"Герои 1812 года. Сборник. (Барклай-де-Толли, Платов, братья Тучковы, Курин, Н. Н.Раевский и др.)" - читать интересную книгу автора

Михаил Богданович Барклай-де-Толли

В финском городе Нитштадте 10 сентября 1721 года полномочными представителями Петра I произведена была «Ратификация Королевского величества Свейского, на трактат вечного мира учиненная с его царским величеством». «Ратификация» положила конец великой Северной войне России и Швеции, длившейся ровно двадцать один год.

По условиям договора между двумя государствами устанавливался «вечный и ненарушимый мир на земле и на воде» и «вечное обязательство дружбы».

Швеция уступила России обширные владения в Карелии, Приладожье, Прибалтике и в том числе — Лифляндию с Ригой. Вместе с новыми городами и землями под скипетр Петра I перешли сотни тысяч новых подданных, среди которых оказались и представители старинного шотландского рода Беркли, поселившиеся в Риге за восемьдесят лет до начала Северной войны.

Длинный ряд своих благородных предков Беркли выводили от барона Роберта Беркли, упоминание о котором относится к 1086 году.

В 1621 году двое братьев Беркли — Питер и Джон, упорно исповедовавшие протестантство и выступавшие против католиков Стюартов, уехали из Шотландии в германское герцогство Мекленбург, в город Росток, крупный торговый центр, тесно связанный с Прибалтикой.

Оттуда братья сделали официальный запрос местному священнику, служившему в маленьком приморском городе Банф, сэру Патрику Беркли, о своей родословной и получили ответ, что они происходят из благородного рода Беркли оф Толли, местом происхождения которого следует считать графство Банф в восточной Шотландии.

Это обстоятельство дало братьям основание носить фамилию Барклай-де-Толли.

Старший сын Питера Беркли, Иоган Стефан, в 1664 году переехал в Ливонию и поселился в Риге. Он-то и стал основателем российской линии Барклаев. Иоган Стефан Барклай-де-Толли женился на Анне Софии фон Деренталь — дочери рижского юриста, которая родила ему троих сыновей. Иоган Стефан оказался не только основателем российской линии своей фамилии, но и первым в роде Барклаев русским подданным, так как вместе со всеми членами рижского магистрата принял присягу на верность новой своей родине — России.

Двое сыновей Иоганна Стефана стали офицерами шведской армии. Старший, Вильгельм, наследовал отцу и в 1730 году был избран в члены рижского городского магистрата. Один из сыновей Вильгельма, Вейнгольд-Готард, родился в Риге в 1726 году. Он служил в российской императорской армии и вышел в отставку поручиком.

Бедный офицер, выслуживший лишь чин одиннадцатого класса, не имел ни крестьян, ни земли и вынужден был стать мелким арендатором. В 1760 году он поселился в Литве, на маленькой глухой мызе Памушисе. Здесь 13 декабря 1761 года у него родился третий сын, которого нарекли Михаилом. Таким образом, Михаил Барклай-де-Толли был русским гражданином в четвертом поколении и сыном офицера русской армии. Так как отца мальчика звали Вейнгольд Готард и второе его имя в переводе на русский язык означало «Богом данный», впоследствии Михаила Барклая-де-Толли стали именовать Михаилом Богдановичем.

Когда мальчику исполнилось три года, отец отвез его в Петербург. Маленький Михаил с ранних лет выделялся среди сверстников серьезностью и прекрасной памятью, способностями к истории и математике. Гордость и упорство, равно как обретенные с годами хладнокровие и мужество, отличали Барклая. Прямота и честность дополняли эти качества, превращая юношу в идеального военного, ибо именно такими качествами и должен обладать будущий полководец. В Петербурге он жил и воспитывался в доме дяди по матери — участника Семилетней войны, бригадира русской армии фон Вермелена. Тот не пожалел денег и нанял ему хороших учителей, да и сам занимался с племянником, подготавливая его к воинской службе.

Шести лет дядя записал его в Новотроицкий кирасирский полк, командиром которого он был. Служить Барклай начал с четырнадцати лет, и первым его полком стал Псковский карабинерный. Его подготовка была основательнее, чем у иных офицеров, поскольку в свидетельстве, представленном Барклаем, было сказано, что «по-немецки и по-российски читать и писать умеет и фортификацию знает». Два года упорной учебы и безупречной службы понадобились Барклаю на то, чтобы в шестнадцать лет получить офицерский чин, и еще десять лет, чтобы стать капитаном. В 1788 году вместе со своим начальником генерал-поручиком принцем Ангальтом капитан Барклай отправляется на театр военных действий — против турок к Очакову.

Войны между Россией и Турцией к тому времени велись уже более ста лет. К 1788 году Россия добилась значительных успехов — под ее власть перешел Крым, под ее покровительством оказалась Грузия, ее корабли вышли на просторы Черного моря. Военные успехи России подкреплялись успехами экономическими — на присоединенных землях, названных Новороссией, строились порты и крепости, города и села, распахивались десятки тысяч десятин земли, основывались мануфактуры и фабрики. Наместником новых территорий стал фаворит императрицы Григорий Александрович Потемкин, получивший после присоединения Крыма титул светлейшего князя с добавлением «Таврический». Под его началом и предстояло теперь служить Барклаю-де-Толли.

В войнах с Турцией выросла замечательная плеяда русских военачальников и флотоводцев. Азовскими походами начал свою полководческую деятельность Петр I. В войнах с Турцией мужало воинское искусство Румянцева и Суворова, в битвах против турецкого флота стяжали свою славу Спиридов и Ушаков — прославленные адмиралы России. А теперь наступили «времена Очакова и покоренья Крыма».

Очаков был обложен армией Потемкина с конца июня 1788 года. Старый фельдмаршал Румянцев, обиженный назначением Потемкина на свое место, называл действия фаворита под стенами крепости «осадой Трои». Только 6 декабря, в сильные морозы, начался общий штурм крепости. Одной из штурмовых колонн, наносившей удар непосредственно по крепости, командовал принц Ангальт. Его солдаты выбили турок из ретраншемента — вспомогательного полевого укрепления, а затем прижали противника к стенам Очакова. После упорного и кровопролитного штыкового боя, в котором Барклай был в первых рядах наступавших, солдаты ворвались через Стамбульские ворота в крепость. Ров перед цитаделью глубиною в три сажени был завален трупами почти доверху — таким невероятно упорным оказался накал этого боя. За Очаков Барклай получил свой первый орден — Владимира 4-й степени, штурмовую Очаковскую медаль и первый штаб-офицерский чин — секунд-майора.

Летом 1789 года на театре военных действий наступил решительный перелом: в июле русские войска, объединившиеся под общим командованием Потемкина в одну, Южную армию, медленно двинулись к турецкой крепости Бендеры. На пути к Бендерам и произошли два сражения, коренным образом изменившие общую стратегическую обстановку в войне. 21 июля Суворов, сражавшийся под командованием Потемкина, под городом Фокшаны разбил тридцатитысячный корпус визиря Османа-паши, а 11 сентября наголову разгромил главные силы стотысячной армии Юсуфа-паши. Это сражение, происшедшее неподалеку от Фокшан, на берегу реки Рымник, вошло в историю военного искусства как пример боя, когда внезапность удара и быстрота маневра приносят победу армии, в четыре раза уступающей противнику в численности.

За эту победу генерал-аншеф Суворов был возведен «в графское Российской империи достоинство» с повелением впредь именоваться графом Суворовым-Рымникским.

13 сентября авангард армии, подошедший к местечку Каушаны в 23 верстах от Бендер, решительной атакой выбил турок из укреплений. Отрядом, в котором находился и Барклай, командовал уже знаменитый казачий полковник Матвей Иванович Платов. Его казаки и конные егеря Барклая рассеяли турецкие войска, захватили сто пленных вместе с их командиром Сангалой-пашой, заняли Каушаны и тем создали серьезную угрозу уже осажденным русскими войсками Бендерам. В конце сентября Платов, под командой которого находился секунд-майор Барклай, занял крепость Аккерман. Эта победа была намного значительнее дела у Каушан: 32 знамени и 89 пушек стали трофеями победителей.

Вслед за тем 11 октября без боя сдались Бендеры.

Война между Россией и Турцией привела в движение все антирусские силы. По сложившейся традиции на помощь Турции выступила ее постоянная северная союзница — Швеция. Летом 1788 года шведский король Густав III объявил России войну, и в непосредственной близости от Петербурга начались маневры и боевые действия шведского флота, а в незначительном отдалении от столицы, в юго-восточной Финляндии, появились войска шведов.

Ранней весной 1790 года главнокомандующий русскими войсками граф Н. И. Строганов вызвал Ангальта в действующую армию и поручил ему взять хорошо укрепленную деревню Керникоски, расположенную западнее Выборга. Барклай и на этот раз был рядом со своим начальником. 18 апреля, утром, во время атаки на Керникоски, принц был смертельно ранен — пушечным ядром ему оторвало ногу. Умирая, он передал свою шпагу Барклаю, который с тех пор никогда с нею не расставался.

За отличие в бою у Керникоски Барклай получил следующий чин — премьер-майора и был переведен в Санкт-Петербургский гренадерский полк. В 1794 году, командуя батальоном этого полка, он отправился на новый театр военных действий — в Польшу. Здесь ему довелось отличиться при штурме Вильно. В боях против повстанцев Барклай заслужил чин подполковника и орден св. Георгия 4-класса.

Через четыре года Барклай стал полковником и получил под начало свой первый полк — егерский. С этим полком он оставался связанным почти до конца жизни. Сначала он был его командиром (а потом и шефом), затем командиром бригады и дивизии, куда входил и 3-й егерский полк. Этот полк постоянно оставался одним из лучших армейских полков. До Отечественной войны 1812 года полк был единственным во всей армии, кому принадлежали две боевые награды — серебряные трубы за битвы под Янковом, Ландсбергом и Прейсиш-Эйлау и за отличия в войне со Швецией в 1808–1809 годах — гренадерский барабанный бой.

К этому времени вполне сложился характер будущего полководца, сформировались его нравственные и профессиональные принципы. Происходя из бедной семьи, не имея ни крепостных, ни доходных угодий, живя лишь на скромное жалованье, Барклай был сердечно расположен к своим подчиненным и тем самым выгодно отличался от собратьев по классу, видевших в солдатах и унтер-офицерах тех же деревенских холопов, которых оставили они в своих имениях, как отличался от них и образом жизни. Если вино, карты, волокитство и безделье были уделом многих офицеров вне строя, то Михаил Богданович свое свободное время отдавал чтению, умной беседе, систематическим занятиям военной наукой. Именно в это Бремя в нем начинает созревать и развиваться будущий стратег, чье имя впоследствии встанет в один ряд с именами прославленных полководцев России. Именно в эти годы окончательно формируется и его общественный облик — облик просвещенного, демократически настроенного офицера, врага палочной дисциплины, самодурства, произвола и рукоприкладства, сторонника всего передового, что позволяло сделать русскую армию лучшей в мире. Пройдет десять лет, и эти принципы Барклай попытается претворить в жизнь в самых широких масштабах. А пока упорная работа, непрерывное учение — за письменным столом и в поле, постоянное общение с солдатами и офицерами своего егерского полка составляли его удел.

В егерские полки набирались отборные солдаты — стрелки и разведчики, способные к рейдам в тыл противника, многоверстным переходам, стремительным штыковым атакам. Поэтому боевая подготовка занимала у егерей самое важное место. 13 марта 1799 года «за отличную подготовку полка» Барклай был произведен в генерал-майоры, однако новой должности не получил, по-прежнему оставаясь командиром полка еще восемь лет.

С этим полком в 1805 году Барклай выступил в поход против Наполеона, однако до театра военных действий не дошел: в пути было получено известие о поражении русской армии под Аустерлицем, а затем и приказ о возвращении на зимние квартиры. Этот поход был последним мирным маршем Барклая — наступала полоса длительных и тяжелых войн.

