"Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами" - читать интересную книгу автора (Купер Джеймс Фенимор)

ГЛАВА I

Для многих, как мы слыхали, прославленный Ниагарский водопад — поразительный пример могущества Творца. Дело в том, что на некоторые умы предметы близлежащие и наглядные оказывают громадное впечатление. Это доказывает, что неразвитое сознание легче всего поддается новым впечатлениям, тогда как события менее очевидные, но неизмеримо более великие оставляют его равнодушным. Не странно ли, в самом деле, что человек может восхищаться любым явлением земной природы больше, чем самой Землей, или поражаться выше всякой меры могуществом Того, кто сотворил мир, когда каждый вечер у него над головой загорается небесный свод, усеянный мирами, тоже сотворенными рукою Творца!

Все же и самый малый плод мудрости и всемогущества Бога достоин восхищения. Даже листок — явление загадочное, а происхождение его так же непостижимо, как и происхождение дерева, на котором он вырос; единственное дерево недоступно нашему пониманию и исследованию, как и целый лес; и хотя наш мир полон неисчерпаемого разнообразия, желудь наводит нас на мысль о той же чудесной гармонии цели и средств, о той же благодатной предусмотрительности, той же благосклонной мудрости, что и прихотливо изогнутый сук, на котором он вырос.

Американские леса описывали столь часто, что поневоле задумаешься: стоит ли заново живописать сцены, которые могли и наскучить, и ретушировать картины, написанные в таком множестве, что они давно знакомы каждому? Но леса творение Бога, и их щедрое многообразие может дать темы для бесконечных описаний. Ведь даже и океан в своих безграничных просторах таит неисчерпаемое богатство дивных красот и чудес; и тот, кто вместе с нами еще раз окунется в дебри девственного леса, широко раскинувшиеся по бескрайним землям нашей страны, возможно, найдет новые поводы для восхищения, новые причины для восхваления Всевышнего, который дал жизнь всему на свете — от звездных миров до мельчайших частиц материи.

Наше повествование относится к 1812 году, а еще точнее — к исходу благодатного месяца июля. Солнце уже близилось к западному окоему лесистого пейзажа, когда действующие лица впервые должны были появиться на сцене, которая заслуживает более подробного описания.

Местность была в некотором смысле девственная, хотя и не лишенная самых характерных и привлекательных черт цивилизации; земля — «волнистая», как иногда говорят, по аналогии с поверхностью океана, когда по нему неторопливо катятся длинные пологие волны. Лес покрывал все видимое пространство, но, в отличие от обычных американских лесов, деревья не стояли стеной, стараясь обогнать друг друга в росте и стремясь к свету; коренастые дубы, в изобилии разбросанные там и тут, перемежались прогалинами с такой свободной небрежностью, какой достигает лишь высокое искусство, подражающее нетронутой природе. За немногими исключениями здесь преобладали невысокие дубы, родственные нашему обыкновенному дубуnote 1, а между ними раскинулись поляны неправильной формы и подчас необычайной красоты, которые в этих краях называют прогалинами; сочетание двух слов и дало название этому особому виду местного лесного ландшафта — «прогалины в дубровах».

Эти леса, столь характерные для определенных районов нашей страны, при всем их кажущемся сходстве достаточно разнообразны. Дубки почти одинакового роста, едва ли выше грушевых деревьев, которые они напоминают и формой кроны; стволы их редко превышают два футаnote 2 в диаметре. Разнообразие пейзажу придает расположение дубов. Они то строятся почти ровными рядами, как в садовом хозяйстве, то разбросаны более привольно; попадаются и такие участки, где дубовые рощицы стоят среди открытых пространств, очень напоминающих подстриженные газоны, покрытые зеленой травкой. Эта зелень обязана своим существованием поджогам, которые устраивают индейцы, чтобы очистить свои охотничьи угодья.

