Глава XI ВРЕМЯ РАЗДУМИЙ. ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ В РИМ ДО «ПАЛИНОДИИ»

Сразу после триумфального въезда в Рим Цицерон полагал, что к нему вернулись, как он выражается в письме к Аттику, «блеск» (splendorum nostrum ilium) на форуме, его авторитет в сенате и «больший почет, чем мне бы хотелось» среди «добропорядочных граждан», то есть сенаторов и всадников. Опасается оратор только одного — что слишком большая популярность возбудит подозрительность Помпея, которого он по-прежнему побаивается, несмотря на услуги, оказанные ему великим полководцем; Цицерон слишком хорошо знает ревнивый нрав Помпея. В начале письма мысль Цицерона обращается к политическим делам, но в следующих же строках он говорит о своем трудном материальном положении, о конфискованном доме на Палатине, о разграбленных имениях. Все предстояло начинать снова. Радость возвращения не могла пересилить тревогу, слишком тяжкие задачи встали перед ним. И тем не менее первые дни в столице Цицерон посвящает делам политическим. На следующий же день после возвращения, 5 сентября, он выступает в сенате с благодарственной речью, текст которой сохранился (Cum senatui gratiasegit).Речь выдержана в тонах высокого ораторского искусства, не без напыщенности, но с подлинным темпераментом. Оратор предпочитает не вспоминать о колебаниях отцов-сенаторов, он говорит лишь о шагах, предпринятых в его интересах, как ни мало действенны они были. Он поименно раздает похвалы сенаторам, оказавшим ему помощь, и со всей страстью обрушивается на консулов Пизона и Габиния; они дали Клодию возможность провести закон о его изгнании, за что и были награждены наместничеством в провинциях, которые избрали сами. «Консулы заплатили мною, — говорит Цицерон, — за те постыдные доходы, что им сулили провинции». В речи уже слышны обвинения и разоблачения, которые через два года вновь прозвучат в речи «Против Пизона», а еще через год в речи «О консульских провинциях». Цицерон отнюдь не отказывается от мести. Оба консула стали его врагами, и он поклялся разделаться с ними. А всех других, причинивших ему вред, он прощает, ибо не хочет, чтобы в сенате царили ненависть и подозрения. Он поздравляет Милона, который решился ответить насилием на насилие, благодарит Планция за помощь, оказанную ему в Фессалониках, Сестия, рисковавшего жизнью в схватке с головорезами Клодия; упоминает и о преданности зятя своего Гая Пизона, не дожившего до успешного конца дела, которому отдал так много сил. Однако Цицерон помнит, что проблемы, существовавшие накануне его изгнания, по-прежнему не решены. Триумвиры все так же пользуются влиянием; легко догадаться, что Цицерон намерен сделать все от него зависящее, чтобы это влияние сокрушить.

Невозможно не выразить благодарность Помпею, и Цицерон благодарит великого полководца с притворным дружелюбием, не забыв, однако, упомянуть о событиях 11 августа, когда, опасаясь нападения, Помпей заперся на своей вилле. О Цезаре он заводит речь лишь один раз и бросает довольно холодно: «Я не говорю, что он был моим врагом, хотя знаю, что, когда это говорили другие, Цезарь хранил молчание».

Вскоре Цицерону представилась возможность утвердить свой авторитет в курии и в то же время удалить Помпея из столицы, возложив на него обязанности в высшей степени почетные. 7 сентября по наущению Клодия народ стал шумно выражать протест против дороговизны съестных припасов — сначала в театре (где все еще продолжались Римские игры), потом толпа собралась перед зданием сената. Люди кричали, что во вздорожании продуктов виноват Цицерон, и требовали поручить Помпею обеспечение Рима продовольствием. Цицерон воспользовался случаем и выступил с законопроектом, который на следующий день и оказался принятым: Помпей облекался на пятилетний срок всеми полномочиями, необходимыми для обеспечения столицы съестными припасами; полномочия распространялись на весь известный римлянам мир. Для выполнения своей миссии Помпей получал пятнадцать помощников-легатов. Сенат предпочел текст, предложенный Цицероном, хотя ранее один из народных трибунов представил проект, по которому Помпей получал несравненно более широкие полномочия: право неограниченного расходования средств, флот, армию и право издавать приказы, обязательные для наместников всех провинций (то есть в том числе и для Цезаря!). Казалось, возвращаются времена войны с пиратами. Сенат всегда в принципе враждебно относился к расширению полномочий полководцев; к тому же сенаторы не забыли, как Помпей умножил свою славу за счет славы сената, и потому предпочли текст Цицерона; Помпею не оставалось ничего другого, как выразить глубокое удовлетворение таким оборотом дела. Цицерон достиг двух целей разом: удалил из Рима Помпея, который вскоре, несмотря на сентябрьскую осеннюю непогоду, отплыл в Сардинию; помог укрепить авторитет сената. Остался доволен и народ — он ведь требовал назначить Помпея «диктатором по продовольствию».

Еще до отъезда Помпея Цицерон провел сенатское постановление о двухнедельных благодарственных молебствиях в ознаменование побед Цезаря в Галлии. И он, и сенат внимательно следили за точным соблюдением равновесия между двумя главными триумвирами. На протяжении всего этого времени имя Красса не упоминается. Казалось, триумвират доживает последние дни, и сенат вновь начинает играть решающую роль.

7 сентября при выходе из здания, где проходило заседание сената, на котором Цицерон провел постановление, поручавшее Помпею обеспечение столицы продовольствием, оратор был встречен толпой граждан, шумно его приветствовавших; испросив разрешения у магистратов, тут присутствовавших, Цицерон произнес благодарственную речь народу.