Не прошло и полгода после Аустерлица, как Наполеон начал новую войну с Пруссией. В силу принятых на себя обязательств в конфликт оказалась втянутой Россия. 14 ноября Наполеон разгромил пруссаков под Иеной и Ауэрштедтом и спустя две недели занял Берлин. Россия оказалась один на один с Наполеоном. Русские войска стояли в Белоруссии и Польше, выдвинув авангарды на берега Вислы. Одним из них командовал Барклай, именно здесь, на Висле, впервые схватившийся с наполеоновскими маршалами, своими будущими главными противниками.

16 ноября войска Наполеона заняли Варшаву. Форсировав Вислу, они попытались окружить русские войска, сосредоточенные у Пултуска, но их план был сорван, и в большой степени эта заслуга принадлежала генерал-майору Барклаю, который 14 декабря в сражении под Пултуском командовал оконечностью русского правого фланга. Впервые под его началом оказалось пять полков — три егерских, Тенгинский мушкетерский и Польский конный.

Они надежно прикрывали правый фланг армии Беннигсена, отбив ожесточенные атаки дивизии Гюдена из корпуса маршала Даву. Противником Барклая под Пултуском оказался и маршал Ланн — один из лучших полководцев Наполеона. Барклай дважды бросал свои войска в штыки и в конце концов помешал Ланну разгромить главные силы Беннигсена, который оставил поле боя, бросив множество орудий и повозок с ранеными.

За храбрость, проявленную в бою под Пултуском, Барклай был награжден орденом Георгия 3-го класса.

4 января 1807 года русская армия двинулась из Польши в Восточную Пруссию. 25 января под Янковом Барклай выдержал сильные атаки французов, которыми командовал сам Наполеон. Отступив к Ландсбергу, он весь следующий день сдерживал главные силы французов и дал возможность русской армии собраться у Прейсиш-Эйлау. Сражение под Ландсбергом и расположенном неподалеку от него Гофом было крайне упорным. В нем в полной мере проявились верность долгу, бесстрашие и хладнокровие Барклая. Оказавшись один на один со всей французской армией, он не дрогнул и до конца выполнил свой долг. После боя он писал в донесении главнокомандующему Беннигсену: «Во всяком другом случае я бы заблаговременно ретировался, дабы при таком неравенстве в силах не терять весь деташемент (отряд. — Ред.) мой без пользы, но через офицеров, которых посылал я в главную квартиру, осведомился я, что большая часть армии еще не была собрана при Ландсберге, находилась в походе, и никакой позиции взято не было. В рассуждение сего я почел долгом лучше со всем отрядом моим пожертвовать собою столь сильному неприятелю, нежели, ретируясь, привлечь неприятеля за собой и через то подвергнуть всю армию опасности». В этом весь Барклай. С его мужеством, честностью, готовностью к самопожертвованию.

26 января Барклай находился в авангарде под началом Багратиона, затем перевел свои полки к основным силам на передовые позиции под Прейсиш-Эйлау и был атакован корпусом маршала Сульта. Атака была отбита, но сам Барклай был тяжело ранен осколками гранаты и потерял сознание. Его вынес из боя унтер-офицер Изюмского гусарского полка Сергей Дудников.

Пока раненого генерала увозили в тыл, Наполеон продолжал неослабевающий натиск на русские позиции. Он лично руководил сражением и наносил удары один за другим, нащупывая слабые места обороны русских.

Утром Наполеон бросил корпус Ожеро на левый фланг русских позиций, но, не добившись успеха, перенес удар на центр. Девяносто эскадронов маршала Мюрата прорвали все три линии обороны, но и это не принесло французам успеха.

Барклая привезли, в Мемель и для излечения поместили на частную квартиру, куда к нему больше года приходили доктора, пытаясь спасти раненую правую руку, в которой застряло множество кусочков металла и обломков костей.

В то время, когда Барклай лечился, находясь под присмотром приехавшей к нему жены и нескольких девушек-воспитанниц, живших в его семье, в Мемель пожаловал Александр I. Он появился в этом городе, чтобы навестить находящегося здесь со своим двором прусского короля Фридриха-Вильгельма III, лишившегося из-за «безбожного корсиканца» почти всех своих владений.

Мемель, находившийся на самой границе союзной королю России, король справедливо почитал наиболее безопасным для себя местом. Александр I, находясь в гостях у своего «несчастного венценосного собрата», посетил и генерала Барклая — героя последней войны. Едва ли кто-нибудь из них предполагал, что это встреча царя со своим будущим военным министром и главнокомандующим. Визит Александра в Мемель сыграл очень важную роль в жизни Барклая: именно тогда между ним и царем состоялась длительная беседа, в которой Барклай высказал Александру ряд идей, по-видимому показавшихся императору небезынтересными.

Можно представить, о чем думал Барклай — сорокашестилетний боевой генерал, зрелый стратег, оказавшись в тишине и покое домашнего мемельского лазарета. Конечно же, он вспоминал и о только что закончившейся кампании и задумывался над кампаниями предстоящими. А в том, что они должны быть, сомнений не было: Наполеон находился на вершине могущества, континентальная Европа была почти полностью им покорена, наступала очередь России — последнего препятствия на пути к мировому господству. Рухнет Россия, и тогда несдобровать и Англии — главному оплоту антибонапартистских сил.

Размышляя над ближайшим будущим, Барклай, по-видимому, задумывался и над планом военных действий, который можно было бы противопоставить захватнической стратегии Наполеона. И вот здесь-то к Барклаю, по всей вероятности, и пришла мысль, что, если Наполеон нападет на Россию, спасти может тактика заманивания неприятеля в глубь страны и уничтожения его армий голодом, холодом, партизанскими налетами и распылением его сил по бескрайним просторам империи.

Через пять лет Барклай сильно изменил и существенно дополнил этот план, но его сердцевинная суть осталась неизменной — отступая, обескровить, измотать, выморить и выморозить армию неприятеля. План этот впоследствии получил и кое-какие отголоски. Так, сподвижник Наполеона, главный интендант великой армии, генерал граф Матье Дюма (его иногда путают с другим наполеоновским генералом — Дюма — отцом и дедом знаменитых писателей) рассказывал в своих воспоминаниях, что накануне открытия военных действий в 1812 году он встретился в Берлине с известным немецким историком античности Бертольдом Георгом Нибуром, давно знакомым ему еще по Голштинии. Когда они заговорили о предстоящей кампании, Нибур сказал, что он узнал о назначении Барклая-де-Толли русским главнокомандующим и не сомневается, что тот будет отступать.

По словам Нибура, он близко сошелся с Барклаем в 1807 году, когда тот, тяжело раненный под Эйлау, лежал в Мемеле на излечении. Барклай — по свидетельству Нибура — якобы уже и тогда говорил об отступательном плане, о завлечении французской армии в глубь России по направлению к Москве, чтобы, удалив французов от их баз и отнимая у них продовольствие и фураж, заставить Наполеона на берегах Волги дать «вторую Полтаву» и получить ее. «Это было ужасное пророчество!» — восклицает Дюма и рассказывает, что он немедленно сообщил о своем разговоре с Нибуром маршалу Бертье и убежден, что об этом сообщили Наполеону. (Находясь на острове Святой Елены, Наполеон и сам вспоминал об этом разговоре с Бертье.)

Примерно о том же пишет в своих мемуарах бывший французский посол в Петербурге герцог Винченцский Арман Огюстен де Коленкур. Генерал Дедем, голландский барон, служивший во французской армии с 1810 года и проделавший русский поход в чине бригадного генерала, в своих мемуарах рассказывает, что накануне кампании 1812 года, когда он стоял со своей бригадой в Германии, ему не раз приходилось слышать о намерении русских отступать. Ему было вменено в обязанность сообщать министру иностранных дел Гюго Бернару Маре, герцогу де Бассано о положении в пограничных районах, слухах, настроениях и т. д. «Я сообщал, — пишет он, — любопытные подробности о России, о непреклонном намерении русских все сжечь и опустошить и завлечь нас в пустынную местность, чтобы уморить голодом… Восемнадцать месяцев спустя герцог де Бассано сказал мне в Варшаве: „Вы были жестоким пророком“».

И хотя нельзя с полной уверенностью утверждать, что и этот план был предметом беседы царя с Барклаем, однако такую возможность исключать не следует. Как бы то ни было, но вследствие визита царя Барклай получил орден Владимира 2-й степени и чин генерал-лейтенанта, а прусский король тотчас же пожаловал новому царскому любимцу орден прусского Красного Орла.

Свидетельства Нибура, Дюма и Дедема представляют несомненный интерес, но еще нуждаются в изучении, сопоставлении и проверке. Тем не менее, сходные по главной своей мысли, они не могут не вызвать самого пристального к себе внимания.

Барклай еще лечился в Мемеле, когда в Тильзите, в ста верстах к югу от Мемеля, Александр и Наполеон подписали мир, который сильно переменил внешнюю политику России — из резко антифранцузской она стала решительно антианглийской.

Это привело к тому, что почти сразу же после подписания Тильзитского мира началась морская война между Россией и Англией, длившаяся до лета 1812 года и закончившаяся лишь с вторжением Наполеона в Россию.

Вслед за тем началась война с Австрией и почти одновременно — со Швецией.

Кроме того, не прекращались войны с Турцией и Персией. Численность русской армии достигала четырехсот тысяч солдат и офицеров, но буквально каждый человек был на счету.

Не мог оставаться не у дел и генерал Барклай: вылечившись, он отправился в Финляндию, возглавив 6-ю пехотную дивизию. И вновь судьба свела Барклая с его будущими сподвижниками — Раевским, с тремя братьями Тучковыми, Багратионом, Кульневым.

4 марта 1809 года дивизия Барклая-де-Толли начала переход через Ботнический залив. Вместе с его солдатами шел через залив и один начинающий петербургский журналист, оставивший такое описание перехода: «Свирепствовавшая в сию зиму жестокая буря, сокрушив толстый лед на Кваркерне, разметала оный на всем его пространстве огромными обломками… казалось, будто волны морские замерзли мгновенно, в минуту сильной зыби. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать их на сторону, то выбиваться из глубокого снега, покрытого облоем (наледью. — Ред.).

Пот лился с чела воинов от излишнего напряжения сил, и в то же время пронзительный и жгучий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждая опасение, чтобы, превратившись в ураган, не взорвал ледяной твердыни».

Дивизия прошла за двое суток около ста верст. Не желая обнаружить себя, солдаты спали на снегу, не разжигая костров. Лишь в последнюю ночь похода, когда стужа стала совершенно невыносимой, они разобрали на дрова два вмерзших в лед купеческих корабля и, немного обогревшись, двинулись дальше. 12 марта шведский город Умео без боя был взят Барклаем, что привело к быстрой капитуляции Швеции. Сам переход современники справедливо уподобляли переходу Суворова через Альпы.

За успехи в русско-шведской войне 20 марта 1809 года Барклаю было присвоено звание генерала от инфантерии. Одновременно он был назначен главнокомандующим в Финляндии и генерал-губернатором этой новой территории России.

В походе 1809 года проявилась еще одна черта Барклая — гуманное отношение к противнику, особенно к мирным жителям. Когда войска Барклая, перейдя Ботнический залив, вступили на землю Швеции, он издал приказ, в котором были такие слова: «Не запятнать приобретенной славы и оставить в чужом крае память, которую бы чтило потомство». Это были не просто красивые слова. Это был военный приказ, а неукоснительного выполнения своих распоряжений Барклай требовал всегда, ибо его отличала не только гуманность, но и жесткая требовательность, нетерпимость к беспорядку и распущенности. И в отношении к мирным жителям он тоже следовал заветам Суворова: «Обывателя не обижай! Он нас поит и кормит. Солдат — не разбойник».

Барклай-де-Толли — первый русский генерал-губернатор Финляндии и первый председатель Правительствующего совета — заложил добрые традиции уважительного отношения к местным устоям и обычаям, оставив по себе хорошую память и в Финляндии. Однако жизнь требовала от Барклая другого — ему надлежало вступить на новое, неизмеримо более важное и трудное поприще — возглавить военное министерство. Этого требовала обстановка, создававшаяся и в России, и вокруг нее, требовало время, неумолимо приближавшее великие испытания Отечественной войны 1812 года.

