* Очень длинная неделя

Телеграмма пришла рано утром. Секретарь директора цирка расписалась в книге реестров и, возвращая книгу почтальонше, удивленно спросила:

- А где же остальная почта, Анна Марковна?

- Остальная будет позже, - сказала Анна Марковна. - Это срочная… Проставьте время, Зиночка!

Анна Марковна ушла, мягко ступая лыжными ботинками, а Зиночка распечатала телеграмму.

Она бросилась было в кабинет директора, но вспомнила, что директора еще нет, и побежала вниз по лестнице. Выскочив в холодное круглое фойе и не найдя там никого, Зиночка отдернула занавес центрального прохода в зрительный зал.

На манеже женщина в бигуди, свитере и комбинезоне с лямками учила маленькую испуганную собачку делать сальто-мортале.

- Валентина Петровна! - крикнула Зиночка, и купол тревожно повторил ее крик. - Карцев не приходил?..

- Что вы, Зиночка! - певуче ответила женщина, и собачонка присела от страха. - Они с одиннадцати…

Зиночка опять побежала к себе наверх. На последних ступеньках лестницы она увидела спину директора.

- Николай Константинович! - задыхаясь, сказала Зиночка. - Николай Константинович…

Директор обернулся.

- Здравствуйте, Зинаида Ивановна, - сказал он. - Почта была?

- Была почта! - отчаянно выкрикнула Зиночка. - Такая почта!..

- Какая такая?.. - спросил директор и увидел в Зиночкиных руках дрожащий листок.

- Дайте сюда. - Директор осторожно взял телеграмму.

Он пробежал глазами по строчкам:

- Господи… черт возьми… Что же теперь делать?.. Как же ему сказать?..

Директор растерянно посмотрел вокруг себя:

- Он не приходил?

- Нет. У него репетиция с одиннадцати…

- Зиночка, - сказал директор и застегнул пиджак на все пуговицы. - Немедленно позвоните к нему в гостиницу, ничего не говорите, скажите, что я вызываю его срочно к себе.

- В каком он номере?

- Узнайте у Гефта… Он их расселял. Если Гефта нет, просто позвоните администратору гостиницы…

Гефта не было. Зиночка позвонила в гостиницу и спросила у администратора, в каком номере живет Карцев Александр Николаевич.

- Александром Николаевичем столько девиц интересуется, - раздраженно сказал администратор, - что мы уже устали отвечать на их вопросы.

- Я вам не девица! - крикнула Зиночка в трубку. - Я секретарь директора цирка!..

- Простите, - сказал администратор. - Я не знал. Карцев проживает в четыреста тридцатом.

Зиночка опять набрала коммутатор гостиницы и попросила четыреста тридцатый.

- Алло, - раздался хриплый голос Карцева.

- Шура… - сказала Зиночка.

- Ларка! Это свинство! - вдруг сказал Карцев. - Ты же знаешь, что у меня в одиннадцать репетиция, а я только что лег. Какого черта?

Зиночка захлебнулась от злости и жалости к самой себе.

- С вами говорит секретарь директора цирка, Зинаида Ивановна!

- Зи-ноч-ка! - удивленно пропел Карцев и закашлялся. - Ради бога, извините…

- Шурик, - быстро сказала Зиночка, и ей опять захотелось плакать. - Немедленно явитесь к Николаю Константиновичу!

- Зинуля, позвоните лучше Славину, - сказал Карцев, и было слышно, как он зевнул. - Весь вчерашний скандал с этим кретином по технике безопасности выеденного яйца не стоит…

- Шура! - закричала Зиночка. - Немедленно приходите в цирк. Никакая здесь не техника безопасности!..

Карцев пришел минут через пятнадцать.

- Что стряслось? - тихонько спросил он и сунул Зиночке шоколадку.

Зиночка ничего не ответила и указала на кабинет директора. Карцев пожал плечами и постучал в дверь.

- Ты лети, - сказал директор цирка. - Тебе сейчас важно быть там… Я позвонил в Ленинград Соловьеву… Что нужно будет, заминка какая-нибудь

- сразу к нему. У него знаешь какие связи…

Директор нажал кнопку, и в кабинет вбежала Зиночка, пугливо глядя на Карцева.

- Закажите мне Ленинград. Срочный, - сказал директор.

Всю дорогу от города до аэродрома в ушах Карцева стоял голос циркового экспедитора Гефта, который доставал Карцеву билет в Ленинград.

- Ну и что, что факт смерти на заверен! - кричал Гефт и потрясал телеграммой. - Ну и что? Смотрите на нее! Факт смерти ей не заверен!.. Не дай вам бог получить такой незаверенный факт!.. Чтоб вы всю жизнь не имели таких телеграмм!.. Мы снимаем лучший номер с программы, и мы не спрашиваем, заверен факт или не заверен!.. Что вам нужно заверять, что, я вас спрашиваю?!..

…Карцев не любил Веру. Он разошелся с ней года три тому назад и с удовольствием рассказывал о прекрасных отношениях со своей бывшей женой. Это заметно выделяло его из общего числа разведенных, которые кляли своих жен и выставляли напоказ свое холостячеетво, возвращенное, наверное, дорогой ценой.

А отношения были действительно хорошие. И Карцев и Вера словно освободились из длительного безрадостного заключения и теперь были по-хорошему благодарны друг другу. Они наперебой заботились о Мишке, который то несколько месяцев ездил по циркам с Карцевым, то отдыхал с Верой где-то на юге. Мишку это чрезвычайно устраивало. И только одного Мишка никак не мог уразуметь: когда же они опять станут жить все вместе - папа, мама и он, Мишка? Мишке было шесть лет.

Боже мой, что же теперь делать?.. Как же это все произошло? Что же там такое случилось?.. А может быть, ошибка?.. Может быть, все это ошибка?.. И Карцев вдруг с холодным отвращением понял, что он никакой ошибки не хочет. Фу черт! Какая дрянь в голову лезете.. Надо же!..

- Полет состоит из взлета и посадки, - сказала бортпроводница. - И продлится всего пятьдесят минут. Поэтому просим вас воздержаться от курения до прибытия в аэропорт назначения.

Курения - назначения… Аэропорт - аэроторт… Нет, напрасно их назвали бортпроводницами. «Стюардессы» лучше. «Бортпроводница» - это что-то наглухо застегнутое. Хорошие у нее ноги, у этой бывшей стюардессы, ныне бортпроводницы… У Веры очень хорошие ноги. Длинные, красивые ноги у Веры…

- Конфетку не хотите?

- Нет. Спасибо.

На шее у бортпроводницы висела тоненькая золотая цепочка. Крестик там, что ли?

- Это чей экипаж? - спросил Карцев. - Аэропорта отправления или аэропорта назначения?

- Назначения, - улыбнулась бортпроводница. - Возьмите конфетку.

- Спасибо. Не хочу.

Не хочу ни о чем думать! Ничего не хочу…

Десять лет тому назад Карцев стоял на балконе бассейна и тоскливо смотрел в дрожащий зеленоватый кафель дна. Над кафелем то и дело проплывали разноцветные шапочки, оставляя за собой трехсекундный белый бурун вспененной воды. Это мешало Карцеву созерцать тихую дрожь зеленого кафеля, и Карцев лениво злился. Он уже давно ждал Юрку Самохина, тренера по прыжкам в воду. Карцев еще тогда в цирке не работал. Он уже был мастером спорта по акробатике и учился на последнем курсе института физкультуры. И когда наконец подошел Юрка, Карцев обернулся к нему и сказал:

- Ну ты даешь, кореш… Сколько можно? Час, два, но не три ведь… Всему есть предел.

Юрка стал оправдываться, говоря, что старший тренер, такая собака, требует отчетность, документацию, списки разрядников и сам не знает, чего хочет… Например, только сейчас говорил сорок минут про то, как методически правильно строить секционные занятия, будто, кроме него, никто ничего не знает, будто все лопухи, ушами не шевелят и мышей не ловят… Будто он один на всем свете знает, как нужно учить в воду прыгать…

Карцев тоскливо разглядывал высокую длинноногую пловчиху без шапочки. Все были в шапочках, в она без шапочки. Только поэтому он и обратил на нее внимание.

- Это кто? - спросил Карцев.

Юрка, обрадованный тем, что его задержка автоматически прощается, суетливо зашептал в ухо Карцеву:

- Углядел, да? Будь здоров!.. Верочка Сергиевская, из Москвы… Недавно к нам перевелась. Представляешь? С третьего курса инфизкульта на первый курс медицинского!..

- Перворазрядница?

- Что ты! Мастер!.. В первой пятерке Союза!..

- Чего это ее из столицы к нам, в колыбель революции, потянуло? - лениво спросил Карцев.

- По личным мотивам, - значительно ответил Юрка. - Ну, идем?

- Идем.

В этот вечер они были приглашены в дом одной парикмахерши, родители которой уехали на дачу. Парикмахерша обещала привести подругу…

Ведь все было так хорошо! Так вроде бы все наладилось… Даже размен квартиры, ради которого Карцев в прошлом году прилетел из Иркутска, и тот прошел тихо, спокойно, даже с некоторым налетом пижонства. Карцев и Вера весело ездили по коммунальным квартирам, осматривали комнаты, подшучивали друг над другом, были предупредительны, любезны и так несерьезно и мило сообщали о причинах размена, что недоверчиво-любопытные квартирные старушенции становились еще более недоверчивыми и даже представить себе не хотели, что два таких хороших человека не могли ужиться в отдельной квартире с ванной и телефоном. Вера была обаятельна и уступчива, Карцев остроумен и широк, и им обоим нравилось производить такое впечатление на посторонних. А за всем этим у Карцева и, пожалуй, у Веры стояла густая тоска и безумное желание скорее, скорее разъехаться и наконец начать все сначала…

- Пристегнитесь ремнями, - сказала бортпроводница Карцеву. - Скоро посадка. Конфетки не желаете?

- Не желаю, - ответил Карцев и послушно пристегнулся ремнями. - Я и посадку не желаю…

- Так в авиации не говорят, - строго сказала бортпроводница.

- Простите меня, пожалуйста… Это я, наверное, не про посадку.

Вера вообще обладала способностью нравиться посторонним людям. И поэтому во всех их семейных неурядицах знакомые винили Карцева, его легкомыслие, непрактичность, разбросанность. Да мало ли в чем обвиняли Карцева! Дома же Вера была человеком жестким и недобрым. Даже ее мать, которую Вера вызвала из Москвы, когда родился Мишка, боялась ее и частенько тихо поплакивала. Изредка старуха напивалась и тогда плакала громко, с криками, угрозами, с обещаниями плюнуть всем в харю и завтра же уехать в Москву! К старшей дочери, к Любочке. Люба и маленькой была тихой и доброй, не то что эта злыдня, которая, смотрите пожалуйста, уселась на диване, как ворона на мерзлом дерьме, сунула в рот папироску, и страдания матери ее и не касаются вовсе!.. Нет! Завтра же к Любе!..