Текст ее сохранился, он варьирует основные положения речи, произнесенной двумя днями раньше в сенате. Похвалы Помпею на этот раз гораздо менее сдержанны, а Цезарь не упоминается вовсе — стоило ли говорить о нем гражданам, которые на протяжении более двух лет упорно выражали Цезарю любовь и преданность. Речь изобилует историческими параллелями с гражданскими распрями предшествующей эпохи, причем Цицерон явно стремится доставить себя в один ряд с выдающимися политиками предыдущего поколения, также познавших горечь изгнания. Особенно подчеркивает он свое сходство с Марием, который пользовался горячей любовью народа и тоже родился в Арпине. По возвращении из изгнания, напоминает оратор, Марий испытал на себе ярость мстительных врагов. Но Цицерон успокаивает сограждан: Марий был воин, полководец, в борьбе с врагами он прибег к оружию; он, Цицерон, воспользуется средствами более ему привычными — речами, словом.

Цицерон прекрасно разбирался в существующем положении. Толпа приветствовала его, так что можно не сомневаться, что удалось наконец стать человеком, вокруг которого сплотились все общественные силы Рима. Цицерон знал, конечно, как непостоянно народное мнение, но радовался, что хотя бы на время сумел подавить влияние Клодия. Теперь можно было подумать и о собственных делах.

Едва Цицерон покинул Рим, Клодий разграбил и, при соучастии Пизона, спалил его дом. А чтобы землю эту уже никогда не могли вернуть владельцу, Клодий соорудил статую Свободы, освятил ее и начал строить вокруг нее портик. Поблизости, на участке Марка Фульвия Флакка, одного из друзей Гракхов, погибшего в пору сенатской реакции, стоял другой портик, возведенный в свое время победителем кимвров Квинтом Лутацием Катулом; Клодий его разрушил. Портик Клодия был длиннее и просторнее прежнего, и Цицерон уверял, что Клодий, живший неподалеку, построил его специально для своих прогулок. От территории, которую прежде занимал дом Цицерона, портик захватывал не более одной десятой. Остальное приобрел один из подставных людей все того же Клодия. Так что с юридической точки зрения положение оказалось довольно сложным. Основная трудность заключалась в том, что при освящении хотя бы части участка запрещалось использование его частным лицом. Снять сакральность могли только жрецы-понтифики. Эта коллегия ведала всеми вопросами, связанными с религиозными обрядами и установлениями, и решала таковые, руководствуясь тайными заповедями, записанными в их книгах. 29 сентября Цицерон произнес перед понтификами речь, дошедшую до нас под названием «О своем доме». Из нее мы узнаем немало интересных деталей политической тактики Цицерона. Несколько неожиданно оратор начинает оправдываться перед жреческой коллегией в том, что добивался чрезвычайных полномочий для Помпея. Самооправдания его весьма обстоятельны, из чего можно заключить, что многие сенаторы из самых консервативных, то есть как раз из тех, что составляли коллегию понтификов, враждебно встретили предложение Цицерона касательно Помпея. Так как Цезарь отсутствовал, коллегией руководил Марк Теренций Варрон Лукулл; брат его несколькими годами ранее принужден был уступить Помпею командование в войне против Митридата. Можно себе представить, сколько трудностей предстояло преодолеть Цицерону, ведь пришлось добиваться благосклонности самых разных, подчас враждующих, политических партий!

О доме говорится лишь в последней части речи, да и там Цицерон утверждает, что сохранение статуи, воздвигнутой Клодием, граждане Рима сочтут оскорблением не только ему, но также и сенату, и народу Рима, которые вернули оратору былой почет и былую славу. После этого патетического пассажа оратор обращается, наконец, к собственно правовой проблеме, возникшей в связи с освящением участка. Не будучи членом коллегии понтификов, он тщательно избегает предлагать свое толкование религиозных законов и говорит лишь о самых общих религиозно-правовых нормах, известных каждому гражданину. Так, он указывает, что не все установления были соблюдены, что понтифик Луций Пинарий Натта, совершавший обряды, допускал ошибки, что, помимо всего прочего, он — близкий родственник Клодия и находился в сговоре с трибуном. Понтифики приняли решение, благоприятное для Цицерона. В нем говорилось, что «лицо, освятившее участок, оказалось не уполномоченным на то, как положено, голосованием в комициях или в трибах, поскольку же ни комиции, ни трибы не поручали ему поступать так, как он поступил, не будет нарушением божественных установлений продавать или покупать этот участок и восстанавливать строения, на нем ранее стоявшие». Итак, религиозную сторону дела удалось уладить. Оставалась сторона юридическая, то есть возвращение Цицерону его собственности. 1 октября вопрос был поставлен на обсуждение сената. Взял слово Клодий и говорил в течение трех часов, пытаясь помешать принятию решения. Наконец он замолчал; сенаторы постановили, что дом возвращается во владение Цицерона, портик Клодия должен быть разрушен, а портик Лутация Катула восстановлен. Один из трибунов, Аттилий Серран, наложил было вето, но по предложению консула будущего года сенат принял еще одно постановление, объявлять шее трибуна ответственным за беспорядки, которые может вызвать отмена сенатусконсульта вследствие вето, им наложенного. После ночи размышлений Серран снял вето, и на следующий день дело было кончено. Не теряя времени, консулы поставили работы по выполнению сенатских решений на торги, и разрушение портика Клодия началось тотчас же. Сенат принял также постановление о возмещении ущерба. Цицерону предстояло получить два миллиона сестерциев за Палатинский дом, двести пятьдесят тысяч за виллу в Формиях и пятьсот тысяч сестерциев — за виллу в Ту скуле, разграбленную Габинием, который, кстати говоря, даже перенес колонны с виллы Цицерона на строительство собственной виллы, находившейся поблизости. Возмещение ущерба было явно недостаточным, если вспомнить, что Палатинский дом стоил три с половиной миллиона. В письме к Аттику Цицерон горько жалуется на эту несправедливость и объясняет ее завистью тех, кто, как он выражается, «подрезал ему крылья», и боится, как бы они не выросли вновь. Имеется ли в виду Гортензий или кто-либо другой? Установить вряд ли возможно.

