"Хо Ши Мин" - читать интересную книгу автора (Кобелев Е. В.)

ПЕРВЫЙ АРЕСТ

После поездок в Сиам и Малайю Нгуен, который на сей раз числился по документам китайским служащим Сун Маньчжо, вернулся в Гонконг. В Коулун-сити в доме № 186 по улице Саньлун — Трех драконов — обосновалась целая вьетнамская коммуна. Вместе с Нгуеном и May здесь жили еще восемь юношей и девушек, присланных из Вьетнама парторганизациями для политической учебы. Среди них он с радостью узнал несколько своих «племянников» из числа кантонских пионеров.

Нгуену нередко приходилось бывать и в другом районе Коулун-сити, в трех милях от места жительства, на третьем этаже неприметного каменного дома, где под видом конторы какой-то фирмы находилось представительство Дальневосточного секретариата Исполкома Коминтерна. Связными там работали две вьетнамские девушки, активно посещавшие курсы политической учебы, на которых главным действующим лицом, как и в Кантоне, был «товарищ Выонг». Одну из них, темнокожую, с большими глазами и белозубой открытой улыбкой, звали Минь Кхай. В ту пору будущей руководительнице сайгонской парторганизации исполнилось всего 20 лет.

Служащий Сун Маньчжо часто курсировал также по маршруту Гонконг — Шанхай — Кантон — Гонконг. На французских концессиях в обоих китайских городах работало много вьетнамцев. В большинстве своем это были тонкинские стрелки, несшие охрану французских учреждений, и прислуга в богатых французских домах. Среди них активную работу вело еще Товарищество, а теперь продолжала партия. Нгуен помогал им наладить выпуск подпольных партийных газет, разъяснял текущий политический момент и задачи партии. В первые месяцы после создания партии среди части коммунистов, особенно среди тех, кто давно жил в эмиграции и подчас плохо представлял реальное положение дел на родине, стали отчетливо проявляться симптомы «детской болезни левизны». Вдохновленные созданием партии, ростом ее силы, многие молодые вьетнамские коммунисты, что, впрочем, было свойственно «левым» и в других странах, особенно Востока, жаждали, не медля ни одного дня, взяться за оружие. «Социализм — сейчас!», «Власть рабочего класса — немедленно!» — эти лозунги «левых», в которых отражалось их революционное нетерпение, а порой и революционный авантюризм, находили горячий отклик в первую очередь у тех, кто недавно пришел в революцию. Нгуен настойчиво и терпеливо разъяснял вредность этих настроений для национально-освободительной революции в Индокитае:

— Не следует к месту и не к месту бросаться словами «пролетариат», «крестьянство», «социальное освобождение», «социализм». Сейчас перед нами стоит задача свергнуть французских колонизаторов, добиться национального освобождения. Поэтому главное — зажечь огонь патриотизма в сердце каждого вьетнамца.

И вместе с тем Нгуен всегда помнил сам и постоянно напоминал своим товарищам ленинское указание о необходимости «безусловно охранять самостоятельность пролетарского движения даже в самой зачаточной его форме»[15].

Важнейшую задачу каждого партийного пропагандиста Нгуен видел в том, чтобы донести до широких трудящихся масс правду о первой стране социализма — Советском Союзе. В начале 1930 года он принял решение написать книгу о жизни советских людей. В тезисах к книге он писал: «Вьетнамцы, прежде всего наши труженики, хотят знать о России. Но на революционные газеты и книги французскими империалистами наложен строжайший запрет. К тому же рабочие и крестьяне Вьетнама в массе своей неграмотны. А те, кто хоть немного учился, не знают никаких других языков, кроме вьетнамского. Поэтому наш долг — рассказать о том, какова она — Родина всех пролетариев. Чтобы выполнить эту задачу, я намерен написать книгу — разумеется, по-вьетнамски — в форме повествования о путешествии с множеством эпизодов. Мне хочется, чтобы она была живым, увлекательным, легким чтением».

В книге, названной Нгуеном «Дневник потерпевшего кораблекрушение», рассказывалось о трех друзьях — европейце, африканце и вьетнамце, спасенных во время кораблекрушения советскими людьми и попавших в СССР. Своими глазами увидели они успехи советского народа в строительстве нового общества, познакомились с людьми, которых «революция превратила из рабов в свободных людей». Книга была размножена литографским способом и распространялась нелегально во Вьетнаме.

После создания КПИК и особенно с началом восстания в Центральном Вьетнаме французская колониальная полиция бросила значительную часть своей агентуры на выявление и захват руководящих деятелей партии. В те годы в Южном Китае и в странах Юго-Восточной Азии активно плел свою черную паутину колониальный «Интерпол» в составе английской, французской и голландской тайных охранок. Они снабжали друг друга имеющейся информацией о революционерах колоний, в первую очередь о тех, кто был связан с Коминтерном, обменивались попавшими в их сети подпольщиками. Так, арест Фан Бой Тяу в 1925 году был проведен на территории английского сеттльмента в Шанхае в результате операции, совместно спланированной французской и английской полицией. В свою очередь, французы отблагодарили английских коллег, выдав им несколько индийских и бирманских патриотов.