Но наступало утро, и притихшая старуха затевала грандиозную оправдательную уборку, перестирывала все Мишкино барахлишко и уже к концу дня страдальчески охала и демонстративно искала по всей квартире валидол…

Любу, наверное, тоже вызвали…

Она была замужем за Колей Самарским, полковником, преподавателем какой-то военной академии. И Любе и Коле было по сорок, но Коля выглядел моложе и был красив той породистой, интеллигентной красотой, которая неожиданно встречается в самых простых семьях.

Жили они образцово: Люба работала экономистом в одном техническом издательстве, Коля готовил докторскую диссертацию и знал все, что должно с ним произойти в ближайшие несколько лет. Зимой они регулярно ходили на лыжах, а летом отдыхали на юге. И, несмотря на то что каждая такая летняя поездка заставляла Колю влезать по уши в кассу взаимопомощи, Коля был доволен и рад за себя и за Любу. К Карцеву Коля относился просто и благожелательно. Ему нравилось, что Карцев артист цирка, и Коля подолгу и с интересом расспрашивал Карцева о том о сем… В чем-то Коля даже завидовал Карцеву. То ли тому, что Карцев подолгу живет один, без жены, то ли постоянной возможности Карцева к «перемене мест», то ли ежевечернему зримому признанию успеха Карцева, то ли еще чему. Однако Карцев яснее ясного понимал, что, если бы Коле предложили поменяться положением с ним, с Карцевым, Коля отказался бы наотрез. И не потому, что Коля любил свою науку больше всего на свете, а просто потому, что Колино положение солиднее, звание убедительнее, перспективы яснее, да и что душой-то кривить - денег больше… А деньги были очень нужны! Не Коле. Любе. Они нужны были на новую мебель, на немецкую кухню, на какие-то потрясающие замшевые туфли, на дорогой финский костюм для Коли, на тысячи разных необходимых мелочей.

Ни жадности, ни бабского накопительства - все в дом, все в дом! - у Любы не было. Она искренне считала, что положение обязывает и что если жить, так не хуже других. Поэтому вечные нехватки денег у Веры и Карцева Люба воспринимала без сожаления, называя это «неумением жить».

Вера была часто должна Любе. Карцева это нервировало и раздражало, он незаслуженно восстанавливался против Любы и при посещении их дома, из-за боязни показаться бедным родственником, вел себя фальшиво, с каким-то дурацким веселым превосходством и преувеличивал свои настоящие, а тем более будущие заработки. По всей вероятности, Веру мучило то же самое, потому что она невольно подыгрывала Карцеву во всем и даже позволяла себе вслух иронизировать над своей «затянувшейся полосой временных затруднений».

В такие минуты Карцев был благодарен Вере, хотя и знал, что пройдет час-другой, они останутся с Верой вдвоем, напряжение спадет, защищаться будет не от кого и от «затянувшейся полосы временных затруднений» не останется никакой иронии. Вера будет плакать и говорить злые и обидные слова. А если Карцев неосторожно попробует ей напомнить, что она еще вчера смеялась над суетливым мещанским благополучием какой-нибудь там Мирочки Шевелевой, Вера станет некрасивая и обязательно закричит, что он, Карцев, ей вообще никакого благополучия создать не может. Пусть-ка он попробует заработать столько, сколько зарабатывает Мирочкин муж! И тогда Карцев тоже закричит, что Мирочкин муж жулик и ворюга, а он, Карцев, воровать не пойдет, даже если им придется сдохнуть с голоду!

Он, наверное, скажет что-нибудь еще - неумное и не обидное для Веры и мучительное для самого себя. Потом он будет молча проклинать себя за то, что женился на Вере, на женщине старше себя, которая просто плохо к нему относится. Он будет завидовать Мирочкиному мужу, вовсе не жулику и не ворюге, а милому глуповатому Мите Шевелеву, конструктору какого-то не очень таинственного ОКБ…

- Вам куда? - спросил шофер такси.

- На Васильевский… - сказал Карцев.

- Не возражаете прихватить кого-нибудь по дороге?

- Пожалуйста.

Шофер открыл дверцу и крикнул в длинную очередь:

- Кому на Васильевский?..

Правильно. Нужно ехать именно на Васильевский… Не домой, а именно на Васильевский, где после развода Вера жила с матерью и Мишкой. Мишка там, и нужно ехать туда.

Открыла теща. Глаза ее сразу же наполнились слезами. Она обняла Карцева, повисла на нем и слабо закричала:

- Шуренька!.. Шуренька!.. Пропала моя доченька, пропала!..

Карцев беспомощно погладил ее по голове:

- Тихо, тихо, мама… Мишку напугаете…

Теща всхлипнула и застонала:

- Сидит, маленький, сиротинушка моя, да все про мамочку спрашивает!.. Карцев почувствовал, что теща врет. Он отстранил ее и пошел в конец длинного коридора. Он шел, и за его спиной тихонько приоткрывались двери соседних комнат.

Когда Карцев распахнул дверь, Мишка растерянно улыбнулся и слез с дивана. Он стоял загорелый, коротко постриженный и поэтому немного чужой. Карцев шагнул вперед, и что-то горячее подступило к глазам и перехватило горло. Мишка стал расплываться и терять очертания. Карцев судорожно втянул сквозь стиснутые зубы воздух и, спасая себя, подхватил Мишку на руки.

- Папа… - сказал Мишка и затрепыхался.

Но Карцев еще сильнее прижал его к себе и зарылся лицом в несвежую Мишкину рубашонку. Мишка затих, и Карцев слушал, как мелко и часто стучало его сердце…

В субботу Вера отпросилась у своего шефа - заведующего кафедрой невропатологии профессора Зандберга - за час до общего окончания работы.

Зандберг сидел в ординаторской и пил холодный чай вприкуску. Рукава халата у него были закатаны по локоть, открывая толстые веснушчатые руки, густо поросшие седыми волосами.

- Что-нибудь дома? - спросил Зандберг. - Мишка заболел?

Он любил Веру и считал ее самым способным аспирантом на кафедре. Ему нравилось, что Вера мастер спорта по плаванию, и он часто этим хвастался.

- Тьфу, тьфу… - сплюнула Вера. - Слава богу, его нет в городе.

- Почему «слава богу»? - удивился Зандберг.

- Пыль, жара…

- Он опять гастролирует по циркам? С вашим… бывшим?

Вера улыбнулась:

- Нет. Они с мамой в Осташкове. На Селигере…

- А-а-а… - протянул Зандберг. Ему было жарко, скучно и хотелось поговорить. - Так куда же вы торопитесь?

Вера посмотрела на часы.

- Давид Львович, если вы еще хоть раз скажете «а-а-а…», то мне будет некуда торопиться. Я повсюду опоздаю…

- У вас роман? - спросил Зандберг и вкусно захрустел сахаром.

- Ох, если бы!.. - вздохнула Вера и стала снимать халат. - Я еду на рыбалку.

Зандберг с уважением посмотрел на Веру. Ему всю жизнь хотелось ездить на рыбалку, жечь ночью костер в лесу и по утрам дрогнуть в провисшей от сырости палатке. И он никогда этого не делал.

- У вас роман… - с завистью сказал Зандберг.

Нет, конечно, это был не роман…

Берта, или, как ее называли, Большая Берта, давняя приятельница Веры, наконец вышла замуж. Этот факт всем казался невероятным. В том числе и самой Берте. Ее устрашающие размеры и ничем не прикрытое желание выйти замуж сегодня, сейчас, немедленно, сию минуту и за кого угодно удерживали мужчин даже от элементарной вежливости. Ей просто не рисковали подать пальто. И поэтому, когда Берта наперекор всему все-таки вышла замуж, она стала таскать своего мужа ко всем друзьям и знакомым. Во-первых, для того, чтобы насладиться так горячо и давно желаемыми поздравлениями, а во-вторых, чтобы показать мужу, как она любима и почитаема в так называемых «приличных» домах. А так как к Берте все относились действительно хорошо, то уже через полторы недели муж Берты - пухлый тридцатилетний Алик - почти оправился от потрясения, вызванного собственной женитьбой. Ему нравились друзья Берты - врачи, юристы, актеры. Он уважал значительность их положений и чуточку презирал за отсутствие свободных денег. Алик был мясником.

Берта таскала Алика за собой повсюду, и у Веры они бывали чаще, чем у других. Однажды Алик привел знакомого - полупьяного тихого хоккеиста Сережу Рагозина. Алик молол глупости, Берта шумно хохотала, а Рагозин молчал и смущенно покачивал головой. И только в конце вечера он увидел над столом давнишнюю фотографию Карцева и удивленно спросил:

- Это что, Карцев?

- Вы его знаете? - спросила Вера.

- Он сейчас в цирке работает… - сказал Рагозин.

- Он ей будет рассказывать! - крикнул Алик, и Берта захохотала.

Рагозин непонимающе посмотрел на Алика.

- Это мой муж, - сказала Вера. - Карцев мой бывший муж.

- Она же Карцева! - крикнул Алик. - Понял? Карцева!..

Потом Алик и Берта еще несколько раз приходили с Рагозиным, в потом Рагозин пришел один и весь вечер рассказывал Вере о том, как он играл в команде мастеров и как это было хорошо, а теперь «стучит» в простой и бедной заводской команде, и как это плохо. Он и не скрывал, что все эти грустные превращения произошли с ним из-за водки, и горько сетовал на приятелей, на болельщиков и на самого себя. Рагозин был еще моложе Карцева, и Вера тоскливо думала, что ей, видно, всю жизнь придется шефствовать и идти впереди. А ей хотелось идти сзади, след в след, подчиняясь умной и сильной воле, и чувствовать себя женщиной. Не мужественной женщиной, а просто женщиной… Мужественной она уже была. Хватит.

А еще через несколько месяцев Рагозин привел к Вере хорошенькую девочку лет двадцати с намазанными глазками. Он вывел Веру на кухню и сказал, что хочет жениться на этой девочке. Вера и пожалела Рагозина, и обрадовалась. Ей казалось, что Рагозину нужна не такая жена, такие у него уже, наверное, были. Но все же она была рада. Сложившиеся к тому времени отношения между нею и Рагозиным так и останутся приятельскими, и, может быть, в этом залог спокойствия Веры.

