"Ленин: Жизнь и смерть = The Life and Death of Lenin" - читать интересную книгу автора (Пейн Р.)

Перед бурей

Дни текли спокойно, словно все происходило на другой планете, в другой Галактике. Вокруг бушевала война, армии разворачивали широкомасштабные наступления, сотни тысяч людей гибли на полях сражений, а русские политические эмигранты в Швейцарии с мрачным неудовольствием наблюдали за всем происходившим со стороны, грызлись между собой по пустякам, занимались теоретическими вопросами социалистического движения и жаловались, что журналы к ним доходят с большим опозданием. Денежные запасы таяли, а с ними таяли и надежды на то, что их партия когда-либо сможет активно участвовать в общественной жизни России.

К концу февраля 1917 года Ленин совсем отчаялся. Русская революция, мыслимая им как начальный этап мировой революции, снова казалась ему далекой, несбыточной мечтой. В отличие от Михи Цхакая он не был убежден в том, что она осуществится при его жизни. В конце концов, Маркс, наверное, был прав, когда говорил, что ни одна общественная формация не может прекратить своего существования, пока полностью не исчерпает возможностей своего развития. Но ленинский взгляд на революцию был совершенно иной. Ленин, повторяя террориста Е. Созонова,[31] надеялся «подтолкнуть ход истории». Но со своего командного поста в Швейцарии, из маленькой стерильно-чистой страны, существующей, казалось бы, вне временного пространства, Ленин не видел ни малейшей возможности хоть как-то, даже незначительно, придать ускорение событиям. Февраль 1917-го был на исходе, а Ленин ни сном, ни духом не ведал, насколько близок он к осуществлению своих самых необузданных мечтаний.

Конспиратор, проводящий долгие годы в изгнании, плохо осведомленный о том, что же на самом деле творится в революционных кругах собственной страны, живет иллюзиями власти. Это проклятая жизнь, но неизвестно, что лучше — жить так или вдруг узнать, что все иллюзии были напрасны. Середины для конспиратора нет: либо он должен ощущать себя вершителем судеб, либо ему остается разочароваться во всем, оставить борьбу, даже — совершить самоубийство. В истории русского революционного движения хватает самоубийц и мучеников.

В отчаянии Ленин пишет письмо Марку Елизарову в Петроград и просит его оказать содействие в издании педагогической энциклопедии под редакцией Крупской. Понятно, что такому труду уже заведомо была уготована участь стать наименее читаемой книгой в объятой пожаром войны России. Но Ленин с уверенностью заявлял, что количество читающей публики в России растет, и если учесть особое пристрастие русского человека к разного рода энциклопедиям, то, как он говорил, время для такого издания назрело, и оно, без сомнения, выдержит еще не одно переиздание. Только бы Елизаров нашел для него издателя.

«Спрос теперь в России, с увеличением числа круга читателей, именно на энциклопедии и подобные издания очень велик и сильно растет. Хорошо составленный «Педагогический словарь» или «Педагогическая энциклопедия» будут настольной книгой и выдержат ряд изданий.

Что Надя сможет выполнить это, я уверен, ибо она много лет занималась педагогикой, писала об ней, готовилась систематически. Цюрих — исключительно удобный центр именно для такой работы. Педагогический музей здесь лучший в мире.

Доходность такого предприятия, — добавляет Ленин, — несомненна».

И еще Ленин просил Елизарова обдумать, как преподнести эти соображения издателю, ведь он, чего доброго, мог украсть чужую идею. Было бы неплохо, писал Ленин, взять под проект денег у какого-нибудь капиталиста, который не поскупится на расходы. Об издателях Ленин был невысокого мнения: издатель способен присвоить себе всю выручку, оставив редактора и составителя ни с чем. Такие вещи случались, пишет он. Наверное, он был прав, но его готовность вступить в этом деле в сотрудничество с капиталистом как-то не вязалась с его же, ленинскими, принципами. Объяснялось это только тем, что у Ленина почти кончились деньги и даже не было перспектив каким-либо способом их заработать. Ему должно было исполниться сорок семь лет, а похвастаться было нечем. Годы изгнания не принесли ему желаемых побед. Дни шли своей чередой, он подолгу гулял вокруг озера, подолгу сидел в библиотеке, подолгу заседал со швейцарскими социал-демократами, которых вообще-то презирал. Он даже и представить себе не мог, чем все это закончится.

Одно время он действительно возлагал огромные надежды на швейцарских социал-демократов, но теперь эти надежды таяли. Как-то Ольга Равич пожаловалась ему на гнетущее чувство опустошенности, безнадежности. Он ответил, что не она одна пессимистически настроена. Партия погрязла в оппортунизме; превратилась в нечто вроде богоугодного заведения для мелкобуржуазных клерков. В февральских своих письмах, исполненных боли и отчаяния, он с презрением обрушивается на Фрица Платтена и Роберта Гримма. Первого он клеймит как абсолютно бесполезное существо в партии, а второго за то, что он с левого фланга переметнулся к центристам. Без средств к существованию, без надежд, поддерживаемый небольшой кучкой соратников, он ощущал себя полностью изолированным от мира, и это ощущение становилось все невыносимее. Ему представлялось, что он так и закончит свою жизнь — нищим, бездомным изгнанником.

8 марта 1917 года в Петрограде рабочие объявили забастовку и вышли на улицы, требуя хлеба и мира. Кое-где начались грабежи, и полиция открыла огонь по мародерам. На Невском проспекте казаки стреляли в толпу. Это стало сигналом. На следующий день народ хлынул на улицы, требуя не только хлеба, мира, но и отставки правительства, отречения царя от власти. Но выступление это не было подготовлено, смутьяны не совсем осознавали, против кого направить свой гнев. Толпа нередко проявляла необъяснимое миролюбие. Подходя к казакам, люди спрашивали: «Вы ведь не будете стрелять?» На что казаки отвечали: «Нет, не будем». Это был стихийный взрыв народного возмущения, вызванный ненавистью к царскому правительству. Народ тяжело переживал огромные потери на фронте; в основном на его плечи легло бремя войны. В последующие три дня народное возмущение постепенно набирало мощь. Не хватало только мишени, куда эту мощь следовало направить. 11 марта пожар разгорелся в полную силу. Взбунтовался Павловский полк. Солдаты убили полковника и перешли на сторону народа. Восставшие поджигали казармы и полицейские участки, и народ Петрограда злорадствовал, слушая истошные вопли ненавистных им полицейских, живьем зажаривавшихся в объятых пламенем зданиях.

Мятеж достиг своего зенита; теперь восставшие знали, на кого направить всю силу удара, и они двинулись к Думе. Огромные людские толпы запрудили улицы, народ требовал формирования Временного правительства и отречения царя. 15 марта царь отрекся от престола. В разгар событий нашелся один-единственный человек, который смог указать народу, какие требования выдвигать и какую цель ставить в борьбе с царским режимом. Это был Александр Керенский. Как и Ленин, он родился в Симбирске. Но, в отличие от Ленина, он решительно был против кровопролития, стараясь, по возможности, избежать такого поворота событий. «Я не стану Маратом русской революции!» — заявил он. С первых дней восстания он являлся заместителем председателя Петроградского Совета рабочих депутатов, созданного по модели Советов, возникших во время революции 1905 года. Когда формировалось Временное правительство, его назначили министром юстиции. До октября Петроградский Совет и Временное правительство фактически находились в состоянии необъявленной войны друг с другом.

Швейцарские газеты обошли вниманием начальный этап революции в России, и только 15 марта поздним утром в специальном выпуске появилось сообщение о формировании Временного правительства. Как вспоминает Крупская, они с Лениным в тот день уже пообедали; она мыла посуду, когда к ним в дом ворвался поляк из политэмигрантов и выпалил: «Вы что, не слышали новости? В России революция!» Он пересказал им, что сам прочел в специальном выпуске, и ушел. Ленин с Крупской поспешили к озеру, где на щитах обычно расклеивали свежие номера газет.

Из газет им стало ясно, что в России в самом деле произошла грандиозная по своим масштабам революция. Но пока было не понятно, в каком направлении она будет развиваться. Сведения о разворачивавшихся событиях если и доходили, то обрывочные.

Ленин, как только узнал о революции в России, принял решение немедленно вмешаться в петроградские события. Он отправил телеграмму Зиновьеву в Берн и вызвал его в Цюрих. Михе Цхакая (оптимисту, который, когда Ленин выступал с речью, посвященной революции 1905 года, ободрил его, сказав, что они еще увидят русскую революцию собственными глазами) Ленин послал открытку: «Поздравляю вас с революцией в России. Ваш оптимизм был скоро вознагражден. Я готовлюсь к отъезду, упаковываю вещи. А вы, чем занимаетесь вы?»

Крупская не помнила, как провели они остаток дня и ночь, так взволновали их новости из России. Зиновьев приехал на следующий день. К тому времени были получены новые сведения, более подробные, касавшиеся Временного правительства, а также полный список только что назначенных министров. Ленин разразился длинным, взволнованным письмом в Стокгольм, Александре Коллонтай. В нем он говорил, что все произошло, как он и предвидел, и что это только первый этап первой революции, которая не будет последней и не ограничится пределами России. На этом этапе большевики должны немедленно начинать вести пропаганду за всемирную революцию и за победу новой власти, Советов рабочих депутатов. Итак, с самого начала он видел революцию в мировом масштабе. «Ни за что снова по типу второго Интернационала! Ни за что с Каутским! Непременно более революционная программа… агитация и борьба с целью международной пролетарской революции…» Его рука лихорадочно исписывает страницу за страницей. Достается всем: Милюкову, Гучкову, Керенскому и всем остальным, собравшимся вокруг нового правительства, являющего собой, с его точки зрения, «устаревшую» европейскую модель государственного устройства, возрожденную не для того, чтобы осуществить революцию, а чтобы ее задушить. Ему и в голову не приходило, что все эти министры были людьми, исполненными благородного желания создать представительский орган, построить революционное государство. А если бы такая мысль и пришла ему в голову, он все равно остался бы при своем мнении. Для себя он уже давно нашел точку опоры, и теперь надо было только со всей силой подналечь на рычаги.

На следующий день Александра Коллонтай ответила ему телеграммой, в которой просила дать ей и партии инструкции и указания, как вести дальше политическую работу. Он ответил незамедлительно. Смысл его ответа был таков: поскольку он, к его прискорбию, располагает весьма скудной информацией о том, что делается в России, то директив и указаний пока дать не в состоянии. За день до этого он ожидал, что Временное правительство войдет в сговор с царем; теперь же оказалось, что царь бежал и готовится к контрреволюционным действиям. «Сейчас на очереди — уширение работы, — писал он, — организация масс, пробуждение новых слоев, отсталых, сельских, прислуги, ячейки в войске для систематической, обстоятельной Entlarvung[32] нового правительства и подготовки завоевания власти Советами рабочих депутатов». Только вооруженный пролетариат способен дать России мир — это было его твердое убеждение.

У него не было особых надежд в ближайшем будущем уехать из «этой проклятой Швейцарии». Однако он рассчитывал на то, что сможет в какой-то степени контролировать события на расстоянии, и уже вместе с Зиновьевым готовил заявление о Временном правительстве, которое, как он считал, должно было послужить на тот момент руководством к действию.

Годы спустя у Зиновьева была обнаружена целая папка подобных ленинских директив. Из них следовало, что Ленин был всерьез обеспокоен возможностью контрреволюции, возглавляемой царем. Ленин предполагал, что царь непременно окажет сопротивление, организовав свою партию, а возможно, и армию, чтобы реставрировать монархию. Более того, предупреждал он, вполне вероятно, что для того, чтобы обмануть народ, царь, если ему удастся бежать из России или склонить на свою сторону какую-то часть армии, издаст манифест, в котором, чего доброго, объявит о заключении сепаратного мира с Германией. Ленин призывал рабочих взяться за оружие. Он считал, что именно рабочие должны дать жестокий отпор царской реакции и покончить с монархическим строем.

Таким образом, становится очевидным, что у Ленина с самого начала сложилось совершенно ошибочное представление о происходившей в России революции. Пролетариату незачем было давать отпор царю — тот сам отрекся от престола; от него уже ничего не зависело. И уж никак нельзя было заподозрить царя в том, что он был готов подписать мир с Германией. Даже если у царя осталась бы хоть крошечка власти, он все равно не пошел бы на это. Любопытно, что Ленин, считая царя вождем контрреволюции, смело приписывал ему именно те действия, которые впоследствии сам он, Ленин, осуществит в реальности с предельной точностью.