Нгуен Ай Куок числился одним из первых в списке тех, за кем особенно настойчиво охотился колониальный «Интерпол». Однажды — это было в Сиаме — французским агентам удалось напасть на его след и договориться с властями о его выдаче. Но Нгуен сумел, облачившись в одеяние буддийского монаха, обмануть шпиков, скрыться перед самой полицейской облавой и переждать тревожное время в буддийском храме. В Гонконге же врагам удалось замкнуть кольцо.

Ранним июньским утром 1931 года двери дома по улице Трех драконов неожиданно распахнулись от резкого удара, и в прихожую ворвались английский офицер и несколько полицейских-китайцев.

— Руки вверх, стоять на месте! — скомандовал офицер, угрожая пистолетом обитателям вьетнамской коммуны. Их в этот час, по счастью, было в доме всего двое — Нгуен и 17-летняя Ли Там.

Начался обыск. Полицейские обшарили весь дом от пола до потолка. Они ломали стены, срывали с крыши черепицу, пытаясь найти оружие, распарывали одежду, подушки, разрезали даже куски мыла в поисках секретных бумаг и взрывчатки.

— Вы живете вдвоем? — повернулся к Нгуену офицер и, получив утвердительный ответ, показал на кладовку, где хранились продукты. — Зачем же вам двоим так много рису и соли?

Долгие поиски не дали результатов — ничего предосудительного полиции найти не удалось. Арестованных вывели из дому и втолкнули в грузовичок с зарешеченными окнами, стоявший наготове в переулке. В полицейском управлении Гонконга, в ворота которого въехал грузовичок, арестованных поместили в разные камеры.

Как произошло, что Нгуен, так хорошо владевший искусством конспирации, был захвачен полицией врасплох, которая оказалась прекрасно осведомлена о месте и времени его пребывания? На этот счет существует несколько версий. По одной из них 30 апреля 1931 года французская полиция провела облаву в рабочем предместье Сайгона. Среди угодивших в полицейский капкан оказался член КПИК Нгуен Тхай. При обыске у него за пазухой было обнаружено письмо за подписью Нгуен Ай Куока в адрес ЦК партии. Из письма явствовало, что его автор долгое время находится в Гонконге. Через несколько дней в министерстве по делам колоний в Париже была получена срочная депеша, в которой господин Мерлэн сообщал, что установлено наконец-то местонахождение Нгуен Ай Куока.

2 июня сингапурские, а вслед за ними и английские газеты вышли с сенсационными заголовками: сингапурской полицией арестован «инспектор» Коминтерна Серж Лефран (он же Дюкру). Арест был «великолепно» подготовлен, радовались газеты, он явился полной неожиданностью для Лефрана, поэтому тот не успел уничтожить документы, раскрывающие некоторые аспекты деятельности Коминтерна в Юго-Восточной Азии. Предполагается, что среди этих «документов» находился и листок с адресом Нгуена, так как Лефран действительно мог встречаться с ним до этого в Гонконге.

Однако более правдоподобной кажется третья версия. Как установили впоследствии, в ряды вьетнамских патриотов, работавших в те годы в Южном Китае, сумел проникнуть провокатор, некто Лам Дык Тху. Он приехал в Кантон где-то в начале 1924 года и активно участвовал в революционной деятельности вьетнамских эмигрантов. Однако уже тогда некоторые его поступки вызывали подозрение. Он женился на дочери богатого китайского коммерсанта, вел чересчур роскошный образ жизни. Только через много лет выяснилось, что он поддерживал связь с французским консульством в Гонконге. Там ему рекомендовали открыть фотоателье и дали на это необходимые средства. Товарищам по подпольной работе он сказал, что фотоателье будет приносить доход в партийную казну, а также послужит удобной явкой для партийных встреч. В действительности же это заведение понадобилось ему для того, чтобы по заданию французской охранки тайком фотографировать вьетнамских патриотов и передавать их фотоснимки и имена во французское консульство. Среди нескольких человек, попавших таким путем в расставленные провокатором сети, оказался и Нгуен Ай Куок. Сведения о его местопребывании, сопроводив их рассказом об «опасности», которую этот вьетнамец представляет для английской короны, французское консульство передало английской полиции Гонконга.

Сам Хо Ши Мин, размышляя о причинах провала в Гонконге, пришел, по-видимому, к таким же выводам. После победы революции во Вьетнаме Лам Дык Тху, полагая, что никому не известно о его предательстве, вернулся на родину и на правах «старого соратника» президента пришел к нему в резиденцию, чтобы предложить свои услуги новой, революционной власти. Хо Ши Мин, характеру которого всегда было чуждо чувство мести, холодно глядя на него, сказал:

— Того, кто жевал бетель, выдадут красные губы. Теперь-то ты видишь: хоть ты и подрывал наше дело, революция все равно победила.

