Крупин ВладимирЛовцы человеков

Владимир КРУПИН

ЛОВЦЫ ЧЕЛОВЕКОВ

Рассказ

.....Станислав Юрьевич Куняев, главный редактор журнала "Наш современник", сотрудник журнала Вячеслав Морозов и я, грешный, летели в низовья Печоры ловить рыбу. В низовьях, значит, поближе к Ледовитому океану, подальше от Москвы. Летели долго, почти два часа. Если учесть, что до этого мы больше суток ехали на поезде, то надо себе представить, в какую даль мы забрались. Да ещё, добавлю, назавтра, с утра, надо было лететь на вертолете на рыбную "хариусную" реку. Нас сопровождала Галина Васильевна, писательница, тоже редактор журнала писателей Севера.

Багажный отсек самолета был забит сумками и коробками. Коробки, некоторые очень тяжелые, содержали в себе продовольствие нашей экспедиции. Оставлю в секрете имена благодетелей, организовавших для нас такое счастье жизни, скажу только, что летел я с радостью и ожиданием: никогда не был в этих местах. Да даже и вырваться из Москвы, еще теплой, душной, суетливой, и прилететь в белый холод и одиночество - это ли не подарок судьбы.

- Ты сможешь переночевать у костра в тундре? - спрашивал Стас. - Без палатки. - Стас, в отличие от меня, рыбак всю жизнь страстный.

- А зачем?

- Я попрошу забросить поглуше, подальше. У меня спальник есть, тебе мешок найдут. Сможешь у костра ночевать?

- Я же вятский, Стас. Прижмет, и ночую. Но если есть какая избушка, зачем мешок? А вообще, и рыба-то зачем? Вон нам сколько еды загрузили, самолет еле взлетел. Поживем в тундре, поедим и обратно.

- Да, - говорил Стас, - по бороде ты - Лев Толстой, а по уму мужик простой. Да, столько коробок. Так я еще не рыбачил, с такими наворотами.

- Спасибо тебе, что я по уму мужик, а не Лев Толстой. Был бы по его уму, гневно бы писал: "Это насильственное вырывание живого существа из естественной среды обитания, это так называемое рыболовство есть ничто иное, как варварство так называемых интеллигентов, использование ими физического и технического превосходства...

- ... над хладнокровными, - закончил за меня и за Толстого Стас. - Рыба не умирает, а засыпает, рыба, пусть не вся - постная пища. Охотиться, да, другое дело. У него кровь охолодала, значит, и другим нельзя.

- Как писали в тогдашних пародиях: "Молоко лакал босой, обожравшись колбасой" - вспомнил я.

Бортпроводница, женщина в годах, проносила по проходу конфетки двух сортов: карамель и леденцы. Мы подсластились.

- Стас, - сказал я, так как я всю жизнь преподаю, то не могу оставить мысль незаконченной. О Толстом. Вот опять его авторитет взвинчивают, неспроста же. Это же снова поощрение антиправославной струи. Визжат: церковь отлучила. Кто его отлучал, кроме него самого? Сам отошел от церкви, отбежал с криком проклятий: не надо мне причастия, не надо отпевать, не ставьте мне креста! Это же всё его завещания и слова. Для любого в церкви, для любого оставлено покаяние. Священник к нему приехал из Оптиной, мог бы причастить, пособоровать, не пустили, да и сам не захотел. Бог его простит. Разбойник первым вошел со Христом в рай, разбойник. А Толстой хуже разбойника, продолжает убивать. Я в Туле недавно был, там аж кафедра педагогического мастерства Толстого. "Евангелие" его печатают, ужас! У нас Личутин додумался, называет Толстого пятым евангелистом.

- Может, он себя шестым считает? - засмеялся Стас. - Я с ним на Мегре рыбачил, на Мезени, вроде тебя, ничего не понимает в рыбалке.

- Гадость какая, - сказал я про карамель, - изжогу схвачу, и выплюнуть некуда. А, бывало, летишь на "боинге"...

- Воду несут, - утешил Стас.

- Так вот, у нас и вся литература делится не на цветных и белых, не на традиционалистов и консерваторов, не на русских и евреев, а на тех, кто идет или за Толстым или за Достоевским. Вспомни их смерти, труды последних десятилетий...

- Напиши для нас статью, - сказал Стас. Он передал мне пластмассовый стаканчик с водой.

- Понял, - ответил я, запил сладкую гадость карамели, засунул стаканчик в карман спинки переднего кресла и стал смотреть на облака, и уже про себя, подчиняясь профессии, подумал фразу: "И теперь, когда он все чаще, сидя в кресле самолета и пересекая часовые пояса, смотрел на облака сверху, он все реже вспоминал себя самого, мальчишку, лежащего на зеленой земле и смотрящего на облака снизу вверх. Их разделяли облака и тучи, которые измерялись не толщиной, а десятилетиями...".

- Смотри, - обратил мое внимание Стас, - смотри, Галина Васильевна, это же машина. Как взлетели, открыла папку и работает. Я тоже набрал всякого чтения, а! Единственное, что люблю читать по своей воле - письма читателей. Мы их печатаем. Это лучшее, пожалуй, изо всего.

- Еще бы, - поддел я, - в них сильно тебя хвалят.

- А ты последний роман Проханова читал? Прочитай. Он набирает обороты, перевел Стас на прозу.

- Он их всю жизнь набирает, он же авиационный закончил.

- А Морозов дрыхнет, - оглянулся Стас, - очень нужный для журнала человек. Знает всех и все его знают. Вдобавок его полюбила то ли жена миллионера, то ли сама миллионерша, журнал завален коньяками и закусками. Никакой Сорос никакой "Новый мир" так не снабжает.

Объявили о снижении. В рваных, мохнатых провалах серых туч начало трясти. Защелкнули ремни.

- Раз в Магадан летели, - вспомнил я, - отец Ярослав, он был у вас в редколлегии, тоже летел. Над Таймыром так стало валять и покидывать, что ой-ёй. А это был "Ил-86"-й. В ямы хлопались, чуть не до земли. В Магадан прилетели трезвехоньки.

Под облаками оказалось низкое ржавое пространство с факелами нефтяных вышек. Сели.

- Вот Россия, - восхищенно сказал Стас, - сколько ехали, как от Москвы до Кишинева, да летели, как от Москвы до Тбилиси, вот и попробуй совладай с нами.

- Уже перестают мечтать. Уже начинают копать иначе.

Нас встречали. Юноши в униформе ловко таскали ящики и коробки в иностранную машину, в которую сели и мы. Понеслись по бетонным плитам. Сопровождающий молчал. Подкатили к какому-то сооружению из стекла, пластмассы и рифленого белого железа. Отъехали в сторону ворота, предварительно попищав и помигав. У здания нас встречал высокий мужчина в камуфляжной форме, в высоких ботинках, представился Юрой, сказал, что летит завтра с нами. Сопровождающий спросил, выгружать ли багаж или завтра прямо грузить в вертолет.

- Возьмем что-то для ужина, - решил Стас, - остальное в вертолет.

- Ужин готов, - сказал Юра.

- Тогда в вертолет.

Сопровождающий отъехал, Юра повел нас внутрь. Там тоже все были в униформах, с телефончиками. Нас снабдили карточками, объяснили, что мы занесены в компьютер, что по этим карточкам нам будут тут и двери открываться, и все остальное тоже по карточкам: ужин, завтрак, сауны, всякие биллиарды, а также открывание комнаты отдыха и включение телевизора.

- Ну от этого всего мы карточку избавим, - сказал Стас и решительно называя Юру на ты, спросил: - Юра, скажи честно, тебя приставили и велели вернуть писателей из тундры живыми или ты все-таки не робот, а хотя бы рыбак?

- Ловлю иногда, - отвечал Юра. - Завтра карабин захвачу. Там, в общем-то, и медведи, и рыси. А у медведя начальная скорость девяносто километров, убежать от него невозможно.

Мы на немножко разошлись в указанные каждому номера и пошли на ужин. Коридоры были безжизненны как на космической станции.

- Тут мы, Юра, без тебя заблудимся.

- Нет, такое исключено. Везде контрольные блоки, приложите контрольную карточку, вам ответят.

Двери открывались бесшумно и мягко, но только после прикладывания карточки к панельке около ручки. И вход в столовую был по карточкам. В столовой все сверкало еще сильнее, резкий белый бесцветный свет непонятно откуда заполнял пространство с лакированными столами, никелированными прилавками, отделявшими кухню от зала. Но изнутри вышли не роботы, а живые женщины. Выбор блюд был обилен. Названное нами было протянуто нам с улыбками, но без слов.

- Все,- сказал Стас, - не будет рыбалки. Рыбалка это когда рюкзаки свалишь в груду, потом сапоги перепутаешь, потом обязательно чего-то забудешь. Юра, а предусмотрены рыбные снасти?

- Конечно, - отвечал Юра. Он просто сидел, ничего не взяв.

- Стас, - сказал я, - извини мое занудство, я в самолете не договорил о двух путях писателей, можно?

- Изобрази.

- Всем же дается талант, тем, кто пишет. Талант обязательно от Бога. А использование таланта по двум путям, по Толстому, от Бога к сатане, и по Достоевскому: от сатаны к Богу. Так?

- Не будет рыбалки, - повторил Стас.

Молчаливая Галина Васильевна подала голос:

Почему не будет, будет. Надо Петрпавлу молиться. У нас, с детства помню, молились не Петру и Павлу, а слитно: Петрпавлу, как одному человеку.

Слава, вполне освоясь, ходил за разными добавками, и нам приносил.

- Здесь инвестиции "Лукойла" или "Славнефти"? - спросил он Юру.

Юра даже вздрогнул и умоляюще поглядел на Стаса:

- Меня просили... не поддерживать разговоров о нефти.

- А вдруг ты, Слава, шпион, - сказал я. - Помню, в Японии мы узнали, что есть заводы, где совсем нет людей. Интересно же! Мы попросили сводить нас, где там! Решили что мы экономическая разведка. Нет, Слава, давай о литературе.

- Ни за что! - воскликнул Стас. - О другом! Ты можешь о другом?

- Могу, но о чем? О женщинах поздно, о гробах рано. О нефти нельзя, о погоде смешно. Давай о рыбалке.

- Нельзя, нельзя, - торопливо сказал Стас. - Из суеверия нельзя.

- Но в классическом смысле можно, я думаю. Например, о налиме Гоголя, которого ловят в поместье Петра Петровича Петуха и о налиме у Лескова, которого привязывают на веревку, чтоб у него от огорчения росла печень, ибо архиерей, его ждут, любит налимью печень.

Стас с ужасом посмотрел на меня:

- Пропала рыбалка - и рукой махнул, и кофе пить не стал.

Я все-таки зашел к нему перед сном. Он был еще мрачнее, чем на ужине.

- С расстройства закурил - голос: просим курить в специально отведенных для этого местах. Во как! Пошел в смотровую, там и роботы смотрят телевизор. Смотрят дрянь невозможную, рекламу смотрят. Молча смотрят! Хоть бы переключили. В другой другие смотрят новости, смотрят тупо и - молча. Ты понял, мы в капиталистическом раю. Вот так будет жить пять процентов, слава Богу, мы не в этих процентах. Здесь, ты понял, нефть, тут заработки, тут за место держатся, тут кружку пива не смеют выпить. Тут, я думаю, разрешение на рождение ребенка спрашивают. А эти кнопки везде, ну бля, так и согрешишь.

Зазвонил телефон. Юра напомнил, что завтрак в шесть и сразу вылетаем.

- Тут какой хариус? - спросил Стас. - Зеленоватый, черный? - Ответ Юры, видимо, устроил Стаса, он еще уточнил: - Скорее, посветлей? А круглый? Ладно. Да не надо будить, не проспим. - Стас положил трубку. - Еще не хватало, чтоб будили световым и звуковым сигналом. Ну, попали. Будто кино о звездных войнах. А как уснуть? Нет, так не рыбачат.

- А как рыбачат?

- На Мезень езжу, на теплоходе поднимаюсь. Теплоход, куда всех штрафников списывают. На камень налетели, шпонку сорвали, надо по этому случаю сто грамм принять. Гвоздь забили, поехали. А тут? За место дрожат. Там Вася-турбинист уходит в запой и все знают: Вася в запое. Тут этому Васе не выжить, хотя он турбинист лучший на северах. Ну жизнь - за место трястись. Нет, по-русски надо всегда иметь в запасе фразу: ну вас на хрен с вашими заработками.

