Кулибин Борис ИвановичТюремный вальс (стихи)

Кулибин Борис Иванович

Тюремный вальс (стихи)

Автор выражает искреннюю признательность Игорю Григорьевичу Науменко и Павлу Григорьевичу Бонэр за помощь в издании этой книги

В сборник вошли стихи разных лет, созданные в местах лишения свободы. Это горестное осмысление недавней советской действительности, которая мало кому была доброй матерью, чаще - мачехой. Об этом и пишет автор.

* * *

Пусть я не многое успею,

Ведь жизнь моя не так длинна,

Лишь об одном, друзья, жалею:

Под гнетом русская страна.

Народ не знает и не видит,

Обманут наш простой народ,

И не придем мы к коммунизму,

Хрущев нас не туда ведет.

Мы гнемся, трудимся и верим,

Что день придет, настанет час

Откроем в коммунизм мы двери

И он с любовью примет нас.

Но далека дорога эта,

Она длинней, чем до звезды.

Нам недоступна радость лета,

Удел наш - холодность зимы.

Рабочий лезет вон из кожи,

Колхозник землю пашет, жнет,

Интеллигент с облезлой кожей

Не слишком весело живет.

И кандидатов выдвигает

В правительство рабочий класс,

И счастья все равно не знает,

Поскольку счастье - не для нас.

Была династия царей,

Сидел Романов на престоле.

Теперь становится ясней:

Не изменилась наша доля.

Но вот обгадился Никита

И Ниночка, его жена,

Их карта Брежневым побита,

Вздохнула с легкостью страна.

А что творил царек премилый,

Сей очень гордый свинопас

С дурною головой плешивой?

Без хлеба он оставил нас.

Пропил всю рыбу на Байкале,

Врагам "героя" раздавал.

Когда ж его, гадюку, сняли

Не выдержал и дуба дал.

За десять лет идиотизма

Он столько натворил делов,

Что сдохла слава коммунизма

И встали полчища врагов.

Хотел он в Мавзолей улечься.

И чтобы место опростать

Заставил всю страну увлечься,

Что Сталин - в бога-душу-мать!

А он теперь с любимым Вовой

Рядком-ладком и - под стекло!

Но наш народ его не понял,

Поскольку знал, что он - фуфло!

И вот пришел товарищ Брежнев,

Наш незабвенный Леонид.

И жизнь пошла совсем как прежде,

Да только дохлый у нас вид!

Мы неграм дарим хлеб и кашу,

Но стоит им нажраться всласть

Плюют они на помощь нашу

И все готовы нас проклясть!

А что внутри страны творится?

Об этом страшно говорить,

Чтоб в вуз нам поступить учиться

Должны мы взятку заплатить.

Но вот повысили зарплату,

Народ стал больше получать,

И стало веселей, ребята,

По этой жизни нам шагать.

Но только месяц или два

В России люди сладко жили

На мясо, золото, шелка

Вдруг резко цены подскочили.

И транспорт вдруг подорожал,

Бумага тож подорожала.

Ну кто подумать мог, кто знал,

Что все начнется, как бывало?

В Кремле приемы и обеды

И Брежневу медаль дают

За несвершенные победы,

За очень-очень тяжкий труд.

За то, что он в войну сражался,

Кровь на передней проливал,

За то, что три ненужных книги

Сей царь в издательстве издал,

За то, что он, "слуга" народа,

Внес в массы ленинский завет

Стал первый коммунист уродом,

Присвоил первый партбилет.

Медалей он нахапал море,

Их больше некуда цеплять.

А вот народ наш видит горе,

Народ устал уже страдать.

Живем, как будто бы в трамвае,

Держась за поручни, стоим.

То нам свободу слова дали,

То нам в глаза пустили дым.

Шантаж, репрессии и тюрьмы

За малость срок дают большой.

Зато, пожалуй, в коммунизме

Уж мы стоим одной ногой.

А Брежнев все сильней наглеет,

Крича: "Хозяин я!

Ведь в ту войну Большую землю

Спасала Малая земля!"

И всё сильней его нажимы,

Он жмёт и давит весь народ,

Придумал, старый пёс, режимы,

Налоги разные дерёт.

Мечтает он, что, умирая,

Премию Нобеля дадут

И в Мавзолей заместо рая

Его героем отнесут.

Когда Народ за Власть боролся,

Он Серп и Молот трудовой

На герб Советов над престолом,

Над троном он поднял рукой.

Мечтал народ о новой жизни,

Где нет ни тюрем, ни царей,

Где только радость в коммунизме

И будет жизнь ясней, светлей!

Но нет того, о чём мечтали!

Жуём мы соль и чёрный хлеб

И видим лишь одни печали,

И под престолом - МОЛОТ, СЕРП!!!

Бутырская тюрьма_1979 г. Москва

* * *

1

Душно, тяжко мне в этом мире...

Нет покоя в родном дому,

Нет покоя в родной квартире...

Жизнь проходит в сплошном дыму

Никому не нужен, непонят...

Жизнь моя по ухабам идёт,

И родные меня не помнят,

И любимая больше не ждёт.

Что я в жизни хорошего видел?

И хоть раз был счастливым я?

Коммунистов я ненавидел!

Вот за это и мучат меня.

Говорят и пишут в газетах,

Что в России жизнь - как в раю,

Что здесь борются за человека,

Каждый строит судьбу свою:

Захотел и - пожалуйста - дача!

Захотел - и машину купил!

Век двадцатый! Нельзя иначе,

ЧЕЛОВЕК даже в космосе был!

Всё прекрасно у нас в Советах!

Жизнь - мечта! Просто идеал.

Коммунисты пишут в газетах:

"Так, мол, Ленин ЖИТЬ ЗАВЕЩАЛ!"

А в России - жизнь как в тумане,

И об этом ли говорить?

Если красная книжка в кармане,

То в Советах прекрасно жить!

Если ходишь ты в эполетах

Иль с медалью "Герой Труда",

Если любишь ты власть Советов,

Вот тогда жизнь хоть куда!

Да, в России у нас прекрасно!

Но скажу не тая, не зря,

Говорить не стану напрасно,

Есть и тюрьмы и лагеря.

Судят ВСЕХ, невзирая на годы,

И срока дают почём зря,

Отбирают у нас СВОБОДУ!

Жизни губят у нас в лагерях.

В этих тюрьмах страдают люди,

Ожидая судьбы приговор.

Приговор у судьи СТРОГИМ будет,

Нас ждёт множество трудных дорог.

Нас ждут разные испытания

И лишенья в чужой стороне;

Редко-редко с родными свиданья

Довелось испытать и мне.

На далёком таежном просторе,

Там где Пильва-река шумит,

Там зверья - словно рыбы в море,

Там тайга вековая стоит!

И вот в эти таежные дали,

Где весной не бывает ночей,

Коммунисты меня услали,

Узнавать тоску лагерей.

2

Там - мороз не мороз - на работу

Выгоняет тебя конвой,

Выходного там нет в субботу

И работаешь даже больной.

Утром рано подъём по зоне,

Я к такому режиму привык,

И везут нас в грязном вагоне,

Только слышится дикий крик.

И гудят дизеля тракторов,

Время нет у костра погреться,

Вспоминаешь под стук топоров

Ты своё развесёлое детство.

А когда с работы приходишь,

И, поужинав, ляжешь спать,

То во сне свою душу тревожишь:

Видишь дом и старушку мать!

И такая тоска тебя схватит,

Что в душе благим матом орёшь!

Выпьешь с горя бурды, скажешь

ХВАТИТ!!!

И работу ты к чёрту пошлёшь.

А за этот отказ в наказанье

Все пятнадцать тебе дадут!

В изолятор тебя спозаранья

Всех гнид кормить отведут.

Что ж, различных мучений много

Коммунисты придумали нам,

И пройти этой трудной дорогой

НЕ КАЖДОМУ по зубам.

Срок окончен. И ты на воле!

Долгожданный миг наступил!

Только сердцу немного больно,

Что ты лучшие годы сгубил.

Но и тут твоё прошлое помнят,

То милиция, то надзор...

А при случае даже напомнят,

Мол, ты бывший судимый, ты - вор!

Что ж, прекрасная власть советов,

Только с ней всё не свыкнусь я!

Травят душу статьи в газетах,

Ядовитые, как змея.

Пишут разное о погоде,

Что в Афгане будет война,

Очень много пишут о спорте

И что тёплой станет весна.

И о том, что на чёрном рынке

Доллар цену давно потерял,

А в театре у нас на Ордынке

Джордж Марьянович выступал.

Пишут, жизнь у нас дешевеет,

Что рабочим платят вдвойне,

Коммунисты слов не жалеют,

Только цены растут по весне.

3

Пишут многие, пишут здорово,

Мать Россия всем жизнь дала...

И что Брежнева, этого борова,

Наградили за все дела.

Нацепляют медали друг другу

Коммунистов дешёвая рать!

Только я проклинать их не буду

БУДЬТЕ ПРОКЛЯТЫ,

ЕБ ВАШУ МАТЬ!

Я устал от ваших терроров

И от разных там шантажей,

От столыпинских грязных вагонов,

От колоний, от лагерей.

Надоели тюрьмы и зоны,

Никогда не пойду я с вами,

Будьте прокляты власть и

законы!!!

Проклинаю!!!

Краснопресненская пересыльная тюрьма_1979 г.

* * *

Я с комсомолом прежде не был,

Делишки их я не любил.

Я просто делал своё дело

Стихи писал да водку пил.

Не пресмыкался перед ними,

Пред теми строгими вождями.

Они с трибун одно трубили,

Они все врали, врали, врали!

Бывало, выпью крепкой водки,

Возьму свою гитару в руки,

И эти чёрные решётки,

И эти муки, муки, муки.

Тайга уральская остыла.

Лишь слышен говор топоров.

А я всё жду письмо от милой,

Но нету писем, нету слов...

Тайга тиха, лишь снег сыпучий

Лежит огромными слоями.

И солнца нет! На небе тучи.

И в жизни тучи меж краями.

Но я иду от края к краю,

Мне жизнь такая по нутру.

И где убьют меня - не знаю,

А может быть, я сам умру.

Лишь звук моей гитары милой

Не навевает мне тоски.

Наоборот - даёт мне силы

До самой гробовой доски.

Не бойся мук и испытаний,

Что выпали в твоей судьбе.

