"Полководцы Древней Руси" - читать интересную книгу автора (Каргалов В., Сахаров А.)
С пером и мечом
 |
Жизнь огромного государства, сложная, противоречивая, все больше и больше втягивала его в свой водоворот, и Мономах теперь уже отвык мыслить делами и чаяниями лишь своей степной окраины, одного Переяславского княжества. Новгородские земли терзала осмелевшая чудь, и он дал приказ Мстиславу ударить по ней вплоть до берегов Варяжского моря. И тут же, после победоносного похода Мстислава, перевел сына в Белгород, под Киев, а в Новгороде оставил княжить Мстиславова сына Всеволода. Как когда-то отец, он теперь хотел, чтобы старший сын был рядом с ним, вникал в дела всей Русской земли, а новгородцы пусть привыкают к очередному князю из Всеволодова дома.
Теперь все чаще и чаще Мономах призывал к себе Мстислава. Среди всех прочих забот его больше всего тревожила одна, которой он, по существу, отдал лучшие годы своей жизни, — единство Руси перед лицом непревращающегося противоборства с половцами. Он чувствовал, что силы его убывают, и его тревожило, сможет ли Мстислав держать в узде своевольных князей — Всеславичей, Ольговичей, Ростиславичей, да и своих, уже взрослых, братьев. Он знал, что половцы затихли лишь на время, пока Русь хозяйничает на берегах Донца и Дона, но лишь прекратятся походы руссов в степь — половцы вновь подтянут свои вежи к ее границам.
Мстислав принимал участие и в управлении Русским государством, и в переговорах с иноземными послами, и во встречах с русскими князьями. Постепенно Мономах перекладывал на него всю тяжкую ношу государственных дел, оставляя за собой право мудрого советчика. И Мстислав старательно и смело осваивал новые для него области жизни.
Именно Мстиславу Мономах поручил проследить за работой нового русского летописца — игумена Сильвестра, и теперь его старший сын долгие часы проводил в монастырской келье, знакомясь с затейливыми записями выдубицкого игумена. Они сидели, перелистывали пергаментные листы, и день за днем из летописи исчезало все, что возвеличивало Святополка и дом Изяслава, и появлялись новые записи, посвященные Мономаху. Мстислав истово отстаивал интересы отца, а значит, и свои собственные. Особенно его заботила возможность летописного оправдания восшествия отца на киевский престол в обход старшинства Святославичей. В подтверждение этой правоты он попросил Сильвестра включить в летопись в нескольких местах и под разными годами просьбы киевлян к Мономаху прийти на княжение в Киев и его отказы вплоть до тех роковых апрельских дней 1113 года, когда над Русской землей загорелся пожар мятежа, и Мономах наконец дал согласие. Мстиславу казалось, что и появление в летописи легенды о призвании варягов на Русь также будет споспешествовать укреплению законных прав отца на Киев. В ходе долги? бесед Сильвестр и Мстислав нащупывали новый строй летописи, переделывали тексты Нестора, вставляли в них новые сказания, были и небыли.
Потом работа была закончена, новая летопись создана. В конце ее Сильвестр приписал: «Я, игумен Сильвестр монастыря святого Михаила, написал книги эти, летописец, надеясь от бога милость получить, при князе Владимире, когда он княжил в Киеве…»
Вскоре после этого летописание вновь было передано в Киево-Печерский монастырь. Мономах тем самым восстанавливал дружеские связи с печерскими монахами. Теперь тамошние летописцы тщательно сверяли свой труд с тем, что дал им Сильвестр, а сам выдубицкий игумен в 1119 году получил освободившуюся кафедру в Переяславле и стал епископом переяславским.
В 1117 году Мономах вместе с сыновьями и остальными князьями нанес наконец решающий удар по Ярославу Святополчичу, волынскому князю.
Первым выступил сам Ярослав. В союзе с поляками он попытался овладеть волостями Ростиславичей, а заодно отнять земли по Горыни, издавна закрепленные за Киевским княжеством. До Мономаха дошли вести и о том, что Ярослав ищет повода, чтобы отослать от себя свою жену, его, Мономаха, внуку, дочь Мстислава.
Владимир потребовал от Ярослава явиться в Киев для объяснений, но тот отказался. Это, как и с Глебом, означало войну.
