Глава 11. ШВАРКНИ ЕГО НАГЛУХО

Склонившись над столом, Андрей самозабвенно правил текст состряпанного накануне кодекса. Заказ и аванс (таким не бросаются) доставил уже знакомый окостюмленный курьер – то ли свидетель Иеговы, то ли брокер.

На этот раз деньги были не бестолковые – Андрею как специалисту по теоретической фонетике египетского языка Среднего царства предлагали составить нечто вроде свода жизненных, освящённых тысячелетними традициями правил для сотрудников асфальтовой корпорации «Тракт». Андрей составил. В основу кодекса легли «Поучения Птахотепа», сочинённые визирем V династии Исеси, «Поучения для Кагемни», приписываемые визирю VI династии Каирису, и «Изречения Хенсухотепа», принадлежащие чёрт знает кому.

В квартиру (уже владела собственным ключом) влетела возвратившаяся из Мухи Катя – такая лёгкая, что под ней не щёлкал паркет и, вздумай она сейчас сигануть в окно, нипочём бы не разбилась.

– Послушай, детка, что я тут сфабриковал, – обрадовался аудитории Норушкин и зачитал по пунктам:

1. Знай – Смотрящему угодно послушание, безбашенных Смотрящий опускает.

2. Если ты унизил себя, служа реальному авторитету, это не западло – твой поступок будет угоден Смотрящему, и Он не опустит тебя.

3. Если ты был сявкой, а попал в масть, если ты был беден, а теперь насос, если тебя щемили, а ты поднялся – не становись лютым от своего фарта, ибо ты всего лишь хранитель того, что дал тебе Смотрящий.

4. Если ты имеешь делянку, чтобы кормиться, – обихаживай территорию, которую отвёл тебе Смотрящий, не беспредельничай, не драконь лоха, но построй его так, чтобы он ужаснулся и отдал тебе лихву сам.

5. Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку, ибо это противно Смотрящему, и, если кто-то скажет, что будет жить так. Смотрящий опустит его.

6. Опекай тех, кто ходит под тобой, затирай за них и довольствуй их настолько, насколько сможешь, – так должны поступать реальные пацаны, к которым благосклонен Смотрящий.

7. Смотрящий не любит ёжиков – бакланов Он опускает.

8. Смотрящий не любит зябликов и панчух– их Он опускает.

9. Если ты не прав и твоя мать возведёт руки к Смотрящему, Он догонит тему и опустит тебя.

10. Смотрящий всегда разводит правильно.

11. Знай – конкретные авторитеты с башлями и властью могут отжигать по своему желанию и делать с собой всё, что захотят, и даже ничего не делать, если такова их воля. Мановением руки они совершают то, чего сиварю не достичь во всю жизнь – таков замысел Смотрящего, и на это нельзя залупаться.

– Что это? – удивилась Катя.

– Это «Пацанскнй кодекс». Бандит один заказал. Там ещё двадцать шесть пунктов, но я их пока не причесал как надо. Аванс дали – вон какая котлета. – Андрей кивнул на банковскую пачку сторублёвок в красной оплётке, лежавшую тут же на столе.

– Я сегодня тоже заказ получила, – похвалилась Катя. – Батики для одной конторы делать буду – занавески на окна. Окон там – как грязи. Классный заказ.

– Что за контора?

– Корпорация «Тракт» – денег куры не клюют. Даже мастерскую выделяют. Это мне землячество устроило.

Глаза Норушкина замерцали, мысли сделались чёрными, а в голове как будто бы на тонкой ноте завертелась скрипка. Последующие Катины слова сыпались ему в уши, как дождь в придорожный лопух, – он слышал их, но думал о другом: к нему явно проявляют интерес, его обкладываютсовсех сторон, как волка, его хотят прикормить, надеть суровый ошейник, взять на короткий поводок...

– Послушай, – сказал Андрей, – ты про себя мне больше ничего не рассказывай.

– Почему? Ты прежде сам просил.

– Дурак был. Когда про человека, которого любишь, знаешь слишком много, его хочется убить. У нас должно быть только общее прошлое. – Норушкин немного подумал. – И общее настоящее.

Тут зазвонил телефон, и Андрей прервал своё необычайное признание в любви.

На проводе был стряпчий Фома с новостями.

После разговора с ним радужки норушкинских глаз уже не мерцали, но зловеще искрились, а мысли сделались черно-красными, как пожар в шахте. Кажется, вид Андрея смутил даже Мафусаила, поскольку тот повис на жёрдочке вниз головой и притворился мёртвым.