В дверь постучали, вошли люди в униформе с пакетами, сообщили, что здесь одежда для рыбалки и что если кому-то она мала или велика, то надо сказать, заменят. Ушли.

- Все, - сказал Стас. - Уже и любить русских писателей разучились. - Он стал разбирать пакеты. В них были отличные серые куртки, ватные брюки, сапоги-бахилы. - Наверное, уже в реке дежурят подводники, рыбу будут на крючок цеплять.

- Скорее, она уже где-то в коробках.

- Кстати, - сказал Стас, - надо с утра проверить. Если есть рыба, оставить, кому-то отдать. Примета такая - с рыбой на рыбалку не ездят.

Быстро наступила и мгновенно прошла северная ночь. Я даже не понял, выспался ли я, будто кто толкнул в пол-шестого. Негромко шумел кондиционер. Стукнулся к Стасу, к Галине Васильевне. Спал один Слава. Мгновенно, по-военному, вскочил. Вооружились карточками, пошли по пластмассовым коридорам, столовую нашли по запаху. Запах, по крайней мере, был не синтетический, пахло кофе.

- Хороший у вас кофе? - вспомнил я шутку. - Отвечают: хороший, всю ночь варили.

Стас заметил у автоматических дверей в столовую объявление: "Выносить из обеденного зала посуду, ножи и вилки запрещается". Радостно показал на него и сказал:

- Не все еще потеряно. Еще, может, и выживем.

После завтрака облачились в принесенные костюмы. Сапоги решили обуть в вертолете. У выхода встретил Юра, вручил каждому схему места, куда летим. Тут Печора, тут Уса, тут будем мы. Река Макариха. Очень рыбная. На плече у Юры висел большой ружейный чехол. Он объяснил, что это для защиты, на всякий случай.

- Мы не разбежимся, - успокоил его Стас. - А ты, - велел он мне, - вообще от костра не отходи, а пойдешь куда, делай зарубки.

- Как скажешь, барин, - отвечал я.

Подошла машина. Открыли багажник. Помня вчерашнее предупреждение Стаса, я осмотрел коробки и в самом деле, на одной увидел надпись "Рыба". Сказал Стасу.

- Оставим, - решил он. - Нет, отдадим сопровождающему. Нет, вертолетчикам. Да, им. Не забудь отдать.

- До слез обидно, - подчинился я приказу.

- Там плёса, перекаты, вода чистая, холодная, самое то, - говорил Юра. Мы таскать не успевали. Утки есть, гуси. Я и дроби взял. Там вагончик, топоры, пила. Керосин, фонари, постели...

- Баня? - догадался Слава.

- Есть такое намерение. В следующий раз прилетите, будет.

Тронулись. Стас закричал:

- А соль, соль, рыбу солить. Стоп, вон магазин. Слав, килограмма... три. Если есть, покрупнее.

Слава живой ногой сбегал в магазин и вернулся с пятью пачками соли.

- Это сказка, - говорил Стас. - Чего бы еще пожелать?

- Спальники на всякий случай, - показал Юра на свертки в углу.

Приехали на аэродром. Сразу зарулили в вертолетный угол. Мы уже не удивлялись, что вновь возникли люди в униформе и все аккуратно перегрузили. Подъехала заправочная машина. Мы забрались внутрь. На полу стояло приспособление для кипячения чая: паяльная лампа с изогнутой трубой. Стас только головой покрутил.

- Может, там еще и женщины будут?

- Может, мне не лететь? - спросила Галина Васильевна.

- Да тут они все на батарейках, - сказал я. - Такое ощущение выхолощенности, одни роботы. - Подходят, спрашивают, есть ли что для стирки.

Слава как-то хитро улыбавшийся, вступил в разговор:

- Нет, не на батарейках. Галина Васильевна, извините, можно рассказать анекдот, который я услышал рано утром, полчаса назад от коридорных?

- Уши затыкать?

- Нет, он без ничего, вполне цензурный, рассказывать?

- Ты еще понагнетай ожидание.

- Рассказываю: "Подруга подругу спрашивает: ты где это колготки порвала? За танк зацепила. - Да где ж тут у нас танки? - А на погонах". И сразу еще один, они же рассказали: "Собрались женщины и девушки на собрание, девушки налево, женщины направо. А одна мечется туда-сюда, туда-сюда. "Ты чего мечешься? - Ой, не знаю, к кому пристать, я проститутка. - "Проститутка? В президиум!". Так что они не на батарейках.

- А ты их чем отблагодарил, какими историями?

Слава заулыбался, жмурясь.

- Да уж он-то найдет, чем дамское сердце шевельнуть, - заметил Стас.

- Ждать будут, - сообщил Слава. - Они же здесь, хоть и коридорные, но не как на материке, не в годах, молодые.

- Какие бы ни были, - высказался Стас, - но ни одна самого захудалого хариуса не стоит. Я шемаханскую царицу на пескаря не променяю. Ну, скоро ли, скоро ли полетим? Обратно, если не поймаю, полетите без меня.

Отвлекая Стаса от навязчивой для него "рыбной" темы, я спросил всех:

- Ну и где же мы ночевали? Как назвать?

- Те же бараки, - ответила Галина Васильевна, - только пластмассовые.

- Пятизвездочная гостиница особого режима и с усиленным питанием, - оценил Слава.

- Загон для демократов, - охарактеризовал Стас. - Чтоб они всегда так жили - без неба и зелени. При сплошном электричестве.

- Да, - вспомнил Юра, - вот в этом пакете перчатки и шарфы.

Стас только крякнул. Юра, укрепляя знакомство, решил рассказать свою историю. Рыбацкую. Я ее слышал и раньше, она из породы кочующих. О том, как удачливый рыбак, а любвеобильные мужички, говоря супругам, что идут на рыбалку, ночевали у подруг, а у рыбака покупали рыбу, а чаще отдавали натурой. Вот мужичок по пьянке проболтался, похвалился веселой жизнью. Далее могут быть варианты.

Галина Васильевна рассказала как они руками поймали налима, пропустили через мясорубку печень, потом...

Тут взревел и завелся мотор. Вертолет затрясло. Заправочная машина оказывается, уже отъехала. Нас долго трясло на одном месте, потом вертолет стал как бы перетаптываться от нетерпения. Реву мотора откликалась крупная дрожь корпуса. С бетонных рифленых плит сдуло мокроту, вертолет подрыгал к дорожке, взревел, поднатужился, но осел. Снова взревел, отчаянно цепляясь за воздух, покарабкался вверх, покрутился на месте, набычился, наклонясь в сторону полета, и вдруг бодро понесся над пасмурной погодой. На ветровом стекле у летчиков туда-сюда ездили дворники как в машине. За окнами пошел снег, внизу поднимались и опадали волны серого дождя. Неслись под нами желтые озера, камни, пустые сизые болота.

- Буровая, - закричал Юра, показывая на большой факел огня.

Земля под нами была изъезжена вездеходами, расчерчена квадратами просек. Иногда мелькали перелески жиденьких елей, тонких сосенок, желтых чахлых березок.

- Радуга, радуга, - закричал Слава.

С его стороны увиделась, а вскоре и с нашей обозначилась сияющая дуга. Мы будто в нее впряглись и тащили на себе пространство. Пятна солнца ходили по бледной зелени и пропадали на желтизне болот. Юра возбужденно показывал темные пятна на озерах, это были стаи уток.

Туман и пар начала предзимнего дня Заполярья стелились над гигантскими крестами границ делянок. Радуга исчезла, пространство поехало под нами назад. Горизонт вдали был грозно-серым, темнеющим. Редкие светлые проемы казались отражением бесчисленных озер, похожих на запятые, точки, овалы.

Из кабины вышел летчик, показал вниз, крикнул:- Ваша река! Макариха. Дальше Уса, Печора.

Макариха кидалась туда и сюда, будто искала счастье в этих строгих ландшафтах. Опять восстала и напряглась радуга, уже перед нами, будто ставя преграду движению.

Юра расчехлял ружье, звонко соединял части, щелкнул курками, загнал в магазин обойму патронов.

- Все очень серьезно, - крикнул я на ухо Стасу.

- Рыбная, рыбная река, - весело говорил Стас. - Ах, перекатики, отмели, дно чистейшее.

Резко пошли вниз, в клочья тумана, которые отбеливало солнце. Понеслись совсем низко, даже кочки на болотах были видны. Я вспомнил о коробке с рыбой, подгреб ее, сорвал картонку с крышки. Сверху лежал список. Я и без очков прочел: "Икра осетровых - 10 б., икра паюсная - 5б., спинка теши, балык, семга, филе трески, крабы - 3 б., креветки - 3 б..." Дальше читать не смог.

- Стас! - сунул я список.

Стас глянул на него, на меня, вздохнул глубоко и серьезно и велел:

- Все равно отдай. Примета. Рыбаки суеверны.

Юра толкнул, показывая в иллюминатор. Мы увидели зеленый вагончик. Деревья внизу било ветром от винтов. Сели. Но моторы не выключались.

- Чтоб в болоте не застрять, - крикнул Юра.

Он выпрыгнул и стал принимать груз. Я оттащил коробку с рыбными деликатесами командиру в кабину:

- Сувенир, - крикнул я. - Уже наловили.

- Точно вышли! - довольно крикнул он. - Тумана боялись.

И все так мгновенно мелькнуло: выгрузка, мы выскочили под ветер, сели у вещей, сжались, вертолет взревел, нас вжало в кочки, он вертикально поднялся, качнулся и лег на обратный курс. По колено в кочках, в мокроте болота мы потащили ящики к вагону. Пришлось ходить трижды. За работой я даже не заметил, насколько стало тихо. На кочках синели ожерелья блестящих бусинок, голубика.

- Поедим? - спросил я.

- Мы рыбачить прилетели, - напомнил Стас, - рыбачить. А ягоды ты можешь и в своей Вятке собирать.

- Там и рыбы полно, - обиделся я за свою родину.

- Что ж не приучился?

- Инструктора не было. Вот тебя дождался, сегодня приучусь. Но может, поедим вначале?

Видно было, Стас рвался к реке. Но поесть разрешил. Мы стали вскрывать коробки и через две минуты моя горечь по случаю отлета ящика с рыбными деликатесами превратилась в изумление, ибо в коробках было не только все, чего желудок пожелает, но гораздо больше. Описывать ли их содержимое? Нет, не надо, наши читатели - люди бедные, и сам я питаюсь как они. Но вот выпал случай.

Уже ревела паяльная лампа, вдувая огненную струю в трубу под огромным черным чайником, вот и он закипел, вот и Слава уже тащил на выбор десять сортов чаю и пять разновидностей кофе, уже поставили перед Галиной Васильевной огромную коробку полную шоколадных наборов и конфет россыпью, уже я резал разные колбасы и ветчины, Стас только головой крутил, вникая в этикетки сыров, приправ, соусов, вглядываясь в стеклянные и железные банки разносолов, овощей, соленых и маринованных. Фруктов, включая виноград, бананы, финики, тоже было изрядно. Отдельно находилось все для ухи: картофель, морковь, лук и так далее. В нескольких ящиках, потяжелей остальных, что-то звякало и брякало. Вскрыли и их: пиво многих сортов, и наше и не наше, с горлышками в серебряной фольге и без фольги. Остальных напитков было на три, даже писательские, свадьбы.

- Вот, Юра, - сказал я, - как писатели рыбачат.

Стас распорядился всякие вермишели, макароны, крупы сразу отдать Юре.

- На зиму вам. И половину спиртного.

- Полопается.

- Что, бывает и ниже сорока? - наивно спросил я.

- Гораздо.

- Именно, - спохватился я, - Вятка южнее на полторы тысячи километров и то там часто ниже сорока. Это в Калуге зимы не бывает.

Стас оставил мою поддевку без ответа.

- Придется выпивать. Юра, начинай с пятизвездочных, Галя глуши кагоры и шампанское, и все, что есть грузинского, молдавского, венгерского.

- Тут и болгарское есть, - обнаружил Слава.

- Да, уничтожить все: все от нас отвернулись. Выпить за их здоровье.

- И за наше терпение, - продолжил я.

- Я рыбачить пойду. - Галина Васильевна решительно и ловко собирала спиннинг.

Зашевелились и все остальные. Слава запел приятным баритоном:

- Здесь в океан бежит Печо-ора,

Здесь всюду ледяные горы...

Над нами закаркал ворон, Стас обозвал: - Сглазит, зараза.

