"Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами" - читать интересную книгу автора (Купер Джеймс Фенимор)ГЛАВА XXIIIДо следующего дня обитатели Медового замка не видели ни одного индейца. Сообщение о бракосочетании сестры Гершом и Дороти встретили довольно спокойно — оно не явилось для них полной неожиданностью. От приготовления свадебного торта они были вынуждены отказаться; что же касается подобающих в подобных случаях церемоний, то пришлось ограничиться теми, о которых мы поведали выше. Родственники Марджери не расстраивались из-за того, что не были приглашены присутствовать при торжественном акте, и приняли молодых так, как если бы он выдавал ее замуж, а она «стягивала с нее перчатку», как выражаются нынче молодые леди, обозначая жест, подчеркивающий дружеские отношения между юными женщинами. На прогалинах не теряют ни времени, ни сил на излишние любезности, но ситуацию обсудили и пришли к выводу, что все хорошо, ибо сделано по закону. Правда, мог возникнуть вопрос — по какому именно закону, по американскому или по английскому, так как, сдав Детройт, генерал Халл автоматически отдал под юрисдикцию противника не только всю территорию Мичигана, но и войска, расположенные на ней, временно отсутствовавшие и двигавшиеся ему на помощь. Впрочем, есть основания предполагать, что бракосочетание так или иначе было бы признано действительным, поскольку завоеванные области обычно сохраняют свои законы и обычаи, во всяком случае на какое-то время. В Медовом замке не обошлось, конечно, без шуточек и поддразнивания, как это всегда бывает на всех свадьбах, за исключением разве что круга наиболее культурных людей. Но ни Гершома, ни капрала никак нельзя было причислить к элите человеческого общества. Около того часа, когда в замке обычно завтракали, появился Быстрокрылый Голубь, судя по его виду, возвратившийся с обычной охоты. Он принес оленину, несколько диких уток, подбитых в Каламазу, и трех или четырех луговых тетеревов. Чиппева никогда не выказывал особых эмоций по поводу принесенной добычи, но на сей раз у него был явно расстроенный вид. Дороти, приняв из рук Быстрокрылого охотничьи трофеи, заговорила с ним. — Спасибо тебе, Быстрокрылый Голубь, — произнесла молодая дама. — Ни один бледнолицый не мог бы быть таким добытчиком, как ты, а многие бы и наполовину не потянули. — Что такое добытчик, а? — поинтересовался дикарь, понимавший все буквально. — Это хорошо? Или это плохо, а? — О, конечно хорошо! У меня бы язык не повернулся отозваться плохо об охотнике, который так хорошо о нас заботится. — Тогда что это значит? — Это слово означает охотника, который приносит много еды своей жене и детям. — Тебе достаточно, а? — Мне достаточно, Быстрокрылый Голубь, спасибо тебе за твое усердие. Еда индеев, однако, не всегда годится христианскому народу, хотя тело сыто. Здесь, на прогалинах, мне не хватает многих вещей, к которым я привыкла в прежней своей жизни. — А чего скво не хватает, а? Может, индей его когда-нибудь отыщет. — Спасибо тебе, Быстрокрылый Голубь, благодарю тебя от всего сердца за твои слова, не меньше чем если бы ты уже сделал все, что собираешься сделать. Ведь желание помочь другому уже благодеяние, даже если за ним не следует поступок. Но в этих местах, на прогалинах Мичигана, тебе никогда не найти пищи, какую стряпают себе бледнолицые. Когда чрево предается воспоминаниям о всех вкусных вещах, существующих в Америке, им нет ни начала, ни конца. Больше всего мне недостает чая. За ним следует молоко. На третьем месте, пожалуй, гречневая каша и кофе. Кофе, наверное, можно еще приготовить из лесных растений, а вот чай заменителей не имеет. Потом, я люблю белый хлеб, особенно с маслом, картошку и многое другое, что с удовольствием ела до той поры, пока не приехала сюда, в Край заходящего солнца. А уж о пирогах и пирожных я стараюсь и не думать! Быстрокрылый Голубь, не спуская внимательного взора с лица молодой женщины, напряженно вслушивался в перечень ее излюбленных блюд родной кухни. Когда