Придёт рассвет - СЧАСТЛИВЫЙ,

РАННИЙ,

И счастье с ним придёт к тебе.

Прошёл я трудные дороги.

Их никогда мне не забыть.

Устал идти, устали ноги,

Прошу, Господь, меня простить!

Уж молодость давно далече...

Гитара больше не поёт,

Давно мои согнулись плечи,

Вот только счастье всё нейдёт.

Июль 1993 г.

* * *

Я снова зайду в тот кабак по весне

И присяду с друзьями за маленький столик,

И снова, как прежде, нальют водки мне,

И брошу я на кон немятый свой стольник.

А в кабаках играют в рамс,

Немятые звонче золотых,

И льётся, льётся тихий вальс,

И мне мальцов прислали понятых.

И мне наплевать в час забытых тревог,

Братва, вы меня, старика, не забыли!

За годы изведал я много дорог,

Моя голова поседела от пыли.

Но снова я с вами, в блатном кабаке,

И пьём мы за тех, кто в далёкой сторонке,

Кто валит тайгу где-то там вдалеке

И песни поёт о любимой девчонке.

Пусть лабухи дарят нам этот вальсок!

Пусть водка и пиво рекою льются.

Недавно, братва, прозвонил мой звонок!

И снова я с вами в Первопрестольной!!!

Так выпьем за дружбу! За наши дела!

За братство большое блатного народа!

Чтоб больше Бутырка бы нас не звала

И чтоб нас всегда охраняла свобода!!!

А в кабаках играют в рамс,

Немятые звонче золотых,

И льётся, льётся тихий вальс...

Братва, мальцов пришлите понятых?!

17 марта 1998 г.

* * *

У реки плакучая ивушка стоит

И о чём-то, нежная, с речкой говорит.

Мол, истосковалася здесь она одна

И тоске её большой не видать и дна.

К ней приходит девушка - девушка с косой,

Стройная, красивая, но в глазах с тоской.

Прислонится к ивушке, в речку поглядит

И о ком-то, милая, тоже загрустит.

Две подружки верные вечерком грустят.

Песни их печальные тихо вдаль летят.

Милые подруженьки, грусть, тоска пройдёт

И любовь счастливая к каждой к вам придёт.

23 декабря 1988 г.

* * *

За окном барака злая вьюга.

Намело сугробы, намело.

Я один, и нет тебя, подруга,

И на сердце очень тяжело.

А кругом тайга, тайга колючая,

Письма редко носит самолёт.

И на сердце боль такая жгучая,

Эту боль и водка не зальёт.

Но пройдут года, и ближе к старости

Боль утихнет. Стоит загрустить.

Я пойму, что я не видел радости,

И тайге я не смогу простить.

Декабрь 1972 г.

* * *

Ох и дров нарубил,

Ох и жизнь загубил,

Ни идти, ни стоять не могу.

Погубил сам себя,

Проклинает родня,

И теперь я в смертельном бегу.

Задыхаюсь, скольжу,

Сквозь этапы гляжу,

А они - словно серые тени.

Но не видно огней

И не слышно людей,

Не стелю ни соломы, ни сена.

Я по кручам в горах,

И по тропкам в полях,

И в тайге шёл сквозь дебри и чащи.

Нож меня не пугал,

Зверь меня не догнал,

Я о прожитом думал всё чаще.

На крутом вираже

Смерти нету уже,

От меня она, ведьма, сбежала.

Но не видно огней,

Но не слышно людей,

Не начать ли мне жизнь всю

сначала?!!!

Сентябрь 1985 г.

* * *

Ещё одна больная ночь

Уходит, теребя потёмки.

И тучи угоняя прочь,

Их рвёт на чёрные пелёнки.

И вот уж небо всё светлей

Там на Востоке Дальнем.

И первый клинышек лучей

Скользит такой печальный.

От солнца тянется к земле,

Трепещет весь, играя...

Вот так и я тянусь к тебе,

Любимая, родная!!!

8 января 1991 г.

* * *

Ты боишься шаг свой первой сделать.

Знаешь ты, он повлечёт второй.

Ты мои испытываешь нервы,

Не идёшь ко мне сама собой.

Ты мои испытываешь чувства?

Ты меня испытываешь? - что ж,

Укрощу свои лихие буйства,

Может быть, тогда ты подойдешь.

2 февраля 1991 г.

* * *

Я в альбомы слова запихиваю,

Прячу их за тетрадный лист,

Я такое из них вывихиваю,

Как похабник, как скандалист.

Я рифмую: берёзки и слёзки,

И рифмую: пьян и стакан...

Рифмы эти не очень броски,

Но за рифмами Я - ХУЛИГАН!!!

29 января 1991 г.

* * *

За окном угасают солнца лучи,

И душа моя болью о прошлом кричит.

И дома посерели в вечерней тиши,

И на улице тихо, ни единой души.

Бор Серебряный замер, словно что-то он

ждёт,

Может, это экзамен он о прошлом сдаёт?

И река вдруг стихла, притаилась сама.

В белом платье чувиха под названьем

"зима".

Сыро, слякотно, пошло на душе у меня.

В том неблизком, в том прошлом

было мало огня.

Уходил, возвращался, рвался в дело опять.

От любимой скрывался, чтоб ей мужем не

стать.

Все по кругу, по кругу, все в метель да пургу,

Не к товарищу - другу, в вековую тайгу.

Ели стали мне сестры, братья - кедры

мои,

Но иголки их остры, словно жало змеи.

И совсем уж угасли солнца лучи.

Лишь душа моя болью о прошлом кричит.

19 сентября 1997 г.

* * *

Мне б централов да зон не знавать!

Мне б девушек любить и целовать!

Мне б под солнцем, под луною

Быть, моя любовь, с тобою,

В ресторанах кутить, шиковать.

Но мой бог по-иному судил,

И талантом меня наградил.

По майданам летаю,

Уголочки сшибаю

Так мой крестный меня научил.

Бог не только дал этот талант.

Я по жизни большой интриган.

Я ментов на ментов натравил.

Я им к носу балду подводил.

Я ведь старый совсем арестант.

Я живу не в аду, не в раю.

Я у жизни денёчки крою.

И когда на свободе - мой бог!

Много вижу хороших дорог,

Но, однако, на старой стою.

23 февраля 1986 г.

Судьба

Эх, судьба, моя судьбинушка,

Как под пламенем в аду.

Словно красная рябинушка,

Загорелась на беду.

Ветер гроздья рвёт кровавые,

Платье всё сорвал с тебя.

Над тобою тучи бравые

Проплывают, вдаль глядя.

Вот и я стою, развенчанный

Со своей дорогой вдрызг...

Было счастье подвенечное,

Превратилось в море брызг.

Были дальние дороженьки

По тайге и по степи...

Но устали мои ноженьки,

Не могу теперь идти.

Лишь в груди тревога тошная

Да беспомощная бредь.

За тебя, Россия прошлая,

Я готов и умереть.

И в толпу подонков бешеных,

Озверевших, словно тать,

Я бросаю: "Русь безгрешная!

Ты для всех, Россия, мать!"

Но не слышен голос праведный,

Мой, не слышен и Христа.

Был я раньше парень правильный,

А теперь я у креста.

И судьба моя, судьбинушка,

Ты под пламенем в аду.

Лишь кудрявая рябинушка

Загрустила на беду.

27 ноября 1990 г.

* * *

Я писал Романову,

И Александру Пушкину,

И министру умному,

Дядюшке Андрюшкину.

Только вот не верили

Эти люди мне,

Я предупреждал их

О будущей войне.

И писал я Ленину,

И Иоське Сталину,

Что после революции

Гражданскую достали мы!

Но ведь не поверили

И эти дяди мне,

А я предупреждал их

О будущей войне.

Ельцину,

Рыжкову

Всем писал подряд.

Даже Жириновскому,

Хотя он просто гад.

Что придёт великая

Гражданская в огне!

Но они не верят,

Эти СУКИ, мне.

Февраль 1996 г.

* * *

Год катится к закату, словно солнце

Уходит на вечерней на заре.

Уже декабрь мне стучит в оконце,

И снег лежит на крышах, на земле.

Уже светает на земле попозже,

Любовных вздохов не услышишь под

окном.

И белый день теперь намного строже,

Заснуло всё и дышит тихим сном.

Река затихла, не ласкает берег.

Мне ж душу разрывает грусть.

Любовь прошла. И трудно мне поверить,

Что ты ещё придёшь когда-нибудь.

Уходит год - как день, как ночь,

как утро,

И с ним печали милые мои.

Уходит ГОД - наверно, это мудро,

Что с ним уйдут все горести любви.

24 ноября 1997 г.

* * *

Мне нравится, когда смеёшься ты

Так это всё по-детски откровенно.

И вопрошаю: "Королева красоты!

Засмейся тихим смехом вдохновенно".

Я так в твои глаза смотреть люблю,

И добрые, и грустные немного,

Я в них любви все искорки ловлю...

И так мне хочется порою их потрогать.

Ещё люблю с тобою говорить,

Ты часто отвечаешь невпопад,

И растеряешся - прекрасней, может

быть,

Твоей растерянности - разве водопад.

Я всё люблю - глаза твои и руки...

И волосы твои люблю, твои люблю!

Но ты порой мне доставляешь муки,

Когда холодный я твой взгляд ловлю.

25 декабря 1999 г.

* * *

Пусть не светло, пусть не ярко

Светит свет в душе моей.

Восковым горит огарком.

Тлеет чернотой углей.

Даже если солнце пышет,

Словно жареный калач,

Свет в душе моей всё тише

Прогорает без удач.

Но его огонь не тянет

Никакой любви к себе.

Огонёк свечи в тумане

Догорает в сей судьбе.

И коль вьюга заиграет,

И коль ветер зашумит,

Огонёк искрой растает

И затухнет в сей же миг.

9 января 1991 г.

* * *

Как красиво, как игриво,

Это чудное вино!

Говорливо, и шумливо,

И пьянит нас всех оно.

31 декабря 1990 г.

* * *

Я прожил на свете мало

Всего два десятка лет.

Но видел такие скандалы,

Что сил моих больше нет!

Я видел как умные люди,

Всё посылая к чертям,

Жизнь свою водкою губят,

Горе несут матерям.

И зла я видел немало

Когда, говоря о любви,

Как стаи голодных шакалов,

Рвут люди идеи свои.