Работы уже начались, но вдруг 3 ноября на строительной площадке появились вооруженные люди Клодия. Они разогнали рабочих и принялись разрушать портик Катула, почти уже выведенный под крышу. Незадолго до того Квинт Цицерон снял неподалеку у наследников аристократического рода Элиев Ламиев дом, известный под названием «Каренского»; люди Клодия стали забрасывать дом Квинта камнями, а потом подожгли. После этого Клодий несколько дней подряд собирал в разных местах города вокруг себя граждан и всячески поносил братьев Цицеронов. 11-го числа он с бандой наемников напал на Цицерона на Священной дороге. Оратор успел укрыться в соседнем доме, но из рассказа его явствует, что он предвидел подобный оборот дела и принял меры предосторожности, так что в момент нападения его сопровождала надежная охрана. На другой день в 11 часов утра Клодий напал на дом Милона, расположенный на обращенном к Тибру склоне Палатина. Из дома Милопа выскочили вооруженные люди, убили нескольких «солдат» Клодия, и уличная стычка превратилась в настоящее сражение. Причины были следующие: Милон обвинил Клодия по закону «О насилии», и Клодий рассчитывал занять должность эдила и тем избежать процесса. Милон же всеми средствами старался не допустить созыва народного собрания, на котором могли избрать Клодия в эдилы. Каждый раз, когда назначался день комиций, Милон «всматривался в небо» и обнаруживал неблагоприятные знамения. Дело доходило до смешного. Консул Метелл Непот, родственник Клодия, чтобы провести народное собрание, пробирался на Марсово поле задолго до рассвета, обходными путями, но, что бы он ни делал, когда бы ни появлялся на месте собрания, там неизменно оказывался Милон — он стоял, окруженный телохранителями и всматривался в небо! В декабре политическая жизнь столицы свелась, в сущности, к поединку между Клодием и Милоном, который окончился через три года на Аппиевой дороге. Положение осложнялось еще и тем, что Клодий имел поддержку в сенате: брат Аппий Клавдий и консул Метелл Непот были на его стороне. Консул, казалось, помирился с Цицероном, но в глубине души не мог простить ему все случившееся. О Милоне всем и каждому было известно, что он входил в окружение Помпея, Клодий же, как постепенно выяснялось, действовал лишь в собственных интересах. Впрочем, это не слишком отличало его от других честолюбцев, которых мы во множестве встречаем в те годы на политической арене Рима. Но в отличие от многих из них Клодий не обладал ни сдержанностью, ни скрытностью, ни качествами политического деятеля первого ранга. Однако до поры до времени скандалы, которые он устраивал, и вопли, которыми его люди, окружив курию, сопровождали заседания сената, приносили ему некоторый успех. В январе комиции наконец состоялись, и 20-го числа Клодий стал эдилом.

Не все проблемы, связанные с домом Цицерона, были улажены, но восстановительные работы шли пока что без помех. Цицерон мог погрузиться в хлопоты о дальнейшем продвижении по пути почестей. Благодарный Помпей предложил ему и брату его почетную миссию в провинциях. Квинт тотчас же согласился и в декабре отплыл из Италии, чтобы помогать Помпею выполнять поручение сената. Цицерон тоже выразил согласие, но совсем на иной лад. Он хотел, чтобы положение легата не сопровождалось какими бы то ни было обязанностями, а носило чисто декоративный характер. Ему надо было сохранить свободу действий ко времени цензорских выборов. Положение цензора было венцом сенатской карьеры и, помимо авторитета, всеобщего уважения и удовлетворенного честолюбия, давало вполне реальную власть — в первую очередь право вносить в списки сената или исключать из него, кого цензор найдет нужным. Упустить такую возможность для борьбы за «согласие сословий» Цицерон не мог. Если же цензорские комиции до весны не состоятся, он воспользуется своей миссией и с почетом отбудет из Рима, чтобы провести некоторое время в разъездах.

Так складывались планы Цицерона примерно с середины октября. Множество обстоятельств сошлось, однако, и нарушило их. Бесчинства Клодия, который содержал самую настоящую армию, были явно рассчитаны на то, чтобы не дать довести до конца работы на Палатине. Это длилось вплоть до январских комиций. Вдобавок история с царем Египта, возникшая еще в предыдущем году, приобретала все большую остроту и требовала вмешательства Цнцерона. Вопрос стоял так: следует ли восстанавливать на троне египетских царей Птолемея Авлета, изгнанного подданными? Царь нашел убежище в Риме, где пытался, как некогда Югурта, за деньги получить политическую поддержку. Для этого он занимал у римских преторов все новые и новые суммы под сказочные проценты. Одному из консулов 57 года, Лентулу Спинтеру, получившему в управление провинцию Киликию, поручили отвезти Птолемея в Александрию. Но, чтобы поручение приобрело законную силу, его должен был утвердить сенат.

Тем временем жители Александрии возвели на трон вместо Авлета дочь его Беренику и твердо решили, что она и в будущем останется царицей. Они послали в Рим большую делегацию (как говорили, примерно из ста человек) во главе с философом-академиком по имени Дион. С помощью делегации александрийцы рассчитывали нейтрализовать интриги Авлета. Но при высадке в Путеолах члены делегации подверглись нападению. Дион сумел добраться до Рима, один из друзей Помпея, Лукцей, оказал ему гостеприимство. Так же поступил и Цицерон. Однако вскоре Дион был убит, не успевши выступить в сенате, который согласился его выслушать. Молодой Лициний Кальв (поэт и друг Катулла) обвинил в убийстве некоего Азиция, и Цицерон согласился выступить защитником. Процесс состоялся до апреля 56 года, определить дату точнее не представляется возможным. Можно предположить, что Цицерон согласился защищать Азиция, чтобы отвести подозренпе от людей из окружения Помпея. Возможно, впрочем, что убийство явилось результатом сложных интриг, которыми тайно руководил Клодий. Азиций должен был уже предстать перед судом, и тут в том же преступлении обвинили молодого Целия, бывшего любовника Клодии, которая ныне упорно преследовала его своей ненавистью. Цицерон выступил также на защиту Целия. Речь, сохранившуюся до наших дней, он произнес 4 апреля, в ней упоминается об оправдательном приговоре Азицию. Так что при защите Азиция, так же, наверное, как и при защите Целия, Цицерон противостоял маневрам клана Клодиев. Хотя все это лишь догадки.