она замолчала, он поднял палец, взглянул на нее многозначительно и произнес: — А почему ты не идешь обратно, ко всем этим вкусным вещам? Бледнолицым лучше есть пищу бледнолицых, а пищу индеев оставить индеям. — По мне, Быстрокрылый Голубь, так и должно быть. Оленина, птицы из прерий, дикие утки, форель, медвежатина, дикие голуби, вся рыба, что водится в этих западных реках, очень хороши для тех, кто вырос на этой пище, но раздражают нёбо человека с востока. Я готова хоть каждый день есть жареный бифштекс вместо бизоньей вырезки и домашнюю курочку вместо лесной птицы. — Да. Так чувствует бледнолицая скво. Лучше идти обратно к себе и кушать, что хочешь. Лучше идти побыстрее, совсем быстро, лучше сегодня. — Ну я не так уж тороплюсь, Быстрокрылый Голубь, прогалины мне нравятся, я готова пожить здесь еще немного, посмотреть, что собираются сделать все эти индеи, о которых мне рассказали. Устроились мы тут неплохо, отношения у нас с твоим народом хорошие, сейчас разумнее не двигаться с места. Кругом идет война, в такое время путешествовать опасно, так говорят мне мужчины. Когда Гершом и Бурдон захотят двинуться в путь, я тоже буду готова. — Лучше идти сейчас, — ответил Быстрокрылый Голубь и направился к ручью, где встал на колени и жадно припал ртом к воде. Серьезный тон, которым он дал свой совет, и многозначительное выражение его лица привлекли внимание миссионера, который, всецело находясь во власти своей идеи, решил, что стремление избавиться от белых так или иначе связано с нежеланием индейцев согласиться с тем, что они евреи. Он был немало удивлен и разочарован упорством, проявленным вождями, и, пребывая в таком настроении, все происходящее вокруг неизбежно связывал с этим обстоятельством. — Я надеюсь, Быстрокрылый Голубь, — сказал он чиппева, следуя за ним к ручью, — я надеюсь, вожди не обиделись на мои слова о еврейском происхождении вашего народа. Я так думаю, что принадлежать к богоизбранному народу великая честь, а не позор. Надеюсь, я не оскорбил вождей, причислив их к евреям. — Не думают ничего об оскорблениях, — возразил индеец-буквалист, поднимаясь с колен и вытирая рот тыльной поверхностью руки. — Думают, какая разница — еврей или индей. — Я бы, например, был счастлив сказать, что являюсь потомком детей Израиля. — Если счастлив, почему не сказать? Счастлив — это хорошо. Индей все любят быть счастливы. — Потому что я не могу этого сказать, не изменяя истине. Мои предки не дети Израиля, а неевреи. Иначе я бы с гордостью говорил, что я еврей, но не по вере, а по происхождению. Я полагаю, у вождей нет оснований обижаться на меня за то, что я говорю, что думаю. — Говорю тебе, не обижаются, — возразил Быстрокрылый чуть сухо. — Не думают, еврей или индей. Знают, это без разницы. Охотятся там же, дичь — одна, скальпы — одинаковые. Разницы нет, и не беспокоятся. — Я рад, я очень рад, но если это так, если вожди не в обиде, почему ты советовал Дороти столь поспешно покинуть прогалины? Нехорошо пускаться в путь без молитвы, не подготовившись заранее. Почему же в таком случае ты ее торопил с отъездом? — Когда индей выкапывает топор войны, скво лучше отправиться домой. На прогалинах полно воинов, в прериях полно воинов, в лесах полно воинов. Когда это так, скво лучше идти домой. — Так-то оно так, но ведь индейцы нам не враги. Они, слава Богу, наши друзья и не причинят нам вреда. Питер великий вождь, молодые люди его слушаются. А Питер наш друг. Питер на нашей стороне, милостивое Провидение указывает, когда, куда и как нам идти, бояться нам нечего. Я верю в милость Провидения. — Кто он такой? — наивно поинтересовался Быстрокрылый Голубь, чье знание английского языка не простиралось до понимания столь привычных для нас, но сложных для него понятий. — Он знает все тропы, а? — Да, и направляет нас на правильный путь, особенно на тот, что нам во благо. — Лучше будет, если он укажет вам путь в Детройт. Это сейчас хороший путь для всех бледнолицых. С этими словами, произнесенными с большим значением, чиппева