Я видел, как люди звереют

И как убивают своих,

Как в злости их лица немеют

И кровь на ножах у других.

Прошёл я тайгой вековою,

С Москвы до Урала прошёл,

Звериною лютой тропою

По брегу Байкала я шёл.

И там, где Кавказские горы,

Свои я оставил следы.

Я видел Кубани просторы,

Попил из лимана воды.

Я видел, как люди друг в друга

Стреляют за больший оброк.

И смерть собирает по кругу,

Чужих и своих в чёрный гроб.

И пошлостей слышал немало.

И сам часто пошлым бывал.

Мне всё это очень мешало

Искать и любить идеал.

И в дружбу я верил свято.

Был друг, а теперь его нет.

Он стал кровожадным, проклятым!

И я стал таким же в ответ.

И нет мне теперь покою,

Хоть мне только двадцать лет.

Я сердце и чувства укрою

Под чёрный пиратский свет.

24 ноября 1997 г.

* * *

Ну что тебе сказать?

В глаза взглянув твои,

Я вижу, что ты ждёшь

Тирады о любви.

Да, их достойна ты,

Красива, молода!

Кокетлива чуть-чуть,

Немножечко горда.

Улыбкою своей

Ты можешь одарить,

Голубизною глаз

Мне душу озарить.

Доступно всё тебе,

И ждешь ты не напрасно

Красивые слова,

Ведь ты же так прекрасна.

Но скажет те слова

Тебе совсем другой.

Он будет веселей

Прекрасный, молодой.

Люби, его люби!

Судьбой своей единой,

Пойдёте рядом вы

Дорогой счастья длинной.

9 декабря 1990 г.

* * *

Закружила вьюга под окном моим.

Белая подруга, словно белый дым.

Укрывает окна белою фатой,

Повернулась боком, ссорится со мной.

Не придёт сегодня милая ко мне,

Вьюга, ты ж не сводня в этом страшном сне.

Что же ты стучишься белою рукой?

Чем ты заручишься, что она с тобой?

Я тебе не верю. Не пойду гулять,

Не открою двери. Дома буду ждать.

Ты своё отвьюжишь, открутишь сполна,

Всё перезабудешь, ты себе верна.

И пойдёшь кругами далеко гулять...

Где-то за холмами тихо ляжешь спать.

Вот тогда и выйду, встречу милой взгляд,

Вот тогда и буду нашей встрече рад!

18 декабря 1998 г.

* * *

Мать, простишь ли ты мне

Приключенья мои некрасивые?

На чужой стороне

Растерял все привычки любимые.

Потерял свой покой,

И тревожит мне душу смятение,

И не будет уж той,

Что дарила мне ласки весенние.

Я не слушал тебя

И твои наставления слезные,

Жизнь в тупик заведя,

И увидел преграды серьезные:

Предо мною забор

И колючая проволка черная.

Словно крест, слово - ВОР!

Воровская судьба зазаборная.

То ли ветер гудит

И поет свою песню венчальную?

То ли дождик шумит,

Навевая мне долю печальную?

Это я ухожу,

Дверь оставив свою незакрытою.

Я по жизни скольжу

Со своею судьбой недобитою.

Я пытаюсь искать.

Только зря: что ищу - не находится.

Я кидаюсь спасать

Но спасать никого не приходится.

Только слышится мне

Эта песня чужая, венчальная,

И со мной в тишине

Моя доля шагает печальная.

Мать, прости же ты мне

Все приключения дивные!

На чужой стороне

Растерял все привычки любимые.

8 декабря 1990 г.

* * *

Шагаю я по набережной старой.

Здесь, как и прежде, тополя шумят,

Поют ребята что-то под гитары

И слышен смех молоденьких девчат.

Москва-река тихонько плещет в берег,

И солнце яркое лучами землю жжет.

А Бор Серебряный мне верит и не верит,

Ко мне беда уж больше не придет.

Как я устал от болей и несчастий!

Не верил в Бога, не носил креста.

Теперь я знаю - есть на свете счастье

И дом родительский у шлюза, у моста.

И верю я, что встретится такая,

Которая полюбит всей душой

Хорошая, сердечная, простая

Мне станет верною и нежною женой.

27 мая 1998 г.

Отец

Что ты смотришь потухшим взглядом

На горящее солнце вдали?

Ты хотела с любимым быть рядом,

Но его далеко увезли.

По этапу в Сибирь на повал

Увезли под конвоем в вагоне.

За любовь он к тебе пострадал,

Чирик будет скитаться по зоне.

Лихо ждет его там, впереди,

Будет с грустью в обнимку ходить.

Нет, ты жди его, милая, жди,

Продолжая все так же любить.

Будешь ты тосковать одна,

И раскладывать станешь пасьянс,

И искать своего короля:

Что он делает, где он сейчас?

Будешь с грустью смотреть на восток,

Там, где солнце большое встает.

И о папке твой спросит сынок:

"Что же, мамка, он к нам не идет?"

Ты на сына посмотришь любя,

И застынут слова на губах.

Скажет солнце ему за тебя:

"Твой отец пропадает в снегах".

От Москвы до Сибири - года.

Ты, сынок, уже станешь большим,

И вернется твой папка тогда;

Может, даже вернется седым.

Привезет он тебе из тайги

Запах ели и запах костра.

Скажет: "Сын, ну-ка мне помоги,

Помоги погрустить до утра".

Выпьет водки твой добрый отец,

И обнимет мамашку твою,

И тебе скажет: "Ты молодец

Сохранил, сынок, нашу семью".

Так что ты его, милая, жди,

Хоть и трудно тебе будет ждать.

Ваша встреча у вас впереди,

Ты его будешь с сыном встречать.

Осень

Небо снова заплакало,

Снова в бронзе земля,

И на листья закапало,

И на те тополя,

И на улицы старые

Нашей старой Москвы,

И теперь уж парами

Не гуляете вы.

Утро хмурое, мрачное,

Птиц тревожный галдеж.

То не песня их брачная,

То осенний грабеж.

Осень рыжею стервою

В банду всех собрала,

Ветры дикие, нервные

И дожди призвала.

Обложила всех тучами

Солнце, звезды, луну

И, поганая, мучает

Ночи той тишину.

Видно, времечко выждала,

Долго, долго ждала.

Ох! И стерва ж ты, рыжая,

Все у всех отняла!

10 ноября 1998 г.

Вечер

Тишина. Зимний вечер.

Тихо падает снег.

Встречу или не встречу

Ту, красивее всех?

И брожу одиноко,

Мне не спится ничуть,

Вижу в небе высоком

Облаков тайный путь.

Звезды, эх, баловницы,

С небосклона глядят.

Окна, словно бойницы,

Все за мною следят.

Серебром осыпая,

Снег на плечи кружит,

И Москва засыпает

Ночь на землю спешит

13 января 1991 г.

* * *

Все избитые темы,

Города да тайга...

Все ГУЛАГа системы

Да тревоги ЗЕКа.

Автоматные дроби

Да барбосов клыки,

И до бешенства в злобе

Финки - словно штыки.

Жизнь ли, смерть ли, подлюка,

Воедино сплелись?

Ночка. Зимняя вьюга,

Расступись, расступись!

Там, совсем недалеко,

Огоньки за бугром.

Но никто не встречает

Словно вымер весь дом.

Нету мамы и папы,

Братьев нет, нет сестер.

И лишь солнце встречает,

Как огромный костер.

2 февраля 1991 г.

* * *

Говорят, что жизнь испоганил,

Что, мол, с детства по тюрьмам пошел,

Только я никого не подставил,

Воз тащил одиноко, как вол.

Говорят, шолоболил я много.

И сейчас я не стал молчуном,

Но тогда на режиме на строгом

В одиночку был заперт потом.

Говорят, мол, не вор, коль попался,

Мол, вора не поймают менты.

В дружбу верил я, но ошибался:

Меня часто сдавали кенты.

Я любовь очень часто теряю,

Мне и в картах порой не везет.

Я червонную масть презираю,

А крестовая мне не идет.

На моей, на дубленой, на шкуре

Есть наколки и дыры от пуль.

Я мужик - воровской по натуре,

А не этот дешевенький нуль.

Восемнадцать оставлено мною

По суровым законам страны.

И сроднился я с "Дружбой"-пилою

В освоенье тайги-целины.

Я прошел эту грусти дорогу,

Видел там я и злобу, и месть,

Но вот встретил тебя, недотрогу,

Принимай же меня, какой есть.

Апрель 1996 г.

* * *

Может, я не тот, о ком мечтаешь,

Никакой, не сказочный герой?

На ромашке у реки гадаешь,

Даже не поговорив со мной.

Стройная, красивая, родная,

И глаза - что полная луна.

Как березка, тонкая такая,

Ты в меня ничуть не влюблена.

Ты по парку бродишь одиноко,

Тенью в след я за тобой иду.

Лишь луны недремлющее око

С грустью смотрит на мою беду.

Подойти к тебе - немеют ноги,

Заглянуть в глаза - нет, не смогу.

А на сердце дикие тревоги,

И душа как в бешеном бегу.

А ты ходишь близко одиноко,

С ветром обнимаясь - не со мной.

Лишь луны недремлющее око

Наблюдает за моей бедой.

9 декабря 1997 г.

* * *

Я знаю, ты с другим была,

Цвела весна зарей зеленой.

И вот тогда ты предала

Любовь мою любови новой.

При встрече ты была грустна,

Все ж, как березонька, красива.

Лишь шаловливая луна

Смотрела весело, игриво.

Ты мне руки не подала

И не сказала "до свиданья!".

Ты ни о чем не солгала,

Мое бесценное созданье.

И ты ушла, и навсегда

В глазах твоих слеза застыла.

Погасла в небе та звезда

Иль тучка звездочку закрыла?

14 ноября 1996 г.

* * *

Я тебя с улыбкой вспоминаю,

Но встреч у нас не будет впереди.

Ты была такая дорогая,

Ты была огнем любви в груди.

Я всегда любил твои глазища

С мудрой искоркой в голубизне.

Так я в них и не увидел днища

Они хитро улыбались мне.

Голос твой - что шелестенье листьев,

Волосы - что рыжая заря.

Ты была такою близкой,

Но расстались мы, возможно, зря.

27 сентября 1998 г.

Женщина из прошлого

А за окном и холодно, и сыро.

С деревьев листья ветер оборвал.