17 марта Временное правительство объявило широкую программу реформ. Оно гарантировало гражданам России свободу печати и собраний, общую амнистию, немедленный созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании, формирование отрядов народной милиции взамен полиции, которую надлежало вообще распустить. «Это только обещанию), — писал Ленин. Но он сразу же оценил, какие огромные возможности для деятельности открываются перед его партией с введением этих свобод, и стал нацеливать большевиков на то, чтобы они, вовсю используя, по его словам, «относительные и неполные свободы»), дарованные Временным правительством, агитировали за рабочее правительство, — ибо только оно даст народу «мир, хлеб и настоящую свободу»). Правда, не очень понятно, что он имел в виду под «настоящей свободой»), однако для него самого тут ничего непонятного не было. По его разумению, Временное правительство не способно было дать народу ни мира, ни хлеба, потому что министры представляли интересы «класса помещиков и капиталистов»), к которому сами принадлежали. Из этого вытекало, утверждал он, что хлебные запасы они будут припрятывать, продавать, а прибыльь класть себе в карман. Кроме того, поскольку они в сговоре с иностранными империалистами, стригущими купоны на этой войне, то заключать мир им не было никакого резона и выгоды.

В письме к Александре Коллонтай Ленин допускал, что его интерпретация сложившейся ситуации вокруг государственной власти в России не совсем точна. Но в одном он был твердо уверен: большевики не должны вступать в союз ни с какой другой партией. Они должны были оставить за собой полную свободу действий и проводить программу активной агитации в массах.

В бумагах, найденных в архиве Зиновьева, Ленин говорит, что в составлении текстов директив Зиновьев был его соавтором. Но нет, они не в стилистике Зиновьева. Это рука Ленина, и тем они примечательны. Они являют собой яркое свидетельство его растерянности, разброда мыслей. Он мечется от гипотезы к гипотезе, они множатся, громоздятся одна на другую; его томит неизвестность, ведь он так и не знает, что в действительности творится в Петрограде. Многие годы спустя Зиновьев будет вспоминать те дни, когда они с Лениным бесцельно бродили по залитым весенним солнцем улицам Цюриха, постоянно возвращаясь к зданию редакции газеты «Neue Ziircher Zeitung», где обычно вывешивали бюллетени со свежими новостями. Каждая новая порция сообщений, пусть незначительных, воодушевляла их, и они принимались развивать невероятные теории; но вот приходили совсем свежие вести, и все теоретические построения рассыпались у них на глазах.

Тогда Ленин больше всего на свете мечтал оказаться в Петрограде, чтобы окунуться в самую гущу событий. Он потерял покой. Бессонными ночами он строил самые фантастические планы. Он, например, воображал, как сядет в аэроплан и каким-то загадочным образом перенесется через все линии фронтов и границы прямо в Петроград, куда-нибудь на его окраину. Он даже подумывал о том, что неплохо было бы позаимствовать паспорт у какого-нибудь члена социал-демократической партии из страны, соблюдающей нейтралитет, а затем проехать поездом через Германию в Швецию, а из Швеции — в Россию. Шведский паспорт, считал он, самый надежный. Просто надо будет выучить несколько фраз по-шведски и выдать себя за шведа. Крупская подшучивала над ним и говорила: «Подумай, что случится! Заснешь, увидишь во сне меньшевиков и станешь ругаться: сволочи, сволочи! Вот и пропадет вся конспирация». Он думал, но никак не мог придумать способ мигом оказаться в России. Наконец он написал Ганецкому в Стокгольм. В своем письме он спрашивал, не знает ли Ганецкий, как можно тайно проехать через Германию.

18 марта революционеры отмечали очередную годовщину Парижской Коммуны. Ленин по этому поводу приготовил речь, которую должен был произнести перед группой социалистов в небольшой горной деревушке Шо-де-Фон, жители которой по старой традиции хорошо относились к русским революционерам. Здесь от полиции скрывался Нечаев, и здесь находили себе приют и убежище другие мятежники. Деревушка находилась на границе с Францией, и путь туда был дальний. Но дело было в воскресенье, почты все равно не ожидалось, вечернего выпуска газет не предвиделось. Кроме того, Ленин предвкушал встречу с молодым большевиком Абрамовичем, своим любимцем, который жил в той деревне. Он отправился туда с удовольствием, произнес заготовленную речь в честь Парижской Коммуны, подчеркнув, что ее уроки следует изучать, и объяснил, каким образом они могут быть применимы в ходе русской революции. На русскую аудиторию его речь произвела сильное впечатление; швейцарские социалисты отнеслись к ней скептически, сочтя за фантазию. Что касается самого Ленина, то он был весьма собой доволен и передал текст речи Абрамовичу (но тот ее потерял). Некоторые отрывки речи, по-видимому, вошли в работу Ленина «Государство и революция», написанную им полгода спустя.

На следующий день он вернулся в Цюрих. Терзаясь невозможностью вернуться в Россию, Ленин готов был преодолеть любые барьеры, лишь бы достичь своей цели. Он писал Ганецкому: «Я больше не могу ждать. Легальный проезд невозможен. Мы с Зиновьевым должны во что бы то ни стало добраться до России. Единственный возможный план заключается в следующем: вы должны найти двух шведов, похожих на меня и на Зиновьева, но поскольку мы с Зиновьевым не знаем шведского языка, они должны быть глухонемые. Прилагаю наши фотокарточки на этот случай». Ганецкий не потрудился добыть Ленина парочку глухонемых, а вместо этого передал фотокарточку Ленина репортеру газеты «Politiken», где она тут же появилась с подписью: «Ленин, вождь русской революции». Но в тот момент Ленину было далеко, еще очень далеко до звания вождя русской революции.

В тот же день Ленина осенила еще более неожиданная идея. Он задумал принять облик своего приятеля, Вячеслава Карпинского, человека толкового, заведовавшего Русской библиотекой в Женеве. Просто, без затей, напялив парик, он намеревался отправиться в Англию, а оттуда как-нибудь добраться до России, через Голландию и Скандинавию. Ленин написал Карпинскому совершенно неподражаемое письмо, в котором подробно излагал свой план:

Письмо к Карпинскому проливает свет на пристрастие Ленина к конспираторским методам, ставшим уже частью его существа. Первым делом бросаются в глаза его настойчивые напоминания о секретности, повторяющиеся так часто, что они вообще теряют всякий смысл. Далее: Ленин требует от человека немедленных, энергичных действий; выполнять их надо со всей страстью и преданностью делу, подчинившись ленинскому приказу безоговорочно; тут нет места колебаний, проволочек — дело должно быть сделано немедленно, сразу, без возражений. А по выполнении задания еще потребуется подробный отчет, но это уже потом, да и говорится об этом ниже, в приписке. Ленин даже не утруждает себя проработкой деталей, не видит слабых мест в своем плане. В его понимании это вполне созревший, готовый план действий. Но как он все это себе представлял — загадка. Кто знает, может быть, в глубине души он не слишком надеялся на успех своей хитроумной затеи, и все же с полной уверенностью раздавал приказы, ибо в тот момент не было для него задачи более важной, более необходимой, в успехе выполнения которой он ничуть не сомневался. Это письмо человека, находившегося в безвыходном положении; вопль узника, замурованного в железной клетке, лихорадочно строящего безумные планы избавления от плена.

Когда Ленин сочинял это письмо, в Женеве происходила встреча русских политических эмигрантов. На ней обсуждался вопрос о возможностях возвращения на родину. Ленин не принимал участия в этой встрече, за него представительствовал Зиновьев. По иронии судьбы не кто иной, как Мартов, старинный враг Ленина еще со времен «Искры», предложил решение, которое в итоге и было осуществлено. Он предложил обратиться к германскому правительству с просьбой разрешить русским эмигрантам проехать поездом по территории Германии в обмен на такое же разрешение проезда по русской территории для немецких граждан, интернированных в России, причем количество обмениваемых с той и с другой стороны должно быть равное. Тогда, на встрече политэмигрантов, предложение Мартова было отклонено, как и множество других, по всей вероятности, неосуществимых проектов. Но через пару дней о нем прослышал Ленин и немедленно ухватился за эту идею, хотя отлично понимал, что сам он не имел никаких полномочий вступать в прямые переговоры с немцами. Представляется, что о предложении Мартова Ленину сообщил Карпинский. На это Ленин ему ответил: «План Мартова хорош: за него надо хлопотать, только мы (и Вы) не можем делать этого прямо. Нас заподозрят. Надо, чтобы, кроме Мартова, беспартийные русские и патриоты-русские обратились к швейцарским министрам (и влиятельным людям, адвокатам и т. п., что и в Женеве можно сделать) с просьбой поговорить об этом с послом германского правительства в Берне. Мы ни прямо, ни косвенно участвовать не можем; наше участие испортит все. Но план, сам по себе, очень хорош и очень верен».

Такие дела сразу не делаются. Роберт Гримм, «этот мерзкий центрист», как его величал Ленин, изо дня в день делал робкие попытки вступить в переговоры с германским правительством через немецкое посольство в Берне. В штаб германского верховного командования летели телеграммы такого содержания: учитывая, что большинство русских эмигрантов в Швейцарии желают прекращения войны, они могли бы сыграть на руку Германии, если бы им был разрешен проезд в Россию через немецкую территорию. Вскоре в Берлине начались по этому поводу совещания, выдвигались аргументы за и против предложенного проекта. Немцы усматривали в нем неожиданный выход из положения, и особенно этот план был по вкусу тем, кто хорошо знал Россию и был осведомлен о пораженческих настроениях в русской армии. Получалось, что одним смелым ударом можно было положить конец войне на востоке.

А тем временем Ленин тоже не сидел без дела. Он работал над небольшой серией писем, предназначавшихся для опубликования в газете «Правда», которая теперь выходила в Петрограде. Письма были резкие, сердитые; в них было много повторов. Они местами звучали странно, выдавая полную оторванность их автора от реальной ситуации. Ленину, старому заговорщику, везде мнились заговоры. Например, в первом письме он говорит так: «Именно: заговор англо-французских империалистов, толкавших Милюкова и Гучкова с К° к захвату власти в интересах продолжения империалистской войны, в интересах еще более ярого и упорного ведения ее, в интересах избиения новых миллионов рабочих и крестьян России для получения Константинополя… Гучковыми, Сирии… французскими, Месопотамии… английскими капиталистами и т. д.». Это, разумеется, полет фантазии. Никакого заговора «о замене монархии легитимной (законной, держащейся по старому закону) монархией бонапартистской, плебисцитарной (держащейся подтасованным народным голосованием)» не существовало. На самом деле совершилась революция, в которой приняли участие все слои населения, и Временное правительство стало представительным органом, выражавшим интересы граждан России. Ленин же держался мнения (насколько ему можно верить), что революция, всего за восемь дней достигшая таких невиданных успехов, была «разыграна», то есть подстроена для того, чтобы плодами ее тут же воспользовались англофранцузские заговорщики. Исходя из этого ошибочного положения, он неминуемо приходил к выводу, что теперь они все вместе только и ждали подходящего момента, чтобы реставрировать монархию.

Ленин мог проявлять поразительную неосведомленность об истинном положении вещей, путать все на свете, что-то не так понимать (и это с ним случалось частенько), но был один пункт, в котором он прекрасно разбирался, и, выступая, он знал, о чем говорил, — и верил в свою правоту. Речь идет о Совете рабочих депутатов. Ленин рассматривал само существование Петроградского Совета (хотя там, по его мнению, засели его враги по партии) достаточным основанием для того, чтобы за первым этапом революции стала возможна вторая революция, еще более сокрушительная, которая произойдет по свежим следам первой революции. Он говорит: «Совет рабочих депутатов, организация рабочих, зародыш рабочего правительства, представитель интересов всех беднейших масс населения, т. е. 9/10 населения, добивающийся мира, хлеба, свободы». Этого своего постулата он и впредь будет твердо держаться. С самого начала ему было ясно, что Временному правительству так или иначе придется уступить власть правительству рабочих при поддержке Совета рабочих депутатов; а от нового правительства был всего один шаг до диктатуры пролетариата, представленной диктаторской властью всего одного человека.

В этих посланиях рабочим, написанных для публикации в газете «Правда» и потом вошедших в Полное собрание сочинений Ленина под общим заголовком «Письма из далека» (Ленин сознательно пытался настроить рабочих Петрограда против Временного правительства, пока оно еще окончательно не взяло бразды правления в свои руки. Вместе с тем он старался вникнуть в суть происходивших событий. Он не видел никакого чуда в том, что в Петрограде совершилась-таки революция. Это произошло в результате всеобщего ускорения хода истории, вот и все.