Рагозин женился и теперь все вечера просиживал у Веры уже с женой. Он почти не пил и, казалось, был всем доволен. Понимал ли он тогда всю двойственность положения или не понимал, черт его знает! Иногда, в самый неподходящий момент, глядя на то, как Рагозин сидит в кресле и читает, пришептывая и шевеля губами, Вере хотелось подойти к нему, обнять и потереться щекой о его большие обветренные руки. Но рядом сидело хорошенькое существо, и только оно одно имело право тереться щекой о его руки и класть голову на его плечо…

И Вера говорила себе, что она просто старая одинокая дура и, если ей уж так хотелось всего того, на что сейчас имеет право эта девочка с четко проглядывающей зверушечьей хищностью, она, Вера, могла получить намного раньше - стоило только шевельнуть пальцем. Теперь поздно, и слава богу. В конце концов все твои достоинства в тридцать три никому не нужны. Нужны недостатки в двадцать. Недостатки двадцатилетних очень удобно объяснять и прощать…

Часа за два до разговора Веры с Зандбергом в клинику позвонил Рагозин.

- Вер… А Вер… Поедем на рыбалку?.. - слегка заикаясь, сказал он.

- Опять дома худо? - спросила Вера, и в эту минуту ей вдруг до боли захотелось увидеть Карцева, услышать его голос, смех, шаги… И Мишку, который так похож на Карцева.

Рагозин промолчал.

- Ну что ты молчишь? - раздраженно сказала Вера. - Говори что-нибудь!

- Ну поедем, Вер… - тоскливо сказал Рагозин.

Последние полгода ему было очень плохо. В доме творилось черт знает что, и Рагозин опять начал пить. Его отчислили с тренировочных сборов и, кажется, выгнали с работы.

- Хорошо, - сказала Вера. - Я буду на вокзале в три часа.

- Нет, Вер… - слабо запротестовал Рагозин. - Поздно. Давай подгребай к часу… А то опять лодку не достанем. Этот хрыч их в один момент раскассирует… Он за «маленькую» удавится.

- А ты? - зло спросила Вера и тут же пожалела Рагозина.

Рагозин чуточку помолчал и тихо сказал:

- Давай к часу… А, Вер?..

В понедельник Вера не пришла в клинику. Во вторник тоже. В среду Зандберг сам позвонил к Вере домой. Соседи ответили, что ее нет дома с субботы. В субботу она прибежала раньше, чем обычно, переоделась - будто за город собиралась ехать, - пошарила в почтовом ящике и умчалась, сказав, что ее не будет до завтрашнего вечера.

На кафедре начался переполох. Зандберг звонил в милицию и выкрикивал в трубку свои титулы; ординаторы и ассистенты растерянно припоминали все, что составляло известное им Верино существование, по углам судачили санитарки.

В четверг в клинику пришел пожилой медлительный человек, следователь районного отдела милиции, и три часа опрашивал весь персонал кафедры, а потом предложил Зандбергу вызвать в Ленинград бывшего мужа пропавшей, артиста Карцева. Может, она и не пропавшая? Может, она к нему уехала? Всякое бывает, товарищ профессор…

За два дня до приезда Карцева мать Веры прислала телеграмму, в которой просила Веру встретить их с Мишкой. Они приезжают с дачи. Соседи получили телеграмму и поехали на вокзал. На вокзале старуха заподозрила неладное. Когда дома ей рассказали об исчезновении Веры, она заголосила, забилась головой о стол и протяжными криками стала проклинать свою судьбу, которая ни в чем не дает ей спуску…

Потом пошли совершенно кошмарные дни. Мишку отправили в Лугу, к кому-то на дачу, Карцев и теща часами сидели в серых приемных отделениях милиции в ожидании хоть какого-нибудь известия. И наконец однажды утром услышали, как оперативный уполномоченный кричал в трубку веселой деловой скороговоркой:

- Мне директора цирка! Товарищ директор? Вас беспокоит капитан Банщиков из уголовного розыска! Вас беспокоит капитан Банщиков из уголовйого розыска!.. Да, из уголовного розыска!.. Тут, товарищ директор, у одного вашего артиста, у Карцева, - знаете такого? - трагическое несчастье произошло… А, вы уже знаете? Так вы не могли бы ему машинку на денек дать, на опознание съездить? Вроде нашли, да сомневаемся… Знаем мы, знаем ваше автохозяйство! Вы ж по сравнению с нами миллионеры! Так, значит, Карцев зайдет к вам!..

- Вы мамашу отправьте домой, - сказал Карцеву капитан Банщиков.- А сами маленько задержитесь… Идите, идите, мамаша. Отдыхайте…

Капитан чуть было не сказал «и не волнуйтесь», но запнулся и добавил:

- А товарищ… значит, Александр Николаевич вам потом все-все расскажет…

Карцев поднял обессиленную старуху и повел ее к выходу.

- Шуренька, родненький ты мой!.. - заплакала старуха. - Найди ее, сыночек… Привези ее, какая есть!..

- Да подождите ж вы, мама, - не слыша своего голоса, сказал Карцев. - Раньше времени…

- Нет… нет… - тихонько выкрикнула старуха. - Не живая она, не живая! Не живая моя доченька!..

…Это произошло в Лосеве. Может быть, не с ними, не с Верой и Рагозиным, может быть, с «неизвестным иужчиной» и «неизвестной женщиной», но произошло. И именно в ту субботу. И как раз спустя столько времени, сколько нужно для того, чтобы, в час дня выехав из Ленинграда, доехать до Лосева, пройти пешком до Верхнего озера, взять лодку, сесть в нее, выслушать все предостережения уже пьяного лодочника: «Только до быков, храни господь, не доплывать, потому как в проток, под мост затянет - ни в жисть не выгребешь!..» - а затем еще двадцать минут и… все.

- Там два моста, понял? - сказал капитан Банщиков и нарисовал на клочке бумаги что-то похожее на колбу от песочных часов. - Это Верхнее озеро… - И Банщиков красивым детским почерком на одной половине колбы написал: «Верхнее озеро». - А это Нижнее… - И на другой половине написал: «Нижнее озеро». - Понял? Тут горловина узкая-узкая… Метров пятьдесят. - Банщиков указал на соединение двух половин колбы. - Вода из Верхнего озера идет в Нижнее, понял? Какое течение здесь получается теперь, понял? Это же жуткое течение!.. Здесь быки… - Банщиков аккуратно нарисовал несколько крестиков по одной линии, перегородив ими суживающуюся часть Верхнего озера, и вынул сигареты. - К ним, понимаешь, и приближаться-то нельзя, а они… у тебя спички есть?

- Зажигалка…

Банщиков оживился, повертел зажигалку в руках и спросил:

- Бензину надолго хватает?

- Это газовая… «Ронсон».

- Ну да? - округлил глаза Банщиков и отдал зажигалку Карцеву. - Ничего себе уха! Ну-ка, чиркни сам…

Карцев чиркнул, и Банщиков прикурил.

- Откуда такая?

- Из Бельгии.

- Выступал там? - с интересом спросил капитан.

- Работал четыре месяца.

- Мы тоже в прошлом году в Чехословакии были… Двенадцать дней… От обкома комсомола группа. Тоже здорово было!

Карцев взял в руки рисунок. Банщиков отобрал у него рисунок и снова вооружился карандашом.

- А теперь смотри, - задумчиво протянул Банщиков. - То ли их течением сюда снесло, то ли понадеялись, что выгребут…

Банщиков перечеркнул горловину двумя коротенькими черточками.

- Это два моста, железнодорожный и шоссейный. На железнодорожном в эту минуту была как раз смена караула, так что, считай, три человека - разводящий и двое часовых - видели все это дело своими глазами.

- Что же они смотрели, твои разводящие? - зло спросил Карцев и почувствовал дикое желание схватить этого Банщикова за расстегнутый китель и тряхануть его так, чтобы у того руки и ноги заболтались, как у тряпичной куклы.

- Ахнуть не успели, - печально и строго сказал Банщиков. - Ахнуть… Понял?

Он застегнул китель и придавил сигарету в пепельнице.

- Лодка как пуля проскочила под шоссейным мостом… Как пуля. Женщина выпрыгнула первая. Ее сразу под воду затянуло. Может, об камни ударило. Там камни знаешь какие? Мужчина - метров через тридцать… Там весь проток-то с гулькин нос. И тоже сразу под воду ушел… У нас там знаешь сколько народу каждое лето гибнет? Жуткое количество!.. Просто жуткое! Лодку на четвертый день прибило, а трупы только позавчера всплыли. Считай, одиннадцать суток в воде пробыли… Надо бы их к нам, сюда, было транспортировать, да документов никаких не обнаружили и отправили в приозерский морг. Это километров шестьдесят оттуда. Все же ближе, чем до Ленинграда…

Банщиков порылся на столе, нашел какой-то список и протянул его Карцеву:

- Опись вещей, найденных в лодке… Посмотри, может, чего помнишь.

- Откуда?.. - махнул рукой Карцев. - Я с ней больше года не виделся.

- Ты погляди, погляди, - сказал Банщиков. - За погляд денег не берут. Нет, знакомых вещей не было. Ничего он не знал ни про чехлы для удо- чек, ни про мешочки полиэтиленовые… Вот только, может, пункт номер четыре: «Коробка пластмассовая красного цвета». Да и то вряд ли… Мало ли на свете красных коробок?..

- Ничего я тут не знаю, - горько сказал Карцев. - Была у нас когда-то коробочка красная… Я ее в «Пассаже» лет восемь назад покупал.

- Ну-ка, нарисуй форму, - попросил Банщиков. Карцев нарисовал.

- Точно! - сказал Банщиков, повернулся к сейфу и вытащил оттуда красную пластмассовую коробочку. - Она?

«Шурка! Глупая ты моя головушка! - сказала тогда Вера. - Ну на кой черт ты купил эту красную коробку? Ты что, лозунги на ней собираешься писать, что ли? У меня сердце разрывается, когда я вижу, в каком пальто ты ходишь, а ты тратишь деньги на совершенно бессмысленные вещи…»

«Я ж тебе ее купил…» - мрачно сказал Карцев. Вера вздохнула и с жалостью посмотрела на него. Карцев тогда очень обиделся.

- Ваше имя, отчество? - спросил его по телефону Зандберг.

- Александр Николаевич, - ответил Карцев.

- Вы поедете на опознание, Александр Николаевич?

- Да.

Зандберг помолчал. Он искал форму вопроса, который исключал бы никчемный трагизм. Он не мог спросить: «А если это Вера?..»

- А если предположения милиции подтвердятся? - спросил Зандберг и вдруг почувствовал всю глупость найденной формы. Уж лучше бы он спросил: «А если это Вера?..»

- Тогда я привезу ее сюда, - сказал Карцев.

