"Клуб маньяков" - читать интересную книгу автора (Белов Руслан)

Глава 2. Клуб на мясокомбинате. – Костями кормили Джека. – Наверное, я тронулся...

«Наткнулся» я на Алевтину натурально. Она сама меня окликнула. Я сказал, что иду из ИГЕМа, института, в аспирантуре которого когда-то учился. Мне удалось придать глазам стойкое задумчиво-несчастное выражение, и Алевтина предложила ехать домой вместе. В электричке мы молчали, натянуто улыбаясь друг другу. Я купил ей мороженого. После Мытищ объекту интереса стало «плохо» – заболела печень, и мне «пришлось» выходить в Подлипках и провожать его домой под ручку.

Квартирка Алевтины оказалась довольно уютной. Ковры на полу и на стенах, удобная мебель, красивые шторы. На серванте – фигурки из черного дерева; на подоконнике, в углу, на стенах – цветы и вьющаяся зелень.

Пока я все это разглядывал, хозяйка глотала таблетки и куда-то звонила с кухни. Долго звонила, так долго, что мне пришлось крикнуть ей из прихожей: «Пока, Алевтина, мне пора!». Через десять секунд после предупреждения она стояла передо мной и говорила, что несколько месяцев назад у нее совершенно случайно завалялась бутылка водки.

– Если хочешь, могу ее с собой взять, – пожал я плечами. – У меня не заржавеет.

– Мне тоже хочется выпить... Клин клином вышибают, – замучено улыбаясь, ответила Алевтина. И, повязав передник с аппликацией, изображающей большую зрелую тыкву, засуетилась: сварила сосисок с макаронными финтифлюшками, развинтила бутылку кристалловской водки, нарезала колбаски копченой, мяску всякого, ветчины. И села напротив меня, развалившегося на диване, в кресло. Выпив рюмочку за здоровье хозяйки, я обстоятельно закусил, выпил еще и, откинувшись на спинку, сказал проникновенно:

– Хорошо тут у тебя... – и, заметив, что хозяйка квартиры раздумывает, не пересесть ли ко мне под бочок, выпил еще для приведения чувств в нейтральное положение.

– Тебя Вера не потеряет? – спросила Алевтина, исподволь решив прозондировать мое настроение.

– Она поздно приходит... – вздохнул я, делая вид, что опьянел. – В половине девятого или даже в девять. Домой не торопится... Я в пять прибегаю, не терпится с Наташкой пообщаться... Да и тещу хочется пораньше домой отпустить.

– Любишь дочку... – завистливо протянула собеседница.

– Да, очень. С характером у меня девочка, умненькая. С двух лет острить начала. Однажды поднялась с горшка и кричит: «Папа, иди попу вытирать!». Подошел, смотрю – чисто. И спрашиваю удивленно: «Что же ты говоришь, что покакала? В горшке нет ничего? А она отвечает: «Нет, есть! Гляди внимательнее, там же маленький какашкин детеныш лежит!

Алевтина натянуто заулыбалась, и я продолжил ее охмурять:

– Знаешь, как дочка родилась, я холоднее стал к Вере относиться... Наверное, из-за того, что однолюб... А вообще у нас семья неперспективная. Знаешь, я удивляюсь... Столько кругом хорошего в жизни – люди красивые и замечательные, музыка удивительная, природа прекрасная, стихи великолепные... А вот хороших семей в природе практически не бывает. Я, по крайней мере, не встречал. Нет, есть, конечно, приличные семьи, в которых вроде бы все в порядке. Но приглядишься и понимаешь, что во многих из них просто сор из избы, вернее из голов своих не выбрасывают, просто культурно живут, без печали о несбывшемся, без дурацких надежд, без битья посуды и хлопанья дверьми... Мне кажется, что семья для нынешних времен, сооружение весьма сомнительное...

– Ну, ты загнул, – криво улыбнулась Алевтина, страстно желавшая заиметь если не семью, то хотя бы ребенка.

– Да нет, не загнул. Одни живут друг с другом, потому что жить больше не с кем, другие – потому что жить больше негде, третьи по привычке или из-за детей...

– А ты из-за чего живешь?