«…Необходим был еще великий, могучий, всесильный «режиссер», который, с одной стороны, в состоянии был ускорить в громадных размерах течение всемирной истории, а с другой — породить невиданной силы всемирные кризисы, экономические, политические, национальные и интернациональные. Кроме необыкновенного ускорения всемирной истории нужны были особо крутые повороты ее, чтобы на одном из таких поворотов телега залитой кровью и грязью романовской монархии могла опрокинуться сразу.

Этим всесильным «режиссером», этим могучим ускорителем явилась всемирная империалистическая война».

Первое «Письмо из далека» было почти сразу напечатано в «Правде», остальные четыре были опубликованы уже после смерти Ленина. История, получившая, по его словам, «необыкновенное ускорение», обогнала автора четырех последних писем, и к тому времени, когда он попал, наконец, в Петроград, они уже были не актуальны.

И все-таки они имеют свою ценность. В них видна работа ленинской мысли, то, как он пока что на бумаге оттачивал свое главное оружие — методы захвата власти. В этих письмах интересно не только то, что он говорит, но и то, о чем он умалчивает. Например, в них нет ни слова о том, каким будет государство, которое возникнет вслед за тем, как вооруженные рабочие возьмут власть в свои руки. Государством будут управлять рабочие, и только. Они обеспечат «абсолютный порядок и товарищескую дисциплину на основе энтузиазма». Они присмотрят за тем, чтобы «всякий ребенок имел бутылку хорошего молока и чтобы ни один взрослый в богатой семье не смел взять лишнего молока, пока не обеспечены дети»; и за тем, чтобы дворцы, принадлежавшие царю и аристократии, «дали приют бескровным и неимущим». Они будут вести учет запасов продуктов питания и распределять их среди населения. Они возьмут на себя функции работников социального обеспечения в «государстве всеобщего благосостояния». Поразительно, что при этом Ленин совершенно не говорит о том, каково будет по своей форме правительство, которому будет подчиняться созданная его волей вооруженная милиция из рабочих. Подобно Нечаеву, он, видимо, считал, что нет нужды обсуждать структуру нового правления, она сложится стихийно, волею самих рабочих, которые и есть государство. «Нечего и говорить, что была бы нелепа мысль о составлении какого бы то ни было «плана» пролетарской милиции: когда рабочие и весь народ настоящей массой возьмутся за дело практически, они во сто раз лучше разработают и обставят его, чем какие угодно теоретики», — пишет он в своем третьем «Письме из далека». Следовательно, он хочет сказать, что не имеет ни малейшего представления о том, какой будет результат, если вооруженные отряды милиции сметут существующий строй и завоюют власть. Но зато он прекрасно понимает, что предлагает форму государственного устройства, ничем не отличающуюся от той, которую предлагали анархисты. Однако тут он оговаривается: «…Нам нужно… государство. Этим мы отличаемся от анархистов». Получается, что него вооруженная пролетарская милиция и есть государство.

Читая эти поразительные документы, сочиненные им в момент опустошенности и душевной боли, мы всякий раз становимся свидетелями того, как ум его пытается пробиться через горы противоречий, заложенных в самой природе большевистского государства. Одной рукой он дарует «настоящую свободу», другой — вводит «принудительную трудовую повинность», чтобы каждый человек знал свои обязанности и функции, возложенные на него государством. Ленин с презрением высказывается о буржуазном обществе, по его мнению, «прогнившем до основания», и тут же, вслед за Марксом, отдает ему должное, находя в нем свои достоинства: «…Мы не сможем одним ударом свергнуть новое правительство или, если мы сможем сделать это (в революционные времена пределы возможного тысячекратно расширяются), то мы не сможем удержать власти, не противопоставляя великолепной организации всей русской буржуазии и всей буржуазной интеллигенции столь же великолепной организации пролетариата, руководящего всей необъятной массой городской и деревенской бедноты, полупролетариата и мелких хозяйчиков».

Говорить можно все, что угодно, и, конечно, в этих высказываниях есть определенный смысл, но тогда какова же цена его слов о прогнившей сущности буржуазного общества? Он честно признает, что сила буржуазного строя в его организации. У рабочих такой организации нет, и в этом их слабость. «…Во всяком случае лозунгом момента и накануне новой революции, и во время нее, и на другой день после нее должна быть пролетарская организация», — продолжает он свою мысль. И ведь речь идет не о свершившейся революции, а о другой, предстоящей, которая и должна дать власть вооруженному рабочему классу.

В четвертом своем письме он вновь, как уже бывало не раз, обнаруживает незаурядное умение уничтожить противника силой слова. И здесь все острие своего сарказма он направляет не на кого-нибудь, а на Максима Горького, который в письме к Временному правительству и к Петроградскому Совету предлагал начать переговоры с Германией о честном мире. Человечество и без того пролило слишком много крови, пора прекратить войну, писал Горький. Но нам не нужен мир ради мира; условия его должны быть таковы, писал он, чтобы России были сохранены достоинство и честь в глазах остального человечества. Ленин же считал честь буржуазным предрассудком. Он обрушился на Горького со всем негодованием, на какое был способен. Да уж, не позавидуешь участи бедного мотылька, который, вольно порхая, угодил под вал многопудового катка.

«Горькое чувство испытываешь, читая это письмо, насквозь пропитанное ходячими обывательскими предрассудками. Пишущему эти строки случалось, при свиданиях на острове Капри с Горьким, предупреждать его и упрекать за его политические ошибки. Горький парировал эти упреки своей неподражаемо-милой улыбкой и прямодушным заявлением: «Я знаю, что я плохой марксист. И потом, все мы, художники, немного невменяемые люди». Нелегко спорить против этого.

Нет сомнения, что Горький — громадный художественный талант, который принес и принесет много пользы всемирному пролетарскому движению.

Но зачем же Горькому браться за политику?

На мой взгляд, письмо Горького выражает чрезвычайно распространенные предрассудки не только мелкой буржуазии, но и части находящихся под ее влиянием рабочих. Все силы нашей партии, все усилия сознательных рабочих должны быть направлены на упорную, настойчивую, всестороннюю борьбу с этими предрассудками.

Царское правительство начало и вело данную, настоящую, войну как империалистскую, грабительскую, разбойничью войну, чтобы грабить и душить слабые народы. Правительство Гучковых и Милюковых есть помещичье и капиталистическое правительство, которое вынуждено продолжать и хочет продолжать именно такую самую войну. Обращаться к этому правительству с предложением заключить демократический мир — все равно, что обращаться к содержателям публичных домов с проповедью добродетели».

Далее он излагает собственный вариант прекращения войны. Первое, что сделали бы Советы рабочих депутатов, приди они к власти, это предложили бы тотчас заключить перемирие между всеми воюющими странами. Ленин формулирует и условия заключения мира, которые скорее всего были бы невыполнимы и диктовались только его собственными политическими соображениями. Ленин выдвигал как непременные требования, например, такие: освобождение колоний; свержение без промедления буржуазных правительств, поскольку ничего хорошего ожидать от этих правительств не приходилось; опубликование тайных договоров; аннулирование военных долгов.

Дух захватывает, когда читаешь эти строки. Ну и масштабы, ну и размах! Мало того, что должна быть закончена война и установлен мир; Ленину этого мало. Перешагивая границы возможного, он идет дальше, к немедленному освобождению колоний и свержению всех существующих правительств. В лихорадочном мозгу Ленина политические процессы, которые обычно развиваются в течение десятилетий, даже веков, должны состояться: за какие-то две-три недели.

Отчетливо нигилистический характер ленинских воззрений еще никогда так ярко не проявлялся, как в этом четвертом «Письме из далека». В нем всего в нескольких строках он набрасывает план мировой революции, при этом не делая никаких попыток его осмыслить, взвесить все «за» и «против», попытаться разобраться в его последствиях. Он раздает приказы, как командующий парадом на прусском плацу. А между тем эти приказы могут иметь печальные последствия, и не только для России. Будет сотрясаться весь мир. Но все уже решено, причем бесповоротно. Итак, сначала Советы рабочих депутатов возьмут власть; с войной будет покончено; свершится мировая революция. Из всего этого следовало, что за прошедшие пятнадцать лет его теория революции ничуть не изменилась. Он остался ей верен. Вот что он тогда писал: «История поставила перед нами ближайшую задачу, которая является наиболее революционной из всех ближайших задач пролетариата какой бы то ни было другой страны. Осуществление этой задачи… сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата».

Он закончил четвертое «Письмо из далека» 25 марта и отослал его в Стокгольм, чтобы оттуда оно было отправлено в Петроград. Прошло уже десять дней, с тех пор как до него дошли известия о русской революции, но пока ничто не предвещало ему будущего, с которым были связаны все его мечты, а именно — стать вождем мировой революции. Он оставался обнищавшим эмигрантом, страдавшим от беспросветности существования на чужбине и ютящимся в каморке, снятой за гроши у местного работяги.

В день, когда Ленин закончил свое четвертое «Письмо из далека», в Берлине, в Министерстве иностранных дел, была получена телеграмма из германского Генерального штаба. В телеграмме говорилось следующее: «Никаких возражений против транзитного проезда русских революционеров, если будет обеспечен специальный поезд и надежная охрана. Организацией этого дела должны заняться представители Военного паспортного ведомства и Министерства иностранных дел». Судя по телеграмме, германское Верховное командование заботилось только об одном: как бы революционеры не улизнули из поезда, чтобы заняться подстрекательством к революции на территории Германии.

Годы спустя Роберт Гримм и Фриц Платтен будут ставить себе в заслугу успех переговоров с германской стороной, благодаря чему, с их точки зрения, и состоялся проезд русских политических эмигрантов через Германию. Но когда со временем были вскрыты имперские архивы, выяснилось, что в этом деле участвовало множество людей и начальников самых разных уровней, от самого кайзера до мелкого, никому не известного чиновника Георга Шкларца, приезжавшего к Ленину в Швейцарию с особым поручением обсудить с ним детали задуманного проекта. Так что до сих пор этот клубок распутать невозможно. Не обошлось и без фарса. Немцам не терпелось поскорее перебросить революционеров в Россию, но они то и дело темнили, чтобы скрыть свое нетерпение. Больше всего они боялись, что политэмигранты не клюнут на их наживку.

Немцы отлично знали, каковы были намерения русских революционеров. Они были прекрасно информированы о личной жизни, романах, а также политических взглядах русских эмигрантов, живших в Швейцарии. Кроме того, им было доподлинно известно, что происходило в Петрограде. Перед ними была цель — закончить войну на восточном фронте, и как можно скорее, а этой цели из всей этой братии не было лучше кандидатуры, чем Ленин. Именно он поклялся положить конец войне в том случае, если он придет к власти. Более того, в его планы входило развернуть классовую борьбу в России, а это непременно ослабило бы и без того подорванное военное положение страны. Пока Гримм и Платтен в поте лица трудились, чтобы переговоры увенчались успехом, некто Диего Берген в своем кабинете на Вильгельмштрассе, цинично ухмыляясь, выжидал наиболее подходящего для Германии момента, когда можно будет запустить в Петроград эту мину — кучку русских революционеров.

Из всех, кто был заинтересован в этом предприятии, пожалуй, Диего Берген был самым главным действующим лицом. Истый католик, получивший образование в школе при иезуитском монастыре, он обладал инстинктивным даром проникать в глубь революционного сознания. В числе его особо важных функций в Министерстве иностранных дел была и такая — изучать возможности приложения методов саботажа и подрывной деятельности, и на это ему отпускались огромные денежные средства. А следовательно, он знал о Ленине все, что ему надо было знать, и только ждал случая, чтобы, так сказать, спустить предохранитель.

Ленин, однако, не спешил, осторожничал. Он не предпринимал никаких видимых усилий, чтобы войти в контакт с немцами, и не позволял членам своей партии искать с ними контактов. Он все еще продолжал строить планы возвращения в Россию через Францию и Англию. Прекрасно понимая, как важно для него поскорее попасть в Петроград, он тем не менее тянул время, по-прежнему занимаясь чисто теоретическими вопросами поэтапного развития революции, в частности перехода ко второй революции, которую он надеялся возглавить. Теперь, когда улеглись первые волнения, такое практическое дело, как пересечение границы тем или иным способом, для него как будто отошло на второй план.

