"Брюсов" - читать интересную книгу автора (Николай Ашукин, Рем Щербаков )

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Окончание университета. — Лето в Крыму. – Издание «Книги раздумий».— Лето в Ревеле. – П. И. Бартенев.— Служба в «Русском архиве». – Книгоиздательство «Скорпион». – «Tertia Vigilia». – Альманахи «Северные Цветы». (1899—1902).

Задумал я сдавать экзамены в университете («государственные испытания»), но оказалось, что знания мои очень ограничены. Принужден поэтому целые дни с утра до поздней ночи проводить за лекциями и книгами. Чувствую себя погребаемым и применяю к себе стих Ореуса — «Рыхло, сыро, сыпется песок…» (Письмо конца апреля 1899 года// ЛН-84. Кн. 1. С. 444).

1899. Февраль.

Занят работами к экзамену, настроение будничное, бесцветное. Мелькают перед взорами императоры, века, народы… Если б можно было замедлить, обдумать, но некогда, спешишь. Печально, но эти месяцы будут просто потеряны. Вынес только одно сознание: если история — наука, то господствуют в ней не личности, и нельзя отвергнуть в ней необходимости. Без рока нет науки нигде. Но знаю я и иную правду, к которой пришел иным путем. Истинно и то, и это. Истин много и часто они противоречат друг другу. Это надо принять и понять… Да я и всегда об этом думал. Ибо мне было смешным наше стремление к единству сил или начал или истины. Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов. Будем молиться и дню и ночи, и Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. «Я» — это такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь — любовь к себе и поклонение себе (Дневники. С. 61)

И опять извини, друг мой, что пишу после большого перерыва. Я задумал сдать в этом году государственный экзамен в университете и потому совсем погрузился в толстые Томы. Императоры, века, народы, религиозные и социальные движения… (Знаешь ли Ты, что я историк?) Как относишься Ты к пресловутому марксизму. Менее всего можно счесть его за движение ничтожное. К нас в университете треть (а то и половина) студентов – «экономические матерьялисты». В Петербурге диспут за диспутом. Из «толстых» журналов едва ли не половина полумарксистские («Начало», «Жизнь», «Знамя», отчасти «Мир Божий», более «Научное обозрение»… А кстати, что за воспоминания слиты и спаяны с именем «Начало!»). И на Западе марксизм не незаметная величина. Сколько кафедр принадлежит ему. Смелый завоеватель! Особенно в Италии и старые «заслуженнейшие» профессора клонятся к нему. Оскар Майер и пр. Нет! Надо думать о марксизме. Изучая день за днем, месяц за месяцем книги о истории историков и летописи, вижу и знаю, что в науке истории — личностей нет и нельзя отказаться от необходимости. Без рока невозможна никакая наука, ибо в науке торжествует причинность. Вот почему в принципе марксисты правы. И даже далее. Пока наука не указала более рациональной основы исторических событий, как именно марксистская борьба классов за экономические выгоды. Значит ли это, что я их приветствую и сам? Нет. Ибо давно я отвергаю науку. Что же такого, что по науке необходимо так. Для меня это очень немного. Пожалуй, даже неправда, что науку я отвергаю. Люблю ее, но ей не верю. Марксизм последняя вспышка матерьялизма, ибо прежний научный, но не философский, матерьялизм уже стал невозможен. Недаром Маркс был учеником Гегеля! Но я иным путем пришел к иному и знаю иное, для меня лучшее. Моя партия, конечно, исконный враг тех, я среди крайних идеалистов (в созерцательном смысле). Но «знамени врага отстаивать честь» я готов и буду. Не хочу проклинать. Истин не одна, а много. Пусть даже они противоречат друг другу. Это надо принять и понять. Мне всегда смешно было наше стремление к единству: сил или начал, или истины. Моя мечта — пантеон, храм всех богов. Будем молиться дню и ночи, Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. «Я» это такое средоточение, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь — любовь к себе и поклонение себе. Ты веришь? (Письмо весны 1899 года // Станюкович В. С. 746, 747).

1899. Апрель-май.

Экзамены. Скажу, что экзамены, «испытания», стоили мне труда большого. Обычно учил с утра, часов с 10 и раньше, до ночи, до 12, до часу. И за чаем и за обедом. Каждый курс проходил раза два и все это рассказывал сам себе. Но так как все это было пресно и знакомо, или ненавистно по складу мысли – то экзамены были для меня мучительны (Дневники. С. 68).

Курс университета я кончил (т.е. сдал экзамены) в 1899 г. с «дипломом первой степени» (Автобиография. С. 108).

ДИПЛОМ № 21082

Предъявитель сего, Уалерий Иаковлевич Брюсов, вероисповедания православного, из мешан, по весьма удовлетворительном выдержании в Московском Университете, в 1894 – 1895 годах, полукурсового испытания и по зачете определенного Уставом числа полугодий на Историко-Филологическом Факультете означенного Университета подвергался испытанию в Историко-филологической Испытательной Комиссии при императорском Московском Университете в апреле и в мае месяцах 1899 года, при чем оказал следующие успехи

1) по сочинению весьма удовлетворительно; 2) по письменным ответам: по русской истории весьма удовлетворительно; по всеобщей истории весьма удовлетворительно; 3) по устным ответам: по греческому языку удовлетворительно, по латинскому языкувесьма удовлетворительно, по русской истории весьма удовлетворительно, по новой истории весьма удовлетворительно, по истории церкви весьма удовлетворительно, по истории славянских народов весьма удовлетворительно, по истории новой философии весьма удовлетворительно.

По сему на основании ст. 81 Общего Устава императорских Российских Университетов 23 августа 1884 года, г. Брюсов, в заседании Историко-филологической Испытательной Комиссии 31 мая 1899 года, удостоен диплома первой степени, со всеми правами и преимуществами, поименованными в ст. 92 Устава и в V п. высочайше утвержденного в 23 день августа 1884 г. мнения Государственного Совета. В удостоверение сего и дан сей диплом г. Брюсову, за надлежащею подписью и с приложением печати Управления Московского Учебного Округа. Город Москва. Сентября 7 дня 1899 года.

Попечитель Московского Учебного Округа П. Некрасов.

Председатель Историко-филологической Испытательной Комиссии П. Никитин. Правитель Канцелярии П. Богданов (ОР РГБ).

В университете я провел пять лет, один год лишний, потому что был я и на отделении классической филологии, которое потом переменил на отделение историческое. Кроме классиков, я более специально занимался в университете философией, и мое «зачетное сочинение» было написано на тему «Теория познания у Лейбница». Лейбниц стал моим любимейшим философом после того, как я разочаровался в Спинозе. О Лейбнице я прочел груды книг, что, впрочем, не помешало проф. Л.М. Лопатину оценить мою работу довольно скромно: «вполне удовлетворительно». Если же спросить, какие знания вынес я из университета, ответ будет не слишком пространный. Под руководством того же Лопатина я достаточно хорошо изучил философию критицизма (Кант и некоторые его последователи). Проф. Герье заставил меня изучить историю великой революции и внимательно вникнуть в вопросы древней римской историографии и в критику первой декады Ливия. Незабвенный Ключевский и меня увлекал своим изложением некоторых периодов русской истории, но настоящего знания я из его лекций не вынес (разумеется, не по его вине). Проф. П. Г. Виноградов позволил мне совершенно формально отнестись к предметам, которые он читал: истории Греции и истории средних веков. Много блистательных, а порой и прямо гениальных соображений довелось мне слышать на семинариях Ф. Е. Корша… Это, кажется, и все (Автобиография. С. 108).

Более или менее «специально» я занимался в университете первыми веками Римской истории, Салической правдой, русскими начальными летописями, эпохой царя Алексея Михайловича, Великой французской революцией. Вместе с тем тоже более или менее «специально» я занимался историей философии… Немало времени отдал я на изучение Канта и вообще немецкой «идеалистической» философии – вплоть до Фихте и Шопенгауэра. lt;…gt;

В юности моим любимым предметом была математика lt;…gt; Кроме тех «наук», которые нам преподавали в «средней школе», я изучил позднее аналитическую геометрию, ознакомился с «высшим анализом», заглядывал в учебники «теории чисел», «теории вероятностей», «начертательной геометрии», читал Лобачевского, вообще много интересовался «воображаемой геометрией» и «пангеометрией», пытался вникнуть в идеи Кантора и т.д., и т.д. Но все это было именно «беглым знакомством»: специально математики я не изучал и ее не знаю (Чем я интересовался. Неопубликованный набросок. ОР РГБ).

Вы не любите городской весны, а моим раздумьям она ближе, чем грязь в деревне и голые сучья обесснеженного леса Мы мало наблюдаем город, мы в нем только живем и почему-то называем природой только дорожки в саду, словно не природа камни тротуаров, узкие дали улиц и светлое небо с очертаньями крыш. Когда-нибудь город будет таким, как я мечтаю, в дни отдаленные, в дни жизни, преисполненной восторгом. Тогда найдут и узнают всю красоту телеграфных проволок, стройных стен и железных решеток.

lt;…gt; Был я на днях опять в Петербурге [93], опять видел много поэтов, очень много, слушал сплетни, тоже много. Поэты почему-то ненавидят один другого. Для меня непонятно, как возможно поэзию одного любить, другого отрицать совсем, поклоняться Тютчеву и смеяться над Некрасовым, или наоборот, говорить, что Фет бессмыслен. Не понимать – мне страшно и горько. Ведь тот, кто писал, любил это, – почему же я не могу любить. Осуждая, тем самым мы ограничиваем свою душу (Письмо к И. А. Бунину от 28 марта 1898 года // ЛН-84. Кн. 1. С. 441).

lt;В Петербурге на «пятнице» К. К. Случевскогоgt; [94] просили меня прочесть «Демоны пыли». Я читал, правду сказать, без желания. К удивлению моему, стихи имели громадный успех. Все стали восклицать, что хорошо, что интересно, а Мережковский сказал: «Есть оригинальные образы», – и вступил со мной в пререкания, почему я считаю демонов пыли багряными. Я долго возражал, наконец сказал упорно: «Да не верю я в их серость».