Мономах послал гонцов к князьям, и вскоре в Киев послушно съехались Давыд Святославич черниговский, Ольговичи во главе со старшим Всеволодом, Мономаховичи. Был послан наказ и к Ростпславичам — выйти с ратями для наказания мятежного племянника. Василько и Володарь ответили покорным согласием.
Мономах сам решил вести к Владимиру-Волынскому объединенное войско.
Была середина лета 1117 года. В Киеве стояла тихая, неподвижная жара. Мономах вышел на крыльцо в легком, простом одеянии, без помощи дружинников вскочил в седло, оглядел дворцовую площадь строгим взглядом поверх голов, уперся взглядом в плоские свинцовые купола святой Софии, легко тронул бока лошади каблуками…
Весь путь до Владимира он проделал верхом. На подходе к Волыни к войску присоединились рати перемышльская и теребовльская, и скоро огромное русское войско обступило со всех сторон Владимир-Волынский.
Здесь, как и под Минском, Мономах не стал затевать боя и приступа, не желая губить русские жизни в междоусобной брани. Он приказал перенять все дороги, зажать Владимир в железное кольцо голода и бескормицы и располагаться вокруг города на долгое время.
А в городе метался Ярослав Святополчич. Его гонцы гнали коней в Буду и Краков, чтобы просить помощи против Мономаха у венгерского и польского королей. Ярослав обещал отдать им пограничные земли, вернуть полякам червенские города, лишь помогли бы ему отложить Волынь от Киева. Но слишком внушительны были силы руссов под Владимиром: давние друзья Святополка и его сына не решались выступить против Мономаха.
Шестьдесят дней находился город в осаде. За это время Мономах не пролил ни единой капли крови своих врагов. И на шестьдесят первый день Ярослав дрогнул. Не получив помощи от союзников, ввергнув город в тяжкие испытания, волынский князь запросил мира.
Как и под Минском, Мономах потребовал от мятежного князя лично и вселюдно повиниться перед ним.
И вот Ярослав со своими боярами выходит из города, пешим бредет по пыльной дороге к Мономахову шатру, преклоняет колена перед киевским князем, просит у него пощады, отдает себя и свою семью, своих людей, город на его волю.
Долго выговаривал Владимир Ярославу все его прегрешения против Русской земли. А тот стоял на коленях перед ним и перед другими князьями, сидящими рядом. Затем Мономах потребовал от волынского князя, чтобы тот отказался от союза с иноплеменниками, жил бы с другими князьями в мире и хранил мир и любовь в своей семье. Здесь же во всех этих делах Мономах взял с Ярослава роту и отпустил его назад во Владимир.
Во все времена этого похода приднепровские половцы Тугоркановичи хранили с Мономахом мир. И Мономах после этого похода окончательно решил укрепить мир и любовь с этим половецким коленом. Вновь, как и тогда к ханам Аепе и другому Аепе, к Тугоркановичам были посланы послы с великими дарами, и ханы тоже прислали в Киев послов и щедро отдарились. Было решено, что Тугорканова внука, красавица, будет высватана за сына Мономаха Андрея. А к осени, когда Тугоркановичи откочевали с причерноморских берегов на север, знатная половчанка в сопровождении огромной свиты появилась в Киеве.
Так во Всеволодовом доме, после второй жены самого Всеволода, жены Юрия Владимировича, появилась третья половецкая жена.
Теперь и Русь и степь снова были замирены и утишены. Тихо было и на других рубежах.
Конец 1117-го и 1118 год Мономах провел в Киеве.
Он стал прибаливать, продолжал передавать дела старшему сыну Мстиславу. С Мстиславом к управлению Русской землей тянулись уные люди. Долгие годы они сидели за спинами старших князей и бояр, старились, завидовали, от этого еще больше старились. Теперь наступал их час. Малоопытные, наглые, жадные, отодвинутые долгими годами от больших доходов, не испившие горькой чаши страданий и поражений, они теперь, при стареющем великом князе, искали в жизни лишь услад. Они не думали о долге и ответственности даже перед своими приспешниками, не говоря уже об общерусских заботах.