Тогда-то Диего Берген и начал действовать, прежде всего направив к Ленину в Цюрих Георга Шкларца. Тот прибыл в Цюрих 27 марта и немедленно разыскал Ленина. Берген заранее уведомил германскую миссию в Берне и консульство в Цюрихе о его приезде и просил оказать ему всяческую помощь. План, который Шкларц должен был изложить Ленину, заключался в следующем: Ленину и Зиновьеву предлагалось тайно, под чужими именами, выехать из Швейцарии, без уведомления швейцарских властей. С точки зрения немецкой стороны, план имел ряд важных преимуществ. Главное, никто не должен был об этом знать. Тихо, без шума Ленин и Зиновьев исчезнут из Швейцарии, снабженные непогрешимыми документами, сфабрикованными в германском паспортном ведомстве, а затем в один прекрасный день как ни в чем ни бывало объявятся в Петрограде.

Никаких письменных свидетельств о встрече Ленина и Шкларца не сохранилось, похоже, они не существовали. Возможно, Шкларц только в устной беседе сообщил Бергену о провале своих переговоров с Лениным. После этого Берген принялся обдумывать более соблазнительные и более подходящие для Ленина ловушки. У него не было сомнений в том, что Ленин хочет немедленно выехать из Швейцарии. Но перспектива проезда через территорию враждебного государства тайно, под чужим именем, исключительно полагаясь на милость германского Министерства иностранных дел, Ленина мало прельщала. Помимо этого, гласность, считал Ленин, в таком деле совсем не помешала бы, ее можно было бы использовать для агитации в пользу большевиков. Ленин не принял план Шкларца по многим причинам, но главной из них, как нам кажется, было то, что операция эта должна была проводиться втайне. А что помешало бы немцам во время «путешествия», например, расправиться с ним, объяснив это потом несчастным случаем? К тому же Временному правительству могло стать известно о его переговорах с немцами. В таком случае, что помешало бы арестовать его и приговорить к смерти как предателя. Ленин оставался российским подданным, а Россия находилась в состоянии войны с Германией.

В тот же день, когда произошла встреча Ленина со Шкларцем, Ленин послал телеграмму в Стокгольм своему старому соратнику Ганецкому. Он отправил ее так: текст телеграммы он написал на обратной стороне своего письма Карпинскому в Берн, а в письме Ленин просил его отправить эту телеграмму по почте из Берна. Ленин уведомлял Ганецкого, что план возвращения в Россию, предложенный Берлином, для него неприемлем, и просил Ганецкого добиться от швейцарского правительства получения вагона для проезда до Копенгагена или договориться об обмене интернированных в России немцев на русских эмигрантов. Слова «до Копенгагена» были дописаны рукой Крупской; ссылка на то, что разрешение из Берлина есть, дает основание считать встречу Ленина со Шкларцем уже состоявшейся. Можно также догадаться, что официальные переговоры между сторонами были еще далеки от благоприятного завершения.

Тот день, 27 марта, выдался очень непростым для Ленина. Дел было много. Надо было написать письма, принять участие в ряде встреч и заседаний, выступить перед швейцарскими рабочими. Тема речи была такая: «Русская революция, ее значение и ее задачи». Она была набросана им заранее на отдельных листках в виде подробного плана реферата, отражавшего пункт за пунктом проблемы, которые в совокупности составляли содержание его речи. План был написан аккуратным почерком — все, что предназначалось для печати, Ленин старался писать разборчиво. В конце афиши с объявлением о его выступлении была при писка. В ней говорилось, что пятьдесят процентов вырученного сбора за билеты поступит в пользу политических эмигрантов, больных туберкулезом.

Выступление состоялось в пять часов пятнадцать минут пополудни, в темном маленьком зале Народного дома в Цюрихе. Позже в газетах появилось краткое содержание его речи. Листки с планом сохранились. Надо сказать, что, в отличие от «Писем из далека», слишком многословных, перегруженных теоретическими рассуждениями, в которых тонет главная мысль, план реферата «Русская революция, ее значение и ее задачи» содержит более четкие формулировки. Мы видим, как развивается его мысль; вопросы выстраиваются в стройный ряд по мере их важности. Эти его записи стоит привести полностью, потому что в недалеком будущем они составят канву куда более известных «Апрельских тезисов». Ленин произнес речь по-немецки. Первые четыре пункта в его записях на немецком, остальное — на русском:

1. Die erste Etappe der ersten Revolution.

2. Nicht die letzte Revolution, nicht die letzte Etappe.

3. In drei Tagen Sturz der monarchischen Regierung, die J ahrhunderte gedauert und schwere Kiimpfe 1905–1907 erlebt hat?

4. Wunder.[34]

Читая эти записи, мы словно наблюдаем, как Ленин очерчивает линию, придавая революции форму, предрешая ее последовательность и задачи, выстраивая шаг за шагом, однако вуалируя это легкой накидкой теоретических фраз. Будет вот что: некое соединение российских Советов и Парижской Коммуны; основные кирпичи уже были заложены в 1871 году и в 1905-м. Он задумал революционную войну, но это его не пугает. Когда он произносит «величайшая нелегальность», он, наверно, имеет в виду «максимальную свободу» действий при Временном правительстве. И в самом деле, в набросках к «Апрельским тезисам» эти слова всплывают: «максимальная свобода». «Хлеб, мир, свобода!» — должны стать лозунгами текущего момента. Ленин категорически заявляет, что Временное правительство не может дать их людям. Но и он не обещает, что его правительство сможет дать все это людям. Анжелику Балабанову, присутствовавшую на его выступлении, особенно поразила такая его фраза: «Если русская революция не перерастет во вторую и более успешную Парижскую Коммуну, реакция и война ее задушат».

Приведенный выше набросок плана революции под руководством Ленина был им создан в тот момент, когда еще было неизвестно, сможет ли он вернуться в Россию.

Переговоры шли вяло, в атмосфере нараставшего напряжения. Немцы желали отъезда русских эмигрантов; эмигранты желали выехать. Но обе стороны продолжали хитрить, стараясь не показывать, насколько сильно они этого хотят. Немецкий посланник в Берне уж начал было волноваться. Он сообщал на Вильгельмштрассе, что, несмотря на его заявление русским о полной готовности сотрудничать с ними, ни один представитель от них еще не явился. И только 3 апреля к посланнику наконец пожаловал Фриц Платтен, секретарь Швейцарской социал-демократической партии. Он предложил решение, которое в результате и было принято. Платтен должен был сам возглавить группу отбывающих эмигрантов; пассажирам в поезде должны были обеспечить экстерриториальные права; в свою очередь революционеры должны были дать обещание, что в обмен предпримут попытку добиться освобождения групп заключении в российских тюрьмах граждан Германии. Но это, последнее, никого ни к чему не обязывало, его можно было забыть. Главным было то, что ехать они должны были в опечатанном вагоне и сопровождать их должен был Платтен, которому надлежало выполнять роль наблюдателя от нейтральной стороны и руководителя путешествия. Платтен заранее обсудил с посланником вопрос о том, насколько проезд через немецкую территорию может скомпрометировать российских эмигрантов. Действительно, это постоянно беспокоило Ленина. В конце концов Ленин придумал весьма типичный бывшего законника ход. Был составлен документ в поддержку депортации российских политических эмигрантов, который подписали ведущие французские, немецкие и швейцарские социалисты. Платтену было поручено также проследить за тем, чтобы все отбывающие эмигранты поставили свои подписи под документом, где были сформулированы условия депортации. Текст документа был такой:[35]

Дальше шли подписи:[36]

Таков был список большевиков, отбывавших в Россию в опломбированном вагоне. Этот любопытный документ, отпечатанный Фрицем Платтеном и приложенный потом к краткому отчету о проделанном путешествии, заслуживает более тщательного изучения. Дело в том, что загадочное путешествие русских на родину наделало много шума, но помимо верных сведений было достаточно всякого вздора. В подлинности самого документа и списка под ним сомнений нет, хотя за некоторыми исключениями фамилии, перечисленные в нем, не являются собственно подписями пассажиров. В левой колонке они написаны рукой Зиновьева — узнаем характерные для него каракули и закорючки. Он всегда так писал немецкое «f», и завитки, которыми он украшал заглавные буквы, тоже в стиле его каллиграфии. Правда, в данном случае он старается чуть-чуть имитировать подписи.

В большинстве своем перечисленные фамилии не представляют никаких загадок. Абрам Сковно, Давид Соулешвили, Елена Кон; Бриллиант — настоящая фамилия Сокольникова. З. Радомысльская, то есть Зина Радомысльская, жена Зиновьева, взявшая себе этот псевдоним. Равич — Ольга Равич. Возможно, среди путешественников были и члены Бунда; считается, например, что Д. Розенблюм и М. Айзенбад были членами Бунда. Безусловно одно: все остальные пассажиры являлись членами большевистской партии. Из них в дальнейшем значительных высот достигнут: Зиновьев, Сокольников, Сафаров и Слюссарев. Другие, скажем, такие, как Николай Бойцов, служивший в Центральном отделе политического образования, займут посты пониже. Кто-то будет убит в Гражданскую войну. Эта участь постигнет Григория Усиевича, который отличится во время ноябрьского восстания в Москве, а затем погибнет на фронте. Имена остальных канут в неизвестность.

Только одна фамилия, довольно странно звучащая, — Припевский, написанная неуверенной рукой почти в конце списка, казалось бы, являет собой неразрешимую загадку. Революционера с такой фамилией никто не знает. Ни в одном из каталогов псевдонимов выдающихся большевиков, сколько в них ни ройся, ничего похожего нет. Фамилия явно вымышленная; что это за Припевский? Однако мемуары Крупской проливают свет на эту загадку. В них она перечисляет фамилии двадцати трех ее попутчиков и прибавляет очень важную для полноты картины информацию, что Радек ехал с ними «под видом россиянина». Припев, то есть рефрен, повторяемый после главного куплета, — вот смысловая суть фамилии Припевский. Известно, что Радек хорошо пел, был велеречив и словоохотлив. Этот псевдоним, не без ехидства придуманный для него Лениным, как нельзя лучше подходил Радеку. Ленин был невысокого мнения о способностях Радека и всего за несколько месяцев до этого в письме к Инессе Арманд называл его «невыносимым дураком». Но верный слуга всегда пригодится хозяину, будь он даже самым распоследним дураком. Так у Радека появилась еще одна фамилия, очень тешившая придумавшего ее автора; она была вполне в стиле ленинского чувства юмора. Что касается самого Радека, то он свои статьи предпочитал подписывать более солидным псевдонимом: «Парабеллум».

Как уже было сказано, большую часть фамилий в список внес собственной рукой Зиновьев. Но цифры, характерные пометки и «галочки» скорее в манере Ленина. Не очень ясно, что они обозначают. Перед фамилиями некоторых особо близких Ленину людей, включая грузинского революционера Миху Цхакая, порядковые номера вычеркнуты или вовсе отсутствуют. Можно предположить, что эти цифры как-то связаны с планом размещения пассажиров в купе, но этот план как будто не пригодился.

Когда Ленин уже был в России, он столкнулся с необходимостью объяснить соотечественникам все обстоятельства, вынудившие его пересечь территорию враждебной Германии в опломбированном вагоне. В кратком отчете, появившемся в газете «Правда», он сообщал, что в поезде ехало тридцать два политических эмигранта. Из них девятнадцать были большевики, шесть человек — представители Бунда и трое — сотрудники меньшевистской газеты «Наше Слово», выходившей в Париже. Предположительно остальные четверо из названного Лениным числа ехавших через Германию русских эмигрантов были дети, потому что ветеран партии Миха Цхакая вспоминал, что среди пассажиров было несколько детишек. По-видимому, Ленин сознательно исказил картину. В списке, который был составлен при его участии, мы видим по крайней мере двадцать пять активных членов партии большевиков. Похоже, он намеренно уменьшил число большевиков, увеличив число представителей других партий, чтобы не давать повода думать, будто все ехавшие с ним эмигранты были исключительно большевики, то есть его люди. Можно считать, что небольшевиков, направлявшихся с ним в Россию, было всего два-три человека, не больше.

