть предстоявшего пути судебного защитника и политического оратора. Брут представляется Цицерону учеником, одним из тех молодых римлян, на которых он рассчитывал как на преемников и защитников своего гражданского идеала. И вот — злосчастная гражданская война, которой можно было бы избежать, ведь она разразилась, как иногда кажется Цицерону, по недоразумению, из-за того лишь, что Цезарь и Помпей боялись один другого; неужто из-за этой войны великий Рим окажется во всем подобным другим государствам и устремится к гибели вопреки гражданской доблести его вождей, вопреки всему, что предвещало ему стоять вечно? Брут, может быть, еще увидит лучшие времена, увидит возрождение великого Рима.

«Брут» ни в коей мере не сочинение оратора, желающего преподать своим читателям правила красноречия. Это Цицерон сделал десятью годами раньше. Теперь он вновь обратился к теории красноречия по соображениям несравненно более глубоким и серьезным. Он хотел представить историю в виде пути в бесконечное будущее, торимого разумом и творчеством человека.

«Парадоксы стоиков», написанные скорее всего в первые недели апреля, не раз ставили в тупик историков литературы; снова и снова пытались они понять, зачем в этом маленьком сочинении (к тому же еще не полностью сохранившемся) Цицерон излагает учение стоиков, в то время как общеизвестно, что сам он, как, впрочем, и Брут, исповедовал философию Академии.

Вопрос останется без ответа, если рассматривать «Парадоксы» как изложение, вполне серьезное, стоических взглядов. Между тем Цицерон сам признается, что хотел ludens, «шутя и играя», представить в виде самоочевидных и общепонятных истин причудливые суждения стоиков, которые сами философы этой школы не всегда умели объяснить ученикам, специально собравшимся их послушать. Итак, перед нами просто демонстрация собственных возможностей, словесного искусства, которое может сделать правдоподобным даже то, что кажется отменно неправдоподобным. Но что за странная мысль предаваться таким играм в столь тревожный момент?

В сочинении рассматривается всего семь «парадоксов». Один из них, четвертый — «О том, что каждый, кто не занимается философией, безумен», остается без доказательств — они поглощены лакуной, которая целиком захватила и пятый парадокс, по-видимому называвшийся «Только мудрец — гражданин, все остальные — изгнанники». Первый озаглавлен «Только нравственное благо — благо»; второй — «Счастье лишь в доблести»; третий — «Все заблуждения, как и все доблестные деяния, равны между собой»; пятый (если учитывать лакуну, шестой) — «Только мудрец свободен, каждый, кто не мудрец, — раб»; и наконец, последний — «Только мудрец богат».

Доказательства этих положений Цицерон черпает не из философии стоицизма, а главным образом из римской истории. Так, чтобы доказать одно из основных положений стоического учения «только нравственное благо — благо», он приводит примеры из жизни и деятельности Ромула, Нумы Помпилия, Горация Коклеса (который один защищал мост через Тибр от врагов Рима этрусков) и многих других римских героев, обоих Сципионов, Гнея и Публия, погибших в Испании, Старшего Публия Африканского и, наконец, Сципиона Эмилиана. Ни один из названных великих мужей не жил ради денег или роскошных дворцов, не добивался любой ценой военного командования или провинциального наместничества, не отличался властолюбием, не погружался в плотские наслаждения. В небольшом произведении Цицерон рисует контрастный образ Рима: древнего, исполненного доблести и славы, и сегодняшнего — в огне гражданской войны, причина которой — упадок нравов.

Цицерон доказывает, что для счастья достаточно одной гражданской доблести; он рассказывает о несчастьях, пережитых им самим, о своем изгнании; рассказ не лишен риторических красот, но становится более искренним, когда автор пишет, что смерть страшна лишь тому,кто не верит в божественную природу души. Как и при разборе первого парадокса, где опровергается мысль, что наслаждение может быть подлинным благом, Цицерон выступает против эпикурейцев. Он имеет в виду, как можно полагать, не Аттика, с которым его связывала, как мы не раз отмечали, большая духовная близость, а эпикурейцев, толпившихся вокруг Цезаря; ложно понятый эпикуреизм ведет к разрушению ценностей, близких сердцу каждого подлинного римлянина. Об этом Цицерон говорил и раньше, в речи против Пизона. Однако при доказательстве тезиса о том, что только мудрец по-настоящему богат, Цицерон использует типично эпикурейский аргумент: подлинно богат тот, как учил и Эпикур, кто ни в чем не нуждается. В качестве отрицательного примера приводится триумвир Красс; и дабы у читателя не осталось никаких сомнений, Цицерон приводит знаменитый афоризм, который приписывали Крассу: «Тот не может почитать себя богатым, кто не в состоянии содержать на свой счет несколько легионов».

Еще более показателен парадокс о мудреце — единственном, кто воистину достоин звания гражданина. Положение это не входит в число самых известных заповедей стоицизма. Впервые его сформулировал Зенон, но в определенном контексте, раскрывавшем смысл. Цицерон же использует парадокс, чтобы изобразить «дурного гражданина», человека, разрушавшего все, на чем стояло римское государство, толкавшего на безнравственные поступки консулов, презиравшего сенат, то есть Публия Клодия. Такой человек разрушает государство, лишается родины и становится в самом полном смысле слова изгнанником. Но вряд ли кто-либо из читателей забыл, что Клодий был орудием Цезаря, что Цезарь обеспечил его магистратскую карьеру, сделал народным трибуном, что и позволило Клодию совершить все его бесчинства.