– Дочку люблю, да и к Вере привык... Но, знаешь, тяжело. Нет у нас семьи практически... Вернее, очень уж она большая. Тесть, теща, тетка Верина с мужем, дочь тетки с мужем и так далее... А сама Вера... Слушай, Алевтина, что она за человек? Столько лет с ней живу, а не пойму ее. Иногда мне кажется, что она совсем не тот человек, за которого себя выдает... Расскажи мне о ней... О клубе вашем литературном... Какие-то вы все странные. Клуб литературный, а все молчат, слова не вытянешь, не то, что стишок какой-нибудь типа «Анчара» или бури, которая мглою небо кроет. С Верой, вон, об Андрее Платонове пытался разговаривать, о Германе Гессе, Джойсе. Все знает, а ничего не чувствует... Не разговор получился, а зачет по литературе. То ли маньяки вы какие-то особенные, то ли еще чем-то озадаченные... Вон Емельян Емельяныч. Главненький ваш. Смотрит, как оперирует. Не взгляд, а хирургический инструмент... А Митька Ворончихин? Он с меня глазами кожу снимает... А Вера? Она во сне такое загнет, что кровь холодеет...

Алевтина скривила рот.

– Если ты все о нашем клубе узнаешь, то с Верой тебе не жить...

– А мне и так с ней не жить... От силы год-другой протяну. Разные мы люди... Я хочу просто жить, детей воспитывать и рожать, огород возделывать, редиску под снег сажать. А она хочет самоутвердиться при помощи денег и высокого положения и только об этом думает. Ну, что молчишь? Выпей рюмочку, да садись рядом... И признайся, что вы все – члены клуба литературных маньяков... Или просто маньяков.

– А ты не боишься, – сузила глаза Алевтина, – что если твое предположение верно, то тебе может не поздоровится?

– Может не поздоровится? Растерзаете на следующем заседании? Или у вас штучки покруче?

Алевтина не ответила – звонок в прихожей зазвонил «Подмосковные вечера». Через пять минут рядом со мной сидел... Леша. Он принес коробку шоколадных конфет и бутылку сухого вина. После приветствий и вопросов о здоровье, я хотел поинтересоваться, почему с ним нет княгини Простоквасиной, но передумал и взял быка за рога:

– Тут Алевтина мне только что открыла по секрету, что ваш клуб вовсе не литературный, а маньяческий. И что вы специально местом своих шабашей избрали мясокомбинат на Волгоградке. «Мясокомбинат, – сказала наша милая хозяйка, – это обнаженная плоть, это запах свежей крови, это символично, это будоражит воображение и инициативу, это, наконец, заставляет трепетать ноздри». И еще она рассказала, что на каждом заседании клуба со стихами или прозой должны были выступать четыре человека. И занявший по итогам голосования последнее место обязывался в течение недели замучить трех человек с улицы. Это правда?

Минуту Лешка недоуменно смотрел на меня. «Шизофреник, не шизофреник? Параноик, не параноик?» Алевтина сидела, рассеяно рассматривая ухоженные ноготки.

И я испугался. «А чего это Лешка сюда заявился? Не может быть, чтобы он своей княгине с этой тыквой изменял! А что, если я действительно попал в яблочко? Не в небо пальцем, а в яблочко своим глупым языком? И клуб их действительно маньяческий? И Лешка пришел сюда по звонку? Алевтина его вызвала, чтобы меня оприходовать...

Да, точно, маньяческий! И я, дурак, сюда сунулся... В самый капкан. Никто ведь не знает, что я здесь. Отравят, если уже не отравили... Водка, видите ли, у нее несколько месяцев лежит. Где это видано, чтобы хорошая водка несколько месяцев лежала? И смотрят-то как... Как оголодавшие удавы на откормленного кролика...

Точно маньяки. Сейчас столько технической литературы на эту тему на книжных прилавках лежит... Телевидение только маньяков и показывает. А эти рафинированные мальчики и девочки? Они ведь не пахали, как я на высокогорье до седьмого пота, костей не ломали, не потели по двадцать часов в сутки, сухарей твердокаменных не грызли, «завтраком туриста» не давились и вонючих чумных сурков не жрали от тоски по свежему мясу. Они благоразумны, они не пьют, не курят, они не знают, что такое бесконечная борьба с самим собою... Они, схваченные простенькими стереотипами, тусуются по квартирам, слова яркого сказать не могут, на поступки не способны. А душа-то просит необычного, просит действия, просит восторга и самоутверждения... Страха, наконец, требует, адреналинчика.

А они не могут ничего... Не привыкли, не способны на поступки и смелые телодвижения. И подсознательно ненавидят за это самих себя. Презирают подсознательно. И в отместку начинают презирать людей. Сначала презирать, а потом и убивать...