Катя тем временем включила телевизор, где мужественный Бутусов давил узкую шею гитары.

Мрачно склонившись над столом, Норушкин дописал в «Пацанский кодекс»:

38. Убырка не может быть ни авторитетом, ни бригадиром, ни братаном для реального пацана, ходить подубыркой западло, и если кто-то поступит так. Смотрящий опустит его.

39. Расколов убырку, разом мочи его, шваркни его наглухо, ибо так угодно Смотрящему.

После этих существенных дополнений Андрей, взяв трубку, по очереди позвонил Секацкому и Коровину.

Потом собрался позвонить Григорьеву, но вспомнил, что тот три недели назад аэростопом упорхнул в Японию, откуда уже прислал кому-то из приятелей e-mail, где сообщал, что йены на суши зашибает лицедейством: играет на каких-то киносъемках трупы прибитых к берегу волной матросов-европейцев. Болтается на зыбях прибоя то лицом вверх, то лицом вниз, причём лицом вниз – стоит дороже.

– Детка, мне выйти надо, – отыскав на кресле в груде одежды носки, сообщил Норушкин. – А ты знаешь что, ты лучше откажись от этих батиков. Пусть жалюзи на окна вешают. А деньги... чёрт с ними. И потом, мы скоро в Побудкино уедем, чтобы здесь грипп не словить.

– Андрюша, – сказала детка Катя, не сводя с Норушкина распахнутых голубых глаз, – ты меня к землячеству ревнуешь, а я, между прочим, беременна.

Прыгавший на одной ноге в попытке надеть носок на другую Андрей рухнул в кресло.

– Давно?

– Уже три недели.

– Это, разумеется, меняет дело.

На Владимирском стоял законченный ноябрь; осень сделалась меньше и хуже. Простуда перебирала над ухом Норушкина тонкие струны промозглого ветра. Под ногами хлюпало промежуточное, что ли, агрегатное состояние между вчерашним снегом и завтрашней лужей.

«Воистину, – подумал Андрей, включаясь в аристотелевский дискурс, – гадость в искусстве по большей части присутствует лишь в качестве объекта изображения, а у природы она всегда – материал для изображаемого».

Часы на углу Невского показывали шесть, и, если бы не блестящая фольга электричества, вокруг была бы полная шоколадка.

На пятачке Литейного за Невским вихрилась обычная для этой пространственной координаты толчея. Из-под шелестящих колёс на тротуар летела нестрашная слякотная шрапнель и делала прохожим обидно. Прохожие терпели, поскольку в этом городе, как и в семейной жизни, надо было так: с кем живёшь – того и любишь, что вокруг – то и терпишь. Иначе пойдёшь вразнос или нахватаешься скрытых комплексов. Иначе может получиться скверно – будто спишь с женщиной, а она мечтает не о тебе и зовёт тебя не твоим именем, и ты совершенно не понимаешь, чьего ребёнка с ней ладишь.

У ограды Мариинской больницы, где некогда возвышался над медицинской чашей поставленный «Новыми тупыми» проволочный зыбкий памятник Комару и где ранней осенью Андрей любил смотреть на редкое атмосферное явление – жёлудепад, выкаблучивались/фиглярили перед идущей мимо публикой два приблизительно шестиклассника в мешковатых рэперских штанах «от старшего брата» – мол, не ангелочки мы, а Гогочка с Магогочкой, мол, мы рождены, чтоб папа ужаснулся. Как настоящий здешний житель, Норушкин их, конечно же, любил.

На плохо освещённой улице Жуковского Андрей благоразумно смотрел под ноги и, что было вокруг, не видел. Окрестный сумрак и гуляющий под курткой озноб определили строй его мыслей: вдруг ему открылось, что время от времени приключающиеся перебои с электричеством и отопленцем в Приморье – часть государственной программы по улучшению демографической картины в регионе, который полегоньку давят китайцы. Холодно, телевизор мёртвый, делать нечего – делайте детей.

«Интересно, – махнула в сторону блажная мысль Норушкина. – а на четвёртой неделе УЗИ покажет, какого пола в Кате мальчик?»

Секацкий уже был в «Либерии»; Коровин, как всегда, опаздывал.

Стоявшие у стойки совладельцы арт-заведения – Вова Тараканов и Мила Казалис – одарили кивнувшего им Андрея взглядами, полными какого-то нового чувства. Словно что-то в нём, Андрее, разительно переменилось – скажем, он внезапно поседел и волосы его в вентиляторной струе колыхались, как белое пламя, или сделал пирсинг обеих ноздрей и лиловой помадой выкрасил губы. Однако Норушкин знал, что не поседел, не сделал и не выкрасил.