Суждение «только мудрец свободен» иллюстрируется по контрасту образом «императора», то есть полководца, преданного своим страстям, алчности, ярости, сладострастию. Идет ли здесь речь о Цезаре? Внешне, конечно, нет, и ничто не дает оснований подозревать, что имеется в виду именно он. Но при мысли о фантастических доходах, принесенных галльской кампанией, о миллионах сестерциев, которые он собирается еще истратить на общественные сооружения в Риме, от подобных ассоциаций трудно отделаться. Цицерон знал эту сторону деятельности Цезаря лучше, чем кто бы то ни было. Рассуждение касалось, помимо Цезаря, и всех тех, кто окружал себя немыслимой роскошью и оправдывал свои дурные страсти словами о том, что «мы первые люди (principes, «принцепсы») в государстве». Был ли то намек на приближенных Цезаря, сказочно обогатившихся в ходе гражданской войны? Или имеется в виду более широкий круг — легкомысленные аристократы, забывшие о делах государства и бездумно увлеченные своими рыбными садками? В одном месте, кажется, речь идет о Лукулле — там, где Цицерон вкладывает в уста некоего полководца слова: «Я вел длительные и трудные войны, я командовал легионами, правил обширными провинциями», после чего описывается, как этот полководец застывает в восхищении перед картиной или статуей. Можно, конечно, возразить, что Цицерон был другом Лукулла и не случайно сделал его действующим лицом одного из своих диалогов. Но речь ведь идет не о конкретном человеке и друге автора, а об определенном типе сенатора. Лукулл лишь символизировал этот тип; в сатирической зарисовке римского общества эпохи Цицерона отдельные личности не так важны, как общая картина нравов. Люди, которые претендуют на имя principes civitatis, первых и главных в государстве, сами низводят себя до уровня рабов. Они даже отдаленно не похожи на вождей республики, где бережно хранятся нравы предков.

Таким образом, в маленьком сочинении дан серьезный анализ причин гражданской войны: распущенность черни, постоянно возбуждаемой демагогами, безудержное честолюбие «первых людей», неспособных более играть в государстве роль, по традиции им принадлежащую, алчность полководцев, которыми движет не жажда славы и чувство долга перед родиной, а тщеславие и, главное, стремление к обогащению сверх всякой меры. Три силы, которые в диалоге «О государстве» находились в равновесии и тем обеспечивали незыблемость римского государства, пришли в состояние полного разложения, знаменующего гибель гражданской общины.

Едва ли не самый парадоксальный из всех — тезис, согласно которому все доблести, как и все пороки, равны между собой. Было время, когда Цицерон, обращаясь в речи «В защиту Мурены» к Катону, возмущался этим тезисом, а больше потешался над ним. Неужто разумно считать равными преступлениями, если один без всякой на то надобности зарезал цыпленка, а другой прирезал собственного родителя? Ироническая фраза раскрывает подлинный смысл парадокса: значение поступка, каков бы он ни был, заключено не в его материальном результате, а в мотивах, которые его вызвали. Результаты действия, его практические следствия сами по себе не имеют нравственного смысла, ни положительного, ни отрицательного. В подтверждение этой мысли Цицерон приводит классический пример: жители Сагунта, оборонявшие город, убили своих отцов, чтобы спасти их от рабства. Отцеубийство было, бесспорно, вызвано благородными намерениями. Цицерон воспроизводит здесь в чистом виде известную стоическую доктрину, согласно которой следует различать поступок, свершенный по собственной воле, выражающий внутреннюю сущность человека, и поступок того же человека, за который ответствен не он, а внешние обстоятельства. Отсюда следовало: находясь перед выбором между Цезарем и Помпеем, Цицерон сделал его, подчиняясь лишь внутреннему голосу и не принимая во внимание возможные последствия. Побежденный (а это зависело не от него, это решение Судьбы), он не менее полноценен нравственно, чем друзья Цезаря — те, что последовали за своим вождем не ради прибыли и не из желания уничтожить республику; они, победители, заслуживают не большего и не меньшего уважения, чем он, побежденный. Те, кто стал на сторону Помпея, тоже не сделались по этой причине сразу «добропорядочными людьми», boni. Что-что, а уж это Цицерону известно с давних пор. И он не видит ничего дурного в том, что бывает у закоренелых цезарианцев Гирция и Оппия и в то же время посещает Варрона, который был и остался убежденным помпеянцем.

Не случайно вступление к «Парадоксам стоиков» открывается именем Катона, который в те дни находился в Африке и руководил борьбой против Цезаря. Разумеется, говорит Цицерон, красноречие Катона — стоическое, оно основано на вопросах и ответах, касающихся частных обстоятельств дела, и не имеет ничего общего с красноречием Цицерона и Брута, прошедших школу Академии. Но разве при разнице в формах выражений нельзя сохранить единство взглядов, нравственных и политических? Разве стоическое красноречие только от того, что оно стоическое, меньше воздействует на слушателей, по крайней мере на подготовленных и образованных? Цицерон, другими словами, надеется, что нравственные принципы, которыми руководствуется Катон, могут оказать влияние на людей, ныне стоящих у кормила государства; от этих людей зависит в конечном счете судьба Рима. Цицерон хочет поднять римлян на борьбу против диктатора, возродить старинную доблесть, он надеется, что под грудой пепла еще тлеет прежний огонь, что колесо Фортуны повернется.

Цицерон еще не поставил последнюю точку под «Парадоксами стоиков», когда в Рим пришла весть о самоубийстве Катона. Человек, воплощавший совесть умирающей республики, не захотел дожидаться прощения от Цезаря. Верный своим принципам, верный моральным и философским обязательствам, которые на себя принял, он предпочел уйти из жизни. Самоубийство его, вызвавшее столетием позже восхищение Сенеки, было ужасно: один, лицом к лицу с Судьбой, он наносит себе удар мечом, вбегают слуги, перевязывают рану, останавливают кровь, но едва слуги вышли, Катон срывает повязку, руками разрывает рану. Для тех, кто, подобие Цицерону, решил выжить, то был урок и упрек. Показательно, что именно Катон после Фарсала спас Цицерону жизнь, помог добраться до Италии и ни в малейшей мере не осуждал его, другие же помпеянцы не были столь великодушны и ничего не поняли в скрытых движениях души Цицерона. Помня благодеяния, глубоко уважая Катона, Цицерон соглашается на просьбу Брута написать похвальное сочинение в честь его дяди. Дело, однако, было нелегким, автор оказался, по его собственному выражению, перед «задачей Архимеда», где решение в высшей степени неочевидно. Можно ли прославить Катона, не сказав ничего о его убеждениях, о выступлениях в сенате, всегда направленных против Цезаря, о том, на какой путь он встал с самого начала гражданской войны, как поддержал Помпея? Но даже похвала серьезности Катона, твердости его духа и преданности своим убеждениям вызовет недовольство цезарианцев, а вернее — их ярость. Сочинение в честь Катона было явным вызовом, но Цицерон от него не уклонился. Сочинение во славу Катона не сохранилось, о нем мы знаем лишь в самых общих чертах. Там был рассказ о детстве Катона, когда уже обнаружились главные свойства его характера — твердость, презрение к опасности, чувство чести в сочетании с серьезностью, что заставляло даже значительных людей уважать Катона, несмотря на его юный возраст.