Приближалась большая война, и дело обороны страны следовало передать в руки умного и знающего профессионала, а не оставлять в ведении жесткого администратора и педанта Аракчеева. В январе 1810 года император Александр I уволил его с поста военного министра и назначил Барклая. С первого дня своей деятельности новый министр начал энергичную и всестороннюю подготовку армии к большой войне. Прежде всего следовало увеличить численность армии. Барклай исходил из того, что в нашествии на Россию может принять участие около трехсот тысяч солдат противника. Здесь он, конечно, весьма недооценил возможности французов, выставивших чуть ли не в два раза большую армию, которой должно было противопоставить примерно столько же солдат и офицеров, между тем как непрерывные войны привели к резкому сокращению численности русских войск. Следовало также произвести серьезные перемены в структуре армии, противопоставив передовой военной системе Наполеона, основой которой были пехотные и кавалерийские корпуса, не менее надежную, прочную и подвижную организацию войск. Барклай изменил структуру армии, сведя ее всю в дивизии и корпуса, причем каждый корпус состоял из войск трех родов — пехоты, кавалерии и артиллерии и, таким образом, мог решать любую тактическую задачу. Особое внимание он уделил резервам, создав накануне войны резерв из 18 пехотных и кавалерийских дивизий и 4 артиллерийских бригад.

Так как вторжение должно было произойти с запада, соответствующим образом готовился и будущий театр военных действий.

Однако, как только Барклай начал изучать общую дислокацию войск на юге, севере и западе страны, он тут же пришел к нерадостному выводу, что именно на западе, где Россия «должна будет для существования своего вести кровопролитнейшую войну, менее всего приуготовлена к надежной обороне». Нужно было такую оборону создавать. Создавать на тех направлениях, которые в предстоящей войне могли оказаться наиболее вероятными. Такими направлениями Барклаю представлялись Петербургское и Московское. Кроме того, он не исключал и движения противника на Киев.

Исходя из этого, было решено развернуть на западе три армейские группы — Северную, Центральную и Южную.

Самой сильной должна была стать Северная труппа, расположенная между Вильно и Гродно, где вероятнее всего могло произойти вторжение главных французских сил. Второй по численности планировалась Центральная группа, сосредоточенная в районе Белостока и Бреста. И наконец, возле Луцка решено было разместить Южную группу. Все эти группы должны были в случае вторжения помогать друг другу и на первых порах оказывать решительное сопротивление армии вторжения.

В случае продвижения противника в глубь русской территории войскам предстоял отход на заранее подготовленные позиции — к берегам Западной Двины и Днепра. Там должны были быть построены новые крепости и укрепленные районы, а также модернизированы старые фортификации. У Бобруйска, Борисова и Динабурга были построены предмостные укрепления, усовершенствованы старые крепостные сооружения Киева и Риги, построен новый большой военный лагерь у Дриссы. В этих же крепостях сосредоточивались и главные запасы продовольствия и фуража, главным образом мука, крупа и овес. Центральное место в системе занимал Дрисский военный лагерь. Туда должна была отойти Северная армия, а Центральная и Южная (впоследствии они назывались соответственно 1, 2 и 3-й армиями) должны были действовать во фланг наступающей армии Наполеона.

Последняя идея принадлежала Барклаю, как и идея организации более далеких оборонительных центров, расположенных в глубине России, Эти центры он называл «главными базами» и к их числу относил Псков, Кременчуг, Смоленск и Москву. Кроме того, серьезное внимание было уделено вопросам снабжения армии. Склады с продовольствием и фуражом располагались по берегам Днепра, Двины и Березины. В них находились запасы, достаточные для удовлетворения 250-тысячной армии в течение полугода.

Первоначальный вариант Барклай разработал менее чем за два месяца, что еще раз свидетельствует о том, что основные идеи плана отпора сильному врагу были продуманы военным министром заранее.

2 марта 1810 года план был представлен Александру, и, судя по тому, что ранней весной начались работы по строительству фортификационных сооружений в Белоруссии и на Украине, план этот был императором принят.

Пока проводились работы по комплектованию резервных дивизий, уточнению позиций и строительству оборонительных сооружений, сам Барклай упорно работал над важным военно-законодательным документом, в котором излагались новые принципы управления войсками во время войны и устанавливалась более совершенная структура управления армией.

Документ этот как бы подводил итог всей проделанной военным министерством работы и назывался «Учреждение для управления большой действующей армии».

В «Учреждении» главнокомандующий получал всю полноту власти, освободившись от мелочной опеки бюрократических центральных военных органов. Большое значение придавалось Главному штабу армии и впервые вводилась не существовавшая дотоле в русской армии должность начальника штаба, облеченного большими и важными полномочиями.

«Желал бы я, — писал Барклай, — чтобы государь не пожалел издержек на приведение генерального штаба в более цветущее состояние и для пополнения его более способными людьми. Можно найти их в нашей армии в достаточном числе, стоит только дать себе труд поискать их: истинное достоинство не навязывается…»

«Учреждение» доказало свою жизнеспособность, действуя до 1846 года, да и после этого продолжало оставаться основой для других документов, как, впрочем, и иные нововведения Барклая: созданный им военно-ученый комитет, который почти без изменений функционировал до начала XX века, постоянные дипломатические миссии за границей — так называемые «военные агентства», представлявшие за рубежом интересы русской армии. Последнее, хотя и в иной форме и при ином содержании, действует и поныне в виде военных миссий и атташатов.

Существенным вкладом в дело повышения боеспособности войск Барклай считал изменение морального и нравственного климата в армии. Он придерживался той точки зрения, что боевой дух армии тем выше, чем крепче узы товарищества и взаимоуважения между солдатами и офицерами. Вступив в должность Военного министра, Барклай обратил особое внимание на положение в армии солдат. Новый министр понимал, что в крепостническом государстве и армия строится на крепостнических порядках. Шпицрутены и палки, рукоприкладство, издевательства, бессмысленная муштра — таков был «педагогический» арсенал офицеров-крепостников. «Армию, — писал Барклай в одном из своих циркуляров 1810 года, — отличает неумеренность в наказании, изнурение в ученьях сил человеческих и непопечение о сытной пище». Он констатировал, что в строю господствует «закоренелое в войсках наших обыкновение, всю науку, дисциплину и воинский порядок основывать на телесном и жестоком наказании; были даже примеры, — признавался министр, — что офицеры обращались с солдатами бесчеловечно, не полагая в них ни чувства, ни рассудка. Хотя с давнего времени мало-помалу такое зверское обхождение переменилось, но и поныне еще часто за малые ошибки весьма строго наказывают».

Барклай считал совершенно недопустимым унижение человеческого достоинства солдат. Он писал: «Никакие случаи не дают права посягнуть на честь подчиненного обидным и неприличным взысканием. Таковой поступок унижал бы звание начальника и служил бы верным доказательством его неспособности управлять людьми, знающими свое достоинство».

Такого рода установки не были теоретическими рассуждениями или благими пожеланиями — Барклай стремился провести их в жизнь, преследуя и чисто практические цели: в грядущей войне ему предстояло сразиться с армией, воспитанной на республиканских традициях, где каждый солдат «носил в своем ранце маршальский жезл», где все офицеры были вчерашними солдатами, а лучшие из солдат — завтрашними офицерами и генералами.

Однако далеко не все, к чему Барклай призывал в своих циркулярах, приказах и инструкциях, претворялось в жизнь: реальная действительность вносила серьезные поправки в деятельность полководца.

В первой половине 1812 года были осуществлены и важные внешнеполитические акции, облегчавшие России предстоящую борьбу с Наполеоном, — 24 марта был подписан союзный договор со Швецией, а 16 мая — мирный договор с Турцией. Этими договорами был обеспечен нейтралитет двух недружественных государств, расположенных к тому же на северном и южном флангах России. И символичным было то, что мирный договор со Швецией стал возможен благодаря победам, одержанным в войне с нею армией Барклая, а мирный договор с Турцией — благодаря победам, одержанным армией Кутузова.

Ранней весной 1812 года «великая армия» Наполеона начала медленно продвигаться к русским границам. В движение пришли огромные массы войск. Вместе с союзными войсками в марше на восток приняло участие около 640 тысяч человек. Если в марте главные силы «великой армии» стояли в восточной Германии — на Эльбе и Одере, то в мае они переместились на Вислу. Здесь Наполеон принял окончательный план предстоящей кампании. Он решил разгромить русские армии в пограничном сражении, занять Вильно и продиктовать императору Александру, оставшемуся без армии, свои условия.

Наполеон расположил войска вторжения вдоль западной границы России тремя группами. Главные силы, которыми командовал лично он, насчитывали 218 тысяч человек при 527 орудиях и были сосредоточены в Восточной Пруссии. Этой группировке на восточном берегу Немана и в глубине Литвы противостояла 1-я Западная армия, состоявшая из 127 тысяч человек при 550 орудиях. Ею командовал Барклай. Центральная группа под командованием пасынка Наполеона Эжена Богарнэ была сосредоточена у Полоцка и имела в своем составе 82 тысячи человек и 218 орудий. Против нее была развернута 2-я Западная армия, насчитывавшая около 50 тысяч солдат и офицеров при 170 орудиях. Ею командовал П. И. Багратион. Южная группа, развернутая в районе Варшавы, находилась под командованием брата Наполеона Жерома Бонапарта и состоялся из 78 тысяч человек при 159 орудиях. Против нее в районе Луцка была развернута 3-я армия, находившаяся под командованием А. П. Тормасова. В ее рядах было около 45 тысяч солдат и офицеров при 168 орудиях.

Кроме того, на Северном (левом) фланге «великой армии» находился смешанный прусско-французский корпус (около 33 тысяч человек), перед которым была поставлена задача овладения Ригой. Им командовал маршал Франции Жак Этьен Макдональд. Макдональд, как и противостоявший ему на этом же участке фронта Барклай, по происхождению был шотландцем, потомком эмигрантов — сторонников Стюартов. Он служил во французской армии с 1784 года. Будучи на четыре года младше своего соплеменника, Макдональд в начале служебного пути сделал большие, чем Барклай, успехи: он стал генералом в 28 лет. Среди сподвижников Наполеона ему раньше других пришлось столкнуться с русскими — в 1799 году корпус Макдональда был разбит под Треббией А. В. Суворовым. И, наконец, южный (правый) фланг «великой армии» прикрывал 34-тысячный австрийский корпус под командованием Карла Шварценберга.

Таким образом, силы вторжения насчитывали 445 тысяч человек при 900 орудиях. Им противостояло 222 тысячи русских солдат и офицеров при 888 орудиях. Далеко к югу от армий Барклая, Багратиона и Тормасова стояла еще одна русская армия — Дунайская, из пятидесяти тысяч человек, находившаяся под командованием адмирала П. В. Чичагова.

Армии вторжения во втором эшелоне имели резервы, насчитывавшие около 200 тысяч человек. Что же касается русской армии, то ее общая численность к началу войны тоже была достаточно велика — 591 тысяча человек. Однако в отличие от Наполеона, подтянувшего к границам России в общей сложности около 640 тысяч войск, русские армии, кроме западных рубежей с Пруссией, Польшей и Австрией, стояли и на турецкой границе в Молдавии и на Кавказе, в Крыму, в Финляндии, в Закавказье на границах с Ираном и в многочисленных гарнизонах страны, разбросанных до Камчатки.

Такой была картина накануне вторжения «великой армии» в Россию.

Однако следует иметь в виду, что каждый из противников точно знал лишь ту ее часть, которая относилась до него самого. Барклай, конечно же, не знал точно, какие силы развернуты Наполеоном, а император французов равным образом не имел полных сведений о своем противнике.

И вследствие этого предстоящая кампания таила множество неожиданностей и для французов, и для русских.