Вернемся к документу с подписями. Создается впечатление, что список был составлен на скорую руку прямо за обедом в отеле «Zahringer Hof», где перед отъездом собрались русские эмигранты. Это было 9 апреля, в полдень. Поезд уходил во второй половине дня, в три часа десять минут. Времени оставалось только на то, чтобы окончательно уладить все дела и еще раз обсудить ленинское «Прощальное письмо к швейцарским рабочим», которое накануне приняло собрание большевиков в Берне. В этом письме, обращаясь к швейцарским рабочим, Ленин с уважением отзывался о швейцарских социал-демократах, а затем провозглашал цели и задачи своей партии, повторяя то, что он уже неоднократно говорил. Но теперь его слова звучали особенно убежденно. Он снова подчеркивал, что видит главную цель в том, чтобы превратить империалистическую войну в гражданскую, войну порабощенных против поработителей за победу социализма. Он снова клеймил социалистов, которые встали на сторону своих воюющих буржуазных правительств. В письме к швейцарским рабочим он прорицал, что русская революция — всего лишь начало целого ряда революций, что она перешагнет пределы России. Ленин назвал немецкий пролетариат вернейшим, надежнейшим союзником русской и всемирной пролетарской революции. Неожиданный комплимент в тех обстоятельствах, надо заметить. Но гвоздем его выступления была мысль, изложенная в двух абзацах в самой середине его, где он объявлял русскую революцию началом всемирной революции. Вот что он писал и произнес:

«Русскому пролетариату выпала на долю великая честь начать ряд революций, с объективной неизбежностью порождаемых империалистической войной. Но нам абсолютно чужда мысль считать русский пролетариат избранным революционным пролетариатом среди рабочих других стран. Мы прекрасно знаем, что пролетариат России менее организован, подготовлен и сознателен, чем рабочие других стран. Не особые качества, а лишь особенно сложившиеся исторические условия сделали пролетариат России на известное, может быть очень короткое, время застрельщиком революционного пролетариата всего мира.

Россия — крестьянская страна, одна из самых отсталых европейских стран. Непосредственно в ней не может победить тотчас социализм. Но крестьянский характер страны, при громадном сохранившемся земельном фонде дворян-помещиков, на основе опыта 1905 года, может придать громадный размах буржуазно-демократической революции в России и сделать из нашей революции пролог всемирной социалистической революции, ступеньку к ней».

Это и есть то главное, что он хотел сказать швейцарским рабочим в своем прощальном письме. Но очевидно еще и другое: через них он обращался к рабочим всего мира. Письмо было опубликовано на немецком языке в швейцарской социалистической газете «Jugend-Internationale», а через некоторое время, в сентябре того же года, его напечатал Плеханов впервые на русском языке в газете «Единство», как бы предупреждая мир о коварстве, на которое способен был Ленин. Он был прав. Коварство Ленина и состояло в том, что в этом коротком сочинении он пытается навязать миф, будто именно он, Ленин, находится в самом горниле революционной борьбы, сам, собственной рукой, разжигает костер революции. «Революция не ограничится Россией», — торжественно провозглашает он, грезя о том времени, когда европейские и американские рабочие-социалисты утопят, наконец, буржуазию в ее собственной крови.

Письмо было зачитано во время обеда, на котором присутствовала небольшая группа швейцарских социал-демократов. Затем Платтен вручил Ленину три тысячи швейцарских франков, объяснив ему, что эти средства были собраны кооперативами. Ленин тоже собрал тысячу франков, и все единодушно решили, что, имея в общей сложности четыре тысячи франков, нечего бояться каких-либо осложнений, которые могли бы возникнуть во время их долгого пути до Петрограда. Тогда же, за столом, произошел один неприятный инцидент. Некто доктор Оскар Блум, член социал-демократической партии, выразил желание ехать вместе с группой Ленина. Однако Ленин был против этого, справедливо или нет подозревая Блума в том, что он полицейский шпик. Это был тот редкий случай, когда Ленин избрал демократический путь решения вопроса. Он потребовал всеобщего голосования. Результат был таков: одиннадцать человек проголосовали за доктора Блума, и четырнадцать — против. Блуму было сказано, что его в поезд не пустят, и это решение окончательное.

В два часа тридцать минут отбывающие двинулись на вокзал. Это было пестрое сборище, похожее больше на компанию, отправляющуюся на пикник. Они несли с собой корзины со скарбом, плетеные сумки, наскоро увязанные тюки. Платтен позаботился о том, чтобы путешественники были снабжены запасом еды на десять дней. Продукты к тому времени уже были доставлены на вокзал.[37]

Платтен считал, что посадка в поезд пройдет благополучно и никаких препятствий для отъезжающих не будет. Но не тут-то было. Прощание получилось весьма бурным. Оказалось, прошел слух, будто немцы заплатили Ленину хорошие деньги, и на вокзале собралась толпа русских эмигрантов. Их было человек пятьдесят. Они размахивали плакатами, протестуя против отъезда своих соотечественников. Ленин поглядел на плакаты и мрачно улыбнулся. Он был в котелке, в тяжелом пальто, в котором ходил летом и зимой, и в ботинках на толстой подошве, подкованной гвоздями, которые ему смастерил сапожник Каммерер. В руках он нес зонтик, пригодившийся ему потом, когда на платформе началась небольшая потасовка. Большевики запели было «Интернационал», но кругом раздались крики: «Немецкие шпионы!», «Кайзер вам оплачивает проезд!» — и большевики замолчали. Плапен, маленький, тщедушный, сражался с дюжим малым, но все-таки умудрился сесть в поезд целым и невредимым. Были и сочувствующие, хотя и немногочисленные. К Ленину подбежал Зигфрид Блох, швейцарский социалист. Он пожал ему руку и сказал: «Надеюсь скоро увидеть вас снова в наших рядах, товарищ!» Ленин на это ответил: «Гм, если мы скоро вернемся, это будет плохой знак для революции». Ленин с Крупской заняли купе второго класса, но не успел он, устроившись, достать свой блокнот для записей, как кто-то ему шепнул, что Оскар Блум спокойненько занял себе место в том же вагоне. Как и следовало ожидать, Ленин впал в неистовство. Он вскочил, выбежал из купе, схватил доктора Блума за шиворот и вышвырнул из вагона. В самый последний момент перед отправкой поезда на перроне показался Рязанов, близкий друг Троцкого. Он подбежал к поезду и, увидев в окне Зиновьева, закричал: «Ленин сошел с ума! Он не понимает, какой опасности всех подвергает! Вы разумнее его! Скажите, чтобы он отказался от этой безумной затеи проезда через Германию!» Зиновьев только улыбнулся. Он уже хорошо продумал, какие опасности могут подстерегать их в дороге. Но он свято верил в путеводную звезду Ленина. Речей не было, никто не фотографировался на память. Ровно в десять минут четвертого пополудни поезд тронулся. На перроне осталась горстка безутешных русских изгнанников. Свернув плакаты, они разбрелись кто куда.

Несмотря на то, что организацию проезда русских в опломбированном вагоне взяли на себя правительства Швейцарии и Германии и все решения касательно этого мероприятия принимались на самом высоком уровне, руководители этих государств вполне допускали, что такая акция может быть чревата для ее участников неожиданными последствиями и даже опасностью. В тот день из конца в конец сквозь эфирное пространство Европы летали телеграммы, в которых решалась судьба необычных путешественников. Рано утром немецкий посланник в Берне отправил в Берлин, в Министерство иностранных дел, телеграмму с сообщением, что все к отъезду подготовлено. Однако, продолжал он, совершенно необходимо обеспечить полную изоляцию русских во время следования поезда через Германию, дабы исключить малейшую возможность их контактов с немцами, иначе по прибытии в Россию они могут быть арестованы по приказу Временного правительства за измену. Посланник требовал, чтобы в немецкой прессе все было тихо по этому поводу до тех пор, пока о поезде с русскими не заговорит пресса других стран. Особенно тщательно, по его мнению, должен был умалчиваться факт участия Швейцарии в этом деле, поскольку, вне всякого сомнения, Антанта не одобрила бы данного маневра.

Поезд уже мчался на всех парах к границе, когда на Вильгельмштрассе пришла еще одна телеграмма от немецкого посланника в Берне. В ней он обращал внимание своего руководства на то, что русские эмигранты не предприняли никаких шагов, чтобы получить разрешение на въезд в Швецию. Из чего следует, уточнял он, что они полностью зависят от действий, которые должна предпринять немецкая сторона. Короче говоря, немцам еще предстояло использовать свои добрые старые связи в шведском правительстве, чтобы поезд с русскими был пропущен на территорию Швеции. Но пока это было только в планах. Дело было затруднительное, тонкое. Потребовалось даже вмешательство самого кайзера, которого постоянно информировали о том, как развивается эта история с Лениным. Кайзер предложил достойное решение вопроса, и, как обычно, самое простое. Оно состояло в том, что если шведы откажутся пойти навстречу германскому правительству, то, наверное, не так трудно будет направить поезд с русскими эмигрантами через линию фронта. В таком случае можно будет даже прихватить и остальных задержавшихся в Швейцарии русских. Еще более в его духе была и другая его идея — порадовать русских, проезжающих по территории Германии, раздав им листки с отпечатанным текстом пасхального послания его величества немецкому народу, то есть его последнего обращения к своим верноподданным по случаю такого праздника. Кроме того, он предложил вручить эмигрантам белые флажки для распространения в России, «чтобы просветить умы их соотечественников на родной земле». Но идее кайзера, осенившей его 12 апреля во время завтрака, не суждено было осуществиться. К тому моменту шведское правительство уже дало официальное согласие про пустить поезд на территорию своей страны. Мы никогда не узнаем, как отнесся бы Ленин к затее кайзера одарить большевиков его личным пасхальным приветствием, — до Ленина оно не дошло. А кайзеру, наверное, тактично дали понять (Диего Берген или кто-то другой из чиновников его министерства), что Ленин не расположен знакомиться с официальными документами германского государства.

Путешествие оказалось не из легких, хотя Крупская пишет, что оно обошлось без приключений. Но неприятные неожиданности имели место. На границе с Германией швейцарские таможенники реквизировали большую часть продовольственных запасов, главным образом сахар и шоколад, которыми снабдил путешественников Фриц Платтен. Объяснений не последовало. Немецкие таможенники повели себя еще более странно. Они согнали всех эмигрантов в залы для таможенного досмотра, женщин отдельно, мужчин отдельно, и те вынуждены были ждать в течение получаса, пребывая в полной неизвестности, что за этим последует. Конечно, эмигранты решили, что их всех арестуют. А Радек, который был австрийским подданным и считался дезертиром, был уверен, что его вот-вот поставят к стенке. Все считали, что Ленина арестуют первым, и поэтому старались сделать так, чтобы он был вне поля зрения немецких пограничников. Он стоял у стены, а его друзья образовали вокруг него нечто вроде живой стены. Что побудило немцев к подобным действиям, осталось загадкой. Наверняка Берлин телеграфировал на границу. Но телеграммы могли и опаздывать. Так Ленин на практике столкнулся с нечеткостью и про волочками в работе германских ведомств, а ведь него именно немцы всегда были образцом высокой дисциплины. Потомившись как следует, путешественники наконец обрели свободу: раздалась команда, и им позволили снова занять места в поезде. Теперь они уже ехали по территории Германии.

Предварительно договорились, что Ленин с Крупской будут занимать отдельное купе. Это давало Ленину возможность спокойно работать в пути. Ленин немного поломался, но потом милостиво согласился. Соседнее купе занимала чета Сафаровых, Инесса Арманд, Ольга Равич и Радек. Радек пел песни, рассказывал анекдоты и обменивался шутками с Ольгой Равич. Он умел смешить и поддерживать остроумную беседу. Да и внешность у него была забавная: шевелюра кудрявых волос на голове, бачки, на носу — очки в роговой оправе; изящные, нервные руки, которыми он постоянно жестикулировал. Его неестественная, судорожная оживленность делала его похожим на обезьянку. Ольга так громко хохотала в ответ на его шутки, что Ленин, который не мог работать, если рядом шумели, не выдержал и решил положить конец их веселью. Твердым шагом он вошел к ним в купе, взял Ольгу Равич за руку и отвел ее в другое купе. Как всегда, он нашел «козла отпущения», хотя виноват был другой человек. Поступок, типичный для Ленина. После этого до конца пути Радек разговаривал исключительно шепотом.

Как правило, большевики были заядлыми курильщиками. Здесь, в поезде, они курили беспрестанно. Ленин буквально задыхался в табачном дыму. В конце концов он решил, что больше этого не потерпит, и запретил курить в вагоне, однако разрешил для этой цели пользоваться туалетом. Тут все поняли, что за место в туалете будет битва, и тогда Ленин решил выписывать билетики на право пользования туалетом по очереди. Началась дискуссия о правомерности данного акта, и кто-то высказал сожаление по поводу того, что с ними не было Бухарина — тот всегда мог точно определить легитимную меру дозволенного. Спор был недолгий, и ленинское правило возобладало. Им тогда и в голову не могло прийти, что эти билетики в туалет станут предвестниками той системы, которую он в недалеком будущем введет по всей России.