Создание сочинения в честь Катона требовало немалого мужества. Цицерон решился на этот шаг, твердо рассчитывая не только на «милосердие» Цезаря, но и на понимание. И не ошибся. В своей небольшой книжке Цицерон обратился к той же проблеме, что в «Парадоксах», — к проблеме отношений между нравственной значительностью человека л его поступком. Цицерон восхвалял Катона и за то, и за другое. Цезарь решил отвечать, он написал ответ на пути в Испанию, где предстояло сразиться с последними помпеянцами. Еще один духовный поединок, какие в прошлом бывали между Цицероном и Цезарем нередко. Цезарь осыпает Катона упреками, ставит ему в вину множество ошибок, но, споря с автором хвалы, признает его высокие достоинства.

Памфлет Цезаря под названием «Антикатон» не сохранился. Известно лишь, что эта полемика еще более прославила Катона.

«Брут», «Парадоксы» и «Катон» показывают, что Цицерон не утратил интереса к политике и защищал все те же идеалы. Не имея возможности делать это в речах, он отстаивал их в сочинениях философского плана. Живет он то в Риме, то на Тускульской вилле, где ему всегда писалось и думалось особенно легко, навещает Гирция и Долабеллу, который тем временем вернулся из Африки и, как кажется, помирился с Туллией; Цицерон дает Гирцию и Долабелле уроки ораторского искусства и слушает, как они, подобно юным ученикам риторических школ, занимаются «декламациями»; Цицерон получает приглашения на обеды то в дом к одному, то на виллу к другому, а обеды у них так удивительно вкусны. Ораторские упражнения, которым и сам Цицерон отдает дань, помогают ему мало-помалу восстановить здоровье, подорванное испытаниями последних лет. Убедившись, что больше не приходится опасаться преследований со стороны Цезаря, Цицерон как бы расцветает. Он ходатайствует за друзей, все еще опасающихся вернуться в Рим, и надеется добиться для них прощения у Цезаря. Кое-что ему и вправду удается сделать — вскоре после возвращения Цезаря в Рим Цицерон пишет Титу Ампию Балъбу (претору в консульство Цезаря и заклятому врагу диктатора), что тот скоро получит охранную грамоту и сможет вернуться в столицу.

В письме к одному из своих друзей, Луцию Папирию Пету, Цицерон рассказывает, как живется ему в «новом Риме», где все зависит от воли одного человека, где нет больше законов, а потому нет и свободы. По отношению к цезарианцам он держится с подчеркнутой предупредительностью, пытается добиться их дружбы, они тоже крайне предупредительны к Цицерону. В самом деле уважали цезарианцы оратора или притворялись, сказать трудно. Сам Цицерон надеется, что они искренни, хотя и не до конца в этом уверен. Царящая вокруг атмосфера напоминает атмосферу царского двора, и лицемерие — обязательное условие выживания. Исчезла свобода слова — «парресия», которую греки считали одним из главных признаков свободной гражданской общины; в это самое время в одном из своих сочинений ее прославлял Филодем. Цицерон прекрасно знает, что Цезарь отдал специальное распоряжение — каждое его слово друзья Цезаря изо дня в день передают диктатору, но Цицерон все же постоянно бывает в их кружке. Неизвестно, правда, достаточно ли точно его речи доводятся до сведения Цезаря. Среди людей, которых Цицерон до поры до времени считает друзьями, он по своему обыкновению говорит весьма вольно, позволяет себе рискованные остроты, которые тут же передаются из уст в уста; ходят по городу и словечки, которых он никогда пе произносил, но молва приписывает их ему. Попадаются и весьма опасные, но Цицерон успокаивает себя: Цезарь — человек проницательный, он сумеет отличить подлинник от подделки. А в глубине остается все та же мысль: главное — остаться верным себе, сохранить чистую совесть, а каковы будут последствия и как распорядится Судьба, от нас не зависит. Так Цицерон прилагает к своей жизни парадокс стоиков, согласно которому все заблуждения, как и все достоинства, стоят друг друга и внешние проявления человека имеют мало общего с его внутренним духовным содержанием. Все большим доверием проникается он к наставлениям стоической морали и все чаще старается вести себя в соответствии с ними; теперь он может рассчитывать только на самого себя, он погружен в духовное одиночество и оказался в положении стоического «Мудреца». Вот почему стоицизму была суждена такая важная роль в эпоху принципата, первый черновой очерк которого складывался как раз в эти годы. Для Платона еще в большей мере, чем для Аристотеля, счастье человека зависит в первую очередь от счастья гражданской общины, одно с другим нераздельно. Некогда Цицерон и сам думал так, но идеальную эту нормgt; постепенно разрушили сначала годы изгнания, потом — события гражданской войны. Надеяться на поддержку общины, на свободный диалог с гражданами больше по приходилось. Утрата внешней свободы требовала уравновешенности свободой внутренней, «автаркией», которая в этих условиях становилась особенно необходимой. но сказать, что Цицерон стоит у начала духовной эволюции, когда ка протяжении первых столетий империя подобная жизненная позиция приобретала постепенно все большее значение.