Мережковский сказал: «Это хорошо сказано», — и успокоился. Меня просили повторить. Я повторил. Случевсккй взял у меня эти стихи для «Пушкинского сборника» [95]. Это с его стороны неразумно, ибо там немало слишком смелого. Впрочем, кроме Случевского, есть еще два редактора. lt;…gt;

lt;В конце мартаgt; Случевский прислал мне письмо, мои «Демоны пыли» «не пойдут», ибо в них «фактура стиха» невозможная. Отвечал ему поучением о том, что такое стих (Дневники. С. 65—67).

Глубокоуважаемый Константин Константинович!!

Такую судьбу своих стихов я более или менее предвидел. А относительно «фактуры стиха» имею сказать Вам вот что. Я всегда презирал всякое принуждение извне к той или иной форме в поэзии. Мне было безусловно ясно, что размерам нельзя учиться из учебника словесности, но что надо постигнуть душой. Поэтому я мало обращаю внимания, можно ли мои стихи разметить ямбами и хореями, мне довольно, если они хорошо звучат. Это первое.

Затем второе. Изучая нашу народную поэзию, я пришел к убеждению, что немецкий тонический стих не свойственен русскому языку, или по крайней мере не более свойственен, чем польско-французский, силлабический. Народные песни сложены без утомительного и однообразного чередования ударений с равными промежутками неударяемых слогов. Нам дорог тонический стих, ибо им писали Пушкин, Баратынский, Тютчев, но он чужой, заимствованный. И это чувствуется. Мы гораздо более робко обходимся с тоническим стихом, гораздо мелочнее соблюдаем правила, чем немцы и англичане, для которых это стих родной. Что до меня, я желал бы сблизить мой стих с истинно русским, с тем, который нашел народ, в течение веков раздумывая, как бы поскладнее сложить песню.

С глубоким уважением Валерий Брюсов (Письмо К. К. Случевскому от 26 марта 1899 года // Литературный критик. 1939. № 10-11. С. 235).

1899. Июнь.

Вторая поездка в Крым. Как все повторения, наша вторая поездка в Алупку во многом нас разочаровала. Не было уже прежней радости перед зелеными склонами гор, перед — ширью моря, каменными тропами, перед красивыми лицами татар. Прогулки пришлось совершать по знакомым дорогам. Все удовольствие их было в том, что мы встречались со знакомыми, как со старыми друзьями (Дневники. С. 71).

Самым ярким впечатлением двухмесячного пребывания Брюсова в Крыму в 1899 году было «путешествие пешком в шесть дней». Маршрут пролегал из Алупки мимо Учан-Су, через Ялту, Гурзуф и Алушту. Затем Брюсовы пересекли Корбек (ныне Изобильное) и поднялись на Чатыр-Даг, к пещерам. Отсюда направились в глубь горного леса, к Козьмодемьянскому монастырю. Далее шли «по малоизвестной тропе мимо казармы Чучель на Кизильташ. Это дивная тропа, одна из замечательнейших в Крыму, между двумя стенами гор, по вековому лесу, по местностям совсем диким». С гор Брюсовы спускались в Гурзуф и вскоре достигли Ялты — усталые, но бесконечно довольные. В пути Брюсов слагал стихи, которые вошли в цикл «Южный берег» (Дегтярев П., Вуль Р. С. 140).

Вот я опять блуждаю у моря, изучаю размеры и созвучия волн; пишу свои светописные картинки — оживаю, оживаю!.. Боюсь очень наскучить, повторяясь, но хочется еще и еще жаловаться на тот месяц. После этих университетских «испытаний» я сюда приехал совсем не живой. Глаза мои так привыкли к печати букв, к цифрам, к страницам, – что зелень, и горы, и простор моря мне были невыносимы, слишком крупны, слишком ярки. Но мучительней было чувствовать, что какие-то отвратительные склады мыслей вползли в мой ум и живут там…

Не знаю, как Вы относитесь к современной науке, но я эту самодовольную, эту самоуверенную науку — ненавижу, презираю. Придумывать способы, свои «научные методы» чтобы отнять у мысли всякую самодеятельность, чтобы всех сравнять и зоркость гения заменить счислительной машиной. Нет! верю, что завоевания знания совершены не так, что пути к истине — иные! О, эти человечки, эти муравьи, ползающие по намеченным дорожкам, совершающие два шага и хвалящиеся, что они двигают науку. Нет, это не движение вперед, эти жалкие, робкие муравьи, не смеющие сойти с своей тропинки — не создатели видения, хотя бы их и именовали учеными. Быть может, я не хочу видеть желанных исключений, несправедлив к некоторым, — но ведь все эти думы слишком глубоко коснулись моей души.

Месяц, целый месяц изучал я какие-то литографированные записки, изучал нередко то, что искренне считал просто детской глупостью. И эти глупости, сказанные самодовольно, торжественным тоном откровения, я выучивал и после пересказывал, ибо не спорить же мне было с экзаменаторами. Я чувствовал себя, как у позорного столба на площади. А меня снисходительно хвалили и мне улыбались. О стыд, стыд! Зачем в моей власти сейчас не две, не три жизни. Если бы я мог, все так же отдаваясь поэзии, успеть сказать им о их науке все то, что я уже знаю, и раскрыть иное, что мне еще смутно, обличить до конца это пошлое всемирное лицемерие! Зачем никто из нас не может сделать всего, на что он способен и чего он хотел бы! Почему все мы ниже самих себя! Бескрылые стремления! и их удел — смех и презрение… (Письмо И. А. Бунину от 29 июня 1899 года // ЛH-84. Кн. 1. С. 445).

1899. Июль-август.

Для меня началась осень. Мы вернулись в Москву, к книгам, к занятиям, только в воспоминаниях промелькнут нечаянно ущелья, пенные волны или дикие козы.

Для начала быстро обегал знакомых — Самыгин, Курсинский, Ланг lt;…gt; Потом приехал Бальмонт и сразу выбил из колеи мою жизнь. Он явился ко мне втроем с неким С.А. Поляковым и с литовским поэтом Юргисом Балтрушайтисом. Пришел еще Г. Бахман. Бальмонт читал стихи, все приходили в восторг, ибо все эти вещи действительно удивительные (Дневники. С. 74).

Очень много значит, с какой маской на лице вышли мы в первый раз к людям. Мы много лжем не потому, чтобы хотели обмануть, а лишь потому, что надо сохранять однажды принятую личину. Надо! Люди не любят, чтобы ее нарушали, и не легко это. И я стиснут моей колеей, в которой стою, иду вперед, как лошадь с наглазниками. Но есть во мне по крайней мере сознание позорности этого. А мыслей и сочувствий своих мне не будет стыдно ни перед кем.

Вот это говорю вот к чему. За последние годы раздумывал я о разных вещах и свои думы по детской привычке закрывал. В журналах напечатать эти раздумья-статейки я, конечно, не мог, ибо меня даже не считали человеком пишущим (в «Русском архиве», кроме библиографических заметок, ничему не место). Отдельной же книжкой своих статей я не издавал именно потому, что они слишком противоречили принятому на себя облику. Теперь я отбрасываю этот рабский страх. Вы же, как кажется, не боитесь моего имени, потому я решаюсь предложить Вам эти мои статьи [96]; их много, вот содержание некоторых: О последних статьях Чернышевского (в его переводе Вебера) [97]. О новейших французских поэтах (Вьеле-Гриффен, Ренье, Верхарн,Ретте, Мерриль). О Ироде (греческом поэте александрийского периода, произведения которого так жизненны, словно писаны современным реалистом). О «Энеиде» и ее русских переводах (Черновик письма И. А. Бунину от августа 1899 года. Материалы к биографии. С. 130).

Я очень вертелся эти недели. Сначала Бальмонт и все его странные и дикие предприятия. Затем приехал в Москву Ореус lt;Иван Коневскойgt;, приехал на две недели, нарочно ко мне. Пришлось показывать ему Москву, проводить с ним целые дни, вводить его в наше общество, к Бахману, к А. Лангу, к Викторову. То был поток, водопад, море — не знаю, есть ли еще какое восточное сравнение, — поток стихов и споров о стихах. Уехал Ореус, стал заходить ко мне Бунин и литовский поэт Балтрушайтис. lt;…gt; О! как завидовал и завидую — Твоему одиночеству и безраздельным ночам, свободе писать и мыслить, свободе впечатлений. lt;…gt;

Надеюсь скоро прислать Тебе книжку, которую издает Бальмонт. Но не убежден, ибо его имя — лицемерие. Там Ореус, и я убежден, что наперекор себе Ты его оценишь. Это один из первых поэтов наших дней. (Кстати, знаешь кого особенно ценю я сейчас? Verhaeren и Случевский – вот истинно и просто первые из современников моих, наших.) lt;…gt;

Verhaeren написал книгу [98] о городе, о которой мы мечтали все. Я не завидую, а радуюсь. Он велик, ибо он наш (Письмо А. А. Курсинскому от 23 октября 1899 года // ЛН-98. Кн. 1. С. 345,346).

В близком будущем никаких изданий я не затеваю. Выйдет, может быть, к Рождеству «Книга раздумий», где я, Бальмонт и Ореус. А затем все мое время посвящено «Истории русской лирики», материалы для которой набегают отовсюду, наступают, подавляют, потопляют меня. Временами отчаиваюсь, возможно ли их пересоздать в целое… Что до моих стихов, то, конечно, есть много нового, так много, что затрудняюсь выбрать что-нибудь Тебе для примера; погоди, пока соберусь издать «Corona» [99]. В «Жизни» (о которой Ты спрашиваешь) я не пишу; известно Тебе, что как символист я подлежу всеобщему остракизму. Пока только два изданьица дали мне доступ: стихи мои (которые попроще и поплоше) печатаются иногда в «Южном обозрении» (какая-то одесская газета; я из нее видел только вырезки), а библиографические статьи (о Тютчеве, о Баратынском; из работ по истории лирики) в «Русском архиве». И там и здесь за полной подписью.

