"Палач, или Аббатство виноградарей" - читать интересную книгу автора (Купер Джеймс Фенимор)

ГЛАВА IV

Дважды три, да три опять, Чтобы девять насчитать. «Макбет»

Из-за неблагоприятных переменных ветров «Винкельрид» долгое время почти не двигался, но благодаря тому, что команда постоянно старалась держать нос судна по ветру, а также прибегала к другим ухищрениям мореходного искусства, барк вошел в верхний рог полумесяца, едва солнце коснулось края подернутой туманом Юры. Ветер совершенно стих, поверхность озера сделалась гладкой, как зеркало, и о дальнейшем продвижении, по крайней мере в ближайшие часы, не могло быть и речи. Уставшие от трудного пути матросы, поняв, что все их усилия бесполезны, расположились на ящиках и тюках, чтобы вздремнуть в ожидании северного бриза, который в эту пору года принимается дуть с берегов кантона Во через час-другой после заката.

Палуба теперь оказалась в безраздельном владении пассажиров. День был для осени довольно-таки жарок, гладь воды нестерпимо блестела, отражая горячие солнечные лучи, и с наступлением вечера освежающая прохлада принесла измученным духотой, сбившимся в тесную кучу путешественникам значительное облегчение. Так покрытое густой, тяжелой шерстью стадо овечек, задыхавшееся под деревьями и изгородями в течение дня, радостно рассыпается по лугу, чтобы пощипать траву или побрыкаться, взбодренное живительным вечерним воздухом.

Батист, как это бывает с людьми, наделенными властью на недолгий срок, разыгрывал из себя тирана по отношению к незнатным пассажирам, угрожая беспощадным наказанием тем, кто наиболее беспокойно переживал новые, непривычные для них условия плавания. Никто не склонен менее сочувствовать жалобам новичков, чем закаленный в борьбе со стихиями моряк; следуя ли своим обязанностям, отдыхая ли на досуге, он не расположен размышлять над невзгодами тех, для кого путешествие — сущая мука. Но капитан «Винкельрида», помимо черствости, являющейся следствием суровой жизни, был еще и от природы наделен себялюбием, позволявшим ему хладнокровно воспринимать чужие страдания. Неродовитые путешественники были для него чем-то вроде фрахта, за провоз которого он получал большую выгоду в сравнении с тем же объемом неодушевленного груза, но и хлопот зато было значительно больше. Однако, несмотря на свою страсть к запугиванию, осторожный Батист избегал связываться с итальянцем, который представил себя читателю под зловещим именем Маледетто, или Проклятого. Сия грозная личность была совершенно невосприимчива к тирании Батиста, причем достигалось это при помощи довольно простых и не бросавшихся в глаза мер. Ни яростные взгляды, ни угрозы грубого капитана не могли заставить итальянца дрогнуть, напротив, едва только Батиста охватывал приступ бешенства и проклятия лились с его губ неукротимым потоком, как Маледетто переходил именно на то место палубы, на которое неистовый капитан накладывал запрет, и располагался там с безмятежностью, каковая могла быть вызвана либо полнейшим неведением, либо безграничным презрением. По крайней мере, так объясняли его поведение прочие пассажиры; иные из них считали, что итальянец намеренно желает истощить терпение капитана, чтобы довести дело до скорейшей развязки, иные же снисходительно полагали, что бедняга попросту не умеет держаться иначе. Но одному только Батисту удалось верно его понять. По безмятежному виду и решительным манерам итальянца капитан понял, что Маледетто не ставит ни в грош не только его придирки и угрозы, но и его профессиональные затруднения, и потому он старался избегать столкновений со своим пассажиром подобно тому, как запутанные путешественники избегали ссориться с ним самим. И оттого Маледетто, или — как предпочитал называть его Батист, чтобы подчеркнуть свою осведомленность, — Мазо, был совершенно не ограничен в передвижении по палубе, как если бы он был одним из знатных путешественников или даже самим капитаном барка. Однако он не злоупотреблял своим преимуществом, редко покидая означенное место возле узла с пожитками, где сидел и дремал, как и прочие пассажиры, стараясь скоротать бесконечно долгие минуты плавания. Однако теперь картина переменилась. Едва только сварливый, недовольный, разочарованный и — вследствие этого — несчастный капитан признал, что не способен вести судно к порту, прежде чем не подует ожидаемый ночной бриз, и улегся на одном из тюков, чтобы на время сна позабыть о своей неудаче, пассажиры — один за другим — вскинули головы, и вскоре все уже могли вольно, по примеру благородных господ, расхаживать по палубе, сразу же заполнившейся людьми. Бодрящая прохлада безмятежного, тихого вечера, предвкушение благополучного, хотя и не слишком скорого прибытия, избавление от тягчайшей скуки неподвижного сидения — все это не могло не поднять настроения пассажиров. Даже барон де Вилладинг и его друзья, несмотря на то что все они были избавлены от притеснений капитана, сочувствовали общему веселью и не стесняли никого своим присутствием, охотно улыбаясь шуткам и выходкам разношерстного люда.