В ожидании приятелей Секацкий коротал время за беседой с полноватой авторессой, опубликовавшей недавно забавный и вполне артистический роман, где сорокалетняя героиня с аномальной чувственностью сходит с ума от погранично-пубертатных мальчиков, тринадцатилетних огольцов, светозарных сатиридов (термин её) – конечно же, не тех, что путались в собственных штанах у ограды Мариинской больницы. Одного она в конце концов, через плутоватый брак с его отцом, заполучила, но дело, естественно, кончилось скверно. Фабула – и это подкупало, как вообще подкупает узнавание, — была чистосердечно заёмная, хотя и с вариациями, весьма искусными и подчас даже изобретательными. Соблазнительные мальчуганы-сатириды, порочные, желанные чертенята с загорелой и гулкой кожей были описаны хоть и женским пером, сквозь призму сугубо женского эротизма, но столь растленно-прекрасно, достоверно в мелочах и с таким пронзительным вожделением, что ураническая, агрессивно-западническая «Новая русская книга» рассыпалась перед авторессой, простив ей и её пол, и любовь к безбрежной русской природе (в середине романа героиня и юный проказник путешествуют в авто по Средней полосе), фейерверком любезностей.

Впрочем, бывают книги, с которыми не разобраться – то ли ты их читаешь, то ли они тебя. Бывают книги, которые просеивают, перебирают тебя, как горсть пшена, и отщёлкивают закравшиеся камешки, чтобы они, когда ты станешь кашей на Суде» не скрипели на зубах Бога. Эта, с сатиридами, конечно, не из их числа. Но всё равно не тщетная.

Норушкин поприветствовал Секацкого и авторессу. Те откликнулись.

– Разговор конфиденциальный? – спросил Секацкий.

– Да, – сказал Андрей.

Тут как раз, в забрызганных по колено тем самым промежуточным агрегатным состоянием, что хлюпало на улице, джинсах, появился скутерист Коровин.

– Вот жопа какая, – весь ещё под впечатлением дороги потряс он одну за другой мокрые штанины. – Надо кожаные покупать.

Втроём сели за отдельный столик.

– Ну что, пьяницы? – сказал Коровин. – Бога гневим или вёсла сушим?

Андрей поманил Тараканова и заказал «Русский стандарт», «Полюстрово», оливки с миндалём, салаты – кто какой захотел, сёмгу слабой соли и свинину по-баварски с грибами. Страдальчески закусив губу, Тараканов всё в своём блокнотике отметил.

– Сейчас Люба принесёт, – заверил он и с подчёркнутым почтением убрался.

В дальнем углу за столиком маячили Шагин со стаканом чая и Левкин с сигаретой. Последний, сиганув из Риги в Белокаменную, по преимуществу остался питерским писателем – на том хотя бы основании, что по преимуществу писал отлично.

– У меня денег мало, – предупредил Секацкий. – Только на сто пятьдесят «Охты» и сок.

– Не парься. – Андрей уверенно выставил перед собой открытую ладонь. – Я халтуру срубил.

И Норушкин кратко, но правдиво/искренне/начистоту рассказал про чёртову башню всё, что до сих пор не успел рассказать, а про то,что случилось недавно, – всё, что случилось.

Люба тем временем помпезно сервировала стол на три куверта и принесла холодные закуски, водку и «Полюстрово». Всякий раз с её появлением воздух вокруг пронизывали токи белого жасминового аромата с приложением чего-то фиолетово-пряного. Андрей даже, отвлекшись, подумал, что женщины – это такая фауна, которая во что бы то ни стало хочет пахнуть флорой.

– Слушай, а может, это просто нездоровые фантазии? – Коровин разлил по рюмкам ледяной и будто бы даже загустевший «Русский стандарт». – Может, это либидо твоё неугомонное так сублимируется?

– Ты что же, – поинтересовался Норушкин, – теперь и удар по яйцам будешь называть реверсивным символом коитуса?

– Андрей всё правильно говорит, – вступился Секацкий. – Про башни эти давно известно – две из них в Африке, две на Ближнем Востоке, одна в Туркестане и две в России. Гурджиев, кстати, посвящение в туркестанской башне сатаны проходил.

– Откуда знаешь? – Коровин вожделенно наколол на вилку ломтик сёмги – равнодушно на рыбу он смотреть не мог по своей рыбацкой природе.