«Мир искусства» я видаю и журнал этот люблю. Рисунки Поленовой в последнем номере очень замечательны. Номер о Пушкине был любопытен. Гойя — художник столь великий, что и в плохих воспроизведениях стоит внимания. Небезынтересны еще рисунки скандинавских художников.

Стихи Твои, как мне кажется, очень верно передают; именно то, что Ты хотел. Говоря формулой, они «мне нравятся». Если есть у Тебя еще что в стихах — пришли. lt;…gt;

Литературных новостей и много и мало. Роман Мережковского будет печататься в «Мире Божием» [100]. Перцов продолжает lt;издаватьgt; собрание статей В. Розанова. Ив. Коневской печатает сборник стихов [101]. «Воскресенья» lt;Л. Толстогоgt; я не читал. Из новых французских поэтов стоят чтения – Verhaeren, Viele-griffin и Н. de Regnier. Особенно указываю на первого, на его стихи о современности, о больших городах, о гибнущей деревне, о народе, о улице и палачах… (Письмо от октября 1899 года // Станюкович В. С. 748).

Нашу дружбу, Бальмонт, Коневской и я, мы запечатлели изданием небольшого сборника наших стихов под названием «Книга раздумий», СПб., 1899 (Автобиография. С. 112).

Бредить и гордиться своим бредом — вот в чем «и признак, и венец четырех русских поэтов lt;…gt;, составивших и коллективно издавших эту так гордо озаглавленную книжку. Обозревая эту «выставку отверженных», мы невольно поражены какими-то кошмарными образами, темнотой и невразумительностью мысли, вложенной иногда в безобразные, а иногда в превосходные по внешности формы. Нам эти кошмарные произведения напомнили почему-то всего ближе «стихи» темных наших сектантов…

Кажется, трудно и в дальнейшем ожидать от этих представителей нашего декадентства более просветленных стихотворений… Слишком уже безнадежно все они манерны, хотя «Ассаргадон» г. Брюсова, если бы это было не единичное у него простое стихотворение, и могло бы указать на лучшее будущее для этого поэта… (Шестаков Д. Книга раздумий // Прилож. к Торгово-промышленной газете. 1900. 20 февр. № 8).

lt;«Книгу раздумий»gt; раздумывали четверо: гг. Бальмонт, Валерий Брюсов, Модест Дурнов и Ив. Коневской. Раздумали 82 страницы, по 20,5 страниц на каждого. Впрочем, кажется, гг. Бальмонт и Ив. Коневской раздумали больше, а гг. Валерий Брюсов и Модест Дурнов — меньше. Я беру среднее число. Взять его тем легче, что все четверо поэтов раздумывают так похоже друг на друга, что весьма трудно различить, где кончает раздумывать г. Бальмонт и начинает Валерий Брюсов, где свершился мысленный путь Модеста Дурнова и началась поэтическая тропа г. Ив. Коневского (OldGentleman.[Амфитеатров А. В.] Литературный альбом. XII // Россия. 1900. 24 марта. № 328).

Небольшая книжка «Раздумий» совсем не крупное явление, вошедшие в нее стихотворения не принадлежат к лучшим образчикам нашей «новой» поэзии. Градация авторов на обложке очень правильна. Случайно или намеренно — они расположились по достоинству…

Таких lt;красивых, как у Бальмонта, стихотворенийgt; нет у Брюсова. Если и есть у него талант и вдохновение (небезынтересно и недурно вычурное стихотворение «Демоны пыли»)… (Русская мысль. 1900. № 7. С. 241, 242).

Первый журнал, открывший мне свои страницы, был «Русский Архив», где я стал печатать свои историко-литературные и библиографические изыскания (Автобиография. С. 112).

1898. Сентябрь, 12.

Был в «Русском архиве», относил свою статью о Тютчеве. Видел там П. Бартенева, древнего старца в креслах, а около костыли. Мило беседовали с ним о русском языке, а он все вспоминал Аксакова и Киреевского (Дневники. С. 49).

Осенью 1898 г. Брюсов написал небольшую о Тютчеве. Тютчев для Брюсова был издавна «драгоценнейшим поэтом». В то время полного собрании стихотворений — Тютчева не было, и ценитель его поэзии вынужден был производить библиографические раскопки, рыться в старых журналах и альманахах. Целью своей статьи (написанной 25-летию со дня смерти Тютчева) Брюсов и ставил – «помочь полноте будущего собрания сочинений Тютчева и правильности чтения его стихов». Статья явилась результатом кропотливых библиографических разысканий; в основу статьи положены находки тютчевских стихов, помещенные в старых, забытых изданиях, но не перепечатанные ни и одном из собраний его сочинений lt;…gt; Статья — деловитая, обстоятельная, академическая.

Но где мог напечатать ее в 1898 году всеми освистанный декадент Брюсов? Серьезный «Вестник Европы» (где статья могла бы пройти) был закрыт для него еще со времени рецензий Вл. Соловьева, в «Русском Богатстве» Брюсова в лучшем случае называли «шутником». Да и вообще до сего времени Брюсов (если не считать нескольких попыток гимназических лет) ни со своими стихами, ни со статьями ни в какие редакции не обращался: все равно не напечатали бы [102]. И вот декадент Брюсов решается отнести свою статью о Тютчеве в редакцию исторического журнала «Русский Архив», редактором которого был Петр Иванович Бартенев (Ашукин Н. – 1931. С. 149 –151).

Я Вам посылаю, дорогой Иван Иванович, оттиск еще одной моей статьи «Некрасов и Тютчев», менее библиографической, чем прежние, Стихи Добролюбова совсем напечатаны и выйдут на днях. В продажу поступит самое незначительное число экземпляров. Мне думалось, что это даже хорошо lt;…gt; Говоря о почитателях и полупочитателях Вашей поэзии, я имел в виду Балтрушайтиса, свою сестру, Ю. К. Бартенева, отчасти И. Бунина, да и еще кое-кого. Ибо Вашу поэзию я проповедую «на перекрестках и с кровель» (Письмо И. Коневскому, весна 1900 // ЛН 98, Кн. I, С. 487).

Летом 1900 года по совету Бартенева, Брюсовы поехали в Катериненталь, дачную местность под Ревелем, где обычно проводил свой летний отдых и Петр Петрович. Там Брюсов по утрам переводил Энеиду, а по вечерам начал писать автобиографическую повесть «Моя юность» (Ашукин Н. – 1931. С. 173).

Жили оба lt;Брюсов с женойgt; очень скромно, очень дружно, в каком-то «скворечнике», как говаривал Валерий Яковлевич, не боявшийся ни крутых лестниц, ни дальних расстояний (Яшвили Н. Мой дедушка П.И. Бартенев // Прометей № 7. 1969. С. 300).

В стране, где все размечено и установлено, где я сам становлюсь добрым немцем, рано встающим, рано ложащимся спать, подчинившим день порядку lt;…gt; Я на берегу моря, по которому плавали еще варяги, я на скалах, где еще видны обломки разбойничьих гнезд орденских рыцарей, я в соборах, пришедших к нам из Средних Веков, в старинных острокровельных зданиях торжествующего бюргерства XVI—XVII вв. И во всем этом — у моря, у развалин, в старых церквах — современный люд, немцы, выполняющие все русские пословицы об их добросовестности и аккуратности, каждое воскресенье едущие погулять in's Grune [103], покорно бродящие по указанным дорожкам, съедающие до конца принесенную из дому провизию и в 9 часов отправляющиеся домой пешком или по конке (не на извозчике!).

А кто же эти соборы? Это море? Торжество вечной природы над меняющимся человечеством? Или торжество мысли века над самим веком: готика, ушедшая в век Ибсена и Оскара Уайльда? Или то просто долголетие камня, кирпича – рядом с нашей размеренной жизнью? lt;…gt;

Что есть безумного для нас в том камне, на котором стояла нога Гаральда, жениха Ярославны, в тех стенах католического аббатства, под которыми стоял осадой Иван Грозный! Надо мной прошлое имеет странную власть. Время, возможность времени для меня ужасна и невероятна. Знать, что и сейчас мгновения падают, падают, и я, побеждая их разумом, не побеждаю волей, и ухожу, ухожу… Вот где истинное иди Вечного Жида. Все мы — проклятые Агасферы Времени (Письмо А. А. Шестеркиной от 19 июня 1900 года // ЛН-85. с. 624).

Жили мы в Ревеле два месяца lt;июнь-июль 1900 г.gt;. Первую половину этого времени жили одни, ни с кем не знакомясь, тихо, по-немецки. Утром я переводил Энеиду, после обеда мы читали, сидя в парке, вечером я писал автобиографию, – и так изо дня в день. Наконец, в начале июля приехал П. Бартенев, а с ним и его дочь, Татьяна Петровна lt;…gt;

За этот месяц я впервые узнал Петра Ивановича в частной жизни. Морские купанья, летний отдых, прогулки ободрили его, сделали веселым. Он не только рассказывал бесконечные рассказы из запаса своей памяти, не только произносил целые страницы наизусть из Пушкина, Тютчева, Жуковского, Батюшкова, Державина, но и выказал себя необыкновенно общительным. Он умел заговорить с каждым встречным и при том так, что те разбалтывали ему самые сокровенные свои тайны.

Рукопись «Tertia Vigilia» побывала в цензуре и подверглась жестоким урезкам. Ю. Бартенев lt;сын Петра Ивановичаgt; — только назначенный московским цензором — возвратил мне ее с любопытными пометками. Так, по поводу зачеркнутого «Сказания о разбойнике» он написал: «Можно, но прошу тупости для-ради дать другое соседство». Зачеркнуто было и заглавие: «Книжка для детей». Юрий Бартенев надписал: «Сами можете видеть, что за ребята?» Еще вычеркнуто: «Антихрист», «Рождество Христово», «Ламия», «Я люблю в глазах оплывших», «Астарта Сидонская» и строфы из «Аганатис» (Дневники. С. 89).