Пока Ленин писал, Крупская смотрела в окно. Поезд проезжал мимо городов и деревень, и она была поражена тем, как мало ей на глаза попадалось взрослых мужчин: в полях работали одни старики и старухи. Впечатление было такое, как будто вся немецкая молодежь исчезла с лица земли. Когда-то обильная, цветущая страна была опустошена войной; они ехали по пустыне. В поезде их прекрасно кормили, но за окном они наблюдали нечто совсем другое. Они видели, что в Германии царит голод. Их поезд был чем-то вроде «потемкинской» деревни, только на колесах, где им навязывали представление, будто Германия до сих пор победоносная держава. Но изгнанники знали, что такое нищета, их не обманешь.

Тем временем Ленин все больше уходил в себя. Он сидел, погруженный в задумчивость; казалось, он жил только мыслью о России. Иногда он вдруг спрашивал кого-нибудь: «Как думаете, сколько нам осталось жить?» Это его состояние объяснялось, видимо, тем, что, хоть он и верил в победу всемирной пролетарской революции, которая должна была произойти под его руководством, его тяготило предчувствие, что вместо этого он будет немедленно схвачен и повешен, едва сойдет с поезда в Петрограде.

Немцы исполнили все, как было задумано. Русские были надежно изолированы от местного населения и от сопровождавших, что дало немцам повод впоследствии гордо заявлять, что между русскими и ними не было проронено ни единого слова. С немцами общался только Платтен. Только ему было позволено выходить из поезда, чтобы покупать кипы свежих газет, на которые же жадно набрасывались его попутчики, а также пиво, до которого Ленин с Зиновьевым были большие охотники. Путешествие затягивалось из-за постоянных остановок и паровозных маневров. Поезд долго стоял в Карлсруэ и во Франкфурте, где они, как им сказали, не попали в расписание из-за опоздания. Здесь Платтен сделал большие закупки, а заодно решил отлучиться в город, повидаться с какой-то женщиной. Чтобы не терять время, он попросил двух немецких солдат отнести его друзьям газеты и пиво. С его стороны это было весьма неосторожно. Солдаты влезли в поезд и же наткнулись на Радека, который немедленно стал горячо призывать их к революции. Но в это время появились немецкие офицеры, положившие конец этой пропаганде. Дело могло обернуться неприятностями для пассажиров, но Радек успел улизнуть в свое купе рядом с Лениным, и все обошлось без шума.

В Берлине их поезд снова отогнали на запасные пути. Объяснение всем этим задержкам в пути по неизвестным причинам было найдено позже, когда были вскрыты архивы германского Министерства иностранных дел. Тогда выяснилось, что не знавшая, как правило, сбоя немецкая машина исполнительной власти на этот раз оплошала, сработав с опозданием. Произошло следующее. Немецкий посланник в Швеции получил сообщение о том, что шведское правительство разрешило русским въезд в их страну, 10 апреля во второй половине дня. А высокие чиновники в Министерстве иностранных дел — только поздно утром 12 апреля. Скорее всего, телеграмму от посланника положили в ящик и забыли. К полудню поезд с эмигрантами уже направлялся в небольшой город-порт Засниц, куда они прибыли к ночи. Немцы планировали, что путешественники там заночуют. В несколько зловещей телеграмме от Министерства иностранных дел говорилось: «Прибывающим предоставить приличное размещение на ночь в запертом помещении».

Во всей этой истории немецкая сторона не скрывала того, что действует исключительно исходя из своих собственных интересов. Генеральный штаб надеялся на пропаганду о мире, которую ожидали от русских революционеров, немцы полагали, что результатом ее будет обвал на линии фронта. Какие будут последствия, если к власти придет Ленин, — это их не заботило. И то, что фронт рухнет в результате общего обвала, с той и с другой стороны, им в голову не приходило. За их действиями стоял откровенный цинизм:. все остальное их как бы не касалось. Заключив договор, они оставили за собой право его нарушить. Это произошло в Карлсруэ, а затем в Берлине, когда они пропустили в поезд немецких социал-демократов. Видимо, они хотели получше выведать истинные намерения Ленина. Но у них ничего не получилось. Ленин наотрез отказался встречаться с немецкими социал-демократами, выразив это в следующих словах: «Пусть они убираются к черту!» Был только один человечек, который, в отличие от всех остальных своих попутчиков, нарушил тогда обет молчания. Это был маленький мальчик, Роберт, сын женщины — члена Бунда. Он подошел к немцам и по-французски произнес: «Кондуктор, что он делает?»

После Берлина немцы оставили пассажиров поезда в покое. Надо сказать, что в целом хозяева вели себя вполне достойно. Детям в поезд специально доставляли молоко, заботились о том, чтобы люди ехали в комфорте, и свято соблюдали условие — не вторгаться на территорию русских внутри вагона, отделенную от купе, в которых ехали сами немцы, начерченной мелом линией. Когда путешествие подходило к концу, немцы не могли нарадоваться, как все хорошо получилось, и уже готовились перебрасывать следующие партии русских революционеров через территорию Германии.

Последнюю свою ночь на германской земле эмигранты провели в Заснице, действительно, как и было предусмотрено, под замком, в специально отведенном для них помещении. Наутро они погрузились на пароход, который должен был доставить их в Швецию.

Долгое, томительное путешествие в опечатанном вагоне закончилось.

Яков Ганецкий был человеком полезным во многих отношениях. Он был аккуратным корреспондентом Ленина, сообщавшим о происходивших событиях, умел задействовать нужных людей. Он родился в 1879 году в австрийской Галиции и в возрасте семнадцати лет вступил в социал-демократическую партию. Позже он участвовал в первых съездах в Стокгольме и в Лондоне в качестве делегата от Польши и Литвы. Ленин познакомился с ним в 1903 году, и Ганецкий сразу поразил его своим революционным пылом и увлеченностью конспиративной работой. Ленин назначил его иностранным корреспондентом от социал-демократической партии, аккредитованным в Стокгольме. В Швеции Ганецкий пропагандировал большевистские идеи и выполнял роль связного между Лениным и Россией. Дело в том, что из Швейцарии отправлять корреспонденцию прямо в Россию было невозможно. Зато ничто не мешало Ленину направлять письма в нейтральную Швецию; он знал, что дальше они точно будут отосланы в Петроград.

Когда разразилась Февральская революция, Ленин возложил все свои надежды на возвращение не на кого-нибудь, а на Ганецкого. Тот должен был, по замыслу Ленина, совершить чудо — любым способом вывезти Ленина из Швейцарии. В тот период он атаковал Ганецкого посланиями, и вот, наконец, Ганецкому пришла 7 апреля телеграмма из Берна, в которой Ленин в ликующем тоне кратко сообщал следующее: «Завтра уезжает 20 человек. Линдхаген и Стрём пусть обязательно ожидают в Треллеборге… Ульянов».

Эта телеграмма по сути дела звучала как повеление двум ведущим членам шведского парламента от социал-демократической партии бросить все дела и срочно устремиться на встречу русских политических эмигрантов в маленький порт на окраине Швеции. Поглощенный хлопотами в Берне и в Цюрихе, Ленин совсем забыл, что надо было послать вдогонку другую телеграмму, уточнявшую дату и время прибытия. Ганецкому пришлось ломать голову над тем, как ему следовало поступить. Особенно его смущала необходимость обращаться к членам парламента. Он не знал, как эти почтенные люди отнесутся к предложению провести день или целых два дня в Треллеборге, ожидая прибытия парохода с русскими эмигрантами. Ганецкий вычислил, что если эмигранты выехали восьмого, то они должны будут прибыть вечером одиннадцатого. Оставив все дела жене, он выехал из Стокгольма в Мальмё. Оттуда до Треллеборга был час езды. Пароход пришел и стоял у причала, но ни Ленина, ни других его спутников Ганецкий там не обнаружил. Он вернулся в Мальмё и провел там весь следующий день и ночь в ожидании вестей. Но так и не дождался. Он уж начал было воображать, что немцы сняли Ленина с поезда и расстреляли. Почти потеряв всякую надежду увидеть Ленина живым, 13 апреля Ганецкий решился на один ловкий ход. Представившись начальнику порта как сотрудник Красного Креста, на которого возложена обязанность принять русских эмигрантов, он настоятельно попросил его выяснить количество прибывающих пассажиров, для того чтобы забронировать для них места в гостинице. Поверив ему, начальник порта тотчас же отправил капитану парохода следующую радиограмму: «Господин Ганецкий спрашивает, едет ли Ульянов, сколько с ним мужчин, женщин и детей».

Через двадцать минут с борта парохода пришло сообщение: «Господин Ульянов приветствует господина Ганецкого и просит его купить железнодорожные билеты для  мужчин, женщин и детей». Точного количества людей в своих воспоминаниях Ганецкий не указывает — к тому времени он успел эту цифру забыть.

Получив ответ, Ганецкий кинулся звонить по телефону своим друзьям в Мальмё и жене в Стокгольм, затем купил билеты на поезд и занялся поисками какого-нибудь ресторанчика, где можно было бы накормить путешественников. Оказалось, что его жена незадолго до этого получила телеграмму, в которой говорилось: «Мы приезжаем сегодня 6 часов Треллеборг. Платтен, Ульянов». Позднее этой телеграмме будут приписывать историческое значение, как первой весточке о том, что Ленин благополучно пересек территорию Германии. Но Ганецкий уже получил приветствие от Ленина с борта парохода, так что эта весть не была для него новостью. После всех приготовлений он отправился на пристань и стал ждать. Пароход запаздывал.

Море было неспокойное, волны качали пароход. Многие путешественники страдали морской болезнью. Ленин, Зиновьев, Радек и Миха Цхакая разумно предпочли место на капитанском мостике, а не спустились в тесную общую каюту. В списке пассажиров они фигурировали под другими фамилиями, и капитан был сильно удивлен, получив телеграмму Ганецкого. Он стал спрашивать, есть ли на борту некий господин Ульянов. Ленин, боявшийся ареста с того момента, как пересек границу Германии и до самого прибытия в Петроград, естественно, встревожился. Он подумал, что его разыскивает шведская полиция, и поэтому спустился к себе в каюту, чтобы оттянуть тяжкую минуту, когда ему придется сдаться. Ганецкий так передает эти мгновения: «Ильич не сомневается, что его предположение оказалось правильным и его пришли задержать. Скрывать уже нечего, в море не выскочишь. Владимир Ильич называет себя».

Смеркалось, когда пароход причалил к пристани. Один за другим сошли на берег натерпевшиеся путешественники: лица серые от усталости, а у кого и зеленые, от морской болезни; кто с корзинками, кто с саквояжами, кто с котомками; дети плачут, кричат, матери стараются их успокоить… И если нашелся бы невольный свидетель, заметивший измученных скитальцев, сошедших с трапа парохода на берег в Треллеборге в тот пасмурный вечер под серым балтийским небом, он и на секунду не мог бы предположить, что это не бродяги, а самый настоящий боевой десант, который скоро, очень скоро захватит всю Россию.

Однако нельзя было терять ни минуты. Поезд в Мальмё отходил через четверть часа. Как всегда находчивый Ганецкий и тут нашел выход. Он прихватил с собой на всякий случай номер газеты «Politiken» с фотографией Ленина, подпись под которой гласила, что он является вождем русской революции. Ганецкий не преминул показать фото таможенникам, и это про извело на них должное впечатление. Они попросили его показать им, кто в этой группе Ленин, и даже не стали досматривать багаж. Путешественники сели в поезд. До Мальмё было рукой подать, и там их уже ждали. Шведские социал-демократы приготовили для них великолепный ужин — шведские смэргосы (закуски. — О.Н.). Изголодавшиеся за время долгого путешествия люди жадно набросились на еду. Но время снова поджимало. Трапеза в кафе гостиницы «Savoy» была непродолжительной. Они снова пустились в путь. Теперь им предстояло добраться поездом до Стокгольма.