– Информирован как носитель коллективной беззаветной санкции Объединённого петербургского могущества. – Чокнулись. – Многое сходится. Генон, например, в письме за тридцать второй год сообщает, что в Судане, где как раз и находится одна из башен, есть область, жители которой по ночам перекидываются львами и леопардами, так что место это соседям пришлось обнести огромной изгородью, чтобы остановить набеги оборотней, дерущих без разбора и скот, и людей. Картина, с небольшой поправкой, одна и та же: там аборигены дикие, неистовые, а в Сторожихе, возле вычищенной башни – такие же, но модус бытия у них иной, без кровожадных рецидивов. Потому что они, как и башня, поменяли полюс.

– Да я, Сека, не об этом, – сказал Коровин. – Тут другая нескладуха...

– Тут полно нескладух, – поставил пустую рюмку на стол Секацкий. – В данном случае непостижимость как раз и является свидетельством подлинности. Выдумка сродни рациональности, логической прозрачности, потому что моделируется в основном по тому же принципу причинно-следственной закономерности, в соответствии с которым производится ординарная реальность. А мистика предъявляет совсем другой порядок адекватности – порядок по ту сторону логики) по ту сторону закона достаточного основания, по ту сторону соответствия вещей и лиц самим себе.

– Ты меня, дружок, дослушай. Мне про башни всё понятно, – опрометчиво хватил Коровин, но тут же уточнил: – Насколько моему, конечно, выдающемуся котелку позволено. Значит, так: башни эти подземельные – мистические рычаги истории. Или вроде того – нам, штафиркам, доподлинно такие вещи знать не полагается. На один рычаг то бес какой-нибудь наляжет, то гирьку из удалого сотника Николаши подвесят, чтобы, значит, брат на брата... А другой рычаг то свинья Гектор своротит, то постник и молчальник Фёдор дёрнет, то половой экстремист Илюша, дабы братца уравновесить и героически отечество от наваждения прикрыть. При этом результат, как я понимаю, от наложения друг на друга этих разножопистых сил просчитать невозможно. В общем, бардак полный. Но пока одна из башен у Андрея Алексеевича в ведении состоит, на происки всяких гадюк подколодных есть у нас несимметричные ответы. Верно?

– Наливай, Серёжа, у тебя руки длинные, – сказал Норушкин. – Так в чём же нескладуха?

– В том, что Герасим с Аттилой такие мульки не секут.

– Но они же секут.

Мимо с очередным стаканом чая для Шагина прошла Люба, оставив за собой жасминовый след.

– Видишь ли, Сергей... – Секацкий тщетно поискал глазами плинтус, который с его позиции, как оказалось, был не виден, и вместо пространной речи ограничился ремаркой: – Андрей сказал, что они только внешне как люди, а на самом деле – вроде бы духи тьмы и демонопоклонники.

– И на хера им башня? У них без неё что – полного мондиализма с глобализмом не выходит?

– Не знаю, Серёжа, – действительно не знал Норушкин. – К сожалению, наш разговор вульгарен. И самое печальное, что он, пожалуй, коль скоро уж касается вещей, которых касается, не может быть иным. Так вот, эти два голубчика меня как злой и добрый следователь разводят. Сначала Герасим наехал – не сильно, а так, чтобы пугнуть и пощупать только. Зато из дяди моего уже не в шутку жилы вытянул, а как увидел, что толку нет, пошёл башню нахрапом брать. Там Герасима с его братвой сторожихинские мужики в клочки и порвали. – Чокнулись. Андрей махнул рюмку и закусил оливкой с миндалём. – Причём Герасим загодя Аттилу как своего соперника представил, чтобы я по расхожей схеме к врагу врага расположением проникся. Вот теперь меня Аттила ватой и обкладывает, чтобы бдительность усыпить: деньгами приручает» вроде как – благодетель. Словом, муштрует лаской, заботой и сахаром, как дрессировщик Дуров. Даже Кате заказ жирный подкинул. А сам между тем к Побудкину подбирается. Грамотно так, в войлочных тапочках... Я ведь землю там родовую купить хочу.

– На какие шиши? – удивился Коровин.

– А по кадастру это, знаешь ли, недорого. Так вот, мне сегодня человек доверенный звонил и сказал, что на ту же землю Аттила бумаги подал.

– И что теперь? – искренне полюбопытствовал Секацкий.

– Биться с ним буду.

– Я твоего Аттилу не видел, но, думаю, вы в разных весовых категориях, – справедливо заметил Коровин.