«Так. Полдень мой настал» — слова Пушкина. Ныне я не могу написать ничтожной вещи. Что бы я ни писал, статью ли, драму ли, повесть — я буду в них властным творцом и сумею и принужден буду говорить в них все, чем полно мое сердце. Я мог бы наполнить сотни томов, если б хотел сказать все. Я хочу писать, хочу говорить — мне все равно где, в библиографических статьях или в пророчествах. Какое мне дело до формы — до формы в самом широком смысле слова. Теперь я воистину достиг того, о чем твердил с детства. Мне — до глубины души искренно — не нужны читатели, не нужны никакие приветствия. Мне все равно. Понимаете ли вы всю свободу, даруемую этим сознанием. Свободу не от врагов, это легко, но от друзей и близких. Если прежде меня не смущали насмешки, то теперь меня не обманут, как недавно, восторги. Мне даже хочется насмеяться над своими поклонниками (Черновик письма Брюсова к М.В. Самыгину от июля 1900 года из Ревеля. ОР РГБ).

В августе 1900 года Брюсов по настоянию Петра Ивановича lt;Бартеневаgt; принял на себя секретарство в «Русском Архиве». То, что Бартенев, любивший все в своем журнале делать сам, не доверявший никому даже чтение корректуры, – предложил Брюсову разделить с ним труды по работе, показывает степень дружественного доверия Петра Ивановича к Брюсову, в котором он хотел видеть своего ученика (Ашукин Н . – 1931. С. 175).

Я, нижеподписавшийся, согласен и рад вступить на службу в редакцию ежемесячного издания «Русский Архив» к Петру Ивановичу Бартеневу на следующих условиях:

1. Я буду посвящать «Русскому Архиву» не менее четырех часов в сутки, исключая дни неприсутственные.

2. Обычным временем моих занятий будет считаться пора от 4 1/2 до 8 1/2 часов пополудни, обычным местом — помещение редакции «Русского Архива». Но, по желанию Петра Ивановича или с его согласия, в отдельные дни время и место могут быть изменяемы.

3. Занятия мои может составлять все, имеющее отношение к изданию «Русского Архива», как то: чтение правочных листов, писание деловых писем, сношения с книгопродавцами и печатнями и т. п.

4. Вполне достаточным вознаграждением за эту скорее приятную, чем обременительную работу считаю я пятьдесят рублей в месяц.

14 августа 1900 г. Валерий Брюсов (Обязательства Брюсова. данные им П. И. Бартеневу при поступлении в «Русский архив». ОР РГБ).

Одно время (в течение трех лет) я даже был секретарем редакции в «Архиве». С благодарностью вспоминаю я внимательное отношение ко мне «патриарха» русской журналистики, старца П. И. Бартенева; за годы близости с ним я полюбил его своеобразную, сильную личность, в которой самые кричащие «недостатки» уживаются рядом с достоинствами исключительными (Автобиография. С. 112).

По громадной разнице лет, по разнице тех кругов общества, в которых проходила наша жизнь, я, разумеется, не мог быть знаком с Бартеневым сколько-нибудь «интимно». Но в течение четырех лет (1899—1902 гг.) я был его помощником по изданию «Русского Архива», скажем — «секретарем редакции», а «редакция» «Архива» почти сливалась с семьей Бартенева lt;…gt; Волей-неволей многое из личной Бартенева проходило перед моими глазами. Покинув работу в редакции «Архива», я продолжал посещать Бартенева, был знаком с его сыновьями (За моим окном. С. 56).

Для П. И. Бартенева lt;род, в 1829 гgt; многое из того, что мы считали «историей», что для молодежи наших дней располагается чуть ли не на одной плоскости со временем и Ивана Грозного, — было самой простой современностью. Когда Бартенев напечатал свою первую статью о Пушкине, на него обиделся Чаадаев за то, что в статье недостаточно было подчеркнуто влияние его, Чаадаева, на Пушкина. «Обиделся Чаадаев»! – Чаадаев — прототип, говорят, Чацкого! Старик Бартенев с еще неостывшим раздражением говорил о нелепых притязаниях этого взбалмошного чудака. А я смотрел на старика, вновь переживавшего свое давнее негодование, и думал, как близка от меня «Грибоедовская Москва»: вот передо мной ее представитель, «обломок старых поколений» (заглавие моей статьи о Бартеневе), тот, кто сам жил в кругу Фамусовых, разговаривал с Чацким, а теперь разговаривает со мной! Бартенев же, по особенности, вообще свойственной старикам, даже яснее представлял себе это прошлое, нежели окружающую действительность 900-х годов с надвигавшейся Революцией 5-го года.

А. Хомяков, Аксаковы и Тютчев были для Бартенева добрыми знакомыми. Он передавал анекдоты из жизни Тютчева, не попавшие ни в какую Тютчевиану. Описывал подробно, какое было выражение лица у Ив. Аксакова, когда он сбрил бороду по приказанию царя. О Хомякове говорил с благоговением, вспоминал каждый его жест. И.С.Тургенева ругал с пристрастием личной неприязни. О Л.Н. Толстом отзывался, как равный о равном, рассказывал, как поучал его во время работы над «Войной и Миром» и т.д. 50-е годы в этих рассказах выступали только одной стороной, но в этом и была сила этих рассказов: не объективное изложение историка, собравшего материалы, а субъективнейшая критика очевидца, участника, которую доводилось воспринять не по печатным «мемуарам», а в форме устной беседы, где так многое дополняют интонации голоса, невольная мимика, сдержанные, но решительные жесты. lt;…gt;

Незаметно, слушая эти рассказы, я вовлекался в давно угасший спор «славянофилов» и «западников», незаметно 50-е годы становились мне понятны и близки (Из моей жизни. С. 93—95).

После «Русского Архива» я получил доступ в «Ежемесячные сочинения», которые издавал И. И. Ясинский, где я поместил, кроме ряда стихотворений, несколько статей и затем в «Мир Искусства», единственный в те годы журнал (после прекращения «Северного Вестника»), сочувствующий «новому искусству» (Автобиография, С. 112, 113).

В 90-х годах течение «модернизма» в русской литературе еще не определилось, не влилось в устойчивые русла, а пробивалось там и сям отдельными ручейками. «Северный Вестник», где впервые выступили «старшие» символисты Д. Мережковский, Н. Минский, 3. Гиппиус, отчасти Ф. Сологуб и К. Бальмонт), прекратился в 1898 г.; «Мир Искусства» вновь объединивший эту фалангу и привлекший к ней новые силы, был основан в 1899 г., первоначально — как орган исключительно пластических искусств; московское издательство «Скорпион», объединившее петербургские и московские группы «символистов», начало свою деятельность лишь в конце 1899 г.; «Новый Путь» должен был возникнуть в конце 1902 г. Таким образом, в конце 90-х годов «символисты» были лишены объединяющего центра, «своей редакции», и жили жизнью маленьких «кружков», собираясь в Петербурге — у Ф. Сологуба, у Вл. Гиппиуса, реже у Мережковского в Москве — у К. Бальмонта lt;и у Брюсоваgt; (Брюсов В. Ив. Коневской. С. 150).

Особенно интимно чувствовали мы себя у Георга Бахмана. Прекрасный поэт, страстный поклонник и тонкий ценитель поэзии всех народов и всех веков, исключительный знаток литературы, которая была доступна ему в подлиннике на всех европейских языках, — Г. Бахман был средоточием «маленького кружка друзей, которых умел зажигать своим неистощимым энтузиазмом. В маленькой квартире Бахмана, заполненной, затопленной книгами, которых было здесь много тысяч томов, было как-то особенно хорошо читать и слушать стихи. Кроме хозяина, lt;…gt; здесь обычно находился художник М.А. Дурнов, сам превосходно владеющий стихом, иногда — датский поэт (бывший в Москве датским консулом), памятный всем москвичам Т. Ланге, иногда — Ю. Балтрушайтис или К.Д.Бальмонт, и все присутствующие знали, что здесь каждый стих будет оценен по достоинству, что здесь не пройдет незамеченным удачное выражение, меткий эпитет, новая рифма (Брюсов В. Мои воспоминания о Викторе Гофмане. — Виктор Гофман. Собр. соч. Т. 1. Берлин, 1923. С. 11, 12).

Одним из тогдашних литературных салонов lt;Москвыgt; был салон В. А. Морозовой. В ее доме на Воздвиженке читали доклады и устраивались беседы. Этот салон посещали И. И. Иванов lt;художественный критикgt;, В. Е. Ермилов lt;журналист и педагогgt;, Н. Е. Эфрос lt;театральный критикgt;, С. Г. Кара-Мурза lt;журналистgt;, сотрудники «Русских Ведомостей», бывали здесь изредка А.П. Чехов, В. Г. Короленко, кое-кто из художников, иные из актеров и несколько студентов, начинавших работать в тех же «Русских Ведомостях» и в «Курьере», где впервые были напечатаны рассказы Леонида Андреева, А.М. Ремизова и мои.

Вот в этом салоне В. А. Морозовой в 1900 г. я вызвав сенсацию своим докладом о книге Брюсова «Tertia Vigilia». Валерий Яковлевич присутствовал на этом докладе. Тогда знали стихотворение Брюсова в одну строчку «О, закрой свои бледные ноги»… Больше ничего не помнили из его стихов …В первый раз я читал lt;этот докладgt; в одном частном доме, куда был приглашен Брюсов… Валерий Яковлевич, по-видимому, не ожидал такой сочувственной оценки его стихов, а его спутница воскликнула даже с трогательной экспансивностью: «Так еще нас никто не хвалил!» Когда я повторил этот доклад у Морозовой, Брюсов, подготовленный к этому выступлению, объявил, что недоволен моим сообщением: я хвалил «не лучшие его стихи» и еще что-то в этом роде. Однако у нас установилась тогда взаимная приязнь (Чулков Г. С. 108-109).