На одну из таких травянистых полян, расположенную на едва приметном пологом подъеме и занимающую пятьдесят или шестьдесят акровnote 3, мы и попросим читателя обратить свой взор. В этой необитаемой глуши находились четверо мужчин, двое из которых по некоторым признакам были даже причастны к цивилизованному миру. Леса вокруг них — безлюдные в те времена лесные дебри штата Мичиган, а неширокий извилистый поток, спокойные воды которого виднелись вдали, — излучина Каламазу, небольшой красивой речки, несущей свои воды на запад, где они и вливались в широкие просторы озера Мичиган. Ныне эта река известна своими деревнями и фермами, железными дорогами и мельницами; но в те времена на этих берегах еще не было ни одного жилища более презентабельного, чем индейский вигвамnote 4 или случайная хижина какого-нибудь белого любителя приключений. И весь этот очаровательный полуостров, кроме узкой полоски земли по берегам реки Детройт, колонизированной французскими поселенцами еще в конце семнадцатого века, представлял собой в буквальном смысле дикую глушь. Если белому человеку и случалось найти туда дорогу, то это был или торговец с индейцами, или охотник, или авантюрист, чье занятие так или иначе связано с жизнью пограничья и обычаями местных дикарей.

К этим людям и принадлежали двое из находившихся на прогалине мужчин, в то время как их спутники относились к коренному населению. И еще более заслуживает удивления то, что все они ни разу не видели друг друга в глаза, пока не повстречались на прогалине примерно за час до начала нашего рассказа. Говоря, что все они повстречались впервые, мы не имели в виду, что белые были знакомы, а индейцы их не знали — нет, ни один из присутствующих никогда не видел остальных, хотя все они кое-что слышали друг о друге.

В ту минуту, когда мы желали бы представить эту четверку нашим читателям, трое из них внимательно наблюдали за действиями четвертого, сохраняя при этом глубокую серьезность и полное безмолвие. Этим четвертым был молодой человек среднего роста, на редкость хорошо сложенный, энергичный, с открытым, честным, отмеченным несколькими оспинками лицом, которое, однако, вполне можно было назвать по меньшей мере привлекательным. Его настоящее имя было Бенджамин Боден, хотя всему Северо-Западу он был широко известен как Бен Жало — «широко» здесь относится к широким пространствам, а не к количеству знавших его людей. Проезжие и другие французы из этих краев наградили его прозвищем «Бурдон», что значит «Трутень»note 5, однако отнюдь не за праздность или безделье, а лишь потому, что он прославился промыслом, который отдавал в его руки продукты чужого труда. Одним словом, Бен Боден был бортником, или охотником на пчел, и не только одним из первых представителей этого ремесла в тех местах, но и несравненно более искусным и добычливым, чем все прочие. Мед от Бурдона считался самым чистым и более ароматным, чем мед любого другого бортника, да и добывал он его куда больше других. Десяток-другой семей по обоим берегам реки Детройт покупали мед только у него и терпеливо ждали появления осенью вместительного каноэnote 6 из коры, чтобы запастись этим вкусным и питательным продуктом на долгую зиму. Целая армия славных лепешек, гречневых, просяных и пшеничных, в той или иной мере была обязана своим существованием и широкой популярностью своевременному прибытию Бурдона. Здесь всё ели с медом, и дикий мед приобрел, заслуженно или незаслуженно, репутацию продукта, далеко превосходящего тот, который получают благодаря трудам и искусству домашней пчелы.

Одежда Бурдона как нельзя лучше соответствовала его занятиям и образу жизни. Он носил охотничью блузу и брюки, сшитые из тонкой, выкрашенной в зеленый цвет материи и обрамленные желтой бахромой. Это была самая обычная одежда американского лесного стрелка; считалось, что она хорошо скрывает человека в лесной глуши, сливаясь с зеленью леса. На голове Бена красовалась не лишенная щегольства кожаная шапка, но без меховой оторочки — погода стояла теплая. Мокасиныnote 7 его, довольно поношенные, очевидно, выдержали много дальних переходов. Его оружие было превосходного качества, но все предметы своего военного арсенала, вплоть до длинного охотничьего ножа, он нанизал на шомпол своей винтовки и с доверчивой беспечностью прислонил ее к стоявшему неподалеку дубу, словно не предполагая, что оружие может ему понадобиться.

Зато никак нельзя было сказать того же об остальных троих. Каждый из них был не только хорошо вооружен, но и держал свою верную винтовку крепко прижатой к телу, в знак недоверчивости и настороженности; при этом второй белый то и дело исподтишка и с большим вниманием проверял кремень и запал своего оружия. Этот второй бледнолицый весьма сильно отличался от человека, только что нами описанного. Он был еще молод, высок, тощ и жилист, силен и подвижен, хотя слегка сутулился, но лицо его являло собой тот самый топовый сигналnote 8, которым прославился пресловутый «Бардольф»note 9 — флагманский корабль, несущий на мачте красный огонь. Короче говоря, цвет физиономии Гершома Уоринга свидетельствовал о его склонности к виски не менее красноречиво, чем говор — о месте его рождения — в одном из штатов Новой Англииnote 10. Но Гершом так долго пробыл на Северо-Западе, что успел растерять многие привычки и суждения жителя Новой Англии и заменить их новыми.

