"Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами" - читать интересную книгу автора (Купер Джеймс Фенимор)

ГЛАВА XIII

После всего сказанного читатель, вероятно, уже догадался, что старания Бодена убедить Гершома и других христиан отправиться вместе с ним вдоль берегов озера Гурон оказались напрасными. Капрал Флинт был упрям, а пастор Аминь — доверчив. Что касается Гершома, то ему было не по душе возвращаться так скоро назад, а женщинам долг повелевал оставаться с супругом и братом.

— Вам лучше покинуть устье реки, пока все лодки на этом берегу, — сказала Марджери Бурдону, когда они вместе шли к лодкам по окончании совета и наступила пора от разговоров перейти к действию. — Помните, вы останетесь совсем один и дорога ваша так далека!

— Я все это прекрасно помню, Марджери, и вижу, что всем нам необходимо как можно скорее добраться до населенных мест. Этот Питер мне что-то не нравится; по гарнизонам о нем идет дурная слава, и мне страшно подумать, что вы можете оказаться в его власти.

— Миссионер и капрал, как и мой брат, готовы вполне довериться ему — что же остается делать в таком случае двум женщинам, когда глава семьи, их единственный защитник, принял решение?

— Тот, кто был бы счастлив стать вашим защитником, прелестная Марджери, вовсе не собирается доверять свою жизнь Питеру. Доверьтесь мне, и я или пожертвую жизнью, или доставлю вас в целости и сохранности к вашим друзьям в Детройте.

Предложение было высказано достаточно ясно, но этого оказалось мало, чтобы преодолеть женскую щепетильность и представление о правах женщины. Марджери покраснела и опустила глаза, хотя нельзя сказать, что она была возмущена до глубины души. Но ответ ее прозвучал твердо, незамедлительно, и было ясно, что она его глубоко обдумала:

— Я не могу покинуть Дороти в ее нынешнем положении, и долг велит мне умереть вместе с братом, — сказала она.

— А вы хорошо подумали, Марджери? Может быть, по размышлении вы измените свое решение?

— Это долг, о котором девушке даже не подобает размышлять; она должна просто повиноваться голосу совести.

Бортник глубоко вздохнул и на глазах превратился из человека весьма решительного в человека, которого гложет червь сомнения. И, как это вполне естественно для человека в таком положении, он выдал свои тайные подозрения в последующих словах.

— Не нравится мне, как Питер и Быстрокрылый сговариваются вон там, — сказал он. — Когда индеец так серьезен, он обычно замышляет недоброе. Видите, как держится Питер?

— Кажется, он говорит молодому воину что-то такое, что заставило их обоих забыть обо всем на свете. Я никогда не видела, чтобы двое мужчин были так поглощены своим разговором, как эти два дикаря! Что может означать эта самозабвенная ярость, Бур дон?

— Я отдал бы весь мир, чтобы узнать — быть может, чиппева мне расскажет. Мы с ним неплохо поладили, и, как раз пока вы говорили, он подал мне знак, который, пожалуй, свидетельствует о доверии и дружбе. Этот дикарь — или преданный друг, или отъявленный негодяй.

— Можно ли доверять любому из них? Нет-нет — вам лучше всего уйти вниз к озерам и достигнуть Детройта как можно быстрее. Вы рискуете не только своим имуществом, но и самой жизнью.

— Уйти и оставить вас здесь, Марджери, с братом, слабости которого вы знаете не хуже меня и который может в любую минуту снова взяться за старое? Чтобы так поступить, я должен забыть, что я мужчина!

— Но ведь брат теперь не может достать спиртное, у нас не осталось ни капли. Когда Гершом остается самим собой хоть несколько дней, он прекрасный защитник и способен обеспечить семью. Не надо слишком строго судить моего брата, Бурдон, несмотря на то, чему вы были свидетелем.

— Я вовсе не хочу его судить, Марджери. У всякого из нас свои слабости. У него слабость — виски. Думаю, мои слабости не лучше, только они другие. Мне достаточно знать, Марджери, что Гершом ваш брат, чтобы относиться к нему хорошо. И нельзя надеяться на то, что у нас больше нет виски: если у нашего бравого солдата нет при себе обычного припаса, то это первый такой солдат, которого я вижу в своей жизни!