И опять долгая дорога. Ленин смертельно устал, но спать ему не хотелось. Полночи он беседовал с попутчиками, задавал им вопросы, читал газеты, обсуждал революционную ситуацию в России, строил планы перерастания Февральской буржуазной революции в пролетарскую, а ДЛЯ него это был непреложный факт, как то, что после ночи непременно наступит день. Ганецкий запомнил, что Ленин в своих рассуждениях особо выделял Керенского, личность, по мнению Ленина, таившую в себе угрозу для партии. Ленин считал, что за Керенским надлежало следить, и очень внимательно. Ганецкого это озадачило — ведь тогда Керенский еще не успел стать ведущей политической фигурой.

…было четыре часа утра, когда Ленина наконец уговорили лечь спать. Но спал он недолго. В восемь утра в поезд ворвалась ватага репортеров. Ленин проснулся, но от встречи с ними отказался. Журналистам было сказано, что по прибытии в Стокгольм для прессы будет сделано специальное заявление.

В десять утра поезд прибыл на Центральный вокзал в Стокгольме. В здании вокзала был вывешен красный флаг.

Прибывших короткими речами приветствовали бургомистр Стокгольма К. Линдхаген и депутат риксдага Ф. Стрём. После короткого митинга русских эмигрантов отвезли в отель «Regina». Ленин прежде всего вознамерился составить отчет о проделанном путешествии, под которым должны были поставить свои подписи все его участники. Таким образом, он надеялся заручиться еще одним документом, подтверждавшим, что никаких контактов с немцами в дороге не было. Пришлось несколько раз собираться, чтобы обсудить текущий момент. Послали телеграмму Чхеидзе — надо было выяснить, как Временное правительство относится к возвращению Ленина. В ответ им сообщили, что будут рады приветствовать на родной земле всех членов социал-демократической партии, за исключением тех, кто не является российскими подданными. Радек и Фриц Платген к тому времени уже считали себя русскими и потому решили и дальше ехать с Лениным. Они доехали до Торнео, где их не пропустили, и они вынуждены были вернуться.

Весь день в Стокгольме Ленин был на ногах. Он прошелся по книжным магазинам и возвратился в отель с кипами книг. Потом он участвовал в совместном совещании приехавших политэмигрантов и руководителей шведских левых социал-демократов, выступил с сообщением об обстоятельствах проезда через Германию. А. Л. Парвус, германский социал-шовинист, попросил Ленина о личной встрече, но ему было отказано. Ленин категорически не желал дать хотя бы малейший повод подозревать его в связи с немцами. Он попросил Ганецкого, Воровского и Радека запротоколировать этот факт.

Политэмигранты представляли собой убогое зрелище: одежда их износилась, пооборвалась. Решено было их приодеть, купить все новое. Как и следовало ожидать, Ленин решительно был против. Он наотрез отказался покупать себе новые вещи, заявив, что не собирается одеваться, как денди; старая одежда его устраиваю, он к ней привык. Радек уговаривал его по крайней мере сменить обувь, купить новую пару ботинок, ведь башмаками, что были на нем, он будет уродовать мостовые Петрограда. Ленин сдался и купил себе новые ботинки. Но Радек не унимался. Он забраковал старые, изношенные брюки Ленина, его пиджак, а заодно и пальто, и рубашку, и галстук, и любимый котелок, который каждую весну трепетно доставали из нафталина и чистили. Ленин отбивался, как мог, но в душе знал, что сопротивление бесполезно. Правда, покупать новое пальто он отказался наотрез, зато купил себе новую шляпу из черного мягкого фетра с шелковой лентой.

На одной из центральных улиц Стокгольма большевиков поджидали кинооператоры. До нас дошла короткометражная лента, на которой Ленин и Карл Линдхаген вышагивают во главе небольшой группы русских эмигрантов. В руках у Ленина сложенный зонтик. Он идет широкими шагами, еле поспевая за огромным, длинноногим Линдхагеном. Позади него поспешает Крупская, несколько напоминая собой мешок с картошкой, увенчанный широкополой шляпой, из тех, что тогда вошли в моду. Заметно, что все они в большой спешке.

Ленин решил уже вечерним поездом выехать в Финляндию. Он не собирался терять ни секунды. Из русских газет, и особенно из «Правды», ему было ясно, что назрел момент ДЛЯ более резкой, откровенной пропаганды; та пропаганда, которую вели социал-демократы в России, его явно не удовлетворяла. Ленина категорически не устраивали их умеренные взгляды. Он считал, что пришло время боевых действий. Особенно его раздражала статья Каменева, в которой, по его мнению, совершенно отсутствовало понимание момента. Ленин находился в таком нетерпении, что почти не слушал здравицы шведских социал-демократов в свою честь на торжественном обеде, устроенном ДЛЯ русских гостеприимными хозяевами.

Снова они в пути; еще три дня жизни на колесах, и поезд привезет их в Петроград. А пока — поезд медленно тащился, огибая Ботнический залив, и Ленин буквально изнывал от нетерпения. Он читал, делал записи, с безнадежной тоской глядя в окна вагона. В Торнео, на границе Швеции и Финляндии, им был уготован неожиданный удар. Граница в том месте охранялась английскими и русскими пограничниками. Как пишет Миха Цхакая, англичане не были расположены пропускать русских эмигрантов. Их по одному выводили из поезда, допрашивали, осматривали их багаж и заставили заполнять опросные листы. Опросный лист Ленина сохранился. В графе, где надо было указать свое вероисповедание, он дипломатично ответил, что принадлежит к Русской Православной Церкви. Ниже приводится целиком вся анкета:

Ответы были сочтены удовлетворительными; на обороте анкеты помечено, что виза была выдана русским консульством в Стокгольме. Оставалось только дать телеграмму сестрам Марии и Анне: «Приезжаем понедельник, ночью, 11. Сообщите «Правде». Ульянов».

И вот все преграды позади. Изгнанники могли свободно вернуться в Россию. Ленин, сохранявший спокойствие во время проверок и допросов, теперь заметно волновался. Он вдруг рассмеялся. Видно было, что он счастлив, что он торжествует. Повернувшись к Михе Цхакая, Ленин обнял его и сказал: «Все наши испытания позади, товарищ Миха! Мы в своей стране, и всем им докажем, что мы достойные хозяева будущего!» Произнеся эти слова, он кому-то погрозил кулаком.

Они ехали по Финляндии. В то время Финляндия была в составе России. Признаки российского присутствия были узнаваемы на каждом шагу. «Было уже все свое, милое, — писала Крупская. — Плохонькие вагоны третьего класса, русские солдаты. Ужасно хорошо было». Солдаты оказались общительными. Они расхаживали взад-вперед по вагону и по несколько человек набивались в купе к Ленину. Маленький Роберт не отходил от них. Крупская за время путешествия привязалась к мальчику и души в нем не чаяла. Теперь он сидел на руках у бородатого солдата, обнимая его за шею, щебетал по-французски и уплетал вкусный кулич, которым угостил его солдат по случаю Пасхи. На каждой станции Григорий Усиевич высовывался в окно и кричал солдатам, толпившимся на платформе: «Да здравствует всемирная революция!» Они отвечали ему недоумевающими взглядами.

Так получилось, что первый митинг на русской земле Ленин устроил прямо в поезде, по дороге в Петроград. Началось с того, что он поручил Михе Цхакая объяснить солдатам, зачем русские политэмигранты возвращаются в Россию и что они дальше намерены предпринимать. Солдаты стали спорить между собой; многие из них были против войны и с горечью рассказывали, какие страдания принесла людям эта война. Среди них был бледнолицый молодой офицер. Он молча слушал, что говорилось кругом, а потом, когда Ленин и Крупская, решив, что им лучше уйти, удалились в пустое купе, он подсел к ним. Ему хотелось знать, почему они против Временного правительства и за заключение мира; ведь как истинно русские люди они должны понимать, что войну с проклятыми германцами необходимо продолжить. У Ленина, как и у его собеседника, не было ни кровинки в лице. Он был изнурен бесконечной дорогой и, кроме того, беседуя с офицером, осознавал, что тот может, не задумываясь, сдать его военно-полевому суду. Но тут солдаты опять заполнили купе, окружили Ленина. Некоторые даже встали ногами на полки, чтобы лучше его видеть. А он продолжал разоблачать «грабительскую войну, развязанную империалистами», и говорил, что пора положить ей конец. Так в дебатах и спорах прошел весь день, и к концу его Ленин уже твердо знал, что может быть спокоен: солдаты были на его стороне, а вот офицера переубедить ему так и не удалось.

Было около девяти часов вечера, когда поезд прибыл на станцию Белоостров, пограничный пункт между Финляндией и Россией. Здесь поезда обычно стояли минут пятнадцать для таможенного досмотра. Ленин глянул в окно и удивился. Там, на тускло освещенном перроне, он увидел огромную толпу. Это были рабочие. Их было, наверное, около сотни, и они скандировали его имя. Тут он заметил среди них Каменева, Шляпникова, Александру Коллонтай и Марию Ильиничну. Он не мог понять, что они делают на этой станции. Но в это время Шляпников вошел в купе и объяснил, что накануне получил телеграмму от Ганецкого. Большевики Петрограда уже предупреждены о приезде Ленина, а рабочие Сестрорецка вызвались встретить его на границе. Ленина все еще беспокоила возможность ареста, и он спросил, не арестуют ли его в Петрограде. Встречавшие улыбнулись. Уж они-то знали, что Ленину заготовлена такая встреча, что арест просто невозможен.

Позднее Сталин любил рассказывать, будто и он был в числе встречавших Ленина. Он даже заказал советским художникам несколько больших полотен, на которых Ленин был изображен спускающимся с поезда на станции Белоостров, а он, Сталин, — стоящим на ступеньке чуть повыше Ленина. Описывая революционные события, историки сталинского времени были обязаны подчеркивать, что именно Сталин был первым, кто встретил приехавшего из-за границы Ленина. Со временем даже сам Сталин поверил в этот миф и, повествуя о том, как он встречал вождя, всегда говорил о себе в третьем лице. Скорее всего, его там не было. Был ли, не был ли — его никто там не видел. Во всяком случае, в партийной литературе не попадалось никаких упоминаний об этом до тех пор, пока Сталин не взялся переписывать историю.

Рабочие настояли на том, чтобы Ленин вышел к ним на платформу. Несмотря на его сопротивление, рабочие подняли Ленина на плечи и понесли в зал ожидания. Его еще никогда в жизни так бурно не встречали, и он разволновался. «Тише, товарищи, ну что вы, осторожно, товарищи!» — повторял он. Рабочие поставили его на ноги и попросили, чтобы он произнес речь. Речь была очень короткая. Он сказал, что пора прекратить империалистическую кровавую бойню, и призвал рабочих объединиться против Временного правительства. Рабочие тесным кольцом окружили Ленина, чтобы полиция его не видела. Точно так же, как его взяли в кольцо политэмигранты на границе с Германией. Любопытно, что здесь, в тридцати километрах от Петрограда, рабочие повторили этот маневр. Александр Афанасьев, рабочий военного завода в Сестрорецке, вспоминал: «Мы все стояли вокруг и радовались, как дети».

Пограничники велели всем пассажирам пройти в зал для проверки паспортов. Это была последняя неприятная процедура на их пути, и Ленин прекрасно понимал, что могут возникнуть непредвиденные сложности, чреватые опасными для него последствиями. Ленин не ожидал ничего хорошего от бюрократов в форме пограничников, которые к тому же наверняка были агентами тайной полиции. Но, к счастью, виза, выданная ему в русском консульстве в Стокгольме и заверенная печатью генерального консула, оказалась безупречной, и ему было предложено вернуться в поезд. Рабочие все еще толпились на платформе, и когда Ленин появился у окна, они стали приветствовать его криками и размахивать кепками. Поезд тронулся, и политэмигранты во весь голос затянули «Интернационал». Они еще толком не знали, что их ждет в Петрограде.

Триумфальное прибытие Ленина на станцию Белоостров стало, по сути, началом его завоевания России. Это было странное начало, ведь петроградские большевики до сих пор слышали только его имя и понятия не имели, какой он. Они прочли его «Письмо из далека», напечатанное в «Правде»; они слышали о революционере с железной волей, который провел много лет в изгнании и посвятил свою жизнь революции. Но вряд ли среди них нашелся бы человек, который знал о нем больше. Большевики Петрограда, даже те, кто занимал высокое положение в партии, воспринимали Ленина лишь как легендарную личность, чьи статьи, появлявшиеся время от времени в партийной прессе, ошеломляли тем, что предлагали простейшие решения самых сложных проблем. Его не было в России более десяти лет, и последователей на родине у него было совсем мало, Однако с момента появления Ленина в России его уже воспринимали как потенциального вождя. Почему?