- Александр Николаевич… - Голос Зандберга дрогнул, и Зандберг откашлялся. - Если все действительно так…

Он опять не мог сказать: «Если это действительно Вера…»

- Я привезу ее, - повторил Карцев.

- Прямо сюда… В клинику… - быстро заговорил Зандберг. - Я немедленно обо всем распоряжусь. Вы знаете, где клиника?

Директор цирка дал машину, и шофером у этой машины был молчаливый толстый парнишка с фамилией Человечков. Звали Человечкова Васей.

- Скоро Лосево… - сказал Вася. - Километра три, что ли.

Нужно обязательно что-то в кузов положить… Обязательно нужно положить что-то в кузов!.. Сено нужно. Побольше сена. И прикрыть чем-нибудь. Прикрыть, наверное, дадут чем-нибудь…

- Ну-ка, притормози, - сказал Карцев. - Давай из этой копнухи сена нагребем.

- А если кто увидит? - спросил Вася и притормозил.

- Ладно тебе. Вылезай.

Ну вот. Сена, пожалуй, хватит. А прикрыть дадут чем-нибудь. Люди ведь…

- Слушай, - как-то сказала Вера. - Ты не можешь передать своим девкам, чтобы они сюда не звонили?

- Какие девки? Что ты ерунду порешь? - спросил Карцев и бросил плащ на диван.

- Повесь плащ на вешалку. Я только что всю квартиру вылизала, - устало проговорила Вера и стала разминать папиросу. - Ты не можешь устраивать свои делишки где-нибудь на стороне? Умоляю тебя, избавь меня от разговоров с ними. У тебя есть уйма приятелей, с которыми ты шляешься черт знает где. Они с наслаждением будут передавать за моей спиной все, о чем бы ты их ни попросил. Не давай ты домашний телефон, я тебя просто умоляю об этом…

Ну что за сволочи! Сколько раз он просил: «Не звоните ко мне! Не звоните!» Ну почему в людях нет элементарного чувства такта? Ну что за свинство?.. И Веру жалко…

- Верка, ты меня удивляешь! - сказал Карцев. - Это, наверное, какой-то дурацкнй розыгрыш, к которому я не имею ни малейшего отношения… Уверяю тебя…

- Ты вообще ни к чему не имеешь ни малейшего отношения, - перебила его Вера. - Ни к дому, ни ко мне, ни к ребенку… Ты сам по себе, мы сами по себе.

- Ну чего ты врешь про ребенка-то? - крикнул Карцев. - Мало я вожусь с Мишкой? Мало? Да?..

- Ну разве только Мишка, - сказала Вера. - И то я подозреваю, что Мишка - твое тщеславие, твое неоспоримое достоинство, вот ты и представительствуешь Мишкой…

Это было неожиданно верно и точно, и Карцев, подавив в себе желание закричать от обиды и злости, мягко произнес:

- Вера! Ну что ты говоришь?.. Ну как тебе не стыдно?..

И в эту секунду раздался телефонный звонок. Карцев сделал движение к телефону, но Вера положила руку на трубку. Она обстоятельно поискала пепельницу, стряхнула пепел и сняла трубку только тогда, когдв телефон позвонил в третий раз.

- Алло, - сказала Вера и посмотрела на Карцева. - Нет, его нет дома…

Карцев пожал плечами, отчаянно стремясь сохранить невозмутимый вид.

Вера положила трубку, встала и тяжело ударила Карцева по лицу.

- Подожди! - сказал Карцев Человечкову. - Подожди, Вася.

- Нельзя, проезжая часть узкая… - буркнул Человечков. - Я вот сразу за мостом прижмусь…

Они переехали тот мост. Машина остановилась, утонув правыми колесами в мягкой пыли обочины. Карцев вылез в эту теплую, ласковую пыль и пошел назад, на мост.

Под мостом хрипло гудела и закручивалась вода. А рядом, параллельно этому мосту, был еще мост железнодорожный.

Солнце уже садилось, и контур железнодорожного моста четко впечатывался в блестящую гладкую воду Нижнего озера и желтовато-розовое небо. Крутая ферма моста поднималась от земли, почти из того места, откуда рос тоненький силуэт сторожевого гриба. Под грибом оловянным солдатиком неподвижно стоял часовой.

Карцев оглянулся. Теперь перед ним открывалось Верхнее озеро и десяток деревянных быков. Редко, как линейные на параде, стояли быки..

- Поехали? - спросил рядом Человечков. - Еще километров шестьдесят топать…

- Поздновато вы приехали, - сказал следователь и посмотрел на часы - Морг-то закрыт…

- И что, теперь ничего нельзя сделать? - спросил Карцев. Он спросил это так деловито и так спокойно, что следователь тут же ответил:

- Нет, почему же… Можно, конечно. - И уныло добавил: - Ищи теперь эту Ядвигу…

- Кого? - не понял Карцев.

- Женщина тут у нас одна… Моргом заведует. После двух с собаками не сыщешь! Бывает, срочное вскрытие - ее нету. Покойника родственникам выдать - ищи свищи… Который год мучаемся. Одно время хотели уволить - не смогли. Не идет никто на эту ставку. Ставка-то мизерная… Вы на машине?

- Да.

- Вы скажите шоферу, пусть к больнице прямо едет. И со двора пусть загонит. А мы с вами за Ядвигой сходим.

По дороге Карцев расспрашивал следователя о его приозерском житье-бытье и узнал, что следователю двадцать семь, и женился он уже здесь, в Приозерске, дочке одиннадцать месяцев, и прокурор все обещает квартиру, да, видно, обещанного действительно три года ждут…

Шли они мимо какого-то длинного забора, потом шагали между ржавыми сухими рельсами, не по черным, а по очень серым растрескавшимся шпалам. И наконец пришли к двухэтажному деревянному дому, около которого мальчишка лет четырнадцати чинил велосипед и сидели три старухи. Старухи посмеивались над мальчишкой и называли его «Мастер Пепка». Мальчишка огрызался и не стеснял себя в выборе выражений. Это еще больше веселило старух, и они, наверное, огорчились, когда к дому подошли Карцев и следователь.

На вопрос следователя, дома ли Ядвига Болеславовна, мальчишка растянул рот в откровенной ухмылке, а одна из старух скорбно поджала губы и ответила:

- Это вам лучше знать. Мы за ей не бегаем.

Следователь вздохнул, поглядел с ненавистью на старух и молча двинулся мимо них к открытым дверям дома. Карцев пошел за ним.

- И ходют к ей и ходют, - послышался демонстративный голос старухи. - И чего, спрашивается, ходют?..

И слышно было, как мальчишка цинично захохотал.

В темном коридоре на втором этаже следователь нащупал какую-то дверь и сказал:

- Здесь, что ли?..

Он постучал, и дверь легко отворилась. Она открылась просто от стука. На высокой постели под ослепительно сверкающим зеленым шелковым одеялом спал краснолицый парень. На спинке кровати висела гимнастерка с погонами старшего лейтенанта. На тоненькой веревочке, протянутой от окна к задвижке печного дымохода, пара стираных мужских носков и портянок с рыжими подпалинами.

- Ошиблись, наверное, - шепотом сказал Карцев.

- Да здесь! Что я не знаю, что ли?.. - зло ответил следователь и огляделся. - Придет сейчас… Далеко бы ушла, дверь открытой бы не оставила. У них туалет во дворе…

По коридору простучали каблуки, и в дверях поивилась грубо накрашенная женщина лет сорока пяти. Пьяненько улыбнувшись, она всплеснула руками и ласково сказала:

- Сергей Иваныч! Здравствуйте!.. И вы тоже… Очень приятно. Нисколько не смущаясь, она поправила на краснолицем парне одеяло, на ходу собрала одну портянку в кулак и сжала - проверила, сухая ли… Все это она сделала одним движением, мягким и удивительно изящным. Движением, которое свойственно очень одиноким и знающим себе цену женщинам. Она даже за стол села, так легко и естественно загородив собой спящего, что Карцев понял, почему к ней все «ходют и ходют» молодые лейтенанты.

- Пойдемте, Ядвига Болеславовна, - сказал следователь. - Вот товарищ из Ленинграда приехал…

- За обоими? Мужчину тоже брать будут?

- Посмотрим, - сказал следователь и встал из-за стола.

- Ну, тогда вы меня извините, - сказала Ядвига. - Я переоденусь…

Следователь и Карцев вышли в коридор.

- Вы вообще-то ей не говорите, что вы родственник… - зашептал в темноте следователь. - Пусть думает, что вы из управления… А то обдерет как липку.

А может, он напрасно ушел в цирк? Бросил тогда все к чертовой матери и ушел. «В профессионалы ушел…» - говорили о нем спортсмены с презрением и завистью. Конечно, говорили, там платят!

А здесь им не платили? По сотне лишних часов приписывали, только бы выступал мастер спорта, только бы в другое общество не переметнулся!..

Ведь не будешь каждому встречному объяснять, что не получилась жизнь у тебя в собственном доме от собственных бед и неумений. А цирк… Цирк, он круглый год мотает тебя по разным городам и, слава богу, не оставляет времени на самокопание… Просто нету времени. Норма - тридцать в месяц. Тридцать выступлений вечером. Тридцать репетиций утром. Четыре выходных, но зато по воскресеньям работаешь три раза. Месяц - один город, месяц - другой, месяц - третий… И различаются города только по гостиницам и квартирным хозяйкам. Ну еще по «ходячкам», может быть… Девчонки такие при каждом цирке. Годами в цирк ходят. Все про цирк знают. В Москве, в главке, молодые акробаты, полетчики, жонглеры так и говорят: «Ты откуда?» - «Из Красноярска».- «Ну как там Валька?» - «Ничего… В этот раз с Димкой Райтонсом гуляла. А ты куда?» - «Во Львов».- «Ох, там, говорят, ходячка новая одна, Луизой зовут…»

А через год встречаешь пополневшую, умиротворенную Вальку или Луизу не в Красноярске и не во Львове, в на манеже Владивостокского цирка, и стоит такая Валька-Луиза в расшитом блестками платье, подрагивает голыми плечами и, трусливо улыбаясь публике, подает своему мужу Димке Райтонсу кольца, булавы и мячи разноцветные… Ассистирует. Замуж вышла. А манеж во всех цирках одинаковый - тринадцать метров…

По больничному двору вокруг грузовика Васи Человечкова гуляли больные в серых халатах с бледно-коричневыми шалевыми воротниками. Короткие кальсоны мужчин и длинные белые рубахи женщин выползали из-под халатов и светились в наступающем сумраке.