Сейчас самое время описать, как выглядел и где находился барк, а также подробнее рассказать о надеждах, связанных с прибытием его в гавань. О том, что судно было перегружено и вода доходила до самой ватерлинии, уже неоднократно упоминалось. Вся середина просторной палубы, которую занимали выдвижные сходни, имевшие, как и на всяком барке, большую ширину в сравнении с прочими судами равного водоизмещения, была завалена грузом, и оставался только узкий проход, чтобы команда могла сновать туда-сюда, меж ящиками и баулами, возвышавшимися над головами матросов. Небольшое свободное пространство было лишь возле кормы, где располагались знатные путешественники, но и они не могли передвигаться достаточно свободно, поскольку рядом, описывая полукружие, двигался огромный румпельnote 44. Противоположный конец судна, соответственно насущным требованиям навигации, оставался незанятым, но и здесь топорщились остриями девять якорей, уложенных в ряд поперек бака;note 45 подобное якорное устройство не представлялось лишним, поскольку рейды в восточную часть озера считались особенно опасными. «Винкельрид» в состоянии полной неподвижности настолько, казалось, сроднился со стихией, которая его несла, что со стороны выглядел выросшей посреди воды небольшой горой, населенной людьми; сходство довершалось его отражением на зеркально-гладкой поверхности озера, причем копия, которой не искажала рябь, точностью линий и четкостью оттенков вполне уподоблялась оригиналу. Это изображение недвижной скалы, или даже островка, однако, нарушалось парусами и рангоутомnote 46, а также высоким, острым носом судна. Реи находились, по определению моряков, на весу, или в том живописном, небрежном положении, как их любят изображать художники, зато паруса ниспадали красивыми, безупречными складками, что получилось непреднамеренно, когда их покинул ветер или же выпустили беспечные матросские руки. Длинное острие, в которое плавно переходил форштевеньnote 47, напоминало очертаниями лебединую шею и было слегка нацелено вперед либо клонилось при малейшем веянии ветра, когда корпус судна подвергался таинственному влиянию воздушных потоков.

Итак, когда гора фрахта принялась превращаться в живых тварей и пассажир за пассажиром поднимался со своей лежанки, оказалось, что им даже потянуться негде, не говоря уж о прогулке по палубе. Но, не испытав предварительно страданий, нельзя вполне вкусить удовольствия, и потому свобода сладостнее всего после предшествовавшего заточения. Не успел еще Батист захрапеть, как посреди холма наваленного груза закопошились люди: так мыши высовываются из нор, когда их смертельному врагу, коту, случается задремать.

В первой главе читатель уже достаточно ознакомился со взглядами и настроениями одушевленного фрахта «Винкельрида». Поскольку за первые часы путешествия ничего не переменилось, разве что только добавилась усталость, читатель, по-видимому, готов к дальнейшему ознакомлению с разнообразными характерами пассажиров, многие из которых не прочь были показать себя, едва только выпадет удобный случай. Подвижному как ртуть Пиппо труднее всех было переносить тяготы дня, и потому он первый выскользнул из своей норы, едва только живительная прохлада разлилась над озером и свирепый, как Аргусnote 48, Батист смежил очи. Пример Пиппо подбодрил прочих, и вот уже паяца обступила восторженная публика, готовая хохотать при всякой его остроте и встречать аплодисментами каждую выходку. Вдохновленный успехом фигляр становился все смелей и наконец начал представлять испытанные трюки, обосновавшись на одном из отрогов горы, составленном из тюков Никласа Вагнера; толпа восхищенных зевак в это время облепила каждый уступ возвышенности, вторгшись даже на заповедную часть палубы, дабы без помехи насладиться зрелищем.