— Но ведь капрал — друг священника, а священники не должны пить!

— Священники — такие же люди, как и прочие, и тот, кому довелось жить с ними рядом, очень скоро это понимает. Ну, как бы то ни было, если вы хотите остаться, Марджери, говорить больше не о чем. Пойду припрячу свой мед и приготовлю каноэ к отплытию вверх по течению. Куда, Марджери, идете вы, туда иду и я, если вы мне не скажете прямо, что мое общество вам неприятно.

Эти слова были сказаны спокойно, но решительно. Марджери не знала, что и подумать. Нельзя отрицать, что в глубине души она была рада; но в том, что великодушная девушка испытывала живейшую тревогу за жизнь Бурдона, сомневаться не приходится. А так как в эту минуту Гершом как раз позвал ее помочь грузить каноэ, времени на размышления у нее не оставалось, да и мы не уверены, насколько серьезно она хотела отговорить бортника от принятого решения.

Все вскоре поняли, что, прежде чем направиться вверх по Каламазу, придется переправиться через реку, чтобы Гершом мог забрать свои домашние пожитки. Тут для всех нашлась работа, кроме чиппева, который показался Бурдону настороженным и полным недоверия. А так как у бортника было дело, на которое ушло бы часа два, то остальные соберутся в дорогу гораздо раньше, чем он выкопает свое хранилище меда. Поэтому было решено, что все, кроме него, переправятся тем временем через реку и погрузят скудное имущество Гершома. Но когда каноэ были готовы отчалить, Быстрокрылого Голубя нигде не было, и Питер отправился без него. Бурдон не видел своего друга до тех пор, пока лодки не удалились к противоположному берегу; лишь тогда тот подошел к бортнику, уселся на поваленном дереве и с любопытством следил, как Бурдон пытается спрятать свой товар, не предлагая, однако, своей помощи. Бортник прекрасно понимал отвращение индейского воина к любой работе, не связанной с его воинскими подвигами, так что его не слишком удивила эта позиция равнодушного наблюдателя. Пока работа шла своим чередом, между ними завязалась дружеская беседа.

— А я было подумал, Быстрокрылый, что ты отправился на прогалины раньше нас, — заметил Бурдон. — Этот безродный старый индей здорово всполошился, когда ты исчез; я думаю, он хотел, чтобы ты помог грузить мебель на каноэ.

— На то есть скво — ему годится лучше.

— Выходит, ты готов спихнуть эту веселую работку на Марджери и Долли?

— А почему нет? Обе скво — обе знают свое дело. Их дело — работа на воина.

— Значит, ты скрылся, чтобы старый Питер не заставил тебя делать дело, недостойное мужчины?

— Скрылся от потаватоми — держусь подальше — не потерять скальп, лучше возьму их скальпы.

— Но Питер сказал, что все потаватоми ушли и мы можем больше их не опасаться; а наш колдун-богомол уверяет, что словам Питера можно верить.

— А он хороший колдун, а? Ты думаешь, он много-много знает, а?

— Ну, этого я тебе не могу сказать, Быстрокрылый; хотя и сам я только что побывал колдуном, но все же у нас с пастором Аминь разные приходы.

Произнося эти слова, бортник укладывал в тайник последние горшки с медом; потом, поднявшись, он рассмеялся от всего сердца, вспоминая события прошлой ночи, которые, как видно, развеселили его, хотя остальные участники, возможно, ничего веселого в этом не видели.

— Если ты колдун, можешь сказать, кто Питер? Виннебаго, сиуnote 116, фокс, оджибвей, один из Шести Наций — все говорят, что его не знают. Колдун должен знать, кто он, а?

— Не такой уж я колдун, чтобы ответить на твой вопрос, Быстрокрылый. Ты мне дай какое-нибудь маленькое дельце, вроде поиска Источника Виски, тут я в грязь лицом не ударю, не хуже любого другого искателя Источников Виски на все пограничье; а вот насчет Питера скажу — ничего я в нем не понимаю. За что это его зовут Питером Скальпом во всех гарнизонах, если он такой распрекрасный индей? А, чиппева?