Вера как-то рассказывала о первых заседаниях клуба. Говорила, что с подачи Емельяна Емельяныча их посвятили творчеству маркиза де Сада и Мазоха, а также садомазохизму, как явлению. И как на одном из этих заседаний, после жаркой и безрезультатной теоретической полемики кто-то, кажется Ворончихин, в шутку предложил сексуально поиздеваться над кем-нибудь беззащитным... В познавательных целях. Например, над заскочившей на огонек искательницей женихов. «Слабо вам, интеллигентишки сырокопченые, – сказал тогда Ворончихин, – выше человека подняться и проникнуть ножиком в суть вещей?»

Понятно, практика – критерий истины. Представляю, как они побледнели от этих слов, как сладостно заныло у них в сердцах и паху...

Кстати, ведь именно после этой полемики заседания клуба стали все чаще и чаще проводится в тихом Подмосковье, за высокими заборами Вериной дачи... Может быть, и кости от этих выездных заседаний. Огород вскапываешь – всюду кости, земля прямо набита дроблеными костями. Спрашивал Веру, она ответила, чуточку усмехнувшись:

– Джека ведь костями кормим...

Джека костями кормят... Собаку нашу дворовую. Интересно, чьими костями кормят?

– Ха-ха-ха! – прервал Лешка фальшивым смешком слишком уж затянувшуюся паузу и мои невеселые мысли. – Неправду тебе, Евгений Евгеньевич, Алевтина сказала! Право измучить трех человек представлялось победителю конкурса. А побежденные в ранге подручных должны были ему оказывать всяческое содействие. Но все это в прошлом. Ты же знаешь, в последний раз клуб собирался более чем полгода назад... На дно, понимаешь, лечь решили. Давай выпьем, за него, только водку я не буду.

– Значит, это не вы соседку нашу зарезали? – брякнул я, наливая себе водки. – Бабу Фросю беззащитную? Евфросинью Федоровну?

– Не, не мы, – опять засмеялся Лешка. – Может быть, это твоя любезная супруга индивидуально за старое взялась? В таком случае предлагаю тост за твое душевное здоровье!

Мы выпили, и я собрался идти за бутылкой и тортом. Собрался, чтобы проверить: отпустят, не отпустят?

Отпустили. По дороге из магазина внутренний голос убеждал меня не возвращаться, а ехать домой, но я не внял его доводам. Подумают еще, что струсил...

К семи часам пришла Вера. Оказывается, это ей звонила Алевтина. Чтобы пригласить на наш стихийно организовавшийся междусобойчик.

Все вместе они посмеялись над выдуманным мною Клубом маньяков имени Чикатило, посмеялись и с моей подачи принялись смеха ради «вспоминать» истории, происходившие на его боевом пути.

Вера, например, совершенно забыв о своей органической (или показной?) нелюбви к кровавым сценам, придумала жуткий рассказ о том, как некогда развлекался Емельян Емельяныч.

По ее словам несколько лет назад он регулярно раз или два в месяц знакомился с высокой или даже очень высокой девушкой и весь вечер напролет, не испытывая ни малейшего стеснения за свой малый рост, водил ее по модным столичным ресторанам и танцевальным залам. Эти странствия обычно заканчивались в подвальном помещении его богатой дачи близ поселка Переделкино, известного своими разносторонними талантами.

Разоблачив хмельную и возбужденную богатством кавалера девушку, Емельян бережно укладывал ее на особую кровать с кожаными завязками для рук и ног. Уложив, привязывал и обстоятельно наслаждался каждым квадратным сантиметром девичьего тела, извивающегося от страсти. Насладившись, давал большую дозу экстази и укорачивал аккурат до своего роста, то есть отпиливал бедняжке ноги обычной ножовкой по металлу (позже ее заменила импортная электрическая пила «Бош»). И, возбужденный долгожданным уравнением, наслаждался снова и снова, в промежутках между актами заставляя свою развеселившуюся жертву танцевать ламбаду на перевязанных бинтами культях.