направился от ручья к собачьей будке, около которой бортник кормил своего верного друга Хайфа. — Рад тебя видеть, Быстрокрылый Голубь, — радушно приветствовал его Бурдон, не прерывая, однако, своего занятия. — Я видел, что ты, как всегда, пришел нагруженный. Не оставил ли ты часть добычи на прогалинах, не нужно ли сходить за ней вместе с тобой? — Открой ухо, Бурдон, слушай, что скажет индей, — серьезно ответил чиппева. — Вот собака наестся, пойдем со мной Есть что сказать. Лучше услышать, пока мы можем слышать — Я буду готов через минуту. Это, Хайф, мой хороший друг, он понравится любой разумной собаке, а ты, Хайф, всегда был разумным псом. Ну вот, я и готов, уши мои широко открыты, впрочем, нет, прежде я сообщу новость для твоих ушей. Мой добрый друг, Быстрокрылый Голубь, знаешь ли ты, что я женился? — Женился, а? Получил скво, а? Где ты ее взял? — Здесь на прогалинах, конечно, где еще мне было ее взять? На прогалинах есть лишь одна девушка, которую я мог просить стать моей женой, я попросил, и она ответила согласием. Вчера на пути из Круглой прерии пастор Аминь нас обвенчал. Значит, мы с тобой теперь на равных. Когда ты хвастаешь твоей женой, которую оставил дома в вигваме, я могу хвастать своей, которая здесь со мной. А Марджери такая девушка, что есть чем хвастать. — Да, эта скво хорошая. Эта скво мне очень нравиться. Никогда не видеть лучше. Свою скво лучше всегда держать в собственном вигваме. — Ну, моя скво живет в моем собственном вигваме. Медовый замок принадлежит мне, и Марджери делает ему честь. — Индей не то имеет в виду. А вот что. Лучше держать скво там, где живут бледнолицые, лучше иметь свой дом там. Моя скво где, а? Дома в моем вигваме, смотрит за детишками, мелет зерно, на земле работает. И для белой скво так лучше — дома, за работой. — Мне кажется, я понял, что ты хочешь сказать, Быстрокрылый Голубь. Но мы и сами собираемся поехать домой до наступления зимы, когда англичане и янки чуть утихомирятся. А как раз сейчас ездить по Мичигану небезопасно, да ты и сам это знаешь, друг мой. Индеец растерялся, не зная, как объясниться так, чтобы Бурдон его понял. С одной стороны, им владело чувство верности краснокожим, смешанное со страхом перед Питером и остальными великими вождями. С другой — он испытывал непреодолимую симпатию к бортнику. После минутного размышления он решил изменить тактику и внушить свою мысль бортнику иным путем. Настойчивость Быстрокрылого определялась отнюдь не женитьбой бортника, — острый глаз индейца давно заметил склонность Бурдона. Он и без того не помышлял, чтобы разлучить своего друга с семейством Уоринга, хотя допускал, что тот может выбрать иную дорогу, чем миссионер и капрал. Главной его целью было оказать услугу самому Бурдону, а что при этом кто-то из окружения последнего выиграет, а кто-то останется внакладе, было ему глубоко безразлично. Из любви к истине мы не можем не признать, что даже обаяние Марджери, ее естественность и живой интерес ко всему окружающему не тронули каменное сердце дикаря. А вот с ее мужем индейца связывали тесные узы дружбы, порожденные его восхищением образом жизни и профессиональным мастерством бортника, их близким общением в устье реки, а главное — тем, что Бурдон спас его из рук врага. Нельзя не удивляться тому, что чиппева не разделял страха Питера перед волшебством бортника, хотя был осведомлен обо всем, что произошло накануне в Круглой прерии. То ли он лучше знал привычки Бурдона, то ли помнил о секрете Источника Виски, а может, все дело в том, что, ближе общаясь с белыми, привык к их странностям, но колдовские способности бортника внушали ему меньше опасений, чем кому-либо с кожей того же цвета и с той же биографией на много миль вокруг. Одним словом, бортника Быстрокрылый Голубь считал своим другом, а на остальных бледнолицых в его компании смотрел как на случайных спутников. Теперь, когда Марджери стала женой Бурдона, его интерес к ней несколько повысился, но это было далеко не то чувство, какое она, без малейших