В эти месяцы Мономах многие дни проводил в своей палате за книгами, в беседах с митрополитом Никифором. Уже давно, с тех пор, как он после смерти Гиты прочитал бывшее в ее библиотеке «Отцовское поучение/) некоего англичанина, у него зародилась мысль оставить и своим сыновьям поучение о том, как жить, как управлять, воевать и хозяйствовать. Но, пока он был молод, мысль эта все отодвигалась и отодвигалась вдаль. Каждый год нес с собой неотложные заботы, дальние походы, кровавые сечи, междоусобицы, море крови и страданий, испепеляющий огонь страстей, в котором гибли и свои и чужие люди.
И вот теперь вся его жизнь уже в спокойной тишине палаты, в наступившей вдруг многомесячной военной передышке, развертывалась год за годом. Он вспоминал очередность прошлых дел, вспоминал отца, дядей, двоюродных братьев, многих из которых уже не было в живых.
Порой ему хотелось услышать отзвук своих воспоминаний и чувств в сочинениях великих мыслителей прошлого. Он вновь возвращался к чтению «Шестиднева» и «Пролога», «Беседам Василия Великого» и «Слову Григория Богослова», и другим «словам» и «поучениям», к греческим хроникам, к трепещущим чувством псалмам Давида и еще и еще раз убеждался в вечности немногих человеческих истин, в постоянном круговороте человеческих мыслей и чувств, в похожести человеческих радостей и страданий независимо от того, сколькими годами
Он понимал, что жить ему оставалось не так уж много — пять, семь, десять лет, но, наверное, не больше. Он все чаще задумывался над тем, что сани скоро станут и его уделом. Он еще не лежит на них, но уже присел на край, и пока тело еще не немощно, пока голова ясна, нужно все, все, что выстрадано, передумано, отдать людям, и прежде всего сыновьям, которым надлежит отстаивать его дело, управлять Русской землей, бороться с ее врагами, вести хозяйство в своих волостях…
В этот вечер он пораньше отослал прочь с луг, плотно прикрыл дверь, разложил на столе лист чистого пергамента, задумался, вывел первые слова: «Я, смиренный, дедом своим Ярославом, благословенным, славным, нареченный в крещении Василием, русским именем Владимир, отцом возлюбленным и матерью своею из рода Мономахов…» Он помедлил, подумал и продолжал писать буквицу за буквицей: «Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться».
Он работал целый вечер и сумел написать о многом, а главное — о том, что, несмотря на великую силу злоумышленников против праведников, — все равно кроткие люди унаследуют землю, а скрежещущие зубами сгинут безвозвратно. Он писал: «Молод был и состарился, и не видел праведника покинутым, ни потомков его просящими хлеба».
Он снова и снова перелистывал книги мыслителей прошлого, вникал в них, находил укрепление своим думам и радостно, удовлетворенный, вписывал их слова в свое «Поучение». Старательно перенес Мономах на свой пергамент слова Василия Великого, обращенные к отрокам: «Еде и питью быти без шумя великого, при старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться, с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя, а побольше разуметь; не свирепствовать словом, не хулить в беседе; не многое смеяться, стыдиться старших, с непутевыми женщинами не беседовать и избегать их, глаза держа книзу, а душу ввысь, не уклоняться учить увлекающихся властью, ни во что ставить всеобщий почет».
А потом уже от себя он продолжал размышляя: «Всего же более убогих не забывайте, но насколько можете по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его».
Он вспоминал свои давние годы, и ему казалось, что нею жизнь жил он по этим своим заповедям, хотя порой в мыслях смутно проступали и иные картины — жестокости и клятвопреступления, гордыни и себялюбия, но он отгонял эти видения прочь. Он знал, что те порывы детства и юности о добре и благодати никогда до конца не умирали в его сердце, и, преступая их, совершая то, что повелевала ему власть, он всегда помнил об этих высоких человеческих чувствах. А потом уже, потеряв многие из них, он держался за их призрак, и сегодня ему казалось, что вся его жизнь была освящена любовью к ближнему, справедливостью и незлобивостью. Впрочем, он не хотел особенно долго думать над этим. Сегодня он великий князь киевский, и его слова, его мысли, его поучения не поддаются сомнению. То, что он вложит сегодня в этот пергамент, и останется его сутью. В минуты таких размышлений глаза его суживались, становились холодными, а подбородок каменел.