Пока шла борьба за возвращение Птолемею египетского трона, царь жил в доме Помпея в качестве гостя. В начале января Помпей вернулся в Рим из поездки по провинциям для налаживания поставок зерна в столицу в будущем году; он выступил в сенате, горячо доказывая, что миссия эта с самого начала предназначалась Лентулу. Если верить Цицерону, однако, друзья Помпея делали все возможное, чтобы экстраординарную магистратуру сенат доверил именно ему. По-видимому, выступление Помпея в сенате не отличалось искренностью; на самом деле он добивался экстраординарного командования отчасти потому, что оно обещало немалые выгоды, главным же образом потому, что «покорение» Египта (в сущности, установление римского контроля над правительством страны) должно было довершить его образ покорителя мира, во многом уже созданный символикой его триумфа.

И тут молния поразила святилище Юпитера Латиария на Альбанской горе. Юпитер Латиарий — один из древнейших богов Рима, покровитель Латинской лиги; консулы ежегодно приносили ему торжественные жертвы во время празднеств, носивших название Латинских. Такое знамение нельзя было оставить без внимания. Обратились к Сивиллиным книгам — собранию пророчеств пли, скорее, инструкций, указывавших, к каким обрядам следует прибегать для смягчения гнева богов; там обнаружили, что римлянам не следует вторгаться в Египет силой оружия. В сенате поднялись горячие споры, в ходе которых возникло несколько предложений. Одни, и в их числе Лукулл и Гортензий, требовали отправить Лентула в Египет без армии, другие, например, Красс, настаивали, чтобы в Александрию поехал Помпей в сопровождении всего лишь двух ликторов. Бибул, напротив того, предлагал послать трех бывших магистратов, что исключало Помпея из числа кандидатов — в связи с необходимостью обеспечить столицу хлебом он был облечен империем с чрезвычайными полномочиями. Цицерон отстаивал кандидатуру Лентула. Сохранилось несколько писем ею к Лентулу, которые дают возможность проследить хитросплетения интриг вокруг Помпея; он продолжал от называться от поручения, но усилиями друзей на глазах становился наиболее вероятным кандидатом. Тогда трибун по имени Гай Катон внес проект закона о плебисците, который должен был прервать наместничество Лентула в Киликии и призвать его в Рим. Консул Гней Лентул Марцеллин всячески оттягивал голосование, находя все новые возражения юридического характера; плебисцит так и не состоялся. Вскоре, однако, популярность Помпея сильно поколебалась. Публий Клодий, только что избранный эдилом, 2 февраля официально выступил с обвинением Милона в нарушении закона «О насилии»; беспорядки в столице возобновились; 7 февраля на одной из сходок Помпей подвергся грубым оскорблениям: Клодий обращался к толпе с вопросами «Кто морит народ голодом?», «Кто норовит удрать в Александрию?» — ив ответ люди Клодия хором выкрикивали имя Помпея.

Сходка закончилась общей свалкой. Цицерон и Помпей, присутствовавшие на сходке, смогли уйти, не пострадав. Вот как изменилось общественное мнение с тех пор, когда народ требовал назначить Помпея «диктатором по продовольствию»! Теперь Помпею приходилось опасаться за свою жизнь. В написанном в те дни письме к брату Цицерон замечает, что Красс снабжает Клодия деньгами, подталкивает на борьбу с Помпеем; это внушает автору письма надежду на распад триумвирата. Он думает, что в конечном счете именно он оказался победителем, ибо добился всеобщего уважения в сенате и благосклонности граждан Рима.

В этот период Цицерон возвращается к деятельности судебного защитника. Он выступает адвокатом своего друга Сестия, которому 10 февраля было предъявлено обвинение одновременно по двум законам — о происках и о насилии. Процесс назначили на 13-е и 14-е следующего месяца. Защитник произнес речь, текст ее сохранился. 11 февраля Цицерон выступил защитником еще в одном процессе — Кальпурния Бестии, который занимал магистратуру эдила в 57 году и теперь оказался привлеченным к ответственности за нарушение Туллиева закона о происках, то есть закона, проведенного самим же Цицероном. Обвинителем выступал молодой Целий. Суд оправдал Бестию, и Цицерон пишет, что в своей речи начал исподволь склонять общественное мнение в пользу Сестия, напомнив, что тот был серьезно ранен наемниками Клодия в одной из уличных стычек и что спас Сестия от смерти именно Бестия.

История с царем Птолемеем длилась вплоть до марта месяца. В конце концов царь отказался от дальнейшей борьбы, покинул Рим, перебрался в Эфес и поселился в ограде храма Артемиды — ждать лучших времен. По-видимому, он полагался на обещания Помпея и на вмешательство наместника Сирии Габиния, который был продан своему бывшему командующему; к тому же Габиний рассчитывал добиться и кое-каких выгод для себя. Помпею необходимо было укрепить свое положение, его подрывали и ультраконсервативные сенаторы, и сторонники Клодия. Единственный путь для него состоял в укреплении триумвирата. В середине апреля в городе Лукке на границе Цизальпинской Галлии (следовательно, на территории, находившейся под управлением Цезаря) состоялось свидание триумвиров; туда навстречу Цезарю выехали не только Помпей и Красс, но, если верить Плутарху, и более двухсот сенаторов. Цицерона в Лукке но было. Он находился вдали от Рима — объезжал имения свои и брата в Арпине, в Формиях и в Помпеях.