Один из индейцев, пожилой, опытный и бдительный воин, принадлежал к племени потаватомиnote 11 и носил имя Большой Лось; он был хорошо известен во всех торговых факториях и «гарнизонах» Северо-Западных территорий, включая штат Мичиганnote 12 до самого устья Детройта. Второй краснокожий был чиппева, или оджибвейnote 13, как нынче предлагают нам произносить это слово цивилизованные представители этого народа. Соплеменники называли его Быстрокрылый Голубь, что говорило о быстроте и дальности его перелетов. Этот молодой человек, которому едва сравнялось двадцать пять лет, уже снискал себе широкую известность среди многочисленных племен своего народа как Вестник, или Гонец.

Случай свел этих четверых ни разу до того не встречавшихся людей на одной из уже описанных нами прогалин в дуброве примерно за полчаса до событий, о которых мы собираемся поведать читателю. Встреча произошла с соблюдением всех предосторожностей, обычных для таких встреч в глухомани, однако пока что она выглядела достаточно мирно: до некоторой степени это объяснялось тем живым интересом, с которым трое следили за действиями бортника. Эти трое появились здесь буквально с разных сторон света и застали Бурдона за самым интересным и поразительным занятием, свойственным его ремеслу, и это зрелище оказалось столь увлекательным, что собравшиеся предпочли наблюдать за происходящим, отставив в сторону все прочие интересы. После краткого приветствия, осмотрев место встречи и всех присутствующих, они пристально следили за тем, что делал Бен, и в один голос просили его не обращать на них внимания. Беседа велась на смеси английского языка и нескольких туземных диалектов, одинаково понятных всем участникам. Для удобства читателя мы передадим все сказанное в вольном переводе на привычном нам языке.

— Поглядим-ка, поглядим, незнакомец, — воскликнул Гершом, — что ты сумеешь наворожить со своими игрушками! Слыхал я про то, как выслеживают пчел, да вот видеть своими глазами ни разу не приходилось, а я уж так охоч до всякого учения, будь то хоть арифметика, хоть проповедь.

— Это все твоя пуританская кровь, — отвечал Бурдон с дружелюбной улыбкой на поразительно чистом для человека его положения английском. — Люди говорят, что вы, пуритане, проповедуете с колыбели.

— Ну, насчет этого не знаю, — ответил Гершом, — а только я к чему хочешь могу руку приложить. А про такие дела я наслышался в Боб-Рули (Bois В rule)note 14 и отдал бы недельный запас из «Склада Виски», чтобы понять, как оно получается. «Складом Виски» местные пресноводные моряки и немногочисленные белые любители приключений, добравшиеся до здешних мест по бездорожью, прозвали вначале самого Гершома, а затем и его хозяйство. Это прозвание говорило о том, с каким почтением они относятся к поименованному напитку. В шутку лесные путники называли его l'eau de mor — мертвой водой, в отличие от eau de-vienote 15 — живой воды со столь далеких и таких памятных им виноградников на берегах Гаронныnote 16. Однако Бен Боден слушал тягучие фразы Гершома Уоринга только вполуха. О Складе Виски он знал, хотя самого носителя прозвища раньше не видел. Все его внимание было отдано его собственному занятию; если же он и отвлекался, то взгляд его падал на индейцев, и чаще — на Гонца. О Большом Лосе он хоть и немного, но был наслышан и потому с предпочтительным вниманием относился к Быстрокрылому Голубю. Об этом молодом краснокожем он не знал ничего; и, хотя Бен Боден умел скрывать свои чувства, его снедало любопытство и желание узнать, что привело сюда чиппева. Что же касается Гершома, то одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что перед ним непоседливый, беспринципный любитель выпивки и приключений с множеством пороков и дурных привычек и несколькими достоинствами — они если не искупали, то хотя бы уменьшали то отвращение, которое иначе он мог бы вызывать у всех порядочных людей.

Тем временем охота на пчел, так заинтересовавшая зрителей, шла своим чередом. Большинство наших читателей вряд ли знакомы с этим процессом, поэтому мы постараемся пояснить, что происходило и какие орудия при этом применялись.