По сценарию, разработанному французской и английской охранками, англичане, арестовав Нгуен Ай Куока, должны были тотчас же дать знать об этом французским властям, чтобы те выслали в Гонконг специальное судно, на котором арестованный в полной тайне был бы вывезен во Вьетнам, а там без долгих проволочек и излишнего шума был бы приведен в исполнение вынесенный ему смертный приговор. Рассчитывая на такой ход событий, шеф отдела гонконгской полиции, руководивший облавой на улице Трех драконов, даже не позаботился о том, чтобы получить санкцию прокурора на арест иностранного гражданина, справедливо рассудив, что лучше не оставлять документальных свидетельств этого дела, которые могут ему повредить в будущем.

Вначале все шло гладко, как и было задумано. Уже через два дня в Париже на стол министра по делам колоний легла телеграмма Мерлэна о том, что в Гонконге схвачен Нгуен Ай Куок, «крайне деятельный и опасный враг», и что его арест весьма важен для обеспечения «безопасности Индокитая». Из Хайфона курсом на Гонконг вышло французское судно, чтобы принять на борт «бунтовщика», который содержался в одиночной камере гонконгского полицейского управления без всякой надежды на помощь извне. Французские буржуазные газеты не скрывали ликования. 7 июля сайгонская «Опиньон» писала: «Англичане с помощью Интеллидженс сервис так ловко накрыли Нгуен Ай Куока, как будто сорвали цветочек. Это прекрасная добыча, и мы должны выразить признательность английским друзьям, ибо благодаря этой акции целиком захвачен коммунистический штаб Индокитая и Коммунистическая партия парализована».

Но помощь все-таки пришла, и с совершенно неожиданной стороны. Карты полицейских спутал довольно известный в те времена в Гонконге англичанин, глава влиятельной юридической конторы, человек левых взглядов Фрэнсис Лозби. Этот адвокат был знаком вьетнамским патриотам, однажды он уже спас арестованного вьетнамского революционера, взяв на себя и успешно проведя его защиту. Когда об аресте Нгуена узнали представители Дальневосточного секретариата Исполкома Коминтерна, они обратились к Лозби с просьбой взять на себя его защиту.

Лозби заверил их, что сделает все возможное для спасения или хотя бы облегчения участи арестованного. В тот же день он явился в полицейское управление и в качестве адвоката потребовал разрешить ему свидание с только что арестованным иностранным гражданином Сун Маньчжо. Визит Лозби для полицейских оказался как ушат холодной воды на голову. Они не ожидали, что вроде бы умело и скрытно проведенный ими арест перестанет быть уже через три дня секретом для известного в Гонконге адвоката. Разрешить свидание они не могли, так как Лозби, узнав, что Сун Маньчжо арестован незаконно, без санкции прокурора, непременно вмешался бы в это дело и задуманный с французскими коллегами план сразу бы рухнул. Поэтому Лозби без объяснения причин просто было отказано в свидании с арестованным.

Понимая, что известный юрист дела так не оставит, шеф полиции, чертыхаясь и бранясь по поводу непредвиденного хода событий, вынужден был доложить по инстанции о произведенном им аресте индокитайского гражданина. По его докладной задним числом подготовили ордер на арест за подписью губернатора Гонконга, и, таким образом, в официальном «деле Сун Маньчжо и девицы Ли Там» в качестве дня ареста стало фигурировать 12 июня.

Лозби, разумеется, продолжал настаивать на свидании с Сун Маньчжо, и наконец в третий его приход, когда полиции удалось «узаконить» проведенный ею арест и проделать другие необходимые формальности, его настойчивость была вознаграждена. В комнате для свиданий перед ним предстал худой человек, его грудь часто сотрясал сухой болезненный кашель, на лице, туго обтянутом пергаментной кожей, выделялись большие яркие глаза. Лозби вспоминал впоследствии, что поначалу Сун Маньчжо вызвал у него острое чувство сострадания, а после получаса беседы с ним — чувство уважения и преклонения, желание во что бы то ни стало помочь этому обаятельному человеку.

— Один из моих коллег-соотечественников, — заговорил Лозби, когда они уселись за длинным столом свиданий друг против друга, — спас жизнь доктору Сунь Ятсену — помните, когда Сунь был схвачен своими врагами в Лондоне. Теперь я хочу помочь вам, поэтому прошу вас, доверьтесь мне. Вы должны рассказать мне обо всем, что касается вашего дела. Это облегчит мне вашу защиту на суде. Я не буду спрашивать о том, что выходит за рамки необходимого, так как понимаю, что у каждого революционера имеются свои тайны.

Получив от Сун Маньчжо необходимые сведения по его аресту и наметив с ним линию защиты — главное, не допустить его выдачи французским властям, — Лозби по возвращении домой подготовил соответствующие документы и передал дело в Верховный суд Гонконга.