Разгадка этому, наверное, кроется в его собственных словах, адресованных Каменеву, когда они встретились в вагоне поезда на станции Белоостров. За три недели до этого Каменев вернулся в Петроград из сибирской ссылки и возглавил редакционную коллегию газеты «Правда». По натуре своей он был человек мягкий, спокойный. Он терпеть не мог, более того, бесконечно презирал экстремистов любого толка; в партии большевиков он представлял течение умеренных. Ленин встретил его недружелюбно и прямо-таки накинулся на Каменева: «Что это вы там пишете в «Правде»? Мы прочли несколько номеров и просто вас проклинали!» Проклинал его только один Ленин, который давно взял на себя роль карающей десницы, высшего судьи, облеченного правом уличать простых смертных в грехах и сурово их наказывать. И вот он пришел, наконец, к ним из своего таинственного далека, чтобы вершить суд над неправыми. Ими оказались те, кто продолжал вести преступную войну, потому что видели в ней для себя корысть. Его пронзительный, резкий голос звучал, как глас новоявленного пророка, предвещавшего социалистическую революцию и гром небесный. Все, кому не лень, занимались тем, что искали козла отпущения. Все искали, и только он один нашел. Козлом отпущения, по Ленину, было все государство в целом, и он пришел, чтобы его разрушить.

Только так, вероятно, и можно объяснить тот необузданный восторг, с которым он был встречен на российской земле. Разумеется, рабочие-большевики заранее подготовили сценарий встречи Ленина, сумев привлечь значительные силы. Но надо признать, что люди были искренне взволнованы встречей с ним и рады были приветствовать его. Для них он стал человеком, который определил их отношение к войне, к обществу. Его взгляды нашли отклик среди рабочих, недовольных тем, как медленно продвигаются реформы, обещанные Февральской революцией. Они желали порвать связь с прошлым и начать все сначала. Появление Ленина на политической сцене было для них равносильно появлению нового мессии. Лучшего момента для этого нельзя было и придумать: праздновали Пасху.

Шляпников отлично справился с заданием, возложенным на него партией. Он послал своих гонцов к матросам Балтийского флота и попросил их выделить отряд для почетного караула. В рабочие кварталы были направлены свои люди с грузовиками, которые должны были оповестить рабочих и доставить их в назначенное место. Заметим при этом, что в тот день газеты не выходили. Рабочие заполнили грузовики и, размахивая красными флагами, поехали на Финляндский вокзал. Там были заранее сооружены подобия триумфальных арок, украшенных красными и золотыми лентами, на которых были начертаны революционные лозунги. К вокзальной площади подтянулись несколько броневиков, приписанных к штабу большевиков. Штаб находился во дворце Кшесинской. Нашлись свои люди и в Петропавловской крепости, из тех, что состояли при прожекторах. Им было велено ждать сигнала и, получив его, направить лучи прожекторов на площадь. Пригласили даже оркестр, который должен был стоять именно в том месте, где Ленин будет сходить с поезда. Для координации торжественного действа создали специальные комитеты. Около суток большевики лихорадочно готовились к приезду малоизвестного теоретика, который вот уже целую неделю ехал к ним, пересекая одну за другой границы европейских стран, и все это время терзался мыслью, а не арестуют ли его, едва он ступит на перрон Финляндского вокзала.

Когда, попыхивая паром, поезд наконец вошел под крышу вокзала, Ленин застыл от изумления. Он увидел на перроне солдат и матросов, вытянувшихся в струнку в почетном карауле с офицерами во главе. Они представляли Московский и Преображенский полки, красногвардейцев и моряков Балтийского флота. Позади них стояли рабочие со знаменами. Вся вокзальная площадь и прилегающие к ней улицы были запружены людьми, которые держали в руках флаги и зажженные факелы. Почти все они провели здесь несколько часов в ожидании его прибытия. Люди были утомлены, их терпению приходил конец. Нервы у всех были так напряжены, что любой толчок мог стать поводом для беспорядков. Обстановка все больше накалялась. Если бы Ленин, выйдя из поезда, скомандовал толпе: «Сожгите Зимний дворец!» — от дворца осталось бы пепелище.

В одиннадцать часов десять минут вечера Ленин ступил на перрон Финляндского вокзала. Неизвестно, что он сразу произнес, потому что его слова заглушил оркестр, грянувший во всю мощь «Марсельезу». Щеголеватый молодой офицер по фамилии Максимов, командовавший отрядом балтийских моряков, был первым, кто приветствовал Ленина в Петрограде. Максимов лихо отсалютовал ему, и, к своему удивлению, Ленин ответил офицеру, повторив то же движение. Сопровождаемый Максимовым, он прошел вдоль шеренги балтийских моряков. Казалось, он их не видит; когда молодой офицер любезно выразил надежду, что Ленин поддержит Временное правительство, он промолчал, как бы не слыша его слов. Офицер продолжал рассыпаться в любезностях, оркестр играл, люди выкрикивали приветствия. Ленин шел, словно окаменевший, — он как будто не мог понять, что же это вокруг него делается, а может быть, не хотел этого понимать, ведь он не терпел пышных церемоний. Но худшее было еще впереди. Его провели в бывший императорский зал ожидания, где он был встречен Чхеидзе, Соболевым и Сухановым, представлявшими Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Суханов, один из талантливейших журналистов своего времени, так описывал происходящее в своем дневнике:

«Нам пришлось очень долго ждать, потому что поезд сильно опаздывал, но в конце концов он прибыл. С платформы раздался оглушительный рев «Марсельезы» и крики приветствий. Мы слышали, как они шагали по платформе под триумфальными арками вдоль рядов выстроившихся рабочих, солдат и матросов, и, не смолкая, играл оркестр. Чхеидзе с угрюмым видом поднялся и вышел на середину зала; мы последовали за ним, готовые к приему Ленина. Не мне описывать, что это был за прием, — сцена заслуживала более достойного пера.

В дверях показался Шляпников, исполнявший обязанности церемониймейстера. Он с важностью поспешал впереди, имея вид особо приближенного ко двору полицейского генерала, удостоенного чести объявить о приезде губернатора. Он то и дело выкрикивал повелительным тоном: «Позвольте, товарищи, позвольте! Дайте дорогу! Очистите дорогу, пожалуйста!» — хотя в этом не было никакой видимой необходимости.

Вслед за Шляпниковым появилась небольшая группа людей, которую возглавлял Ленин. Позади них громко захлопнулась дверь. Ленин вошел, точнее, вбежал в бывший императорский зал. На нем была круглая шляпа; бросалось в глаза ледяное, застывшее выражение его лица; в руках он держал роскошный букет цветов. Ленин рванулся к центру зала и, добежав до Чхеидзе, вдруг замер, словно на его пути возникло неожиданное препятствие. Тогда Чхеидзе, все с тем же очень угрюмым видом, менторским тоном произнес следующую «приветственную речь», вполне выдержанную, как по стилю, так и по содержанию, в духе нравоучительной проповеди:

«Товарищ Ленин, от имени Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и всей революции добро пожаловать в Россию… но мы надеемся, вы понимаете, что основной задачей революционной демократии в настоящий момент является защита нашей революции от всякого рода нападок со стороны как внутренних врагов, так и внешних. Мы считаем, что не разъединение теперь нам необходимо, а наоборот, сплочение рядов всех демократических сил. Мы надеемся, что эти задачи станут для нас с вами общими».

Чхеидзе умолк. У меня перехватило дыхание. Что будет дальше? Как воспримет Ленин такое «приветствие»? И многозначительное «но»? Однако, судя по всему, Ленин отлично знал, как ему следовало реагировать. Он стоял посередине зала с видом человека постороннего, не имевшего ни малейшего отношения к тому, что происходило вокруг него; вертел головой в разные стороны, вглядывался в лица людей, рассматривал потолок императорского зала и одновременно старался справиться с огромным букетом цветов, который был у него в руках (и который никак не вязался со всем его внешним обликом); а потом, внезапно отвернувшись от делегатов Исполнительного комитета, он «ответил» на приветствие следующими словами:

«Дорогие товарищи, солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победоносную русскую революцию! Я приветствую вас как авангард всемирной армии пролетариата. Грабительская империалистическая война является началом гражданской войны во всей Европе. Недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народ Германии повернет штыки против эксплуататоров капиталистов. Солнце мировой социалистической революции уже взошло. В Германии зреет для этого почва. Теперь день за днем мы будем наблюдать крушение европейского империализма. Совершенная вами русская революция подготовила и открыла дорогу новой эре. Да здравствует всемирная социалистическая революция!»

Конечно, это не было ответом на «приветственную речь» Чхеидзе. То, что он говорил, полностью выпадало из контекста русской революции в том смысле, в каком ее понимали люди, принимавшие в ней участие или бывшие ее непосредственными свидетелями. Это было что-то необычайное! Вдруг перед нашими глазами, перед всеми нами, блеснул яркий, ослепительный свет, который всех нас, замороченных повседневными революционными трудами, поразил.

Все, чем мы жили раньше, показалось нам серым, тусклым. Голос Ленина, вещавший нам неожиданные истины, звучал, как глас надмирный. В наше существо, в гущу революции ворвалась музыка, которая не то чтобы звучала диссонансом; она была новой, слишком резкой для наших ушей, она ошеломляла».

Разумеется, это далеко не полное описание того, как происходила встреча Ленина в императорском зале, где он поправлял букет, поднесенный ему Александрой Коллонтай, и разглядывал потолок. В том зале в это время происходило и то, о чем Суханов умолчал. Для одних это был момент беспокойства и огорчений, для других — бурного ликования. Чхеидзе, вовсе не такой уж неприятный господин, каким его рисует Суханов, имел серьезные причины для грусти. В тот день он, больной, еле встал с постели, чтобы похоронить своего сына. Изначально приветствовать Ленина на вокзале было предложено Церетели,[38] но он наотрез отказался. И речь Чхеидзе вовсе не напоминала нравоучительную проповедь перед учениками воскресной школы. Дело в том, что Чхеидзе великолепно знал, что Ленин приехал в Россию для того, чтобы покончить с Февральской революцией, и призыв Чхеидзе защищать революцию как от внутренних врагов, так и от внешних следовало понимать в самом прямом смысле, то есть как предупреждение и как отчаянную мольбу не отнимать завоеванного. В своей «Истории русской революции» Троцкий, комментируя эту сцену, пишет: «Чхеидзе, произнося приветственную речь, многое недоговаривал. Он немного побаивался Ленина». Но и Троцкий не говорит всего. Чхеидзе слишком хорошо понимал, кто такой Ленин, и был смертельно напуган.

То, что произошло дальше, должно было только усугубить его страхи. Распахнув стеклянные двери, в зал ворвались солдаты и матросы. Они бросились к Ленину, подхватили его и понесли на привокзальнУЮ площадь. Там уже шарили по головам толпы прожекторы, освещая целый лес алых знамен с лозунгами, выписанными на них золотыми буквами. Казалось, все люди на площади скандируют имя Ленина. Вовсю играли оркестры. На какое-то мгновение Ленин вдруг исчез из вида, но тут же появился: он стоял на башне броневика. Его туда подняли несшие его матросы. Было заметно, как он переминается с ноги на ногу, — то ли ему было холодно, то ли он испытывал броню на прочность. Лучи прожекторов сошлись на нем, и каждому на площади стал виден худой, маленький человек с непокрытой головой, стоявший высоко над ними, окруженный сиянием направленных на него прожекторов, наподобие явившегося к ним с небес пророка в славе. Его пальто было распахнуто, черная шляпа засунута в карман пальто, руки были свободны и сжаты в кулаки.

С минуту он молчал, ожидая, когда толпа успокоится. А затем, откинув голову назад, он пронзительным голосом начал выкрикивать приветствия, в первую очередь — революционному пролетариату, за пролетариатом — революционным солдатам и матросам, которые не только освободили Россию от царского деспотизма, но и расчистили дорогу для грядущей социалистической революции в России. Теперь социалистическая революция должна неминуемо охватить весь мир. «Да здравствует мировая социалистическая революция!» — крикнул он, и все, кто расслышал его слова, подхватили этот лозунг вслед за ним.

Ленин стоял на башне броневика еще какое-то время, ослепленный лучами прожекторов, притоптывая ногами и чуть раскачиваясь, как будто собирался удариться в неведомую доселе плясовую. Он широко улыбался. Горячий прием взбодрил его, усталость прошла.

Этого момента он ждал всю жизнь.