усилий со своей стороны, вызывала в груди Питера своим вниманием к нему, мягкостью и неподдельной веселостью. Итак, подумав с минуту, чиппева сказал: — Нет, небезопасно здесь для янки и их друга — индея. Не думаю, что мой скальп уцелеет, если вождь прознает про то, что я служил у янки гонцом. А скальп лучше сохранить. Этому потаватоми я стараюсь не попадаться на глаза. Про них мне все известно. Известно, что они говорят, известно, что делают, даже что думают — и то известно. — А вчера я не видел тебя, Быстрокрылый Голубь, среди молодых воинов в Круглой прерии. — Знаю слишком много, потому туда не ходить. Там Воронье Перо и потаватоми. Лучше не ходить рядом, когда их глаза открыты. Возьму их сонными. С такими индеями так лучше. Поймаю как-нибудь. Твое ухо сейчас открыто, Бурдон? — Широко открыто, мой друг, что ты хочешь нашептать в него? — Питер явится, смотри на него во все глаза. Если он в мыслях и говорит мало, то когда заговорит, не обращай на его слова внимания. А если он улыбается и тебе большой друг, сними с него скальп. — О чем ты, чиппева? Питер мой друг, живет в моем доме, ест мой хлеб, как я могу? Одна и та же рука касается его и меня. — Что лучше — его скальп или твой? Если он, когда придет, очень тебе большой друг, значит, чей-то скальп снимут — или его, или твой. Да, да, именно так. Я знаю индея лучше, чем ты, Бурдон. Ты хороший бортник, но индей ты плохой. Каждый идет своим путем, у индея тоже своя дорога. Питер, когда приходить домой, много-много смеяться и очень большой тебе друг, значит, хочет иметь твой скальп. А если не улыбаться, не очень большой тебе друг, а смотреть в землю и все думать, думать, думать, значит, не желать тебе вреда, а стараться вызволить из рук вождей. Вот и все. И Быстрокрылый Голубь спокойно удалился, оставив своего друга в мучительных размышлениях по поводу альтернативы — брать или не брать скальп! Бортник прекрасно понял все, что ему сообщил Быстрокрылый. Бурдон не сомневался, что чиппева с помощью одному ему ведомых способов узнает все, что происходит вокруг него на прогалинах, и был абсолютно уверен в искренности и доброжелательности индейца. Краснокожий долго помнит обиду, но и благодеяние не забывает никогда. Этим он выгодно отличается от подавляющего большинства бледнолицых, вытесняющих его расу, которые всегда помнят причиненное им зло, а вот оказанные им добрые деяния, как правило, забывают. Бурдону было совершенно ясно, что Быстрокрылый Голубь предвидит наступление кризиса в ближайшие дни. Речь друга и все его поведение не произвели бы на бортника столь сильного впечатления, будь он человеком одиноким, ни с кем не связанным, а потому довольно равнодушным к опасностям жизни в приграничье, каким был при первой встрече с чиппева. Но ныне все изменилось. Сейчас он был способен думать только о Марджери и ее благополучии, а раз о Марджери, то опосредованно и о Долли с ее мужем. Ошибиться в намерениях Быстрокрылого Голубя было невозможно. Он предупреждал о нависшей над ними опасности, которая была связана с поведением Питера. Слова индейца об улыбчивом или скучливом выражении лица у таинственного вождя также были недвусмысленны; значит, следовало внимательно наблюдать за индейцем и в зависимости от увиденного решить, как быть дальше — бить тревогу или успокоиться. Бурдону не пришлось долго терзаться сомнениями. Не прошло и получаса после ухода Быстрокрылого Голубя, как на тропе к Медовому замку показался Питер. Еще издалека наш герой увидел, что тот мрачен и погружен в свои мысли. Чем ближе он подходил к дому, тем очевиднее это становилось, так что бросилось в глаза не только бортнику, но и прочим его обитателям. Одной из первых эту перемену в настроении Питера заметила Марджери, хотя бортник ей ничего не говорил, а заметив, отреагировала на нее по-своему, преодолев обычную для молодых жен застенчивость, которая при иных обстоятельствах могла бы заставить ее вести себя более сдержанно. Когда Питер остановился у ручья, чтобы испить воды, Марджери