Все эти дни с небольшими перерывами Мономах трудился над своим «Поучением».
До полудня вершил дела всей Русской земли, в полдень обедал и почивал, а после отдыха принимался за писание.
Он рассказывал о своем первом пути в Ростов и о походах на Запад, и которе с Олегом Святославичем, и борьбе с Всеславом полоцким, о нескончаемых сечах с половцами и до сих пор ранящей сердце битве на Стугне. Он долго вспоминал все свои выезды из Чернигова к отцу в Киев и бесчисленные сечи и погони и записал: «А из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни. А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных не упомню меньших. И миров заключил с половецкими князьями без одного девятнадцать».
Он вспомнил (и от этого на сердце становилось приятно), сколько золота, скота, ковров, одежды, оружия взял он за плененных половецких ханов, и до сих пор помнил он эту страшную сечу на Сольнице, когда ханов рубили у него на глазах и бросали в воду — за все: за страх, набеги, пожарища, угон людей в плен.
Он писал свое «Поучение», а жизнь властно вторгалась в тишину хоромов. Вот несколько дней назад митрополит Никифор, мудрый друг и учитель, передал ему свое послание. Много добрых слов написал ему Никифор, но среди них многоопытный Мономах отыскал то, ради чего старец взялся за перо: «Но смешаны суть злобы с добродетелями, яко же плевел в пшеницы…» И еще он пишет о том, как
Мономах размышлял об этих витиеватых словах, тонких намеках старого друга, понимал, что, передоверив в последние годы управление Русью Мстиславу и уным людям, он, видимо, слишком многое отдал им, живет их словами и очами, а ведь прежде он до всего доходил сам, К посланию старца следует прислушаться.
Он написал Никифору грамотку, в которой поблагодарил его за разумное послание, греющее сердце и просветляющее душу.
И снова приходилось отвлекаться от писания «Поучения», от дорогого ему дела, от радостного чувства творчества, рождающего в груди тепло, звучащего в душе многоголосным и стройным хором мыслей, чувств и слов. Шли тайные гонцы из Новгорода от внука Всеволода. Оп сообщал, что в городе зреет сговор среди бояр, купеческой верхушки. Уход Мстислава из города на юг, поближе к отцу, окончательно развязал руки заговорщикам.
Среди них едва ли не первый Ставка Гордятич, старинный Мономахов боярин, который вот уже долгие годы близок с новгородцами и лишь ждет своего часа, чтобы оторвать Новгород от Киева. Заговорщики мечтают о старых временах, когда город был независим, о временах Владимировых и Ярославовых.
Теперь нужно было думать о том, как вывести крамолу в Новгороде, обезглавить зреющий мятеж.
И все-таки осенью 1118 года он вначале собрался ехать на реку Альту, а уже оттуда двинуться на север, в Суздаль или Ростов, и вызвать туда главарей сговора.
Давно уже Мономах замыслил поставить на берегу Альты, в том месте, где посланцы Святополка Окаянного прокололи копьями князя Бориса, Глебова брата, церковь имени двух братьев-страстотерпцев. И вот теперь, когда утишилась земля, когда он столько вспомнил и передумал, создавая свое «Поучение», Мономах решил осуществить прежнюю мысль. Ему хотелось тем самым создать себе обитель отдохновения и покоя, где можно было бы уединиться душой, хотя бы ненадолго уйти от давящей мирской суеты. В то же время богатый опыт прошлых лет, уже накатанная дорога долгих борений и побед вела его на Альту, оттуда он мог еще раз всколыхнуть Русь мыслями о единстве и общности, сурово осудить своих противников, приобщить сыновей к русским святыням, связать имя наследника Мстислава с именами Бориса и Глеба.
Он двинулся на Альту вместе с сыновьями. Ранее него туда же направились каменесечцы из Киева и Переяславля, многие телеги с припасами из обоих этих городов, потянулись работники. И снова, как несколько лет назад в Смоленске, Владимир Мономах превратил заложение церкви Бориса и Глеба в общерусское действо. Кажется, и вовсе недолго продолжалось это заложение — всего какой-то час, пока Мономах клал камень в угол будущей церкви, пока шел молебен, пока работные люди споро проложили первый ряд храмовой опоры. Но оно привлекло к себе сотни людей из разных городов Руси, собрало весь высший княжеский и духовный люд, а последовавший затем пир в Переяславле сопровождался богатыми денежными и вещевыми раздачами и продолжался несколько дней.