Судебный процесс сделали открытым. Однако в помещении суда и вокруг него была выставлена охрана на случай побега «опасного преступника». Суд проходил в полном соответствии с вековыми традициями английской юстиции. Судья, возвышавшийся в центре над всеми остальными, его помощники и адвокаты были облачены в черные мантии, а на головах у них красовались напудренные парики. На столах перед ними лежали толстые фолианты по юриспруденции. И обвинитель и защитник постоянно заглядывали в них, приводя те или иные цитаты в подтверждение своих доводов. Говорить на суде имели право только обвинитель и защитник. Подсудимый и его адвокаты общались при помощи записок. Лозби вел дело Сун Маньчжо как главный его адвокат, однако выступал на суде защитником его коллега доктор Дженкинс.

«Во второй раз я встретился с Сун Маньчжо уже в суде, — вспоминал Лозби. — Он стоял за металлической решеткой у скамьи подсудимого, и я заметил на руках у него наручники. Я сказал Дженкинсу об этом. Дженкинс обратился к судье с просьбой разрешить подсудимому показать суду руки. Сун Маньчжо поднял вверх обе руки, скованные наручниками. Тогда Дженкинс сказал: закон определяет, что подсудимого должно вводить в здание суда без наручников. Судье пришлось дать указание снять наручники с Сун Маньчжо. После того как это указание исполнили, Дженкинс начал свою защитительную речь».

Задача перед адвокатами стояла сложная. Обвинитель предъявил Сун Маньчжо стереотипное по тем временам обвинение, которое буржуазия многих стран использовала в борьбе с революционерами, а именно: подсудимый — это «большевик», «агент Москвы» и прибыл в Гонконг с целью «свержения власти английской короны». Обвинитель требовал приговорить подсудимого к длительному тюремному заключению или, в крайнем случае, выслать его в Индокитай, так как он уже осужден там местным судом. Этими данными снабдили английскую полицию французские власти. В Гонконг прибыли из Ханоя агенты французской охранки, чтобы вместе с французским консульством направлять в необходимое русло судебный процесс и добиться от английских властей выдачи им вьетнамского революционера.

Лозби и его коллега решили использовать при защите Сун Маньчжо такие особенности английского суда, как крючкотворство и скрупулезное следование букве правил и установлений. Их доводы сводились к трем основным моментам:

1) Арест Сун Маньчжо незаконен, так как он был произведен 6 июня, но только 12 июня губернатор колонии подписал официальный ордер о его аресте.

2) Следственные органы совершили противозаконное деяние, задав подсудимому вопросы, выходящие за рамки следствия. В английской юстиции в те времена еще сохранялось архаическое правило, гласящее, что во время допроса задержанных лиц следователь вправе задать не больше 5 вопросов — фамилия, род занятий и так далее. Лозби удалось выяснить, что в полиции Сун Маньчжо, помимо пяти общих вопросов, несколько раз ставили вопрос провокационного характера: «Ездили ли вы и с какой целью в Россию?» Тем самым власти нарушили букву закона.

3) Требование обвинителя выслать подсудимого в Индокитай, где его ждет неминуемая смерть, также противоречит закону. Английский закон, и, в частности, официальные документы короны о действии этих законов в колонии, гласят, что если преступник, осужденный, например, шанхайским судом, появится в Гонконге, то гонконгские власти обязаны его немедленно арестовать и передать шанхайским властям, но при этом оговаривается, что речь идет лишь о тех, кто является подданным английской короны. Сун Маньчжо — подданный совсем другой страны, поэтому на него этот порядок не может быть распространен.

Начиная судебное дело, власти рассчитывали на первом же заседании суда добиться решения о высылке подсудимого в Индокитай на французском судне, которое уже стояло наготове у причала гонконгского порта. Однако действия защиты опрокинули их расчеты. Дебаты вокруг выдвинутых ею доводов в оправдание подсудимого затянулись на девять заседаний, которые были проведены в период с июня по октябрь. В конце концов суд принял соломоново решение: все обвинения с Сун Маньчжо снимаются, тем не менее он выдворяется из английской колонии и подлежит депортации в Индокитай.

Казалось, все кончено. Но здесь вновь свое веское слово сказала интернациональная солидарность. Исполком Коминтерна, действуя через французскую секцию МОПРа, принял непосредственное участие в судьбе Сун Маньчжо. По согласованию с «друзьями Сун Маньчжо», как отрекомендовался представитель МОПРа, Лозби опротестовал решение гонконгского суда и в соответствии с английским законодательным правом направил апелляционную жалобу в Тайный королевский совет в Лондоне. По его просьбе защиту Сун Маньчжо в Тайном совете взял на себя известный в ту пору в Англии адвокат Ноуэл Притт.

Теперь оставалось только ждать результата. Дни и ночи Нгуена, однообразные и тоскливые, как песчаные барханы в пустыне Гоби, протекали в одиночной камере центральной гонконгской тюрьмы «Виктория-призн» — мрачного трехэтажного здания с узкими длинными коридорами, по обеим сторонам которых виднелись решетки многочисленных камер для заключенных. Одиночка Нгуена была размером всего один на два метра, в ней едва умещался человек. Под потолком на высоте трех метров светлело узкое зарешеченное оконце в форме полумесяца, через которое по ночам на фоне черного тропического неба виднелись яркие звезды.