Лешка рассказал о забавах супругов Ворончихиных. Не слишком, правда, оригинальных, зато весьма интеллектуальных. У них на даче, располагавшейся близ обширного и топкого болота, был садовый сарай. В нем стояло старенькое стоматологическое кресло, а рядом с ним – столик с полным набором соответствующих никелированных инструментов. Жертва (обычно на ее роль избирался пьяница, заснувший в пристанционных посадках), усаживалась в кресло, закреплялась желтыми свиными ремнями, после чего Митя, прохаживаясь взад-вперед, начинал читать ей свои стихи о романтической любви и рыцарском достоинстве. Когда он уставал декламировать, его сменяла жена Лариса, читавшая стихи наиболее талантливых членов литературного клуба... Когда бедный пьяница засыпал от рифм и утомления, они будили его, вырывая ему по зубу каждый. Такие летние стоматологическо-поэтические вечера, продолжались несколько суток кряду. После того, как все зубы были вырваны, а стихи прочитаны, жертва отправлялась в Лету, то есть в болото, пучившееся за забором.

Алевтина, натянуто улыбаясь, рассказала об Олеге. Как он раз в два или три месяца наряжался кришнаитом или буддистским монахом и шел на Новый Арбат охмурять девушек. Пораженные ошарашивающим внешним видом бывшего капитан-лейтенанта (бритая голова, оригинальные белые одежды и, главное, мощный торс цветущего мужчины), они собирались вокруг него, слушали речи и песни, покупали косметику, а также мыло, предлагавшееся им в качестве чудодейственно-ритуального... А он, шаманя, выбирал себе жертву. Обычно это была приезжая из дальних областей, развитая в умственном отношении и некрупная (Олег не любил больших женщин, с ними было много возни). Выбрав и охмурив, приводил домой и предлагал заниматься домашним хозяйством. Первое время девушка, в расчете на супружество с видным и небедным человеком, ходила за покупками, готовила хитрую вегетарианскую пищу и убиралась, но скоро (через два – три месяца) понимала, что ей не светит не только замужество, но и простое сексуальное удовлетворение хотя бы раз в неделю. Понимала это и пыталась сделать ручкой.

Но Олег не отпускал свою пленницу, он немедленно лишал бедняжку жизни посредством банального удушения и принимался делать то, ради чего, собственно, и завлекал женщин в свою холостяцкую квартиру. Он закручивал их. Тушил, жарил, мариновал и закручивал в трехлитровые банки. Потому что вегетарианские догмы не позволяли ему питаться трупами убитых животных, но в них ничего не говорилось о людях. Люди ведь не животные.

Рассказ раззадорил Алевтину. Глаза ее заблестели, лицо раскраснелось, движения стали резкими.

– Тебе вина или водки? – спросил я, решив, что капелька спиртного ее успокоит.

– Водки! – кинула Алевтину указательный палец к соответствующей бутылке.

Я налил нам водки, Лешка плеснул себе с Верой вина. Мы чокнулись и выпили.

– Все это хорошо, на друзей клепать, – сказал я, выбирая глазами закуску («Колбаски взять или селедочки в винном соусе? Нет, конечно же, селедочки!). – Это по-нашему, это современно на друзей клепать. Но, может быть, кто-нибудь и о себе расскажет? Вот ты, Верочка, кисонька моя? Слабо тебе исповедоваться?

Сказал и придвинулся к ней, сидевшей справа, поцеловал в щечку, обнял с огромным удовольствием за талию – она хоть и худенькая, но мяконькая хоть куда.

Вера отстранилась, смущенная моими нескромными поползновениями и переспросила, оглядываясь на Алевтину с Алексеем:

– Что слабо?

– Слабо рассказать о своих маньяческих подвигах? Ты так смачно рассказывала о подвигах Емельяна Емельяновича. Представляю, как раскроются твои таланты на собственной тематике! Предутренние оргии, необузданная фантазия, претворенная в растерзанных человеческих телах...

– Давай, я лучше о себе расскажу, – прикрыла подругу Алевтина. – Вера про свои подвиги может и в супружеской постели тебе нашептать... Если, конечно, хорошо попросишь.

У кого что болит, тот о том и говорит. Упомянув супружескую постель, Алевтина сникла. В глазах ее поселилась тоска. Стирка пахучих носок, глаженье брюк и рубашек, бег домой галопом с полными сумками, вечерняя, до ломоты в ногах, возня на кухне, а потом супружеская кровать, храпящий мужчина на ней, и она, забывшаяся на пахнущем потом мускулистом плече... Это было пределом ее мечтаний.

– Давай, рассказывай! – бросил я, раздумывая плеснуть ей водки или нет. В бутылке оставалось на самом донышке и, в конце концов, я решил поберечь больную печень девушки. Однако Алевтина решила, что бог с ней с этой печенью, плеснула себе сама, выпила и, поймав мой более чем кислый взгляд, криво улыбнулась:

– Там еще одна в холодильнике стоит...