В те годы общественную мысль волновали: в философии — учение Ницше, в экономике — марксизм, в искусстве — декадентство, в поэзии — символизм, в области сцены – Художественный театр. И все эти направления мысли и творчества находили яркий отклик в салоне В.А.Морозовой. Вспоминается реферат тогда еще студента, а ныне историка русской литературы, В. Ф. Саводника о Ницше и Максе Штирнере. Помню, В. Я. Брюсов, тоже еще студент, последнего курса филологического факультета, читал доклад о философии и поэзии Владимира Соловьева. Это было в один из ближайших дней к смерти философа и необыкновенного человека… Вспоминается сообщение Ю. Балтрушайтиса о драмах Габриеля д'Аннунцио. Георгий Чулков lt;…gt; прочел реферат о поэзии Брюсова. Экспансивный студент А. С. Ященко (впоследствии профессор международного права) представил доклад о «Докторе Штокмане» Ибсена! Критик Жураковский подверг анализу «Когда мы мертвые пробуждаемся». Макс Волошин высказал очень интересно соображения по поводу «Потонувшего колокола»… По вопросам литературы нередко говорил «московский златоуст» проф. И. И. Иванов. Бальмонт и Брюсов читали свои стихи. Адвокаты судили «Воскресенье» с точки зрения юридической. Артисты: Мейерхольд, Книппер Андреева декламировали (Кара-Мурза С. Московская madame Жофрен // Понедельник Власти Народа. 1918. 11 марта. №2)

…предметом постоянных споров между мною и Брюсовым конце 90-х годов Московский Художественный театр, пожинавший тогда свои первые лавры. Я стал энтузиастом этого театра с первых посещений; Брюсов же был настроен к нему крайне недружелюбно, видя здесь воплощение враждебного ему принципа реализма. Конечно, он не доходил до бурных выпадов Мережковского, ненавидевшего этот театр (так же, как Чехова) всею ненавистью Дон Кихота к Санчо Пансе, когда этот последний следует не за рыцарем, а своей собственной дорогой. Брюсов не вопил громовым голосом о «бесконечной пошлости» чеховских пьес и всего их сценического воплощения: вопить было настолько же несвойственно Валерию Яковлевичу, насколько нормально для Дмитрия Сергеевича. Но он спорил со своим обычным рассудочным рационализмом против самого метода Художественного театра. Сценическая условность представлялась ему неустранимым элементом театрального искусства, и он был склонен желать ее увеличения, а не уменьшения. В конце концов, ему мерещилось уже в те годы нечто вроде стилистического театра, образцы которого дали потом Мейерхольд с Комиссаржевской в Петербурге и Оперный театр в Москве. Характерно, что уже при первом знакомстве с Метерлинком Брюсов находил, что его пьесы должны быть исполняемы марионетками: «актеры портят все излишней живостью», — замечал он, побыв на представшими «Тайн души» (декабрь 1895 г.). Для эстетики того времени это было поистине неожиданно.

Но театральное искусство, «как таковое», было, мне кажется, все-таки чуждо Брюсову. Недаром, при его необыкновенной литературной продуктивности, он не написал ничего типично-театрального. Он редко и говорил о театре и редко бывал в нем (Перцов П. С. 194).

Все технические усовершенствования реалистического театра не только не способствуют сценической иллюзии, но скорее ослабляют ее. Прекрасные декорации приковывают внимание, как самостоятельные художественные произведения, и отвлекают его от хода действий. Исторические и бытовые предметы, которыми щеголяют гг. режиссеры, заинтересовывают как музейные редкости и занимают мысль соображениями, драме посторонними. Машинные исхищрения, вроде шума дождя, стука сверчка или колыхающейся от ветра занавески, возбуждают любопытство, заставляя весь зрительный зал разыскивать и раздумывать: где стоит граммофон или где веревочка, за которую занавеску дергают. Понемногу зрители свыкнутся с теми усовершенствованиями сценического реализма, которые уже теперь перестают быть новинками, но произойдет это не от того, что зрители станут принимать вату за снег, а веревочку за ветер, но оттого, что все эти ухищрения отойдут к числу обычных сценических условностей (Брюсов В. . Реализм и условность на сцене [104] // Театр. Спб., 1908. С. 248, 249).

Видел я его в 1900 году на представлении «Втируши» [105] его мне показали в антракте; он стоял у стены, опустивши голову; лицо — скуластое, бледное, черные очень большие глаза, поразила его худоба; сочетание дерзи с напугом; напучены губы; вдруг за отворот сюртука заложил он угловатые свои руки; и белые зубы блеснули мне: в оскале без смеха; глаза ж оставались печальны. В тот же вечер он публично читал; к авансцене из тени – длиннее себя самого, как змея, в сюртуке, палкой ставшая, – с тем передергом улыбки, которую видел я, — он поплыл, прижав руки к бокам, голова — точно на сторону: вот – гортанным, картавым, раздельным фальцетто, как бы он отдавал приказ, он прочел стихи, держа руки по швам; и с дерзкою скромностью, точно всадившая жало змея, тотчас же удалился: под аплодисменты.

«Яд» на публику действовал; действовала интонация голоса, хриплого и небогатого, но вырезающего, как на стати, рельефы; читал декадента, над которым в те дни Москва издевалась, – не свои стихи, а стихи Бальмонта; собравшие же демонстрировали: «Браво, Брюсов!» Стало быть: он нравился наперекор сознанию: рассудком ведь ругали его (Белый А. С. 171).

…В те ранние годы Бальмонт был — по крайней мере, в Москве – главный фигурой, своего рода «первым тенором символизма» — этот «нежно-крикливый, звучно-хвастливый» (как по-бальмонтовски определял я его в письме к Брюсову) Бальмонт, тогда уже подошедший к своему зениту. Значительно старше Брюсова и других (род. в 1867 г.), уже широко известный в публике и полупризнанный даже ворчливой критикой, наконец с каким-то ореолом «заграницы» вокруг себя, благодаря своим переводам и постоянным путешествиям, Бальмонт естественно импонировал своим сотоварищам и в особенности Брюсову, который подчинялся ему, как мальчик. Даже в более поздние годы, стоило Бальмонту появиться проездом в Москве, чтобы вся размеренно-правильная жизнь Брюсова переворачивалась и вступала в полосу «безумия». «В Москве был Бальмонт и всех нас, причастных Скорпиону, сбил с панталыку; посему я и вам и не писал…» – извещал меня Брюсов уже в 1902 г. (март). lt;…gt;

Помню, как однажды в петербургской кофейне (рестораны и кофейни ведь еще со времен Достоевского служат у нас местом литературно-психологических излияний) Валерий Брюсов долго и одушевленно излагал мне принципиальное различие между натурой прирожденного поэта и натурой обыкновенною. Разговор был тем интереснее, что иллюстрировался верховным примером Пушкина, иррациональность жизни которого Брюсов не уставал подчеркивать — в противовес тогдашнему наивному изображению Пушкина как образца всех прописных добродетелей. Другим примером служил, понятно, Бальмонт, который всегда был для Брюсова «где-то там — на высоте», говоря его же о нем стихом. «Он (Бальмонт) переживает жизнь, как поэт, — говорю Брюсов, — и как только поэты могут ее переживать, как дано это им одним: находя в каждой минуте всю полноту жизни. Поэтому его нельзя мерить общим аршином. Все люда чувствуют жизнь приблизительно одинаково; поэты же совершенно по-другому». Думаю, что так или иначе, но Брюсов был прав (Перцов П. С. 197, 198).

Мы должны были провести зиму после окончания Валерием Яковлевичем университета в Германии, чтобы обоим вам усовершенствоваться в немецком языке, а самому Валерию Яковлевичу глубже проникнуться немецкой философией. Выполнению этого плана помешало, главным образом, то, что Валерий Яковлевич вместе со своим новым знакомым [106], переводчиком Кнута Гамсуна и Ибсена, С. А. Поляковым, увлеклись издательской идеей. У Полякова были деньги (в достаточном количестве), у Валерия Яковлевича — знания и запас литературных работ, а редакторско– издательский пыл в избытке был у обоих. Так возникло издательство «Скорпион»… (Материалы к биографии. С. 130, 131).

Среди московских меценатов наиболее просвещенным и тонким был С. А. Поляков. Он был издателем «Скорпиона»; он впоследствии устроил журнал «Весы». Воистину, не будь его литературный путь Брюсова был бы путем кремнистым. За кулисами «Скорпиона» шла серьезная и деятельная работа художников слова — К. Д. Бальмонта. Ю. К. Балтрушайтиса, В.Я. Брюсова и некоторых других, а эстрадно, для публики эти поэты все еще были забавными чудаками (Чулков Г. С. 110).

С самого основания книгоиздательства lt;«Скорпион»gt;, принял в нем самое деятельное участие, сначала чисто дружеское, позже официальное, с определенным кругов обязанностей и определенным за них вознаграждением (Автобиография. С. 113).

Книгоиздательство «Скорпион» имеет в виду преимущественно художественные произведения, а также область истории литературы и эстетической критики. Желая стать вне существующих литературных партий, оно охотно принимает в число своих изданий все, где есть поэзия, к какой бы школе ни принадлежал автор. Но оно избегает всякой пошлости, хотя бы и укрывающейся под знамя великих идей, и избитых трафаретов литературных ремесленников, даже если их имя окружено почетом. lt;…gt;

Широкое место отводит «Скорпион» изданию переводов тех авторов, которые служат так называемому «новому искусству». В нашей прессе было столько кривотолков по поводу пресловутых символизма и декадентства, что пора дать читателям возможность составить самостоятельное мнение о новых течениях в литературе. «Скорпион» надеется помочь этому, издавая переводы наиболее замечательных произведений новейших западных писателей. lt;…gt;

В связи с этим «Скорпион» переиздает в новых переводах классические сочинения тех писателей старых литературных периодов, которые являлись предшественниками и предвестниками новейших течений в искусстве. Здесь на первом месте должно быть поставлено издание собрания сочинений Эдгара По, в образцовом переводе с английского, соперничающем с подлинником по силе языка, – К. Д. Бальмонта. В этом издании впервые собраны в русском переводе стихотворные произведения По. Затем следует издание «Небожественной Комедии» З. Красинского, польского поэта начала прошлого века, предварившего во многом своеобразие драм Метерлинка. В этом отделе к изданию намечено собрание сочинений Новалиса, в новом переводе с немецкого, издание стихов и притч Блэка, в переводе с английского, и «Энеиды» Вергилия, в переводе с латинского.