- Триста лет ему, - сообщил Юра. - Он вверху охраняет наше место, песец внизу. Песец, конечно, дербанит запасы, но зато мышей нет.

- Юра тоже снаряжался, рассовывал по многочисленным карманам камуфляжной куртки патроны, прицепил нож, повесил на грудь бинокль, - Далеко от меня не отходите, я всегда буду рядом, на расстоянии голоса.

- Вот я еще и подконвойный, - высказался Стас.

- Медведь близко, - оправдываясь, сказал Юра. - У него начальная скорость...

- Да, да, - сказал Стас, - под сто. Спринтер и то рвет только тридцать восемь километров.

Пошли. Долго тащились через ельник, багульник, заросли рододендрона, через то, что в Сибири называют стлаником, а как в просторечьи, сказать не могу.

С высокого берега открылась извивистая Макариха.

- Вон остров, - показывает Юра, - там перекат, там...

- Разберемся, - перебил Стас. - Слав, зацепишь блесну, спиннинг береги, тяни за леску, блесны не жалко.

Мы спускались к воде. Стас учил уже меня:

- Рыба любит воду, обогащенную кислородом, его больше там, где вода бурлит, бьется, на перекатах. В начале его и в середине.

Остановились. Стас начал снаряжать спиннинг и для меня. Продевал в кольца на длинном составном бамбуке леску.

- Англичане, хитрые собаки, раньше нас изобрели. Совсем слепой, без очков не вижу. Так вот затягиваем, тут без зубов не обойтись, ножом дурак отрежет, надо отгрызать. Показываю заброс.

Пошел дождь.

- Отлично, - сказал Стас. - Рыбак должен быть мокрый, простуженный, сопливый, но! Но удачливый. - Стас легонько качнул прут спиннинга за спину, легонько мотнул его вперед и вверх, блесна свистнула и полетела на другую сторону, упала в метре от берега. - Теперь подтягиваем и мотаем. Леска должна быть упруга как грудь, не подумай чего, как грудь солдата, стоящего в строю при команде смирно. Слав, полсотни метров туда, ты (мне) полсотни сюда. Я определюсь сам. А Галя где?

- Уже ловит, - сообщил Юра.

- Все! Иду! Даю вам по запасной блесне, это заветные. Эта ржавая, но хариус такие любит. Думает: не я первый. Ну! - Стас вздохнул и пощупал пульс. - Сто сорок, не меньше. Если хариус сорвется, у меня будет микроинфаркт. Морозов! Бросай чуть по течению, гляди за блесной как за любимым голубем, который понес почту. Все, ухожу! "Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья! - это о рыбалке. Свидетели в любви не нужны.

Я забросил. Блесна ткнулась у берега. Но потом дело пошло. Еще пару раз бросил и подтянул. Вот блесну кто-то схватил. Сердце мое застучало. Я потащил и вытянул заиленный сучок. И еще раз колотилось сердце, когда попался сучок побольше. Я говорил рыбе: "Рыба, новичкам же везет, везет неофитам, дуракам, в конце концов, везет. На любое согласен, только поймайся". Но хариус был явно не дурак. Я зашел в ботинках подальше, чтобы пересвистывать блесну через всю реку. Нет, ничего. В тишине поскрипывала катушка, да зябли ноги в резине. Зашел выше колен, замерзли колени.

Подошел Юра. Оказывается, ходил на озеро. Переживая за нас, он рассказывал, что именно здесь они не успевали таскать.

- Всех и вытаскали. А как там у Стаса, у Славы?

- У всех то же самое.

Извести это меня утешило. Я выкарабкался на берег, стараясь согреть онемевшие ноги. Прокарабкался сквозь прибрежный цеплястый кустарник. Увидел невдалеке Морозова, пошел к нему. Он оглянулся.

- Поделись опытом, Слав. Как ты их заманиваешь?

- Я им говорю: "Я - Куняев, Я - Куняев". Рыба должна идти на это имя.

- Думаю, Слава, у рыбы сегодня рыбный день, а блесна железная. Лучше давай думать, как начальника к вагончику выманить.

- О, нет, лучше не трогать.

- А я отловился. Можно, я тебе удочку оставлю?

Я положил спиннинг возле большой пластиковой сумки, видимо, взятой для рыбы и пошел по реке. Так тихо было, так умиротворенно. Неслышно сеялся дождь, окроплял зеленые и желтые мхи, капельки осиянно серебрились от слабого солнца. Наклонялся и ел влажную, пропитанную водой голубику. Скоро руки стали чернильными.

И вот, казалось бы, в такой благостной равнинной, параллельной небу, местности и мысли должны были приходить благостные, умиротворенные, но нет же. Местность другая, но я то все тот же, ту же свою голову привез, другой не приставишь. А в голове все то же, чем она жила, чем полнилась до поездки и чем будет занята после возвращения. Прокручивались в памяти дела, которые не сделал, не доделал или сделал не так, как надо, мелькали лица знакомых, вспоминались свои невыполненные обязательства. Я даже встряхивал головой, прямо как конь, отгоняющий гнуса, но мысли были поназойливее любых насекомых.

- До чего же хорошо, - сказал я вслух. - Правда, березки? За что ж вас так обидели, обозвали карликовыми? Вы настоящие, только вам тут трудно. - Я наломал с березки крохотный букетик, придумал, что это веничек для кукольной баньки.

Тишина была полная. Даже услышал слабый шум от взмахов крыльев пролетающих уток. Три. Летели в сторону реки. То есть в сторону Юры. Я напрягся, ожидая выстрела. Нет, миновали утки Юрину зенитку. Снова как рано утром, встала радуга. По начинавшемуся закату я сообразил, где север, где юг. Радуга родилась и выросла на востоке. Тучи посветлели, поредели и вознеслись. Времени три пополудни. А кажется, вечность здесь. Будто давным-давно был вертолет, рев мотора, выброс на болотные кочки, а всего три часа дня. Нет, тут хватило бы недели, чтобы голова проветрилась от московской закрутки. А у костра еще быстрее проветривается. Надо только Стаса вытащить, спасать его надо, ведь заколеет.

Вернулся к реке, пробрался мимо того места, где рыбачил, по направлению, в котором ушел Стас. И вскоре его увидел. Он бросал и бросал блесну. Бросал на диво, я бы сказал, по-олимпийски. И видел только рыбалку. Поворачивался в разные стороны. Я не смел его окликать. Вот он повернулся в мою сторону. Сейчас заметит. Нет, бесполезно. Даже, думаю, если б подошел к нему медведь, которым стращал Юра, Стас бы и его не заметил.

Да, но ведь он все время в ледяной воде, в резиновых бахилах-бродниках, это какой ревматизм можно схватить. Стас же нужен Отечеству, России. Спасать! То есть вытаскивать из воды. Но как? Ну, хотя заставить его выпить немного для повышения температуры внутри тела.

Живой ногой, размышляя о тайне рыбацкой страсти, я пошел к вагончику. Тайна эта, думал я, в соединении трех стихий: воды, земли и воздуха плюс природа человека. Рыба живет в другой, непонятной нам жизни и надо хитростью извлечь ее из нее. Именно хитростью. Как же назвать эти бесчисленные приспособления, причем очень дорогие, для ловли?

Юра, который был всюду, вдруг возник, пошел со мной и стал рассказывать как он недавно подбил селезня, как от него не улетала утка, подбил и ее дробью-нулевкой, потом ждал, когда ветром пригонит уток к берегу. Четыре часа ждал. Ходил по берегу, сапоги-болотники откатаны. Я иду, они: скрип-скрип. Вдруг слышу, рябчики отвечают посвистывают. Я дальше ходить. Полетели. Еще их снял.

- Летели три штуки утки, видел?

- Далеко.

- Ну и хорошо, пусть живут. У нас же полным-полно всего.

- Так-то так, - сказал Юра. - Но свежее мясо рябчика или уточки. Это... Мы берем глину, обмазываем тушку. Даже перья не выщипываем, сами отстанут, только потрошим. Облепим глиной, обмажем и в угли. Разламываешь потом черепки, оттуда пар, запах такой!

- Буду Стаса вытаскивать, - доложил я Юре. - А ты Галину Васильевну и Славу. Тем более тебе пора пиво пить.

- Да я уж выпил одну.

- Одну! Тебе придется далеко не одну.

- Не клюет, вода высока, - повинился Юра, будто был виноват, что мы прилетели сюда после больших дождей. Я уже сказал Станиславу Юрьевичу.

- А он?

- Говорит: ночевать буду в воде.

Я взял все необходимое для согревания и вернулся к реке.

- Стас, - сказал я решительно, выходи! Умоляю, заклинаю, уговариваю. Ты не мальчик. Это когда мы с тобой пятнадцать лет назад купались в Байкале, на Ольхоне, уже и тогда, помнишь, Распутин нам говорил: "Вы что, в ваши годы, в такое время".

- О! - воскликнул Стас, - вот чего я не сделал. Не сделал, не совершил ритуального купания в реке. Он бросил спиннинг на песок и стал раздеваться.

По-моему, даже прибрежные кусты от страха съежились. Солнце скрылось за тучей. Стас раздевался. Я тоже начал раздеваться. Я все еще надеялся, что Стас шутит. Вот он дойдет до рубахи, засмеется и оденется обратно. Нет, уже дошел до майки, расстегивает ремень.

- Обожди, молитвы почитаю, - попросил я.

- Да, да, читай.

Я перекрестился, прочел "Отче наш", "Богородицу", тропарь святителю Николаю, перекрестил воду. Пока я стаскивал тяжелые бахилы, Стас резко вошел в реку, зашел подальше и окупнулся.

- Выходи, - закричал я, содрогаясь от сочувствия к нему и от страха за себя. Я ступил с берега в жидкий лед полярной реки, обжигая ноги по колено, забрел и оглянулся. Стас на глазах краснел всем телом и кричал:

- Не вздумай купаться, окупнись и выскакивай.

Что я и сделал. Шлепнулся и окунулся с головой. Выбежал из воды, Стас протянул мне мою рубаху.

- Скорее одевай.

- Вначале штаны, - сказал я трясясь. - Штаны. У нас бы если начал одеваться сверху, осмеяли бы. Дом же не с крыши строят.

Мы оба чувствовали, что жар купания пробирает с головы до ног.

- Быстро, быстро, быстро, - говорил Стас, - как казаки в Париже. Представь, что бежишь от женщины.

- Муж не во время приехал?

- Нет, от поклонницы.

- Это у поэтов, у прозаиков таких страстей нет.

- Да, раз я даже одной восторженной написал: "О, мне б поклонницу глухонемую!"

Но и у прозаиков есть, забыл, что ли, как с Распутиным, вечер на троих был в Рязани, в театре был. Тебе же записка пришла.

- А-а, - вспомнил я, продолжая трястись и одеваться. - Так это с твоей же подачи. По очереди отвечали на вопросы, Валя к микрофону пошел, мы вопросы разбираем, сотни записок, ценили нас, Станислав Юрьевич, ценили. Ты же спросил: у тебя есть хоть одна личная записка? Нет, говорю, все проблемы и проблемы. А тут тебе к микрофону, ты и заявил: "Спрашиваю Владимира Николаевича, получил ли он хоть одно признание в любви, нет, говорит, все проблемы и проблемы". Тут уж меня какая-то и пожалела. Ты же вырвал признание для меня.

- Н-ну! - решительно сказал полностью одевшийся Стас. - Побросаю еще в согретую воду. А ты походи, походи по берегу. Грейся.

Редкое, но ласковое солнце показалось и порадовало блеском воды, свечением желтого песка, сиянием низкого прохладного неба. Стас, чтобы не слепило глаза, повернулся к солнцу спиной и взмахнул спиннингом. Я пошел в лесотундру.

Да, так называлась учебником географии такая местность: мелкие низкие березки, мхи-беломошники, просто мхи, болота, кочки, редкие худые елки, бурые пятна болот, холод и дождь. Весной здесь океан до самого океана, летом тут живьем сжирает гнус, но до чего же здесь хорошо. Это для нас, тут другим не климат.

Вернулся к реке. Стас все так же равномерно кидал блесну. Она пересвистывала реку наискосок, потом, влекомая катушкой за леску, приближалась к рыбаку и вновь посылалась за счастьем.

- Стас, я тебе не мешаю?

- Ты что, я уж соскучился.

- Хариус же чуткий.

- Так мы же не о нем говорим, а на литературу ему плевать. Да и на нас тоже. А уж блесна какая, сам бы съел, игнорирует, гад.