И, опустив глаза, задумалась с чего начать свою маньяческую исповедь.

А я разомлел. Представил себе запотевшую бутылочку «Гжелки», дожидающуюся меня в своем последнем холодильном пристанище и разомлел. Откинулся на диванные подушки и отдался на волю волн сознания:

«Нет, хорошая она баба. В наши дни не встретишь женщины с таким тонким пониманием мужской психи. У такой любой мужик будет как за каменной стеной. Обогреет, спинку вымоет, напоит, спросит, что нужно, и не спросит, о чем спрашивать не надо. А болячки все эти телесные от невостребованности некоторых органов организма. Организм сам себя от тоски убивает...

Нет, все-таки сволочи, мы, мужики. Все на бархатное заримся, на броское и длинноногое, а простого своего мужского счастья не замечаем... Красивые женщины или те, которые считают себя красивыми, думают, что им все положено и требуют, требуют, требуют. А вот такие готовы отдать все на свете за ласковый взгляд и нежное касание. Им бы только добраться до этой возможности, до возможности отдать все на свете и они такими красивыми становятся, изнутри красивыми. Вовремя добраться... А не то – конец... Привычка жить одной, привычка быть несчастной, привычка ловить критические взгляды, сделают свое черное дело... И в жизни останется только дача с кабачками и морковкой, мороженое на палочке и преданная собака...

– Ты уже, наверное, догадался, что объектами моих устремлений являются мужчины... Красивые, уверенные в себе мужчины... – неторопливо начала Алевтина, взобравшись на кресло с ногами.

Леша на эти слова самодовольно улыбнулся: он не без некоторых оснований считал себя таковым.

– Мне пришлось поработать над собой и со временем, я кое-чего достигла, – теплея на глазах, продолжила Алевтина. – Главное – это взгляд. Мужчины, с которыми я собиралась работать, не должны были видеть в нем сексуальной заинтересованности. И я научилась смотреть на них, как на пустую коробку из-под обуви... Потом мне надо было решить, что с ними делать, нет, не делать – этот вопрос передо мной не стоял, я знала это с отрочества... Мне надо было придумать, как завлекать их в свою квартиру...

Я озабоченно закрутил головой в попытки найти на стенах следы кровавых оргий.

Алевтина на это улыбнулась:

– Нет, здесь все чисто. Не хватало еще, чтобы я принимала гостей в измазанной кровью гостиной.

– Да нет, я это так, – засмущался я. – Обои у тебя хорошие.

– Да, немецкие, моющиеся... – сузила глаза хозяйка.

Это у нее хорошо получилось – проткнула взглядом до затылка, проткнула, поковырялась в моих смятенных мозгах и продолжила удовлетворенно и снисходительно:

– Если тебе будут нужны доказательства, я потом покажу тебе кое-что... Чтобы ты поверил...

– Покажешь мне, что ты с мужчинами делаешь? На моем примере? – усмехнулся я.

– Нет, у нас правила – своих не трогать, а ты Верин муж...

Я с благодарностью посмотрел на супругу. Она ответила ободряющим взглядом. Не бойся, мол, маленький, я с тобой...

«Вот влип! – подумал я, кривя лицо подобием благодарной улыбки. – Попал на маньяческий шабаш. Придется напиваться». И пошел к холодильнику за «Гжелкой».

И зря пошел. Надо было хозяйку попросить принести холодненькой. Культурные люди только так и поступают. А я полез сам. И получил по мозгам. Открыл дверцу и увидел на верхней полке ее, запотевшую. Сначала, естественно, ее увидел, а потом ступню мужскую, в «Московский комсомолец» завернутую. Одни пальцы торчали. Большой и два ближайших к нему. Ухоженные, чистенькие, но серые с желтизной. Серые с характерной желтизной от длительного хранения.

Нет, меня не вынесло. И не такое приходилось если не есть, то видеть. Хорошо, наоборот стало. Настоящий мужчина всегда хорошо себя чувствует, когда он статус-кво от и до понимает. Тем более, если в этом статус-кво есть запотевшая бутылочка.

Но в лице я все-таки изменился, и хозяйка с друзьями это заметили. Как предстал перед ними, так и заметили. Уставились, засверлили довольными глазами. А Леша еще руку в кармане пиджака держал. «Пистолетную ручку греет, – подумал я. – Отец у него с войны пришел с именным оружием от маршала Рокоссовского. И теперь это именное оружие в мой живот нацелено. Как пить дать. А как же иначе? Все правильно! В такой ситуации быть-находиться, то есть в гуще маньяков преимущественно женского пола, и не под мушкой быть? Нет, так не бывает. Они не кролики, их за уши в пучок не соберешь».