– Я его тоже не видел, но если ты на кодлу его бандитскую намекаешь, то это ничего не значит.

– Да? – Коровин манипулировал вилкой, и движения его при этом были пульсирующие и стремительные, отчего напоминали какую-то птичью повадку. – Хорошо, что сказал, а то я понять не могу, что они с тобой, таким для нас дорогим и любимым, возятся? Что бы им тебя попросту, без затей, бензопилами не попилить?

– А я, Серёжа, под охраной – меня светлый крылом покрывает. Я только добровольно, своей волей могу им в лапы угодить, если на хитрость их куплюсь. Но я не куплюсь. Я на них первым в штыковую пойду... Странно только, что дядю моего – Царство ему Небесное – Герасиму удалось в оборот взять. Видно, он у ангелов уже списанный был...

Как-то сами собой рюмки опять оказались полными.

– Но ты не думай, на мне свет клином не сошёлся. – Андрей подлил себе в стакан минералки. – Здесь только один из фронтов невидимой брани, как верно старец Никодим Святогорец выразился.

– Есть ещё?

– Конечно, – заверил осведомлённый носитель коллективной беззаветной санкции Объединённого петербургского могущества. – По афонскому преданию, скажем, на той же Святой Горе, где Никодим духовно подвизался, существует братство двенадцати невидимых богоносных отшельников. Эти земные ангелы и небесные человеки достигли великих духовных высот и в исключительных случаях открывают себя людям, становясь видимыми для телесных очей. Их пламенная молитва испепеляет демонов и во многом определяет судьбы мира...

– Ты же римской веры, – поднял бровь Андрей.

– Ну и что? Я однажды, между прочим, в Еврейском университете курс лекций по хасидизму прочитал.

– Ты же белорус необрезанный. – Коровин сделал неопределённый жест, который при желании можно было наполнить любым смыслом.

– В Петербурге среди евреев зубра не нашлось.

– Я вот что у вас, у зубров, спросить хотел, – спросил-таки Норушкин, – как мне после быть, когда я с Аттилой дело решу? Может, наезды эти пацанские не случай, а симптом? Может, незримая брань уже в зримую сгустилась? Может, гнев народный вызывать пора, русский бунт будить?

– Какой, на хер, бунт! – Коровин нервно схватил бутылку и наполнил опустевшие рюмки. – Я только-только скутер купил! Жить по-человечески начал! А он – бунт! Забетонируй свою башню на хер и забудь, как дурной сон! Дай спокойно оттянуться!

– Это пораженческая позиция. – В глазах Секацкого зажглись маниакальные огоньки. – Насколько я понял, обратно из чёртовой башни никто не возвращается, ибо она представляет собой одновременно и кратчайший ход в инобытие. Однако, для сохранения репрезентативности, Норушкины тобой кончаться не должны. То есть тебе положено иметь как минимум сына. Так?

– Так, – сказал Андрей.

– Выпади мне такой жребий, – мечтательно предположил Секацкий, вынужденный – ввиду отсутствия в окоёме плинтуса – говорить относительно коротко, – я бы тут же заделал кому-нибудь ребёнка и – сразу в башню. Ведь здесь речь идет об источнике чистого вещества духа воинственности! Дать ему возможность выплеснуться на поверхность и обрести носителя – что может быть блистательнее и достойнее? Что может сравниться с этим по величию и дерзости жеста? Ведь пробуждённый бунт, выигранная битва, равно как и предъявленный миру новый текст, относятся к одному имманентному ряду, объединённому греческим словом хюбрис, которое означает разом «наглость» и «дерзость», а на самом деле – волю нарушить равновесие бытия, волю бросить вызов вечности. О добродетели пусть вещают подгнившие «овощи», испускающие смрад «плоды просвещения», а наша задача, если отважиться на честность самоотчёта, состоит не в том, чтобы устраивать жизнь безмятежной, а в том, чтобы устраивать её многоцветной, не в том, чтобы делать общество гуманным, а в том, чтобы делать его вменяемым. К сожалению, медицина бессильна и даже снисходительна в отношении безумия общества, она лечит только безумие одиночек. А общество между тем тяжело больно политкорректностью, которая есть та же шизофрения. Люди видят что видят, однако вирус политкорректности включает механизм, заставляющий их утверждать, что видят они нечто совсем иное. По сути, желание вновь сделать общество вменяемым – это художественный проект. Иннокентий Анненский совершенно напрасно считал, будто бы художник ответствен за общественное зло, нет, художник ни за что не ответствен, в крайнем случае – только за общественное добро. Если художник отдаёт себе отчёт в том, чего он хочет и что может, то он ни перед кем не отвечает за последствия своего бытия. Он отвечает только за степень точности своего творческого проекта или, если угодно, за силу соблазна, заложенную в его деянии. Ему некого бояться, кроме Бога, и ему неведом горний страх смутить малых сих – он обращается не к ним. Тот, кто считается с интересами сирых и убогих, сам никогда не выйдет из состояния убожества. Воистину достойны презрения всевозможные учителя жизни и любители позы мудрости, поскольку они даже не догадываются, что возлюбленная ими правда жизни есть только в искусстве, а в самой жизни её нет и никогда не было.