Рядом с этим «Скорпион» издает и произведения русских авторов, работающих в том же направлении. Так, им издано собрание стихов Александра Добролюбова одного из наиболее современных русских поэтов, сделанное под наблюдением его друзей с подлинных рукописей. Также издан им сборник новейших стихов Валерия Брюсова «Tertia Vigilia», единогласно признанный критикой наиболее выражающим индивидуальность этого поэта. Только что появитесь из печати собрание новелл Д. С. Мережковского, содержание которых заимствовано из итальянской жизни эпохи Возрождения, которую автор так основательно изучил для второго романа своей большой трилогии. В ближайшем будущем появятся в издании «Скорпиона» новые сборники стихов З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского и Федора Сологуба. К изданию намечено посмертное собрание сочинений в стихах и прозе Ивана Коневского, собрание рассказов Ю. Балтрушайтиса «Остров», книга новых стихов К. Д. Бальмонта «Будем как солнце» и отдельное издание его обширной поэмы «Художник дьявол», главы которой, появляясь в периодическом издании, возбуждали всеобщее любопытство смелостью изображений и новизной замысла.

Но деятельность «Скорпиона» не ограничивается одной областью нового искусства. Так, им издано первое обширное собрание стихов Ив. Бунина «Листопад», где ясно выразилась тонкая и чуткая душа этого поэта — мечтателя и наблюдателя природы. Затем в скором времени появится большое исследование Н.Лернера: «Хронологические материалы для биографии Пушкина», в которых известная «канва» Я. Грота увеличена почти втрое; книга эта должна служить необходимым пособием для всех, занимающихся Пушкиным. lt;…gt;

Особенно ярко беспристрастие литературных суждений «Скорпиона» выразилось в изданных им альманахах «Северные Цветы», на 1901 и 1902 годы, где рядом с именами Чехова, А. М. Федорова, Ив. Бунина следуют имена З. Гиппиус, Д. С. Мережковского, Ф. Сологуба, К. Д. Бальмонта, Валерия Брюсова, П. Перцова, А. Мирович, А. Волынского, и тут же далее К. Фофанова, К. Случевского, В. Розанова, М. Лохвицкой, М. Криницкого, Л. Жданова и т.д. В историческом отделе издательству посчастливилось поместить нигде не напечатанные письма Пушкина, записки Тютчева, стихи А. Фета, Я. Полонского и К. Павловой, письма А. Фета, Ив. Тургенева, Н. Некрасова и Вл. Соловьева, мемуары кн. А. И.Урусова и т.д.

Возникшее весною 1900 г. книгоиздательство «Скорпион» насчитывая за собой всего два года деятельности, не успело осуществить и самой малой части своих предложений и все еще «в будущем», как говорят о начинающих поэтах (Предисловие к каталогу книгоиздательства «Скорпион», М., 1902).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. TERTIA VIGILIA (ТРЕТЬЯ СТРАЖА). Книга новых стихов 1897— 1900. Виньетка Модеста Дурнова. М.: Скорпион, 1900.

Было бы неверно видеть во мне защитника обособленных взглядов на поэзию. Я равно люблю и верные отражения зримой природы у Пушкина или Майкова, и порывания выразить сверхчувственное, сверхземное у Тютчева или Фета, и мыслительные раздумья Баратынского, и страстные речи гражданского поэта, скажем, Некрасова. Я называю все эти создания одним именем поэзии, ибо конечная цель искусства — выразить полноту души художника. Я полагаю, что задачи «нового искусства», для объяснения которого построено столько теорий, — даровать творчеству полную свободу. Художник самовластен и в форме своих произведений, начиная с размера стиха, и во всем объеме их содержания, кончая своим взглядом на мир, на добро и зло. Попытки установить в новой поэзии незыблемые идеалы и найти общие марки для оценки – должны погубить ее смысл. То было бы лишь сменой одних уз на новые. Кумир Красоты столь же бездушен, как кумир Пользы.

1900 г. Июль. Ревель (Предисловие).

С «Tertia Vigilia» началось мое «признание» как поэта. Впервые в рецензиях на эту книгу ко мне отнеслись как к поэту, а не как к «раритету», и впервые в печати я прочел, о себе похвалы М. Горького, с которым мне приходилось встречаться лично, И.Ясинского и др. (Автобиография, С. 114).

Валерий Брюсов, некогда изруганный за сборник «Русские Символисты», штуку действительно смехотворную, в новом своем сборнике раскланивается с прошлым, говоря по поводу сборника «Русские Символисты»:

Относясь к задачам поэзии более серьезно, Брюсов все же и теперь является пред читателями в одеждах странных и эксцентричных, с настроением неуловимым и с явно искусственным пренебрежением к форме и красоте стиха. Его духовное родство с Бальмонтом, которого следует по его таланту ставить во главе группы наших символистов, выражено в стихотворении:

Он воспевает Гекату и Изиду, посвящает стихи Александру Великому, Кассандре, воспевает Клеопатру, Орфея и многих других покойников, в одном стихотворении разбудил Рамзеса, и во всех стихотворениях этого цикла напоминает почему-то о благополучно здравствующем французском академике – поэте Хозе Мариа Эредиа. Может быть, это случайное совпадение, но надо говорить по совести: стихи читать трудно, они шероховаты, подавлены претенциозностью и не остаются в памяти. Но есть в его сборнике одно стихотворение lt;«Сказание о разбойнике»gt;, сюжет которого взят из Пролога, и оно очень значительно, как по содержанию, так и исполнению. В нем прекрасно выдержан народный склад речи и наивность творчества, оно вполне заслуживает быть отмеченным, как вещь оригинальная и даже крупная lt;…gt; У него есть еще одно маленькое стихотворение «На новый колокол» —

Красота этого стихотворения становится особенно понятна, если прочитать его нараспев, именно так, как просят пожертвования сборщики на колокола.

Но помимо красоты оба стихотворения Брюсова, приведенные нами lt;…gt; возбуждают вопрос: насколько серьезно и искренно это, так ясно заметное в последнее время, стремление к религиозным мыслям и сюжетам? Оно бросается в глаза не у одних символистов, далеко не у них только. Все чаще и чаще встречаешься в литературе с настроением, тяготеющим к религии и даже религиозной мистике. Чем это объясняется?.. Характерно и то, что поэты трактует всего чаще и охотнее именно об одном из атрибутов Бога – о его милосердии, о его всепрощении. Что это? Искренний ли голод души современного человека, уставшей от безверия, или хитроумная уловка буржуазного общества, которое, будучи обеспокоено все ярче и ярче выступающими из хаоса жизни противоречиями, — желает успокоить совесть свою и, облекаясь в мантии фарисеев, ловко прячется от роковой логики событий под покров милосердия Божия?

Если верно последнее – то я считаю нужным напомнить одно мудрое изречение: «Бог шельму метит», стало быть, не спрячешься, как ни вертись (Горький М. Литературные заметки. Стихи К. Бальмонта и В. Брюсова // Нижегородский листок 1900. 14 нояб. № 313).

В произведениях Брюсова замечается явное преобладание мысли. В основе всех его стихотворений лежит какая-либо идея, иногда глубокая, иногда парадоксальная. Брюсов поэт рефлективный, но рефлексия его выражается не в сухих рассуждениях или сентенциях, но облекается в образную форму… По характеру творчества он из русских поэтов ближе всего напоминает Баратынского. Сборник Брюсова начинается отделом «Любимцы веков». Здесь в целом ряде небольших стихотворений проходят пред нами тени давно минувших времен, величественные, могучие, иногда страшные тени, вызванные поэтом из тьмы прошедшего. lt;…gt; Древняя Греция, таинственный Восток, суровый скандинавский Север, даже загадочная глубь доисторической жизни — одинаково привлекают к себе его внимание. Но что хочет поэт сказать образами давно минувшего?.. Если мы присмотримся к образам, на которых останавливается поэт, то увидим, что все эти образы являются воплощением, олицетворением силы, будь это стихийная сила жизни, как в диких скифах, в которых поэт, вопреки науке, признает своих отдаленных предков, либо могущество ничем не ограниченной власти, как у Ассаргадона и Александра Македонского, или же наконец непобедимая сила воли, стремление к подвигу, как у могучих скандинавских викингов. Упоение силы, могущества, гордости, вот чего ищет поэт в дали минувшего, вот отчего преклоняется с благоговением перед величественными образами царей и героев. Но поэт способен понимать также и величие иной духовной жизни, величие духовного подвига, величие смирения. Об этом свидетельствует его прекрасное «Сказание о разбойнике», сюжет которого заимствован им из Пролога. Сказание написано размером русского народного стиха lt;…gt;

В отделе «Город», представляющем ряд набросков, внушенных современной городской жизнью, находим мы и ответ на этот вопрос: ближайшее будущее представляется поэту в виде громадного бесконечно разросшегося «города», с уходящими в высь домами, с бесконечными улицами с кишащей в них суетливой толпой, со всеми ухищрениями грядущей цивилизации. Город – это торжество холодного разума, торжество науки, торжество порядка и меры во всех областях жизни. В этой грядущей жизни все будет размерено, приведено в систему…Сравняются горы, исчезнут степи и пустыни, на гранитных берегах рек воздвигнется необъятный, во все стороны уходящий «город», который поэт называет «будущим царем вселенной»… Но поэт с тайным ужасом думает об этой жизни, как о каком-то тяжелом кошмаре… Дряхлое человечество, создавшее «город», сойдет со сцены, погибнет вместе со своей гордой цивилизацией; придут новые племена, начнется новая, иная жизнь, полная дикой кипучей силы и стихийной свободы.

(Саводник В. Современная русская лирика // Русский вестник. 1901. №9 С. 127-136).