— Ты спрашивал — ты отвечай. Я не знаю, может, за то, что он снял очень много скальпов. Говорят, он берет все, сколько может, — еще говорят, что не берет.

— Да ведь и ты берешь все скальпы, какие можешь, Быстрокрылый; а раз для тебя это хорошо, то и для Питера не так уж дурно.

— Не беру скальп друга. Когда ты слышал, чтобы Быстрокрылый снял скальп с друга, а?

— Ничего подобного я не слышал; и надеюсь, никогда не услышу. Но разве ты слышал, что Питер способен на такое коварство?

— Может, и не способен, потому что у него нет друзей-бледнолицых. Лучше берегись этого человека!

— Да я и сам так думаю, чиппева, хотя капрал и пастор души в нем не чают. Когда я спросил пастора Аминь, как это он решился связаться с человеком, заслужившим такое прозвище, он мне ответил, что это всего лишь имя и Питер не тронул волоска на голове человека, не то что скальпы снимать, и что от самой юности у него совершенно иудейские привычки. Священник верит в Питера не меньше, чем в свою религию; не поручусь, что не больше.

— Не важно — всегда лучше бледнолицему верить бледнолицым, а индею — индеям. Это, пожалуй, самое лучшее.

— Как бы то ни было, тебе я доверяю, Быстрокрылый; и до сих пор ты мне не изменил!

Чиппева бросил на бортника такой многозначительный взгляд, что тот не на шутку встревожился. Этот взгляд Бурдон запомнил на много дней, и опасения, пробудившиеся в ту минуту, мучили его долго. До этого утра между ними были самые доверительные отношения; но в этом взгляде мелькнул проблеск дикой ненависти. Неужели чиппева изменил свое к нему отношение? И не связана ли эта перемена в его взглядах и чувствах с появлением Питера? Все эти подозрения пронеслись в голове Бурдона, пока он заканчивал свой тайник; и ему было горько их испытывать. Однако обстоятельства не позволяли изменить принятые планы, и через несколько минут оба уже были в каноэ и направлялись в сторону противоположного берега.

Питер обошелся достаточно честно со своими спутниками. Потаватоми действительно бесследно скрылись, и Гершом повел капрала к тому месту, где было припрятано его добро, и оба были настолько уверены в своей безопасности, что даже оставили оружие в лодке. Так обстояли дела, когда Бурдон достиг северного берега. Молодой человек вздрогнул, когда его взгляд упал на винтовки; но, осмотревшись, решил, что нет никаких особых причин, которые помешали бы оставить их на минуту-другую.

После того как бортник припрятал весь свой мед, каноэ его осталось почти пустым, и он принял на борт часть имущества Гершома, которое было благополучно перенесено на берег. Хозяин же понемногу возвращался в нормальное состояние как телом, так и умом, хотя был еще в легком отупении после своей недавней попойки. Однако женщины во многом сумели его заменить, и через два часа маленький отряд уже был готов отправиться в дорогу вверх по реке. Последние вещи были уложены в лодки, и Гершом объявил, что готов отчалить. В эту минуту Питер отозвал бортника в сторону, сказав его друзьям, что тот скоро вернется. Наш герой последовал за дикарем вокруг подножия холма, обойдя хижину сзади, пока индеец не остановился прямо на том месте, где прошлой ночью горел костер. Остановившись, Питер сделал широкий жест, словно предлагая спутнику осмотреть все вокруг. Опустив руку, индеец заговорил.

— Мой брат — колдун, — сказал он. — Он знает, где рождается виски, — пусть он скажет Питеру, где искать Источник Виски.

Бортнику так живо припомнилась сцена, которая здесь произошла, что он, вместо ответа на вопрос вождя, разразился веселым смехом. Но когда, боясь обидеть индейца, он уже готов был извиниться за столь неуместное веселье, индеец улыбнулся, и на его смуглом лице словно было написано: «Я все понимаю». Потом вождь сказал:

— Хорошо, вождь с тремя глазами (он имел в виду подзорную трубу, которую бортник всегда носил на шнурке вокруг шеи) и весьма великий колдун; он знает, когда смеяться, а когда быть печальным. Потаватоми хотели выпить, а он хотел найти им немного виски, но не смог — наш брат, что в каноэ, все выпил сам.