приблизилась к нему, причем первой из всех, и обратилась со словами привета. — У вас усталый вид, — сказала Марджери. Голос ее звучал робко, держалась она несмело, но на лице ее было написано неподдельное сочувствие. Да и подошла она не с пустыми руками. Перед собой Марджери держала блюдо с ароматным излюбленным кушанием обитателей лесов — мясом, тушенным в собственном соку, с несколькими гарнирами, приготовленными по рецептам цивилизованной кухни. — И не только усталый, но — позволю себе сказать — расстроенный, — добавила Марджери, ставя блюдо на примитивный столик, установленный в этом месте для удобства тех, кто не привык к трапезам в определенные часы. — Ешьте, пожалуйста, — промолвила Марджери. — Я сама приготовила эту еду так, как вам нравится. Индеец внимательно посмотрел на смущенную прелестную девушку, которая так старалась угодить его вкусу, и помрачнел еще больше. Усталый и голодный, он некоторое время жевал молча, если не считать немногословных изъявлений благодарности. Утолив голод, он отодвинул блюдо с остатками еды, и Марджери, старавшаяся предугадать каждое его желание, уже было собралась унести блюдо, но Питер пальцем поманил ее к себе, давая понять, что хочет что-то сообщить. Марджери безропотно повиновалась, хотя личико ее вспыхнуло всеми красками закатного неба. Но между этими двумя людьми установились настолько доброжелательные и доверительные отношения, что Марджери приблизилась к Питеру так же спокойно, как если бы он был ее отцом. — Скажи, молодая скво, колдун сделать, как я велел, а? — спросил Питер, слегка улыбнувшись, впервые после своего возвращения. — Кого вы имеете в виду под колдуном? — спросила новобрачная, зардевшись от непонятного ей самой смущения. — Обоих. Один колдун говорить свою молитву. Другой брать молодую скво за руку и вести в свой вигвам. Вот я о чем. — Нас с Бурдоном обвенчали, — ответила Марджери, опуская глаза долу, — если вас интересует это. Надеюсь, Питер, вы думаете, что у меня будет хороший муж? — Тоже надеюсь, хотя никогда никто ничего не знать до поры до времени. Сначала все хорошо, индей хороший, и скво хорошая. Но это как погода. То идет дождь, то дует ветер, то светит солнце. Так с индеем, так и с бледнолицым. Без разницы. Видишь вон ту тучку? Сейчас она есть маленькая. Но как задует ветер, она расти, расти, и вот уже ничего нет — только сплошная туча. Но засияет солнце, и ее нет как нет. Над головой чистое небо. Вот так и с мужем надо себя вести. — Мы с Бурдоном именно так и будем всегда жить. Когда мы вернемся к нашему народу, Питер, и устроимся как следует в вигваме для бледнолицых, будем есть их пищу, пить их напитки и пользоваться всеми удобствами быта, вы приедете к нам в гости, посмотреть на наше счастье, и поживете у нас. Мне бы хотелось, чтобы вы посещали нас каждый год, привозили оленину, а Бурдон взамен давал вам пороху, пуль, одеял, все, что захотите, кроме «огненной воды». Ее он поклялся ни одному индею никогда не давать. — Больше не искать Источник Виски, а? — поинтересовался Питер, до глубины души тронутый искренним радушным приглашением молодой женщины. — Так лучше, так лучше. Пусть меда много-много, а «огненной воды» совсем нет. От нее вся погибель индеям. Приезжать — это ладно. Я приеду, если… Здесь Питер прикусил себе язык, и никакие вопросы Марджери не могли заставить его закончить фразу. И смотрел вождь на посерьезневшее личико новобрачной так, что ею овладело чувство беспредельного беспокойства, чтобы не сказать — тревоги. Он так и не высказал свою мысль до конца. Марджери, однако, не отходила от него, стараясь, чем только могла, ублажить старика, словно она была его дочерью. Спустя некоторое время к ним присоединился Бурдон. Мужчины обменялись дружескими приветствиями, причем таинственный вождь косился на не менее таинственного бортника с явным уважением, граничившим с благоговением. Это не ускользнуло от внимания бортника, с ходу сообразившего, что повышением своего авторитета он обязан сцене, разыгравшейся в тот день в