«Пять беглых лет, как пять столетий», — замечает Валерий Брюсов, автор только что вышедшей книги новых стихов «Tertia Vigilia» — по поводу «Русских символистов», изданных когда-то в Москве и отличавшихся «детской дерзостью», потому что «символисты» все видели «в ярком свете», а проще говоря — непременно хотели чем-нибудь отличиться, как-нибудь обидеть здравый смысл и оскорбить хороший вкус. Судя по новой книге Валерия Брюсова, принадлежавшего к этим дерзким детям и ставшего теперь серьезным и «тихим» юношей или мужем, в самом деле с тех пор прошло пять столетий. lt;…gt;

Учителями современных умонастроений новейшие поэты наш начинают признавать таких оригинальных певцов чистой мысли, как Баратынский, и такой натурфилософской и Критом чисто русской мистики, как Тютчев. lt;…gt; Мы с удовольствием заметили благотворное действие на музу Брюсова музы Тютчева. lt;…gt; Подобно Тютчеву, поэт верит, что —

У нас так давно поэзия разорвала с общенародной жизнью, и с национальными идеалами, что нельзя не приветствовать эту веру в молодом поэте. К тому же, стихотворение написано звучным и прекрасным стихом. Понравилась нам также небольшая песнь «О последнем рязанском князе Иване Ивановиче (1517)». Есть что-то невымученное, естественное, наивное свободное, истинное русское в этой трогательной песне. lt;…gt;

Но, к сожалению, таких стихотворений немного в книге Валерия Брюсова. Пять, шесть – и обчелся. Есть прекрасные стихотворения, но в другом роде, стихотворения, так сказать, навеянные, или внушенные музой Бальмонта, отчасти Верлена, Верхарна, отчасти познаниями автора в халдейской, ассирийской и египетской премудрости и старине (Ясинский И. Новый поэт // Ежемесячные сочинения. 1901. № 1. С. 35-39).

Брюсовым было объявлено в сборнике «Tertia Vigilia», что им готовятся к изданию следующие книги: «Энеида» Вергилия, перевод и статья о прежних переводах Энеиды на русский язык». — «Эмиль Верхарн. Стихи о современности.Перевод и статья о творчестве Верхарна». — «О истории». — «Истины».— «Мои письма».— «Моя юность».

Издания этих книг, за исключением переводов Верхарна, не осуществились. Переводы из Верхарна были изданы Брюсовым только в 1906 году. Повесть «Моя юность» издана только после смерти автора в 1927году (издательством Сабашникова» серии «Записи прошлого»). Мысль о переводе «Энеиды» занимала Брюсова еще в юности. Поэма Вергилия была одной из любимейших книг Брюсова. Над переводом ее Брюсов работал на протяжении почти всей своей жизни.

«Скорпион» сделался быстро центром, который объединил всех, кого можно было считать деятелями «нового искусства» и, в частности, сблизил московскую группу (я, Бальмонт и вскоре присоединившийся к нам Андрей Белый) с группой старших деятелей, петербургскими писателями, объединенными в свое время «Северным Вестником» (Мережковский, Гиппиус, Сологуб, Минский и др.). Объединение это было как бы засвидетельствовано изданием альманаха «Северные Цветы», в котором впервые появились на тех же страницах и вся группа «московских символистов» и большинство сотрудников «Северного Вестника» (Автобиография. С. 113, 114).

Ваш первый альманах выйдет без меня. Искренне говорю – мне это обидно. Почему? А – извините за откровенность – потому, что вы в литературе — отверженные и выходить с вами мне приличествует. Да и публику это разозлило бы. А хорошо злить публику (Письмо М. Горького от 12 января 1901 года // Печать и революция. 1928. № 5. С. 56).

СЕВЕРНЫЕ ЦВЕТЫ НА 1901 г., собранные книгоиздательством «Скорпион». М., 1901. [107]

Возобновляя после семидесятилетнего перерыва альманах «Северные Цветы» (последний раз он был издан в пользу семьи Дельвига в 1832 г.), мы надеемся сохранить и его предания. Мы желали бы стать вне существующих литературных партий, принимая в свой сборник все, где есть поэзия, к какой бы школе ни принадлежал их автор. Придерживаясь этого духа прежних «Северных Цветов», освященных близким участием Пушкина, мы не нашли нужным подражать их внешности. Маленький формат, мелкая печать т.п., бывшее обычным в альманахах Пушкинского времени, было бы совершенно излишним затруднением для современного читателя. Впрочем, мы рады, что обложку к нашему изданию любезно взял на себя исполнить художник К. Сомов, который так прекрасно передает дух наших 20-х и 30-х годов. Все виньетки воспроизведены из изданий того же времени (Предисловие от издательства).

На днях в Москве вышел альманах под заглавием: «Северные Цветы» на 1901 г., собранные книгоиздательством «Скорпион». Здесь все любопытно: и сама форма альманаха, давно уже вышедшая из употребления, и заглавие его «Северные Цветы», взятое у альманахов, выходивших с участием Пушкина, и само издательство «Скорпион». «Скорпион» с самого своего возникновения получил некоторую известность в Москве. Сначала публика настроилась враждебно, ожидая чего-нибудь «ультрафиолетового» и «декадентского», но прошел год, и оказалось, что никаких «фиолетовых глупостей» «Скорпион» не издавал, что, наоборот, он успел открыть и познакомить русскую публику с выдающимся норвежским поэтом Гамсуном, дал несколько превосходных переводов иностранных поэтов и в выборе их обнаружил много свежего и тонкого вкуса. Альманах «Северные Цветы» должен рассеять последние предубеждения публики.

Поэты наши представлены в этом альманахе чуть ли не все… Прекрасные вещи В. Брюсова, особенно «Отрывки из поэмы» lt;…gt; На душе того же Брюсова лежит много грехов вроде «бледных ног», «фиолетовых рук» и «огромных животов». Но в том-то и дело, что не все в писаниях наших юных символистов заслуживает осуждения: безусловно симпатично это горячее, смелое стремление к новым истинам, а у нас все, что ознаменовывается духом новизны, клеймится печатью декадентства (Новые направления в искусстве (без подписи) и Русский листок. 1901. 24 апр. № 110).

По поводу Брюсова lt;в альманахе «Северные Цветы»gt; мы с удовольствием должны заметить, что, начав с гримас и диких судорог, этот поэт постепенно сбрасывает с себя шелуху напускного декадентства, и песни его начинают звучать совершенно самобытными и красивыми красками (Ежемесячные сочинения. 1901. № 6. С. 153).

Судя по первой книжке «Скорпионовских» «Северных Цветов», это совсем не цветы, а просто чертополох, большей частью декадентский…

В «Северных Цветах» целая «палата» пациентов, одержимых самыми удивительными галлюцинациями. Все эти господа, кажется, заболели недавно, но очевидно «готовы» совершенно и едва ли даже излечимы — и кроткие, и буйные. Я сужу так по примеру Валерия Брюсова, который также находится в «палате». Этот декадентский поэт кажется уже давным-давно обнаружил себя галлюцинантом… В стихах он сообщает без всякого изумления, что «шли тополя по придорожью», вероятно думая, что деревья ходят; сообщает, что он, Валерий Брюсов, «с богом воевал в ночи»; сообщает, что его «в пьяном запахе грешного сна» уносит «густая, как олово, уходящая в вечность волна», что он видит «высоту степей» и т.д. В прозе г. Брюсов излагает не менее ценные и не менее глубокие «критические» мысли (Буренин В. Критические очерки // Новое время. 1901. 27 апр. № 9037).

В Москве завелась специально-декадентская издательская фирма под весьма опасным названием «Скорпион», которая недавно выпустила альманах «Северные Цветы»… Ну и «цветы», я вам доложу! Хуже всякого репейника, всякого чертополоха и «куриной слепоты!» Посажены эти, с позволения сказать, «цветы» все теми же «столпами» русской декадентщины — гг. Бальмонтом, Гиппиус, Добролюбовым, Сологубом, Брюсовым, даже есть здесь и произведения еще неизвестных миру новоявленных адептов декадентства… Как вы думаете — если бы в обществе кто-нибудь заговорил вот такими словесами, упрятали бы его в сумасшедший дом или нет? Почему же господа декаденты свободно разгуливают по нашей литературной ниве? (Южный край. Харьков, 1901. 1 июня. № 7033).

Почему «Скорпион»? Что в сей гадине лестного для себя зрит декадентское издательство, избравшее его своею эмблемою? – Кушай, на здоровье, кушай батюшка Скорпион Мардарьич! – говорила встарь городничему купчиха в «Горячем сердце» Островского. А тот с негодованием возражал: Господи ты Боже мой! Баба ты глупая! Да какой же я Скорпион? Это ты – скорпион, а я Се-ра-пи-он! Так видите: даже у городничих скорпионы не в почете были, даже городничий скорпионом быть себе в позор ставил, а сейчас скорпионами рядятся господа поэты… Странный вкус! (Old Gentlman [Амфитеатров А.] // Россия. 1901. 25 июня. № 776).

Как не любить родной Москвы! Там во всем контрасты, другие светотени. Там живет, мыслит и созидает колоссальные произведения великий писатель земли русской — граф Л.Н. Толстой. Там же цветут «сундучные розы» словесности и дотрепываются размалеванные в москворецком вкусе старые литературные и эстетические моды. Там г. Врубель «панно» в декадентском стиле пишет, и печатает творения г. Валерия Брюсова, Балтрушайтиса, гг. Мефистоновых и пр. книгоиздательство «Скорпион». Одна фирма чего стоит! Сколько в ней язвительности!.. (Ник. Э. [Николай Александрович Энгельгардт.] Из отзыва о книге К. Гамсуна «Сьеста» // Новое время. 1900. 31 мая. № 8712).

Московская книгопродавческая фирма «Тарантул»… тьфу! то бишь «Скорпион», пользуется особым, наверно, фавором в среде декадентов и uber-символистов. Достаточно сказать, что ядовитый «Скорпион» издал новые божественные произведения самого… Валерия Брюсова (Из отзыва о книге К. Гамсуна «Пан» // Новости. 1901. 30 апр. № 117).