В марте 1812 года Барклай выехал из Петербурга в Вильно. 26 марта он остановился в Риге у своего двоюродного брата, «первенствующего бургомистра», Августа Вильгельма Барклая-де-Толли, но почти не встречался с ним, день и ночь осматривая укрепления города и инспектируя стоящие в Риге войска, а 28 марта уже уехал в Вильно и, прибыв туда через три дня, вступил в права главнокомандующего 1-й армией, оставив за собою и пост военного министра.

В Петербурге делами военного министерства остался управлять помощник Барклая — князь Алексей Иванович Горчаков — племянник А. В. Суворова, участник Швейцарского похода.

1 апреля Барклай писал из Вильно царю: «Необходимо нужно начальникам армий и корпусов иметь начерченные планы их операций, которых они по сие время не имеют». Царь в ответ никаких «начерченных планов» не присылал, просто из-за того, что окончательных вариантов их у него не было. А меж тем война уже стояла на пороге. Императору нужно было на что-то решаться. 14 апреля он был уже в Вильно. Смотры войскам следовали один за другим и прерывались только на время совещаний в главной квартире. В центре совещаний был план прусского военного теоретика на русской службе — генерала Пфуля. Все были против него и особенно Барклай, но царь пока что хранил молчание. Двусмысленность положения, создавшегося уже в это время, отмечает в своих записках и государственный секретарь А. С. Шишков: он сообщает, что «государь говорит о Барклае как бы о главном распорядителе войск, а Барклай отзывается, что он только исполнитель его повелений. Могло ли такое разноречие между ними служить к благоустройству и пользе?»

Императору очень хотелось, возглавив всю армию, стяжать себе славу победителя Наполеона, но опасения, что победа окажется не на его стороне, останавливали Александра от этого шага. Он так и не решился стать главнокомандующим, но и, что хуже всего, не назначил никого вместо себя. Когда Барклай предложил Александру назначить главнокомандующего, царь ушел от прямого ответа, сказав, что как военный министр Барклай имеет право отдавать любые распоряжения от имени императора.

Таким образом, в самый канун войны русская армия осталась без главнокомандующего.

В ночь на 12 июня «великая армия» начала переправу через Неман в районе Ковно. Известие об этом пришло в Вильно через несколько часов. Царь и Барклай были на балу в имении «Закрете», в загородном виленском доме генерала Беннигсена. Беннигсен был без места, нуждался в деньгах, испытывая к тому же более чем обоснованные опасения, что в Вильно с часу на час могут появиться французы. И, воспользовавшись тем, что Александру I имение понравилось, он тут же на балу ловко продал «Закрете» своему августейшему гостю за двенадцать тысяч рублей золотом. Эта сделка не вошла бы в историю, если бы сразу после того, как была совершена, к царю не подошел адъютант Барклая А. А. Закревский и не сообщил, что французы вступили на восточный берег Немана.

Царь молча выслушал Закревского и попросил пока что ничего никому не говорить. Бал продолжался.

Ночью Барклай получил приказ отвести 1-ю армию к Свенцянам на 70 верст к северо-востоку от Вильно. 2-й армии Багратиона было приказано идти к Вилейке. Сам император, возвратившись в Вильно, почти до утра писал письма и отдавал срочные распоряжения. Он написал рескрипт председателю Государственного совета и председателю Комитета министров фельдмаршалу Николаю Ивановичу Салтыкову и приказ по всем русским армиям.

Рескрипт Салтыкову заканчивался словами: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем». Приказ по армиям кончался фразой: «На начинающего — Бог».

14 июня Александр выехал из Вильно и направился в Свенцяны, Барклай рассылал приказы командирам корпусов и дивизий, более всего заботясь о том, чтобы ни одна часть не была окружена и отрезана неприятелем. Узнав о движении крупных сил Наполеона к Вильно, он неспешно выехал в карете из города и направился в Свенцяны в главную квартиру.

Через пять месяцев после этих событий Александр в письме к Барклаю от 24 ноября 1812 года так оценит все происходившее: «Несколько дней после моего приезда в Вильну я отдал вам приказание отправить назад все лишние тяжести, в особенности тех полков, которые были расквартированы в Литве, а между тем их отослали назад только после Неменчика, Свенцян, Вилькомира и Шавель, и нам пришлось совершать отступление с этим ужасающим обозом. Сколько раз я напоминал вам о постройке необходимых мостов; множество инженеров путей сообщений было прикомандировано к армии, а между тем большинство мостов оказалось в негодном состоянии. Решив отходить назад, необходимо было организовать госпитали соответственным образом; между тем, прибыв в Вильну, я нашел там госпиталь с несколькими тысячами больных, эвакуации которых я не переставал требовать в течение нескольких дней. Вот, генерал, говоря откровенно, те ошибки, в которых я могу вас упрекнуть. Они сводятся к тому, что вы не были достаточно уверены в том, что отдать приказание и добиться его выполнения — это вещи совершенно различные, а чтобы пособить этому, есть только одно средство: деятельный надзор и проверка, которую беспрестанно производили бы люди, вполне вам известные».

Барклай ни на минуту не забывал об армии Багратиона. За несколько часов до переправы французов у Ковно он уведомил Багратиона, что ожидает форсирование Немана неприятелем.

Он писал также, что казачьему корпусу генерала Платова приказано нанести удар французам во фланг и тыл в районе Гродно. Он приказывал Багратиону обеспечить силами его армии тыл корпуса Платова. Он сообщал также, что 1-я армия будет отступать к Свенцянам, а 2-й армии следует отходить на Борисов.

19 июня 1-я армия подошла к Свенцянам. Она отступала в полном порядке, умело ведя арьергардные бои, задерживая противника на переправах, нанося ему внезапные удары. Арьергард 1-го корпуса — семь полков под командованием генерал-майора Якова Петровича Кульнева — в первые же дни взял около тысячи пленных, а в бою 16 июня у Вилькомира Кульнев весь день сдерживал натиск целого корпуса маршала Удино. Участник марш-маневра Барклая, один из офицеров его армии — будущий декабрист Федор Николаевич Глинка писал в своем дневнике, что главнокомандующий «не дал отрезать у себя ни малейшего отряда, не потерял почти ни одного орудия, ни одного обоза, этот благоразумный вождь, конечно, увенчает предначатия свои желанным успехом».

Дело осложнялось тем, что в распоряжения Барклая постоянно вмешивался царь. Он отдавал множество приказов через голову главнокомандующего, и эти приказы противоречили указаниям Михаила Богдановича. Александр требовал ускорить движение к дрисскому лагерю, не посвящая никого в смысл этого маневра.

25 июня Барклай написал царю: «Я не понимаю, что мы будем делать с целой нашей армией в дрисском укрепленном лагере. После столь торопливого отступления мы потеряли неприятеля совершенно из виду, и будучи заключены в этом лагере, будем принуждены ожидать его со всех сторон». Царь не ответил и на это письмо, дав тем самым понять, что приказ идти к Дриссе обсуждению не подлежит. 26 июня 1-я армия прибыла в Дриссу, а через три дня здесь состоялся военный совет, обсуждавший вопрос о дальнейших действиях. В присутствии царя Барклай высказался за то, чтобы до соединения с армией Багратиона никаких активных действий не предпринимать.

Поскольку пробиться к лагерю Багратиону не удалось, решено было уходить дальше, так как одной из главных тактических задач первого месяца войны оставалось соединение двух армий. И тем не менее кратковременное пребывание в Дриссе было ознаменовано двумя важными событиями. Во-первых, в Дриссе армию ожидало первое пополнение — 20 эскадронов кавалерии и 19 батальонов пехоты; и во-вторых, здесь было положено начало новому, весьма важному и полезному делу — при штабе 1-й армии начала работать походная типография. Ее создатели — патриотически настроенные профессора Дерптского университета А. С. Кайсаров и Ф. Э. Рамбах — еще накануне войны предложили Барклаю наладить в его армии публикацию «Ведомостей» на русском и немецком языках, а позже и на французском, чтобы вести антинаполеоновскую пропаганду в войсках противника.

Здесь печатались приказы и обращения Барклая к войскам и населению, воззвания к солдатам противника, информационные бюллетени и листовки.

При походной типографии возник кружок военных литераторов, участники которого — А. И. Михайловский-Данилевский, братья М. А. и П. А. Габбе, братья А. А. и М. А. Щербинины, Д. И. Ахшарумов и другие — стали первыми историками Отечественной войны 1812 года.

В их кругу часто велись разговоры о «войне Отечественной, о славе имени и оружия Русского, о духе народа, о мужестве войск, о том, долго ль существует слава дел, не запечатленная на скрижалях истории».

2 июля армия оставила Дриссу и двинулась на восток. Анализируя положение, создавшееся в начале июля на театре военных действий, царь писал председателю Комитета министров фельдмаршалу Н. И. Салтыкову: «Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от онаго отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании… Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божиею перебороть его».

Здесь Александр оставил армию и уехал в Москву.

Царь, покидая армию и препоручая ее Барклаю, исходил, в частности, и из того, что если Наполеон побьет Барклая, то это будет воспринято гораздо спокойнее, чем если то же самое произойдет с армией, когда во главе ее будет он сам. Прощаясь с Барклаем, царь сказал: «Поручаю вам мою армию. Не забывайте, что у меня нет другой, и пусть эта мысль никогда вас не покидает». Барклай всегда помнил напутствие царя. По сути дела, оно стало основой его тактики на ближайшее время — спасая армию, спасти тем самым и Россию.

Уезжая из Полоцка, царь не облек Барклая полномочиями главнокомандующего, которому подчинялись бы и другие армии. Двусмысленность положения Барклая усиливалась еще и тем, что уже на третий день войны, когда Александр приехал в Свенцяны, он попросил находившегося там и состоявшего в его свите Аракчеева «вновь вступить в управление военными делами». Как и всегда, нечеткая и маловразумительная формулировка — «вступить в управление военными делами» при действующем и не смещенном с поста военном министре — породила дополнительные трения между Барклаем и Аракчеевым, ревновавшим Михаила Богдановича к царю и не любившим его. Аракчеев считал, что с 15 июня 1812 года именно он руководил всеми военными делами. «С оного числа, — писал он, — вся французская война шла через мои руки: все тайные повеления, донесения и собственноручные повеления государя императора».

На эти отношения накладывалось еще и то, что и Барклай, и Багратион, и Тормасов были равны в чине, с той только разницей, что чин генерала от инфантерии Тормасов получил на восемь лет раньше главнокомандующих 1-й и 2-й Западными армиями, что по правилам чинопроизводства признавалось весьма важным в определении старшинства.

Между тем соединение 1-й и 2-й армий становилось все затруднительнее: между ними вклинивались главные силы Наполеона, и русским ничего не оставалось, кроме отступления. 13 июля в тяжелый бой с французами вступил корпус Остермана-Толстого, а на следующие сутки его поддержала дивизия Коновницына. 2-я армия, находившаяся в это время более чем в ста верстах к югу от 1-й, попыталась прорваться на север, чтобы соединиться с нею, но эта героическая попытка не удалась. Барклай, также решивший пробиваться навстречу Багратиону, узнав о неудаче прорыва, изменил планы и приказал отходить дальше.

Выдержав длительный бой с арьергардом 1-й армии, Наполеон остановился. Он простоял около недели, дав войскам отдых, подтягивая обозы, подвозя продовольствие и еще более «собирая» его в окрестностях. Штаб Наполеона разместился в Витебске, и здесь произошло первое столкновение императора с маршалами, не желавшими наступать дальше. Наполеон был непреклонен. «Заключение мира ожидает меня у московских ворот», — отвечал он маршалам.

Пока Наполеон стоял в Витебске, Барклай оторвался от него и 20 июля подошел к Смоленску. Этот маневр вызвал у многих русских сильное недовольство. Они считали, что армии следовало остановиться перед Витебском и дать врагу генеральное сражение. Особенно сильно негодовал Багратион.