- И когда нам уже наконец настоящий морг сделают? - спросила Ядвига, отпирая низкую, окованную кровельным железом, широкую дверь. - А, Сергей Иванович?.. С рефрижератором, с прозекторской… Чтобы все как у людей было… Хоть бы ваша прокуратура надавила, что ли… А, Сергей Иванович?

Белые столбики кальсон и полоски рубах стали заинтересованно стягиваться к двери морга.

- Больные! Отойдите сей минут!.. - крикнула Ядвига. - Это еще что такое? Нашли себе кино!..

Она подняла голову вверх и, уставившись в окна второго этажа, закричала:

- Ну-ка, нянечки! Кто там есть? Позовите-ка дежурного врача!..

Больные покорно разбрелись по углам двора.

- Вот вы сейчас посмотрите, в каких условиях мы работаем, - сказала Ядвига Карцеву. - Прямо стыдно сказать.

Вася Человечков вылез из кабины и подошел к Карцеву.

- Подождите здесь, - сказала Ядвига и шагнула в темноту за дверью. Она включила свет, и Карцев увидел в проеме двери на цементном полу что-то прикрытое несколькими кусками бледной клеенки.

Карцев подавил в себе дрожь и повернулся к Человечкову:

- Ты не ходи туда, понял?..

Человечков испуганно мотнул головой, не отводя глаз от прикрытого клеенками.

В резиновых перчатках, в халате и черном блестящем фартуке, с туго повязанной головой, Ядвига вышла из морга и протянула следователю и Карцеву халаты.

- Скидавайте свои пиджачки и рубашечки. Одевайте халатики.

- Какие халатики? - хрипло спросил Карцев.

- А как же! - рассмеялась Ядвига.- Одежа так пропахнет, что потом неделю не выветрится!.. Вон Сергей Иванович знает…

Следователь промолчал и стянул с себя пиджак. Карцев тоже снял пиджак и стал расстегивать рубашку. Когда он стащил рубашку через голову, то увидел, что перед ним стоит Ядвига, протягивает ему халат и ласково разглядывает его сильное, налитое мышцами тело профессионального акробата.

Карцев надел халат. Халат завязывался сзади короткими тесемками.

- Помочь? - спросила Ядвига.

Карцев повернулся спиной к Человечкову:

- Ну-ка завяжи…

Карцев слышал за своей спиной прерывистое дыхание Человечкова и постепенно обретал отвратительное спокойствие.

Это было так не похоже ни на что живое и ни на что мертвое, что Карцев не ощутил ни скорби, ни горя.

- Что же вы хотите, - сказал следователь, - одиннадцать суток в воде…

А Карцев хотел только одного: разорвать весь этот кошмарный сон в клочья и проснуться в какой-нибудь зачуханной тюменской гостинице и, судорожно вдыхая свежий утренний воздух, тупо смотреть на часы и понимать, что он снова опаздывает на репетицию…

- Пойдемте к вашей машине, - сказал следователь.- Я там составлю акт опознания…

Васю Человечкова рвало у заднего ската грузовика. Он стоял, прислонившись щекой к пыльным доскам кузова, и плечи его судорожно вздрагивали.

- Тебе же сказали, не ходи туда, - сжав зубы, сказал Карцев.

Вася хотел что-то ответить, но новый приступ рвоты заставил его еще сильнее прижаться к борту машины, и Васины слезы отпечатались на пыльных досках темными островками.

- У вас гроб с собой? - спросил следователь.

- Нет.

Следователь помолчал, снял очки, протер их, снова надел и решительно сказал:

- Тело в таком состоянии, что без гроба его транспортировать нельзя ни под каким видом, - и добавил, почувствовав всю неуместность своей категоричности: - Вы же сами видели…

Гроб делал Карцев. У старика плотника, к которому Карцева привела Ядвига, нарывал большой палец, и старик здоровой рукой покачивал больную, словно новорожденного. Он дал Карцеву топор, ножовку, молоток, гвозди, складной метр и помог вытащить из сарая четыре длинные желтые доски.

- Мужчина? Женщина? - спросил старик.

- Женщина, - ответил Карцев.

- Распусти долевые по метр семьдесят, а поперечные по шестьдесят… Я их знаешь сколько на своем веку переделал?..

И Карцев отрезал долевые по метр семьдесят и поперечные по шестьдесят, и мысли его путались, перескакивая с одного на другое, и на душе было паршиво и тягостно. А еще Карцев боялся, что сидящий рядом старик плотник окажется этаким народным балагуром-умельцем и будет беспрестанно сыпать философскими сентенциями вроде: «Бог дал - бог взял…» и «Не боись, паря, все там будем…» - и советовать, советовать, советовать, как гроб делать, потому что он этих гробов на своем веку видимо-невидимо переделал. Он же об этом еще в самом начале сказал.

Но старик молчал, покачивая больную руку, и только один раз попросил Карцева, чтобы тот дал ему прикурить. И это было очень хорошо, потому что Карцев уже до краев был переполнен горечью и смятением и любое неосторожное движение могло расплескать эту горечь на удивление посторонним людям, ничего про Карцева не знающим…

- Все… - сказал Карцев и воткнул топор в остаток доски.

- И ладно, - кивнул головой старик.

Карцев вынул из кармана двадцать рублей и протянул их старику плотнику.

- Это за что? - спросил спокойно плотник, и Карцев увидел, что глаза у старика удивительно синие.

- За доски, - ответил Карцев.

- Им в базарный день пятерка красная цена, - презрительно сказал старик и пнул ногой обрезок доски.

- Ну так, вообще… За все.

- Вообще мне не надо, - сказал старик и встал. Но если ты желаешь, я в церкви свечку поставлю и помянуть попрошу. Как звали?

- Вера.

- Желаешь?

- Желаю…

- Давай, - сказал старик и протянул за деньгами здоровую руку.

Было уже совсем темно. Карцев поднял задний борт.

- Может, переночуете? - спросил следователь. - А то ваш шофер совсем расклеился. Как он в таком состоянии полтораста километров, да еще ночью, осилит? Оставайтесь, мы вас обоих устроим…

- Осилит, - ответил Карцев и сел за руль.

Человечков безропотно занял место справа и бессильно откинулся на подушку сиденья.

- До свидания, - сказал Карцев следователю.

- Если будут нужны какие-нибудь уточнения, звоните, - сказал следователь. - Акты экспертизы и вскрытия мы еще вчера выслали.

- Хорошо, - сказал Карцев, не понимая, для чего ему все это нужно знать.

- На больших оборотах задний мост шуметь начинает, - сказал Человечков.Но вы на это внимания не обращайте. Он давно шумит, и ничего ему не делается…

- Разберусь, - сказал Карцев и выехал со двора.

Черные улицы Приозерска были слабо тронуты желтым пунктиром фонарей. Карцев прислушивался к двигателю и искал левой ногой кнопку включения фар. И когда он наконец нашел и нажал ее, улицу пронзил жесткий белый веер света. Желтые фонари сразу взметнулись в темное небо и перестали принадлежать улицам. Встречных машин не было, и Карцев вел свой одинокий грузовик посередине проезжей части, никого не предупреждая миганием фар на поворотах и перекрестках…

Васю Человечкова бил озноб. От него пахло нашатырным спиртом и валерьяновыми каплями.

- Я такого никогда не видел… - сказал он и зажал руки между коленями. - У нас в прошлом годе умерла бабушка. Мы ее в Тихвин хоронить ездили. И я ничего… Только жалел очень. А тут…

Вася зажмурился, вынул из колен руки и сжал лицо ладонями.

- Ладно тебе, - сказал Карцев, теряя последние силы.

- На такое человеку смотреть невозможно!.. - выкрикнул Вася и забился в угол кабины.

- Ладно тебе… - устало повторил Карцев и затормозил у витрины «Гастронома». - Посиди. Я еды какой-нибудь куплю на дорогу. Ты что любишь?

Человечков посмотрел на него, отвернулся и ничего не ответил. Карцев вздохнул и вылез из кабины. В магазине Карцев купил пол-литровую бутылку водки, колбасы, хлеба и банку маринованных огурцов. Постоял, подумал и купил бутылку лимонада. Для Васи.

Карцев был последним покупателем, и не успел он дойти до машины, как свет в витринах погас, из магазина вышла женщина и стала вешать на двери большой амбарный замок.

- Это вам просто повезло, - сказал Вася. Он был обрадован возвращением Карцева и засуетился, освобождая место для свертков.

Карцев встал на подножку и заглянул в кузов. Доски гроба неясно белели в темноте, и Карцев почувствовал, как к запаху свежего сена примешивается сладковатый жирный запах гниения. В какую-то секунду ему даже показалось, что он видит этот запах…

- Ну как там?..- спросил Человечков, и Карцев сел за руль.

- Вера, ты меня любишь? - однажды ночью спросил Карцев.

Вера промолчала.

- Ты меня любишь? - раздражаясь, повторил Карцев.

Вера закурила сигарету и отодвинулась к стене. Некоторое время она молчала, и Карцев не отрываясь смотрел на огненную точку Вериной сигареты, медленно плавающей в темноте. В этом раскаленном комочке непрерывно происходили какие-то изменения: комочек то вспыхивал до желтого, то потухал до малинового, а в центре его и по краям один за другим следовали маленькие злые взрывчики.

- Не любишь ты меня… - сказал Карцев.

Вера затянулась, и комочек засветился белым светом, на секунду озарив лицо Веры. Голова ее была откинута на подушку, глаза закрыты, и к вискам тянулись две блестящие дорожки слез. А через секунду все это исчезло, и осталея только малиновый огонек со взрывчиками и спокойный голос Веры:

- Люблю, наверное…

И когда машина выехала из последней улицы в чистое лунное шоссе, Карцев затормозил и выключил зажигание.

- Вы чего?.. - спросил Человечков.

Карцев отодвинулся к дверце и разложил на сиденье хлеб, колбасу, водку, лимонад и банку огурцов.

- Пассатижи есть? - спросил Карцев.

- Есть, - сказал Человечков, порылся у себя под ногами и подал Карцеву пассатижи.

Карцев открыл банку с огурцами и слил рассол на асфальт.

- Ешь, - сказал он Человечкову.

- Что вы!.. - сказал Человечков. - У меня сейчас желудок ничего не примет. Я сейчас…

- Ну лимонад пей…- прервал его Карцев и открыл бутылку с водкой. - И стакана у тебя, конечно, нет?

- Нет, - огорченно сказал Человечков. - Вы на меня не обижайтесь.

- Нет так нет. На нет и суда нет, - Карцев вытащил из банки огурец и добавил: - Боже мой, как все ни черта не стоит!

Прямо из горлышка он выпил половину водки, съел огурец и протянул бутылку Человечкову. Вася подумал, что Карцев предлагает ему выпить, и отрицательно замотал головой.