Бортник опять рассмеялся; и хотя Питер не стал ему вторить, он, несомненно, понимал причину такого веселья. Оба вернулись к лодкам в добром согласии; бортник понял, что индеец добился своего, получив косвенное подтверждение того, что происшествие прошедшей ночи было всего лишь искусным надувательством. Но Питер был опытным «дипломатом» и настолько хорошо владел собой, что больше ни разу не упомянул о случившемся.

Отряд отправился вверх по реке. Бурдону удалось без особого труда уговорить Марджери пересесть в его каноэ, так как иначе каноэ ее брата окажется слишком перегруженным. Место девушки занял Быстрокрылый Голубь, который оказал значительную помощь, помогая грести против течения, хозяину легкого суденышка. Остальные трое остались в том же каноэ, в каком прибыли в устье реки. В таком порядке наши герои и устремились навстречу новым приключениям.

Каждому читателю понятно, что подниматься вверх по течению такой реки, как Каламазу, вовсе не так просто, как спускаться вниз. Они двигались медленно, а местами и с большим трудом. На некоторых перекатах каноэ приходилось тянуть бечевой; встречались и места, где ради безопасности приходилось полностью разгружать лодки и перетаскивать и груз и суденышки «волоком» по специальным переходам. В таких трудных местах капрал оказался незаменимым помощником; однако ни один из индейцев не предложил помочь в работе, которая была по плечу лишь мужчинам. Зато Гершом к этому времени совсем опамятовался и снова стал энергичным, ловким работником. Если у капрала и было при себе спиртное, он разумно держал это в тайне; поэтому никому на протяжении этого нелегкого путешествия не досталось ни капли.

Несмотря на то что на реке встречалось много трудных мест, было много и плесов, где течение в сторону озера было заметное, но не особенно бурное. В этих местах можно было грести спокойно, поддерживая хорошую скорость; эти тихие воды давали гребцам возможность передохнуть. Именно в таких тихих заводях и начинались беседы; каждый при этом высказывал мысли, которые больше всего его занимали. Миссионер говорил больше всего об иудеях; а когда каноэ сходились поближе, он вступал в подробное обсуждение вопроса со всеми пассажирами, объясняя, почему он считает краснокожих Америки потомками потерянных племен Израиля.

— Само употребление слова «племена», — говорил этот простодушный, не весьма глубокий толкователь слова Божия, — является одним из доказательств моей правоты. Ведь никому не приходит в голову разделять белых американцев на «племена». Слыхивал ли кто-нибудь о племени «Новая Англия», или о племени «Виргиния», или о племени «Средний Запад»?note 117 Даже среди чернокожих не слыхивали о племенах, или коленах. В шестьдесят шестом псалме есть совершенно замечательный стих, который сильно поразил меня, ибо мой ум был занят этими мыслями: «Но Бог сокрушит голову врагов Своих, — говорит Псалмопевец, — волосатое темя закоснелого в своих беззакониях»note 118. Здесь мы видим неоспоримое свидетельство широко известного, хотя и варварского, на наш взгляд, обычая краснокожих: ведь «темя» по-нашему именно значит «скальп». Но, верьте мне, друзья мои: ничто из того, что допускается на земле, не допускается вотще.

Внимательный читатель Божественной Книги может, находя намеки то там, то тут, получить бесспорное подтверждение этого нового открытия относительно потерянных племен; и я не сомневаюсь, что настанет день, когда люди будут дивиться тому, что правда была так долго скрыта от них. Я же, стоит мне открыть любую главу Ветхого Завета, тут же нахожу фразу, подтверждающую тождество краснокожих и иудеев самым поразительным образом; и если бы собрать все их и напечатать в одной книге, человечество было бы потрясено их ясностью и убедительностью. Что же касается скальпов, то для нас это ужасное злодейство, для краснокожих же — геройский подвиг; и я процитировал вам слова Псалмопевца, чтобы показать, как Божественная мудрость посылает наказания за грехи. Это прямое разрешение подобных дел, разумеется, только в тех случаях, когда наказуемый закоснел в беззакониях и навлек на себя гнев Небес. Так пусть же никто из людей, возгордившихся своими знаниями или, может статься, своим богатством, не дерзает оспаривать то, что столь очевидно преподано и предсказано; преклонимся же смиренно перед волей Того, Кто совершенно непостижим для нашего ограниченного разума.