Круглой прерии. — Большой Совет закончился, Питер? — осведомился Бурдон после непродолжительного молчания. — Да, закончился. В Круглой прерии больше нет Совета. — А вожди? Ушли восвояси своими тропами? Где мой старый знакомый Воронье Перо? Где все остальные, Медвежий Окорок, например? — Все ушли. Сейчас больше нет Совета. Пришли к согласию, что делать, и разошлись. — А краснокожие всегда выполняют свои решения? Всегда ли делают то, что обещают! — Конечно. Каждый верен своему слову. У индея такой закон. А у бледнолицего не такой, а? — У бледнолицых тоже такой закон, Питер, и закон этот очень хороший, но белые люди не всегда соблюдают свои собственные законы. — Это плохо, Великому Духу это не нравиться, — с мрачным видом заверил Питер и медленно покачал головой. — Это очень плохо. Если индей говорить «я это сделаю», он сделает, если только сумеет. А сейчас, Бурдон, отошли скво, лучше скво не слышать, что говорят мужчины, хотя скво всегда хочет слышать. Бурдон, рассмеявшись, повернулся к Марджери и повторил ей последние слова Питера. Молодая женщина покраснела и с такой готовностью поспешила к их огороженному пристанищу, как если бы обрадовалась возможности покинуть собеседников. Питер, выждав несколько секунд, огляделся вокруг, желая убедиться, что их никто не подслушивает. Лишь удостоверившись, что они здесь одни, Питер разомкнул уста. — Ты был в Круглой прерии, Бурдон, видел там индеев, разных индеев — вождей, воинов, молодых людей, охотников, всех-всех. — Да, был, Питер, всех их видел, и мне это красочное зрелище понравилось — боевая раскраска, значки, луки со стрелами, томагавки, всё знаки вашей храбрости. — Понравилось, а? Да, глядеть приятно. А знаешь ли ты, Бурдон, что Совет собираться по моей просьбе? Знаешь, а? — Я слышал, вождь, как ты говорил, что хочешь созвать Совет, значит, думаю, ты и созвал. Говорят, власть твоя над твоим народом велика, индеи тебя слушают и поступают, как ты велишь. При этих словах бортника Питер помрачнел еще больше, и по его темному лицу мелькнуло изредка появлявшееся на нем выражение безграничной свирепости. Но он, как обычно, быстро овладел собой. — Иногда так, иногда иначе, — ответил он. — Вчера было иначе. Есть там один вождь, он хотеть подмять Питера под себя. Он хотеть, но у него не получаться. Я уверен, потому что хорошо знать Питера и того вождя тоже хорошо знать. — Это для меня новость, Питер, удивительная новость. Я-то думал, что даже у великого вождя Текумсе не было такой власти, как у тебя. — Да, Питер довольно большой вождь, это правда. Но у индеев как? Говорить может каждый, и никто не знает, кого Совет слушать. Он слушать то одного, то другого. Ты, Бурдон, слышал, как говорил Дубовый Сук, а? Скажи мне, слышал? — Вспомни-ка, Питер, ни одного из тех, кто выступал в Круглой прерии, я не слышал. И говорившего по имени Дубовый Сук не знаю. — Большой негодяй! — выругался Питер по примеру обитателей гарнизонов, от которых он заимствовал свой английский. — Послушай, Бурдон. Лучше не становиться Питеру поперек дороги. Бортник рассмеялся от всей души. Окрыленный собственным успехом вчерашнего сеанса черной магии и произведенным на зрителей бесспорным впечатлением, он вел себя с таинственным вождем куда более раскованно, чем прежде. — Я тоже так считаю, Питер! — весело возопил молодой человек. — Я тоже так считаю! Что до меня, то я бы уж выбрал другую дорогу. Каждый идет своим путем, и умный не станет мешать другому идти так, как тот хочет. — Да, так правильно, — с восхитительным прямодушием отозвался великий вождь. — Я не люблю, когда Питер говорит «да», а другой вождь говорит «нет». Так бизнес не делают. — Эта расхожая фраза белых торговцев была в большом ходу у индейцев, общавшихся с ними и перенявших их жаргон. — Скажу тебе одно, Бурдон: этот Дубовый Сук очень глупый индей, если ступать на мою тропу. — Конечно, конечно, Питер, — поддакнул Бурдон, не отрываясь от своего занятия. Все это время он невозмутимо вертел в руках одно из своих профессиональных