Ежедневно ему, как и другим заключенным, разрешалась пятнадцатиминутная прогулка. Выводил его из камеры один из надзирателей — молчаливый, огромный гуркх с окладистой черной бородой. Узкий прямоугольный двор тюрьмы, обнесенный высокими стенами, напоминал дно глубокого колодца. И все-таки гуляние доставляло наслаждение — Нгуен слышал человеческие голоса и сам мог поговорить, видел лица людей и кусочек неба.

Довольно часто навещали Нгуена в тюрьме Лозби и его супруга, искренне привязавшиеся к нему. В одном из писем к «друзьям Сун Маньчжо» Лозби в те дни писал:

«Я хотел бы указать вам на то, что мой клиент — высококультурный человек, и по ряду причин я являюсь единственным лицом, которому он может доверять (сюда относится также мой штат, хотя и не целиком). Из человеколюбия я посещаю его так часто, как это только возможно, и между нами установились, я сказал бы даже, сердечные отношения. Таким образом, я воспринял бы как личную утрату его передачу французам или его убийство их агентами.

Между тем возможность его убийства французскими агентами настолько беспокоит нас, что мы приняли меры к тому, чтобы никто, кроме меня и моей жены, не мог его навещать. Я знаю из заслуживающих доверия источников, что за поимку моего клиента объявлена награда в размере 75 тысяч пиастров… Даже если апелляция будет удовлетворена и мой клиент получит свободу, ему будет угрожать реальная опасность быть убитым французскими агентами. Он не может оставаться неограниченное время в колонии, ибо его отлично знает в лицо большая часть гонконгской полиции. Мало шансов и на то, чтобы он уехал из колонии без ведома французов, склонных хорошо оплачивать информацию о нем…»

Хотя Лозби принял меры предосторожности и никто из посторонних, кроме него и его жены, не мог навещать Сун Маньчжо, обстоятельства сложились так, что круг его гонконгских знакомых неожиданно расширился за счет двух довольно известных в Гонконге лиц. После нескольких месяцев одиночного тюремного заключения у Сун Маньчжо открылся застарелый процесс в легких. Лозби добился, чтобы его перевели в тюремный госпиталь. Однажды супруга Лозби по пути в госпиталь завернула в цветочный магазин купить букет лотосов для больного и у входа столкнулась с женой вице-губернатора Гонконга Томаса Саутона, которая в литературных и театральных кругах колонии больше была известна под псевдонимом Стелла Бенсон. Женщины, которых связывали приятельские отношения, разговорились, и миссис Лозби рассказала о своем подопечном Сун Маньчжо. Стелла была заинтригована рассказом и тут же изъявила желание навестить заключенного. В следующий раз миссис Лозби лришла в госпиталь со своей высокопоставленной приятельницей. Та долго беседовала с Сун Маньчжо, не скрывая своего восхищения его хорошим английским языком и приятными манерами, а придя домой, устроила скандал мужу за то, что такого культурного человека, к тому же иностранца, держат в тюрьме. Она заставила мистера Саутона вместе с ней отправиться в госпиталь и познакомиться с заключенным вьетнамцем. На вице-губернатора Гонконга, как и на других английских друзей, Нгуен произвел благоприятное впечатление. Впоследствии этот факт сыграл важную роль в благополучном завершении «дела Сун Маньчжо».

В первых числах июля 1932 года, то есть ровно через год после начала судебного процесса над Сун Маньчжо, Лозби получил из Лондона радостную весть — его апелляция была удовлетворена. Одни из его коллег сообщил подробности слушания дела в Тайном королевском совете. Стаффорд Криппс, который защищал интересы гонконгских властей (впоследствии он стал видным деятелем английской лейбористской партии. — Е. К.), изучив материалы дела, пришел к выводу, что в случае нового судебного разбирательства гонконгские власти за недостаточностью улик могут оказаться проигравшей стороной и это нанесло бы удар по их престижу. Стремясь избежать такого финала, Криппс встретился с защитником Сун Маньчжо в Тайном совете, и обе стороны договорились подписать документ об освобождении аннамского заключенного без нового слушания.