Пиппо, как правило, доводилось выступать перед неотесанной публикой, которая требовала незамысловатых номеров, вроде грубых выходок Полишинеляnote 49 или воспроизведения диких звуков, не имеющих подобия ни на небе, ни на земле; однако он был умный шут и умел прибегнуть к более изысканным приемам искусства, если находились зрители, способные их оценить. Сейчас у него появилась возможность адресоваться и к тем, кто обладал утонченным вкусом, и к тем, кто его не имел; ибо знатные пассажиры, расположившиеся, волею судеб, почти бок о бок с чернью, были благосклонно настроены разделить всеобщее веселье и потому охотно выслушивали шутки фигляра.

— А теперь, сиятельнейшие синьоры, — продолжал лукавый жонглер, едва только стихли аплодисменты после очередного трюка, потребовавшего немалой ловкости рук, — я перехожу к наиболее значительной и таинственной области моего искусства — к проникновению в будущее и предсказанию грядущих событий. Если кто-то из вас желает знать, как долго предстоит ему в поте лица добывать свой хлеб насущный, пусть спросит у меня; юноша, недоумевающий, из камня или плоти сотворено сердце любимой; скромная девица, которой хотелось бы увидеть, предан ли ей возлюбленный, но скромность мешает ей приподнять подобные шелковым завесам ресницы; аристократ, интересующийся интригами соперника при дворе или в консульстве, — все обращайтесь к Пиппо, у него готов ответ для каждого; Пиппо не солжет: любой из вас скоро убедится, что небылицы в его устах правдивей, нежели прямодушие иного завзятого краснобая.

— Тому, кто берется заглядывать в будущее, должно быть известно и прошлое, — веско заметил синьор Гримальди, который с добродушным смехом слушал, как земляк-итальянец расхваливает себя. — Сумеешь ли ты столь же гладко описать, что за человек сейчас с тобой говорит?

— Ваша светлость, вы больше того, чем хотели бы казаться, но меньше того, чем заслуживаете быть, хотя столь же равны с любым из присутствующих. Рядом с вами ваш старый, достойный друг; желая получить удовольствие, ваша светлость спешит увидеть игры в Веве и, с завершением празднества, покинет город по той же причине; домой вы вернетесь не таясь: не так, как лиса пробирается в свою нору, но подобно величавому кораблю, при свете дня царственно входящему в гавань.

— Так не пойдет, Пиппо, — мягко заметил пожилой аристократ. — Я и сам все это знаю. Ты должен предрекать самые невероятные вещи, которые впоследствии оказались бы истиной.

— Синьор, как правило, гадатели предсказывают будущее в самых общих чертах. Но если ваша светлость соизволит и благороднейшая компания не станет возражать, я открою вам истинные чудеса, коснувшись интересов каждого из этих честных путешественников, о которых они сами не подозревают; любой человек, блуждающий во тьме неведения, с моей помощью увидит всякую вещь отчетливо, как при ярком солнечном свете.

— Можешь ли ты рассказать им об их недостатках?

— Ваша светлость вполне могли бы занять мое место, ибо ни один из прорицателей с такой легкостью не угадал бы моих намерений, — смеясь, ответил плут. — Подойди-ка поближе, приятель, — кивнул он бернийцу. — Ты Никлас Вагнер, разжиревший крестьянин из обширного кантона, рачительный хозяин, воображающий, что каждый встречный должен уважать тебя уже оттого, что один из твоих предков приобрел право именоваться бюргером. Изрядная часть груза на «Винкельриде» принадлежит тебе, и сейчас ты мысленно подбираешь наказание для дерзкого болтуна, осмелившегося бесцеремонно выдать секреты столь почтенного гражданина, тогда как прочие пассажиры сожалеют, что все эти сыры не остались на ферме, ибо из-за них тут ступить негде, а перегруженный барк еле движется по волнам.

Сия реплика в адрес Никласа вызвала взрыв бурного веселья: на протяжении дня богач вполне успел обнаружить свой себялюбивый нрав, чем оттолкнул от себя собратий-путешественников, наделенных всеми склонностями, характерными для неимущих и малоимущих; к тому же пассажирам сейчас настолько хотелось поразвлечься, что рассмешить их было делом довольно нетрудным.