Человек прямой и честный, горячий и бескомпромиссный, воспитанный под знаменами Суворова и с младых ногтей приверженный его наступательной тактике, он не понимал происходящего и не мог мириться с беспрерывным отходом. И хотя до Смоленска 1-я армия отступала чуть больше месяца, этот срок казался Багратиону чудовищно долгим. Уже 1 июля, на девятнадцатый день войны, в письме к царю из Слуцка он настоятельно требовал дать Наполеону генеральное сражение. Отступление Барклая от Витебска две недели спустя привело Багратиона в совершеннейшую ярость. Он написал Барклаю письмо, полное упреков, и утверждал, что его отход от Витебска открыл французам дорогу к Москве. В письмах к Ермолову он пытался таким образом выстроить систему доказательств, чтобы сделать из начальника штаба 1-й армии своего горячего единомышленника.

Однако Ермолов, как грамотный и дальнозоркий стратег, не мог согласиться с командующим 2-й армией. Он понимал правильность стратегического замысла своего командующего и в создавшейся ситуации видел свою задачу в том, чтобы смягчить отношения между Багратионом и Барклаем.

В письме к своему другу А. В. Козодавлеву Ермолов писал впоследствии о Барклае: «Несчастлив он потому, что кампания 1812 года не в пользу его по наружности, ибо он отступает беспрестанно, но последствия его оправдывают. Какое было другое средство против сил всей Европы? Рассуждающие на стороне его; но множество или те, которые заключают по наружности, против него. Сих последних гораздо более, и к нему нет доверия. Я защищаю его не по приверженности к нему, но точно по сущей справедливости».

А «сущая справедливость» была такова, что к Смоленску подошла ровно половина «великой армии»: за тридцать восемь дней войны Наполеон потерял и оставил в тыловых гарнизонах 200 тысяч человек. Честная оппозиция объективно вредила делу, но гораздо хуже и опаснее была оппозиция, центром которой являлась императорская главная квартира. Там собирались ловкие и опытные царедворцы, паркетные шаркуны, мастера сплетен и интриг. Они группировались вокруг брата царя, великого князя Константина Павловича — давнего недоброжелателя Михаила Богдановича. Наиболее активными врагами Барклая в главной квартире были генералы Беннигсен, Армфельд и Римский-Корсаков. Вне главной квартиры у Барклая был еще один опасный враг — дежурный генерал при императоре — всесильный Аракчеев.

Таким образом, вокруг руководства 1-й армии создался крайне нездоровый климат. Только решительная победа над захватчиками могла произвести перемену к лучшему. Вместе с тем общая обстановка, казалось бы, к тому располагала. Когда 1-я армия шла к Смоленску, к ней присоединился кавалерийский корпус Платова, прорвавшийся через боевые порядки французов. Вскоре стало известно, что от Быхова через Мстиславль форсированным маршем идет к Смоленску и вся 2-я армия. Долгожданное соединение 1-й и 2-й армий свершилось!

На второй день после вступления 1-й Западной армии в Смоленск туда же прибыл Багратион, сопровождаемый своими лучшими генералами — Раевским, Васильчиковым, Воронцовым, Паскевичем и Бороздиным. Радость встречи отодвинула все распри и неурядицы. Барклай встретил Багратиона у дома смоленского генерал-губернатора, где он остановился, в полной парадной форме, с непокрытой головой и дружески обнял Петра Ивановича. 22 июля он писал царю: «Отношения мои с князем Багратионом наилучшие. В князе я нашел характер прямой и полный благороднейших чувств патриотизма. Я объяснился с ним относительно положения дел, и мы пришли к полному соглашению в отношении мер, которые надлежит принять. Смею даже заранее сказать, что доброе единогласие установилось, и мы будем действовать вполне согласно». К сожалению, прогноз Барклая не оправдался, «доброе единогласие» продолжалось менее недели, хотя в Смоленске оба искренне в это верили.

Соединение двух армий было воспринято почти всеми солдатами и офицерами не только как большая удача, но и как наконец-то достигнутое общими усилиями непременное — и вполне достаточное — условие для долгожданного победоносного генерального сражения. Барклай и Багратион, объезжая боевые порядки войск, на виду у солдат и офицеров обменивались крепкими рукопожатиями и дружескими улыбками. Это придавало силы и вселяло во всех уверенность в победе. Барклай отдал приказ о подготовке к сражению, а 25 июля был созван военный совет, в котором, кроме Барклая и Багратиона, участвовал брат царя — великий князь Константин Павлович, начальники штабов и генерал-квартирмейстеры обеих армий. К этому моменту войска Наполеона уже со всех сторон стягивались к Смоленску, поэтому, опасаясь удара с тыла из района Поречья, Барклай отнесся к немедленному наступлению не столь безоговорочно, как за два дня перед тем. Он не отвергал самой идеи наступления, но сопровождал свое отношение к встречному бою рядом оговорок. Закрывая военный совет, он произнес следующее: «Император, вверив мне в Полоцке армию, сказал, что у него нет другой… Я должен действовать с величайшей осторожностью и всеми способами стараться избежать ее поражения. Поэтому вам будет понятно, что я не могу с своей стороны не колебаться начать наступательные действия».

На следующий день обе армии все же выступили навстречу французам. После ряда маневров 1-я армия встала на Пореченской дороге, 2-я армия — южнее ее, на дороге на Рудню. Между армиями расстояние равнялось суточному переходу. Три дня обе армии простояли в почти полном бездействии. Барклаю сообщили, что за это время главные силы врага сосредоточились ближе к району дислокации 2-й армии. Поэтому он счел необходимым отойти на Рудненскую дорогу. Багратион же, не дождавшись 1-й армии, двинулся назад к Смоленску. Однако Наполеон решил опередить русских. 2 августа 185 тысяч французских войск перешли Днепр и двинулись на Смоленск. На их пути у села Красного встала дивизия генерала Дмитрия Петровича Неверовского. Имея в своих рядах 7 тысяч необстрелянных бойцов-новобранцев, дивизия за один только день отбила сорок атак французской кавалерии и не дала французам с ходу захватить Смоленск. К вечеру 4 августа 1-я и 2-я армии подошли к Смоленску. К этому времени корпус Раевского решительно отбил атаки наполеоновского авангарда.

Под Смоленском 180-тысячной армии Наполеона противостояло 120 тысяч русских. Барклай мучительно размышлял, можно ли надеяться на успех в сражении при таком соотношении сил. И еще раз взвесив «за» и «против», на генеральное сражение не решился. Он приказал армии Багратиона оставить Смоленск, а сам остался прикрывать его отход.

На высоком правом берегу Днепра Барклай поставил артиллерию и там же, напротив предместья Раченки, разместил свой командный пункт. Ружейная перестрелка начались в восемь утра, а еще через два часа французы пошли в атаку, однако до середины дня ворваться в город не смогли. Тогда Наполеон бросил на штурм Смоленска сразу три корпуса — Нея, Даву и Понятовского.

В Смоленске на пути маршалов и Понятовского встали полки Дмитрия Сергеевича Дохтурова, Петра Петровича Коновницына и принца Евгения Вюртембергского. Упорный бой длился до самой ночи. Французы не смогли добиться даже малейшего успеха. Русские стояли неколебимо. Потери французов приближались к 20 тысячам, русские потеряли вдвое меньше. Перед Барклаем снова возник вопрос: не следует ли перейти в контрнаступление? За это были все генералы 1-й армии, а также Багратион, Беннигсен и великий князь Константин Павлович. Однако, взвесив все обстоятельства, Барклай приказал оставить Смоленск.

Утром 6 августа армия и тысячи смолян оставили город. В письме Барклаю, уже цитировавшемся, царь упрекнул и Барклая, и Багратиона за их действия возле Смоленска и в самом городе. Он писал: «Крупные ошибки, сделанные князем Багратионом, поведшие к тому, что неприятель упредил его у Минска, Борисова и Могилева, заставили вас покинуть берега Двины и отступить к Смоленску. Судьба вам благоприятствовала, так как противно всякому вероятию произошло соединение двух армий.

Тогда настало время прекратить отступление. Но недостаток сведений, которые вы, генерал, имели о неприятеле и его движениях, сильно давал себя знать в течение всей кампании и заставил вас сделать ошибку — пойти на Поречье с тем, чтобы атаковать его левый фланг, тогда как он сосредоточил все свои силы на своем правом фланге у Ляды, где он перешел Днепр. Вы повторили эту ошибку, предупредив неприятеля в Смоленске: так как обе армии там соединились и так как в ваши планы входило дать неприятелю рано или поздно генеральное сражение, то не все ли было равно, дать его у Смоленска или у Царева-Займища? Силы наши были бы нетронуты, так как не было бы тех потерь, которые мы понесли в дни 6-го, 7-го и следующие до Царева-Займища дни. Что же касается до опасности быть обойденным с флангов, то таковая была бы повсюду одинакова, вы бы ее не избежали и у Царева-Займища.

В Смоленске рвение солдат было бы чрезвычайное, так как это был бы первый истинно русский город, который им бы пришлось отстаивать от неприятеля».

Для отхода русских большое значение имела деревня Лубино, через которую Барклай должен был выйти на московскую дорогу. Армия шла к Лубину через Крахоткино и Горбуново. Этот путь был длиннее, чем тот, по которому шли французы. Начальник авангарда Павел Алексеевич Тучков прикрыл своим отрядом лубинский перекресток. После ожесточенного боя русские отошли за реку Строгань. Тучков лично доложил Барклаю, что больше не может противостоять неприятелю. Барклай приказал Тучкову вернуться. С резкостью, которая была свойственна ему в самые критические минуты, он сказал генералу: «Если вы еще придете сюда, то я велю вас расстрелять».

Отступление из-под Смоленска окончательно испортило взаимоотношения Барклая и Багратиона: с этого момента и до Бородинского сражения князь Петр Иванович считал тактику Барклая гибельной для России, а его самого — главным виновником всего.

В письмах к царю, к Аракчееву, ко всем сановникам и военачальникам Багратион требовал поставить над армиями другого полководца, который пользовался бы всеобщим доверием и наконец прекратил бы отступление.

Глас Багратиона был гласом большинства солдат, офицеров и генералов всех русских армий. Царь не мог к ним не прислушаться.

5 августа Александр поручил решить вопрос о главнокомандующем специально созданному для этого чрезвычайному комитету. В него вошли шесть самых близких людей к царю: фельдмаршал Н. И. Салтыков — председатель Государственного совета и председатель Комитета министров, председатель военного департамента Государственного совета А. А. Аракчеев, министр полиции генерал-лейтенант С. К. Вязьмитинов, генерал-адъютант А. Д. Балашов, князь П. В. Лопухин — один из главных деятелей Госсовета — и граф В. П. Кочубей — дипломат и советник царя. Состав комитета определялся не столько должностями его членов, сколько личной близостью к Александру. От старика Салтыкова, в прошлом главного воспитателя Александра и его брата Константина, до сравнительно молодых — Лопухина и Кочубея — все члены комитета были друзьями царя. Они обсудили пять кандидатур — Беннигсена, Багратиона, Тормасова и 67-летнего графа Палена — организатора убийства императора Павла, вот уже одиннадцать лет находившегося в отставке. Пятым назвали Кутузова, и его кандидатура была тотчас же признана единственно достойной столь высокого назначения. Чрезвычайный комитет немедленно представил свою рекомендацию императору.

Однако Александр принял окончательное решение лишь через три дня — 8 августа. Свое решение царь связывал с оставлением Смоленска. Все в том же письме от 24 ноября 1812 года Александр писал Барклаю: «Потеря Смоленска произвела огромное впечатление во всей империи. К общему неодобрению нашего плана кампании присоединились еще и упреки, говорили: „Опыт покажет, насколько гибелен этот план, империя находится в неминуемой опасности“, и так как Ваши ошибки, о которых я выше упомянул, были у всех на устах, то меня обвинили в том, что благо Отечества я принес в жертву своему самолюбию, желая поддержать сделанный в Вашем лице выбор.

Москва и Петербург единодушно указывали на князя Кутузова как на единственного человека, могущего, по их словам, спасти Отечество. В подтверждение этих доводов говорили, что по старшинству вы были сравнительно моложе Тормасова, Багратиона и Чичагова; что это обстоятельство вредило успеху военных действий и что это неудобство высокой важности будет вполне устранено с назначением князя Кутузова. Обстоятельства были слишком критические. Впервые столица государства находилась в опасном положении, и мне не оставалось ничего другого, как уступить всеобщему мнению, заставив все-таки предварительно обсудить вопрос за и против в совете, составленном из важнейших сановников империи. Уступив их мнению, я должен был заглушить мое личное чувство».