Гонконгские газеты, которые до этого хранили почти полное молчание в связи с «делом Сун Маньчжо», запестрели броскими заголовками: «Достойное внимания судебное дело окончено», «Аннамский ссыльный добивается свободы и избегает отправки в Индокитай», «Великая власть закона», «Апелляция в Тайный совет от имени Сун Маньчжо, — писала одна из газет, — который якобы является аннамским революционером, направленная в связи с приказом о высылке, подписанным в прошлом году губернатором сэром Уильямом Пилом, рассмотрена с учетом английского закона о неприкосновенности личности («Хабеас корпус»). Дело было приостановлено после дня слушания 27 июня на основе взаимных соглашений… Корона решила не настаивать на принятом ранее решении. В результате достигнут компромисс, согласно которому Сун Маньчжо будет выслан в то место, которое он сам изберет и которое должно сохраняться в тайне. Кроме французских властей, такое решение должно удовлетворить всех заинтересованных лиц…»

Итак, настал долгожданный день освобождения. Теперь важно как можно быстрее и скрытнее покинуть Гонконг. На семейном совете в доме Лозби было решено приобрести Сун Маньчжо билет на ближайший пароход, идущий в Европу, с которого он мог бы сойти на берег на первой же стоянке. Прощание было трогательным и немного грустным — супруги Лозби успели за год привязаться к своему подопечному. Но вот пароход отчалил, пересек живописную гонконгскую гавань и скрылся за горизонтом.

Каково же было удивление Лозби, когда через несколько дней он получил письмо от Сун Маньчжо, где тот сообщал, что, как только он сошел в Сингапуре на берег, его арестовала местная полиция. Затем под конвоем его привезли обратно в Гонконг, где он и находится сейчас в том же полицейском участке, что и год назад.

«Моему возмущению не было предела, — вспоминал Лозби. — В тот вечер я до глубокой ночи сидел за рабочим столом, размышляя, что же теперь предпринять. Наконец решение было принято. Утром следующего дня я направился в резиденцию губернатора. Выразив сэру Уильяму Пилу возмущение тем, что власти не сдержали своего слова, я попросил его разрешить Сун Маньчжо выехать в Сямынь (китайский курортный городок к северо-востоку от Гонконга. — Е. К.) рейсом парохода, который я сам выберу по своему усмотрению. На следующий день я получил личное письмо губернатора, в котором тот сообщил, что дал устное распоряжение освободить Сун Маньчжо, но при этом высказал опасение, что портовая полиция, которая проводит перед отправкой судна проверку пассажиров, может снова задержать Сун Маньчжо».

После второго освобождения Лозби устроил Нгуена в общежитие Китайской ассоциации молодых христиан. В целях конспирации ему купили типичное китайское одеяние, в которое облачались в тогдашнем Китае ученые мужи и элита, — долгополое платье с широкими висячими рукавами, на голову мягкую черную шапочку, на ноги матерчатые туфли. Нгуен приделал себе фальшивую бороду и усы — в те годы он их еще не носил — и стал неузнаваем.

Как незаметно выбраться из Гонконга? Чтобы избежать полицейской проверки, самый надежный, хотя и несколько авантюрный способ, — вывезти Сун Маньчжо на каком-нибудь катере или джонке в открытое море и там поджидать следующий в направлении Сямыня пароход. Но такой план вряд ли был осуществим без посторонней помощи. Размышляя об этом, супруги Лозби решили рискнуть обратиться за содействием к Саутону, который так хорошо отзывался об их вьетнамском друге. Вице-губернатор охотно согласился помочь. В один из дней он попросил у сэра Уильяма Пила разрешение воспользоваться его личным катером. Лозби приобрел два билета первого класса на японский пароход, шедший в Шанхай: один для Сун Маньчжо, другой — для своего служащего-китайца, которому он доверял и поэтому попросил сопровождать опального вьетнамского друга до Сямыня.

В день отплытия парохода в предрассветные часы к пристани Сихуан — Западных королей — в аристократической части Гонконга пришвартовался катер губернатора с его флагом на мачте и с вооруженной охраной на борту. На борт катера поднялся изысканно одетый китаец в сопровождении секретаря. Он сердечно простился с двумя европейцами — мужчиной и женщиной, обнявшись с ними по очереди, и катер устремился в открытое море. Вдали показался белый пароход, идущий курсом на восток. С катера капитану парохода радировали просьбу остановиться и принять на борт двух гостей губернатора колонии, для которых на пароходе зарезервированы каюты. У спущенного на воду трапа высокого гостя встретил капитан парохода и, взяв под козырек, лично проводил его в каюту. Через несколько часов пароход благополучно пришвартовался в Сямыне, где ни английские, ни французские законы уже не имели силы.

…Чувство благодарности супругам Лозби Хо Ши Мин сохранил на всю жизнь. Став президентом свободного Вьетнама, он каждый новогодний праздник посылал им поздравительные открытки и цветы. В январе 1960 года престарелый Лозби с женой и дочерью приехал по приглашению Хо Ши Мина в Ханой, в качестве почетного гостя президента провел месяц в ДРВ, побывав в разных уголках Северного Вьетнама, вместе с Хо Ши Мином и его коллегами отметил красочный новогодний тэт…

В Сямыне Нгуен вел внешне праздный образ жизни богатого китайца, приехавшего сюда отдохнуть и поразвлечься. Гонконгская пресса хранила о нем молчание. По-видимому, его исчезновение осталось незамеченным. Выждав еще немного, Нгуен решил перебираться в Шанхай. Там он рассчитывал попасть на советский пароход, идущий во Владивосток. Ведь именно таким путем отправлялись на учебу в КУТВ группы молодых вьетнамских патриотов.