И нет, в душе не будет больше мира

Меня как будто кто обворовал.

Мы двадцать лет с тобою не видались,

Но вдруг ты снова в жизнь мою пришла.

Пришла, как будто мы не расставались,

Скажи, зачем ты вновь меня нашла?

Скажи, зачем пришла - тревожить душу?

Чтоб ждал тебя и в лето, и в весну?

Чтоб, как пацан, тебя я снова слушал?

И чтоб опять любил тебя одну?

Что дашь ты мне, скажи, своим приходом?

Любовь? Ее давным-давно уж нет.

Иль может с солнца яркого восходом

Подаришь мне улыбки доброй свет?

Нет, милая, из прошлого не стоит

Ко мне теперь не надо приходить.

Красотка, осень все листвой укроет.

Я разучился пламенно любить.

Любил-то я девчонку молодую,

А ты вернулась женщиной ко мне.

И прошлое к другому я ревную,

И прошлое сгорело все в огне.

3 декабря 1996 г.

* * *

А я прошу тебя, остановись!

Глазами, сердцем, криками души

Прошу, молю: хотя бы оглянись

В ночной тиши, в ночной тиши.

Мы расходились молча, навсегда,

Ты первою была моей любовью.

Тот детский сад в те школьные года,

Где мы встречались, милая, с тобою.

Беседка та, что от дождя спасла,

И та аллея в парке у реки,

И гром весенний, первый, изначала,

И нежное касание руки.

Но за зиму глаза твои остыли,

Душа замерзла, чувства - словно лед.

Тебя как будто сразу подменили,

Ушла любовь и больше не придет.

Хоть я прошу тебя, остановись!

Глазами, сердцем, криками души

Прошу, молю: хотя бы оглянись.

Но ты не слышишь крики те в тиши.

24 октября 1997 г.

* * *

Передо мною дама - масть трефей,

Деловая самая такая.

За окошком темень, нет огней,

За окошком осень очень злая.

Мне б тебя обнять, поцеловать

Да к своей груди прижать широкой.

И в твоих глазищах увидать:

Близкий будет путь или далекий?

Как же ты на масть похожа ту,

Смуглая, с глазами черной ночи,

Нагоняешь в сердце маету

И любовь большую даришь очень.

Что-то ты мне скажешь у окна

Черными глазами черной ночи,

Что твоя подруженька луна

Так же вот игрива, между прочим.

Дама ты трефовая моя,

Нагадай мне счастье в этом мире.

Лишь в глазах лукавство затая,

Ты в моей колоде и квартире.

Все же поцелую, обниму.

Ты же не противься мне, не надо.

Я сегодня счастье отниму,

Заберу себе его. Отрада!

25 октября 1996 г.

* * *

В сентябре ты была золотая,

В октябре ты стала седеть.

С клена лист багряный слетает,

А мне хочется песню спеть.

Спеть о том, что сегодня другая,

Та, с копною русых волос,

Стала мне в эту ночь дорогая

И я к ней душою прирос.

Я, наверно, в нее влюбился,

Как ветрище в холодную ночь.

Я как будто на свет родился,

И тоска пусть уходит прочь.

._._._._._._._._._._._._._._._._._.

Четыре срока я отсидел в стране родной,

В коммунистическо-тоталитарном строе,

За той колючей, серою стеной,

Из-за которой я смотрел на волю.

Я нищим не был, я не бедовал,

Всегда и всюду находил работу.

И коль шесть дней усердно воровал,

То обязательно я отдыхал в субботу.

Менты щемили, что там говорить.

В лепешку расшибалась уголовка.

Я мог украсть, и мог пошевелить,

И уголки вертел я очень ловко.

Ну а в субботу в кабаке блатном

Встречался я с братвой, деля уловы.

Я расставался с крупным судаком,

И слышал я родное фени слово.

И я бы жил в родном тоталитаризме,

Порой на воле. А порой в тюрьме.

Но вот пришлось забыть о коммунизме,

Вдруг перекрасились все коммунисты те.

Теперь изодранное красненькое знамя,

Его как тряпку стелют на порог.

По нем те крашеные шаркают ногами,

А бело-сине-красный взвился на флагшток.

Издали, суки, новые законы

И конституцию придумали, мразье.

Переформировали все и вся в притоны,

И лезут все в законники, в ворье.

А нам, ворам, куда теперь деваться?

Законов наших совсем не признают.

Нам надо тоже с демократами якшаться,

А то боевики нас перебьют.

25 октября 1996 г.

* * *

Вспомни, моя милая,

Нежная, хорошая,

Ты однажды бросила

Счастье, как горошину.

Про себя подумала:

Мелкое оно.

Это было, девочка,

Очень уж давно.

Ты со счастьем в жмурочки,

В пряталки играла,

Ты его, парнишечку,

Уркачом считала.

Про него кричали все:

"Вон - идет тюрьма!"

И, видать, поверила

В это ты сама.

Годы вьюгой вьюжною

Улетели вдаль.

Головы коснулася

Белая печаль.

Через сроки долгие

В лето и в мороз

Он тебе, хорошая,

Счастье то принес.

Так, моя хорошая,

Не бросай его,

Счастье, как горошину,

Парня своего.

Жизнь еще наладится,

Радость и мечты.

Только будь ты прежнею,

Будь ей, Поля, ты!

2 мая 1996 г.

Курган

Как же хочется утром рано,

Только чуть забрезжит рассвет,

Подойти к подножью кургана

И сказать ему: "Здравствуй, Дед!

Поседел ты главой могучей,

Ведь тебе уже много лет.

Над тобой проплывают тучи

Ты задумчиво смотришь им вслед.

Самолеты тебя бомбили,

Пушки жалили грудь твою,

И враги в своей злобе выли,

Не найдя победы в бою".

Отчего мне так хочется рано,

Только чуть забрезжит рассвет,

Подойти, поклониться кургану

И сказать ему: "Здравствуй, Дед!"

1983 г.

* * *

Тебе, чтобы справиться со мною,

Надо иметь такие глаза...

Хочешь, тайну тебе открою,

Чтоб как молния, как гроза?

И чтоб меня покорить, тебе надо

Руки мне, ноги сковать цепями

Иль посадить меня за ограду,

Чтоб не братался я со степями,

Чтобы вольные песни не пел

Громким, хрипатым голосом.

Пусть присудит мне суд расстрел,

Причеши мои русые волосы.

Коль поймешь ты тайну мою

И поверишь в любовь человечью,

Знай, любил тебя и люблю

Без конца, навсегда, навечно!

1999 г.

* * *

О чем-то спеть я не успею

И досказать не доскажу.

Я счастья в жизни не имею,

На жизнь спокойненько гляжу.

Я не нашел в краю далеком

И рядом тоже не нашел,

По жизнь шел я одиноко,

По зонам одиноко шел.

Но мне не трудно и не страшно:

Я Крым и рым давно прошел.

Я в новом вижу день вчерашний,

А день вчерашний я прошел.

Не надо мне. Не говорите.

Меня ни в чем не убедить.

А лучше двери отворите,

И окна надо отворить.

Иду, иду своей дорогой,

И мне с нее не повернуть.

Ведь одиноких очень много,

Все одиноки в чем-нибудь.

И пусть он бедный иль богатый,

Пусть человек иль просто тля,

Но все же знайте вы, ребята,

Что дом для каждого - Земля!

23 апреля 1995 г.

* * *

Что ж вернулась, рыдаешь, краснеешь,

Заливаешь слезами меня?

Одного только ты не умеешь

Приходить без воды, без огня.

Загорятся деревья, как свечи,

Помутнеет в озерах вода,

И ты будешь мне слезы на плечи

И на голову лить, как всегда.

Тихим шепотом иль диким криком

Ты все будешь со мной говорить.

Лишь луна, одноцветно безлика,

Будет по небу звезды водить.

Станешь ты за окном, у подъезда,

Будешь звать меня: "Выйди, дружок!"

Что-то скажешь про этих со съезда

И накинешь свой красный платок.

И я выйду к тебе. Снова выйду

Постоять у подъездных дверей,

И нам ветер такое вдруг выдаст,

Как оркестр из ста скрипачей.

И сугробы, большие сугробы

Из пожухлой и грязной листвы,

И твой мертвый голос утробный

Мертво скажет: "Ну вот он, ты!"

Ты со мной постоишь немного,

Не успеешь мне все рассказать.

Ведь твоя далека дорога...

И к другим тебе надо бежать

4 сентября 1995 г.

* * *

Вот я опять пишу слова,

А скоро уже полночь.

Горячей стала голова,

Луна мешает, сволочь:

Своим серебряным огнем

Сжигает мою душу.

И ветер шепчет мне о том,

Чего и где он слушал.

А я пишу, пишу слова

Про чувственную радость.

Больной, кружится голова,

И жить осталось малость.

17 ноября 1980 г.

* * *

Не ты ушла, а я ушел!

Мы не ругались, нет.

А просто дождь стеной пошел,

Затмив весь белый свет.

Да просто туча пролегла,

Собой закрыла небо.

И ты меня уж не ждала,

А я так долго не был.

Я не кричу в ночную тьму

И не зову напрасно.

Да, ты ушла, и одному

Вдруг стало мне прекрасно.

Нет, не прошу прошений я

За долгую разлуку.

Ведь ты любила не меня,

Со мной терпела муку.

Ты встретишь, милая, любовь,

Простишься с той тревогой.

А я один все вновь и вновь

Пойду своей дорогой.

По небу туча пролегла,

И дождь пошел стеною.

Ты не любила, не могла

Быть преданной женою!

26 декабря 1996 г.

* * *

Один не сплю на всю Москву, наверно.

Звучит знакомая мелодия в тиши.

Она звучит так нежно, откровенно,

Как будто шепчет: "Слушай, не спеши!"

И мне под звуки старой, старой песни

Так хочется, как прежде, как тогда,

Пешком пройти по этой старой Пресне

И постоять в том парке у пруда.

И вспомнить прошлое, оно мной не

забыто,

И детство вспомнить, юности года.

Мне все казалось, жизнь моя разбита,

Когда услышал НЕТ я вместо ДА.

Москва уснула. Только мне не спится,

Да шепчутся о чем-то тополя,

И звездочки на небе, словно птицы,

И кружится, вальсируя, Земля.

21 мая 1999 г.

* * *

Не разлучит меня небушко с землей,

Сколько раз я расставался сам с собой,

Убегал, мне все казалось, от себя,

Тосковал о той девчоночке, любя.