Александр был неискренен и просто-напросто лгал своему генералу: Смоленск был оставлен 6 августа, а чрезвычайный комитет созвали за день раньше — 5-го, когда в Смоленске еще шли бои. Однако Александр, находясь в Петербурге, не знал еще и об этом. 5 августа ему было известно, что 1-я и 2-я армии ждут Наполеона возле Смоленска.

Тем не менее решение было принято, и 8 августа состоялось назначение М. И. Кутузова главнокомандующим.

К Тормасову, Багратиону, Барклаю и Чичагову тотчас же были направлены рескрипты одинакового содержания: «Разные важные неудобства, происшедшие после соединения двух армий, возлагают на меня необходимую обязанность назначить одного над всеми оными главного начальника. Я избрал для сего генерала от инфантерии князя Кутузова, которому и подчиняю все четыре армии. Вследствие чего предписываю Вам со вверенною Вам армиею состоять в точной его команде. Я уверен, что любовь Ваша к Отечеству и усердие к службе откроют Вам и при сем случае путь к новым заслугам, которые мне весьма приятно будет отличать подлежащими наградами».

Получив назначение, Кутузов написал письмо Барклаю и от себя лично. В этом письме он уведомлял Михаила Богдановича о своем скором приезде в армию и выражал надежду на успех их совместной службы. Барклай получил письмо 15 августа и ответил Кутузову следующим образом: «В такой жестокой и необыкновенной войне, от которой зависит сама участь нашего Отечества, все должно содействовать одной только цели и все должно получить направление свое от одного источника соединенных сил. Ныне под руководством Вашей Светлости будем мы стремиться с соединенным усердием к достижению общей цели, — и да будет спасено Отечество!»

11 августа, в воскресенье, Кутузов выехал из Петербурга к армии. Толпы народа стояли на пути его следования, провожая полководца цветами и сердечными пожеланиями успеха.

На первой станции — в Ижоре — Кутузов встретил курьера из армии и распечатал письмо. В нем сообщалось о взятии французами Смоленска.

«Ключ от Москвы взят!» — воскликнул Кутузов.

17 августа в третьем часу дня он прибыл в деревню Царево-Займище, куда к этому же времени подошла и почти вся 1-я армия.

Барклай сдал командование внешне спокойно. Однако самолюбие его, конечно же, было уязвлено. Впоследствии, рассказывая о передаче Кутузову всех прерогатив, которых он лишился в связи с его приездом в армию, Барклай писал царю: «Избегая решительного сражения, я увлекал неприятеля за собой и удалял его от его источников, приближаясь к своим; я ослабил его в частных делах, в которых я всегда имел перевес. Когда я почти до конца довел этот план и был готов дать решительное сражение, князь Кутузов принял командование армией».

Кутузов застал войска готовящимися к сражению — вовсю шло строительство укреплений, подходили резервы, полки занимали боевые позиции. Главнокомандующий осмотрел позиции, объехал войска, повсюду встречаемый бурным ликованием, и… отдал приказ отступать. Он не хотел рисковать и не мог допустить, чтобы его разбили в первый же день приезда к армии. К тому же Кутузов знал, что на подходе резервы Милорадовича, а еще дальше в тылу собирается в поход многотысячное московское ополчение.

Армия отступала, ведя кровопролитные бои с наседавшим на ее арьергарды противником.

23 августа главные силы 1-й и 2-й армий вышли на большое поле, лежащее в 124 километрах от Москвы между Старой и Новой Смоленской дорогами. В центра поля раскинулись село Бородино и деревня Семеновское, на юге — деревня Утица, на севере — деревня Захарьино. На пространстве примерно в 50 квадратных километров наконец-то сошлись две армии, примерно равные друг другу по силам: русских было около 120 тысяч, французов — около 135.

Накануне Бородинского сражения Барклай и генерал А. И. Кутайсов, начальник артиллерии 1-й армии, провели ночь в крестьянской избе. Барклай был грустен, всю ночь писал и задремал только перед рассветом, запечатав написанное в конверт и спрятав его в карман сюртука. Кутайсов, перед тем как уснуть, напротив, шутил, болтал и веселился. Он написал все, что считал нужным. Его последним письмом, его завещанием был приказ по артиллерии 1-й армии: «Подтвердите во всех ротах, чтобы они с позиции не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки.

Сказать командирам и всем господам офицерам, что, только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю по уступить ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор»…

Кутайсов не знал, что завтра его убьют и что он не доживет четырех дней до своего двадцативосьмилетия.

Для Барклая, Кутайсова и всего штаба 1-й армии сражение началось с первым выстрелом. «На восходе солнца, — писал адъютант Барклая В. И. Левенштерн, — поднялся сильный туман. Генерал Барклай в полной парадной форме, при орденах и в шляпе с черным пером стоял со своим штабом на батарее позади деревни Бородино… Со всех сторон раздавалась канонада. Деревня Бородино, расположенная у наших ног, была занята храбрым лейб-гвардии Егерским полком. Туман, заволакивавший в то время равнину, скрывал сильные неприятельские колонны, надвигавшиеся прямо на него.

Генерал Барклай, обозревавший всю местность с холма, угадал, какой опасности подвергался Егерский полк, и послал меня к нему с приказанием, чтобы он немедленно выступил из деревни и разрушил за собой мост… После дела при Бородинском мосте генерал Барклай спустился с холма и объехал всю линию. Ядра и гранаты буквально вырывали землю на всем пространстве. Барклай проехал, таким образом, перед Преображенским и Семеновским полками. Молодцы гренадеры приветствовали его, спокойно стоя, с истинно военной выправкой».

Однако главный удар Наполеон нанес по левому флангу, и Барклай, правильно оценив обстановку, послал на помощь Багратиону четыре пехотных полка и восемь гренадерских батальонов, а вслед за тем еще четыре кавалерийских полка.

Подкрепления прибыли вовремя. Как раз в эти минуты был тяжело ранен Багратион. Когда его, лежащего на земле, перевязывали, он увидел возле себя адъютанта Барклая. «Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависят от него. До сих пор все идет хорошо. Да сохранит его бог».

Дорогого стоили эти слова Багратиону. Они означали и полное примирение с Барклаем, и признание его стойкости и содержали более чем дружеское напутствие и пожелание успеха. Последовательный и очень определенный в своих симпатиях и антипатиях, Багратион и на этот раз не покривил душой. Раненого Багратиона унесли, а командование 2-й армией принял командир дивизии П. П. Коновницын.

Сам Барклай, собрав в кулак 2-й и 3-й кавалерийские корпуса и бригаду гвардейских кирасир, бросился в бой против французских кавалерийских корпусов. Возле Барклая убило двух офицеров и девять ранило. Под ним пали четыре лошади, но он не вышел из боя, пока эта грандиозная сеча не закончилась победой. Поздно вечером Кутузов вызвал Барклая и приказал готовиться к продолжению сражения на следующее утро. Барклай отдал все необходимые распоряжения генералам 1-й армии, но в полночь получил от Кутузова приказ отступать.

В последние дни августа русская армия подошла к Москве. Здесь, в деревне Фили, 1 сентября состоялся военный совет, обсудивший вопрос о целесообразности нового генерального сражения для защиты Москвы или оставления Москвы без боя. Барклай выступил первым. Он сказал: «Главная цель заключается не в защите Москвы, а в защите Отечества, для чего прежде всего необходимо сохранить армию. Позиция невыгодна, и армия подвергается несомненной опасности быть разбитой. В случае поражения все, что не достанется неприятелю на поле сражения, будет уничтожено при отступлении через Москву. Оставлять столицу тяжело, но, если мужество не будет потеряно и операции будут вестись деятельно, овладение Москвой, может быть, приведет неприятеля к гибели».

Беннигсен, Ермолов, Уваров и Дохтуров, выступившие вслед за Барклаем, отвергли идею отступления и требовали нового сражения.

Возражая им, Барклай сказал: «Об этом следовало бы подумать ранее и сообразно с тем разместить войска. Теперь уже поздно. Ночью нельзя передвигать войска по непроходимым рвам, и неприятель может ударить на нас прежде, нежели мы успеем занять новое положение».

Выслушав всех участников военного совета, Кутузов сказал: «Вижу, что мне придется платить за разбитые горшки, но жертвую собой для блага Отечества. Приказываю отступать». Так, в самую решительную минуту войны точки зрения Барклая-де-Толли и Кутузова, совпав полностью, предопределили дальнейший ход событий. Это свидетельствовало о том, что стратегия Кутузова на данном этапе войны совпадала со стратегией Барклая и была, по сути дела, ее продолжением. Кутузов уехал вперед, поручив Барклаю организовать отступление армии через Москву.

После Бородинского сражения, где потери русских превысили сорок тысяч человек, было нецелесообразным сохранять прежнее деление войск на две армии, тем более что и маршрут их движения совпадал полностью. Остатки армии Багратиона были слиты с армией Барклая, но и его собственная должность тоже была чисто условной — над ним находился главнокомандующий, а над штабом 1-й армии — штаб главнокомандующего.

К тому же вскоре пришел приказ об увольнении Барклая с поста военного министра. Ко всему прочему Михаил Богданович заболел лихорадкой и 19 сентября подал Кутузову рапорт об увольнении от должности командующего 1-й Западной армией. 21 сентября, в день вступления русской армии на Тарутинскую позицию, Кутузов удовлетворил его просьбу. Таким образом, Барклай прошел с армией весь ее горестный путь — от Вильно до Тарутина. Этот путь продолжался ровно сто дней. Он пролег через Смоленск, Бородино и Москву, не став путем победы, но навсегда оставшись в истории России дорогой чести и славы.

А между тем Наполеон вошел в Москву. Стоя на краю гибели, он думал, что находится на вершине могущества и славы. Много позже, на острове Святой Елены, он сказал: «Я должен был бы умереть сразу же после вступления в Москву». Ожидая на Поклонной горе делегацию «бояр», он никак не мог представить, что всего через два года именно здесь пройдут полки российской гвардии, возвращающиеся из Парижа. И не мог он представить, что капитуляцию его столицы примет русский фельдмаршал Барклай.

24 сентября 1812 года Барклай писал царю из Калуги: «Государь! Мое здоровье расстроено, а мои моральные и физические силы до такой степени подорваны, что теперь здесь, в армии, я, безусловно, не могу быть полезным на службе… и эта причина побудила меня просить у князя Кутузова позволения удалиться из армии для восстановления моего здоровья.

Государь! Я желал бы найти выражения, чтобы описать Вам глубокую печаль, снедающую мое сердце, видя себя вынужденным покинуть армию, с которой я хотел жить и умереть…»

Находясь вне армии чуть более четырех месяцев, Барклай потратил значительную часть этого времени на осмысливание случившегося с ним лично и прежде всего на осмысливание происшедшего со всею армией. Итоги этих раздумий вылились в составленные им «Записки», которые он задумал написать, еще уезжая из армии, что видно из письма к жене из Тулы: «Готовься к уединенному и скудному образу жизни, продай все, что ты сочтешь лишним, но сохрани только мою библиотеку, собрание карт и рукописи в моем бюро».

Прощаясь со своим адъютантом В. И. Левенштерном, Барклай сказал: «Великое дело сделано. Теперь остается только пожать жатву… Я считаю Наполеона разбитым с момента вступления его в Москву. Я передал фельдмаршалу армию сохраненную, хорошо одетую, вооруженную и недеморализованную. Это дает мне наибольшее право на признательность народа, который бросит теперь, может быть, в меня камень, но позже отдаст мне справедливость». Барклай не знал, что его слова о «камне, который бросит теперь народ», не были фигуральны. Через несколько дней после отъезда из Тарутина дорожная карета Барклая остановилась на одной из почтовых станций неподалеку от Владимира.