«Игрушки» Бена Трутня, как их назвал Гершом, представляли собой немногочисленные и не слишком сложные предметы. Все они хранились в небольшом деревянном бочоночке, в каких ремесленники и рабочие, переходя с места на место, носят обычно свой запас продовольствия. Открыв крышку, Бурдон достал свои орудия еще до того, как читатель впервые увидел его. Это были: небольшая оловянная чашка с крышкой; деревянная коробочка; нечто вроде тарелки или блюда, также сделанного из дерева, и обыкновенный бокал из низкосортного, с прозеленью, стекла. В 1812 году в Америке было не сыскать ни одного оконного стекла или стакана, сделанного из чистого, прозрачного стекла! Нынче у нас производится множество прекрасных вещей такого рода, известных в мире, а. также тысячи других предметов домашнего обихода. Бокал Бена Трутня был его соотечественником в буквальном смысле. Он был не только американским, но и происходил из того же графства штата Пенсильвания, что и его хозяин. Мутное, зеленоватое стекло было тогда наилучшим произведением стеклодувов Питтсбурга, и Бен приобрел бокал всего год назад, прямо на месте, где его сделали.

Дуб, более высокий, чем остальные, стоял поодаль от своих собратьев, на открытом склоне, а не в самой дуброве. Еще летом молния ударила в это дерево, расщепив его ствол на высоте примерно четырех футов над землей и разбросав вокруг обломки ствола и толстые сучья. На них-то теперь и сидели зрители, наблюдая за работой бортника. Пень от этого дуба Бен использовал вместо стола; сбив топором торчащие щепки, он разложил на пне орудия ремесла, которые понадобятся ему — каждое в свое время.

Первым на этот грубый стол было помещено деревянное блюдо. Затем Бурдон открыл деревянную коробочку и извлек оттуда вырезанный круглый кусок пчелиных сот, примерно полтора дюймаnote 17 в диаметре. За ним последовал оловянный сосуд с крышкой, и из него в отдельные ячейки сот был налит, примерно до половины, чистый как слеза мед. Затем он взял в руки бокал, тщательно протер его, поднес к глазам и осмотрел. По правде сказать, особого восхищения бокал не заслуживал, но он был достаточно прозрачен — то, что Бену и требовалось: ему нужно было всего лишь видеть сквозь стекло, что происходит внутри бокала.

Покончив с этими приготовлениями, Бен Жужжало, или Жало, — таково было его второе прозвище — обратился в сторону бархатистой травки, покрывавшей прогалину. Поздней весной огонь пронесся по всей местности, и трава здесь выросла на диво свежая, сладкая и коротенькая, как на лучших пастбищах. Тут рос в изобилии белый клевер, только что распустившийся пышным цветом. Цвело множество и других цветов, а вокруг них кружили тысячи пчел. Трудолюбивые маленькие насекомые изо всех сил старались набрать побольше сладкого груза; если бы они только догадывались о грабеже, задуманном человеком! Когда Бурдон крадучись двинулся вперед по разнотравью среди жужжащих гостей, оба краснокожих пристально следили за каждым его движением, словно кошки за мышью; Гершом же — хотя дело было любопытное — обращал на бортника куда меньше внимания: меду он всегда предпочитал виски.

Наконец Бурдон выбрал пчелу по своему вкусу, подстерег момент, когда она сосала нектар из цветка белого клевера, и аккуратно накрыл ее зеленовато-мутным бокалом; пленница мгновенно взвилась вверх и попыталась улететь. Прикрыв бокал снизу свободной рукой, Бен понес его с забившейся в верх бокала пчелой обратно на пень. Там он поставил опрокинутый бокал на деревянное блюдо, прикрыв им кружок сот с медом.

Пока все шло как по маслу; Бен Жужжало с минуту наблюдал за своей пленницей и, удостоверившись, что все в порядке, снял свою шапку и накрыл ею и бокал, и блюдо с сотами, и пчелу. Переждав с полминуты, он с превеликой осторожностью приподнял шапку и убедился, что в тот же момент, как наступила тьма, пчела села на соты и принялась пить мед. Затем Бен совсем убрал шапку: пчела, забравшись до половины туловища в одну из ячеек, уже не обращала внимания ни на что, кроме неожиданно свалившегося на нее сладкого сокровища. Именно этого и добивался охотник — первая часть работы была выполнена. Теперь стало понятно, почему для поимки пчелы он воспользовался стеклянным бокалом, а не любым сосудом из дерева или из коры. Прозрачное стекло позволяло наблюдать за движениями пленницы, а темнота должна была заставить ее опуститься на соты.