Решив, что под мушкой лучше сидеть «под мухой», я, развязно так усевшись за стол, развинтил бутылочку, налил полную, выпил, но закусывать не стал, потому что на столе мясо одно копчено-вареное осталось... Подумал, что из запасов Олега оно (поделился, небось, дружок излишками) и не стал (это потом я забылся и все подмел).

Водка оказалась хорошей, и меня разобрало. Повеселел мигом, да так, что даже нога в холодильнике смешной показалась. Похихикал сам себе, похихикал, да и спросил Алевтину:

– А что ты это замолкла? Давай, рассказывай о своей маньяческой специализации. Ты, кажется, говорила о том, как мужиков к себе заманивать придумала.

– Сначала я хотела объявления повсюду расклеить, – с пол-оборота завелась Алевтина. – Мол, по такому-то адресу продается старинная книга или икона. Но Митя Ворончихин сказал, что опасно это – жулики с бандитами непременно в оборот возьмут, да и милиция в случае чего на след может выйти. И посоветовал в газету «Из рук в руки» удочку закинуть. Типа «Обольстительная состоятельная брюнетка желает познакомиться с красивым мужчиной для интимных встреч на нейтральной территории».

Я пальцем на это у своего виска покрутила, – это я-то обольстительная брюнетка? – а Митька улыбнулся и сказал, что на ознакомительные встречи можно Маргариту подпускать. Ну, я сразу же ей позвонила. Она с радостью согласилась...

– Ну, Ворончихин, гигант! – восхитился я. – Кардинал Решельини ему в подметки не годится.

– Да, – согласилась Алевтина. – Гигант. И знаешь, в первую же неделю писем на мой абонентский ящик пришло около десятка. И всем адресантам я назначила встречу у памятника героям Плевны...

– Там же гомики собираются, – хихикнул я, наливая себе еще одну рюмочку. – Леш, а ты чего не пьешь?

– Не хочу, – ответил Леша не вполне искренне и я понял, что он просто не хочет вынимать из кармана руку с пистолетом Рокоссовского.

– Пусть гомики... – пожала плечами Алевтина. – Они мне мужиков выбирать не мешали. В общем, приметила я одного, красивого, холеного, с золотым перстнем на пальце, указала на него Маргарите и домой поехала. Маргарита его охмурила до глубины души и адресочек мой оставила.

– Марго – это Марго... – не смог не вставить я.

– Да, хорошо было с ней работать, – продолжила Алевтина, одарив меня внимательным взглядом. – Мужики, увидев ее, блеять начинали и приходили ко мне с корзинами цветов. Удивлялись, конечно, почему это я их встречаю. Но я говорила, что я хозяйка квартиры и компаньонка. Они, конечно, брови вздергивали: «Как это компаньонка!?» А я отвечала, что их пассия любит секс всякими приятными неожиданностями обставлять и меня в этом деле использует. Они сразу же добрели и начинали делать все, что я скажу.

– И ты просила наточить ножи, – хихикнул я, ища одобрения в глазах Веры. На ее лице светилась ностальгическая улыбка.

– А я засучивала рукава и говорила, что к приходу объекта их страсти надо должным образом подготовиться, – усмехнувшись шутке, продолжала рассказывать Алевтина. – Раздевала их, сама оставаясь в легком халатике, мыла, массировала, умащивала... Но без всяких там охов, вздохов и пламенных взглядов. В общем, так, что они почти до самого конца думали, что я и в самом деле служанка. Среднюю часть тела я начинала им мыть ровно в пять, а где-то в три минуты шестого раздавался телефонный звонок Маргариты. У нее в это время перерыв на работе и она йогуртом в зимнем саду своего банка полдничает. Я приносила телефон в ванную, отдавала клиенту и Марго вешала ему лапшу. Что, мол, любит до дрожи внизу, пылает страстью, несется на крыльях и через пятнадцать-двадцать минут непременно бросится в объятия своего пламенного Ромео. Я мыла и массировала ее «пламенного Ромео», а Маргарита по мобильнику в раж его вгоняла: «Ты знаешь, милый, где сейчас мои нежные нетерпеливые пальчики? Они бродят по моей пылающей от страсти груди, вот горячий сосочек, вот небольшая красненькая родинка... Они бродят, бродят и понемногу спускаются к моему пупочку, ты не знаешь, какой он красивый и как он любит проникновенные прикосновения... Да что я все о себе? Расскажи, милый, какой у тебя пенис? Он, наверное, красивый и крепкий, да? А еще уверенный и неторопливый? А еще уверенный и яростный?»