– Ты, Сека, маньяк, – застыл с вилкой у рта Коровин. – Ради красного словца и философского дискурса ты папу с мамой живьём на котлеты порубишь.

Тут над столом расцвёл жасминовый куст – это Люба принесла свинину по-баварски.

– Люба, – сказал Андрей, – у нас что-то водка кончается, а мы, представь, даже в календарь ваш не заглядывали.

– В этот день под Парижем, – любезно подсказала Люба, – в одна тысяча семьсот восемьдесят третьем году впервые был осуществлён полёт человека на тепловом воздушном шаре. Имена героев-воздухоплавателей – Пилатр де Розье и Лорен д'Арланд.

– Тогда принеси ещё бутылку и посчитай, сколько с меня...

– Мила деньги с тебя брать не велела.

– Почему?

– У нас «крыша» поменялась. Вместо Герасима – Аттила. Он тоже «Либерию» крышить бесплатно будет, но мы за это теперь всё, что ты закажешь, должны на счёт заведения списывать. Такое у него условие. Иначе он Миле с Вовой обещал уши отрезать и голыми в Африку пустить.

Коровин и Секацкий выразительно посмотрели на Норушкина.

– Это меняет дело. – Андрей призывно махнул рукой Левкину и Шагину, рассудительно пояснив: – У Левкина, правда, желудок меньше напёрстка, зато Шагин – прорва.

Жаль, далеко слетел Григорьев – он тоже мог в один присест умять индейку.

Весь следующий день после устроенного им в «Либерии» Лукуллова пира Андрей провёл дома в полуфлористическом, древоподобном состоянии, в обстоятельствах рассеянной созерцательной прострации. Будничный быт преобразился вдруг в сплошное поле боя, всеобщее преодоление, в пространство несказанного героизма и тотального подвига.

Ввязываться в эту битву определённо не было сил.

Самый значительный поступок, который он смог себе позволить, – это расписаться в расходном ордере за остаток гонорара и отдать прибывшему с утра курьеру так до конца и не причёсанный «Пацанский кодекс». Будь Норушкин в тот день более собранным, он ни за что бы так не сделал – любую свою работу Андрей, как правило, старался довести до невозможного, увы, в телесном мире совершенства.

Впрочем, перед уходом Кати в Муху Андрей всё-таки послал её за пивом, поскольку в своей сумке нашёл лишь бутылку кваса как свидетельство о некой изначальной благонамеренности. Однако расчёт был неверен – после четырёх бутылок просветляющего (по замыслу) «Петровского» он только погрузился в ещё большую ботанику.

А между тем звонивший накануне Фома сказал, что послезавтра в уездной сельской администрации появится некто Н. В. Шадрунов, чтобы лично снять вопросы по бумагам, которые он подал на приобретение Побудкина. Иными словами, скорее всего, он привезёт барашка в бумажке, чтобы сунуть его кому нужно в лапу и получить преимущество перед Андреем, подавшим заявление первым.

Чёрт подери всю эту околесицу, но надо было что-то делать...

Назавтра, при помощи редко употребляемого в режиме трезвона будильника – просто голос у этой адской бренчалки был такой зычный, словно внутри неё, намотанный на шестерёнки, вертелся дьявол, – Норушкин встал в нечеловеческую рань, но всё же человеком, а не грушей.

Кофе оказался пережареным и, помимо привычного аромата, немного отдавал углем.

Катя спала; её дыхание было лёгким и маленьким, как мотылек. Андрей заметил это, и по его спине пробежали сладкие мурашки.

Поцеловав спящую детку в дрогнувшее веко, Норушкин задал Мафусаилу зёрнышек, сменил воду и, надев поверх свитера кожаную куртку, отправился в предутренний ужас, в леденящую тьму, на Царскосельский вокзал.