- Заткни чем-нибудь, - сказал Карцев.- И поешь, пожалуйста… Посмотри на себя, как ты слаб…

Человечков заткнул водку и деликатно отпил глоток лимонада.

- Хотите, я за руль сяду? - спросил он.

- Сиди, где сидишь, - сказал Карцев и завел двигатель.

И сколько было до Лосева, до того моста, Карцев гнал машину и думал, что все теперь для него сдвинулось с привычных мест, и сознаиие вины своей в Вериной смерти не покидало его и заставляло вспоминать только то, в чем он был действительно повинен.

А когда машина въехала на тот мост и остановилась у деревянных перил, Карцев допил оставшуюся в бутылке водку, постоял, привалившись к перилам грудью, и от желания броситься вниз, в черный ревущий поток, его останавливал не страх и не рассудок, а всего лишь ощущение сырости деревянного ограждения и прилипшей к телу рубашки. (Маленькое физическое неудобство, которое унизительно тянуло Карцева к сиюминутности и требовательно возвращало его к жизни.)

Потом Карцев дважды останавливал машину, и оба раза залезал в кузов и придвигал ссунувшийся назад гроб к переднему борту. В третий раз он разбудил Васю Человечкова и попросил у него топор. Вася помычал, пошлепал губами и махнул рукой за спинку сиденья. Карцев отодвинул его, достал из-за спинки топор и, укладывая сонного Васю на место, почувствовал на своем лице его горячее неровное дыхание. Вася температурил. Карцев снял с себя пиджак, укутал Человечкова и вылез из кабины в мелкий сетчатый ночной дождь.

У обочины Карцев срубил два молоденьких деревца, измерил топорищем расстояние от гроба до заднего борта, обрубил стволы до нужного размера и обухом загнал их в кузов, одним концом уперев в задний борт, другим - в гроб с телом Веры.

Оставшиеся километров тридцать гроб был плотно прижат и не сдвигался с места ни при сильных торможениях, ни при крутых спусках, и Карцев жалел, что не укрепил его с самого начала.

- Ну хочешь, я положу тебя в свою клинику? - спросила Вера и поправила подушку под головой Карцева.

Слышно было, как Мишка гудит в коридоре.

- Положи, - сказал Карцев и улыбнулся.

Приоткрылась дверь, и в комнату заглянул Мишка.

- Мама, - сказал Мишка, - можно, я и здесь буду жить тоже? Немножко здесь, немножко там… А, мама?..

Это произошло через пять месяцев после того, как они разъехались. Карцев получил отпуск и приехал в Ленинград, в свою новую комнату на Крюковом канале.

Все дни он мотался с Мишкой по музеям и загородным электричкам, вырезал ему лобзиком пистолеты и конструировал тормоз к самокату. Вечером он ходил в цирк, болтался за кулисами, а после представления ужинал с кем-нибудь из цирковых в «Европейской» или в «Астории».

В цирке работала почти вся программа, с которой Карцев недавно был в Польше. Всех он знал, и все знали его, и это было очень удобно. Старые приятели по спорту ему были неинтересны, а новые знакомства Карцев не любил, потому что не любил рассказывать, как Кио делает свои фокусы, и отвечать на вопросы, часто ли тигры разрывают своих укротителей и страшно ли ему, Карцеву, каждый день подниматься под купол, и как артистам цирка платят: зарплату или процент со сбора?..

Новые знакомые всегда считали, что с ним нужно говорить только о цирке. Так же, как с врачом о медицине и с шофером такси об автомобилях.

И когда кто-нибудь начинал захлебываться: «Вы знаете, я обожаю цирк! Запах конюшен, разгоряченных тел! Залитый светом манеж! И нечеловеческий, всепокоряющий повседневный подвиг людей цирка!..» - Карцеву становилось скучно, он начинал разглядывать официанток и думать: «А пошел ты к такой-то матери…»

В последний вечер перед болезнью он случайно познакомился с пугающе красивой манекенщицей из Дома моделей и пригласил ее к себе.

Манекенщица приехала, о цирке, слава богу, не расспрашивала и говорила только о себе и о каких-то сумасшедших шведских дипломатах, итальянских кинематографистах и американских физиках, которые по очереди хотят увезти ее в Швецию, в Италию, в Америку и еще черт знает куда!..

Карцев молчал, слушал, и ему хотелось на Васильевский. К Вере. К спящему Мишке. Он так еще и не приделал к самокату тормоз…

Манекенщица врала вдохновенно и долго, а потом деловито разделась и юркнула под одеяло.

В половине четвертого утра Карцев проснулся от страшной боли. Ощущение было такое, будто кто-то с размаху всадил ему нож в сердце. Левая рука отнялась и похолодела. Карцев задыхался от боли и страха, а манекенщица звонила в «Скорую помощь» и, прикрывая ладонью трубку, спрашивала у Карцева его фамилию и возраст…

А потом «Скорая» опутала Карцева проводами и тут же в маленькой тесной комнатухе на Крюковом канале получила электрокардиограмму карцевского сердца. Манекенщица путалась в старом махровом халате Карцева и все время пыталась что-то скавать.

Карцеву ввели промедол и кордиамин и дали маленькую таблетку нитроглицерина. Боль стала затихать, дыхание выровнялось, и Карцев издалека слышал, как врачи успокаивали манекенщицу, говоря, что это не инфаркт и даже не стенокардия, а просто сильный спазм сосудов. Скорее всего, на нервной почве…

Врачи уехали, и Карцев задремал. Проснулся он часа через два. Манекенщицы не было. На стуле у тахты лежала записка: «Не болей!!! Целую.

Л.». И какой-то телефон. Карцев скомкал записку и сунул ее в пепельницу. Он поспал еще два часа, а потом дотащился до телефона и позвонил Вере. Вера приехала и привезла с собой Мишку.

Она выставила Мишку в коридор, убрала и проветрила комнату и перестелила Карцеву постель. Остатки коньяка Вера заткнула и поставила на окно.

- Ты хоть не пей, - сказала Вера.

- Коньяк расширяет сосуды, - подмигнул ей Карцев.

Вера вызвала машину и отвезла Карцева на Петроградскую сторону, в свою клинику. Карцева положили на обследование, и на следующий день все в клинике знали, что наверху, на третьем этаже, во второй терапии, лежит бывший муж Карцевой с функциональным расстройством нервной системы и наклонностью к ангиоспазмам.

Карцев шатался по холодным кафельным коридорам и курил в битком набитой уборной, где стоял мат и пили водку, где шли нескончаемые разговоры о чужих женщинах и своих болезнях. А потом уходил в палату, ложился в кровать, подкладывал под щеку маленький наушник и сквозь концерты-загадки и политические события отыскивал прогноз погоды на завтра, до которого ему не было никакого дела…

Вера бывала у него ежедневно, приносила кефир, ветчину и Мишкины рисунки. Ветчину Карцев съедал, отдавал кому-нибудь кефир и писал Мишке веселые письма в стихах.

И каждый раз, передавая письмо Вере, он ждал, что Вера скажет ему что-нибудь такое, отчего все вдруг начнет меняться и перестраиваться и он сможет согласиться или не согласиться. И это одинаково будет хорошо, так как это утвердит его в самом себе и он перестанет чувствовать себя в чем-то виноватым.

Но Вера ничего такого не говорила, и к концу второй недели Карцеву мучительно захотелось уехать в какой-нибудь цирк и не продлять отпуск, на что он имел полное право, а сократить его и как можно скорее начать работать и жить по привычному распорядку любого цирка - по распорядку, который начисто исключит все то, что сейчас тревожит Карцева…

Он тогда так и сделал. Позвонил в Москву, в отдел формирования программы Союзгосцирка, и попросил разнарядку. А через три дня сел в поезд и уехал не то в Свердловск, не то в Новосибирск… Сейчас и не вспомнишь.

Вася Человечков открыл глаза и спросил:

- Приехали?

- Да, - ответил Карцев.

- А времени сколько?

- Три.

Карцев закурил, открыл дверцу, и в кабине сразу стало холодно.

- Ты посиди, - сказал он Человечкову. - Я сейчас…

- Нет… Я с вами.

Вася тяжело вылез из кабины и тут же сел на стуненьки приемного покоя.

- Тогда вставай, - сказал Карцев.

- Я посижу… - хрипло сказал Вася и закашлялся.

- Вставай, вставай!.. Идем.

Карцев поднял Васю со ступенек и открыл дверь приемного покоя.

- Ну как, задний мост здорово шумел? - спросил Вася.

- Не очень.

- Он еще черт-те когда начал шуметь… Я сначала думал, вот-вот рассыплется, а потом привык. Сателлиты, что ли, подработались?

- Давай, давай, двигай… - сказал ему Карцев.

Васю оставили до утра в больнице, а Карцев, пообещав ему отогнать машину в цирковой гараж, еще немножко покурил у дежурного врача. Затем пришли три медбрата - студенты-практиканты из Первого медицинского института. Один из них, в джинсах и кедах, сел с Карцевым в кабину указывать дорогу, а двое других пошли за машиной пешком. К больничному моргу.

Карцев медленно вел машину между институтскими корпусами.

- Откуда везешь, шеф? - спросил медбрат в джинсах.

- Показывай дорогу, - ответил Карцев.- Теперь куда?

- Налево… Ну и работка. Шел бы лучше в такси…

- Заткнись, - сказал Карцев.

- Чего?!

- Заткнись, говорю. Показывай, куда ехать…

Вчетвером они спустили гроб в громадный подвал морга, и, когда Карцев поднялся наверх в прозекторскую, к нему подошла заспанная женщина в очках и шерстяном платке, накинутом прямо на халат, и сказала:

- Тут вам записка. На столе, под стеклом.

На куске форменного бланка для заключения патологоанатома было написано: «Профессор Зандберг просил позвонить ему в любое время. Зандберг Давид Львович. Тел.: В 8-24-69».

Карцев сел к столу и набрал номер Зандберга.

- Алло… - немедленно ответил Зандберг.

«Телефон у кровати», - машинально подумал Карцев и сказал:

- Давид Львович? Это Карцев.

- Ну?..- сорвавшимся голосом спросил Зандберг, и было слышно, как он часто дышит.

- Это Вера.

Зандберг молчал.

- Вот так… - сказал Карцев и навалился грудью на стол.

- Боже мой… Боже мой… Какой ужас!.. - тихо проговорил Зандберг.

- Вот так, - повторил Карцев.

- Приезжайте ко мне, - сказал Зандберг. - Я совершенно один. Мои на даче…

- Нет, - сказал Карцев и подумал о том, что у него может не хватить бензина доехать до цирка. - Спокойной ночи, Давид Львович…

- О чем вы говорите!.. - тоненько воскликнул Зандберг. - О чем вы говорите…

- До свидания, - сказал Карцев и повесил трубку.