В Шанхае, как и в Гонконге, хотя этот город формально и принадлежал Китаю, хозяйничали империалисты. Там, где река Хуанпу впадает в Янцзы, стояли на якорях японские, американские, французские и английские военные корабли. В международном сеттльменте и во французской концессии, как и в кантонском Шамяне, управляли иностранные власти с собственной полицией. Тягостное зрелище представляли собой развалины рабочего района — Чапэя. Год назад жители Чапэя героически сражались против японского военного десанта, и в отместку за это японские корабли подвергли эту часть Шанхая жестокой бомбардировке.

Чтобы попасть в порт и на советский пароход, нужно было во что бы то ни стало установить связь с кем-нибудь из коминтерновцев. Но как это сделать? В каком-то из районов европейской части города вели свою незаметную для постороннего глаза работу боевые соратники Нгуена — представители Коминтерна при ЦК КПК Артур Эверт, Отто Браун, Манфред Штерн (или «генерал Клебер», как звали его в годы гражданской войны в Испании). Но путь к ним был для Нгуена наглухо закрыт. Пытаться вести какие-либо поиски на «международной территории», кишевшей тайными полицейскими агентами, было бы, пожалуй, верхом неосторожности.

Но и в китайской части города скрываться было не менее трудно — там свирепствовала чанкайшистская охранка. Нгуен продолжал играть роль богатого китайца, жил в приличном отеле. Но долго так тянуться не могло — деньги таяли на глазах. По вечерам он запирался в номере, ел вареную картошку, запивая ее водой, и допоздна стирал и чистил терявшее свой прежний лоск китайское долгополое платье.

Однажды утром он развернул местную газету. На глаза попалось сообщение: в Шанхай прибыла делегация европейских парламентариев — противников войны. В списке членов делегации Нгуен, к неописуемой радости, вдруг увидел имя Вайян-Кутюрье. Вот это удача! Вот кто может помочь ему связаться со своими. Надо только передать ему письмо и договориться о времени и месте встречи. Но как это сделать? В газете говорилось, что на одной из встреч китайских сторонников мира с делегацией присутствовала Сун Цинлин. В борьбе, которая постоянно шла в Гоминьдане, вдова Сунь Ятсена всегда была на стороне левых. После чанкайшистского переворота Сун Цинлин в знак протеста против забвения идеалов Сунь Ятсена уехала в Советский Союз и жила там несколько лет. Этой женщине можно довериться — принял решение Нгуен.

Он пишет письмо Полю, и, хотя оно без подписи, Поль должен сразу понять, от кого оно. Нгуен напоминает ему эпизоды из их прежних встреч, которые были известны только им двоим. Затем он берет такси и требует отвезти его к дому Сун Цинлин. Это небольшое, утопающее в зелени здание, расположенное на территории французской концессии, было известно многим. Еще в 1919 году дом был подарен Сунь Ятсену его почитателями — китайскими эмигрантами в один из самых трудных моментов его скитальческой жизни. Очутившись у этого дома, Нгуен степенно выходит из такси, подходит к калитке и бросает конверт в отверстие ящичка для писем.

Поздним вечером следующего дня в парке, расположенном на границе между китайской частью города и международным сеттльментом, и произошла наконец долгожданная встреча с первым знакомым человеком в Шанхае.

— У нас во Вьетнаме говорят: и за тысячи верст от родной стороны встретишь близкого друга! — воскликнул Нгуен, сжимая Поля в объятиях.

— О, mon dieu[16], Нгуен, неужели ты жив? Ведь тебя уже похоронили. Видать, тебе суждено долго жить, если верить французской народной мудрости, — радостно хлопая его по спине, отвечал Поль. Нгуен недоуменно глянул на него. — Да, хотя ты, конечно, об этом можешь и не знать.

И Поль рассказал, что через некоторое время после его исчезновения из Гонконга во французских газетах появились сообщения о смерти Сун Маньчжо в гонконгской тюрьме. Уже упомянутая «Опиньон» писала:

«Большевистский вожак Нгуен Ай Куок, который заставил говорить о себе, особенно в период коммунистических волнений во французском Индокитае, умер от туберкулеза в тюремной лечебнице». Газета опубликовала портрет Нгуена и посвятила ему некролог, в котором была изложена хронология его политической деятельности. Воздав должное его таланту руководителя, газета посетовала: «Этот тщедушный аннамит, который только что скончался в тюремной лечебнице в Гонконге, мог бы стать, если бы он с самого начала выбрал благой путь, подлинным помощником для своих сограждан, для Франции-покровительницы».

Случилось так, что эти сообщения совпали по времени с гибелью Чан Фу, замученного в застенках сайгонской тюрьмы. «Юманите» писала в те дни: «Наряду с товарищем Нгуен Ай Куоком товарищ Чан Фу был великим борцом нашего Интернационала». Сообщения о гибели двух революционных вождей Индокитая опубликовали и советские газеты. Во вьетнамской группе слушателей КУТВа — многих из них Нгуен лично направил на учебу, другие же учились вместе с Чан Фу — был организован траурный митинг памяти двух павших товарищей, на котором выступили с речами представители Коминтерна и дирекции КУТВа.