По Загородному проносились редкие машины. Перед ними, стоя на краю мощёной панели, уныло/обреченно приплясывала проститутка. И немудрено – минус пять по Цельсию.

Напротив вокзала в сером сквере виднелась стайка нахохлившихся – такие озябшие воробьи – бомжей. Норушкин вспомнил, что как-то по весне – ранней, ещё до конца не оттаявшей – пил в этом сквере пиво, закусывая истекающей соусом шавермой, и свежеопиленные тополя вдоль ограды походили в сумраке на шеренгу безруких Венер.

В поезде, мимо которого, играя плавниками, текло ленивое пространство, Андрей размышлял о том, что он, пожалуй, ещё не сложился до конца как царь природы и личность, потому что иногда думает как Секацкий, только короче, а иногда – как Коровин, только длиннее.

Потом он даже задремал и сквозь густеющую дрёму слушал исполняемую на компьютерном арго речь двух сидевших неподалёку кексов, из которой в полусне вычленил блистательную фразу: «Ты кто, блин, хакер или мышевозила?» – после чего почил бесповоротно.

Андрею снились бьющиеся в стекло деревья, кошка, урчащая над рыбьими кишками, и пахнущая лесом и овражной тенью черника.

Пока он спал, небеса отворились и просыпали снег.

С Фомой Норушкин встретился у дверей уездной сельской администрации – как добраться сюда, Фома подробно растолковал ему ещё по телефону.

Двери были покрыты зелёной краской, а в тех местах, где она облупилась, проглядывала краска коричневая, половая. Да и сам домишко выглядел так себе – восемь на семь, два этажа, силикатный кирпич, железная крыша.

На небе вниз лицом лежали тучи.

Был уже второй час пополудни – администрация заперлась на обед.

– Должны в полтретьего приехать. – Фома прижал к ушам ладони, похожие на два крытых свиной кожей тома в формате большой октавы. На мизинце правой руки блестел платиновый трофей с вензелем «ИТ» на чёрном камне.

– Подождём. – Покорность тому, чего не миновать, сквозила в голосе Андрея.

– Мы тут с Нержаном Тихонычем померекали немного, умишком пораскинули и вот как рассудили. Что шишовским машинам в сарае без дела ржаветь? Может, одну-то лихоимцу здешнему пожаловать? А что? Документы все у шишей с собой были – доверенность уж он себе сам выправит. Так мы, глядишь, хабар хабаром-то и перешибём.

– Как запасной вариант – годится. Если, конечно, сейчас не договоримся. – Андрей глубже сунул руки в карманы куртки и поёжился.

– У меня с собой, Андрей Лексеич, злодейка есть. Сейчас согреемся. – И Фома достал из-за отворота овчинного тулупа видавшую виды армейскую фляжку с вмятинами и крышкой на цепочке.

Погода была далеко не смертельной, но на стекле одного из окон администрации, которое (окно) отчего-то было с одинарной рамой, однако же расцвели ледяные травы. Должно быть, там весь день пускал пары чайник.

– Слушай, Фома, а за каким бесом вам, некурящим, сигары? – припомнил Катины слова Андрей.

– А мы, отец родной, их в доме по углам крошим, чтоб псиной да берлогой не воняло.

Когда на улице показался чёрный «Land Cruiser» с питерскими номерами, пузатая литровая фляжка уже на треть примерно опустела.

Норушкин ухватил порозовевшего Фому за овчинный рукав и потащил за угол.

Джип остановился у крыльца администрации; по очереди хлопнули две дверцы. Потом на ступенях – в четыре ноги – прохрустела уверенная поступь и в облупившуюся зелёную дверь ударил тяжёлый кулак.

Затем ударил опять и ещё.

Дверь гудела деревянным гулом.

Щёлкнул запор, и женский голос окатил посетителей будничным покриком:

– Вы что колотите?! Обед – вот же написано! Десять минут обождать не могут!

– Не ссы, колбасу с бутерброда не сдёрнем, – пообещал миролюбиво хрипловатый баритон. – Мы, мать, в приёмной подождём, пока твой бугор кишку бьёт.

Пронзительно скрипнула дверь и сделалось тихо.

– Ну что, попал чёрт в рукомойник... – Андрей оглянулся на Фому и обмер.

Глаза стряпчего, налившись горячей кровью, блистали неумолимой свирепой яростью, зубы обнажились в жутком оскале, верхняя губа хищно трепетала, как у изготовившегося к броску зверя, как у кота, увидевшего за окном синицу.Он явно был уже не человек и даже, кажется, иначе пахнул.