И в тайгу меня столыпин увозил...

Сколько лет я сосны с елками валил,

Сколько новых оцеплений прошагал,

Трудно было и противно, я молчал.

Писем ждал я от старушки и сестер.

Догорал таежный, жаркий тот костер.

Часто снились мне братишки и отец,

И пришел тяжелой жизни той конец.

На свободушке, свободе я теперь,

Не ворую, друг мой милый, верь - не верь.

Вижу небо, и не в клетку, над собой.

Так давай за это выпьем мы с тобой!!!

27 мая 1998 г.

* * *

Мне б тебя, красавицу,

Обнимать все лето.

Мне б с тобой, с красавицей,

О любви шептать.

Мне б с тобой, любимая,

Песни до рассвета

Нежным, сладким голосом

Тихо напевать.

16 мая 1999 г.

* * *

Мне никак, ну никак не уснуть

Ночь короткая, что ли, стала.

Свой пытаюсь отмерить путь

От Москвы до хребта Урала.

И обратно потом прийти,

Снова, как говорится, на родину.

Ты же, солнце, пока свети,

Хоть похоже ты на уродину.

Я родился-то здесь, в Москве,

Но живу я как гость приезжий.

Здесь теперь по моей земле

Ходит барином пес заезжий.

Лимита! Куда ни смотри,

До того все осточертело,

Пустота у меня внутри,

Все в душе моей похолодело.

Уходит вместе с январем

Мое несбывшееся счастье.

И сердцем я грущу о том,

Что потерял все в одночасье.

Я потерял ту, что любил.

В нее я верил беззаветно.

Бал кончен! Что ж, я потушил

Свои все чувства безответно.

А сколько раз судьба моя

Была колодой карт крапленых.

Любил я многих, не тая,

И в белых платьях, и в зеленых.

Вот и теперь без тени зла,

Но с глупой ревностью в обнимку

Ты от меня совсем ушла

И гордо выпрямила спинку.

Ушла - и ладно, не впервой,

И не таких терял напрасно.

Лишь ревность нежная со мной

Осталась лебедью прекрасной!

13 ноября 1998 г.

* * *

Небо на землю бросило ночь.

Не гляди на меня так сердито:

У тебя уже взрослая дочь,

У меня жизнь тюрьмою разбита.

Дорогое лицо я всегда

Так берег в своей памяти свято,

Ты все так же еще молода

И красива, как прежде когда-то.

В тишине голос бархатный твой

Душу мне теребит, как бывало.

Мы так близко, мы рядом с тобой.

Дорогая, начнем все сначала.

В сердце - молодость, и не до сна

И тебя я целую, целую...

Ты моя золотая весна,

И тебя я, как прежде, ревную.

Ты ко мне, как звезда с высоты,

Снизошла, озаряя дорогу.

В моем сердце одна только ты

Пробудила любовь и тревогу.

Огрубевшее сердце мое

Позабыло все страстные чувства.

Ты разбило мое забытье,

Пробудило и ревность, и буйство.

И хочу я, чтоб ты только мне

Отдавала себя, дорогую,

И одну лишь тебя в тишине

И целую, любя, и ревную.

31 марта 1996 г.

* * *

Тревожно на душе, тревожно.

Ночь темная за окнами тиха.

И ничего теперь уж не возможно,

И скачут звезды, словно та блоха.

Один сижу с тоскою опаскудинной,

А сердце уж не бьется как часы.

Лишь ветер завывает очень нудный

И осень указует все красы.

Глаза твои порой глядели в душу,

Они страдали, если я страдал.

Как жаль, что я порой тебя не слушал,

Как жаль, что получился тот скандал.

Я был любим тобой, и мною ты любима,

Я и сейчас люблю тебя одну,

Но почему-то жизнь проходит мимо

И мне все кажется, что я иду ко дну.

Бумага стерпит, так ты говорила,

Что ж, может, стерпит, но стерплю ли я?

Ужели ты навечно разлюбила?

И у тебя теперь судьба своя?

Своя ли, дева? Ты ошиблась, может,

Со мной расставшись навсегда, навек?

Ведь для меня ты все же всех дороже,

Ты мной любима, нежный человек.

Но жизнь не кончилась, все продолжает длиться.

Надежду не теряет человек.

Вот только ты все продолжаешь злиться,

И злости той неукротимый бег.

Когда-нибудь у старости недолгой

Ты спросишь вдруг про молодость свою,

Про тот рассвет, красивый и свободный,

И первый поцелуй, и первое люблю.

Все вспомнишь, женщина, и защемит сердечко,

И ты подумаешь: могла бы и простить

Его, любимого, родного человечка,

Но гордость не дала обиды боль забыть.

Пройдут года в холодном одиночестве,

Мои года без близких и друзей.

И сбудется колдуньи той пророчество

Ты никогда не будешь уж моей.

Живи, любимая, пусть счастье очень скоро

Судьбу твою собою озарит.

А я под тот, под самый поезд скорый

Так мне моя судьбина говорит.

Засим прощай! Не будет больше писем,

Не будет слов и самого меня.

Прощай, любовь, единственная в мире,

В душе моей сгоревшей нет огня.

12 июня 1994 г.

* * *

Девушка любимая, девушка краса!

До чего ж красивые у тебя глаза!

Ты такая нежная, ты - сама Любовь!

И от взгляда милого закипает кровь!

16 мая 1999 г.

* * *

Проведя в лагерях много пасок,

Я о воле надолго забыл.

Повидал я людских много масок

И свою маску сам сотворил.

Я упорно работал на воле,

Воровал, на малинах гулял.

Я в красавиц влюблялся, не более,

Их любить наш закон не давал.

Не сломали тайга и разделка,

Не сломали ни бур, ни шизо.

Даже крытки суровая клетка

Не сломали ментярам назло.

А сидел я, когда коммунисты

Бал свой правили в этом краю

И законы у них были чисты

Все с народа, все в хазу свою.

Вот я вышел сюда на свободу,

А у партии новый флажок.

Но я вижу все ту же породу:

Коммунист демократу дружок.

Демократы с братвой поякшались,

А мне это все не по нутру,

Потому что ментами остались

Кто вязали меня поутру.

И богатыми те же остались

И, как прежде, стоят у руля.

Лишь они в демократы сменялись

Да понизили ценность рубля.

Не понять мне партийные маски,

Что за партии стали у них.

Перекрасились в разные краски

И за рупь убивают своих.

Зря, что ль, я столько лет откичманил

И тайгу, как вражину, валил?

Был бы в партиях, деньги чеканил

Коньяки б да шампанское пил!

15 февраля 1996 г.

* * *

И опять я в пьяном угаре.

Ночь повисла в окне дождем.

Я своей семиструнной гитаре

Расскажу о прошедшем, былом.

Повидал в этой жизни немало

И дорог исходил с лихвой,

Песни пели мне ели Урала,

И березы шептались со мной.

А в Чегемском ущелье Кавказа,

Там, где Белая речка течет,

Пел мне песни ветрище-зараза,

Звезды в небе вели хоровод.

Поднимался по жизни и падал,

Словно волны о камень - вдрызг.

Как в тумане, в надежде плавал

И мечту собирал из брызг.

И любви было целое море,

Всех любил и сейчас люблю.

Но, видать, я себе на горе

О прекрасном мысли ловлю.

И лишь в пьяном своем угаре

Забываю и горе, и грусть.

Эх ты парень, чего ж ты, парень,

Пусть уходит плохое, пусть!

2 июня 1997 г.

Любимая

Хочешь снова, ну как тогда,

Той весной, помнишь, как это было?

Вдруг закапала с крыш вода,

И сквозь тучи солнце светило.

Целый день мы бродили с тобой,

И дарил я тебе мимозы.

Ты счастливой была такой

И красивой, как чайная роза.

И молчали. Друг другу в глаза

Мы смотрели в счастливом волненье.

А потом я тебе сказал:

"Ты всей жизни моей вдохновенье".

И несут нас с тобой года,

И другая весна наступила,

Снова капает с крыш вода,

Дорогая моя, любимая!

Весна пришла, в полях растаял снег,

Ушел мороз, забрав с собою скуку.

И вот ручей заканчивает бег,

Капель последняя мою ласкает руку.

Все ожило кругом, засуетилось.

Вон воробей дерется со скворцом

Ведь воробьиная семья вселилась,

Как говорится, без прописки в чужой дом.

Уж яблоня, рассыпав белый цвет,

В саду колхозном набирает силу.

И солнце шлет с небес привет,

Теплом и светом землю одарило.

Весна, весна! Ты в вальсе закружила

Веселый танец - майскою порой.

Ты песню про любовь сложила,

И я пою, пою ее с тобой!

3 апреля 1997 г.

* * *

Небо плачет горько, горько,

Слезы льет рекой.

Что же ты, мой милый Борька,

Сделал сам с собой?

Потерял свою дорогу,

Потерял любовь

И друзей хороших много,

Не вернуть их вновь.

Ты пошел дорогой торной

Зоны, лагеря.

Все казалась жизнь просторной,

Но напрасно, зря.

Потерял ты годы жизни

До конца, навек.

И теперь стоишь у тризны,

Гадкий человек.

Небо плачет горько, горько,

Слезы льет рекой.

Что же, Борька, что же, Борька,

Сделал ты с собой?

27 ноября 1990 г.

Пурга

Снег на землю падает,

Ветер рвет и мечет.

Ничего не радует,

Никого не встречу.

Ветер все резвее,

И сильней пурга,

Чище и светлее

Белые снега.

Побрататься, что ли,

С ветром и пургой?

Здесь, в широком поле,

Стал я сам собой.

По щекам, да хлестко

Снегом ветер бьет.

Там вдали березка

К ней пурга ведет.

13 января 1991 г.

* * *

Куда ты гонишь облака,

Ветрище неуемный?

Трепещет от тебя река

И лес трепещет темный.

И в окнах стекла дребезжат,

Утихло птичье пенье.

Земля вся превратилась в ад,

Вся в бешеном движенье.

А я, задумавшись, стою

И слушаю в забвенье

Ту песню дикую твою

И вихрь откровений.

Ты то кричишь, скрывая боль,

То ты навзрыд рыдаешь,

Как будто бьется кто с тобой,

Но всех ты побеждаешь.