- Оставьте сети, ловцами человеков сделаю вас.

- Это у Замятина, по-моему, есть такой рассказ "Ловцы человеков".

- Но он не о литературе. А из меня даже тундра литературу не выветривает.

- Еще бы! Тут надо две недели хотя бы прожить. Мы с Личутиным десять дней на Мегре ловили, и все десять дней о литературе.

- С Володей не скучно. Энергичный классик. Только вот еще как его "Раскол" осилить. Хотя, я знаю, есть у него совершенно преданные поклонники. Я Володю люблю, мне вообще его хочется защищать, жалеть, он же дитя в чистом виде. Обязательно всем гадостей наговорит. Помню, они собирались втроем, он, Абрамов, Белов, спорят, так, что искры летят. К ним Горышин подойдет, они ему все по пояс. Ему командуют: "Немедленно сядь". Он и, сидя, их на голову выше. Я с Володей в давние годы пьянствовал, он улыбается: "Так бы тебе башку и оттяпал". На дискуссии по историческому роману на меня обиделся жутко. Да и Сегень тоже, и Проскурин. Балашов только не обижался. Я назвал историческую прозу фантастикой из прошлого. Что он, Личутин, с магнитофоном за царем бегал, за патриархом? Еще и пишут: "Занося ногу в стремя любимого дончака, Великий князь думал...", во, уже и мысли читают покойников.

- Он у меня печку утопил на Мегре, - вспомнил Стас. - Мне печку сварили, она килограммов тридцать. Говорю Володе: "Спрячь на том берегу". Он повез и утопил.

- Но вообще-то, слава Богу, крестился, а то была в нем гремучая смесь язычества и старообрядства.

- А вот она, а вот она! - заговорил Стас, вздергивая дугу спиннинга, - а, зацеп, - он потянул сильнее, но не сорвал блесну, леска выдержала, выволок сучок. Освободил блесну, забросил. - Так можно инфаркт получить. - Он крутил ручку катушки и говорил: - Знаешь, ты можешь обо мне что угодно написать, что угодно рассказать, выдумать, что я бабник, пьяница, лгун, но сказать или написать, что я плохой рыбак ты не имеешь права.

- Никогда! - торжественно сказал я. - Вылезай! Я всем скажу, что ты поймал огромную рыбу. Вылезай, ты не должен погибнуть. Знаешь, как я напишу? "И уже когда он окончательно погибал и замерзал в этой неласковой приполярной предзимней реке, она схватила. "Рыба, - взмолился он, - не уходи, рыба, я тебя так долго ждал. Я больше суток ехал на поезде, летел два часа на самолете, потом на вертолете, шел пешком, проваливаясь в болото. Рыба, не уходи!"" Какая она громадная, он понял, когда она прошла под обрывом, тень ее заслоняла свет маленькому стаду хайрюсенков. Она сорвалась, но уже на отмели, и тогда он кинулся на нее, охватил руками, чувствуя, как бьется под ним и подбрасывает его ее прекрасное мокрое тело". Так напишу я, и пусть остальные рыбаки писатели застрелятся.

- Очень литературно, - сказал Стас. - Никто не поверит и не застрелится. Надо ловить.

- Хотя бы выпей немножко.

- Да, надо. - Стас положил спиннинг на песок острова и побрел ко мне через протоку. В одном месте было глубоко, он даже зачерпнул через высокие бродни. Огорченно охнул.

Я разложил на траве помидоры, сыр, срезок колбасы, шоколадку, налил, протянул:

- Звиняйте, вельможный пан, шо без салфетки, бо в Парижах нэ бували. Стас выпил, стащил с мокрой ноги сапог, размотал портянки, выжал, перекрутил и встряхнул шерстяной носок. Я полил на красную ступню водки. - Растирай. Слушай: вот читает хохол лозунг на заборе: "Бей жидов - спасай Россию" и говорит: "Дуже гарный призыв, но циль погана". Знаешь, где прочитал? В "Московском комсомольце".

- Шуткуют, любят шутковать. Но всегда как-то испуганно, на всякий случай. Все равно же не дома, чувствуют же. Вот почему евреи в политике и экономике даже старательные, бесперспективны для России: для них она - эта страна. Он работает и подсознательно думает: прапрадед тут не жил и внук отсюда намыливается, для кого напрягаться?

- Ну что? - произнес он, вглядываясь в переливы течения. - Хоть бы одна плеснула. - Юра говорит: время неудачное, дожди прошли.

- Ну да, не до еды, когда у тебя с крыши течет или наводнение.

- Посиди еще, погрейся. - Я бросил в воду кусочек хлеба. - Прикорм. Наводнения у меня не было, пожары были. В девяносто втором у меня вся квартира выгорела. Рукописи мои горят. Тогда у меня все сошлось: и пожар, и до этого спазм сосудов головы, прямо в кабинете упал, и глаза посадил за два года до плюс трех. Тогда я и привел Бородина, протащил его через секретариат, посадил его на свое место.

- Не жалеешь, что отдал журнал?

- Иногда очень. Когда читаю слабые номера. Но с другой стороны, где же шедевров набраться? Жаль - журнал стал культурологическим.

- А как ты это понимаешь?

- Ну, например "Новый мир" печатает что-то неизвестное о Пастернаке, оправдывает его, что не он виновен в судьбе, допустим, Ивинской. "Москва" печатает неизвестное о Клюеве. А это уже удел диссертаций и Ученых записок. Также вязнут в Солженицыне. Ох я очень не рад, что много попахал-таки на него.

- А я! - воскликнул Стас, обуваясь. - Два ли, три ли года печатал чуть не по полному номеру, то ли "Август семнадцатого", то ли март. Напечатать это можно, прочесть - подвиг. Он бы вместе с премией выдавал медаль тем, кто прочел его "Колесо".

- Бушин прочел, думаю.

- Бушин всё читает.

- Да, вспомнил я, - когда рукопись "Тихого Дона" нашлась, Солженицына спрашивают, как он теперь это откомментирует. Он говорит: "Теперь это неактуально". А гадить, значит, на Шолохова было актуально? Тут, Стасик, историческая параллель с Толстым. Толстому мешал жить Шекспир, Солженицыну Шолохов.

Стас обулся и снова побрел на остров, на свою рыбацкую вахту.

- Скажи честно, - попросил я, - я тебе не мешаю? Ведь это же из-за меня не клюет. Хариус думает: а этому-то, на берегу, какого хрена нужно? Да, не родился я ни рыбаком, ни охотником, ничего не умею. Пойти Славку проверить и Галину Васильевну, живы ли?

- Я прямо вздрагиваю, - сказал Стас, производя классический, метров на двадцать пять, заброс. - У меня жена Галина Васильевна.

- Она ездит с тобой на рыбалки?

- Пробовал брать, бесполезно. Как ты сидит на берегу и...

- ...и канючит: пойдем домой, вылезай из воды, заболеешь.

- Примерно.

- Хорошо, я больше ни слова о рыбалке, я о литературе. Все никак не выветрится. Мне тем более хочется выговориться. Подумай сам, я одинок, "словно в степи сосна". Тут я у девочки, кажется, из Пензы, прочел стих: "Я как луна: она бледна и я бледна, она бедна и я бедна, она одна и я одна".

- Терпи, брат, - сказал Стас, - терпи. Утешайся тем, что одиночество признак силы. - Стас менял блесну на более мелкую и яркую.

- Буду знать, - поблагодарил я. - Кончено, терпеть напраслину хорошо для спасения, для смирения, а дети, а внуки, а та же жена? Это же не еврейская жена, для которой муж - гений, а русская. Русской жене за мужа страдать хочется, но по-крупному, по-декабристски, а сказать лишний раз: ты молодец, не дождешься от них. Ты получал подметные письма?

- Сколько угодно.

- Конечно, я тоже получал. Но противнее того, рассылал кто-то письма от имени жены. Членам редколлегии. Будто она, жена, за меня страдает. И Михайлову, и Ланщикову, даже старику Леонову не постыдились послать. Я к нему ездил, уговаривал остаться в редколлегии. Остался. Потом я сам к нему свежие номера возил. Разговаривали много. Но только я подумаю что-то записать, он тут же: не надо.

- У меня Галя, когда я после университета работал в Тайшете, приехала ко мне. Горожанка, в деревне не живала. Холод, печка дымит. На радио работала. Утром, до гимна, далеко до работы, уходила. Так было славно. Натоплю к вечеру, сидим, она поет. Я подпеваю, она поправляет.

- А Сережка в Сибири родился?

- Нет, в Москве. - Стас все взмахивал спиннингом, все поддергивал, подводя блесну.

- Ты говоришь, одиночество - признак силы? Вряд ли. Но то, что оно великое благо, точно. Я же в Москве уж куда как был отверженным. Стихи писал: "В этой Москве серокаменной одинок как гармошка в метро". Но дорога в церковь в таком случае короче: там я нужен, там братья и сестры, там спасение. А все остальное - такая тщета.

- Да-а, - протянул я, делая из согнутых ветвей ивы сидение себе и уселся. - Жизнь прошла, а будто вчера начинали. Мы же подпирали впереди идущих. То есть, лучше сказать: не впереди, а старших. Еще Симонова помню, говорит мне: я за вами слежу. Очень эпохальная фраза. Твардовского помню...

- У нас, что, вечер воспоминаний?

- Я в том отношении, что они к нам ревниво приглядывались. И правильно. Мы пришли не о рыбалке как Паустовский писать, да и дядя Степа мог быть кем угодно, не только русским. То есть мы предыдущих обштопали по силе любви к России и национальной культуре.

- Они не всегда могли.

- Да, это их как-то оправдывает. А вот за ними идущих уже ничто не оправдывает: говори во всю силу, спасай Россию, продирайся к Святой Руси. Нет. Все хохмочки, все выдрючивания. Конечно, до уровня Плевелина и Мурининой не опускаются, но и... но и но, так сказать. Прочтешь какого сорокалетнего: дай позвоню, дай человеку доброе слово скажу. И чего-то не собрался позвонить. А через три дня уже, чего читал - помню, а для чего читал, не понимаю. К чему такие выкрутасы? А ведь могут. Тот же Дегтев, писать через ё.

- Дегтев? - переспросил Стас, - никакого нравственного чувства. В Евсеенко вцепился, чего ради?

- Так что отсюда вывод: они нам не конкуренты - зелен виноград. А секрет я знаю в чем. И знал. И не хотел говорить. А сейчас можно. Они пишут пластмассово, потому что шпарят на компьютерах. Докажу мысль примером: почему сейчас очень сильны русские певцы и русские молодые художники? Не задумывался? Они работают все тем же инструментом что и во все века: голос, холст, кисть, краски, а писатели не пишут от руки - связь головы, сердца с бумагой через руку и ручку прервана, кровь через клавиатуру не течет. Может, еще оживут, но вряд ли, отравлены всякими принтерами, сайтами, интернетами, картриджами...

- А-а, знаешь, - поддел Стас. - Словарный запас?

- Словарный запас. Нет, мне соперники только собратья по поколению.

- Должен же я поймать! - воскликнул Стас. - Еще сегодня до вечера и завтра весь день до вертолета. - Все-таки он вылез на сухое. - А если ляжет туман, непогода, Юра говорит, то можем надолго застрять.

- Еще лучше, - сказал Стас. - Вот тогда уж точно поймаю. И ты начнешь тоже ловить. Поневоле. Все подъедим. Да-а, хорошо бы туман. Ты в Москву рвешься?

- Обижаешь, начальник. Чего туда рваться. Москва за день сжирает все, что накопишь за месяц в тайге. Разувайся. Надо снова ноги растереть.

- Обожди, закурю. - Стас мокрыми трясущимися руками нашарил в кармане пачку мятых сигарет, долго тыркал колесиком зажигалки. - Почти не курю, только на редколлегии и с расстройства. Да, в Москву неохота. А ты заметил, как демократы радостно выли, обсуждая проект перенесения столицы РСФСР тогдашней в Свердловск или еще куда. Хрен вот им, Москва - русская. Я это особенно ощутил в августе 91-го, когда заявились из Моссовета с предписанием передать им здание нашего дома на Комсомольском. Хари, одна другой чернее. Я это предписание у них на глазах порвал и швырнул. Русские писатели - главные в русской столице.