Странный титул кн-ва уже обращал на себя внимание печати; надо удивляться, что издателям могла нравиться такая безвкусица. Остается необъясненным: какой это «Скорпион» — созвездие или гад (Из отзыва о соч. Э. По в пер. К. Бальмонта // Вестник Европы. 1901. № 10).

Новый альманах, только что выпущенный в свет московским книгоиздательством, пытается воскресить лучшие традиции альманахов Пушкинских времен, на что указывает и самое заглавие его. Содержание первого выпуска «Северных Цветов» интересно и разнообразно. Здесь читатель найдет прекрасный новый рассказ Чехова «Ночью», производящий, Несмотря на свои незначительные размеры, весьма сильное впечатление и напоминающий по сжатой энергии повествованиями по безотрадно мрачному настроению лучшие произведения Мопассана. Оригинальность замысла и неожиданность развязки еще более усиливают впечатление этого маленького художественного шедевра. Весьма недурен также рассказ г. Марка Криницкого «Умный и глупый», написанный талантливо и остроумно. Около половины отведено стихам, которые составляют особый отдел, как в старых альманахах, а не помещены вперемежку с прозой, как делается в современных сборниках и журналах. Из известных поэтов прежнего времени мы встречаем здесь небольшие стихотворения Фета и длинное стихотворение Каролины Павловой: «Думы», весьма красивое по форме, написанное стансами с тройными рифмами; стихотворение это относится к 1854 году. «Современная поэзия» представлена целым рядом имен, принадлежащих преимущественно литературной молодежи. Среди них весьма недурны стихотворения Фофанова, Сологуба, Брюсова (особенно последнее: отрывок из поэмы), Балтрушайтиса, к сожалению, наряду с хорошими вещами встречаются в альманахе вещи совсем слабые lt;…gt;

Нужно надеяться, что издание не ограничится одним выпуском и будет появляться каждогодно. Внешность его весьма изящна; рисунок обложки, принадлежащий Сомову, выдержан строго в стиле тридцатых годов [108] (Русский вестник. 1901. № 5).

А. П. Чехов, заинтересовавшись кое-какими черточками в деятельности только что организованного тогда книгоиздательства «Скорпион», дал, по моему настоянию, в альманах этого кн-ва один из своих юношеских рассказов «В море» [109]. Впоследствии он не раз раскаивался в этом.

— Нет, все это новое московское искусство — вздор, – говорил он. — Помню, в Таганроге я видел вывеску: «Заведение искустевных минеральных вод». Вот и это то же самое. Ново только то, что талантливо. Что талантливо, то ново (Бунин И. С. 188).

Конечно, не Брюсов создал новые течения в литературе. Они создались сами, естественно. Декадентство, символизм (к нему Брюсов близко не примкнул), принцип «чистого» искусства, тяга к европеизму наконец, — все это было неизбежной революцией против многолетнего царствования наследников Белинского и Писарева, приведшего действительно к литературному оскудению.

Ломались старые рамки. Много при этом было и уродливого, и ненужного, – но и неожиданного. Молодые работники являлись тогда из самых разнообразных слоев общества. Все зависело от личных способностей и упорства. Вот этого упорства и работоспособности, при громадной сметке, у Брюсова оказалось очень много. Он по праву занял видное место в новом литературном течении; из него тогдашнего Брюсова не выкинешь. Между тем, среда и обстановка, из которой он вышел, мало благоприятствовали избранной им линии. Сыну московского пробочного фабриканта lt;…gt; пришлось-таки потрудиться, чтобы приобрести солидное образование и сделаться «европейцем» – или похожим на европейца. Но брюсовское упорство, догадливый ум и способность сосредоточения воли — исключительны, и они служили ему верно (Гиппиус З. С. 40).

Разговор Брюсова в те годы носил почти исключительно литературный характер. Насколько литературные интересы поглощали для него все остальное, хорошо видно из его переписки где можно сказать, отсутствует разнообразие жизни и присутствует разнообразие книжно-журнально-газетное lt;…gt; Когда посетишь, бывало, Валерия Яковлевича среди зимы, при частых моих тогда поездках из Казани в Петербург и обратно, — непременно услышишь от него кучу всевозможных литературных новостей, русских и заграничных (русские обычно с оттенком сенсации). Его страстью было открывать необыкновенных литературных гениев, которые уже в ранней юности затмевали Шекспира и Гёте (ср., например, в упомянутых письмах сообщения о каком-то Франце Эверсе…) и о которых уже не приходилось слышать при обратном проезде. lt;…gt; Но при этой слабости к литературной новизне Брюсов навряд ли обладал острым к ней чутьем: я уже приводил примеры его художественного консерватизма, как в случае с Сологубом. Так же долго он был холоден к Чехову и признал его, кажется, лишь вслед за общим признанием. Когда я сообщил ему (в июле 1902 г.) о появлении Блока («Знаете ли Вы поэта Блока? — писал я ему. — У меня два его стихотворения — удивительно красиво и удивительно непонятно. Стиль Вл. Соловьева, но гораздо воплощеннее), он отвечал мне с классической краткостью: «Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он — не поэт». Другой раз он «попался», когда пожаловался на некоего Ник Т-о, неведомого поэта, печатавшегося много в приложении петербургской газете «Слово» (начало 1906 г.): «Ваш Никто и однообразен, да и точностью рифм очень уж брезгует» (письмо от 15 февраля 1906 г.). Между тем этот «Никто» был не кто иной, как Иннокентий Анненский…[110] (Перцов П. С 193, 194).

В начале 1900 года я был в Москве, был у Брюсова и читал ему отрывки из своей драмы «Мрак», написанной под влиянием картины голода в деревне, которую мне пришлось наблюдать. Мы стояли в то время на совершенно непримиримых позициях, но, к моему удивлению, некоторые страницы драмы понравились Брюсову.

Он жил по-прежнему на Цветном бульваре в квартире 2-го этажа, примыкавшей к старой семейной квартире. Ход в нее был со двора. Невзрачная, пошатнувшаяся деревянная лестница вела в квартиру. В комнатах было чисто, уютно и необыкновенно аккуратно. Большая библиотека новых книг в образцовом порядке была размешена на новых полках, а старый знакомый — отцовский шкаф с книгами, составленными из «Современника» и «Отечественных записок», оказался сосланным в коридор и на нем стоял старый бюст дедушки Крылова, наблюдавший за нашим детством и юностью. И на столе и во всем была непривычная мне в доме Брюсовых аккуратность (Станюкович В. С. 748).

В конце 1901 г. мне пришлось редактировать один нелегальный революционный сборник. В это время я был уже знаком с В. Я. Брюсовым и, составляя сборник, я решил использовать это знакомство.

Недовольный существовавшим переводом «Карманьолы», я решил предложить Брюсову переделать «Карманьолу, на русский лад. Я прекрасно знал, как патриотически и монархически настроен Брюсов, но также знал, что стихи, как стихи, ему были дороже политических убеждений. И психологический расчет оказался верным. Валерий Яковлевич был даже польщен предложением и тотчас же согласился приготовить в несколько дней нужный мне русский текст революционной песенки.

Я помню, как Брюсов после нашего разговора у него в кабинете вышел со мною вместе на Цветной бульвар, и мы пошли с ним, продолжая нашу беседу о революции. Я не отвечаю за буквальность его тогдашних слов, но ручаюсь за точность их смысла. Наш диалог был примерно таков:

— Не понимаю, Георгий Иванович, вашего увлечения революцией. Меня пленяет власть и сила. Что красивого в этом жалком подпольном движении, которое обречено на неудачу? lt;…gt;

Последствия этой беседы были для меня неожиданностью. Когда я через несколько дней пришел к Брюсову за текстом «Карманьолы», поэт вручил мне, кроме перевода французской песни, несколько оригинальных революционных стихотворений. Среди них был «Кинжал». lt; gt;

В «Новом пути» «Кинжал» появился впервые, ибо нелегальный сборник 1901 года не увидел света. Я был арестован вскоре после моей беседы с В.Я. Брюсовым и сослан в Якутскую область «за организацию политической демонстрации совместно с рабочими в феврале месяце 1902 года». Таково было официальное обвинение, мне предъявленное. Арестован я был за месяц до предполагавшейся демонстрации, которая не удалась, хотя студенты и собрались в назначенный срок в актовый зал и вынесли на сходке резолюцию весьма радикальную.

«Призывный первый гром» прогремел не слишком страшно. Брюсов тогда — я с благодарностью вспоминаю об этом – не забыл меня, однако, и с любезною заботливостью писал мне в Сибирь и посылал для меня книги, иностранные и русские (Чулков Г. С. 118—120).

Все благоговение, с каким сам Валерий Яковлевич относился к писанию стихов, он сумел внушить и мне. Очень часто «писание», вернее составление, чтобы не сказать отвергнутое Валерием Яковлевичем слово «сочинение», происходило в пути, по возвращении домой. Стихи или записывались им самим, или диктовались мне. Придет бывало веселый, сияющий, и, не обращая внимания на то, что я делаю, скажет: «Садись, пиши, я написал новое стихотворение. Я с удовольствием всегда записывала диктуемое, хотя процесс записывания длился иногда очень долго; я исчерчивала подчас целые листы бумаги, пока «досочинялось» стихотворение.

Особенно часто диктовал мне Валерий Яковлевич стихи в Петровском-Разумовском, где мы (в 1901 г.) жили на даче, откуда он каждый день ездил на службу, в редакцию «Русского Архива». Так был записан знаменитый «Каменщик», от которого я пришла в восторг, а Валерий Яковлевич надо мной смеялся, говоря, что я в стихах ничего не понимаю, что это «сплошная риторика» и что таких стихов он может написать сколько угодно.

Этот обычай диктовать мне стихи сохранился до последних лет; хотя уже не так часто, но все же случалось, что Валерий Яковлевич придет и продиктует, как прежде, что-нибудь вновь сложившееся (Из воспоминаний И. М. Брюсовой).