Мы надеемся, что никто из наших читателей не станет высмеивать рассуждения пастора Аминь на эту интересную тему, хотя не исключено, что вам впервые в жизни пришлось услышать, что обычай снимать скальпы оправдывается Священным Писанием. Если посмотреть на сказанное с достодолжной точки зрения, то оно даст нам всего лишь урок смирения, наглядно показав, как мудро — нет, необходимо — людям сознавать границы той сферы знаний, которая является их законным достоянием и даст, будучи правильно понята, одинаково убедительный урок и пьюзиитуnote 119, с его абстракциями, одинаково невнятными и для него самого, и для других; и фанатичному догматику-кальвинистуnote 120, который в пылу религиозного рвения забывает, что любовь — первооснова отношений человека с Богом; и квакеруnote 121, который мнит, что покрой сюртука — необходимое условие спасения; и потомку пуританnote 122, к какому бы толку он ни принадлежал — социнитамnote 123, кальвинистам, универсалистам и прочим «истам» — который уверен, что тот «камень», на котором Христос обосновал Свою церковь, это «Плимутская скала»;note 124 и атеисту, который, издеваясь над всеми верованиями, не ведает, куда обратиться, чтобы найти им замену. В делах подобного рода смирение — великий урок, которому все мы должны учить и учиться, потому что оно открывает нам путь к милосердию, а затем к вере и через то и другое — к надежде; в конце концов через все это — к Небу.

Путь вверх по Каламазу растянулся на много дней, бороться с течением порой было мучительно, да и торопиться было некуда. Питер ждал времени, когда был назначен совет вождей, и был вполне доволен, правя своим каноэ и ночуя на прогалинах, под открытым небом. Гершом спешить не привык, а бортник готов был провести все лето столь приятным образом, ведь Марджери почти все время была с ним в его каноэ. Обычно в странствиях товарищем бортника был его мастиф; но теперь, когда ему нашлась такая восхитительная замена, Хайфу позволили бродить на свободе по берегам и лишь иногда, на волоках и стоянках, присоединяться к своему хозяину.

Что же до миссионера и капрала, то они были настроены благодушно и никуда не торопились. Первому лукавый Питер внушил, что его теория будет пользоваться большим успехом на совете вождей, который соберется на «прогалинах»; доверчивый пастырь в некотором смысле так же слепо шел пагубной дорогой, как те, кого он привык остерегать от гибели, шли тропой греха. Капрал точно так же пал жертвой коварства Питера. Солдат побывал в разных гарнизонах и наслышался о коварстве индейцев, так что поначалу он упорно не желал путешествовать в его обществе. Только необходимость заставила его согласиться, так как на этот раз дело шло о спасении его собственной жизни после кровавого избиения в Форт-Дирборне, да и миссионер заставил его расстаться со старыми предубеждениями и позабыть о прежних мнениях, которые он теперь стал считать ошибочными.

Но, однажды предавшись в руки коварного индейца, доверчивый солдат полностью подпал под его влияние. К тому времени, когда их каноэ вошло в устье Каламазу, как мы уже рассказывали, оба белых путника нимало не сомневались в надежности и дружеских чувствах того самого человека, который считал целью своей жизни, спал он или бодрствовал, не только уничтожение каждого из них, но и истребление всех бледнолицых американцев до единого. Манеры этого ужасного дикаря были настолько подкупающи, когда ему было нужно скрывать свои чудовищные замыслы, что даже люди более наблюдательные и опытные, чем оба его спутника, могли стать жертвами его лукавства — точнее, его жертвами в буквальном смысле слова. Если миссионер был совершенно зачарован собственным неудержимым желанием утвердить свою теорию и объявить всему миру, где скрываются потерянные колена дома Израилева, то капрал тоже охотно поддался на ухищрения индейца, только несколько иным образом. С ним Питер вел приватные беседы о воинских делах и намекал, что он втайне служит своему Великому Отцу в Вашингтоне, а другому Великому Отцу в Монреале он заклятый враг. Из двух спутников Питер, по видимости, склонялся к интересам первого; но если бы он открыл то, что таилось в самой глубине его души, это была бы неутолимая ненависть к обоим. Добрый капрал Флинт воображал, что находится в секретном рейде с союзником, тогда как на самом деле шел бок о бок со злейшим врагом своей расы.