И так далее и тому подобное... Один чиновник из Министерства экстремальных ситуаций так от ее воркования впечатлился, что меня прямо в ванной изнасиловал... На полу, на коврике... Бесновался на мне, а сверху полотенца падали, баночки, скляночки сыпались... Одна, с морской солью, разбилась, я вся поранилась. А он от вида крови еще больше разъярился... Думала, проткнет меня насквозь... Потом месяц вся зеленая была...

– От зеленки? – спросил я, представив хозяйку квартиры зеленой в крапинку.

– А ты думал от тоски? Конечно, от зеленки.

– Ну и что дальше было?

– А ничего, – погрустнела Алевтина. – Изнасиловал и убежал. Я ему позволила уйти, уверена была, что вернется.

Вера на этом месте повествования подруги опустила головку на мое плечо. Я чмокнул ее в макушку. Опьянение владело мною безраздельно, мне все стало до лампочки, даже то, что я нахожусь в логове маньяков, просто обязанных меня уничтожить. А Алевтина продолжала рассказывать ровным бесцветным голосом:

– Но он не вернулся... Хотя, кто его знает. Может, звонил, не знаю. На следующий день я в больницу легла, несколько разрывов у меня оказалось. Врач сказал, что после длительного воздержания, нельзя так резво начинать – влагалище эластичность теряет.

– Ты хочешь сказать, что этот чиновник из Министерства экстремальных ситуаций до сих пор жизнью наслаждается? – спросил Алексей?

– Почему наслаждается? – удивленно посмотрела на него Алевтина. – Помнишь того типа, которого Митя Ворончихин с помощью Марины... ну... того...

– Циркулярной пилой распилил, – подсказала подруге Вера.

– А... Вдоль позвоночника... – одобрительно заулыбался Алексей, продолжая держать правую руку в кармане.

– На верстаке, в родовом гнезде пилили? – хихикнул я, вспомнив верстак и пилу Юрия Борисовича.

– Да нет, на даче у Ворончихина... – успокоила меня Вера. – У него тоже верстак есть.

– И другие иногда на меня набрасывались, – продолжала рассказывать Алевтина как бы сама себе. – Но не убегали. После ванной я отводила их в спальню, кормила, поила с подноса и потом накрепко прикрепляла ремнями к кровати. Они совсем не сопротивлялись. Прикрепив, вводила им определенную дозу экстази, – Емельян мне его давал, – задергивала шторы, включала красную подсветку и, сказав, что хозяйка их души придет с минуты на минуту, уходила готовиться к предпоследнему акту любовной трагедии...

Одевалась я всегда одинаково – красные туфельки на высоких каблучках, красные же чулки на поясе, черный бюстгальтер, черная маска на все лицо и черная же вуалетка. За несколько лет из сотни побывавших... нет из сотни пришедших ко мне мужчин, только трое догадались, что провели вечер не с Маргаритой, Маргаритой, которая отличается от меня, как небо отличается от земли... Догадались, но ничего не сделали...

Алевтина замолчала. Ожившие ее глаза смотрели сквозь меня. Она переживала случившееся.

– И почему же эти твои мужики не пытались ничего сделать? – переспросил я, как только счел паузу затянувшейся.

– Во-первых, не могли, а во-вторых, и не очень-то и хотели, им и так было хорошо...

– Представляю, что дальше было, – хмыкнул я. – Вдоволь насладившись полностью подвластным тебе мужчиной, ты клала головку на его мускулистое, пахнущее тончайшими дезодорантами плечо, клала головку и неторопливо со вкусом проедала ему шею...

– Да нет, не совсем так, – улыбнулась Алевтина. – Я, конечно, попробовала разок это сделать, но мне не понравилось. У сорокалетних мужчин знаешь какое мясо? Не разжуешь... Да и настроения после такого краденого секса не было...

– А что дальше? Что потом ты делала с ними? – спросил я, представляя, как Алевтина стоит у своего ложа и решает, как поступить с выеденным яйцом.