Пчела была так поглощена своей трапезой, что Бен Жужжало, или Бурдон, незамедлительно поднял стеклянный бокал. Затем он осмотрелся и поймал вторую пчелу, которую и поместил на соты рядом с первой. Через минуту, повторив все действия, он опять убрал стакан: вторая пчела уже нырнула с головой в свою ячейку. Теперь Бурдон сделал знак своим спутникам подойти поближе.

— Вот они, глядите, как набросились на мед, — сказал он по-английски, указывая на пчел. — Расправляются с этими сотами и знать не знают, что навлекают беду на свой собственный улей! Все как у нас! Когда мы воображаем, что добрались до большого богатства, мы ближе всего к разорению, а в бедности и смирении нас может ожидать внезапный дар судьбы. Я часто задумываюсь об этом; здесь, в глуши и одиночестве, всякое приходит в голову.

Бен говорил на очень чистом английском языке, принимая во внимание его жизненные условия, но некоторые выражения все же свидетельствовали о том, что он не из образованных. Подчас не так сказанное слово может повлиять на судьбу человека, но Бена Жужжало это не касалось: за весь сезон летнего промысла он едва ли встретит более полудюжины людей. Однако мы помним англичанина, который никогда бы не снизошел до Бераnote 18, несмотря на все его таланты, потому что последний сказал «европийский» вместо «европейский».

— Почему навлекают беду на улей? — сурово спросил Большой Лось, человек весьма дотошный. — Никто не видит, не слышит — только взял мало-мало меду.

— Меду-то у меня можешь взять сколько душе угодно, собрано уже много, хотя рановато еще починать летние запасы. Мы, бортники, обычно ждем августа, потому что считаем, что лучше начинать работу, когда насекомые (он произнес это ученое слово совершенно правильно, как будто посещал СентДжеймсnote 19) успеют заменить свои зимние запасы. Но я люблю старый мед, да и лето нас ждет не совсем обычное, вот я и решил начать работу пораньше.

Говоря эти слова, Бен искоса взглянул на Быстрокрылого Голубя, в ответном взгляде которого можно было прочесть тайное взаимопонимание, возникшее между ними, хотя еще час назад они не подозревали о существовании друг друга.

— Ну и ну-у! — воскликнул Гершом. — Забавное дело, забавное, спору нет! Да только у меня в «Складе Виски» найдется кое-что, чего ни одной пчелке не доводилось испить в своем улье!

— И ты успел хорошенько напиться этого «кое-чего», друг, могу поспорить. Достаточно взглянуть на знак отличия, который ты носишь между двумя окнами на своем лице, — со смехом отпарировал Бен. — Но тише, тише! Первая пчела напилась досыта и подумывает о возвращении домой. Скоро она приведет нас к складу лида, если только я не потеряю ее из виду. А ну-ка, расступитесь немного, друзья, дайте мне место. Дело не ждет.

Зрители повиновались, и Бурдон весь отдался своему делу. Первая из пойманных пчел и вправду насосалась так, что поначалу казалось — ей не взлететь. Однако, немного помедлив, она все-таки поднялась в воздух и стала кружить над пнем, словно не зная куда податься. Бен не сводил с нее глаз, и, когда пчела вскоре полетела по прямой, он проследил ее полет еще ярдов на пятьдесят, остальные же скоро потеряли ее из виду. Бен засек направление и молчал с минуту, занятый своим делом.

— Возможно, пчела опустилась на краю того болотца, — сказал он, указывая на небольшую долину, где росли более высокие деревья, чем на прогалине, — или она пролетела опушкой леса, затем над прерией за ним и направилась к лесочку милях в трех оттуда. Если это так, то все мои старания пошли прахом.

— А что делает другая? — с нескрываемым любопытством спросил Большой Лось.

— А, верно! Вторая пленница уже готова к старту, посмотрим, куда она полетит. Бортнику легче следить за второй пчелой, если он как можно дальше проследит за первой.

Однако разговаривать было некогда — вторая пчела явно готовилась к полету. Как и ее товарка, пчела взлетела и сделала несколько кругов над пнем, а потом взяла точное направление на улей, как это свойственно пчелам. Насекомое было такое маленькое, а полет его так стремителен, что никто, кроме бортника, не видел пчелы, когда она набрала скорость. К его разочарованию, насекомое, вместо того чтобы лететь следом за первой пчелой, унеслось практически под прямым утлом к ее курсу! Таким образом, выяснилось, что ульев было два и находились они далеко друг от друга.