- На следующий день Пленум, последний Пленум большого союза Евтушенко, Черниченко, Оскоцкий нагнали в ЦДЛ всякого сброда, насовали им каких-то мандатов и голосовали за изгнание из секретариата русских писателей, вспомнил и я. - Я тоже записался выступать, а Бондарев, Романов, другие уходят, Бондарев мне гневно кричит: "Вы с ними?". Я говорю: "Выступлю и уйду". Потом я отвез заявление о своем выходе из секретариата.

- Да, а я к Евтушенко пришел, говорю: "Женя, ты понимаешь, что вы делаете? С кем ты остаешься?" А он, потом, негодяй, написал: "Ко мне прибежал трясущийся от страха Куняев", я - трясущийся?

- Сейчас ты от холода трясешься.

- Уже не трясусь. Рука отойдет в плече, еще спущусь.

- А ноги?

- Терпимо. Посидим еще. Хорошо.

Слабый как шепот дождик окропил нас, и опять тихо и доверчиво стало пригревать солнышко. Пролетели утки, слышно было, как за поворотом они плюхнулись в воду.

- Не знаю, что на меня нахлынуло, - сказал я Стасу, но только хочется перед тобой выговориться. А перед кем еще? К батюшке с нами дрязгами не пойдешь, странны и дики ему наши проблемы. И правильно! Чем склоками заниматься, молились бы. Василиса Егоровна у Пушкина дала рецепт счастливой жизни: сидели бы дома да Богу бы молились. А Белинский ее глупой бабой обозвал.

- У нас на первом курсе в МГУ Бонди на первой лекции спрашивает: "Как думаете, патриот Пугачев?" Мы кричим: "Патриот!" - "А капитан Миронов патриот?" Мы, немного растерянно: "Патриот". - "Так почему же патриот патриота повесил?" - Стас, кряхтя, повернулся и лег на живот: - Помни спину. Пониже лопаток. Сильней, сильней.

- Жалко же.

- Ничего, ничего, полезно, дави, о! Отлично. - Стас опять сел. А чего ты хотел выговориться?

- Да вот как-то хотя бы в твоих глазах не выглядеть изменником русского дела. Легко ли, кто только на меня собак не вешал. Выступил на встрече с Горбачевым, никто выступления не прочел, кроме перевранного изложения, и напустились, свои же, Глушкова особенно. У тебя качество бойцовское: сразу отвечаешь, если что и по морде. Я забыл, ты Рассадину или Коротичу дал пощечину?

- Неважно. Нет, я Глушковой долго не отвечал, как с бабой связываться. Потом пришлось. Тому же Евтуху.

- Вот. А я даже не смог, хоть и возмущался, написать о том, как Вознесенский издевался на целую полосу "Литературки" над крестом. В день Крестовоздвиженья. Чего-то вякнул против ширпотреба и пластмассы Окуджавы и Галича. Окуджава тут же в "Свидании с Бонапартом" пишет: "Плоское лицо тупого вятича". Я же был на том заседании парткома, когда его была персоналка за провоз порнографии. Далеко вперед смотрел основатель арбатской религии, знал, что порнографию Говорухин узаконит. Я и тогда смолчал. Тогда, - я невольно засмеялся, вспомнив, - еще Солоухина, тоже коммуниста, обсуждали за публикацию рассказа "Похороны Степаниды Ивановны" в Америке. Его бы выперли, ясно же из кого состоял партком, но тогда надо и Окуджаву выкидывать. Дали по строгачу. Тогда-то Солоухин и сказал знаменитую фразу, выходя из парткома в ресторан, это в десяти метрах: "Оставили в рядах". Потом мы с ним в один день заявления о выходе из рядов отвезли. Главным образом, от нераскаяния коммунистов в гонениях на церковь. Я тогда его рассказ печатал о Войкове-цареубийце. И до сих пор метро "Войковская". Вот как за своих держатся. Мы с Солоухиным в Риме сидели, он повел в кафе, где Гоголь любил сидеть. Я официанту по немецки внушил, что зер гроссише руссише шрифтштеллер. Как не слупить с большого русского писателя, тем более помнят, что вся Европа построена на русское золото. Потом идем мимо Пантеона. "Владимир Алексеевич, давайте зайдем, Рафаэль похоронен, от любви умер". - "Да ну, - говорит, - чего заходить. Ну умер и умер и вечная память. Ну, мрамор, ну голубки. Нет, брат, наша могилка должна быть на родине, на сельском кладбище". Так и напророчил себе. А я потом к Рафаэлю забегал. Действительно, мрамор и голубки... Чего, все-таки полезешь? - спросил я, видя, как Стас зашевелился.

- Не знаю. Еще покурю.

- А я еще поговорю... Вообще, за евреями интересно наблюдать. У них несколько приемов обработки. Дать понять, что все тебе будет, и деньги и имя, только вот подтянись к культурке, иными словами, перестань быть русским. "Ах, какая у Розы Самойловны племянница, как ей ваши рассказы нравятся".

- А еще их бабы почему-то всегда говорят: давай уедем, давай уедем.

- А вся культура - черный квадрат да музыка Шнитке. Казалось бы, ну и пяльтесь вы в черный квадрат, нет, им надо, чтоб все в него пялились, тут же амбивалентность, а сосна Шишкина, ну что сосна? И писатель как начинает выдрючиваться, это писатель, тут начинаются о нем рассуждения, амбивалентность в нем, а вот северно-сибирское, да еще с местными словами - это уже косность, отсталость, культуры мало. А признаться, что русского языка не знают - это ни в жизнь. Гениев делают моментально, лауреатов. Кому сейчас нужен Рыбаков с его "детьми"? А ведь классик. Да что мы тут о них! Как от каждого не отойдут до смертного часа соблазны, так и от России. Напустят очередных бесов, вроде битлов...

- Да уж.

- А и сами мы все время предаем Россию. Что ее сердце? Православие. Вроде не издеваемся напрямую над крестом, а как Аввакум на него ополчался, обзывал польским крыжом, давай петь осанну Аввакуму, в книги вставлять, памятники ставить. А в церковь пойти, тут все мешает. Миша Петров говорит: чего я пойду к священнику, я помню как он в обком комсомола бегал. Курбатов в "Известиях" славит иконописца Зинона, который причащался с католиками. Демократы от восторга премию дают Зинону, он ее отдает кому? Конечно раскольнику необновленцу Кочеткову. Юра Сергеев очень скромно говорит: по моим книгам учатся как по Евангелию. И всё люди, вроде неплохие.

- Но смотри, - заметил Стас, - вроде пошли писатели во Всемирный русский собор, а потом откачнулись. Политики нахлынули. Может, Ганичев, как зам у Святейшего видит какие-то перспективы в Соборе, а я посидел-посидел на заседаниях, думаю, в церковь я один хожу, вне коллектива, соборным сознанием обладаю, все, что говорится, я знаю, чего время терять?

- Согласен, но вопросы-то важные ставятся. Например, о языке. Хотя, - я невесело усмехнулся, - слушают нас, прежде всего враги русские. Ах, вы за язык переживаете? вот вам, вырежем преподавание русского языка в старших классах. Литературы захотели для народа, вырежем и литературу-до одного часа в неделю. Экзамен выкинем устный по литературе, сочинение заменим изложением. И окончательно будете недоумков плодить. Ох, Стас, и я не хочу больше ни на какие пленумы ездить. Бесполезно. Ни от какой не от гордыни, а уже просто времени жалко. Выступать всегда есть кому, полный зал говорунов, рвутся. Я сунулся выступить в Орле, Ленинграде, Омске, освистали. Больше не хочу. Как будто я от себя говорил, я благодаря преподаванию в Академии хоть за какой-то краешек истины ухватился, вот, думаю, с братьями поделюсь. Какой там, Гусев прямо из зала кричит: "Прекрати считать себя всех умнее!" А разве это мой ум напомнить слова батюшки Иоанна Кронштадтского о Толстом. Корчим из себя творцов, а Творец - един Господь. Всех судим, а как можно судить раньше Божьего суда? То есть можно подумать, что и я сейчас сужу, но как говорит знакомый батюшка: не в осуждение говорю, а в рассуждение. А от себя я давным-давно ничего не говорю.

- Я на темы религии избегаю писать, - заметил Стас.

- И правильно. Вон Кузнецов идет по пути воцерковления, очень хорошо, но это же длиннющий путь, тут не перескочишь, это годы, а он сразу всех оповещает. И столько прямого язычества в его работах о детстве и юности Спасителя, столько искушений.

Над нами копились темнеющие облака, но над горизонтом, куда потихоньку ползло темножелтое солнышко, было свободно. Опять пролетели, уже обратно утки. Тоже три.

- Юра не видел, а то бы на ужин съели.

- У нас еды на два сезона. Да, Стас, заездил я тебя своими разговорами.

- Я все время внутри них живу. Куда денешься. Да, все мы... - Стас не договорил, - Он встал, потоптался. - Ну что, побросать еще?

- Ни за что! - решительно заявил я. - Плохо тебе тут? голодный ты? К костру, к прекрасному ужину, к теплому ночлегу, к сиянию полярных звезд. Лучше поймай какое четверостишие. Пойдем! Ты же видишь какое у реки имя - Макариха. А кто такая Макариха? Это, конечно, теща какого-то рыбака, И не клюет на Макарихе и петляет она, бегает туда-сюда, то мель, то омут, чистая Макариха. Бабья река. Наверное у Галина Васильевны дела получше.

- Этого я не переживу, - сказал Стас. - Хорошо, еще по пути спущусь, раз десять брошу. Только давай, из суеверия, о рыбе не говорить.

- Вспомни Пушкина: "Имеющий истинную веру свободен от предрассудков".

- К рыбе это не относится.

Мы пошли по направлению к вагончику, то продираясь сквозь упругие заросли карликовых березок, то прыгая по кочкам и срываясь в мокрое пространство между них. Я продолжал зудеть:

- Была же в русском движении эпоха Лобанова, Кожинова, Ланщикова. Палиевского ждали каждое слово. Семанов писал. А Михайлов Олег. О Державине, Суворове, про одесситов. Тут их Селезнев укрепил. Так вот я к тому, что все они - христиане, но только умственные. И это честная позиция. Да, не хожу в церковь, духовника нет, но понимаю и свидетельствую, что без Православия России не быть. Слушай, а чего Палиевский не пишет? То есть пишет, но уж так мало. Я недавно прочел его книжку "Шолохов и Булгаков" - чудо! Но уже читал раньше, он в книгу собрал. А в "Нашем современнике" нет и нет его.

- Ленив! - воскликнул Стас. - Ленив! Говорю: "Петя, пиши, все буду печатать", нет, не несет.

- Есть рассказ как Петелин схватил его, стал душить, спрашивать, когда будешь писать. Палиевский вырывается и кричит: "Я для вас думаю". Это, кстати, очень точно. Не пишет, а полное ощущение его постоянного присутствия. Другой в неделю по три статьи шпарит, а все на ветер. - Тут я как-то неадекватно засмеялся, Стас даже оглянулся, ладно ли со мной. - Умирает один писатель, шепчет свое последнее желание. Чтобы, говорит, обо мне Бондаренко ничего не писал.

- Почему? - спросил Стас.

- Не успел объяснить, умер.

- Сейчас выдумал? - спросил Стас.

- Разве плохо?

- Ничего меня сейчас не веселит, - вздохнул Стас. - Действительно, Макариха. Так же вот мужик рыбачил-рыбачил, измучился, плюнул и говорит реке: ну, ты чистая Макариха. Вредная. Ну чего в такой реке не быть? Чистая, перекатистая, летом тучи корма над водой. Ох, не видел ты как хариус кормится. - Стас решительно встал: - К костру! Но иди первый: если Галя поймала, дашь знак, я от позора уйду в тундру. Принесешь мне чего-нибудь поесть и телогрейку. Да, лучше спальник.

- Ты серьезно, что ли? - я даже запнулся о кочку.

- Серьезно. Быть рядом с рыбой, которую не поймал, это... это морально тяжело.

- А бросить нас на ночь - аморально.

Стас закряхтел:

- Давай лучше о литературе. Никогда я еще так не рыбачил.

- Давай о пень-клубе, - предложил я, - как раз проходим около погибающего от времени пенька. Мы с тобой два дерева, остальные пни, как пели мы в юности. Смотрел передачу о них? Давно же я их никого не видел. Битов весь седой...

- Мы тоже не раскудрявились.