Ведь ты силен до без конца,

В тебе в одном сложилась

Святая сила молодца,

Жестокость, храбрость, милость!

Да, ты способен пощадить

И жизни дать цветенье,

Но ты способен и убить

В свое лихое пенье.

Ты в этой ярости силен

И страшен в откровенье,

А я стою, в тебя влюблен,

И слушаю в забвенье.

* * *

Снова вечер и снова темень,

День прошел, не оставив следа.

Перестал замечать я время,

Перестал замечать года.

В сером сумраке счастье растаяло,

Чувство нежное стало чужим.

А в душе только боль оставлена

И тобою, и другом моим.

Нанесли мне сердечную рану,

Суждено, значит, этому быть.

Только встану я завтра рано,

Для того чтобы заново жить!

Апрель-май 1965 г.

Моя Россия

Вижу зори алые, горизонт вдали.

Славная Россия! Часть большой земли.

Словно песня звонкая, чистая и нежная,

С росяными травами и дождями снежными.

Горы - грудь могучая, озеро - глаза,

Волосы колючие - древние леса.

Вьются, извиваются реки, словно руки,

Ты знавала радости, ты терпела муки.

Били тебя саблями, копьями, мечами,

Немцы и французы, даже англичане.

Кровь поила землю, словно бы водой,

Взрывы ты терпела и огонь шальной.

Выдержала, выстояла, все перенесла,

Шар земной от нелюдей, от варваров спасла.

И теперь ты строишься, гордая и сильная!

Ты, святая Русь моя, - добрая, обильная!

Вижу зори алые, горизонт вдали...

Нежная Россия - часть большой земли.

1987 г.

Сон

Отчего мне сегодня не спится?

Отчего мне никак не уснуть?

Туча черная черной птицей

По судьбе пронеслась, как муть.

Мне сегодня пригрезилось, мама,

В полудреме иль в полусне,

Что скачу я куда-то упрямо

Черной ночью на черном коне.

Конь несет меня горными кручами,

Все быстрей его бешеный бег.

В поднебесье за черными тучами

Вижу звезд немигающий свет.

Слышу музыку непонятную.

Ветер бешеную песню поет,

И в какую-то мглу необъятную

Черный конь мой меня несет.

Оттого мне сегодня не спится

И теперь уж совсем не уснуть,

Этот сон, словно черная птица,

На душе навевает муть.

Апрель-август 1967 г.

* * *

Как тяжек сон, а пробуждение

И тяжелее и мрачней.

И к новой власти отвращение

Сильнее с каждым днем, сильней.

Уж остановлены заводы,

Колхозы с молотка пошли.

Передралися все народы,

Что прежде рядом в ногу шли.

Уже республики кострами

Пылают заревом огня.

И те, кто были вместе с нами,

Стреляют в нас, в тебя, в меня.

Но нет! - поймет народ, что надо

Идти дорогою другой.

Найдет он подленького гада,

Раздавит сильною ногой!

Так трепещите ж пред народом,

Ты, президент, и гады мэры,

Возьмет народ свою свободу!

И вас ногой придавит, "сэры".

17 июля 1993 г.

* * *

Не меня ли небо тучей укрывало,

Каплями дождя охлаждая пыл?

Не меня ли зорька к ночи ревновала?

Неужели я это все забыл?

Не меня ль дорога все звала куда-то?

И я шел, не зная все свои пути.

Был Урал холодный, Кабарда когда-то,

И еще мне надо столько же пройти.

Не меня ль ласкала белая береза

И шептала что-то о своей любви?

Нежная, красивая, ты роняла слезы

И дарила, милая, прелести свои.

Не меня ли солнце обжигало жарко?

И сгорал дотла я от его лучей.

Лишь любовь березки мне была подарком,

И сейчас люблю ее я еще сильней!

Не меня ли ветер все сбивал с дороги,

Когда я березоньку нежную искал?

И на ту дорогу выводили ноги,

И свою березоньку - тебя я повстречал.

И опять преграды, и опять тревоги,

Нежная березка - разлучают вновь.

Эх! Пройду и эти трудные дороги,

Тебе, моя красавица, принесу любовь.

16 марта 1998 г.

* * *

Встает над Россией огромное солнце,

И синее небо мерцает зарей,

И вот уже луч постучал мне в оконце,

Все небо горит над моею Москвой.

Моя дорогая столица России,

Ты в сердце моем и в душе у меня.

Как часто в разлуках мне ветры чужие

К тебе разжигали любови огня.

Меня увозили в далекие страны

И там оставляли на множество лет,

Но я возвращался, как это ни странно,

И знал, что роднее Москвы моей нет.

Вот я иду по Тверской, по Манежу...

Как все изменилось! Но в сердце моем

Живешь ты, столица, такою, как прежде,

Живешь ты, Москва, своим старым огнем.

16 марта 1998 г.

* * *

Неужели мосты сжигать

Так легко и просто?

Счастье под ноги бросать,

Словно просо?

Неужели говорить:

Мол, люблю, люблю,

А самой обманом жить,

Словно кораблю?

Неужели в глаза глядеть

С искренней улыбкой,

А другому песни петь

Нежно, сладко, зыбко?

Неужели, посидев

С шоферюгой рядом,

От любви аж окосев

Всем влюбленным взглядом,

И в одиннадцать часов,

Словно бы с работы,

Возвращаться без трусов

Каждые субботы?

Звонит муж: приду встречать?

Не приходи, не надо,

Я сама могу домчать,

Ведь автобус рядом.

Но автобус не идет.

Он пропал куда-то?

А ее "москвич" везет

К дому, дом-то рядом!

Муж-мудак в окно глядит,

Ждет свою зазнобу.

В "москвиче" она сидит,

С шоференком оба

Насмехаются над ним.

Дятел косоглазый!

Проглядит глаза свои,

Не понявши сразу.

Он давно не нужен ей,

Да и был ли нужен?

С тонкой шишкою своей

Разве только мужем.

Обмануть ей дурака

Ничего не стоит,

Пусть в больнице он пока,

А соседи скроют,

Что к ней часто приезжал

Видный паренечек

И не раз с ней ночевал,

Не один разочек.

Муж, снимай скорей рога,

Отдавай другому.

Коли честь так дорога

Бей же по разводу!

2000 г.

Песнь о дубе

Дуб был раскидист и красив,

Земля в него вдыхала силу.

И света яркого прилив

С рассветом солнышко дарило.

Он на распутье трех дорог

Стоял задумчивый и гордый,

В тени укрыться странник мог,

Под той листвой - зеленой, твердой.

Гордился дуб своей красой!

Он вдаль кидал любовно взоры...

Он видел город молодой,

Поля, леса, седые горы.

Он много видел, много знал,

Дуб был царем лесной природы!

Он с ветром шелестя играл,

Поэты пели ему оды.

И вдруг не стало птичьих песен.

В испуге сник дремучий бор.

А по дороге с пылью вместе

Примчался смерч с далеких гор.

И молния вонзило жало

В кору красавца моего.

Качался Дуб, земля дрожала,

И с корнём вырвал смерч его!

Так на распутье трёх дорог

Лежал мой Дуб и встать не мог.

А ведь, бывало, в жаркий день

Прохладу он дарил и тень.

Иссохнул Дуб за много лет,

И здесь порой грустит поэт.

Тюремный вальс

Разговора не получилось. Павел Трофимов был апатичен и вял, реакция замедленна, ответы односложны.

Он смотрел мимо меня пустыми, казалось, невидящими глазами.

В углу камеры стоял надзиратель, тихонько похлопывая дубинкой по ладони. С приговоренными к смерти разрешалось общаться только в присутствии охраны.

Передо мной сидел двадцатидвухлетний парень со скованными наручниками руками.

Ничего не осталось от молодого отморозка, державшего в страхе весь район вокруг завода малолитражных двигателей.

Ночью он с подельниками поджидали припозднившихся прохожих, затаскивали их на пустырь, раздевали, снимали часы, отбирали деньги и убивали заточками.

Потом их повязали опера угрозыска. Следствие, суд, высшая мера четверым, а пятому, как малолетке, десять лет.

Я приехал писать о том, как заводской комсомол упустил пятерых товарищей по ВЛКСМ. Уговорили начальника тюрьмы, вопреки всем правилам, разрешить мне поговорить со смертником.

Но разговора не получилось.

- Все, пора, - сказал старшина-надзиратель, - вы уж извините, но больше он ничего не скажет, боится очень.

Я встал. Надо было что-то сказать Трофимову. Любая форма прощания не соответствовала обстоятельствам нашей встречи.

Поэтому я сказал:

- С наступающим Новым годом.

- Если доживу, - впервые за этот час с надеждой ответил он.

- А куда ты денешься, Трофимов, - усмехнулся старшина. - Кассация твоя в краевом суде, потом в республиканский пойдет, потом в Верховный СССР. Так что сидеть тебе у нас еще минимум год.

- Год? - радостно переспросил Трофимов.

- Год, год, - ответил старшина и рявкнул: - Руки!

Я вышел. В камеру выдвинулся второй надзиратель.

Дежурный офицер провожал меня к начальнику тюрьмы.

- Посмотрите, как мы к Новому году готовимся,_- улыбнулся он. Мы шли по длинному коридору, мимо одинаковых дверей с "кормушками" и глазками "волчков".

- Тюрьма у нас старая. Бывший каторжный острог. Ее здесь поставили при Александре II.

Мы шли по коридору, в стены которого больше чем за век насмерть впитались запахи параши, плохой пищи и человеческого пота. И горе людское впиталось навечно в эти стены.

Начальника тюрьмы подполковника Назарова мы нашли в библиотеке.

Он руководил немного не свойственным его профессии процессом. Под зорким командирским оком зеки из хозобслуги делали новогодние гирлянды.

- Видите, чем приходится заниматься, - странно, одной половиной лица, улыбнулся Назаров.

Вторую пересекал рваный шрам от кастета. Давно, когда он был начальником отряда "на зоне", там начался бунт. "Мужики", устав от издевательств воров, начали убивать урок. Вот тогда и заработал подполковник "знак мужского отличия" - так называл шрамы наш начальник училища.

- Разговор не получился? - спросил он меня.

- Да.

- Вы рано приехали, Трофимов еще в шоке. посидит полгода в ожидании помилования, разговорится.

Внезапно, совсем рядом, заиграл щемяще и грустно аккордеон и сильный мужской баритон с чуть блатной интонацией запел:

Звон проверок и шум лагерей.