Не теряя времени на бесполезные объяснения, Бурдон поймал еще одну пчелу и подверг ее тем же операциям, что и двух первых. Когда насекомое насытилось, оно взлетело, описало несколько кругов над пнем, словно запоминая место на случай повторного визита, и стремительно понеслось следом за первой пчелой. Бен заметил направление ее полета и следил за ней ярдов на сто от пня. Острое зрение и долгая практика его не подвели.

— Переносим наш лагерь, друзья, — сказал Бен Жужжало добродушно, покончив с наблюдениями и собирая свои орудия. — Надо добраться до этого улья, а я боюсь, как бы он не оказался на другом конце прогалины, куда сегодня нам не добраться.

Прогалина, о которой он упоминал, представляла собой одну из небольших естественных долин, или пастбищ, какие встречаются в Мичигане, и могут занимать четыре или пять тысяч акров открытой прерии. Густая поросль высоких деревьев на краю болота вдавалась в нее клином, и следовало выяснить, пролетели ли пчелы дальше этого леска, к которому они направились по прямой, или улей прячется в одном из этих стволов. Для того чтобы найти ответ на сей вопрос, требовалось произвести еще одну процедуру.

— Настало время «взять угол» полета этих добытчиц, — сказал Бурдон, — и если хотите пойти за мной, незнакомцы, можете посмотреть на самый хитрый прием в нашем деле. Много найдется бортников, которые могут проследить курс пчелы, а вот угол взять не сумеют.

Для слушателей это было все равно что китайская грамота, и они промолчали, но все с готовностью последовали за Беном, как только он собрался переменить место. Бортник направился через прогалину к месту, находившемуся в доброй сотне родовnote 20 от прежнего, где отыскал еще один пень упавшего дерева и снова преобразил его в стол. Повторив прежние операции, Бурдон вскоре уже следил за пчелами, погрузившими головы в ячейки с медом. Все это время индейцы ни на секунду не отводили от него глаз. Они отлично понимали, как он «берет курс» пчелы по направлению к ее улью, а вот что значит «взять угол», они понять не могли. Преследовать дичь прямо по следу было для них делом привычным, так что первая процедура не таила для них ничего нового, зато вторая в их практике никогда не встречалась. Они ничего не поняли и после того, как Трутень «взял угол» — для этого требовалось осознать смысл его последовательных действий и сделать общий вывод, а к умственным усилиям подобного рода они были непривычны. А Гершом, со своей стороны, делал вид, что все происходящее ему отлично знакомо, хотя понимал так же мало, как индейцы. Это небольшое притворство было данью его уважения к достоинству белого человека: с его точки зрения, не подобало бледнолицему равняться невежеством с краснокожими.

Пчелы довольно быстро наполнили желудки медом. Наконец одна из них вылезла на поверхность сот и, судя по всему, была готова взлететь. Бен успел жестом показать зрителям, чтобы они отошли и не мешали его действиям, и пчела тут же взлетела. Покружившись с жужжаньем вокруг пня, пчела уверенно направилась по курсу, находящемуся под прямым углом к тому, который предполагал увидеть Бурдон. Но не прошло и полминуты, как он вспомнил, что это насекомое полетело практически в ту же сторону, куда и вторая из пчел, которых он наблюдал в первой точке. Их полет пролегал над широким участком прерии, и преследовать этих пчел было бесполезно.

Но вот вторая пчела, вскоре за первой взлетевшая с сот, к нескрываемой радости Бурдона, полетела как раз к болотцу. Это разрешило все его сомнения. Если бы улей находился за лесом, обрамлявшим болотце, угол траекторий, или «курса», полета пчел сошелся бы не в этой точке, а где-то за прерией.

Читатель, наверное, уже понял, что инстинкт или некое другое чувство, присущее пчелам, заставляет их лететь прямо, и насекомое никогда не полетит по кривой без самых серьезных на то оснований. Таким образом, две пчелы, пойманные на расстоянии полумили друг от друга, никоим образом не встретятся друг с другом на обратном пути домой, и их «курсы» пересекутся лишь в точке, где находится улей. А так как именно за этой сладкой сокровищницей и охотился Трутень, легко понять, с каким удовольствием он следил за последней из пчел, которая своим полетом указывала ему точное местонахождение улья в чаще леса.