То ли из-за того, что был какой-то праздник, то ли по другой причине, но около дома станционного смотрителя, когда Барклай прошел туда, было много досужей публики. Как только люди узнали, кто находится в доме, то тотчас же собрались толпой и стали кричать и ругаться, обзывая Барклая изменником и не желая выпустить его к экипажу. Адъютант Барклая А. А. Закревский, обнажив саблю, проложил дорогу к возку и заставил ямщика ехать. (Возможно, страсти толпы разгорелись оттого, что как раз в эти дни в селе Симы Владимирской губернии умер П. И. Багратион. Не исключено, что о неприязни покойного князя к Барклаю владимирцы были осведомлены и считали Барклая косвенным виновником смерти Петра Ивановича.)

Возможно, что именно это происшествие послужило толчком и заставило Барклая взяться за перо. Как бы то ни было, но после случившегося Барклай, добравшись до места, занялся составлением «Записок». Первый их вариант он послал царю 25 октября 1812 года, последующие варианты писал и позднее.

Основная цель «Записок» заключалась в оправдании своих действий на всех этапах войны. Барклай утверждал, что отступление армии проводилось им по плану, принятому заранее в Петербурге, и, таким образом, не было его собственным произвольным решением. Барклай утверждал также, что избранная им стратегия была единственно правильной в обстановке, сложившейся летом 1812 года.

25 октября Барклай писал из Владимира: «Всемилостивейший государь!.. Приложив отчет о действиях 1-й и 2-й Западных армий в продолжение нынешней кампании и о прямых причинах отступления их, я приемлю смелость… молить Вас… о повелении обнародовать его (отчет) через публичные ведомости».

Из Владимира Барклай двинулся на северо-запад, поставив целью прибыть в свое эстонское имение. 9 ноября Барклай послал царю из Новгорода «Отчет», который Александр вскоре и получил, но из-за занятости не сразу ответил. Ответ Александра I, датированный 24 ноября (о нем уже говорилось), представляет документ, без которого нельзя правильно понять личного отношения к Барклаю в конце 1812 года.

«Генерал, — писал Александр, — я получил Ваше письмо от 9 ноября. Плохо же Вы меня знаете, если могли хотя минуту усумниться в Вашем праве приехать в Петербург без моего разрешения. Скажу Вам даже, что я ждал Вас, так как я от всей души хотел переговорить с Вами с глазу на глаз. Но так как Вы не хотели отдать справедливость моему характеру, я постараюсь в нескольких словах передать Вам мой настоящий образ мысли насчет Вас и событий. Приязнь и уважение, которые я никогда не переставал к Вам питать, дают мне это право.» Изложив далее уже известные нам оценки событий, происшедших в июне — августе 1812 года, царь завершал письмо следующим образом.

Ответ нашел Барклая в его имении Бекгоф. Барклай поблагодарил царя за милостивое письмо и тут же подал прошение о восстановлении в армии. Однако посвященная этому переписка не завершилась. Еще через два месяца после пространного ответа Александра, казалось бы закрывавшего проблему, Барклай в письме к царю от 27 января 1813 года писал: «Я не оправдал бы этого доверия, если бы при ведении операций поставил себе целью блестящую кампанию, с которой была бы связана моя личная, собственная слава, а не удачный исход войны путем самого уничтожения неприятеля!.. Я уверил Ваше Величество, что не подвергну опасности бесполезной или несвоевременной гибели Вашу армию, единственную опору Отечества, и если не буду в состоянии нанести неприятелю решительных ударов сначала, то вся моя надежда будет основана на ведении кампании в позднее время года. Я сдержал свое обещание…»

Это письмо к Александру как бы подвело черту под всем случившимся ранее.

Он встал во главе 3-й армии, которой до этого командовал адмирал П. В. Чичагов, отстраненный от командования царем после неоднократных просьб об отставке, относительно чего 31 января 1813 года Кутузов писал Барклаю: «По случаю болезни адмирала Чичагова государь император высочайше поручает начальству Вашему армию, им предводительствуемую… Я прошу, Ваше высокопревосходительство, поспешить прибыть Вам на место нового Вашего назначения в деревню Пивницу, что близ Торна». В этот же день Кутузов известил о назначении Барклая вместо теперь уже бывшего командующего 3-й армией адмирала П. В. Чичагова.

Приняв 3-ю армию, Барклай докладывал Светлейшему 5 февраля в рапорте № 1: «…по числу наличных здесь в полках людей армия сия носит только одно название, составляя, впрочем, не более как отряд: большая часть полков, ей принадлежащих, находится в отдаленных корпусах и отрядах, кои по отдаленности своей не имеют даже и нужного сообщения — многие бригады не в своем виде, так что один полк или батальон его находится здесь, а другие в отдаленных корпусах и отрядах, некоторые же пошли в расформировку».

Желая исправить создавшуюся ситуацию, Барклай далее предлагал следующее: «Посему для сохранения в армии возможного устройства, не благоугодно ли будет Вашей светлости приказать или только отделенные от своих бригад присоединить к оным, или же из остающихся здесь разных бригад составить бригады новые, ибо если далее будут оставаться в теперешнем их положении, то не имея должного наблюдения за внутренним их управлением, как и начальников, собственно им назначенных, и переходя из рук в руки, могут сии войска, наконец, вовсе исчезнуть. Все сие имею честь предать в благорассмотрение Вашей светлости и испрашиваю Вашего разрешения».

4 апреля, после ожесточенного артиллерийского обстрела, капитулировала Торунь. Французский губернатор Мавилон сдал Барклаю ключи от крепости, и в тот же день Барклай получил от Кутузова предписание произвести передислокацию осадной артиллерии и всех высвободившихся войск под крепость Модлин, поручив их генерал-лейтенанту Опперману, а самому двигаться к Франкфурту-на-Одере, а 23 апреля, уже после смерти Кутузова, последовавшей 16 апреля 1813 года в маленьком силезском городке Бунцлау, армия Барклая вошла во Франкфурт-на-Одере. 7 мая в бою под Кенигсвартом, продолжавшемся много часов, уничтожила до 3 тысяч солдат противника и захватила в плен более 2 тысяч. Этот бой был прелюдией к битве при Бауцене, состоявшейся 8 и 9 мая. Сражение союзными войсками было проиграно, и командовавший объединенной русско-прусской армией после Кутузова Витгенштейн был заменен Барклаем, который к тому времени 7 мая выиграл бой под Кенигсвартом, укрепив свою репутацию в глазах союзных монархов, за что получил высший орден Российской империи — Андрея Первозванного.

Под Бауценом он один из многих союзных генералов действовал без ошибок. Он успел привести к началу сражения 12 тысяч своих солдат, однако это не изменило хода сражения: 96-тысячная русско-прусская армия не смогла выдержать натиска 143 тысяч французов.

Смена главнокомандующего на сей раз протекала совсем не так, как девять месяцев тому назад, в августе 1812 года. Витгенштейн не только сам рекомендовал Барклая на свое место, но и написал царю, что он «почтет за удовольствие быть под его начальством».

При вступлении Барклая на этот пост военные действия были приостановлены: с 23 мая по 29 июня действовало перемирие, во время которого силы союзников увеличились не только из-за подошедших резервных контингентов, но и за счет новых, австрийских и шведских войск. В это же время оформилась и новая, шестая антинаполеоновская коалиция, состоявшая из России, Пруссии, Австрии, Швеции и Англии.

В связи с вступлением в борьбу с Наполеоном новых участников произошли серьезные перемены в составе и структуре вооруженных сил союзников.

Эти силы были сведены в три армии — Богемскую, или Главную (командующий — Шварценберг), Силезскую (командующий — прусский фельдмаршал Блюхер) и Северную (командующий — шведский наследный принц Бернадотт, бывший маршал Наполеона). Главнокомандующим всеми тремя союзными армиями был избран недавний союзник Наполеона — австрийский фельдмаршал, князь Шварценберг. В новой ситуации Барклай занял значительно более скромный пост — командующего русско-прусским резервом, входящим в состав Богемской армии. Эта группа состояла из 78 тысяч русских и 49 тысяч пруссаков, что равнялось 127 тысячам человек и составляло чуть больше одной четверти союзных войск. (Их общее число к осени 1813 года достигло 492 тысяч при 1383 орудиях.)

Наступление союзников началось 3 августа. 10 августа двинулась вперед к Дрездену и Богемская армия. Ей навстречу выступил сам Наполеон. В двухдневном сражении под Дрезденом 14–15 августа 1813 года союзники, которыми командовал Шварценберг, потерпели поражение и отошли к Богемии. Французы начали преследование отступавших войск, вознамерившись отрезать им пути отхода. 37-тысячной колонной, попытавшейся преградить союзникам путь к отступлению, командовал генерал Вандамм. Если бы ему удалось перерезать отступавшей армии путь в Богемию, то едва ли бы союзникам удалось избежать полного разгрома.

Стремительным и неожиданным для французов маневром Барклай преградил дорогу войскам Вандамма и окружил их, навязав бой на уничтожение. Сражение это, происходившее у деревни Кульм 17–18 августа, вошло в историю военного искусства как высокий образец тактического мастерства.

При Кульме чудеса храбрости и стойкости проявили дивизии А. И. Остермана-Толстого, Д. В. Голицына, Н. Н. Раевского, М. А. Милорадовича. Подлинным героем Кульма стал А. П. Ермолов. Сам Барклай получил за Кульм орден Георгия V класса, которым до него в 1812 году был награжден лишь М. И. Кутузов. Поражение под Кульмом заставило Наполеона спустя месяц начать отступление к Лейпцигу, где 4–7 октября 1813 года произошло самое грандиозное из сражений наполеоновских войск, вошедшее в историю под названием «битвы народов». В нем с обеих сторон приняло участие более 500 тысяч человек. Наполеон потерял в нем около 80 тысяч. Потери союзников, составившие около 53 тысяч, хотя и были серьезными, все же не имели такого значения в общем балансе сил и позволили им сохранить стратегическую инициативу.

После Лейпцига Наполеон уже до самого конца войны не смог вернуть себе ни преимущества, ни активности. Военные действия вскоре были перенесены на территорию Франции. Это произошло в декабре 1813 года; главные силы союзников перешли Рейн и двинулись в глубь страны. Первое крупное сражение 1814 года произошло 17 января в двухстах километрах юго-восточнее Парижа при Бриенне. Французами командовал Наполеон, и среди прочих генералов противостоял ему и Барклай, находившийся в это время в армии Блюхера. Под Бриенном Наполеон едва не попал в плен. 25 декабря 1815 года он сказал графу Лас Казасу, разделявшему с ним его заточение на острове Святой Елены: «Под Бриенном я шпагой отбивался от казаков, стоя под тем деревом, где одиннадцатилетним кадетом читал „Освобожденный Иерусалим“». А еще через три дня произошло сражение, в котором Барклай одержал очередную победу.

Сражение развернулось в шести километрах к югу от Бриенна, у села Ла-Ротьер. (Военные историки иногда называют два этих сражения боем при Бриенне.) Две армии союзников — Силезская, находившаяся под командованием Блюхера, и Австрийская — под командованием Шварценберга, — насчитывавшие около 72 тысяч человек, вступили в бой с сорокатысячной армией французов. Барклай в этом сражении командовал 27-тысячным корпусом русских войск и в решительный момент нанес решающий удар. Французы не выдержали натиска русских колонн и были обращены в бегство по всему фронту. За эту победу Александр наградил Барклая золотой шпагой, украшенной алмазами и лаврами, с надписью: «За сражение 20 января 1814 года».

Затем Барклаю 8–9 марта довелось сражаться при Арсис-Сюр-Об и 13 марта на подступах к Парижу у Фер-Шампенуаза. 18 марта Барклай вступил на улицы Парижа. Он командовал войсками, занявшими высоты на востоке французской столицы, между Роменвилем и Пантеоном, а затем продвинулся к Бельвилю. В это время русские войска генерала графа А. Ф. Ланжерона подошли к высотам Монмартра, господствовавшим над Парижем. Падение столицы Франции становилось неизбежным.