Но не следует судить Питера слишком сурово. Защита своего очага и своей родной страны всегда достойна уважения, даже если при этом ведется не совсем справедливая война. Индеец ничего не знал о законах колонизации и не ведал, чтобы кто-нибудь, кроме прежних владельцев — которые всегда были здесь, насколько он знал из преданий своего народа, — мог посягнуть на его охотничьи угодья. О медленном, но уверенном продвижении вперед всемогущего Провидения, несущего весть об истинном Боге и о великом спасении, дарованном нам через смерть его возлюбленного Сына, Питер не имел никакого понятия; да и вряд ли его ограниченный ум смог бы правильно принять сложившуюся тенденцию, даже если бы он видел положение вещей и понимал, к чему клонится дело. Для него бледнолицые были только ненасытными захватчиками, а не теми, кто исполнял великий закон своего предназначения — нести знание во все края, пока оно не «покроет всю землю, как великие воды». Ненависть, неугасимая и живая ненависть стала, казалось, единственным законом жизни этого человека; и он посвятил все свои силы и недюжинный ум, которым не был обижен, осуществлению своих недальновидных и убогих планов мести и восстановления попранных прав. Он был союзником Текумсе и его брата, но искусное притворство скрывало его планы, как дымовая завеса, в то время как те двое были известны всем как открытые и деятельные враги белых. Ни одно печатное издание не упомянуло о Питере, ни один оратор не распространялся о его доблестях, в то время как два других вождя стали притчей во языцех для всех видов искусства, от поэзии до живописи.

Но дни шли за днями, и мало-помалу недоверие бортника ослабевало, так что Питер ухитрился и к нему втереться в доверие. Более того, это не стоило ему никаких усилий. Индеец не распинался в дружеских чувствах, не требовал к себе особого внимания, даже не выказывал интереса к тому, как спутники воспринимают его поведение. Конечно, свои замыслы он таил в самой глубине сердца, и внешне его двуличие не было бы замечено даже тем человеком, который знал бы его цели и замыслы. Его искусство было настолько велико, что поведение его выглядело вполне естественным. Лишь один Быстрокрылый Голубь сознавал, как опасно общество этого человека; и то ему удалось об этом узнать только из некоторых полуоткровений, которыми тот поделился с ним как с другим краснокожим. Питер в своих действиях не собирался принимать сторону того или иного из великих воюющих народов. Напротив, он горячо желал, чтобы они истребили друг друга, и внезапно вспыхнувшая война оживила его надежды, влила в него новые силы — само время должно было помочь осуществлению его замыслов. Он прекрасно знал, кому сочувствует чиппева, но ежу-то это было безразлично. Если Быстрокрылый Голубь снимет скальп с белого, Питеру все равно, росли ли эти волосы на голове американца или англичанина; в любом случае одним из его врагов станет меньше. При таком взгляде на вещи не приходится удивляться, что Питер одинаково хорошо ладил и с Быстрокрылым Голубем, и с Вороньим Пером. Но в общении с первым он соблюдал предосторожность. Вороньему Перу, вышедшему на тропу войны, чтобы снимать скальпы с янки, он откровенно поведал, что собирается сделать со своими белыми спутниками, а вот чиппева открыть свои замыслы не решился: всякому было видно, что индеец стал другом бортника. Поэтому Питер был осмотрителен, беседуя с индейцем; по той же причине чиппева мучился сомнениями относительно намерений Питера. Он узнал достаточно, чтобы не доверять вождю, но слишком мало, чтобы предпринять решительные действия.