- Естественно. Но мы хоть без бабочек, мы хотя бы спасителей из себя не воображаем, гуманистов. Оказывается они "не расстреливали несчастных по темницам", оказывается, им то, что в Чечне, не нравится. Там у них всех почестнее показался мне Юз Алешковский. Я с ним у Владимова познакомился. Правда, как-то коробило, что непрерывно матерился. Как Астафьев, только еще грязнее. Так вот, Алешковский, по крайней мере, честно говорит: "Я пришел выпить и закусить на халяву пен-клуба". Недавно Глеб Горбовский в интервью о Битове говорит: "Пишет какую-то невнятину, а как хорошо когда-то писал. "Аптекарский остров", например". Добавлю и "Афродиту". А вот уже в "Уроках Армении" меня царапнуло, когда он приводит слова Сарьяна: "Я понимаю, откуда армяне, понимаю, откуда евреи. Но откуда русские?"

- Неужели и Славка поймал? - спросил Стас с тоской. - Застрелюсь. Иди вперед.

По еле заметной тропинке в низком и тонком, но частом ельнике я вышел к вагончику. Около него пылал костер, внутри вагончика топилась огромная круглая печка. Громко каркал ворон. Слава, не видя еще меня, пел: "Ах, проводница, принеси мне крепкий чай. Я так давно не пил плохого чаю. Ах, проводница, постели-ка мне постель, я так давно не спал в чужой постели..."

- Гитару не взяли, - сказал он, завидя меня. - Это шепиловская железнодорожная".

- Еще бы и гитару, - сказал я тоном старшего брата. - Это уж был б совсем туризм. Ну, поймал золотую рыбку?

- Не только не поймал, но и блесну оторвал. А Станислав Юрьевич? Еще ловит?

- А Галина Васильевна?

- За ней Юра пошел.

- Чай заваривал?

- Первое дело. Тут нам его пять сортов положили, выбирайте. Кофе трех видов, какао.

- Значит, не поймал, - сказал я громко. - И рыбу мы всю отдали вертолетчикам. На рыбалке и без рыбы. Пойду за начальником.

Но Стас уже сам шел навстречу. Разделся, заменил мокрые брюки, сменил рубашку, переобулся в сухие ботинки. Все молча. Угрюмо проговорил: - Блокнот есть у тебя? Запишешь мои последние слова. Когда сочиню. - А пока не сочинил, отвлекись на тему ловцов человеческих душ. Возрази и поддержи вот в чем: литературный фонд я понимаю, Академию словесности, пусть даже изящной, понимаю. Хотя это, конечно, уступка тщеславию. Но пусть. Премии же множатся, лауреатов уже больше, чем писателей, но и это можно понять. А союз писателей? Создан был явно идеологической мыслью сплочения во имя прославления гегемона, так ведь? Сейчас его лихорадит, это естественно. Вроде хорошо ездить, проводить пленумы, секретариаты, круглые столы, со сцены вещать. Все же умные. А толку ноль целых и очень много нолей сотых. Охват умов минимален. Говорим единомышленникам, никого не обращаем в нашу веру. Сегодня в ЦДЛ полный зал на Карташову, на кого еще? А завтра и сто раз после завтра полные залы на скалозубство шифриных, хазановых, задворновых. Конечно, приходится вспомнить, что если из сотни русских один останется верен России, то она не пропадет. Отсюда слова: остатние люди. Но есть ли они? Повсеместно пьянство как общая забастовка и ответ на реформы, наркомания как средство уйти от ужасов бытия, пропаганда разврата как заработка, пропаганда разврата как развлечения, пропаганда наглости как предприимчивости, всюду иудейское поклонение змеиному шелесту доллара, заменившему золотого тельца... есть от чего уныть. Но так же всегда было.

- Нет, нет, - возразил Стас, - так впервые. Впервые государственная машина работает против государства, вот что.

- Тем более, значит, не здесь наша жизнь, - ухватился я за спасительную мысль. - Наша жизнь в Святой Руси, есть же она. Но, конечно, и земную нельзя отдавать. Только, если уподоблять Россию храму, то вспомним Иоанна Златоустого: "Не храм освящает собравшихся, а собравшиеся освящают храм". Вот и представим, кто собрался. Вот тут и продохнись и протолкнись к алтарю. Не пустят. Одна надежда на вознесение, на бестелесность, на то, что ненавистники России провалятся в преисподнюю. Россия - дом Пресвятой Богородицы, разве не очищает хозяйка свой дом к празднику, так и Россию Божия матерь к пришествию Сына очистит и украсит.

Вернулся Юра. Огромный, с огромным ружьем, в сапогах сорок последнего размера, он действовал успокаивающе: с таким не пропадем.

- Уток пожалел? - спросил я.

- Далеко. Я ходил, медведя с лежки спугнул. И следы куниц, подбирали за ним объедки. Надо будет зимой завалить.

- Жалко же.

- Мясо сладкое, - Юра даже зажмурился. - Сваришь, поешь, можно босиком на снег идти, жар распирает.

- Ну, что наша рыбачка Галя? - спросил Стас.

- Пусто. Говорит, сама придет.

- Нет, надо спасать, надо вытаскивать. - Идем, - позвал он меня, - идем скорее, а то еще поймает.

По знакомой тропинке спустились к реке, свернули к месту, где ловила Галина Васильевна. Она стояла в воде, в ватных брюках, высоких сапогах, меховой куртке с капюшоном и все бросала и бросала.

- У нее катушка плохо работает, - присмотрелся Стас. - Но смотри какое упорство. Это северный вариант скифской бабы. - Галя, - закричал он, - пошли, мы и на тебя наловили.

Галина Васильевна горестно поглядела на нас, покорно вышла из реки и стала разбирать спиннинг.

- Ничего мы не поймали, Галина Васильевна, - честно сказал я.

- Все из-за него, - указал на меня Стас. - Не хотел уху готовить, заговор знает, отвел рыбку, такой он вятич московский.

- Я себя, конечно, виню в неулове, виню и прощения прошу. Но чтобы Стас, чтоб я не захотел уху готовить, это ты меня очень сильно обидел. Это надо было долго думать, как меня обидеть. Уху! Готовить! На костре! В лесотундре! Да ради этого можно было и пешком сюда приползти. Знаете, как бы я ее готовил? По дороге расскажу. В воду бы вначале немножко брусничника, целую картошку, целую, также покрошить морковь. Чуть позднее целые головки лука. Это все разварится и исчезнет в единой консистенции рыбной юшки. Остальные компоненты, ингредиенты, так сказать комплектующие идут строго по ранжиру. Ни в чем не перебрать! Лаврушка агрессивна, укроп тоже. Поварить и выкинуть. И вообще бульон держать чистым. Перец горошком, молотый на столе каждому по вкусу. Соль после кипения крупная, грубого помола, но досаливать уже мелкой перед подачей. Далее: рыба. Если бы, кроме хариуса было поймано еще что-то, нечто плавающее, то покрошить, поварить и выкинуть. Картошку режем соломкой, можно, кстати, опять же чуть-чуть, сыпануть гречки, и вермишели - паутинки. Очищенный и вымытый хариус, крупный режем, бережно опускаем и варим до побеления. И хотя говорят: мясо не довари, рыбу перевари, это заблуждение. От того, что всюду, кроме русского Севера, вода зараженная, рыбу варят дольше обычного. Но радиацию в кипятке не уничтожишь, а вкус от переварки уходит. Жабры, на всякий случай, все-таки выбрасываем, а легкие и печень, почки варим, запуская их позднее собственно рыбьего туловища. На стол подается в общем котле, ставится в середину. Ужин продолжается три часа. Ночью его участники еще прикладываются к котлу, а утром в нем совершенно дивное зрелище заливной рыбы. Можно не разогревать.

- Ты так долго издевался надо мной, - сказал Стас, - я так смиренно терпел издевательство, что считай все свои обиды заглаженными.

- Да! - воскликнул я. - Еще же надо чесночинку положить где-то на середине варки, а лук, накрошив помельче, запустить ближе к конце ее. Все. Нет! Если есть зелень, ее лучше, нарезав, подать на тарелке для индивидуального потрафления вкусу. Если не среда, не пятница, не пост, в воду запускается сливочное, желательно отечественное, желательно топленое, масло. Оно смягчает вкус и уменьшает выкипание из воды полезных калорий. Полезных особенно в нашем возрасте.

Стас сплюнул, махнул рукой и закурил. Мы уже пришли. Галина Васильевна поднялась в вагончик, а нам Юра предложил выстрелить из его фузеи по банкам, укрепленным на ветках ели. Мы выстрелили. Оба попали. Юра хвалил нас, но что хвалить: банки были такие маленькие, а ружье такое большое, что они слетели с веток от страха.

Жалея рыбаков (Слава тоже ничего не поймал), Юра сказал:

- Да, сейчас бы на червяка, но с червяками проблема. Везут иногда из отпуска с материка. Тут червей нет.

- Как в Израиле, - вспомнил я свою поездку. - Там земля искусственная для посадок.

- И рыбу не ловят?

- Зачем? У них все есть.

- А счастья нет, - сказал Стас, - Вот сейчас опять победят палестинцев и опять будут жить, трясясь от страха.

- К нам побегут. Примем, - сказал я. - Судьба такая - всех жалеть. Почва готова, атмосфера проевреена. А и, в самом деле, вот давай рассуждать, как же не жалеть евреев. Тут они тоже не дома, значит, им надо доказывать, что они хорошие, что их юмор, например, чаплинский - это образец юмора. Что напаскудить и сбежать незаметно - это смешно. Сзади забежать и пнуть - смешно, торт размазать по лицу - смешно и так далее. Надо доказывать, что смысл жизни в деньгах, чинах и известности, а не в спасении души. Тяжело же. Но Россия доверчива и проста. И это очень христианские чувства - доверчивость особенно. Сидят бабы, разговаривают: Сережка на еврейке женился, далеко пойдет. То есть, как говаривали ранее в номенклатуре, "еврейская жена не роскошь, а средство передвижения". У вятского политика Кострикова-Кирова жена была Маркус, два класса образования, возглавляла демонстрацию проституток, и ничего, муж продвигался. Но вернемся к Сереже. Ведь на еврейке этой мог жениться и русский Саша, и тоже бы далеко пошел. То есть? То есть способности к продвижению есть в любом русском мужчине, но не любой продвигается.

- Ладно, - прервал я сам себя. - Завтра голыми руками поймаем. Как Костя Скворцов в Средиземном море, был там с Карповым, на Ближнем востоке, увидел на отмели кефаль, огромную, говорит, прыгнул, выбросил на берег. А Карпов не уберег. Пожалел, говорит, выпустил.

- Сейчас все рыбаки на Пленум поехали, - вспомнил Стас.

- А вот скажите мне, это надо? - спросил Слава. - Вот эти Пленумы, выезды? Или это только сплошной фуршет?

- В конце концов и это неплохо. Редко же стали видеться. Если еще в делегации Роберт Балакщин и Небольсин, да Бобров, то и совсем хорошо. Но ты посмотри на демократов. Мы собираемся реже их раз в десять, вот им-то уже и сказать нечего, одна пьянка. У нас мыслители будь здоров, ты слушал Володина, Лощица, Лобанова, Кожинова, Кара мурзу, Мяло? А Распутин, Белов? Найди у демократов такого хоть одного. Бакланов приехал в Тарханы выступает: "Я счастлив быть на месте, где родился Лермонтов". Вот уровень. Хорошо, Парпара спас положение, за ним выступал: "Поклон вам от Москвы, подарившей миру великого поэта". Конечно, часто и так бывает, что соберемся и сидим якобы за круглым столом и говорим друг другу о том, какие мы умные. Потом это ум в никуда. Вот так, например, о русской идее, целых два дня сидели, стенографистки стенограммы правили и ничего не вышло.

- А какая русская идея? - спросил вдруг Юра, оказывается внимательно слушавший рассказы о писательской жизни.

- Все та же: православие, самодержавие, народность. Сейчас, конечно, только православие, оно же и народность, если б еще плюс сильная власть, жили бы.

Слава, ненадолго прыгнувший в вагончик, тут же показался в дверях с заранее приготовленным подносом, роль которого играла широченная, уставленная едой и питьем, доска и, как пишут в романах, не без некоторой доли торжественности. Водрузил его на широкий пень.

- Прошу! О, нырнуть бы в холодное пиво и тонуть в нем, тонуть в нем, тонуть! Прошу! Домашний свежий самогон, как много дум наводит он. Галина Васильевна, перепрыгнем через тост, сразу за женщин!

- Идея идеей, - мрачно сказал Стас, принимая от Славы пластмассовую походную емкость, - а ужин без рыбы.

- Ну, хоть вертолетчики поедят, - утешил я. - За ночь вода спадет, вроде закат на ясно показывает.