По приказу Александра I союзные парламентеры начали переговоры о капитуляции Парижа. А между тем Александр, объезжая русские войска у Бельвиля и Шомона, поздравлял их с победой, зная, что час триумфа пробил. Барклай ехал в это время рядом с царем, как вдруг тот взял Михаила Богдановича за руку и поздравил со званием фельдмаршала.

Барклай стал 41-м генерал-фельдмаршалом в истории русской армии. Кроме него, в годы Отечественной войны и заграничных походов звания фельдмаршала был удостоен только Кутузов. Интересно, что шесть следующих фельдмаршалов, вплоть до М. С. Воронцова, получившего это звание в 1856 году, — все были участниками войн с Наполеоном.

В эти же часы русские солдаты взошли на Монмартр, втащили туда пушки, но, ожидая капитуляции, огонь по городу не открывали: за пожар Москвы никто из них не желал сожжения Парижа.

18 мая 1814 года между союзниками и новым правительством Франции состоялось подписание мирного договора. Через четыре дня после этого царь вместе с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III, сопровождаемые большой и пышной свитой, отправились в Лондон. Вместе с царем в Англию выехал и Барклай. Царя также сопровождали герои минувшей войны: Платов, Толстой, Чернышов, Уваров, видные дипломаты и придворные — К. В. Несельроде, Адам Чарторижский и Ожеровский; с прусским королем направлялись канцлер Гарденберг, прусские фельдмаршалы Блюхер и Йорк, выдающийся ученый Вильгельм Гумбольдт.

26 мая гости высадились в Дувре. Последующие три недели заполнены были торжественными приемами, балами и празднествами, что немало тяготило Барклая, который предпочел бы этому осмотр достопримечательностей Лондона. Но положение старшего по званию военного обязывало повсюду следовать за царем. С другой же стороны, визит в Англию оказался полезен тем, что отношения между ним и монархом улучшились.

В октябре 1814 года Барклай получил в командование 1-ю армию, штаб которой располагался в Варшаве. Она и на сей раз была самой большой армией России. Барклай был доволен своим назначением — вдали от Петербурга ему предоставлялась почти полная самостоятельность. И эта самостоятельность была бы еще более полной, если бы в Варшаве не сидел государевым наместником главнокомандующий польской армией цесаревич Константин — давний недоброжелатель Михаила Богдановича.

Весной 1815 года, узнав о бегстве Наполеона с острова Эльба и высадке на юге Франции, Барклай почти одновременно получил приказ о выступлении его армии в поход. Вместе с ним из Кракова выступил корпус Ермолова. Быстро шел фельдмаршал с войсками по хорошо знакомым ему дорогам Чехии и Южной Германии, однако, еще не доходя до Рейна, узнал о разгроме Наполеона под Ватерлоо и последовавшем затем отречении его от престола. Армия Барклая продолжала поход и вошла во Францию, 6 июля вторично заняв Париж.

С «корсиканским чудовищем» было покончено. Однако во Франции было решено оставить оккупационный корпус, а основную массу войск вывести из страны. Перед тем как отправить русскую армию на родину, Александр из политических соображений решил продемонстрировать своим союзникам красоту и силу своих войск. Решено было устроить смотр в Вертю — в 120 километрах от Парижа. Этот грандиозный парад должен был продолжаться несколько дней. 26 августа — в день Бородинской годовщины — намечался предварительный смотр-репетиция, 29 августа — главный смотр, в присутствии всех союзных монархов, а 30-го — в день именин императора — заключительный парад.

Армией в 150 тысяч человек при 540 орудиях командовал Барклай. 132 батальона пехоты, 168 эскадронов кавалерии и 45 артиллерийских батарей показали безукоризненную выучку и выправку, отточенность движений и слаженность маневров. Ермолов писал об этом своему брату А. М. Каховскому: «Состояние наших войск удивительное. Здесь войска всей Европы, и нет подобного Российскому солдату!»

За блестящее состояние вверенной ему армии Барклаю в тот же день был пожалован титул князя.

Осенью 1815 года основная часть русских войск оставила Францию. Барклай возвратился на родину. На этот раз его штаб разместился в губернском городе Могилеве. Он по-прежнему командовал 1-й армией, только численность ее возросла еще больше. После 1815 года она включала в свои ряды чуть ли не две трети сухопутных сил России.

К этому времени Барклай превратился в военачальника такого масштаба, который уже не мог решать глобальные вопросы боевой подготовки и обучения войск в отрыве от общественной жизни в самом широком смысле этого слова. Его не могли не волновать вопросы положения крестьян, проблемы военных поселений, судьбы солдат, вышедших в отставку. Он размышлял над этими проблемами и видел теснейшую связь и взаимозависимость между крепостническим укладом России и аракчеевщиной, между палочной дисциплиной в армии и беспощадным подавлением в обществе даже малейших намеков на гражданские свободы. Понимая все это, он оставался верным слугой царя, но старался хотя бы в рядах 1-й армии сделать жизнь солдат достойной человека и не дать расцвести здесь насилию, жестокости и произволу.

Наиболее концентрированно его представления о долге командиров по отношению к подчиненным изложены были в «Инструкции», составленной им в начале 1815 года, еще до того, как 1-я армия вошла во Францию. Наряду с требованием строгой дисциплины и добросовестного отношения к службе Барклай требовал бережно относиться к людям, воспитывать в них храбрость, выносливость, любовь к опрятности. «Кроткое и благородное обхождение начальников с подчиненными, — говорилось в „Инструкции“, — не вредит порядку, не расстраивает чинопочитания, но, напротив, рождает то истинное и полезное честолюбие, каковым всякий должен воодушевляться; уничтожение сих благородных чувствований чести унижает дух, отнимает охоту и вместо доверия к начальству рождает ненависть и недоверчивость».

Такое отношение к солдату было не просто прямой противоположностью насаждавшейся в русской армии палочной дисциплине, но воспринималось как открытый вызов всей системе мер, вдохновителем и организатором которой был давний недруг фельдмаршала — Аракчеев.

Наиболее яркое и законченное выражение аракчеевщина получила в так называемых «военных поселениях». Барклай с самого начала был принципиальным противником военных поселений. Он знал, что за спиной Аракчеева стоит царь, но тем не менее, когда к нему на отзыв, как военному министру (дело было в 1810 году), поступил проект о создании военных поселений, Барклай дал резко отрицательный отзыв. Возвращаясь к этому вопросу в 1817 году, он писал: «Кто и чем докажет, что он (поселянин. — Ред.) вместо чаемого благоденствия не подпадет отягощению, в несколько раз большему и несноснейшему, чем самый беднейший помещичий крестьянин!»

И далее Барклай писал: «…Поселянина, как осужденного за вину, преследовать будут ежечасно тяжкий труд земледельца, брань, угрозы и побои — в ученье, тоска и уныние — в минуты отдохновения».

Его отношение к военным поселениям, сохраненное им на всю жизнь, обеспечило Барклаю на всю жизнь и стойкую враждебность Аракчеева.

Весной 1818 года Барклай отправился в Германию для лечения на водах. Его путь лежал через Восточную Пруссию. Здесь Барклай тяжело заболел и 13 мая 1818 года скончался. Это случилось неподалеку от города Инстербурга, на небогатой мызе Штилитцен. Из Штилитцена траурный кортеж отправился в Ригу. 30 мая в присутствии генерал-губернатора маркиза Паулуччи была отслужена заупокойная панихида. Под звон колоколов, траурную музыку и грохот артиллерийского салюта останки фельдмаршала перевезли в часовню кладбища при гарнизонной церкви.

Через несколько дней гроб с прахом полководца привезли к месту вечного упокоения — в родовое имение его жены Елены Ивановны Барклай, урожденной Смиттен. Здесь в 1823 году вдова полководца соорудила великолепный мавзолей, ставший достопримечательностью края. Построен он был по проекту архитектора А. Ф. Щедрина. Скульптурное изображение полководца и сложный многоплановый барельеф, изображающий вступление русских войск в Париж, а также и все надгробье были выполнены профессором Петербургской академии художеств, талантливым скульптором В. И. Демут-Малиновским.

Фигура Барклая, его судьба, исполненная величия и трагизма, привлекали не только художников. Она с давних пор занимала Пушкина. Не раз он обращался к этой теме. Чаще всего это были, правда, фрагментарные эпизоды или мимолетные зарисовки, не лишенные, впрочем, глубины мысли и широты обобщений. Последнее произведение, крупное, значительное и целиком ему посвященное, было написано в годы гражданской и творческой зрелости Пушкина, менее чем за полгода до трагической кончины поэта.

Стихотворение было названо «Полководец» и явилось не просто панегириком Барклаю, но представляло собою широкое и яркое поэтическое полотно, на котором вокруг фигуры фельдмаршала «толпою тесною» стояли «начальники народных наших сил», а текст стихотворения затрагивал большие и важные историко-философские проблемы.

Публикация «Полководца» вызвала восторженные отзывы современников. «„Барклай“ — прелесть!» — писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому. А в октябре 1836 года Н. И. Греч писал Пушкину: «Не могу удержаться от излияния пред Вами от полноты сердца искренних чувств глубокого уважения и признательности к Вашему таланту и благороднейшему его употреблению. Этим стихотворением, образцовым и по наружной отделке, Вы доказали свету, что Россия имеет в Вас истинного поэта, ревнителя чести, жреца правды». Пушкин на это письмо так ответил Гречу: «Искренне благодарю Вас за доброе слово о моем полководце. Стоическое лицо Барклая есть одно из замечательнейших в нашей истории. Не знаю, можно ли вполне оправдать его в отношении военного искусства, но его характер останется вечно достоин удивления и поклонения».

Пушкин в «Полководце» с гениальной прозорливостью вскрывает то, что для многих было загадкой долгие годы. Его Барклай — это человек, «непроницаемый для взгляда черни дикой». Он молча идет своей дорогой «с мыслью великой». Но чернь не понимает его и глумится над ним, невзлюбя в его имени «звук чуждый» и «ругаясь над его священной сединою». Но Барклай, укрепленный могучим убеждением собственной правоты, шел своей дорогой дальше, оставаясь «неколебим пред общим заблужденьем». Наконец, Пушкин рассказывает и о том, как Барклай передал бразды правления Кутузову:

Там, говорит поэт, «как ратник молодой, искал ты умереть средь сечи боевой», конечно же, имея в виду «боевую сечу» Бородина. А меж тем Кутузов, идя той же дорогой, что и Барклай, «стяжал успех, сокрытый в главе твоей», обращается поэт к опальному полководцу, выносившему замысел отступления, которое поставило Наполеона на грань катастрофы.

Те же идеи, изложенные Пушкиным в поэтической форме, были сформулированы им и прозой: «Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверия войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но всегда убежденный, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом».

В своей симпатии к Барклаю, в уважении к его памяти Пушкин был неодинок. Передовые люди эпохи, задумывавшиеся над ходом событий, взвешивавшие все «за» и «против», не могли не признать стратегическую правоту полководца. «Подвиг Барклая де Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в великом поэте, — писал В. Г. Белинский, — но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении разумную и непреложную необходимость». А будущий декабрист М. А. Фонвизин, проделавший с Барклаем весь путь отступления от Вильно до Тарутина, отзывался о нем так: «Полководец с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный». Поэт-партизан Д. В. Давыдов среди множества похвал Барклаю оставил и такую: «Барклай-де-Толли с самого начала своего служения обращал на себя всеобщее внимание своим изумительным мужеством, невозмутимым хладнокровием и отличным знанием дела. Эти свойства внушили нашим солдатам пословицу: „Погляди на Барклая, и страх не берет“».

Русский народ никогда не забудет своих героев, всех тех, на чьих плечах вынесена тяжесть Отечественной войны 1812 года. Одно из достойнейших мест в первом их ряду, несомненно, принадлежит Барклаю, о котором так проникновенно, с шекспировской силой сказал Пушкин:

«Грядущее поколение» наконец-то в полной мере воздало Барклаю за его солдатскую верность и бесконечное терпение, за его великий подвиг во славу России.

В. Балязин