Никогда не забыть мне на свете,

Изо всех своих лучших друзей

Помню девушку в синем берете.

- Слышите? - довольно сказал подполковник. - Это "Тюремный вальс", старая, еще со времен Беломорско-Балтийского канала, уркаганская песня.

А совсем рядом тосковал красивый мужской голос. И столько горя и нежности было в нем, что в библиотеке все затихли, прислушиваясь к нему.

- Готовим новогодний концерт, - сказал Назаров.

- Здорово поет.

- Знаете, - Назаров достал сигарету, - я уже двадцать с гаком лет с ними работаю, столько талантов перевидал. Среди зеков есть замечательные художники, замечательные певцы, прекрасные поэты. Только вот одно плохо засасывает их зона. Она как болото. А на волю вышел - закон воровской исполняй. А потом опять суд, этап, да за колючку. Вот там и остаются таланты.

- А этот певец?

- Вор. И идет по блатной дороге.

Назаров провожал меня до вахты.

На "воле" сахарно-белая, блестящая под зимним солнцем, ледяная лента Ишима и рельефная полоса шоссе, ведущего в Петропавловск.

А голос певца, печальный и сильный, словно плывет над заснеженной степью, скорбя об утраченной свободе.

И почему-то песня эта соответствовала моему настроению. Я приехал работать в молодежную газету Целинного края не от хорошей жизни. И был там чудовищно одинок и неустроен.

Он пел. В зале музея "Экслибрис" на Пушечной улице собралось человек шестьдесят. Они смотрели на сильные руки певца в синеве наколок, перебирающие струны гитары, слушали чуть хрипловатый голос.

Он пел:

Почему же ветер не поет

Голосом божественной гитары,

Может его мент в кичман ведет,

Чтобы посадить его на нары.

Почему не радует луна

Ласковым своим неясным светом,

Видно, тот ментяря-сатана

Спрятал и ее в кичмане где-то.

Почему же клен листвой не пел,

Стоя у реки, как пес у плошки.

Видно, мент наручники надел

На его зеленые ладошки.

Почему ж вода в реке черна,

Берега пологие слезятся,

Эх, не может, видно, и она

От мента поганого сорваться.

Вот и мне никак не убежать,

Все равно меня ментяра схватит,

Только я не брошу воровать,

Даже если жизни всей не хватит.

Он пел, и я поймал себя на странном ощущении. Ну разве мало мы сегодня слышим песен, сделанных под блатную лирику? Включи приемник, поймай "радио Шансон" и слушай хоть целый день, на любой вкус. Хочешь - о развеселой судьбе налетчиков, хочешь - о красивой тюремной жизни.

Но все это стилизация. Авторы текстов песен, передаваемых по радио, умело использовали услышанный когда-то блатной жаргон, пытались передать настроение, заимствованное из таких же лубочно-уркаганных баллад.

А песни, которые мы услышали в тот день, были не просто написаны, но и прожиты их автором.

В "Триллер-клубе" на Пушечной выступал Борис Кулябин.

Когда я представил его, он, прежде чем начать петь, сказал:

- Вообще-то я бывший вор. И много лет жил по блатному закону. Поэтому не обессудьте, песни мои о прошлой жизни. Новые еще сочинить не успел.

Сказал, усмехнулся, положил гитару на колено и начал петь.

С Борей Кулябиным меня познакомил мой друг, кинорежиссер Леонид Марягин.

- Хочу показать тебе одного парня. По твоей теме.

- Сыщик?

- Да нет, - Леня сделал таинственное лицо, - вор-рецидивист.

- Московский?

- Самый что ни на есть.

- Кто такой?

- Борис Кулябин.

Фамилия мне ничего не говорила.

- Кликуха у него есть?

- А как же. Клещ.

Кликуху эту я, конечно, знал. Друзья-сыщики рассказывали мне о лихом квартирном воре. Удачливом и наглом.

"Зловредный вор, - говорил о нем мой друг Женя Прохоров. - Его дважды короновать в законники собирались, но он отказывался".

- Леня, а у тебя с ним какие дела?

- Он мой консультант по фильмам, - засмеялся Марягин. Леня написал сценарий и готовился снимать фильм "Сто первый километр". Для тех, кто знает, само название определяет содержание фильма. Но все же поясню. За сто первым километром от столицы, в "зону сотку", как такие места называли уркаганы, отправляли жить рецидивистов, которых не прописывали в Москве.

- Я фильм-то в общем делаю о своем детстве, - сказал Леня, - я же вырос за сто первым километром. И у нас во дворе жил такой же вор, как Боря Кулябин. Он нас, пацанов, учил уму-разуму.

У нас с Леней было практически одинаковое детство. Только он рос в фабричных бараках в городе Орехово-Зуево, темная слава о котором катилась по всей столичной области. А я в Москве, у Тишинского рынка.

И у меня в детстве был свой защитник и наставник, молодой блатарь Валька Китаец. Он был обычным русским парнем, а кличку получил потому, что в его развеселой коммуналке две комнаты занимали китайцы, работавшие в прачечной на Большой грузинской.

Далекий друг моего детства учил меня трем основным жизненным формулам: не верь, не бойся, не проси.

Вор в законе Черкас любил говорить: "Чему смолоду научишься, от того в старости разбогатеешь".

Я не разбогател, но стародавний мой товарищ научил меня быть достаточно твердым и независимым. Такой же наставник вошел в детство Лени Марягина. Вот его-то и должен был сыграть Боря Кулябин.

Но прежде чем рассказать о кино и песнях, стихах и прозе, давайте перенесемся на несколько десятилетий в прошлое.

Камышинская набережная, Камышинская набережная... Рядом Москва-река. Рядом Седьмой шлюз и замечательный парк.

Борька Кулябин жил в доме тридцать. В доме, в котором практически не было двора. Вышел из подъезда, сделал несколько шагов - и попал в шлюзовой парк.

Их было четверо: Еж, Кот, Чарик и он, которому местный блатной авторитет Бес дал кличку Ян. У Бориса с детства был поврежден левый глаз, поэтому веселый уголовник и назвал его в честь короля московской фарцовки косого Яна Рокотова.

Так они и жили. Купались, в футбол играли, пропадали с утра до вечера на площадке, где брат Бориса тренировал собак.

Но однажды им смертельно захотелось колбасы. денег не было, просить у родителей "западло", и они вспомнили, что искомый продукт привезли в родную школу.

Ян, как самый авторитетный пацан, принял решение. И они, аккуратно выдавив стекло, открыли окно родной 541-й школы, проникли внутрь, заранее приготовленным прутом сорвали висячий замок на дверях буфета. Добыча оказалась богатой. Пять батонов колбасы, куча конфет и громадная для них сумма - тридцать рублей.

Они продумывали алиби, хитроумно прятали украденные конфеты, но ничего не случилось. Утром в школе об этом никто не говорил.

Вот тогда они поняли, что нашли свою золотую жилу. В районе "затрещали" школы. Пять буфетов взяла компания из дома тридцать.

Они уже намеревались грабануть маленький магазинчик на Хорошевке, но об этом узнал Бес. Он позвал Борьку к себе и сказал:

- О магазине забудьте, опалитесь, как фраера. Ты пацан правильный, к делу воровскому прислонился, будешь работать со мной.

Когда Боря Кулябин рассказывал мне свою историю, я спросил:

- Слушай, ну деньги я могу понять, а колбаса и конфеты? Вам дома их не давали?

- Да все было дома, только, понимаешь, азарт, риск, кураж. Это как чифирь, кровь гонит по жилам.

На первое дел они пошли втроем: Бес, Гуля, тоже известный домушник, и Ян.

- Твое дело, - сказал Бес, - стоять на стреме. Если что увидишь, падай и кричи благим матом, что сломал ногу и тебе страшно больно.

Но кричать не пришлось. Через десять минут Бес и Гуля вышли из квартиры с пустыми руками. Ни чемоданов, ни узлов.

Через час на лавочке в шлюзовом парке они вынули из карманов желтые колечки, цепочки, браслеты, часы и солидную пачку денег.

Бес отсчитал Борьке его долю. Таких денег тот никогда в глаза не видел.

- Помни, пацан, когда сам станешь обносить квартиры, никогда не бери никаких вещей, только деньги и все похожее на золото. Понял?

Боря Кулябин понял. И никогда не брал в квартирах ничего лишнего.

Так они промышляли несколько месяцев до летней жары.

А потом Борис впервые залез в форточку и открыл дверь Бесу и Гуле.

- Уходи, - приказал Бес.

И Борис ушел. А вечером получил свою долю.

- Вот, - сказал Бес, передавая ему деньги, - ложусь на дно. Жадность фраеров губит. Хорошо поработали, теперь хорошо отдохнем на яхте.

- А где яхта? На Москве-реке? - спроси Борька.

- Нет, пацан, так кабак один среди своих называется.

- А где он?

- На Бакунинской.

Этот ресторан много позже сыграет свою роль в жизни вора-домушника Клеща.

Бес и Гуля легли на дно. Но Борька считал, что он научился всему и стал "файным" домушником. Он решил начать свое дело. Из старых корешей, которые уже забыли свои воровские подвиги и налегли на учебу, чтобы поступить в Речной техникум, согласился пойти с ним один Чарик.

Метод был прежний. Борька залезал в форточку на первом этаже, Чарик стоял на стреме.

Брали по мелочи, так как шли без подвода. Просто искали открытую форточку. А однажды Борис залез в квартиру, взял деньги и несколько колец, открыл дверь, а на пороге стоял хозяин. Здоровенный мужик.

Приехали опера. Чарика он не сдал. Пошел по делу один.

Матросская Тишина, суд. Можайская колония для малолеток.

Бес и Гуля не забыли его. И в тюрьму и в колонию отправили "маляву", что Борька Ян - правильный пацан, твердо стоящий на воровской дороге.

В Можайской колонии он кулаками зарабатывал авторитет.

На память навсегда осталась синь татуировок.

Отсидел он от звонка до звонка.

Вернулся домой, даже осмотреться не успел, как родители определили его в армию. Попал он служить на Северный флот.

Служба на эсминце ему понравилась. Братство морское по душе пришлось, работа для настоящих мужчин вызывала в нем чувство гордости.

Он даже подумывал о том, чтобы связать свою жизнь с флотом, боевыми кораблями, строгой морской дисциплиной.