Итак, Цицерон уклонился от свидания в Лукке, куда стеклись все, кто играл хоть какую-то роль в политической жизни государства. Может быть, он просто не знал об этой встрече? Вряд ли. Или не догадывался о ее подлинных целях? Еще менее вероятно. Скорее всего Цицерон сознательно избегал участия в переговорах, ибо не желал содействовать восстановлению тирании, от которой сумел, как ему казалось, избавить государство. На процессах Сестия и Целия он защищал обвиняемых вместе с Крассом и надеялся, что по крайней мере со стороны Красса ему не грозит опасность, и потому решился выступить с нападками на триумвират. В речи «В защиту Сестия» он обвинил Цезаря, Помпея и Красса в потворстве Клодию. Делая вид, будто всего лишь передает распространяемые Клодием клеветнические слухи, Цицерон в такой косвенной форме напомнил, что действие государственных институтов парализовано, «кормило государства вырвано из рук сената», причем сделал это даже не Клодий, а консулы Габиний и Пизон, а за ними, как всем известно, стояли Цезарь и Помпей. Цицерон призывает сенатскую «молодежь», которой вскоре придется взять на себя ответственность за положение дел в государстве, не допустить повторения 58 года — Цезарь и его армия расположились тогда у самых ворот Рима и стали безраздельно властвовать над жизнью и смертью граждан. Сговор триумвиров неизбежно предполагает использование силы, утверждал Цицерон, и все безумства Клодия, а также ответные безумства Милона суть неизбежные следствия этого сговора.

За подтверждением своих доводов Цицерон обращается к учениям философов. Он говорит, например, о смерти, которая, по единодушному мнению эпикурейцев и платоников, не может рассматриваться как зло. В связи с описанием насилий в Риме набрасывает кратко картину развития человечества от первобытного состояния до образования государств; развитие шло благодаря мужеству и мудрости нескольких выдающихся мужей. Такая картина неоднократно встречалась в сочинениях эпикурейцев, а до них — у Аристотеля и у Платона. Можно, конечно, видеть здесь просто «общие места», риторические украшения, призванные выставить напоказ образованность оратора. Но, во всяком случае, необходимо учитывать воздействие подобных рассуждений на слушателей, которые толпились у трибуната в жажде услышать раскаты знаменитого голоса, который так давно не звучал в Риме. Философские рассуждения поднимали судебные дебаты над повседневной рутиной, оратор призывал отвести угрозу, нависшую над самым великим достижением человечества — над гражданским устройством, способным обеспечить мир и безопасность всех и достоинство каждого.

Процесс Сестия дал также Цицерону возможность напрямик напасть на одного из самых верных сторонников Цезаря — Публия Ватиния. Будучи в 59 году трибуном, Ватиний сумел организовать плебисцит, отдавший Цезарю вопреки воле сената наместничество в Иллирике и галльских провинциях. Ватиний участвовал в процессе Сестия в качестве свидетеля обвинения. Цицерон воспользовался правом допроса свидетеля и обратился к Ватинию с речью, которая сохранилась и отличается необычной резкостью. Напасть на Ватиния, обвинить трибуна 59 года в том, что он пренебрег ауспициями и другими законными установлениями, значило напасть на Цезаря, еще раз поставить под сомнение его консульские решения и в первую очередь законность его наместничества, в котором он по закону Ватиния был утвержден на пять лет. Таким образом вырисовывается правовой конфликт, который несколькими годами позже стал поводом для гражданской войны. В письме Лентулу, написанном в декабре 54 года, Цицерон объясняет мотивы, которыми руководствовался, произнося речь против Ватиния. В суд явился и Помпей — свидетельствовать в пользу Сестия. Ватиний упрекнул Цицерона в том, что он вошел в число друзей Цезаря лишь после побед, одержанных последним в Галлии. Цицерон отвечал, что, на его взгляд, «поведение Бибула заслуживает большей хвалы, чем чьи бы то ни было победы и триумфы». Другими словами, лучше оказаться побежденным, чем добиваться победы дурными путями, как добился ее Цезарь. Заседание это происходило 10 февраля.

Процесс Целия в начале апреля непосредственно не связан с политической ситуацией, и в речи Цицерона нападок на триумвиров нет. Речь направлена главным образом против Клодии, сестры Клодия, которая предъявила Целию ряд серьезных обвинений. Цицерон принял тон снисходительного отца семейства, объяснял поступки клиента молодостью и предсказывал, что в будущем тот непременно станет добрым гражданином. Не исключено, что таким образом Цицерон надеялся приобрести расположение римской золотой молодежи, к которой и раньше обращался в речи «В защиту Сестия»; он, видимо, опасался, что отпугнул ее от себя, разоблачая «юнцов», слишком охотно шедших за Катилиной. Подобное объяснение согласуется с постоянной политикой Цицерона, направленной на примирение всех политических сил Рима. Он явно хочет предстать носителем высшего нравственного авторитета в государстве, что естественно повлекло бы за собой избрание его в цензоры.

5 апреля Цицерон атаковал один из законов, особенно дорогих Цезарю, — закон о распределении земель в Кампании. Каковы причины, толкнувшие оратора на столь, казалось бы, неразумный шаг? Инициатива принадлежала не Цицерону, а Луцию Домицию Агенобарбу, претору 58 года, который, как мы помним, уже пытался добиться, чтобы сенат признал недействительными законодательные акты Цезаря. По его наущению трибун Публий Рутилий Луп представил в сенат проект пересмотра аграрного закона Цезаря. Цицерон поддержал проект, и Помпей, кажется, по крайней мере в тот момент, ничего не имел против. Сенат принял постановление, в соответствии с мнением Цицерона, и назначил обсуждение законопроекта. Так обстояли дела в сенате, когда Помпей отбыл из Рима, как считалось, в Сардинию, а на самом деле в Лукку, где встретился с Цезарем и Крассом.