– Первых трех я отпустила... Сочла, что ничего предосудительного с ними не делала и потому опасаться мне нечего... Но после третьего Емельян сказал, с Митькиной подачи, конечно, сказал, что, во-первых, люди неблагодарны, и от них можно всего ожидать, а во-вторых, что глупо отпускать человеческий материал, который можно использовать в интересах клуба... И четвертого я оставила друзьям. Приняла после всего ванную, попила кофейку и ушла гулять на Лосиный остров...

– А что вы делали с этими мужиками после ухода Алевтины? – спросил я Лешу, поняв, что хозяйка квартиры закончила свою исповедь.

– Да ничего... – улыбнулся Алексей. – И все. Представь, что в двухкомнатную квартиру набивается человек десять...

– Человек десять маньяков, – уточнил я.

– Да, десять маньяков... И получается что-то вроде а-ля-фуршета. Там столик с бутербродами, там – с напитками, там – со сластями...

– А там, на высокой кровати, мужик лежит, наркотиками накаченный, – добавил я, удрученно покачивая головой.

– Да, – просто согласился Леша. – Ты же знаешь, что большинство членов у нас не пьют и не курят. Но потрепаться с друзьями, бутербродик с икоркой скушать и...

– И в теле человеческом между делом покопаться, любят все, – закончил я.

– Да, – согласился Леша и принялся меня рассматривать. То ли с сожалением, то ли с любопытством.

Я не выдержал его взгляда, отвел глаза, и они как-то само собой остановились на бутылке.

– Давайте выпьем! – предложила чуткая Алевтина. – Я только закусочки сейчас принесу...

И бросилась на кухню.

Вы, конечно, догадались, что она принесла. Ступню мужскую в газете «Московский комсомолец». Принесла на блюде и поставила на стол пальцами ко мне. И сказала голосом радушной хозяйки:

– Это для тебя сюрприз! Разворачивай.

Я уставился на ступню с выглядывающими из газетки пальцами... И тут же прищурил глаза – показалось, что они вылеплены из разноцветного пластилина. Схватил, развернул – точно, из пластилина! Обернулся к супруге, смотрю, а она от смеха покатывается.

– Это мы решили тебя разыграть... – сказала Алевтина, водку разливая. – Когда ты в магазин ушел, мы с Лешей все придумали...

– Она из пластилина любит лепить, – подтвердил последний, вынимая правую руку из кармана (пистолета в ней, естественно, не было). – В детстве в скульпторских кружках занималась... Кстати, все эти фигурки на серванте не из красного дерева, а из пластилина...

Пытаясь согнать с лица глупое выражение, я взял в руки газетный сверток, развернул и увидел кусок пластилина, по форме напоминавший ступню. Только три вышеупомянутых мною пальца были вылеплены со всей тщательностью.

– Я не успела остальное вылепить, – улыбнулась Алевтина. – Да и надобности в этом не было...

– И свет в холодильнике отключила... Чтобы не разглядел... – проговорил я, чувствуя себя полным идиотом. – Надо же так разыграть. Как ребенка. Как параноика безнадежного...

– Безнадежного параноика? Ну, это ты через край хватил! Ты у нас надежный параноик, – рассмеялся Леша.

– У меня еще ликер есть... – вслед за ним заулыбалась Наталья. – На кухне, в шкафчике. Мне принести или сам пойдешь?

Остаток вечера прошел замечательно. Когда мы с Верой рука под руку шли домой по вечернему Королеву, мои подозрения о маниакальной специализации литературного клуба казались мне смешными. «Параноик, точно параноик, – думал я, наслаждаясь неспешной прогулкой. – Надо же до чего додумался. И как они здорово надо мной посмеялись. Литературно, творчески. Молодцы! Без сомнения, это Лешка придумал. Чувство юмора у него будь здоров. Разыграли, сволочи. Теперь надо что-нибудь оптимистичное придумать с Вериными сережкой и платком и все будет тип-топ. Так, придумываем... Убийца идет к дому бабы Фроси через наш двор... И видит на садовом столике забытый платочек. И решает подкинуть его на место замышленного убийства. Потом думает, что к платочку неплохо было бы еще что-нибудь добавить... И видит на грядке щавеля подарок судьбы – сережку...»

Я так обрадовался своей выдумке, что не мог не поцеловать Веру. Она не стала сопротивляться, хотя прохожих, невзирая на поздний час, было достаточно.

А радоваться было нечему. Сочиненная мною версия хромала на обе ноги. Я забыл о Дике. Он непременно облаял бы чужака, зашедшего во двор.

А той ночью он не лаял.