Но разве знает человек, что с ним случиться может?

Корабль вернулся из боевого похода в Североморск. Для пришедших с моря матросов и старшин в Доме офицера организовали вечер танцев.

Не хотел Борька туда идти, собирался в экипаж к корешу, чтобы научиться у него играть на гитаре, но уговорили ребята и он пошел.

Все, как обычно. Оркестр. Танцы. Бойкая девчонка, которую он заклеил. Потанцевали, решили пройтись. Девчонка сбегала в магазин, купила колбасы и бутылку питьевого спирта. Они выпили ее в подъезде. Дальше Борька слабо помнит, что было.

Ночь. Североморск. Пустые улицы и маленький магазин в переулке.

Он сбил висячий замок. Вошел в магазин, выпил какого-то красного пойла и отрубился.

Его нашли утром, спящего в обнимку с ящиком вина. Вот и прощай море. Здравствуй северный лесоповал.

Пять лет он валил древесину. На этой далекой зоне был принят в воровское сообщество, получил кликуху "Клещ", на законном основании стал пользоваться "гревом" из общака.

В лагерь попал молодой матрос, думавший связать свою жизнь с морской службой, а вышел настоящий вор, принявший блатной закон.

Через пять лет он приехал в Москву. Но домой не пошел, отлеживался у корешей. Старые подельники, Бес и Гуля, спарслись и тянули свой срок в мордовских лагерях. И тогда Борис вспомнил о ресторане с кликухой "Яхта".

У него оставалось немного денег, когда уходил из зоны: получил из общака на первые вольные дни, так что в ресторан было с чем пойти.

И ему повезло. Как вошел в длинный прокуренный зал, сразу встретил Витю Глухаря, знаменитого карманника, с которым вместе тянул срок.

Выпили, поговорили.

- Надо тебе к делу прислоняться, - сказал глухарь, - приходи через два дня, сведу с солидным человеком.

Через два дня Витя подвел его к столу, за которым сидел прекрасно одетый мужик лет пятидесяти.

Подвел и исчез, словно растворился в папиросном дыму.

- Садись, Клещ, - сказал солидный, - называй меня Семеном Семеновичем, - хватит без дела ходить, надо в общак деньги сдавать, братьев в зонах греть. О тебе люди хорошие слова говорят.

Семен Семенович достал пачку денег:

- Это тебе из общака, на подъем. Чтобы на крыло встал, и начинай работать. Завтра в "Пекине" познакомлю тебя с напарницей.

...Ах, Таня, Таня, Танечка! Воровская подруга-наводчица. Красавица, умница, недаром два курса театрального училища окончила.

Работали они просто. Верный человек Семен Семенович говорил, в каком кабаке гулять будут магазинщики или деляги.

Там появлялась Танька и ехала после кабака к деловому домой. Оглядывала квартиру, когда уставший от вина и любви клиент засыпал, находила тайники, а утром уходила, назначив новому другу днем свидание.

Приезжала к Борису, рассказывала о схронах и замках, и он шел на дело.

Так они грохнули пять квартир.

А на шестой...

Учил его Бес: бухой и с бодуна на дело не ходи.

А тут загулял малость. Танька утром приехала, дала наводку, и он решил идти на дело. Похмелился он с соседом Жорой Бакланом, оттянувшим срок за хулиганство. И тот упросил взять его с собой.

Все сделали чисто. Клещ взял деньги и ценности, а Баклан коврик прихватил, уж очень приглянулся он ему.

Вышли, начали такси ловить. А вместо него подъехала милицейская "канарейка".

Борис сразу в сторону отошел. Что с него взять. Одет хорошо, в руках ничего нет.

А Баклан базарить стал.

- Мой ковер, - подтвердил Боря.

Чей ковер, точно определили на следствии. И опять пятерка. Уехал на строгий, как рецидивист, на Урал. И опять от звонка до звонка.

Вернулся - и снова Танька, и снова работа. На этот раз на свободе он прожил долго - целых девять месяцев. Взял семь квартир. Но опера угрозыска тоже не дураки, изучили его почерк и взяли ночью.

И снова пятерка.

На этот раз попал он в беспредельную зону, хуже, чем в сучью, в Кабардино-Балкарию.

Сидели там одни кавказцы. Чеченцы, дагестанцы, балкарцы.

Паханом в зоне был свердловский законник Шипа, но черные не хотели жить по русским законам, приходилось их учить кулаками и заточками.

Тяжелый был срок. Словно не в воровское братство он попал, а к нынешним беспредельщикам.

С разрешения пахана Борис получил специальность тракториста.

Он мотал четвертый срок. Восемнадцать лет должен был отдать лагерям. В Кабардино-Балкарии он впервые понял, что воровской закон весьма удобный миф для паханов и законников.

Там ему во второй раз предложили "короноваться". Получить титул "вора в законе".

За него могли сказать авторитетное слово люди по разным зонам.

Но он пошел в отказ.

- Смотри, - сказал Шипа, - тебе жить. Решай.

И он решил, откинувшись с зоны, порвать со своим прошлым. Слишком уж много грязи и крови видел он в тюрьмах, на этапах, на зонах.

К тому же там, в Кабарде, Борис увлекся поэзией. Начал много читать, старался серьезно работать над стихами.

А когда вернулся, бесправным, не прописанным, без перспектив и заработка, встретил свою первую любовь.

Она жила в соседнем доме. Звали ее Марина. У нее была ученая степень и работала она в крупном НИИ.

И она полюбила его. Бывшего вора. Человека без настоящего, а возможно, и без будущего.

Марина водила его на выставки, в театр, на концерты. А он писал стихи и стеснялся ей читать, слишком уж они были не похожи на поэтические сборники из библиотеки Марины.

А она, чем могла, помогала ему. Договорилась с участковым, чтобы не приставал к Борису, нашла людей, которые могли помочь ему прописаться в городе.

Однажды утром, когда Марина ушла на работу, в дверь позвонили.

На пороге стоял молодой парень в кожаной куртке.

- Ты Клещ?

- Ну?

- Тебе "малява". Братва зовет на сходняк в ростов.

В тот же день Борис уехал в Муром. Рвать с прошлым так рвать. Тем более что по воровскому закону урка, собравшийся жениться, может спокойно уйти из братства.

Его нашли и в Муроме. И снова позвали на сходняк. Потом был Владимир, и там к нему пришли.

Он уехал в Рязань, устроился трактористом на ДСК, зарабатывал хорошо. Снял комнату в поселке Мирный. Кажется, все складывалось. Есть работа, деньги, стихи хорошо пишутся, а, главное, любовь заполняла всю его жизнь.

Они подошли к нему, когда он через поле возвращался с работы.

- Здорово, Клещ.

- Привет.

- Разговор есть. Вон машина, поехали.

- Поехали.

На окраине Мирного его ждали четверо. Двое из них были воры "в законе" Гора и Грек. Самые авторитетные люди в уголовном мире.

- Ну что, Клещ, на сходняки не ездишь, братьев своих сторонишься? спросил Гора.

- Я женюсь, - ответил Борис, - закон мне это позволяет. А сдавать я никогда не стану, ссученным не был и не буду.

- Закон, - блеснул фиксами Гора, - для тебя закон - я. Я звал - ты не пришел. Мой суд короткий. Мочи его!

Борис ничего не почувствовал, только вдруг все завертелось перед глазами и стало темно.

И сквозь внезапно нахлынувшую боль он услышал, как Гора сказал:

- Выживет - свободен. Наденет деревянный бушлат_- туда ему и дорога.

Он выжил.

Как пел Володя Высоцкий: "Врач резал вдоль и поперек..."

В больнице с ним была Марина. Любовь помогла Борису подняться с больничной койки.

В 1989 году было разрешено прописывать в Москве. Он прописался на Камышинской набережной.

Камышинская набережная! Камышинская набережная...

Станция первой любви. Место, где нашел он наконец покой и утешение.

Борис начал работать шофером на телецентре. А однажды он из Останкина на Мосфильм вез веселого доброжелательного человека.

Они разговорились. Оказалось, что в его машине сидел известный кинорежиссер Леонид Марягин.

- Ты был на киностудии? - спросил он Бориса.

- Нет.

- Пошли покажу.

После этой короткой экскурсии Борис Кулябин заболел кино. Но он продолжал писать свои песни и крутить баранку.

Через несколько месяцев он собрался с духом и позвонил Марягину.

- Леонид Георгиевич, послушайте мои песни.

- Приезжай.

Лене Марягину песни понравились. Он позвонил Элеоноре Филиной, ведущей тогда радиопередачу "В нашу гавань заходили корабли".

Так песни Бориса Кулябина начали звучать по радио. Потом он попал в телепередачу к Льву Новоженову. Я помог Борису напечатать стихи в нескольких газетах.

Потом появилась кассета с его песнями. Было несколько выступлений на разных клубных площадках.

Но самое главное случилось недавно - Борис Кулябин сыграл роль уголовника Клеща в фильме Марягина "Сто первый километр".

Как ни странно, в нем пересеклись две судьбы. Молодость автора Лени Марягина и жизнь зловредного вора.

В следующем году фильм выйдет на экраны. Если вас заинтересовала судьба Бориса Кулябина, посмотрите эту ленту.

Так кончилась история вора-домушника по кличке Клещ и началась новая жизнь барда и киноактера Бориса Кулябина.

Вот текст одной из его последних песен:

Не разлучит меня небушко с землей,

Сколько раз я расставался сам с собой,

Убегал, мне все казалось, от себя,

Тосковал по милой девушке - любя.

И в тайгу меня столыпин увозил,

Сколько ж лет я сосны с елками валил,

Сколько ж новых оцеплений прошагал,

Трудно было и противно - я молчал.

Письма ждал я от старушки и сестер,

И горел таежный жаркий тот костер,

И во снах мне снились братья и отец,

Все ж пришел поганой жизни той конец!

На свободушке, свободе я теперь!

Не ворую, друг мой милый, верь - не верь,

Вижу небо, и не в клетку, над собой,

Так давай за это выпьем мы с тобой.

А я все равно вспоминаю белую от снега степь, и замерзшую ленту Ишима, и стены старого острога за своей спиной.

И мелодию "Тюремного вальса" вспоминаю, закружившего когда-то многих друзей моей юности. Они по сей день кантуются где-то по зонам. Ну что ж, дороги мы выбираем сами.