- Да где, спадет. Пока с верховьев скатится.

Но потихоньку, по ходу ужина, настроение у Стаса начало подниматься. Он сидел у костра в шерстяных носках, в сухом свитере. Юра все поглядывал на нас с тревогой и, наконец, высказал ее причину:

- Не надо было купаться, это может закончиться чревато.

Стас неожиданно стал рассказывать о том, как ему на Мегре доверили собаку, Музгара.

- Витька Кулаков. Никому не верил, мне поверил. Я ему запчасти для "Бурана" из Рыбинска возил. Собаку мне доверил - высший знак отличия. Музгар у меня в ногах спал. Пришел за мной вертолет, уже Мегра замерзла. Собаку не берут. Ни в какую. Заплакал, оставил. А Музгар выжил. Но жена Витьки меня за мужика считать перестала. "Что ж ты, - говорит, - за мужик. Надо было Музгара пристрелить, а шкуру ободрать на шапку". Собака была! Глухарей брал, белку облаивал. Раз даже: рыбачу, слышу лай, выносится лось прямо на меня. Гнал лося под выстрел. Меня Витька повел ель на воду стаскивать, он ель для лодки подвалил. Центнера четыре. Говорит: вдвоем тащим, а отец тащил в одиночку. А там был, я еще застал, Ваня Рыбаков. Поднимет у избы угол и кепку подсунет.

- А чего ты про собаку вспомнил?

- Сегодня вроде какая-то собака пробежала?

Юра торопливо придвинул к себе ружье.

- Собака вряд ли, рысь - вполне. Вот то, что купались вы, это не надо бы, - опять повторил он, - это может продлиться чревато.

Ужин наш у костра продолжался долго. На десерт, на чай и кофе поднялись в вагончик, так как сильно холодел к ночи воздух. В вагончике была другая крайность - Юра так натопил огромную чугунную печь, что градусов было, наверное, под сорок. Вместе с тем Юра берёг тепло, не говорил нам, чтоб мы закрывали дверь, но сам вскакивал и закрывал каждый раз, когда кто-то выходил и входил. Вскоре притерпелись и к теплу, разделись до рубашек. Даже было приятно после целого дня хождения в тяжелых бахилах, ватных штанах и ватниках. Пошли разговоры. Юра принялся уничтожать пиво, выливая его сквозь себя на землю, у других тоже проявились свои склонности, словом вечер получился незабываемым. Даже и песни попели. В них все время ввергал Слава. Он допел до конца песню о Печоре. Вот она: Где в океан бежит Печора,

Там всюду ледяные горы,

Там стужа люта в декабре,

Нехо-о, ох нехорошо зимой в тундре.

Припев:

Ой-ла-ли-ла, бежит олень,

Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.

Там нету клуба, нету сцены,

Там люди холодны, как стены,

Ой ла-ли-ла, худое дело,

Где ж будем ставить мы "Отелло".

Припев и финал:

Ой-ла-ли-ла, бежит олень,

Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.

Ой ла-ли-ла, гибнет человек:

Пришлите де-е, пришлите денег на побег.

Оказывается, это была песня лагерных артистов.

- Нас вообще многому блатняги учили, - сказал Стас. - "А легавые в то время на облаву идут... Двадцать пуль ему вдогонку, пять застряло в груди". Именно в груди, а не в спине. "Молодая комсомолка жулика хоронит". Это тебе не окуджавская "привычно пальцы тонкие соскользнули", слово подобрал змеиное, "соскользнули к кобуре". А вторая струя была советские песни, я плакал, когда пел "Летят перелетные птицы... Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна", плакал. "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех".

- А я плакал над "Враги сожгли родную хату", вспомнил я. - "На груди его светилась медаль за город Будапешт". За счет России спасен и Будапешт и вся Европа, она очень благодарна.

Вступила и немногословная Галина Васильевна:

- Я в детстве пела русские песни, особенно "Ой да ты, калинушка".

Конечно, мы с чувством исполнили "Калинушку". Петь можно было очень громко, на многие сотни километров никого. Только ворон слушал нас, да песцы, да еще не залегший в берлогу медведь.

- А еще одна струя в нас вливалась, - сказал Стас, - это классика. Это когда учился в университете.

- Да, - подхватил и я, - я заметил, что мы, приехавшие в Москву, и относились к ней с большей любовью, чем москвичи и вскоре знали ее лучше. Все театры, все выставки, консерватория, зал Чайковского, и везде успевали. Еще и работали.

Слава проникновенно и негромко запел:

- "Ой да командир майор, Богу молится, Богу молится, всем жить хочется".

- А зэковскую патриотическую знаете? - спросил Стас. - "Вот я стою на стреме, держу в руке наган, и вот ко мне подходит неизвестный мне граждан...?

- Знаем, - ответил я. - "Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала нет". Не выдал он за жемчугу стакан "заводов советских план". А все равно, собаки, посадили. "С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде". Сейчас за копейки все выдадут. Молдова для НАТО все военные секреты выворачивает.

Спели мы и "При лужке, лужке" и "Лучину" и даже поднялись до воспоминаний о первых стихах. "Кого люблю и с кем вожуся, не твое дело, Дуся", - так, четко и с достоинством писал в восемь лет Станислав Юрьевич. Вспоминали ушедших от нас, много говорили о Георгии Васильевиче Свиридове, о Шукшине, Глебе Горышине, Рубцове. И о живых, конечно, говорили.

Юра тем временем, считая, что наши входы и выходы остудили вагончик, снова расшуровал печку. Пламя гудело, добавляя свои отблески к свету керосиновой лампы. Около начала трубы металл покраснел как в кузнице. Мы просили больше не подкладывать.

Слава и Юра как люди помоложе, покарабкались на второй этаж сколоченных из грубых досок тюремных нар. То есть похожих на тюремные. Мы легли внизу. Так и то было невыносимо жарко. Каково им было наверху. Между тем Слава храпел так молодецки, что Стас проговорит экспромт:

"Как если б вся Вселенная храпела,

так спит спецназ, вернувшись после дела".

Видимо слово "спецназ" мгновенно разбудило Славу и он оживленно заговорил:

- Спецназ, альпинизм, горячие точки выработали во мне два правила: в группе нет слабых, но есть тот, кто слабее тебя. И второе: жизнь товарища всегда дороже твоей.

- Да! - неожиданно сказал Стас, казалось, уже засыпающий: - Вот чего не забыть в журнале, но это надо кому-то статью заказать, о репрессиях в крестьянстве. Репрессии были, но кто же дал пять миллионов студентов в города, миллионы рабочих и миллионы солдат? Дети Арбата? Слав, больше не храпи. Слышь, Морозов?

- Буду петь, - отвечал Слава, но армянскую. - И в самом деле запел: В одном клеткам попугай сидит,

В другом клеткам ему мат плачит.

Она ему любит, она ему мат,

Она ему хочит абанимат. Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, милый попугай,

Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, пирвет пердавай. Как у нас, у Ереван, ест озеро Севан,

Он не боле-мен, чем Тихий океан,

Там живет окун, рыба и сазан...

Галина Васильевна засмеялась. Значит, тоже не спала.

- Бывшие белогвардейцы в Америке, - сказал Стас, - поют песню: "Там вдали, за рекой", особенно нажимая на строчки: "Вдруг вдали у реки засверкали штыки, это белогвардейские цепи".

- Костров такое стихотворение написал: "Там вдали, за рекой". Очень хорошее, - сообщил я в жаркую темноту.

- Да, он рыбак, - одобрил Стас.

Я забылся. Сколько спал, скорее всего мало, так как жара была африканская. Уже во сне все с себя сбросил, все равно задыхался. Накинул телогрейку, покарабкался к выходу. Надернул чьи-то сапоги. Вывалился в холод тундры. Холод показался вначале целительной прохладой.

- Далеко не отходите, - услышал я голос Юры.

Да, охрана у нас была круглосуточная. Все-таки я отошел подальше. Луны не было, но хватало света от звезд. Я впервые видел так высоко под самый купол вознесенную Большую медведицу. А Полярная звезда была вообще на самом верху, у меня даже голова закружилась, пока я ее разглядел. Вспомнил, что жители севера называют Полярную звезду кол-звездой. Красиво объясняют, что это кол, к которому привязаны все звездные стада. Еще думал, что, конечно, ближе к югу, на экваторе особенно, земля кружится быстрее, мы медленнее, от того меньше суетимся. Ручка ковша Медведицы ощутимо шла по звездному циферблату как стрелка. Только шла вправо, против часовой стрелки. Когда вышел следующий раз, ковш вовсе повернулся, только Полярная звезда спокойно стояла в зените. Увидел слабые белесые взмывания света в небе, это были предвестники северного сияния.

Под утро, снова поднятый жарой, снова вышел охладиться и подышать, и увидел воистину дивное зрелище - на моих глазах на траве, на кочках, на дровах возникал иней. Да, сколько ни живи, а всегда что-то видишь в первый раз. Иней возникал из ничего, казалось изнутри предметов, кочки будто седели от горя или старости, нижние еловые ветки, наоборот, прихорашивались, будто под венец, трава по краям тропинки выбелилась и по тропинке захотелось идти. А поднял голову - ощутимо ощутил движение неба. Показалось, что именно оно, а не звезды кружило нас под звездами.

Выполз из вагончика Слава. Красный, мокрый. Расшевелил костер. Вдруг решительно схватил спиннинг и прямо-таки убежал к реке.

Я еще немного повалялся в духоте вагончика. Вскоре встали все. Юра звал к чаю. Галина Васильевна резала стельки из картонных коробок. Стас заметно нервничал.

- Ну, - говорил он, - торопливо отхлебывая из кружки и обжигаясь крепчайшим чаем, - Ну, пошел. Проверь меня через два, нет, через три. Навестишь. Ну! Тихо, ни слова! - Он рывком стал, проверил заправку карманов, вооружился спиннингом и тоже ушел.

Пошли и мы с Галиной Васильевной. Юра не дал нам участвовать в уборке стола и вагончика.

Иней еще оставался в лесочке и под обрывом. Река как запотевшее лезвие лежала в белых берегах. Вдруг мы услышали, кто-то поет. Конечно, Слава. Пошли быстрее. Да. Он. Слава пел во всё горло:

- Кончен сезон без единого труп-па...

- Галина Васильевна, он поймал. Поймал! - уверенно сказал я, убыстряя шаг.

- Как же он поймал? - нервно спрашивала Галина Васильевна, - он так кричит. Хариус - рыба очень чуткая, осторожная.

- А может, и любопытная? Думает, кто это так кричит?

Мы подошли к рыбаку. Да. Да, у его ног в прозрачном пакете, наполненном водой, билась темная рыба. Галина Васильевна посоветовала не продлевать ей жизнь, вылить воду.

- Нет, этот плеск...

- Тебя вдохновляет.

- Да.

Галина Васильевна пошла вниз по течению, я же обнаружил, что явился на свидание с Макарихой безоружный, пришел без спиннинга.

- Вот это рыбак, - восхитился я собой, - еще одно подтверждение приближения старости. Конечно, рассеянность - признак людей углубленных, охваченных одной идеей...

- И это хорошо, дорогие товарища, и все Политбюро вас поддержит, - сказал Слава точь-в-точь голосом Брежнева.

- Хорошо-то, хорошо, но не для рыбалки. Да, Слава, если Станислав не поймает, тебе не жить. В журнале.

- Я скажу, что вы поймали.

- Мне же тоже где-то надо печататься.

- Станислав Юрьевич до такой степени мщения не опустится.

- Да, как редактор, а как рыбак? Слава, ты чего так рано вскочил, миллионерша приснилась?

- Это легенда. Позвала удача.

- Слав, - попросил я, видеть счастливого человека радостно, и хочется идти по его следам. Дай я побросаю. Здесь же. Хариус твой не сирота, может, и мой тут пасется.

Слава уступил спиннинг, отошел повыше, взяв с собой пакет с хариусом. Предсмертные всплески хариуса подвигали на песни Славу.

- Оп-па, да оп-па, жареные раки!

Приходите, девки, к нам в старые бараки.

А также и другие из его неиссякаемого репертуара. Вчерашнюю, о тундре, он тоже спел, но уже строчку "нехорошо зимой в тундре", он пел: "Мне хорошо всегда в тундре".

Нет, Макариха оказалась хозяйкой скупой, седых рыбаков не любящей. Побросал я, побросал, потаскал придонной травки, замерз, конечно, забредая в воду и позвал Славу. Слава с присвистом запузыривал блесну, волок ее обратно, когда зацепляло и в этих случаях кричал:

- Ат-ты! Вот она, лапочка, пошла, пошла, пошла!

Галину Васильевну эти крики явно не радовали, она отошла подальше. У нее, вдобавок ко всему, сломалась окончательно катушка и она, отмотав метров пятнадцать лески, стала бросать блесну прямо из рук.

Подошел Юра и, нагоняя страху, и оправдывая свои функции нашей охраны, сообщил, что снова видел свежую медвежью лежку, свежий помет и следы песца.

- Вначале думал - росомаха, тут они тоже есть, нет, медведь. Рыбу лапой ловит на перекате, на берег выбрасывает, песец за ним подъедает.

- Может, мне на перекат встать, руками ловить? - спросил я.

Вдруг, прямо при нас, Галина Васильевна поймала. Да такого крепенького хариуса, такого большенького. Прямо у ног клюнул. Видно было, она очень рада. Самое интересное, она вскоре снова вытащила.

- Прямо согрелась, - сказала она. - А вы что? Давайте, я вам привяжу блесну к леске.

Стал ловить и я. Раскручивал, как в детстве пращу, блесну за леску, кидал ее подальше по течению, потом подтягивал. Думаю, что если бы хариуса поймал только Слава, я бы переживал меньше то, что я не поймал. Но женщина поймала, вот в чем штука. Женщина, понимаешь, облавливает. Тут в мужчине просыпается первобытное чувство реванша. Я бросал и бросал. Руки раскраснелись, заколодели, ноги окоченели. Я пытался внутри шевелить пальцами, но не знаю, шевелились ли они. Уж как только я не умолял рыбу. "Я не браконьер, - говорил я рыбе, - ни сетями, ни наметом не промышляю, химией не травлю, в порочащих связях не замечен, дети крещеные, с женой венчан, родину люблю, с врагами ее борюсь". Плохо, значит, борюсь, раз мне родина даже рыбки единственной не выделит из недр.

Изредка я слышал песни Морозова, его подбадривающие крики о том, что сорвался килограмма на три, что щука морду высунула, но и эти крики, уже окоченев, не стал слышать. Так же упорно бросала Галина Васильевна. Вот она вытащила еще одного, забурлившего на всю округу хариуса.

Но как клюнул мой хариус, как я его потащил, я совершенно не понимаю. Он тюкнул, я потащил, подтащил поближе и даже замер от восхищения, такой он был прекрасный. Хариус, дав мне на себя полюбоваться секунды полторы, сорвался и ушел. Но все равно то, что он был, он клюнул, то, что рыба все-таки меня за человека считает, это придало мне силы ловить еще и еще. Уже ноги мои были сплошными ледышками, когда леску рвануло, и рвануло серьезно. Я думал, за камень зацепило и не стал сильно дергать, чтоб блесну не сорвать, а потянул, но потянул сильно и неостановимо, ибо вода метрах в пяти закипела и оледеневшие ладони судорожно сжались и волокли леску. Я побежал даже от рыбы, будто пугаясь ее, но тем самым ее тащил на берег.

Да, это был хариус! Меньше, чем у Славы и Галины Васильевна, но это был мой хариус. То есть, не мой, Макарихин и даже не Макарихин, а Божье достояние, но я его поймал. Хариус тускнел на глазах, бился хвостом и головой о камешки и было его очень жалко. Вот он только что так быстро, изгибисто, носился в чистых водах и вот ему нечем дышать.

То есть я нарыбачился. На окоченевших ногах я пошагал как истукан вдоль по берегу. Конечно, я был рад, конечно, и меня согревала удача, но я чувствовал, что уже никогда не заражусь страстью к рыбалке. Поздно. Это не голодное детство, когда ловили, чтобы хоть что-то поесть. Не дай Бог, чтоб вернулась такая ловля.

Я попробовал побежать, куда там, даже идти было тяжело. Я пошел в том направлении, куда ушел Стас. А ушел он далеконько. Но, по крайней мере, у меня хоть ноги стали чуть-чуть отходить, оживать. Заболели ступни и пальцы, но это была боль живого организма.

Стас первым увидел меня.

- Говори, - велел он.

- Стас, ужасно быть вестником несчастья.

- Галя поймала, - сразу догадался он.

- Не только.

- И Славка?

- Даже я, Стас. Прости, пожалуйста.

Он помолчал, методично скрипя ручкой катушки и спросил:

- Ты в армии наколки делал?

- Нет.

- А вообще делали?

- Было.

- Вернемся к вагончику, выколешь мне на груди: "Нет в жизни счастья".

- Счастья нет, Стас, а артрозы всякие, радикулиты, - все это есть.

- Это плата за страсть. Всё! - Стас снова засвистнул блесну в Макариху. Да, посчитай себестоимость пойманных хариусов. Поезд, самолет, вертолет, коробки. Зачем? Есть его не сможешь от почтения. Иди. Ты должен выжить: ты последний, кто видел меня в этой жизни. Скажи на редколлегии, что даже легче бороться с теми, кто считает себя гениальным, чем со своими привычками.

- Добавлять: с дурными?

- Это уже можешь от себя?

Я побрел к вагончику. Мелкая изморозь висела в воздухе. Птиц не было слышно. Возник Юра, человек с ружьем.

- Перед отъездом надо будет по ворону стрельнуть. Ну, не в него, а рядом, мимо. Только, чтобы испугать. А то привык, лезет, ведь пристрелят. Я его смотрителем называю.

- Назови Мельником.

- Да, может быть, повезете в Москву рога?

- Чего? - спросил я с ужасом.

- Рога. Лосиные. Над диваном повесить.

- Юр, предложи Славе. Стаса спроси. Мне не надо. И вообще, в Москве рогов хватает.

- Красивые, - сказал Юра, отходя, спеша проверить остальных членов группы.

У вагончика веселый Слава воскликнул:

- То ж воно у мэнэ е. Спросите, шо?

- Шо?

- Та ж сало.

- Де ж ты раньше був? Ну что ж, отлично. Беги к Станиславу, вытаскивай из воды, сообщи, что сало е, горилка е, гарно время настае. Только, Слав, он уже знает, что ты поймал.

- Не пойду. Юра сказал?

- Я. С гордостью за молодое поколение. Есть на кого Россию бросить. Вы приходите на посты: Сегень, Артемов, Дорошенко, Козлов. Дерзайте. Удача с вами.

Мы стали готовиться к отлету. Наготовили дров тем, кто прилетит после нас, прибрали в вагончике, около. Еду подвесили под потолок. Стеклянные банки пришлось везти обратно, тут завтра-послезавтра будут морозы.

Прибежал Юра, беспокойно поглядывая на небо. Если так стремительно будет портиться погода, можем застрять.

Пришла и Галина Васильевна. Так измучилась, что помогаем стащить куртку, сапоги. Сами за Стасом не пошли, послали Юру. Юра тоже боится. Советуем посмотреть издали. Юра ушел и быстро вернулся.

- Думаю, что он даже точно поймал.

Но вот вернулся и Стас. Да, он поймал. И поймал очень крупных, ядреных хариусов. Молча уселся у костра.

- Ну вот, - бодро стал я подводить итоги, - все промыслительно. Слава как самый молодой и нетерпеливый, поймал первым, я как совершенно не рыбак поймал одну. Галина Васильевна как женщина, поймала количественно больше всех. Ну, а Станислав Юрьевич как начальник, поймал и много и качественно. Но, как повар, спрашиваю, мне готовить уху?

- Нет, нет, не успеем, - говорит Юра. - Вертак сейчас должен придти. Если не погода, то придут минута в минуту. На северах только так и можно выжить на честности и доверии.

- Тогда засолю. - Я стал потрошить хариусов и засыпать их крупной солью.

- Да, - сказала уже отогревшаяся Галина Васильевна. - У нас мужчины на собрании боятся выступить, а в одиночку на медведя пойдут.

- В Москве наоборот, - Стас тоже оживал. - Особенно в нынешнем составе Думы- выступать все смелые, а вот их надо проверять, вывозить сюда и ставить против медведя.

От такой перспективы даже невозмутимый Юра засмеялся. И тут же отошел от костра слушать небо, как он выразился. Вернулся, сказал, что надо развести костер на открытом месте.

Туман становился все серьезнее. Мы перетаскали рюкзаки и коробки ближе к месту высадки, перетащили горящие головни и дрова. Костер загорелся, но это уже не был костер для чая, для обогревания, это был сигнальный костер.

- Вертак! - закричал Юра. - Так кричат, наверное: "Земля!" матросы, когда уже не чают ее увидеть.

И опять все произошло моментально: вертолет резко завис, даже круга делать не стал, снизился, как будто упал не до конца, мотор ревел над нами, мы под сшибающим с ног ветром погрузили вещи и заскочили внутрь. Вертолет наклонился, качнулся и взревел. Понеслась под нами тончающая, худеющая от разлуки Макариха, мигнул и погас огонечек костра, вагончик, крохотный и сиротский отдалялся, вот пошли незнакомые места. Вскоре все было закрыто серо-молочным туманом. Командир, вышедший к нам, кричал:

- Еще бы минут десять, и не нашли бы. Нас не выпускали. Только уже сам, командир назвал фамилию, - вмешался, говорит: писателей надо спасать.

Белесая мгла за иллюминаторами была как темная вода, мы в нее нырнули и будто понеслись над дном, которое не видели, но которое должно было быть.

- А может и не надо было, - закричал на ухо Стас.

- Чего?

- Писателей спасать.

- Нет, надо. Тут, давай, доведем до символа. Россия спасает русских писателей, писатели спасают Россию. Надо же Россию спасать.

- Спасем, - отвечал Стас, - к четвергу.

- К четвергу? - кричал я в ответ. - Очень хорошо. Как раз Вознесение в четверг. Так что день недели спасения России известен, а о годе пока умолчим.

Слава, лежа животом на вещах, пытался снять виднеющийся под нами слабый факел нефтяной вышки. Будто там, внизу сидели при коптилке.

Вскоре мы вернулись к своим пластмассовым баракам. Отдохнувший за два дня пиджак, истосковавшийся по хозяину, бодро прыгнул на плечи. Но вначале я долго отмывал руки, видя, как под напором какого-то синтетического средства смывается с ладоней голубая кровь тундры - сок голубики.

В столовой, где снова надо было приставлять к электронике наши карточки, со мной вышел казус: карточку я приставил, а в следующие две секунды не прошел, замешкался. Турникет щелкнул и вновь замигал красным сигналом. Изнутри выскочил плешивый и в галстуке иностранец и, горячо жестикулируя, объяснил, что я уже свой завтрак скушал: у него в компьютере я значусь как поевший. Я махнул рукой, но пошла женщина в белом халате и повела меня через кухню. То есть и на электронику нашлась управа. Я спросил ее, может быть тут есть бедные, кому мы могли бы отдать остатки, и очень приличные, продуктов. Но она сказала, что у них все есть. Всем они обеспечены и ни в чем не нуждаются.

- Но вы же пойдете домой, домашних накормить.

- У них тоже все есть.

- Всем бы так, пожелал я с чувством.

- А знаете, - решила вдруг она. - Давайте, мы в детдом отдадим.

То есть в этом раю, значит, были и сироты.

Оба со Стасом мы кашляли и температурили. Галина Васильевна потчевала нас таблетками разной конфигурации.

- Не переживайте, - говорили мы ей, - надо же чем-то платить за радость.

- Но не здоровьем, - отвечала она.

И опять мы летели на самолете. Перелетали за два часа из нулевой температуры в плюс три. Протряслись сквозь облака, вышли к солнцу. От иллюминатора ощутимо грело. Радуга на прощанье показалась, но уже сзади, оставаясь на северах. Бежала по облакам золотая рыбка - солнечный зайчик.

- Писатели, - говорил я Стасу, но уже не кричал как в вертолете, - русские писатели должны заниматься только одним - воцерковлением людей. Только этим.

Стас чихнул.

- Все правильно говоришь.

- Но как они будут воцерковлять, сами невоцерковленные? - Уже и я чихнул. - Это все равно, что курящий говорит о вреде курения, или пьющий сообщает, что пить вредно.

- Хотя понимает.

- И вообще, пока мы сильно напоминаем пьющих врачей, которые лечат алкоголизм.

Мы чихнули враз. Самолет пошел на снижение. Золотая рыбка отстала, осталась жить на облаках, плавать в солнечном сиянии.