— Будь ты владелец всего этого добра, ты бы, дружище, не думал, что оно тут кому-то мешает, — отвечал лишенный воображения крестьянин, который не понимал шуток, поскольку насмешки над собственностью казались ему непростительной вольностью, порицаемой и общественным мнением, и Священным Писанием. — Сыры эти будут хороши, куда бы их ни поместили; а если тебе не нравится их соседство на палубе, можешь убираться за борт.

— Давай помиримся, почтенный бюргер! И пусть наша перепалка обернется выгодой для обоих. Ты владеешь тем, что полезно мне, а я — тем, от чего не отказался бы любой владелец сыров, если бы знал, как это можно достойно использовать.

Никлас с напускным безразличием что-то буркнул в ответ, хотя было ясно, что загадочная речь жонглера разожгла в нем интерес. Втайне сознавая свою слабость, он притворился, что ему неинтересны посулы фигляра, хотя неуемный дух побуждал богача слушать с жадным любопытством.

— Первое, что я скажу тебе, — с преувеличенным добродушием начал Пиппо, — это то, что тебя следовало бы оставить в неведении, в наказание за гордыню и недоверие; но, увы, недостаток вашего прорицателя в том, что он не умеет скрывать истину. Ты тешишь себя мыслью, что везешь через озеро на итальянские рынки самый большой в этом сезоне груз сыров? Не качай головой: от человека с моими познаниями невозможно что-либо утаить.

— Нет, я допускаю, что кто-то тоже везет в Италию сыр, отличного качества и в не меньшем количестве, но преимущество мое в том, что я буду первым, а это значительно влияет на цену.

— О слепец, коего природа произвела на свет для торговли сырами! — (Барон де Вилладинг и его друзья с улыбкой переглянулись при этих словах бесстыдного шарлатана.) — Ты воображаешь, что это так; а в этот самый миг тяжело нагруженный барк уже входит, подгоняемый попутным ветром, в верхний конец озера, приближаясь к берегам озера четырех кантоновnote 50, и караван мулов поджидает в Флюэленеnote 51, чтобы переправить фрахт тропами Сен-Готардаnote 52 в Милан и к прочим богатым южным рынкам. Мои таинственные способности позволяют мне увидеть, что, несмотря на все ухищрения, тот сыр попадет на рынки прежде твоего.

Никлас забеспокоился, ибо подробности, упомянутые Пиппо, почти что убедили его в достоверности пророчества.

— Отплыви этот барк в назначенный час, — заявил он с откровенностью, выдающей его волнение, — мулы, нанятые мной в Вильнёве, были бы уже навьючены; но если только в Во существует правосудие, я заставлю Батиста ответить за все потери, которые могут случиться из-за промедления с отплытием.

— К счастью, наш великодушный Батист спит, — заметил Пиппо, — а не то бы мы сейчас услышали его возражения. Но, синьоры, я полагаю, вы удовлетворены проникновением в характер сего рачительного торговца из Берна, которому, сказать по правде, нечего было от нас скрывать, и я обращу свой пристальный взор к душе набожного пилигрима, почтенного Конрада, чье рвение столь велико, что способно облегчить грехи всех плывущих на барке пассажиров. Ты молишься и каешься, чтобы искупить вину многих грешников, но забываешь о своей собственной.

— Я направляюсь в Лоретоnote 53 с молитвенными приношениями от нескольких христиан, которым повседневные обязанности не позволяют предпринять путешествие лично, — сказал пилигрим, никогда не отрицавший, что промышляет паломничеством, и почти не скрывавший своего лицемерия. — Я знаю, что беден и жалок, но в иные дни мне случалось видеть чудеса!

— Если бы кто-то доверил тебе ценные приношения, я признал бы, что чудо явлено на тебе самом! Но, предсказываю, ты будешь доставлять к святым местам одни только молитвы.

— Я не притязаю на большее. Богатые и могущественные люди, снаряжающие корабли с золотом и драгоценными покровами в дар Богоматери, имеют собственных надежных послов; я же только молюсь и заменяю собой кающегося. Но скорби, которые терпит моя плоть, будут записаны на счет моих нанимателей и послужат им во искупление. Я всего лишь их посредник, как назвал меня недавно вон тот моряк.