– Ты погоди... – Голос Андрея предательски дрогнул. – Ты его потом порвёшь. Когда я... Словом, если я из администрации минут через десять не выйду – ломай его к едрене фене.

Как ни странно, почуявший нечисть Фома словам Норушкина внял и вновь – приблизительно/на глазок – принял человеческий облик.

Они вышли из-за угла и у крыльца остановились – Андрей искал в себе волевое усилие для подвига, для воспетого Секацким вызова вечности, стряпчий смирно ждал, когда Норушкин усилие отыщет.

– Вы чо тут трётесь, синяки? – выставился из джипа мордатый водитель. – На х...й, на х...й идите.

– Ты «Пацанский кодекс» читал? – Андрей наконец поймал необходимый для достойного ответа на провокацию судьбы кураж, ощутил полноту снизошедшего хюбриса.

– Вчера всей братве раздали, – признался сбитый с толку водитель. – Теперь у нас понятия писаные.

– Пункт пятый, – сказал Норушкин. – Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку.

– Извини, братан, – убрался в джип мордатый и оправдался из тёплой утробы: – Я ещё на память, блин, не выучил.

Оставив Фому поджидать у крыльца, Норушкин поднялся по присыпанным крупитчатым снегом ступеням и дёрнул дверь.

За ней открылось небольшое пространство – сенцы или передняя как будто, – где стояли прислонённый к стене веник, цинковое ведро и обмотанная портянкой швабра, а в углу под потолком висела явно сейчас необитаемая, но такая дремучая паутина, что, запусти в неё тот же веник, он качался бы в ней, как дитя в гамаке, и не падал.

Тут же была вторая дверь, за которой, собственно, и находилась приёмная.

Посередине приёмной стоял, держа руки в карманах короткого добротного пальто, накачанный бычок с бригадирской цепурой на тугой шее – он, впрочем, пока ничуть Андрея не интересовал.

А тот, кто его интересовал, сидел в кресле у журнального столика и брезгливо смотрел на рассыпанную по лакированной крышке уездную прессу.

На вид Аттиле было лет пятьдесят семь с половиной. Голову его покрывала округлая, с неизменной, навсегда, как валенку, заданной формой, фетровая кепка, лицо было желтоватым и костистым, глаза круглые, но, судя по рубцам морщин, привычные щуриться – словом, ничего особенного, преклонных лет галоша, однако при этом в его глазах, как и в глазах Герасима, сквозил леденящий напор тьмы, готовый прорвать полупрозрачную плёнку, пока что отделяющую этот свет от лютого мира преисподней.

Взгляд Аттилы упёрся в Андрея, и по лицу генерального директора асфальтовой корпорации «Тракт» пробежала необычайная судорога – как будто голова его была воздушным шариком, наполненным водой, и шарик вдруг качнули.

– Ты что, бабан? – уже знакомым хрипловатым баритоном поинтересовался угрожающе бычок. – Обед же, в натуре.

Андрей, не обращая на бычка внимания, в упор смотрел на Аттилу.

– Ты что, бабан, не понял?

– Раз, два, три, зенитушка, дави, – с загодя отрепетированными модуляциями, по наитию стараясь соблюдать предписанные тоны и паузы, немного нараспев произнёс специалист по теоретической фонетике египетского языка Среднего царства Андрей Норушкин.

То, что случилось дальше, скверно поддаётся описанию.

Вытаращив от ужаса глаза, бычок всё же нашёл в себе силы, чтобы скоромно выругаться.

– Это не Аттила, – сказал Андрей. – Это – убырка. «Пацанский кодекс», пункт тридцать девятый: шваркни его наглухо...

Не дожидаясь исполнения директивы «писаных понятий», он развернулся и, быстро миновав сенцы/переднюю, вышел на крыльцо. Отчего-то Норушкин теперь уже наперёд знал, что должно произойти.

Подхватив Фому под руку, Андрей снова потащил его за угол, и тут в доме раздались выстрелы – семь или восемь подряд. А миг спустя чрево администрации разорвал отнюдь уже не будничный, редкий по заряду убедительности женский визг.

Ничего не объясняя – да и что он мог бы объяснить? – Норушкин дернул стряпчего за рукав и стремительно направился к станции.

Они ещё услышали, как хлопнула дверь джипа, и через короткое время мордатый водитель под непрекращающийся затяжной визг в свою очередь разрядил в приёмной всю обойму.

Дело было сделано. Заказ на батики накрылся точно.