Возможно, сообщения о гибели Нгуена были инспирированы французской охранкой с целью, с одной стороны, спасти свое лицо после провала «дела Сун Маньчжо», с другой — вызвать растерянность в рядах коммунистического движения в Индокитае.

Вместе с тем супруга Ф. Лозби в интервью корреспонденту Рейтер в 1969 году в связи с кончиной Хо Ши Мина утверждала, что слухи о гибели Сун Маньчжо были специально распространены мужем и ею, чтобы сбить французских ищеек со следа, а тем временем благополучно переправить его в Сямынь. Похоже, что это утверждение ближе всего к истине. По-видимому, французская охранка действительно поверила в смерть Нгуен Ай Куока, так как после этих событий его имя много лет не фигурировало на страницах французских газет и в полицейских досье. Только в начале 40-х годов один из агентов «Сюрте женераль» в северовьетнамской провинции Каобанг информировал свое ведомство в Ханое, что, по слухам, циркулирующим среди местных жителей, в горах появился революционный вожак по имени Хо Ши Мин, однако некоторые считают, что это Нгуен Ай Куок. На это агенту было отвечено, что указанные слухи не имеют под собой никаких оснований, так как Нгуен Ай Куок умер еще в 1932 году в Гонконге.

Если это так, то охранка, судя по всему, упустила из виду (или не поверила ей) небольшую заметку, которая появилась в сайгонской «Опиньон» 8 апреля 1933 года, то есть в дни, когда Нгуен находился уже в Сямыне. «Вдохновитель кровавых драм 1930 года Нгуен Ай Куок, — говорилось в ней, — о смерти которого год тому назад сообщали газеты, оказывается, жив и находится на свободе. Он больше уже не сидит в тюрьме. Гонконгский суд приговорил его к двум годам тюремного заключения, но так как он был очень болен туберкулезом, все были убеждены в том, что он погибнет в тюрьме. Однако этого не произошло…»

— Поль, я два года провел как на необитаемом острове, отрезанный от мировых событий, от нашего дела. Скажи, что произошло за это время на моей родине?

Нгуен слушал рассказ Поля о трагических событиях во Вьетнаме, и на глаза его навертывались слезы. В море крови потопили колонизаторы революционное выступление в провинциях Нгеан и Хатинь. Для расправы над восставшими власти бросили несколько полков иностранного легиона. Многие деревни, где были созданы Советы, французские самолеты обратили в пепелище.

После подавления Нгетиньских Советов колонизаторы развязали в стране жесточайший террор. И прежде всего обрушились на только что созданную коммунистическую партию. Многие ее первичные организации и руководящие органы были разгромлены. В сентябре 1931 года погиб Чан Фу и вместе с ним еще несколько членов ЦК партии — всех их выдал предатель. Погиб в 1932 году на гильотине верный друг и товарищ Нгуена Ле Хонг Шон. И, наконец, не стало его самого любимого «племянника», бойкого, веселого парнишки и бесстрашного подпольщика Ли Ты Чонга. На одном из митингов, организованных партией, он застрелил офицера французской охранки, был схвачен и приговорен к смертной казни. Палачи закрыли глаза даже на несовершеннолетие юного патриота — так велико было их желание расправиться с ним. Маленький Чонг шел на гильотину с высоко поднятой головой и со словами «Интернационала» на устах. Еще в Кантоне четыре года назад он и его сверстники разучивали этот пролетарский гимн под руководством его «дяди» товарища Выонга, который был автором вьетнамского перевода.

— Да, к сожалению, революции не бывают без потерь, — с горечью сказал Поль. — Но Компартия Индокитая жива и действует. У нас есть данные, что в основных городах Вьетнама партийные организации уже восстановлены. Укрепляет свои позиции во Франции и наша коммунистическая партия. В России наступление социализма идет по всему фронту. Слыхал новые слова — индустриализация, коллективизация, пятилетка? Скоро своими глазами увидишь, какие огромные перемены стоят за этими словами.

Через несколько дней после встречи с Вайян-Кутюрье Нгуена отыскал человек, который передал ему привет от его товарищей. Долгожданная связь, без которой подпольщики фактически выключены из активной жизни, наконец-то, после стольких мытарств, была восстановлена.

Дальше все было просто, как в сказке. В шанхайскую гавань вошло для мелкого ремонта советское торговое судно. Капитан судна был предупрежден о том, что должен взять на борт пассажира. В вечерних сумерках лодка с Нгуеном подошла к судну со стороны моря, где уже был спущен трап. Несколько дней плавания, и пароход вошел в красавицу бухту Золотой Рог. Глазам Нгуена открылась панорама раскинувшегося на сопках Владивостока.