Мы уже указывали на причины, побуждавшие Помпея возобновить союз с Цезарем и Крассом. Дополнительной причиной явилась позиция, занятая Цицероном. Цезарь мечтал о дальних походах, он уже в это время думал о переходе через Рейн и об экспедиции в Британию; он не мог допустить, чтобы Домиций с помощью Цицерона осуществил свой маневр. После Луккского свидания Цезарь мог не сомневаться, что по истечении пяти лет, предусмотренных Ватиниевым законом, его полномочия командующего будут продлены. Помпей и Красс должны были стать консулами на 55 год, после чего каждый получал в управление провинцию, Красс — Сирию, Помпей — Дальнюю и Ближнюю Испанию, соединенные воедино. Наместничество давалось каждому тоже на пять лет. Об этой договоренности Цицерон узнал не сразу. Поездку по имениям пришлось срочно прервать, так как из Рима пришли тревожные вести: Клодий снова пытается помешать восстановлению Палатинского дома. С помощью Аттика Цицерон принял некоторые предосторожности, а Милон выставил караул у строительного участка. Клодий не мог теперь действовать, как прежде, прямо и грубо; тогда он придумал хитрый маневр. В середине апреля, как раз в те дни, когда шло свидание в Лукке, явилось снова множество знамений: в Римской Кампании слышался звон оружия, в Потенции началось землетрясение, в безоблачном небе гремел гром, вспыхивали ослепительные полосы света. Сенаторы, как полагалось в таких случаях, запросили гаруспиков, что следует делать, дабы умилостивить явленный знамениями гнев богов. Гаруспики (они не образовывали еще признанной государством греческой коллегии, впоследствии ее создал Азгуст, а в ту пору это были всего лишь «специалисты», приглашенные в Рим из Этрурии) ответили, что все боги в сильном гневе, особенно Юпитер, Сатурн, Нептун и Земля-Теллус. Причина гнева — пятикратно повторенное кощунство. Неправильно проведены и осквернены игры, осквернены священные участки земли, убиты вопреки установлениям международного права чужестранные послы, нарушены клятвы и оскорблена Фидес и, наконец, осквернены «древние и тайные» обряды. Гаруспики обратились к сенату с четырьмя советами: избегать распрей, что грозят отдать государство во власть одного человека, следить, чтобы никто не вынашивал против государства тайных замыслов, не доверять магистратуры дурным гражданам, а, главное, надо, чтобы «неизменным оставалось государственное устройство».

Подобный ответ в те дни, когда шло сплочение триумвиров, по всему судя, подсказал гаруспикам кто-либо из сенаторов, враждебных триумвирату. Обращение к Сивиллиным книгам уже положило однажды конец притязаниям Помпея на Египет. Упоминание об убийстве посла (или послов, оракул никогда не изъяснялся слишком определенно) достаточно прозрачно. Другие пункты ответа можно истолковать как осуждение действий Клодия (или Милона) и вообще всех случаев насилия, которыми так изобильна была в последнее время общественная жизнь Рима. Наконец, предостережение против распрей, ослабляющих сенат, явно выдавало аристократическое происхождение пророчеств. Клодий, однако, сделал вид, будто не догадывается о подлинном смысле ответа гаруспиков, и истолковал его весьма своеобразно на сходке, которую созвал в силу своих полномочий эдила: гнев богов направлен против Цицерона, гаруспики имеют в виду именно оратора. Ведь говорится же в ответе об осквернении святилищ — то есть о возвращении Цицерону участка и о восстановлении его дома на месте статуи Свободы. Несколько дней спустя Цицерон оспорил такое, мягко говоря, пристрастное толкование в речи «Об ответе гаруспиков», текстом которой мы располагаем. Он не присутствовал на сходке, но содержание речи Клодия ему передали. Возможно, в день сходки Цицерон еще не вернулся в Рим. Выступал он скорее всего во второй половине апреля, на следующий день после бурного заседания, в котором резко осуждал Клодия, пригрозил ему судом (по какому поводу — нам неизвестно) и был поддержан большинством сената.

В своем толковании ответа гаруспиков Цицерон без труда доказал, что речь идет о святотатствах, совершенных Клодием, наемники которого «осквернили» Мегалезийские игры в честь Кибелы в начале апреля. В речи содержится прекрасная картина этих игр и живописный образ богини, которая проносится по горам и долам в сопровождении львов и бьющих в бубны беснующихся корибантов. Звуки бубнов приняли в Кампании за звон оружия. Кощунственное же нарушение обрядов всегда, начиная со скандала на празднике Доброй Богини, было делом Клодия. Не он один, однако, повинен перед богами. В ответе гаруспиков упоминается убийство послов. Конечно, говорит Цицерон, убит Дион, но ведь убиты и другие представители племен и народов, официально посланные защищать интересы их родины перед римскими магистратами. Так, например, некий Платор, посланный жителями Орестиды, вольного Македонского края, к Пизону, был им отравлен и убит. Так что подобная судьба постигла не одного только александрийского посла, чью гибель некоторые считают делом посланных Помпея.

В целом автор речи об ответах гаруспиков благосклонен к Помпею. Цицерон не позволяет себе обвинять триумвиров, он нападает лишь на своих личных врагов — прежде всего на Клодия и еще на Пизона, консула, который предал его ради выгодного наместничества. О Цезаре — ни слова; по контрасту с безудержными восхвалениями Помпея это выглядело как осуждение. Ни слова и о Крассе. Цицерон старается поссорить триумвиров между собой. Наша датировка речи как раз подтверждается ее содержанием — Цицерон, видимо, не знал еще о согласии, к которому пришли триумвиры в Лукке. Об этом ему предстояло узнать в самое ближайшее время.

Весть пришла с двух сторон. Сначала прибыл Вибуллий, вестник, которого спешно отправил к нему Помпей тотчас после своего отъезда из Лукки. Помпей просил Цицерона не участвовать в сенатских прениях по аграрным законам Цезаря и распределению Кампанских земель, которые начинались 15 мая. Другое известие доставил Квинт, которого Помпей встретил в Сардинии. Они долго беседовали, и содержание разговора известно нам по обстоятельному письму Лентулу, цитированному выше. В ходе разговора Помпей напомнил Квинту, как тот умолял его помочь возвращению Марка из изгнания и какие обязательства принял от имени брата. Если теперь Марк не проявит сдержанность, последствия падут на Квинта. Пусть Марк отныне не подвергает критике политику Цезаря, мало того — пусть всячески ей содействует. Угрозы Квинту заставили задуматься и Марка. Видимо, придется снова смириться с неизбежным. В письме к Лентулу Цицерон рассказывает, как погрузился в воображаемый диалог с Республикой, в духе античных диалогов, едва ли не самым ярким образцом которых является «Критон» Платона. Цицерон просит римское государство позволить ему высказать благодарность людям, вызволившим его из изгнания, и выполнить обязательства, которые принял от его имени Квинт.