Уже отсюда, из Переяславля, весть о новых стараниях Владимира Мономаха за Русскую землю шла по всей Руси. Его приспешники повсюду проклинали раскольников — Глеба Всеславича и Ярослава Святополчича, еще и еще раз поминали про то, что Русь всегда была сильна, когда она выступала против врагов в своем могучем единении, что память Бориса и Глеба вопиет против междоусобий, братских кровопролитий и союзов с иноплеменниками. Глашатаи кричали о славных победах Мономаха над половцами, звали православных утереть пот за Русскую землю.
Из Переяславля Мономах двинулся, в объезд Киева, в ростово-суздальскую землю.
Он снова, уже в который раз, ехал по этой осенней, окрашенной лиственным золотом, березовым серебром и темной еловой зеленью дороге, мимо проплывали любимые с юности пологие мягкие холмы, одетые стареющей, жухлой травой, скромные, тихие, безымянные речки, невесть где начинающиеся и кончающиеся, спокойные величавые озера, напоминающие славянских женщин в их покойной гордости и уверенной красоте.
Дорога все уходила в уходила в лесную холмистую глубь. Мономах стал подремывать под мерный перестук колес возка и цоканье лошадиных копыт, но и сквозь дрему он постоянно возвращался мыслями к цели своей поездки — к Суздалю, где он должен был встретиться с новгородским крамольным боярством.
Подъезжая к городу, где его встречал сын Юрий, Мономах уже определил свои действия по дням и часам.
В тот же день он послал гонцов в Новгород с требованием прибыть в Суздаль Ставке Гордятичу и некоторым другим новгородским боярам, а чтобы у них не было никакого сомнения в серьезности его намерений, пригрозил в случае непослушания самолично прибыть в Новгород с ратью.
Теперь оставалось ждать. В эти дни Мономах мною беседовал с сыном, встречался с суздальским епископом, видными боярами, дружинниками, тысяцким. Он видел, как отстроился и укрепился на последние годы Суздаль, как наполнилась людьми вся ростово-суздальская земля, каким бойким и многолюдным был городской торг, какими оживленными все дороги, ведущие к Суздалю с северо-запада и уходящие от него прочь, на юг и восток.
Он понимал: что-то происходит в этих сумрачных северных лесах, здесь начинается какая-то новая жизнь, уже мало связанная с Киевом и южной Русью. Суздаль уже не выглядел робким, глухим углом, куда посылали в прежние годы малолетних князей на выучку. Теперь это был большой и гордый город со своей ремесленной, торговой, военной статью. Да и сами суздальцы нынче мало в чем уступали жителям Киева и вели себя хотя и смирно, но спокойно и горделиво. А вместе с ними и Юрий, чувствовалось, прочно врастал в эту северную самостоятельную жизнь, опирался на мощное боярство, купечество, церковный клир, на сильную местную дружину. Все это Мономах отмечал, постигая своим многолетним богатым опытом, что в этой спокойной самостоятельности Суздаля зреет, возможно, большая, еще не познанная опасность для единства Русской земли. Но он тут же отгонял эту мысль: Суздаль был его родовой отчиной, он был послушен, да и Юрий с почтением внимал словам и наставлениям отца.
Через несколько дней гонцы принесли весть о том, что вызванные новгородцы подъезжают к Суздалю. Ом заставил их долго ждать около дворцового крыльца и лишь по истечении времени велел вести в гридницу.
Первым появился его старинный друг Ставка. Он был немного старше Мономаха. Его лицо, испещренное глубокими морщинами, изобличало бурную, полную переживаний и страстей жизнь, и мятежную, неукротимую душу. Волосы боярина стали совершенно белыми и вялыми космами спускались на лоб, а из-под этих косм на Мономаха угрюмо смотрели налитые кровью, все в красных прожилках, но еще неукротимые глаза. Сзади теснились другие бояре.