Пиппо обернулся внезапно, в сторону, указанную ему Конрадом, и увидел того, кто именовал себя Маледетто. Он был единственный из всех, кто не присоединился к восторженной толпе, обступившей жонглера. Благодаря своей сдержанности либо отсутствию любопытства он оказался безраздельным обладателем небольшой площадки, образованной из наваленных ящиков, и стоял теперь на возвышении, чуть поодаль от прочих пассажиров, держась спокойно и с достоинством, которое обычно выказывает знающий свое дело моряк, находясь на плывущем корабле.

— Не хочешь ли узнать, какие опасности тебя ожидают, дружище мореплаватель? — воскликнул лукавый шарлатан. — Усладить свою невозмутимость, читая журнал, куда внесены будущие шторма и крушения? Наслушавшись о морских чудищах и коралловых островах, у подножия которых, глубоко на дне океана, беспробудным сном спят утонувшие моряки, ты долгие месяцы будешь видеть кошмары, и до конца дней твоих тебе будут сниться подводные скалы и отбеленные морской водой косточки. Стоит тебе только пожелать, и все приключения следующего плавания предстанут пред тобой, как на карте.

— Я охотно поверю в твое искусство, если ты мне расскажешь о моем прошлом плавании.

— Разумная просьба, и я охотно удовлетворю ее; мне по душе смелые искатели приключений, без раздумий доверяющиеся бездонным зыбям, — заявил бесстыдный шут. — Первые уроки черной магии я получил на пристани Неаполя, вместе с дородными англичанами, носатыми греками, смуглыми сицилийцами и мальтийцами, вызывая духов, пламенеющих, как золото их оков. Вот какую школу я прошел, обучаясь своему искусству, и показал себя способным учеником в философии и прочих полезных человеку науках. Синьор, вашу руку!

Мазо, не сходя с возвышения, протянул жонглеру мускулистую руку, всем своим видом показывая, что хоть он и не желает препятствовать общему веселью, но бесконечно далек от того, чтобы разделить восторженное изумление по-детски доверчивых зевак, с нетерпением ожидающих предсказаний.

Пиппо вытянул шею, чтобы получше увидеть резкие, темные линии на ладони, и затем, с очевидным удовольствием, изложил свои наблюдения:

— Вот мужественная рука, которая изведала пожатия многочисленных друзей. В трудах ей приходилось иметь дело со сталью, канатами, селитрой, но более всего — с золотом. Синьоры, рука способствует усвоению, ибо, когда она свободно берет и дает, не возникает неудобств с совестью, которую должно обременять в меру, чтобы она не грызла вас от голода, но и не была излишне отягощена; крайности эти преследуют род человеческий, и в них худшее его проклятие. Иной наделен от природы выдающимся умом, благодаря которому мог бы сделаться кардиналом, но, запутавшись в тенетах неумолимой совести, он кончает свои дни в нищете; иной же рождается принцем, но предпочитает быть бродягой, потому что власть для него, по причине стеснительных правил, подобна источнику, который бурно изливается наружу и никогда не возвращается вспять. Но, друзья мои, рука Мазо имеет благоприятные знаки, свидетельствующие о гибкой воле, послушно которой она открывается и закрывается, как зоркое око или створки раковины, к удовольствию владельца. Вам доводилось попадать во многие порты, помимо Веве, после захода солнца, синьор!

— Так случалось из-за перемены ветра, а не по моей собственной воле.

— Ты ценишь более дно судна, на котором тебе приходится ставить парус, нежели его древность; ты обращаешь внимание на киль, но не на окраску, если только обстоятельства не заставят тебя поступить наоборот.

— Э, господин краснобай, уж не подослан ли ты, под личиной шута, Святым Братствомnote 54, на погибель нам, несчастным путешественникам! — ответил Мазо. — Я всего лишь бедный моряк и плыву теперь через озеро, на барке, что принадлежит Батисту.

— Тонко подмечено, — подмигнул публике Пиппо, но, заметив, что Мазо не намерен продолжать беседу, поспешил переменить тему. — Но к чему, синьоры, рассуждать о свойствах человеческой души? Все мы благородны, милосердны, склонны более заботиться о других, чем о себе, и потому природе пришлось снабдить каждого неким хлыстиком, который подстегивает нас, побуждая не забывать о собственных интересах. Почтенный августинец, твоего пса зовут Уберто?

— Да, под этой кличкой он известен во всех кантонах и союзных им странах. Слава этого пса достигла Турина и большинства городов Ломбардии.