«Ведь в лице моем государство всегда располагало добрым гражданином, но оно же всегда позволяло мне оставаться верным своему человеческому долгу». Цицерон исследует всю свою политическую биографию, вспоминает, что всегда питал глубокое уважение к Цезарю, равно как и к своему брату Квинту. В заключение — еще одна реминисценция из Платона, где говорится, что в государственных делах никогда не следует пытаться достичь недостижимого и «действовать силой ни против отца, ни против отечества». Так с помощью цитат из Пятого письма Платона Цицерон оправдывает если не в собственных глазах, то по крайней мере в глазах римского общества свою внезапную готовность послушно следовать «советам Помпея и Цезаря». Он не цитирует Платона дословно, ибо явно старается избежать ясности и определенности. В рассуждении, использованном Цицероном, тем, кто упрекал Платона в невмешательстве в политическую жизнь Афин, он отвечает, что афинская демократия стара и не способна внять чему бы то ни было, что она «неизлечима». Понимал ли Цицерон, что римская республиканская община тоже неизлечима? По-видимому, понимал или почти понимал, но не решался высказать. Как бы то ни было, на заседание 15 мая Цицерон не явился, так что ему не пришлось воздерживаться от суждений о судьбе Кампанских земель, хотя раньше он обещал принять в заседании самое активное участие. Правда, он лишился удовольствия слышать, как сенат отказал Габинию в просьбе провести молебствия в его честь. Вопрос о наделах в Кампании в отсутствие Цицерона не решили, маневр сената, направленный против Цезаря, провалился.

Триумвирам, однако, простого невмешательства было мало. 15 или 16 мая Цицерон отправился в Анций, но тут же вернулся. Сенату предстояло рассмотреть еще одно дело, которое требовало его присутствия. Война в Галлии продолжалась и ширилась, Цезарь без официального разрешения сената увеличил число своих легионов с четырех до шести, а потом и до восьми. Теперь он настаивал, чтобы сенат предоставил средства для оплаты солдат и позволил выбрать десять легатов — следовательно, намеревался Довести в ближайшее время число своих легионов до десяти. Сенаторы отнеслись к просьбе в высшей степени сдержанно. Тогда Цицерон взял слово и добился удовлетворения требований Цезаря вопреки возражениям друга Катона Фавония (Катон все еще находился на Востоке и должен был вернуться только в ноябре).

Согласно Семпрониеву закону, по-прежнему сохранявшему силу, жеребьевка провинций проводилась до выборов магистратов, которым на следующий год предстояло ими ведать. Соответственно каждый год вставал вопрос о том, в какие провинции следует назначать новых наместников. Сенаторы, враждебные Цезарю, внесли предложение сменить наместников в обеих Галлиях, Цизальпинской и Нарбонской, Другой сенатор, Публий Сервилий Исаврийский, друг Катона, предложил сделать то же в двух других провинциях, Македонии и Сирии, где наместниками были Пизон и Габиний. Цицерон выступил с большой речью в поддержку последнего предложения. Речь, сохранившаяся под названием «О консульских провинциях», представляет собой подлинный обвинительный акт, где подытожены деяния обоих консулов 58 года. Цицерон показывает, сколь губительно было их наместничество для обеих провинций — Македония охвачена брожением, Сирия ограблена откупщиками налогов, а те ограблены Габинием. Обоих наместников надо немедленно отозвать, дабы честь и безопасность государства не понесли непоправимого ущерба. Положение в провинциях, вверенных Цезарю, совсем иное: повсюду одержаны победы и виден скорый конец войне. Отзывать Цезаря в такой момент — чистое безумие. Услышав такое, ведший заседание консул Луций Марций Филипп не выдержал и прервал оратора, заметив, что раз уж личное пристрастие заставило Цицерона столь отрицательно отозваться о Пизоне и Габинии, оно же могло бы продиктовать ему и сходную оценку Цезаря — уж кому-кому, а Цезарю Цицерон многое мог припомнить. Замечание не смутило оратора, он отвечал, что в его глазах интересы государства выше личных пристрастий, и привел целый ряд исторических примеров, доказывая, что все государственные мужи, достойные этого имени, всегда готовы были примириться со своими противниками, если обстоятельства того требовали. Сенаторы проголосовали за решение, которое отстаивал Цицерон (и которое отвечало интересам триумвиров), — он принял личное участие в составлении сенатусконсульта. Союз с Цезарем был скреплен. Прошло немного времени, и Квинт стал легатом Цезаря, а нападки Клодия на строительство Палатинского дома оказались окончательно преданными забвению.

В июле, в письме из Анция Цицерон объясняет Аттику причины и смысл проведенного маневра. Письмо, по всему судя, представляет собой один из вариантов речи «О консульских провинциях», которые Цицерон показывал многим, в том числе, возможно, и Помпею. Оказывается, Цицерон не слишком доволен собой. В душе его, наверное, звучит монолог Музы из поэмы «О своем консульстве»: она требовала от поэта никогда не сходить с пути чести и гражданской доблести. «Что ж, прощай политика доблести, чести и правды!» — пишет Цицерон другу. На первый взгляд он и в самом деле отрекся от доблести, чести и правды, отчего и называет свою речь «палинодией» — песней отречения и говорит о ней «subturpicula» — «стыдноватая». Тут же, однако, мы встречаем слова, позволяющие понять более глубокие причины происшедшего: «Трудно поверить, сколько коварства живет в душах людей, которые жаждут стать руководителями государства и, наверно, могли бы достичь своей цели, будь в них хоть капля верности истине и слову». Цицерона предали, но не это заставило его изменить политическую линию. Произошло нечто более серьезное: выяснилось, что те, кому он отводил главную роль в будущем устройстве римского государства, не способны ее исполнить. И снова мы видим слова и мысли, навеянные Платоном, на сей раз не Письмом V, а диалогом «О государстве», где речь идет о добродетелях, необходимых «стражам республики». В Риме стражами республики стремятся стать люди, которых Цицерон называет «prinsipes», «руководителями государства» и в которых не видит верности истине и слову. Все сказанное Аттику в 56 году, он повторит через два года в письме к Лентулу. Итак, перед нами не просто попытка найти софистические доводы для своего оправдания, а твердое, обдуманное после Лукки решение последовать советам Аттика. Как это ни парадоксально звучит, Цицерон изменил политическую линию не потому, что триумвиры оказались на вершине власти, а потому, что первые граждане республики прекрасно приспособились к создавшемуся положению; они не поддержали Цицерона в его борьбе за свободу, а, напротив того, втайне радовались его бессилию. Письмо к Аттику так и кончается: «Раз уж люди, власти не имеющие, меня не любят, попытаемся сделать так, чтобы меня полюбили те, кто имеет власть».