Всего один-единственный раз за время неспешного плавания по Каламазу бортник заметил в поведении Питера нечто, пробудившее его прежние опасения. На четвертый день путешествия, когда все отдыхали после утомительного «переката», наш герой заметил, как дикарь обводит взглядом лица белых с таким дьявольским выражением, что сердце бортника даже забилось быстрее. Это было выражение, какого бортник еще не видел в глазах человеческих. По сути дела, он увидел лицо Питера в одну из тех минут, когда подавленное пламя вулкана, вечно бушевавшее в его груди, вырвалось наружу; в эти мгновенья память рисовала ему живые сцены насилия и обид, которые белые люди так легко забывают по причине своего комфортабельного существования и уверенные в своих силах. Но взгляд, как и впечатление, которое он произвел на Бурдона, угас слишком быстро, и тот, кому он мог послужить самым грозным предостережением, тут же о нем позабыл.

Ничего удивительного не было и в том, что Марджери просто-напросто привязалась к Питеру и часто выказывала вождю чувства и внимание, какие подобает дочери проявлять к родному отцу. Причиной тому было благородное и галантное поведение этого странного дикаря. Индейский воин всегда сохраняет величественные и полные достоинства манеры, что является одним из свойств этой расы, но он крайне редко утруждает себя проявлением вежливости со скво. Без сомненья, эти люди знают чувство гуманности и любят своих жен и детей, как и все другие; но их воспитание направлено на то, чтобы скрывать подобные чувства, так что посторонний наблюдатель редко их замечает. Но у Питера не было ни жены, ни детей, или, если они где-нибудь и были, никто не ведал, где их искать. Эту часть его жизни окутывал такой же густой покров, как и прочие.

Когда он охотился, перед ним открывались возможности проявить по отношению к женщинам мужское внимание, предлагая им самые вкусные кусочки добытой дичи, показывая наиболее замечательные индейские способы приготовления мяса, сохраняющие его вкус и питательность. К этому он прибегал поначалу редко, да и то чтобы лучше скрыть свои цели; но день ото дня, час от часу, особенно с Марджери, он становился все менее замкнутым, все более искренним. Непритворная мягкость, доброта и другие милые черты ее характера, сочетание силы с женственностью и смелости с детской жизнерадостностью, несмотря на все его усилия устоять перед очарованием Марджери, судя по всему, завоевали сердце этого дикаря, почти не знавшего жалости. Может статься, что и красота Марджери сыграла свою роль, пробудив столь непривычные чувства в сердце непреклонного воина. Мы не утверждаем, что Питер питал чувства, которые сродни любви: на это он был практически неспособен; но мужчина может испытывать к женщине нежное и уважительное чувство, абсолютно свободное от страсти. Такое чувство Питер, несомненно, испытывал с некоторых пор к Марджери, и так как подобное порождает подобное, как деньги идут к деньгам, нет ничего удивительного в том, что и сама девушка испытывала все больше доверия и проявляла все большую симпатию к ужасному индейцу.

Но все эти перемены чувств, как и изложенные нами небольшие происшествия, совершались далеко не сразу. День проходил за днем, и каноэ по-прежнему прокладывали путь по извилистому руслу Каламазу, с каждым новым закатом оставляя позади все более длинный отрезок ее прихотливого течения, отделявший путников от глади озера Мичиган. Бурдону приходилось не раз подниматься и спускаться по реке, и он служил лоцманом маленького флота, хотя работали все, даже миссионер и чиппева. В подобных походах физический труд не считался неприличным для воина, и Быстрокрылый Голубь орудовал веслом и шестом так же охотно и с такой же ловкостью, как и любой участник экспедиции.

Только на одиннадцатый день после того, как они покинули устье, путники подошли к небольшой заводи, где бортник обычно оставлял свою лодку, когда работал на прогалинах. Медовый замок был виден как на ладони, мирно красуясь в безмятежном одиночестве, и Хайф, который, попав в знакомые места, опередил всех и прибежал сюда еще накануне вечером, стоял на берегу и приветствовал своего хозяина и его спутников. До заката солнца оставалось несколько минут, когда путешественники причалили к берегу, и прощальные лучи великого светила скользили по земле, озаряя мягким светом кусты и разнотравье. Насколько бортник мог судить, в его отсутствие сюда не захаживал даже медведь. Поднявшись к своему жилищу, проверив запоры и заглянув в хижину, в кладовую и прочие помещения, Бурдон убедился, что все оставленные им вещи целы и что нога человека — он едва не сказал «лапа зверя» — последние две недели не ступала в его владения.