приспособлений, приводя его в порядок. — Кстати, как мне стало известно, я перед тобой в неоплатном долгу: говорят, что благодаря твоему совету моя скво попала в мой вигвам гораздо раньше, чем это случилось бы иначе. Ты, полагаю, знаешь — Марджери отныне моя жена. И я очень тебе благодарен за то, что смог жениться намного раньше, чем предполагал. Тут Питер схватил Бурдона за руку и излил ему всю свою душу со всеми ее тайными надеждами, опасениями и помыслами. Он даже перешел на индейский диалект, один из тех, что, как он знал, были доступны пониманию бортника. Мы приводим его речь в свободном переводе, стараясь по мере возможности сохранить идиоматические особенности оригинала. — Обрати ко мне свой слух, охотник на пчел и великий кудесник бледнолицых, и прислушайся к тому, что поведает тебе вождь, хорошо знающий краснокожих. И да войдут мои слова в твои уши, чтобы задержаться в твоем сознании. Эти слова несут вам добро. Выпустить такие слова на волю через то отверстие, в которое они вошли, будет немудро. Мой молодой друг знает наши легенды. Из них не следует, что индеи были когда-то евреями; легенды гласят, что Маниту сотворил индейцев краснокожими. Они охотились в этих самых лесах с того момента, как земля была водружена на спину поддерживающей ее огромной черепахи. Бледнолицые утверждают, что земля движется. Если это действительно так, она движется не быстрее, чем шагает черепаха. А она не могла уйти далеко с тех пор, как Великий Дух снял с нее свои руки. Если земля движется, то вместе с ней движутся и леса, где охотятся наши племена. Может, при этом кто и потерялся, но только из числа бледнолицых, а индеи не терялись — здесь знахарь-проповедник заблуждается. Он так часто глядит в свою книгу, что ничего, кроме нее, не видит. Он не замечает ничего, что происходит пред его глазами, сбоку от него, сзади, вокруг. Я знавал подобных индеев; они способны видеть лишь одно. Бывает, олень перебежит дорогу такому индею, а ему и невдомек. Таковы наши легенды. Они рассказывают, что земли эти были дарованы краснокожим, а не бледнолицым. И никто, кроме краснокожих, не имеет права охотиться здесь. Великий Дух установил свои законы и передал их нам. Они учат любить друзей и ненавидеть врагов. Ты этому не веришь, Бурдон? — спросил Питер, заметив, что бортник слегка поморщился, как бы не одобряя законов Маниту. — Нам пастыри говорят иное, — ответил Бурдон. — Они уверяют нас, что Бог белого человека завещал любить всех людей, даже тех, что замышляют против тебя зло, и что к каждому следует относиться так, как ты желаешь, чтоб относились к тебе. Питеру понадобилась почти целая минута, чтобы снова обрести дар речи, так поразила его эта доктрина. Правда, он в последнее время уже несколько раз слышал о ней, но она никак не укладывалась в его сознании. — Таковы наши легенды, и таковы наши законы. Взгляни на меня. Пятьдесят зим старались сделать мои волосы белыми. Время может это. Но волосы — единственная часть индея, которая становится белой. В остальном он краснокожий. Это его цвет. По нему индея узнает дичь. По нему племена признают в нем своего. Все распознают индея по цвету его кожи. И он помнит, чем одарил его Великий Дух. Он привык к этим вещам, они его добрые друзья. А чужого он не любит. И чужеземцев — тоже. Белые люди — чужеземцы, индей не хочет видеть их на своей охотничьей тропе. Если они приходят поодиночке — убить несколько бизонов, отыскать немного меда, поймать бобра, — индей не против, индей охотно делится своим богатством. Но бледнолицые приходят иначе. Они не в гости приезжают, они являются как хозяева. Явятся и норовят остаться навеки. В каждый год из моих пятидесяти я слышал о новых племенах, изгнанных белыми с охотничьих угодий в сторону заходящего солнца. Вот уже много сезонов, как я не перестаю об этом думать. Я пытался найти способ остановить бледнолицых. И понял — есть только одно средство. Или индеи воспользуются им, или все земли, на которых они испокон веков охотятся, отойдут к чужеземцам. Ни