Теперь Цицерон мог еще раз вернуться к занятиям теорией красноречия. В течение лета он пишет небольшой трактат, как утверждает автор, по просьбе Брута. Называется трактат «Оратор». Цицерон шутливо замечает, что повторяет судьбу Дионисия Младшего: лишившись власти в Сиракузах и изгнанный из города, он стал школьным учителем в Коринфе. Опираясь на свой опыт наставника красноречия, Цицерон намерен создать образ идеального оратора, такого оратора, может быть, никогда не было и не будет, но его можно себе представить. Невольно бросается в глаза разительное сходство цицероновского идеального оратора с идеальным мудрецом стоиков: последний — тоже существо воображаемое, образец, ни для кого не достижимый, но тем более важно создать образ, волнующий, будящий стремление к идеалу, образующий как бы эталон жизненного поведения. Фидий, изваявший Зевса или Афину, не стремился воспроизвести черты того или иного реального лица, он хотел воплотить «идею», образ, живший в его душе. Так и Цицерон прислушивается внутренним слухом к голосу совершенного оратора. Он мыслит как истый последователь Платона и вполне сознательно снова и снова возвращается к своей излюбленной идее: живой источник красноречия — философия. Кажется, будто снова заговорили участники диалога из трактата «Об ораторе». Однако важны и различия. В «Ораторе» Цицерон говорит от своего лица, он опирается на собственный опыт, причем в такое время, когда традиционное римское красноречие умолкло, когда нет больше Антокия, Красса и других государственных мужей, выведенных в трактате «Об ораторе». Теперь рождается красноречие иного рода — в нем искусство говорить прежде всего связано с искусством мыслить. Далее Цицерон ссылается на Демосфена. Разве можно забыть — и Бруту меньше, чем кому-либо другому, — что великий афинский оратор до конца боролся против Филиппа? Считать его образцом — долг каждого настоящего республиканца. Идеальный оратор — тот, кто найдет в себе силы восстать против тирана. Цицерон полагает, что именно Брут способен следовать примеру Демосфена. Что это? Похвала, обычно воздаваемая в вводной главе? Такое толкование вполне возможно, но чувствуется в этих учтивых словах и нечто иное — прикровенный призыв стать на путь Демосфена, быть независимым, уметь словом зажечь толпу, сделаться вождем народа и властителем дум. Трактат и представляет собой перечень приемов, с помощью которых можно этого достичь. Вряд ли стоит все их перечислять; вполне традиционные приемы красноречия располагаются по обычным рубрикам — нахождение материала, его расположение, поиски выразительных средств, доказательств — с особым вниманием к тому, чтобы они были «подобающими», — умение найти необходимый тон и уровень рассуждений, близкий и понятный слушателям. Все это, разумеется, ремесло, технические приемы красноречия, но они основаны на опыте самого Цицерона и согреты его эстетическим чувством, наполнены его творческими находками, и потому Цицерон каждый раз отыскивает слова, идущие прямо в душу слушателя. Прекрасные рецепты, которые, однако, предполагают, что оратор обращается к свободным гражданам, что живет и действует он в res publica и что тирана нет. Итак, «Оратор» можно понимать как побуждение к действию, обращенное к Бруту, чье имя само по себе вызывало у каждого римлянина мысль об изгнании царей. Цицерон говорит, что уже сейчас, управляя Цизальпинской Галлией, Брут держится превыше всяких похвал. Он достойно продолжает традицию великих римлян; лишь люди, подобные Бруту, способны возродить республику такой, какой она была некогда, свободной и избавленной от застарелых пороков, приведших ее к гибели: от продажного красноречия демагогов, от пустых политических вожделений, от невежества «первых людей в государстве». Единственное препятствие на пути истинного возрождения — «тиран». Думает ли Цицерон о немедленном физическом его устранении? Или полагает, что такой исход возможен когда-нибудь, в отдаленном будущем? Ведь наступит же рано или поздно день, когда Цезаря не станет. Как ни далек этот день, надо уже сегодня быть к нему готовым.

Летом 46 года или одним из дополнительных его месяцев принято датировать маленькое сочинение, которое по традиции называется «О наилучшем виде ораторов», его можно рассматривать как практическую иллюстрацию к наставлениям, что содержатся в диалоге «Оратор». Сочинение первоначально было задумано как предисловие к переводу знаменитой речи Демосфена «О венке» и ответной речи Эсхина «Против Ктесифонта». Перевод не сохранился, имеется лишь предисловие, представляющее на суд читателя две речи, которые Цицерон считал образцом политической полемики. Противники обсуждали проблему — как оценивать заслуги гражданина перед родиной. Вполне очевидно, что Цицерон намекаем на сходство своего положения с положением Демосфена. Если бы вновь он обрел свободу слова, именно так, как Демосфен стал бы он говорить, в том же тоне и с такой же силой! И пусть не думают, будто манера эта устарела и теперь следует подражать Лисию и тем, кого принято называть «аттикистами». Нет, утверждает Цицерон, подлинный аттикизм, то есть лучший вид красноречия, — это как раз красноречие Демосфена, который являет пример человека, имеющего подлинные заслуги перед родиной.

От последних лет жизни Цицерона до пас дошли еще два малых сочинения по риторике. «Разделения ораторского искусства» — своего рода краткое наставление, написанное для сына Цицерона Марка в ту пору, когда юноша готовился к поездке в Афины, по всему судя, в 46 году. Жанр наставления, написанного отцом и обращенного к сыну, существовал в римской литературе со времен Катона Цензория, который написал для своего сына целую энциклопедию; жанр давно уже стал вполне традиционным. Посвящая свое наставление Марку, Цицерон снова думает о будущем, он исходит из того, что сыну доведется жить в свободном государстве; исходя из того же предположения, посвятил он ему вскоре и трактат «Об обязанностях».

Другое малое риторическое сочинение, «Топика», написано после гибели Цезаря, в июле 44 года, в те дни, когда после мартовских ид Антоний стал полновластным хозяином Италии, и Цицерон в очередной раз искал возможности бежать из страны. Остановившись по дороге в Болии, Цицерон вспомнил (или сделал вид, будто вспомнил), что некогда обещал своему другу Требацию, правоведу, сопровождавшему Цезаря в Галлию, написать для него толкование «Топики» Аристотеля. Теперь, на борту корабля, несущего его к берегам Сицилии и Греции, он выполняет обещание и по памяти, без текста, пишет комментированное изложение Аристотеля. О политике здесь речь пе идет, Цицерон дает вполне практические советы, предназначенные для юриста, помогающие ему находить доводы и располагать их в нужном порядке. Примеры почти все заимствованы из судебной практики; в этом последнем своем сочинении Цицерон предстает как истинный опытный судебный оратор.