— Так вот, синьоры, сейчас мы убедимся, что сия тварь занимает следующее после человека место в ряду живых существ. Сделайте ему добро, и он ответит благодарностью; причините обиду, и он простит. Кормите его, и он будет доволен. Он будет денно и нощно бродить тропами Святого Бернарда, оправдывая свою выучку, и по окончании трудов не потребует ничего, кроме куска мяса, достаточного для поддержания жизни. Если бы небу было угодно наделить Уберто совестью и разумом, первая укоряла бы его за работу в воскресные и праздничные дни, а второй подсказал бы, что заботиться о благе своего ближнего — неимоверная глупость.

— Однако хозяева его, благочестивые августинцы, никогда не были столь себялюбивы, — возразила Адельгейда.

— Ах! Очи их возведены к небесам! Умоляю почтеннейшего августинца простить меня, но, госпожа, вся разница в большей расчетливости. Увы мне, братья; хотел бы я, чтобы мои родители выучили меня на епископа или вице-короля — да мало ли на свете скромных должностей! — а жонглером пусть бы стал кто-то другой. Тогда бы вас некому было поучать, но зато я спустился бы с головокружительных высот честолюбия и умер, по крайней мере, в надежде сделаться святым. Прелестная госпожа, ты напрасно отправилась в путь, если только мне известна причина, побуждающая тебя пересечь Альпы в столь позднее время года.

Адельгейда и ее отец, услыхав это неожиданное заключение, насторожились, ибо ни гордость, ни доводы разума не способны вполне избавить нас от паутины предрассудков и страха перед неведомым будущим, который, подобно неутомимому наставнику, напоминает нам о вечности, куда мы все спешим незаметными, но неотвратимыми шагами. Девушка, прежде чем ответить жонглеру, бросила испытующий взгляд на встревоженного родителя, словно хотела узнать, как он отнесся к бесцеремонному заявлению предсказателя.

— Я путешествую ради поправки здоровья, — сказала она. — И мне не хотелось бы верить, что твое предсказание сбудется. Я молода и достаточно вынослива, обо мне пекутся мои друзья, и потому, смею думать, пророчество окажется ложным.

— Госпожа! У тебя есть надежда?

Честолюбивый Пиппо задал свой вопрос, не менее бесцеремонный, чем пророчество, не думая о том, как воспримет его юная собеседница, и заботясь только об успехе у публики. Но благодаря одной из тех необычных случайностей, которые порой происходят, он неумышленно задел некую чувствительную струну в душе Адельгейды. Девушка вдруг потупила глаза, и ее бледные ланиты порозовели; и даже человек, менее всего разбирающийся в чувствах прекрасного пола, заметил бы написанное на ее лице мучительное волнение. Однако от обременительной необходимости отвечать ее избавило неожиданное вмешательство Мазо.

— Надежда не желает покидать нас, как бы ни были плохи наши дела, — заметил моряк. — Это касается и тебя, Пиппо: судя по всему, в Швабии ты не собрал богатого урожая.

— Остроумие, подобно серпу, пожинает плоды по воле Провидения, — ответил жонглер, уязвленный метким наблюдением Мазо, ибо настоящее положение неаполитанца было таково, что даже переправиться через озеро он не смог бы, если бы не внезапная щедрость Батиста, выступившего его великодушным кредитором. — Бывает, что один год лозы сплошь унизаны драгоценнейшими гроздьями, а в следующем году в винограднике шаром покати; нынче крестьянин жалуется, что не хватает амбаров для зерна, а завтра стонет оттого, что закрома его пусты. Голод и изобилие бродят по земле, наступая друг другу на пятки, и потому неудивительно, что лицедей, промышляющий смекалкой, порою бедствует, как и земледелец, живущий плодами собственных рук.

— Если бы постоянство обычаев служило залогом преуспеяния, — заметил Мазо, — набожный Конрад давно бы сделался богачом. Люди постоянно грешат, и потому нанимателей всегда будет хватать с избытком.

— Верно, синьор Мазо; вот почему я всегда жалею, что родители не выучили меня на епископа. Тот, на ком лежит обязанность поучать согрешивших собратьев, не имеет в своем распоряжении ни одной свободной минуты.