А Зандберг сидел у окна и невидяще всматривался в белесые предутренние стекла, и телефон с длинным, уходящим невесть куда шнуром стоял на подоконнике, а не у кровати, как думал Карцев. И душу Зандберга раздирала щемящая жалость к незнакомому Карцеву, которого он никогда не видел, к маленькому Мишке, которого он видел всего два раза, и к самому себе - уже очень пожилому человеку, у которого больше никогда не будет маленьких детей…

И хотя стрелка была на нуле, бензина хватило до самого цирка. Карцев разбудил вахтера и загнал машину во двор. Он вынул ключи из замка зажигания, отдал их вахтеру и ушел.

Он шел по Фонтанке, скользя рукой по мокрому холодному металлу ограды, и через каждые десять метров машинально задерживал ладонь на теплой сухой гранитной опоре. А еще он, как в детстве, старался не попасть ногой на стыки каменных плит тротуара, и это было очень трудно, - плиты были разных размеров, и длина шага должна была постоянно изменяться. Только в детстве ему приходилось для этого шагать шире, чем он мог, а сейчас - наоборот…

Но, наверное, холодные мокрые перила, сухой теплый гранит и неровные плиты под ногами были где-то за пределами сознания, и Карцев шел по Фонтанке, может быть впервые в жизни признаваясь себе во всем, в чем никогда не признавался, думая обо всем, о чем раньше так старался не думать. И Вера, живая Вера стояла у него перед глазами. И жесткость ее характера была противодействием слабости Карцева, ее непримиримость - нежеланием прощать Карцеву судорожные попытки сохранить для себя - только для себя!

- свою маленькую липовую свободу. Эти попытки рождали крошечные предательства, каждое из которых Вера видела за версту, каждое из которых Карцев так блистательно умел оправдывать неизбежностью, тысячелетним мужским правом и еще черт знает чем!.. «Ах, жизнь не получилась… Ах…» - еще что-нибудь не менее банальное и пошлое… А за всем этим стояла элементарная трусость, паническая боязнь того, что в один прекрасный момент Вера вдруг все увидит и все поймет. И освободить Карцева от этого страха, прекратить вранье и стереть постоянное ощущение уязвленности мог только развод. Но развод элегантный, широкий, красивый. Не сумма мелких долголетних нервных вспышечек, вылившихся в отвратительный скандальный разрыв, а развод-прощение, утверждающий его в самом себе и начисто стирающий все сомнения в правильности собственных поступков, когда-либо возникавших в смятенной душе Карцева. Впрочем, широта и уступчивость тоже имели свое двойное дно: скорее, скорее почувствовать себя свободным от необходимости наконец-то стать взрослым… И нет ему сейчас никакого прощения.

Остаток ночи Карцев лежал на тахте, курил и старался представить себе все, что должно произойти дальше. Но как только он начинал выстраивать возможную цепь будущих событий, мгновенно возвращались подробности прошедшего дня и ночи, цепь рвалась, и Карцев снова начинал слышать голос Ядвиги, чувствовать на своем лице горячечное дыхание Васи Человечкова и видеть руки следователя, раздвигающие пинцетом губы Веры для того, чтобы Карцев хотя бы по коронкам смог определить, она это или не она… И запах! Запах в морге, запах халата.

Карцев вскочил, схватил со стула пиджак, скомкал его и стал обнюхивать со всех сторон. От пиджака несло бензином. Карцев бросил пиджак и сорвал с себя рубашку… Права была эта старая крашеная стерва, теперь за неделю не выветрится!.. А может быть, нет запаха? Может быть, никакого запаха и нет?.. Может быть, ему это только кажется?..

Спустя два дня Веру хоронили.

На кладбище ехали двумя черными похоронными автобусами.

В первом - гроб с телом Веры, Карцев, венки и незнакомый Карцеву парень - муж какой-то Вериной приятельницы. Во втором - прилетевшая из Ялты Люба, теща, заплаканная Большая Берта и еще человек пятнадцать, которых Карцев совсем не знал.

Гроб Веры, не тот, который делал Карцев, а новый, купленный, раскрашенный «под дерево», с накладными давлеными жестяными веточками на обойных гвоздях, с ручками из толстой проволоки, был накрыт цветами от запаха и наглухо заколочен от взоров знакомых и родственников, которым, как сказал капитан Банщиков, «совершенно невозможно дать смотреть на такое преобразование». «Очень даже просто, - сказал Банщиков. - Могут возникнуть нездоровые мнения, что это и не она вовсе…» И гроб заколотили.

Люба вела себя мужественно и тихо, говорила негромко и с первой же минуты своего пребывания в Ленинграде стала повсюду ездить с Карцевым и помогать ему. А ездить приходилось много: на одно кладбище, на другое, на третье. Мест не было.

Приняли на Ново-Волковское. Высокий костистый парень в резиновых сапогах - заведующий - принял деньги, сам выписал квитанции, зарегистрировал документы в большой разлинованной книге и сказал:

- Значит, ваш участок седьмой, от центральной аллейки влево до забора. Четвертый ряд от края. Там хорошо будет: место сухое, высокое - песок… Ставить что желаете?

Он вывел Любу и Карцева из низенького помещения конторы и показал дворик, где из какой-то быстро стынущей массы формовали могильные «раковины» с вмазанным небольшим кусочком мрамора. На мраморе высекались фамилия и даты рождения и смерти.

Они снова вернулись в низенькую контору, и парень в резиновых сапогах взял с них по прейскуранту за «раковину» и снова выписал квитанции. А потом написал на бумажке имя и фамилию Веры, год ее рождения и год ее смерти, сосчитал все буквы и цифры, умножил на что-то и опять стал выписывать квитанцию.

- Вы их не теряйте, - сказал парень. - Как захоронять будете, предъявите их сюда, в контору, вас и проводят на место. А то меня может не быть, и вас без этих бумажек на территорию не пустят.

На кладбище пропустили только одну машину с гробом. Из второй все вышли и пошли вслед за первой машиной по центральной аллее. Но и первая машина до могилы не доехала, а остановилась около фанерного указателя в виде стрелочки: «Участок N 7». Гроб пришлось нести на руках, и ноги людей сползали с песчаной узкой дорожки и давили бурые комья сухой земли.

Около неглубокой могилы сидели трое с лопатами. Они курили, подставляя лица солнцу, и их загорелые шеи и кисти рук резко граничили с белым телом, выглядывавшим из расстегнутых рубах. И когда гроб опустили на землю, один из них встал и безошибочно подошел к Карцеву. Подошел деликатно, сзади и тихонечко сказал:

- Хозяин, мы там, значит, досточки для крепления «раковины» принесли… Это, конечно, если хотите. Чтоб потом дождями не подмыло. Так что вот, пожалуйста…

Карцев дал ему пять рублей и, не зная, что делать дальше, стал отряхивать испачканный глиной пиджак.

Подошла плачущая теща. Люба держала ее под руку и не сводила глаз с крышки гроба.

- И место-то какое нехорошее, - еще сильнее заплакала теща. - Сырое да низкое… Ни один цветочек не примется…

- Это вы напрасно, - огорченно сказал человек с лопатой. - Место самое что ни на есть… Очень даже хорошее место.

Все стояли и досадливо оглядывались по сторонам, словно выискивали того, кто знал, как нужно поступать дальше. До того момента, пока гроб не опустили на землю, все было понятно, правильно и скорбно. Потом, когда гроб опустят в могилу, все будет тоже ясно. Женщины перестали плакать в ожидании. Они покачивали горестно склоненными головами и любопытно поглядывали на Карцева, Любу и тещу.

Откуда-то подошла старушка с высокой палкой и профессионально жалостливым выражением лица. Через плечо у нее висела матерчатая сумка от противогаза, а маленькая старушечья головка была по брови затянута в черный непроницаемый платок. В руке два цветочка из стружек - красный и синий. Старушка подошла к Большой Берте и спросила, показывая подбородком на гроб:

- Как звали-то?

- Вера… - машинально ответила Берта.

- Женщина, значит, была… - удивленно-распевно сказала старушка и добавила: - А лет-то сколько?

- Тридцать четыре…

- Не пожила, не пожила… - пропела старушка и быстренько перекрестила себя трижды.

Человек с лопатой шагнул к старушке, наклонился над ней и беззлобным шепотом сказал:

- Ну-ка брысь… Тебя тут не хватало. - Потом повернулся к Берте и спросил деловито: - Говорить будете?

И тогда из кучки пожилых незнакомых женщин, стоящих слева от Берты, отделилась одна и надрывно-уверенно произнесла:

- Дорогие товарищи! Все сотрудники нашей кафедры поручили мне выразить глубоков соболезнование…

И, несмотря на то что женщина роняла в могилу круглые, привычно катящиеся слова и с детства знакомые, слышанные, читанные фразы, все вновь почувствовали горе и сладостную жалость ко всему на свете. Женщины заплакали, тоненько заголосила теща, припав к плечу своей старшей дочери Любы, мужчины тискали и мяли руками лица.

Карцева трясло, и он даже не пытался унять дрожь, только смотрел поверх голов в черные безлистые ветки старой облезлой березы, и в глазах у него стоял Мишка, удивленный, замурзанный, с просвечивающей бледно-голубой жилкой на левой щеке. Потом гроб опускали в могилу, и Карцев снова запачкал пиджак и брюки. Трое с лопатами быстро и ловко засыпали могилу и установили «раковину» с высеченными золотыми буквами.

Ах какая жестокая штука - поминки! Ах страшная штука!..

Будто держат человека на весу за шиворот и мотают его из стороны в сторону - то дадут ему под винегретик забыть про покойника, то под стакан водочки вспомнить заставят. И все вразнобой, вразнобой… Один рассказывает, что ему сказала покойница в прошлом году «вот почти в это самое время», другой тихим приличным голосом жалуется, что лето на исходе «и на юг уже не выберешься»…

А потом вдруг все замолкнут разом, послушают, как в кухне мать покойницы пьяненько соседкам тоску свою прокричит, покачают головами, и снова пойдет нелепая путаница настроения и слов.

Соседки по квартире, чистые, прибранные, будут гостям селедочку предлагать и уговаривать быстрее масло в картошечку класть, а то «картошечка остынет и маслице в ней нипочем не разойдется»…

И хорошо, что Люба сидит рядом и за руку держит. И хорошо, что Любе сейчас так же плохо, как и ему, Карцеву, от всего этого. Самый близкий сейчас человек - Люба. Сестра. Их здесь только двое близких - он и Люба.