Мономах не стал заходить издалека. Не сажая новгородцев за стол, он сразу же начал выговаривать им все их неправды: неподчинение Киеву, отказ платить сполна и исправно прежние дани, давать деньги на содержание князя-наместника, нежелание признавать Всеволода новгородским правителем после отъезда на юг Мстислава, пренебрежение давнишней связью с домом Всеволода, мятежные связи с иноплеменниками — чудью и шведами.
Голос его был тих и яростен, подбородок надменно поднят, взгляд прищуренных глаз холоден и грозен. Все, кто знал Мономаха, видели, что в эти минуты для него отступали в небытие его обычная мягкость и уветливость, спокойствие и склонность к размышлениям о жизни и ее бренности. Теперь речь шла о единстве Руси, незыблемости первенства Всеволодова дома, благополучии его самого как великого князя и Мстислава как наследника. Если отложится Новгород, Русь снова расколется надвое, как это было до Олега Старого, как случилось во время вражды Ярослава Мудрого и его брата Мстислава: тогда половцы и иные враги пойдут походами по ее землям.
Ставка Гордятич поднял руку в знак того, что оп хочет сказать слово, но Мономах не стал слушать своего бывшего боярина, лишь обратился к дружинникам: «В оковы его, в поруб!»
Тут же были схвачены еще несколько крамольных бояр. Остальным было приказано подписать грамоту о верности Киеву, о том, что им впредь не принимать на княжение иного князя, не его, Мономахова, рода, платить все дани по старине, невзирая, сидит князь в Новгороде или находится в отъезде.
Грамота наказывала ныне новгородцам во всем слушаться Мономахова внука Всеволода.
Бояре молча склонили головы.
Тут же состоялось подписание грамоты-роты, и новгородцев снарядили в обратный путь, чтобы они взяли в своем городе роту со всех горожан в верности Мономахову дому и целовали бы на том крест. До тех пор, пока вести об этом не придут в Киев, взятые под стражу новгородцы должны будут томиться в киевском порубе.
И все же покоя, которого Мономах так жаждал все эти годы, не было. Большие завихрения человеческих страстей, бывшие тем сильнее, чем выше поднимались сами люди в человеческой лествице, неустанная, отчаянная борьба за первенство, которую вели с ним, С его сыновьями противники, происки и враждебные действия ляхов, угров, греков постоянно держали в напряжении стареющего великого князя. И все чаще изнемогала его душа в этой неустанной борьбе, в этой наполненной враждой жизни.
Весной 1119 года Мономах отправился в новый поход на Волынь, потому что Ярослав Святополчич нарушил роту, разорвал все свои обещания, отослал в Киев свою жену — Мономахову внуку, перестал платить дани. Но едва Мономах вышел с войском из Киева, как Ярослав бежал в Польшу к своему зятю, польскому королю.
Мономах беспрепятственно занял Волынь и посадил здесь своего сына Романа.
Вернувшись в Киев, Мономах тут же, не распуская войска, начал подготовку к новому весеннему походу. Он не мог смириться с тем, что дунайское устье, дунайские города, которые, казалось, уже были в русских руках, вновь перешли к грекам. Однако ведь жив был сын Леона Диогена — претендента, врага Комнинов, Василии — его, Мономахов, внук, сын его дочери. Теперь условия для похода на Византию созрели: Волынь, правое крыло русских земель, было прочно в руках Мономаха.
Все начало 1119 года Владимир Всеволодович провел в подготовке к новому походу на Дунай. Выслал вперед как и несколько лет назад, войско под началом Яна Войтишича, послал гонцов к князьям, чтобы к весне подошли со своими ратями на Днестр для большой войны с греками.
И все в жизни повторяется. Как когда-то в 943 году во время подготовки Игорем Старым великого похода на Константинополь, греки, ужаснувшись, направили к нему на Дунай свое посольство, чтобы откупиться от нашествия золотом, дорогими тканями, уступками земель в Северном Причерноморье, обещаниями подписать выгодный для Руси русско-византийский договор, так и теперь, узнав о подготовке Мономаха к большой войне, Алексей Комнин выслал к киевскому князю своих послов.