— Ты сам не знаешь, что плетешь, — вмешался Конрад. — Любовь к святым сильно поуменьшилась со времен моей юности, и сейчас там, где один христианин готов пожертвовать свое серебро, раньше таковых находились десять. Я слыхал от стариков пилигримов, что полвека назад на них возлагал свои грехи весь приход, тогда как сейчас сборы зависят не от количества кающихся, но более от размеров подаяния; а ведь были еще добровольные пожертвования, горячие исповеди и щедрые дары тем, кто взваливал на себя бремя искупления.

— Чем меньше ты взвалишь на себя чужих грехов, тем скорее тебе простятся твои, — резонно заметил Никлас Вагнер, стойкий протестант, умеющий щелкнуть по носу сторонников Рима, выставляющих свою веру напоказ.

Однако надо сказать, что такие пилигримы, как Конрад, появились благодаря распространенным тогда обычаям и глубоко укоренившимся предрассудкам. Представляя читателю Конрада, мы вовсе не имеем намерения оспаривать доктрины Церкви, к которой он принадлежал, но просто желаем показать, не без дальнейшего подтверждения верности своих наблюдений, до какой степени могут быть извращены самые серьезные и основательные истины теми, кто не умеет мыслить здраво. В те времена было принято подчиняться сложившимся традициям не рассуждая, иначе рассуждения привели бы к революции, защищающей принципы, которыми мы теперь дышим, как воздухом. Хотя никто из нас не сомневается, что существует некая сила, проницающая вселенную и лежащая в основе всякой вещи, все же мы видим, что мир, с его привычками, мнениями и бытующими представлениями о добре и зле, подвержен постоянному изменению, и это должно радовать мудрых и добрых, поскольку неустанно восстающие злые силы никогда не смогут одержать окончательной победы. Конрад был нечто вроде духовной плесени, которая покрывает загнившую мораль, наподобие того как растительная плесень цветет на гнилых овощах; верность этого портрета не станет отрицать тот, кому размышление позволило узреть схожие свойства во всякой человеческой душе и понять, что извращения, позорящие христианство на протяжении всей его истории, сделались со временем вопиюще безобразны и сами стали причиной своего уничтожения.

Пиппо, наделенный полезной способностью понимать, насколько его персона угодна другим, заметил, что наиболее просвещенная часть публики устала от его шутовских ужимок. Ловко жонглируя, он перешел на противоположный конец судна, и все те, кто еще находил удовольствие в представлении, перебрались вослед за ним; там зрители расположились посреди якорей, с готовностью глотая ту малосъедобную чепуху, которую чернь обычно потребляет с неукротимой алчностью. Там он продолжил свое выступление в той затейливой, но подчас содержательной манере, что столь выгодно отличает южного шута от его северных соперников, забавляя зрителей замысловатой мешаниной из прописных истин, сомнительных поучений и остроумных обвинений, вызывавших громоподобный хохот у всех, за исключением бедняги, которому они были адресованы.

Один или два раза Батист приподнимал голову и обводил палубу сонным взглядом, но, обнаружив, что ветра еще нет и судно не может двигаться далее, вновь засыпал, не мешая проводить время пассажирам как им заблагорассудится, хотя еще недавно с немалым удовольствием угнетал их. Предоставленная себе толпа, собравшаяся на баке, являла картину каждодневной человеческой жизни, по своей сути поучительную, но, однако, никем не замечаемую, поскольку все к ней давно привыкли.

Переполненный, перегруженный барк можно сравнить с кораблем человеческой жизни, который во всякое время плавания подвержен тысяче превратностей благодаря своему хрупкому, сложному строению; спокойное, гладкое озеро, которое может в любой миг, взъярившись, сомкнуть железные челюсти своих берегов, подобно суетному миру, чья улыбка не менее опасна, чем угрожающе нахмуренные брови; и наконец, чтобы дополнить картину, сопоставим праздную, беспечно веселую, но всегда готовую вспыхнуть гневом толпу, собравшуюся вокруг фигляра, с бурлящим варевом человеческих устремлений, неожиданно вскипающих страстей, забавных и трогательных, и к тому же приправленных весомой долей себялюбия, присущего человеческому сердцу, где все божественное и прекрасное сочетается со злобным и демоническим, образуя то загадочное и ужасное состояние бытия, которое, как учат нас разум и откровение, является всего лишь переходом к еще более загадочному и непостижимому существованию.