один народ не захочет по доброй воле отдавать свои земли. Они дарованы самим Маниту, настанет день, когда он может захотеть получить их обратно. Что же сумеет сказать ему в ответ краснокожий, который уступил свои владения бледнолицым? Нет, мы не допустим этого. Придется применить то единственное средство. — Я, кажется, понимаю тебя, Питер, — сказал Бурдон, воспользовавшись наступившей паузой. — Единственное средство, о котором ты ведешь речь, — война. Война — индейский метод восстановления справедливости. Война против мужчин, женщин и детей. Питер кивнул головой, не спуская с лица Бурдона горящего пристального взора, словно проникающего в самую душу бортника. — Означает ли это, — продолжал последний, — что ты с твоими друзьями, вождями и их людьми, которых я видел в Круглой прерии, намерены начать с нас, шестерых белых, считая и двух женщин, по воле случая попавших вам в руки? Означает ли это, что первыми будут взяты наши скальпы? — Первыми?! О нет, Бурдон, за многие годы рука Питера сняла множество скальпов. Слава о нем разошлась далеко, так что он теперь в селения белых ни ногой. И ищет он не янки, а любых бледнолицых. Повстречавшись в лесу или в прериях с бледнолицым, он старается заполучить его скальп. И так на протяжении ряда лет. Питер уже снял много скальпов. — То, что я услышал от тебя, Питер, ужасно, лучше бы ты этого не рассказывал. Мне и раньше говорили о тебе нечто подобное. Но, после того как я оказался с тобой под одной крышей и мы вместе ели, пили, спали и ходили, я не то что вознадеялся, но даже уверовал, что это неправда. — Это правда. У меня одно желание — извести всех бледнолицых. Сделать это необходимо, иначе они изведут всех индеев. Выбора нет. Или наш народ погибнет, или ваш. Я краснокожий. Мое сердце подсказывает мне, что умереть должны бледнолицые. Это они, а не краснокожие, живут на чужих землях. Они виноваты, мы правы. Но, Бурдон, у меня среди бледнолицых есть друзья, а с друзей не принято снимать скальп. Я не понимаю той веры, что велит возлюбить врагов своих и делать добро тем, кто чинит тебе зло, это странная вера. Я бедный индей и не знаю, что и думать о такой вере! И не буду знать, пока собственными глазами не увижу кого-нибудь, кто так поступает. А вот друзей надо любить, это справедливо. Твоя скво мне как родная дочь. Я зову ее дочкой, и ей это известно, а язык мой не раздвоен, как у змеи. Он говорит только то, что я думаю. Было время, я и твою молодую скво собирался оскальпировать, потому что она бледнолицая скво и может произвести на свет бледнолицых детей. А сейчас я не хочу ее скальпа, моя рука никогда не нанесет ей вреда. Моя мудрость поможет ей уйти из рук краснокожих, которые желают получить ее скальп. И тебе тоже поможет. Ты ее муж, ты великий колдун, повелевающий пчелами, и рука моя не поднимется причинить тебе зло. Открой уши пошире, пусть они вместят большую правду, что я поведаю тебе. И Питер рассказал, как пытался выгородить Бурдона и Марджери и тем споспешествовать их уходу в селения белых и как его усилия потерпели полный крах. Не скрыл он и того, что именно его, Питера, деятельность на протяжении всей , жизни так распалила индейцев, что теперь он и сам не в состоянии остудить их воинственный пыл. Короче говоря, он как на духу выложил Бурдону все, что происходило на Совете — читателю это уже известно, — и в заключение изложил свой план спасения Бурдона и Марджери от гибели, которую он совсем недавно с такой радостью предвкушал. Питер не стал также замалчивать одно обстоятельство, наполнившее Бурдона таким ужасом и отвращением к собеседнику, с величайшим хладнокровием рассуждающему на эту тему, что разговор грозил прерваться, поставив этим исход всей затеи в зависимость только от силового решения, которое, разумеется, означало бы гибель для всех белых. Дело в том, что Питер по простоте душевной дал понять, что печется о спасении лишь Бурдона и Марджери, спутникам же их по-прежнему желает смерти, ничуть не отличаясь этим от прочих индейцев. |
||
|