После возвращения Цезаря в Рим, в течение лета или в один из двух дополнительных месяцев года Цицерону представилась возможность снова выступить с публичными речами. Первая была посвящена защите помпеянца Марка Клавдия Марцелла — консула 51 года, того самого, который внес в сенате предложение об отзыве Цезаря из Галлии и о прекращении его наместнических полномочий. Именно это предложение и стало одной из причин гражданской войны. По разным другим поводам Марцелл тоже выступал против Цезаря. Когда началась война, он последовал за Помпеем, но лишь ради спасения собственной жизни. Подобно Цицерону, он не одобрял действий Помпея и не принадлежал к числу тех его сторонников, которые только и мечтали о проскрипциях и конфискациях. После Фарсальского разгрома Марцелл поселился на острове Митилене и, также подобно Цицерону, отказался участвовать в африканской кампании. В изгнании он занимался философией и теорией красноречия. В «Бруте» Цицерон восхваляет Марцелла как философа и как одного из граждан, которые делают честь своей родине, с достоинством перенося несчастья, на них обрушившиеся. На взгляд Цицерона, Марцелл — республиканец, сумевший остаться в живых, один из тех, на кого можно рассчитывать в деле восстановления res publica. В рассуждении, приведенном нами выше, говорится о близости Цицерона с Марцеллом. Цицерон особо подчеркивает преданность Марцелла занятиям философией, а мы знаем, сколь важным считал их оратор для возрождения гражданской общины. Так что добиться возвращения Марцелла Цицерон считал необходимым, к тому же это дело помогало угадать подлинные планы Цезаря. И Цицерон пишет изгнаннику несколько писем подряд, он доказывает Марцеллу, как необходимо и для него самого, и для Рима возвращение, уговаривает вернуться в столицу, если Цезарь дарует ему прощение. Марцелл согласился лишь после третьего письма. В Риме в том же направлении действовал двоюродный брат Марцелла Гай, в свое время также получивший прощение Цезаря. Так что для возвращения бывшего консула все было подготовлено; но, конечно, от него требовали обещания отказаться от былой непримиримости и не таить обиду. По всей вероятности, Марцелл в какой-то мере поддался на уговоры; в начале сентября в сенате была разыграна настоящая комедия: от Цезаря добивались согласия на возвращение старого помпеянца, а согласие было получено заранее. Развернувшуюся сцену Цицерон описал в письме Сервию Сулышцию Руфу, также консулу 51 года, коллеге Марцелла, который проявил несравненно большую гибкость и получил наместничество в провинции Ахайе на 47 год. Цицерон мог не ходить на заседания сената, ибо был уже senex, «старцем», однако нередко посещал их, хотя чаще всего хранил молчание. В этот день тесть Цезаря Пизон первым произнес имя Марцелла, Гай Марцелл тут же бросился к ногам Цезаря, умоляя вернуть старого консулярия. Сенаторы поднялись со своих мест и присоединились к просьбам Гая Марцелла. Глубоко взволнованный, Цицерон пишет: «День этот показался мне прекрасным; мне как бы привиделся образ возрождающейся республики». Довольно странное признание — речь ведь шла о том, чтобы склонить в нужную сторону волю властителя, а в условиях подлинной республики такая ситуация немыслима. Чувства, владевшие нашим героем, можно, однако, объяснить. Начать с того, что впервые за много месяцев сенат в целом получил возможность выразить свое мнение — обычно Цезарь сообщал о решениях, которые должен принять сенат, лишь нескольким видным его членам. Кроме того, после установления диктатуры Цезаря постановления, которые по-прежнему носили пышное название сенатусконсультов, не обсуждались на заседаниях; их составляли друзья Цезаря, а, чтобы придать им законный вид, Цезарь вписывал в них имена известных сенаторов, не спрашивая их согласия. Благодаря такому обыкновению Цицерон не раз получал благодарственные письма от царьков далеких племен, выражавших признательность за принятие декретов, о существовании которых он даже не подозревал. Вот почему Цицерона радовало, что Цезарь на этот раз решил хоть посоветоваться с отцами-сенаторами. И, наверное, на Цицерона еще большее впечатление произвело единодушие, с которым сенаторы настаивали на прощении своего коллеги. На миг показалось, будто сенат вернулся к былой деятельности, вновь обрел понимание своей роли, показалось, будто возродился один из главных органов республиканской власти.

Так или иначе, Цезарь в строгом соответствии с принятой процедурой опрашивал сенаторов одного за другим; когда очередь дошла до Цицерона, он произнес целую речь, которая вошла в историю под названием «В защиту Марцелла», речь эта не похожа на защитительную речь перед судом, а представляет собой скорее «сентенцию», произнесенную в курии, она полна благодарностей Цезарю. Через несколько дней, между 23 сентября и 3 октября, должен был состояться четвертый триумф победителя, сопровождаемый играми в честь победоносного Гения полководца; все с нетерпением ожидали обещанного блистательного зрелища. Соответственно, Цицерон в своей речи не жалеет красок, превознося славные победы Цезаря, но как истинный философ замечает, что одержать победу над самим собой — дело более трудное и важное, чем победа, достигнутая оружием. Не божественное — человеческое величие являет тот, кто способен на настоящее великодушие.

Речь Цицерона содержит программу правления и совет правителю; главное, за что хвалит он Цезаря, — спасение рода древнего и благородного, рода Клавдия Марцелла. Забота о сохранении семей, из которых вышли национальные герои Рима и которые некогда содействовали величию города, стала в дальнейшем одним из важных слагаемых политики Августа, Хотя Цезарь и распространял широко сенатское достоинство на новых людей, стараясь восполнить утраты, причиненные гражданскими войнами, но и он использовал каждую возможность привлечь на свою сторону представителей старой знати, если они выражали готовность с ним сотрудничать. Ведь надо же было обеспечить провинции опытными наместниками! Наибольшее восхищение, говорит Цицерон, вызывает милосердие Цезаря. Современные историки и комментаторы часто задаются вопросом, чем вызывалось пресловутое милосердие Цезаря, отражало ли оно подлинные его чувства или было лишь лицемерным политическим ходом. Некоторые замечают, что в ходе галльской кампании Цезарь отнюдь не проявлял милосердия; конечно, так оно и есть, но милосердие к согражданам для римлянина столь же обязательно, как суровость к врагу — ни то, ни другое ни в малейшей степени не было велением сердца. Такое же удивление мы, современные люди, испытываем, читая сцены «Энеиды»: Эней проливает слезы, проявляет сочувствие, он, судя по всему, человек мягкий и чувствительный, а при этом на протяжении всей первой половины поэмы Эней предстает перед нами в виде героя, который в сражении не ведает чувства жалости. Законы войны для римлянина жестоки и неизменны, война идет как бы в другом пространстве, под взглядом других богов. Когда война торжественно объявлена, когда исполнены все обряды, между римлянином и врагом («враг» по-латыни hostis — буквально: «человек извне») не остается никаких связей, и jus больше не существует. Но связи между гражданами, те, что лежат в основе гражданской общины, не могут разрушиться, они постоянно находят в общине опору и новые силы — pietas и fides. Сулла пытался игнорировать эти непреложные требования римского сознания и потерпел поражение. Сторонники Помпея, как, впрочем, и он сам, пошли по тому же пути. Цезарь был более проницателен. Его милосердие имело целью не столько завоевать сердца, сколько включить себя как диктатора в систему гражданских традиций и норм. Согласно этим нормам подвергнуть человека смертной казни можно лишь по решению народного собрания, да и сама казнь считалась своеобразной милостью сравнительно со смертью па чужбине. Цезарь заявил себя сторонником такого взгляда еще во времена консульства Цицерона — он требовал не казнить участников заговора Катилины. По своей натуре, писал Цицерон в 46 году, Цезарь не был свободен от склонности к жестокости, но он понял, что безудержное насилие оскорбляет глубинные чувства народа, убежденного, что jus provocations, право апелляции к народному собранию, остается главной преградой на пути тирании.

Милосердие, однако, было не только ценностью в глазах граждан Рима. Философы и риторы Греции давно включили его в число добродетелей, присущих «царственной душе». Быть может, похвалы, которые Цицерон расточает Цезарю, содержат скрытую угрозу или, во всяком случае, предупреждение. Цицерон восхваляет Цезаря как божество, поднявшееся выше людей и их страстей, восхваляет за добродетель, присущую царям. Нет ли тут намека па то, что Цезарь стал царем и самодержцем, к чьим ногам бросаются сенаторы? Речь Цицерона в прямом ее смысле была понятна каждому слушателю. Но разве не могли некоторые растолковать ее и несколько иначе?

Цицерон сообщил Марцеллу, что Цезарь разрешает ему вернуться, тот ответил благодарственным письмом, которое сохранилось, — дружественное, по без чрезмерных изъявлений радости. Роль, которую Цицерон сыграл в его деле, Марцеллу важнее, чем само возвращение и столицу. Он пишет об огромном значении дружбы в человеческой жизни: он может жить вне политики, но не может лишиться дружбы. Слова эти вряд ли навеяны философией Эпикура или стоиков; естественнее видеть в них дань римской традиции, в соответствии с которой на дружбе строились союзы сенаторов в курии и в народном собрании. Гражданская война развела союзников и друзей. Ныне настало время возродить солидарность «первых людей государства».

Марцеллу, однако, не суждено было вновь увидеть Рим. Он не торопился покинуть Митилену и взошел на корабль лишь 23 мая 45 года. Во время остановки в Пирее он был убит одним из своих спутников, Публием Магием Цилоном, который тут же покончил с собой. Тайна так и осталась невыясненной. Был ли Магий разгневан па Марцелла, который отказался ссудить ему денег? Странная ревность друга? Или тайное мщение Цезаря? Последнее предположение возникло сразу же после убийства, вероятность ему придавало сопоставление с еще одной смертью — проквестор Катона Луций Юлий, уцелевший в битве при Тапсе, вскоре был убит при невыясненных обстоятельствах. Убийство Марцелла могло быть делом рук Цезаря, но зачем было ему убивать Луция? Заботами Сервия Сульпицпя Марцелла похоронили в Академии, в месте, что навевало множество воспоминаний о философах.

Вторую речь Цицерон произнес в полном соответствии с нормами судебной процедуры на форуме, перед трибуналом Цезаря, отправлявшего правосудие единолично. Это происходило в октябре, за несколько дней до отплытия диктатора в Испанию. Героем речи был Квинт Лигарий, которому Цезарь даровал прощение, но который по-прежнему находился в изгнании вдали от Рима. Судьба Квинта Лигария — пример странных положений, в которые люди нередко попадали в условиях гражданской воины. В 50 году Лигарий был легатом наместника провинции Африка, а после отъезда последнего временно исполнял его обязанности. Неожиданно в провинции появился один из приближенных Помпея, Публий Аттий Вар, в прошлом также управлявший Африкой. Прибыл он из города Авгзима в Италии, спасаясь от наступавших войск Цезаря и ярости жителей. Вар решил по собственному почину создать и провинции Африке самостоятельную систему обороны; когда Элий Туберон, официально назначенный находившимся в изгнании сенатом управлять провинцией, показался на своих кораблях перед Утикой, Вар и Лигарий не дали Туберону и его сыну Квинту сойти на берег. Туберон с сыном отправились к Помпею в Эпир. Лигарий и Вар вступили в союз с царем Юбой и разбили Куриона, которого направил в Африку Цезарь. Для цезарианцев то было тяжелое поражение — проиграв сражение, Курион покончил с собой, и провинция приняла помпеянцев, хлынувших сюда после Фарсала. Во время африканской кампании Цезаря, которая закончилась битвой при Тапсе, Лигарий оказался в стане врагов диктатора; он был взят в плен в Гадрумете, и Цезарь пощадил его жизнь, как и жизнь других пленников, здесь захваченных. Разрешения вернуться в Рим, однако, Лигарий пе получил.

Триклиний - парадная столовая в римском доме (современный вид).

Обедали римляне с членами семьи, друзьями и клиентами. Обедали лежа. На каждом из трех лож возлежало по три человека. Стол ставился в проходе между ложами.

У Квинта Лигария было два брата, один из них некогда оказал Цезарю какие-то услуги. Был у него также дядя, сумевший остаться в стороне и никак не скомпрометировавший себя в ходе гражданской войны; дядя и оба брата начали добиваться разрешения изгнаннику вернуться в Рим. Они добились свидания с Цезарем, при котором присутствовал Цицерон; Цезарь совсем было склонился к тому, чтобы удовлетворить их просьбу, по тут Квинт Туберон предъявил Лигарию обвинение по закону об умалении величия римского народа; Лигарий вступил в договорные отношения с царем Юбой, то есть с варваром, и тем изменил римскому делу. Туберон весьма ловко построил обвинение: он обвинял Лигария не в помпеянстве, помпеянцем Туберон был недавно и сам, а в измене!

Вести защиту оказалось нелегко. Цезарь ненавидел людей, которые в Испании вновь разожгли, казалось бы, оконченную гражданскую войну. Сохранился рассказ Плутарха, согласно которому диктатор твердо решил не возвращать Лигария из изгнания, а защитительную речь Цицерона согласился выслушать лишь для того, чтобы доставить себе удовольствие после стольких месяцев вновь услышать голос великого оратора. Но речь началась, набирала силу, и все большее волнение овладевало слушателями. Особое впечатление произвело на Цезаря упоминание о Фарсале — руки его задрожали, и он уронил какие-то записи. Вопреки собственным намерениям Цезарь вынес Лигарию оправдательный приговор.

Речь «В защиту Лигария» построена весьма искусно. Оратор переходит от иронии к пафосу, ловко вставляя упоминания о временах и событиях, которые никого не могли оставить равнодушным. Судьбу Лигария, вопреки собственной воле втянутого в войну, он сплетает со своей собственной. По самому уязвимому пункту защиты, о царе Юбе, — полное молчание. Лишь отдаленными намеками защитник дает понять, что виноват не Лигарий, ответственность за измену лежит на других, например, на Метелле Сципионе, верховном командующем, который после поражения весьма кстати утопился в море. Цицерон говорит, как жестоко со стороны Туберона обвинять человека, которого нет в Риме, который и без того обречен жить в изгнании. Неужели Цезарь не возмутится подобной жестокостью? Прямо к теме милосердия Цезаря оратор обращается только в конце речи (как и в речи, посвященной Марцеллу), ограничиваясь утверждением, что ближе всего к богам тот смертный, который дарует жизнь другому смертному.

В речи «В защиту Лигария» содержится мысль, Ставшая впоследствии знаменитой в формулировке Лукана. Дело, за которое боролся Помпей, говорит Цицерон, во многом схоже с тем, которое отстаивал Цезарь, у каждого была своя правота, но «ныне прав тот, за кого стоят боги».

Чистая риторика? Но если и так, то весьма действенная, так как Цезаря она убедила. Не удачным расположением слов, не четкой организацией мысли, а самим содержанием. Уже в речи «В защиту Марцелла» Цицерон доказывал, что Фортуна подчиняется Цезарю, и сам диктатор искренне в это верил. В речи к народу полагалось говорить о покровительстве богов. Прежде чем принять какое-либо политическое решение, римляне, как известно, всегда обращались к богам, чтобы узнать их отношение к задуманному. Победа была знаком благоволения богов. Некогда в речи о законе Манилия Цицерон упоминал об этом, доказывая богоизбранность Помпея. Уверенность в зависимости победы от воли богов — одно ив самых глубоких религиозных убеждений римлян с незапамятных времен; это подтверждается такими обрядами, как триумф, или игры в честь победы с состязаниями боевых колесниц. Цезарь тоже устроил игры в честь своей победы, как мы недавно упоминали. Так что милосердие Цезаря и ошеломляющие победы, которыми завершались все его походы, полностью вписывались в национальную традицию. И Цицерон, как ловкий оратор, сумел связать с ней защиту Лигария. Быть может, Цезарь помиловал Лигария не в порыве чувств, а потому, что, слушая Цицерона, понял, что решение его должно соответствовать традиционному образу истинного римлянина и только тогда будет иметь политическое значение. Защитник упорно доказывал, что Цезарь не деспот, а истинный римлянин, и, принимая этот образ, диктатор вынужден был оправдать Лигария.

На протяжении нескончаемой осени 46 года Цицерон объезжал свои виллы и писал множество писем самым разным людям; некоторые из его адресатов нам по другим источникам неизвестны. То были магистраты, назначенные Цезарем, как, например, наместник Киликии Квинт Корнифиций. Цицерон посылает ему свой маленький трактат «О наилучшем виде ораторов», но не ради этого написано письмо — Цицерон пытается выведать, чем кончились мятежные действия Цецилия Басса, взбунтовавшего против Цезаря войска, расквартированные в Сирии. В письмах к Корнифицию встречаются фразы, весьма знаменательные. Цицерон пишет, что дела в Риме идут совсем не так, как хотелось бы ему и, наверное, самому Корнифицию, если бы тот находился в столице; он прибавляет, что недоволен и Цезарь. Главным образом Цицерон скорбит о том, что «ничего не происходит», никакие серьезные дела не рассматриваются, то есть, другими словами, старинные учреждения, и в первую очередь сенат, бездействуют. А по провинциям между тем рассылаются сенатусконсульты, которых сенат не принимал! Осуждал ли и Корнифиций подобную практику или Цицерон приглашал его разделить свое мнение?

Были и другие причины сожалеть о том, как складывались дела; главная — поведение друзей Цезаря. Плутарх приводит некоторые примеры их поступков, вызывавших неодобрение и даже ярость римлян: разгульные безумства Долабеллы, алчность Амантия (о котором нам известно лишь, что именно ему написал Цезарь после победы над Фарнаком свое знаменитое «пришел, увидел, победил»), пьянство Антония, экстравагантные строительные планы того же Корнифиция. Порочные наклонности друзей вызывали у Цезаря отвращение, но, как говорит Плутарх, он вынужден был их терпеть. В эти дни Цицерон писал своему другу Пету, что, в сущности, о намерениях Цезаря никто ничего не знает. Может быть, он и в самом деле желает восстановить республику, но в настоящее время не может это сделать: мы подчиняемся его распоряжениям, а он подчиняется обстоятельствам; будучи главой государства, он не представляет себе, чего потребуют от него обстоятельства, а мы не представляем себе, что он думает. Цицерон все еще не утратил надежды на восстановление гражданской общины. Пока что надо ждать и мало-помалу восстанавливать дружеские связи, на которых зиждется общественная жизнь римской общины. И Цицерон старается их восстановить. Он счастлив, что выжил, сохранить жизнь — великое благо, но этого мало; научные занятия тоже не полностью его занимают. Он хочет действовать и потому ведет на редкость интенсивную переписку с людьми, располагающими хоть какой-то властью. Интересны письма его Публию Сервилию Исаврийскому; то был один из немногих представителей старой знати, последовавший за Цезарем, за что получил совместное с Цезарем консульство 48 года. С 47 года Сервилий управлял провинцией Азией. Отец его, Сервилий Ватия, еще до Помпея одержал значительные победы над киликийскими пиратами; он был еще жив; благодаря славе отца и древнему благородному происхождению Сервилий, казалось, мог бы сыграть роль примирителя противоречивых политических сил. Он находился в родстве с Сервилией, матерью Брута, женат на Юнии, которая приходилась Бруту сводной сестрой (или, как полагают другие авторы, племянницей). Честный и талантливый Сервилий прекрасно управлял провинцией, где и оставался вплоть до смерти Цезаря. Цицерон полностью доверял Сервилию и считал его в числе тех, кто будет содействовать восстановлению республики. Пока что Цицерон ждет от него сведений о состоянии Азии, «этого больного члена государственного организма». Было бы, разумеется, преувеличением полагать, что Цицерон организовывал некое «политическое бюро» или тем более «теневой кабинет», но в общем деятельность его шла в этом направлении. Вряд ли просто из любопытства он постоянно стремится составить себе возможно более полную картину того, что происходит в империи Рима. Престарелый оратор не хочет отойти от дел, входивших в прошлом (и, как он надеется, имеющих войти в будущем) в компетенцию сената. Он поддерживает с Сервилием систематическую переписку, под предлогом рекомендации отпущенников, которые занимаются в Азии имущественными делами друзей Цицерона — Тита Ампия Бальба, Курция Постума, Цереллии и других. Рекомендуя того или другого отпущенника, Цицерон ни на минуту не забывает, что в восстановленной республике такой человек, как Сервилий, будет играть немалую роль. В сенате благодаря своему родству с Брутом он войдет в группу, которая объединит старую знать. Дружескую привязанность Брута Цицерон себе уже обеспечил. Дружба Сервилия не менее ценна.

Во многих письмах этой поры Цицерон защищает интересы не отдельных лиц, а целых общин Италии — Волатерры в Этрурии или Ателлы в Кампании. Во времена республики он уже выступал их защитником. И после гражданской войны по-прежнему считает себя их покровителем и честно выполняет свои обязанности. Зачем? Хочет показать, что располагает еще некоторым влиянием? Очень может быть, такой ответ еще раз доказывает, насколько справедлив упрек Цицерону в тщеславии; но вероятнее все же другое, более серьезное объяснение: Цицерон готовит свершение своих планов и стремится привязать к себе узами благодарности возможно больше людей. В 57 году, когда речь шла о возвращении из изгнания, Цицерону очень помогла поддержка провинциальных городов; столь же драгоценной может оказаться она и теперь. А, кроме того, римскому государственному деятелю и консулярию всегда очень важно иметь обширную провинциальную клиентелу. Это — свидетельство его dignitas, а главное — реальная опора в политической деятельности.

Летом и осенью 46 года нашему герою снова пришлось пережить немало горьких минут. В июне Долабелла вернулся из Африки, возобновил супружескую жизнь с Туллией, но вскоре неизбежность развода стала очевидной; молодой женщине, беременной, пришлось, кажется, перебраться в дом отца на Палатине. Она как будто относительно легко переносила свои беды, и Цицерон о ней не беспокоился, хотя видел ясно, что семейная ее жизнь расстраивается. Его заботило, согласится ли зять вернуть приданое Туллии. Развод стал свершившимся фактом, когда в начале ноября Долабелла уехал в Испанию, сопровождая Цезаря, выступившего на борьбу с Гнеем Помпеем, старшим сыном своего давнего противника, разбитого при Фарсале. (По принятой сейчас системе соответствий между римским календарем и современным отъезд состоялся в декабре.) Войне в Испании суждено было продлиться еще почти целый год.

Сын Цицерона Марк жил с отцом в Италии и явно тяготился своим положением; он считал, что настала пора начать жизнь независимого мужчины, и стремился в Испанию, за Цезарем. Для Цицерона то был новый источник неприятностей, такой шаг никак не совмещался с его убеждениями и надеждами. К счастью, молодой человек не стал упрямиться. На следующий год он уехал в Грецию и там, в безопасности, должен был ждать восстановления республики, которого так страстно желал его отец. Впрочем, пока что восстановления республики не предвиделось. Цезарь оставался единственным консулом, других магистратов не выбирали. Рим жил в условиях единодержавия, в зависимости от любого каприза властителя. Война вновь разгорелась в Испании, что усиливало чувство неуверенности, ощущение непрочности. Тотчас после отъезда Цезаря Цицерон отправляется в Тускул, где много читает и пишет, принимает друзей, а иногда обедает у них, что подчас имеет для его пищеварения самые драматические последствия. «Я съел слишком много овощей, — пишет он однажды, — дабы исполнить законы Цезаря против роскоши». В эти последние дни истекавшего долгого года Цицерон вновь обрел некоторое внутреннее спокойствие. Он перестал за себя опасаться. Всю вторую половину ноября он проводит в поездке по Кампании, посещает Кумы, Помпеи, навещает в Стабиях своего друга Пета и через Арпин возвращается в Тускул. Он подумывает о кое-каких перестройках на виллах, устраивает экседры в одном из портиков Тускульской виллы. Для их украшения разыскивает статуи, но те, что воплощают образы, ему чуждые — вакханок или бога войны Марса, покупать отказывается. Он —- мирный философ, что у него общего с этими мятущимися созданиями? Произведение искусства, на взгляд Цицерона, предназначено не только услаждать взоры, оно должно что-то говорить уму и сердцу, излипать в душу мир, возвышать ее до духовного созерцания идеала. Вот почему статуя или картина подобны произведению ораторского искусства: и в том, и в другом человек выражает себя полностью, внутренние диссонансы здесь нежелательны.