Многие историки в связи с описанными событиями очень любят осуждать Цицерона, говорить о трусости, приспособленчестве, отказе от принципов. Оценка зависит от того, на чем сосредоточить внимание — на внешних обстоятельствах или на скрытых чувствах, которые и диктовали Цицерону его поступки. Даже если «палинодия» выдает самые насущные и самые эгоистические мотивы, можно ли после всего, что он перенес в изгнании, ставить Цицерону в вину нежелание ввязываться в заведомо проигранную битву? Сопротивление грозило разорением не только ему, но и семье, и брату. К тому же Цицерон понимал обреченность любой попытки. Отказаться от мученического венца, выйти из числа руководителей государства и смешаться с теми, кто, по его выражению, «идет следом за», — это, быть может, тоже признак величия души. Пусть же каждый из нас решит, принял ли Цицерон, ученик и почитатель Платона, свое новое положение как философ или как беспринципный политик; ведь, будучи философом, он прекрасно знал, чего стоит так называемое общественное мнение, постоянно создающее ложные ценности, — однодневки, как называл их Сократ и все его последователи вплоть до самых отдаленных.

В начале года в семьях Аттика и Цицерона произошли счастливые события. 12 февраля Аттик сочетался браком с римлянкой по имени Пилия. Ему было 53 года, ей — много меньше. Через два года у них родилась дочь. Туллия, как мы помним, потеряла первого мужа, когда отец ее еще находился в изгнании. Ей исполнилось в ту пору 20 лет. 4 апреля 56 года отпраздновали ее обручение с отпрыском одного из самых знатных родов Рима Фурием Крассипом. О нем мы знаем только, что он владел приятными садами на берегах Альмы рядом с Аппиевой дорогой и, следовательно, был человеком довольно богатым. Иногда Цицерон с удовольствием обедал в этих садах. Здесь же осенью 54 года он принимал Красса перед отъездом его в Сирию. Двумя или тремя годами позже брак Туллии оказался расторгнутым по причинам, нам не известным. Римляне избегали рассказывать о подробностях своей семейной жизни даже самым близким друзьям. Следуя этому обыкновению, Цицерон очень мало говорит о семейной жизни дочери, как, впрочем, и о собственной. О размолвках с Теренцией, о ссорах Квинта с Помпонией он упоминает глухо, так что нам удается узнать весьма мало.

Смирившись с положением, в которое поставило его соглашение в Лукке, Цицерон возвратился к своим обычным занятиям. Влияние в сенате, которым прежде пользовался, Цицерон в какой-то мере утратил, на авторитет его как судебного защитника был недосягаем, и даже самые значительные деятели государства стремились воспользоваться его услугами. Так, в июле или августе он защищал выходца из Гадеса в Испании, близкого друга Цезаря и Помпея Луция Корнелия Бальба. В начале консульства Цезаря именно Бальб приезжал предложить от его имени союз Цицерону. Во время войны с Серторием Бальб сражался в армии Помпея и стал не только римским гражданином, по и всадником. С Цезарем он познакомился, когда тот был квестором в Гадесе, и сделался его praefectus fabrum, в каковом звании и выполнял поручения патрона во время Галльской войны, без конца разъезжая между штабом Цезаря и Римом в качестве более или менее официального лица. Процесс, где Бальб представал ответчиком, напоминал тот, в котором Цицерон некогда защищал Архия. Римское гражданство Бальбу присвоил в свое время Помпей, который имел полное право это сделать. Однако обвинитель, житель Гадеса, чье имя не сохранилось, утверждал, что Бальб как гражданин Гадеса — вольного города, находящегося с Римом в особых договорных отношениях, в принципе не может стать римским гражданином. Дело носило чисто правовой характер, и Цицерон в речи демонстрирует обширную эрудицию, приводя в подтверждение своих доказательств многочисленные исторические примеры. О других сторонах дела говорили до него Помпей и Красс, так что, выступая вместе с ними, Цицерон оказывался как бы на месте третьего члена триумвирата, то есть Цезаря.

Обвинение Бальба представляло собой, по-видимому, скрытый маневр, направленный против триумвирата. Несколькими месяцами раньше Цицерон, может быть, присоединился бы к нему. Теперь такой возможности у него не было, и наш герой защищал Бальба с тем большим рвением, что тот оказывал ему услуги во время изгнания и, можно сказать, вошел в число его друзей. Бальба оправдали. В заключении к речи Цицерон объясняет свою позицию с помощью уже знакомых нам доказательств: вместе с философами и такими историками, как Полибий, он видит в гражданских смутах самую большую опасность для государства. Он утверждает, что политические столкновения хотя и вполне законны, но «имеют разумный смысл лишь до тех пор, пока приносят государству пользу или хотя бы не приносят ему вреда». Мы уже не раз убеждались, что Цицерон не просто прибегает к риторическому ходу, призванному оправдать подчиненное положение, в котором он оказался. Оратор признает свое поражение, но старается сделать из него выводы, согласные с его политической философией. Воинские подвиги Цезаря придают новый блеск римскому имени; было бы нелепо, полагает Цицерон, осуждать одного из самых славных граждан Вечного Города по личным и, в сущности, ничтожным поводам.

Так мыслил Цицерон летом 56 года. На вилле в Анции, разграбленной два года назад и наспех приведенной в порядок, он все больше времени проводит в библиотеке, окруженный отпущенниками-писцами, присланными Аттиком. И все настойчивее ищет путей создания новой политической теории, основанной не только на философских учениях, но прежде всего на собственном опыте.