- Ты не слушай, не слушай…- шепчет Люба и по руке гладит. - Ты про Мишеньку думай. Ты про Мишеньку думай… Ты теперь должен всем для него быть…

- Люба… Люба…

Карцев низко наклоняется и целует Любину руку. И нет у него сил поднять голову. Сейчас никто из этих не должен видеть лица Карцева…

А Люба все гладит его, спичку подносит.

- Ты подумай, Шуренька, может, не стоит тебе увозить его?.. Как ты там с ним один будешь?.. Он же маленький… Вот уйдешь из цирка, начнешь жизнь нормальную, оседлую, тогда и… А пока…

И тут Карцев почувствовал, как далека от него Люба, как она ничего не поняла в нем и как ей теперь совсем нет до него никакого дела.

Он один. Он за этим столом один. Нет у него близких. Нет у него никаких сестер! И братьев нет!.. Никого… Сын у него есть - Мишка. Его сын. И все.

- Не пей больше, Шуренька, - шепчет Люба.

«А провалитесь вы!..» - думает Карцев, и в уши его вползает чей-то голос:

- …И долг наш, сидящих за этим столом, помочь матери незабвенной Верочки, Ангелине Петровне, воспитать своего внука Мишеньку и поставить его на ноги…

Карцев вскочил бешено, опрокинул стул, рванул на себя скатерть:

- Раскаркались!.. Сволочи!!

На вокзал Карцева и Мишку провожали теща и Большая Берта. Люба еще третьего дня улетела в Ялту, одарив мать деньгами, а Мишку сладостями и очень красивым пластмассовым пароходом. С Карцевым Люба разговаривала сдержанно и тихо, как с тяжелобольным, и просила на будущее лето привезти Мишку к ней. Они будут снимать под Москвой дачу, а так как Карцев из цирка в цирк ездит все равно через Москву, то он сможет видеть Мишку когда ему вздумается. Карцев поблагодарил и не отказался, но Люба поняла, что Карцев этого не сделает, и махнула рукой.

В такси теща и Берта сидели сзади, и теща тихонько рассказывала Берте, как хоронили Сережу Рагозина. Сама она на похоронах не была, но мать и отец Сережи, которые приехали из Костромы, приходили к ней и даже ночевали у нее две ночи.

- Не хотели у невестки, - сказала теща. - Одну ночь провели, а больше не хотели.

А потом, рассказывая, как хоккеисты посадили у могилы Рагозина березку и какой хороший участок им выделили, рядом с оградой, у самой аллеи, теща дважды принималась плакать, и Карцев понимал, что все это говорится для него и в упрек ему, и поделать ничего не мог, а только прижимал к себе сонного Мишку и был рад, что Мишка всего этого не слышит.

- Говорили, к зиме сложатся и мраморный памятник ставить будут… - всхлипнула теща.- Конечно, им легко… Их вон сколько…

Карцев прижимал к губам мягкие Мишкины пальцы и тоскливо ждал вокзальную площадь. Почему-то он вспомнил Тима Чернова, с которым ездил в Лугу за Мишкой. Они были давно знакомы, еще с тех пор, когда Тим учился в электротехническом институте. Потом Тим стал очень известным эстрадным писателем, и самые неприступные конферансье разговаривали с ним, искательно заглядывая в голубые веселые Тимовы глаза. Тима это всегда очень смешило.

Мягко раскатывая букву «р», Тим пел свои песни слабым приятным голоском, аккомпанируя себе на гитаре. Он не был «сатириком», как его называли в эстраде. Впрочем, всех пишущих для эстрады называют «сатириками». Тим был лирик, он был влюблен во всех, даже в самых случайных женщин, и обаяние его песен было его внутренним обаянием, и это чувствовали все, кто хоть один раз видел Тима.

Последние годы он много зарабатывал и легко тратил. Каким образом он умудрился купить машину, никому не было ясно. Тим говорил, что сам этого не понимает. На самом деле все было просто: Тим тяжело заболел облитерирующим эндартериитом, его долго лечили и, наконец, ампутировали пальцы левой ноги. Несколько месяцев он пролежал в клинике и не успел истратить деньги. Вот и машина…

Когда Карцев позвонил ему и попросил съездить с ним в Лугу за Мишкой, Тим немедленно согласился и сказал, что приедет за ним в девять часов утра. Тим, наверное, знал все и ни о чем не спрашивал.

Спустя несколько часов, ночью, Тим позвонил Карцеву.

- Слушай, Шурка, - сказал Тим. - А что, если я сейчас за тобой приеду и двинем в Лугу?.. К утру там будем.

- Давай подкатывай, - сказал Карцев.

- Только ты меня у ворот жди, - сказал Тим и повесил трубку.

Через двадцать минут Тим подкатил, и Карцев, усевшись в машину, увидел, что Тим сидит за рулем, поджав левую ногу под себя. Тим рванул с места, и машина понеслась по набережной. Правой ногой Тим привычно управлялся и с тормозом, и со сцеплением, и с акселератором.

- Что с тобой? - спросил Карцев.

Тим улыбнулся, вытащил сигареты и попросил:

- Прикури мне, пожалуйста… Понимаешь, дрянь какая: замучила проклятая!.. - И Тим показал на левую ногу.- Болит и болит! Я подумал, что всв равно не спать, и позвонил тебе…

Машина мчалась по светлым пустынным улицам.

- Мне еще в прошлый раз предложили ампутацию до колена, а я не согласился… А потом, когда полстопы отхватили…

- Какие полстопы?! - спросил Карцев.- У тебя же только пальцев нет!..

- Пальцы в первый раз отрезали. А я еще потом лежал там же. Ну да, тебя же давно не было! Ты же ни черта не знаешь… Слушай, Шурка, я для цирка несколько репризочек написал. Я тебе список дам, а ты будешь в Москве, посмотри в репертуарном отделе, что в работе, а что не пошло. Ладно?

- Ладно. Хочешь, я за руль сяду?..

- Нет, Шурик, не надо… Так я хоть чем-то, кроме боли, занят.

Потом, когда уже возвращались из Луги, Тиму стало немного легче, и оставшуюся дорогу они с Мишкой пели «На далеком севере эскимосы бегали…» и еще какую-то песню с нескончаемым количеством куплетов. Мишка эту песню не знал, и Тим его учил.

Приехали на Васильевский. Мишка попрощался с Тимом и помчался наверх, а Карцев пожал Тиму руку. Не отпуская руку Карцева, Тим прикурил у него и сказал:

- Ты счастливый, Карцев… У тебя сын есть. Знаешь, как я тебе завидую?..

- Женись, Тим, и у тебя сын будет.

- Ты меня не понял, старик, - грустно улыбнулся Тим и отпустил руку Карцева.- Я не хочу жениться. Я хочу сына…

Мишка не знал, что Веры нет в живых. Карцев с самого начала жестко и неумолимо потребовал от тещи и Любы молчания. Была выработана ложь, которой неизвестно сколько придется пичкать Мишку. На любой его вопрос о матери нужно было говорить, что мама далеко, в командировке, и приедет не скоро. Потом когда-нибудь сказать, конечно, придется… Но только потом! И теща и Люба согласились, чему Карцев был удивлен и обрадован…

Поэтому сейчас, сидя в такси, Карцев нервничал и боялся, что Мишка услышит все, о чем говорила теща. Но Мишка, утомленный последними неясно тревожными днями, находившийся в состоянии нервного перевозбуждения оттого, что он снова едет с папой в цирк, уснул еще дома, в ожидании такси, и теперь сон его становился все глубже и глубже…

На вокзал приехали рано. Уложив Мишку спать в крайнем двухместном купе, Карцев, теща и Берта долго стояли в тамбуре. Теща плакала, просила Карцева беречь Мишеньку и писать ей часто и подробно. Берта курила, стряхивая пепел в большую, пухлую согнутую ладонь.

За пять минут до отхода поезда теща прошла в купе и долго смотрела на Мишку. Подбородок у нее трясся, и дрожащие пальцы все поправляли и поправляли на Мишке толстое мохнатое железнодорожное одеяло. А потом вышла на перрон и сказала Карцеву:

- Хорошо, что вдвоем только поедете… Ты уж не кури там, Шуренька… Потерпи, а то в коридорчик выйди…

И тогда Карцев обнял тещу и стал целовать ее старое, мокрое лицо, а Большая Берта стояла в стороне, так и держа в одной руке пепел, а в другой давно погасшую сигарету. Она стояла в центре перрона, и поток бегущих людей плавно рассекался перед ней и, миновав ее, снова смыкался в одну торопливую струю…

А потом перрон тронулся и медленно потянулся назад, к вокзалу. Карцев стоял за спиной проводницы и, как в детстве, махал рукой. С каждым взмахом он чувствовал, что силы, которыми он сдерживал себя все эти дни, стали покидать его; будто на пол с неслышным лязгом падали одна за другой части кованых лат, защищавшие его от всего на свете…

Перрон кончился, проводница закрыла дверь, и Карцев прошел в свое купе.

Мишка спал на боку. Одеяло с него сползло, и голая Мишкина нога свесилась с узкого вагонного диванчика. Карцев снял пиджак, повесил его у двери, погасил верхний свет и зажег синюю контрольную лампочку. Затем сел у Мишки в ногах и, уже сидя, стал поправлять на Мишке одеяло. Он осторожно уложил Мишкину ногу в постель, и Мишка от прикосновения перевернулся на спину.

Карцев сидел, бессильно забившись в угол, и смотрел на бледное лицо Мишки, и не было сейчас на Карцеве ни одного защищенного места. Горячими сильными толчками подступил кипящий комок слез, и Карцев сжался в последнем усилии сдержать себя. Но дыхание с хрипом рвалось из груди, и стон, переполнявший все существо Карцева, выплеснулся в его руки, очень сильные руки, яростно зажавшие собственный рот жесткими от трапеции пальцами…

Он долго плакал, обхватив руками голову, подняв колени до подбородка, съежившись и закрываясь висящим пиджаком, а поезд постукивал колесами, изредка и на мгновение вбирая в себя желтый свет станционных фонарей. И тогда лицо спящего Мишки на долю секунды несильно вспыхивало, и Карцев видел в его лице лицо Веры, ее излом бровей, ее вздернутую верхнюю губу, и был счастлив, что Мишка так на нее похож…

А когда мимо пронеслась запоздалая электричка и пронзила ночь своим птичьим криком, Мишка открыл глаза и сонно сказал:

- Папа…

Карцев вытер лицо полой пиджака и промолчал. Ждал, что Мишка снова уснет.

- Папа, - тревожно повторил Мишка и приподнял голову.

- Что, сынок? - ровно спросил Карцев.

- Папа, я пить хочу… - сказал Мишка.