Мономах принимал посольство в Киеве, в своем великокняжеском дворце. Город был полон воями. В старом Ярославовом и Владимировом городе располагались дружины из разных городов Руси. Почти каждодневно подходили новые силы. Все сыновья Мономаха собрались здесь уже давно, кроме занемогшего внезапно Романа. Предвоенная забота и суета охватила и ремесленные слободы, и Подол. Мономах в своей палате с удовольствием вслушивался в этот новый, веселый, привычный для него предпоходный гул. Ян Войтишич должен был войти ранней весной в Подунавье, а следом за ним в уже захваченные городки должна была двинуться основная русская рать.
К половцам Тугоркановичам Мономах послал богатые дары, и те обещали всемерную помощь в войне с греками и поклялись выслать на Днестр навстречу русскому войску свою конницу.
Алексей Комнин был тяжело болен, в Византии вновь назревала междоусобица, враги Комнинов поднимали голову в разных концах империи. В Константинополе при еще живом императоре шла борьба за корону между старшим сыном императора Иоанном и мужем его дочери Анны — Никифором, которого поддерживала императрица. Время для похода было самым подходящим.
В те дни Владимиру Мономаху исполнилось шестьдесят шесть лет.
…Уже на первом, посольском приеме греки поразили Мономаха: прося мира, они поднесли ему в виде даров императорский венец, один из тех, которые византийские императоры надевали на голову в торжественных случаях. Венец был золотой и богато украшен драгоценным каменьем. Вместе с венцом они поднесли императорскую хламиду, драгоценный пояс, скипетр и яшмовую чашу. Изумленней Мономах, не говоря ни слова, смотрел на псе эти дары, и кровь приливала к его желтым, уже дряблым щекам, пламенила лицо.
Это было неслыханное на Руси дело. Еще два с половиной века назад знаменитый византийский император Константин Багрянородный в своей книге «Об управлении империей» предупреждал своего сына и всех последующих императоров, чтобы они остерегались давать в дар византийские императорские святыни варварам — русскам, уграм, печенегам и другим, что варвары будут использовать эти дары как свидетельство признания византийцами высокого достоинства варварских правителей. Но особенно настойчиво Константин предупреждал своего наследника — и потомков против заключения с варварами династических браков.
С тех пор неоднократно Русь требовала и добивалась от Византии войнами признания и уважения. Однажды, в пору грозной опасности, нависшей над Византией, Василий II даже согласился на брак своей сестры Анны с Владимиром Святославичем, потом пытался воспротивиться поездке Анны в Киев, и лишь захват руссами Херсонеса сломил сопротивление императора. Так Русь впервые породнилась с константинопольским правящим домом. Потом была женитьба Всеволода Ярославича на дочери Константина Мономаха. И в этом смысле Русь встала вровень с другими державами, которые давно уже вопреки предостережениям Константина Багрянородного имели династические родственные связи с константинопольскими правителями. Но никогда еще ни одна высокая регалия не была преподнесена русским великим князьям. Они по-прежнему именовались в Константинополе князьями, и не более, между тем как в X веке императорский титул был признан Византией за германским владыкой и цесарский за правителем Болгарии. И вот теперь перед страхом русского нашествия истерзанная крестоносцами, надломленная турками-сельджуками, опустошаемая половцами с севера и италийскими владыками с запада, расколотая междоусобной борьбой больная империя предлагала царский венец, скипетр и державу киевскому князю, а знати — и титул цесаря. Одновременно послы предложили ради укрепления дружеских отношений Руси с Византией обручить третьего сына Алексея Комнина Андроника с Добронегой, в христианстве Ириной, младшей дочерью Мстислава Владимировича.
Все это было неслыханно. Долгие годы возвышения Руси, укрепление ее могущества наконец сломали последнюю плотину византийской гордыни и тщеславия.
В обмен Мономах должен был отступиться от дунайских городов, вернуть войско Яна Войтишича, распустить воев по домам, отменить готовящийся поход.
Послы ушли на свое подворье, а во дворце князь долго еще совещался с сыновьями — Мстиславом, Ярополком, Вячеславом, тысяцким — воеводой Фомой Ратиборовичем, с боярами.
Было решено согласиться на предложение греков и направить в ответ в Константинополь для утверждения договора русское посольство.
 |
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |