"Мистер Ми" - читать интересную книгу автора (Круми Эндрю)

Глава 8

Ферран и Минар осматривали свое новое жилье. Слуга отца Бертье привел их в небольшой опрятный домик, и Ферран решил, что он вполне подходит для их нужд. На лице у слуги было такое выражение, словно он ждал чаевых, но они сумели отправить его восвояси без единого су.

— Как здесь чудесно, — сказал Минар, закрыв за ним дверь; потом он начал открывать ставни, а Ферран ограничился тем, что провел пальцами по столу — нет ли пыли. Пыли не было — видно, здесь недавно прибрались.

— Подумать только, что Жан-Жака посетило вдохновение в этих самых местах! — с восторгом воскликнул Минар, глядя на окружающую местность в окно — к тому времени он открыл ставни и в комнату хлынул солнечный свет.

— Я уже сказал тебе, что мы не будем знакомиться с господином Руссо.

Ферран прошел к окну по скрипучим половицам и закрыл один ставень. Минар, не обращая на него внимания, оглядывал мебель, открывал дверцы шкафчиков, выдвигал ящики столов с таким веселым видом, словно совершенно забыл — по крайней мере на время — все свои многочисленные горести. Ферран сел за простой стол и сказал:

— Мы начинаем новую жизнь. Будем честно трудиться и тихо жить в этом доме.

Минар сел напротив него.

— Да, — подтвердил он, — новую жизнь.

Он схватил Феррана за руки, и они еще раз повторили клятву верности дружбе. Тут Минар, видимо, вспомнил о своих горестях и заплакал.

— Моя бедная Жаклин! — сквозь рыдания проговорил он.

— Да, вот что я еще хотел вам сказать, — устало произнес Ферран и погладил друга по голове, которую тот уронил на рукав, поливая его обильной влагой. — Вы должны пообещать мне никогда больше не упоминать имени этой девушки. Даже у деревьев есть уши — запомните это, Минар. Вы же видели, как отреагировал отец Бертье на ваш вопрос о ее семье; он понял, что тут кроется какая-то тайна, которую неплохо бы выведать. Если ему это удастся, мы потеряем всякое влияние на него, и нам придется искать прибежища в какой-нибудь другой деревне. Мы можем оказаться на положении беглецов до конца своих дней.

Минар поднял голову и согласно кивнул в ответ на мудрые слова Феррана.

— А сейчас я хочу отдохнуть, — сказал Ферран. — Мы так рано встали утром, и отец Бертье нас так плотно накормил, что мне захотелось поспать. Вы не составите мне компанию на этой постели?

Но Минар, хотя он съел больше Феррана и тоже плохо спал прошлой ночью, сказал, что приляжет попозже. Ферран с недовольным видом лег один в постель, стоявшую в другом конце комнаты. Минар же остался сидеть за столом и скоро услышал легкое похрапывание друга.

Некоторое время спустя кто-то постучал в дверь. Минар пошел открывать и вновь увидел того же слугу, который принес на спине их узел с пожитками и со вздохом усталости и облегчения сбросил его к ногам Минара.

— Большое спасибо, — сказал Минар, ломая голову, как бы ему и на этот раз не давать слуге чаевых. Он затащил узел в дом — Ферран продолжал посапывать на постели, — а потом пошел к двери и сказал слуге:

— Спасибо, что принес наши вещи. Тебя ждет вознаграждение — но только после того, как я удостоверюсь, что ничего не пропало. Кстати, ты не скажешь, есть ли у вас мастер по дереву?

Он имел в виду отца Жаклин, но сдержал слово, данное Феррану, не упомянув имени Корне. Слуга посмотрел на него с удивлением:

— Вам надо, чтобы он что-то починил в доме, сударь? Минар покачал головой, но потом передумат и утвердительно кивнул:

— Да, но дело пустяковое.

— У стола сломана ножка? Или у лестницы стойка?

Минар опять быстро кивнул:

— Да, стойка.

Но тут же энергично покачал головой — в доме не было лестницы. А слуга терпеливо глядел на него, дожидаясь ответа. У Минара было не такое богатое воображение, как у Феррана.

— Я хотел сказать, ножка у стола. Как легко их перепутать: и то, и другое — куски дерева.

— Ножка стола? Вы уверены, что вам нужен мастер? Когда я сказал «ножка стола», я имел в виду ножку, которую обтачивают на токарном станке. Но может быть, она У вас квадратной формы. Мне надо поглядеть.

Минару следовало бы предусмотреть, что слуга может оказаться учеником плотника или кем-то в этом роде.

— Да нет, в общем-то это не стол.

Слуга окончательно впал в недоумение.

— Тут все не так просто. — Минар притянул к себе слугу и зашептал ему на ухо: — Дело в том, что мы приехали сюда по важному государственному делу.

— Я знаю, сударь.

Минар отступил на шаг.

— Знаешь?

— Конечно, сударь. Вся деревня знает. Поэтому вы и живете под вымышленными именами.

Минар с сожалением подумал, что наговорил страшных глупостей крестьянину, который дал им ночлег. Но утешился сознанием, что эти бесхитростные люди в них поверили.

— Так что забудь про ножку от стола. Мне просто надо найти мастера Корне.

— Он уже слышал про вашу бабушку, сударь, — если речь идет об этом. Он очень вам сочувствует и говорит, что до сих пор помнит, какие красивые ножки выточил для ее кровати из замечательного орехового дерева.

Минар понял, что ему не удастся спастись от последствий всех тех нелепостей, что он наговорил крестьянину, и решил, что лучше всего будет согласиться:

— Да, замечательные ножки. И мы горько ее оплакиваем.

— Так вы хотите, чтобы я вас к нему отвел?

— Да, пожалуйста, — ответил Минар, и они отправились к токарю Корне.

Когда Ферран проснулся, Минара в доме уже не было.

Проклиная глупость Минара — а Ферран был уверен, что ничего, кроме новых осложнений, от друга ждать нельзя, — он встал на колени рядом с лежавшим на полу узлом и старательно оглядел затягивающие его веревки. Он сам их завязывал и сейчас, развязывая, увидел, что кто-то лазил в узел; однако то, что ему было нужно — толстая пачка рукописных страниц, которые и были причиной всех их несчастий, — оказалось на месте.

Он стал вытаскивать рукопись по частям, но не мог установить, просматривал ли ее Бертье со своими сообщниками и не пропали ли какие-нибудь страницы. И какая может быть связь между этими странными документами и смертью девушки? Что в них такого драгоценного? Ферран свалил рукопись на стол и разложил страницы по порядку, пытаясь понять, что за материал ему поручили переписывать и почему за это пришлось заплатить такую страшную цену. Он начал читать.

Эксперимент был поставлен 31 марта 1759 года в доме моего помощника Луи Тиссо. Кольцо, принадлежавшее его жене, спрятали под одной из трех чашек — так, чтобы я не знал, под которой. Затем я положил руку на одну из чашек, Тиссо поднял вторую, под которой не было кольца, и предложил мне, если я того хочу, изменить свой первоначальный выбор. Мы повторили эксперимент более ста раз, и я скоро обнаружил, что наиболее успешный результат получается, если я изменяю свой первоначальный выбор. Это меня очень порадовало, и мы,наверное, продолжали бы экспериментировать, если бы мадам Тиссо не потребовала кольцо назад.

На следующий день, вдохновленный своим замечательным открытием, я опять пришел в дом Тиссо и предложил провести новый эксперимент. В маленькую бархатную сумочку мадам Тиссо мы положили одинаковое количество черных и белых бусинок. Мадам Тиссо держала сумочку открытой, а мы с Тиссо с завязанными глазами вытаскивали по одной бусинке. Мадам Тиссо объявляла: «по крайней мере одна бусинка черная» или «по крайней мере одна бусинка белая». Все еще с завязанными глазами мы с Тиссо расходились по разным концам комнаты. И я начинал обдумывать возможность того, что в руке Тиссо — черная бусинка.

Вопреки своим ожиданиям мы получили столь противоречивые результаты, что Тиссо даже усомнился, правильно ли объявляла наш выбор его жена. Между супругами возникла перебранка; начав с бусинок, они потом стали препираться по поводу матери мадам Тиссо, затем вспомнили какие-то подгоревшие пирожки и прочие домашние свары. Все это мне было очень не по душе. Передохнув, мы возобновили эксперименты. На этот раз я предложил, чтобы каждый из нас, взяв в руку бусинку, снимал повязку с глаз и шел в свой угол, где мы посмотрим, какого цвета бусинка у нас в руках и запишем это на бумажке — чтобы записи мадам Тиссо имели независимое подтверждения. Мадам Тиссо была не в восторге, но ее муж сказал, что это весьма здравая мысль, поскольку ему трудно идти в угол с завязанными глазами и он опасается, что опять повредит лодыжку, которую подвернул два месяца назад на ступеньке лестницы, перевозя гардероб своей тещи. Мадам Тиссо сказала, что ее мать тут ни при чем, а я, видя, что они вот-вот снова начнут ссориться, предложил заняться экспериментом. Мы множество раз повторили эксперимент по-новому и убедились, что записи мадам Тиссо были безукоризненно точны.

— А я что говорила! — воскликнула она. Тиссо опять завел разговор о подгоревших пирожках, а я сел в стороне и стал внимательно изучать результаты экспериментов. Каждый раз, когда мадам Тиссо, например, объявляла, что по крайней мере одна из бусинок черная, вероятность того, что у одного из нас в руке была бусинка черного цвета, странным, но неопровержимым образом равнялась не одной второй, а двум третям. Но если я затем смотрел на свою собственную бусинку и обнаруживал, что она черная, вероятность, что такая же будет у Тиссо, вдруг уменьшалась до одной второй.

— Эврика! — воскликнул я.

В моем голосе не отразилось ни радости, ни страха, охвативших меня. Подняв глаза, я увидел, что супруги Тиссо уже почти дошли до рукопашной.

— Стойте! — крикнул я и объявил о начале нового эксперимента. Поскольку репутация мадам Тиссо оказалась незапятнанной, я сказал, что мы опять завяжем глаза. Мадам Тиссо с торжеством сложила руки на груди, ее муж воспротивился:

— Что, если я споткнусь и у меня снова заболит лодыжка?

— Ходи осторожнее, — спокойно посоветовал ему я. — Не забывай, что ты ходишь во имя Науки.

Тиссо продолжал протестовать:

— Зачем мне завязывать глаза, если я все равно посмотрю на свою бусинку, как только дойду до своего угла комнаты?

— Ничего подобного, — ответил я. — Ты вообще не будешь смотреть на свою бусинку.

Я считал, что эксперимент продемонстрировал следующее: как только я смотрю на свою бусинку, волна чистой вероятности немедленно прокатывается из одного угла комнаты в другой. Это объясняет внезапное изменение вероятности с двух третей до одной второй в тот момент, когда определенная частица вероятности (равняющаяся одной шестой) чудесным образом проскакивает между бусинками, запущенная актом моего ознакомления.

Ни Тиссо, ни его жена не понимали, о чем я говорю, но им не оставалось ничего, кроме как выполнить мой приказ. С какой-то одержимостью я требовал повторять эксперимент снова и снова: за тот весенний день, которому было суждено сыграть такую важную роль, мы повторили его по крайней мере пятьсот — семьсот раз. Мои коллеги изнемогли и к концу потеряли внимательность, Тиссо таки споткнулся и завопил о гардеробе своей тещи и о подгоревших пирожках, а его жена, разозлившись, взяла сумочку с бусами, которые, как она заявила, должны лежать в ее ларчике для рукоделия, и вышла из комнаты. Все еще сомневаясь в ее аккуратности, Тиссо позднее предложил повторить эксперимент, но чтобы объявления о цвете бусинок делал священник, а не мадам Тиссо, которая не то не могла, не то не хотела тщательно выполнять свои обязанности. Его сомнения основывались на невероятном результате наших экспериментов; но я уже знал, как его объяснить.

Теория Вселенной, которую я пытался построить, вдохновленный нашим экспериментом и другими наблюдениями, полностью основана на информации и ее передаче; действительность состоит из того, что подвластно измерению. «Все находится в состоянии непрерывного изменения, — сказал я Тиссо несколько дней спустя. Мир — это бесконечное море, чьи колебания вызваны вероятностью и необходимостью, которые руководят жизнью всех нас». Тиссо, который к тому времени ушел из дома, чтобы полностью посвятить себя обязанностям моего помощника (а также чтобы никогда не встречаться с тещей), внимательно слушал мое объяснение феномена, названного мной «проблемой измерения».

Когда человек берет в руки линейку, объяснял я, он может достичь только той степени точности, какую позволяют деления на инструменте. Если он нанесет более мелкие деления, он получит более точный, но все же не совсем точный результат. А что, если он продолжит наносить все более мелкие деления, каждый раз увеличивая шкалу измерений вдвое, — получит ли он когда-нибудь точный и окончательный результат? Я считаю, что нет; и поскольку окончательную длину можно определить лишь путем бесконечного процесса, у нее нет физического смысла. Длина любой линии не существует иначе как в каком-нибудь определенном измерении и в рамках определенных границ точности. Это и есть «принцип неопределенности», названный по имени его первооткрывателя Розье, то есть меня.

Я считаю, что существует только возможность того, что у линии есть определенная длина. Из тысячи измерений получаешь распределение значений, сконцентрированных вокруг некоего среднего числа; когда из них строишь график, как делал Тиссо, непрерывно жалуясь на свою жену и тещу, получаешь распределение данных по линии, имеющей форму колокола, которую я называю «волна вероятности»; и при каждом новом измерении эта волна «обваливается» до полученной нами новой величины. Эксперимент с бусинками показал, что подобные волны могут распространяться с бесконечной скоростью; их обвал вызывается вмешательством человеческого сознания. Отсюда следует неизбежный вывод: до того, как я взглянул на бусинку в своей руке, она не была ни черной, ни белой. Это открытие подсказало мне удивительную гипотезу.

— Представь себе, — сказал я Тиссо, — человека, приговоренного к смерти и находящегося в камере без окон. Он должен выбрать одну из двух чаш; в первой находится безвредная жидкость — и, выбрав ее, он будет выпущен на свободу, — а во второй находится смертельный яд.

— Это имеет какое-нибудь отношение к истории о чашах? — спросил Тиссо, который, очевидно, не очень внимательно слушал мое объяснение.

— Тот случай можно охарактеризовать не более как «воздействие», — сказал я. — Так вот, заключенный заперт и ничего не видит, когда делает свой выбор. Согласно моей теории, пока дверь камеры не откроют, мы не можем сказать, жив он или умер; он находится в состоянии совмещения этих понятий, в некоей полужизни, которая не принадлежит ни этому миру, ни потустороннему.

Дни шли, и Тиссо все больше поглощали его семейные проблемы. Я оттачивал философию, согласно которой чистая информация является основным ингредиентом всего сущего. «Как быстрее всего передать информацию?» — спросил я Тиссо, но он писал письмо и ничего мне не ответил. Я решил, что быстрее всего распространить весть на большие расстояния можно при помощи лошадей; мрачный вид моего молчаливого помощника навел меня на мысль, что для двух людей, которые общаются только при помощи писем, время, по-видимому, может идти с разной скоростью. К этому времени Тиссо и его жена обменивались злыми записками по нескольку раз за утро; я вспомнил историю человека, которого выслали из страны за соблазнение принцессы и который каждый день писал ей нежные письма, но они приходили все позже по мере того, как он уезжал все дальше. В конце концов, с точки зрения принцессы, которой приходилось все дольше и дольше ждать следующего письма, получалось, что дни для него становились все длиннее. Его жизнь замедлялась под тяжестью мучительной ссылки, и его последнее письмо обещало, что скоро последует следующее, но этого не произошло. Ход времени для него, с точки зрения его возлюбленной, остановился, когда он добрался до дальней северной границы их королевства, откуда письма шли невероятно долго. Я попытался объяснить Тиссо свою теорию, что совпадение во времени и само время надо рассматривать как относительные понятия, определяемые скоростью бега лошадей. Тут нас прервал стук в дверь — мальчик-посыльный принес еще одну тираду мадам Тиссо, написанную буквально за несколько минут до этого. В ней она выражала готовность забыть их распри, если Тиссо порвет со мной и перестанет нести чушь о больной лодыжке и придираться к еде, приготовленной ее матерью. Я очень доволен, что Тиссо решил остаться еще на некоторое время под моей крышей; но меня огорчает, что это принесло ему так мало пользы.

Его непонимание моей теории обнаружилось через несколько дней, когда перед родами сестры он заплатил за то, чтобы к ней в комнату привели девочку, считая, что это удвоит вероятность рождения у сестры мальчика. Однако у моего помощника появилась племянница. Мне ничего не стоило объяснить, в чем заключалась ошибочность его рассуждений. Тиссо просто неправильно понял моЯ замечательный «парадокс близнецов», который утверждает, что если мальчик говорит, что он один из двойни, то вероятность того, что у него не брат, а сестра, равна не одной второй, а двум третям. Я окончательно убедился, что Тиссо не понимает сути моего учения, когда, раздраженный его постоянной мрачностью и тем, что он почти все время сидел за моим письменным столом, сказал ему:

— На следующей неделе я приведу сюда твою жену, чтобы вы поговорили лицом к лицу и разобрались в своих разногласиях. Я знаю, что ты не хочешь ее видеть, поэтому я не скажу тебе, когда именно она появится, но можешь быть уверен, что это произойдет в течение ближайшей недели.

Тиссо понимал, что я не приведу его жену в пятницу, потому что в этом случае он к вечеру четверга будет знать о ее предстоящем визите и сможет уйти из дома. Но точно так же я не смогу привести ее и в четверг, поскольку он к вечеру среды сообразит, что она явится завтра. Подобным же образом Тиссо исключил все остальные дни недели и решил, что его жена не придет никогда; но когда в четверг он пошел открывать дверь на стук, он увидел на пороге не только ее, но и ее мать; женщины надавали ему пощечин, а я скрылся в другой комнате, считая, что человек, так мало понимающий в логике, заслуживает трепки.

Я продолжал свои исследования безо всякой помощи со стороны Тиссо, который теперь расположился за моим письменным столом, сочиняя жалобы на свою тещу в суд. К этому времени я уже был полностью убежден, что моя новая теория вызовет такой же фурор в научных кругах, какой вызвала теория Коперника. Я решил сообщить о ней господину Д'Аламберу, считая, что он сможет оценить ее по достоинству; но я не собираюсь здесь описывать отповедь, которую от него получил, а только замечу, что именно она заставила меня искать поддержку среди многочисленных авторов, включенных в эту «Энциклопедию».

Что касается Тиссо, то он в конце концов от меня ушел. Хотя меня огорчила потеря помощника, я был рад, что он не обратился в суд. Он помирился с женой. И когда он собирал вещи, чтобы вернуться к ней, я сказал ему: «Надеюсь, вы вынесли из общения со мной хотя бы тот урок, что человек может разрешить любую проблему, если только понимает ее суть». Я напомнил ему историю об императоре Нероне, который приказал снести гору, мешавшую ему наблюдать закат солнца. Десять тысяч человек трудились десять лет, убирая камень за камнем, но в какой момент стало возможным считать, что убран последний камень и гора больше не существует? Фирон из Аргоса, философ-ксантик, взял на себя смелость сообщить Нерону, что, поскольку у горы не может быть последнего камня, она или беспредельна, или ее нет совсем, и его рабочие трудились все эти годы для того, чтобы снести гору, которая существовала лишь в сознании их властителя.

Ферран ничего не понял в этой статье, кроме того, что вся .эта куча бумаг каким-то образом связана с человеком по имени Розье; это он — или один из его эмиссаров — разговаривал с Ферраном в кафе «Режанс», а его документы представляют собой основы какой-то новой философии.

Минар тем временем пришел в дом Корне. Слуга привел его на задний двор, где Корне работал на токарном станке, обтесывая крутящийся брусок дерева. Корне поднял голову, увидел посетителей, остановил станок и встал, чтобы с ними поздороваться.

— Это — господин Минар, — объявил слуга.

— Ах да, — сказал Корне. — Но, как я понимаю, это — не ваше настоящее имя.

— Совершенно верно. Добрый день, — сказал Минар и кашлянул.

— Мне было очень жаль узнать о кончине вашей бабушки, — продолжал Корне с искренним сочувствием в голосе, и Минар с ужасом подумал, что у него не повернется язык сообщить этому доброму человеку о трагической смерти Жаклин.

— По-моему, у вас в Париже живет дочь, — сказал Минар, не в силах придумать более тонкий подход к предмету его визита.

Корне кивнул:

— Умница и красавица.

Затем токарь повернулся к слуге, всем своим видом показывая, что тому пора идти восвояси. Минар видел, что слуга на что-то надеется: он глядел на Минара с видом собаки, ожидающей печенья.

— Я, конечно, награжу тебя, — сказал Минар, — но позднее.

Слуга ушел с выражением негодования на лице. Корне подошел к Минару.

— С Жаклин все в порядке?

Минар попятился от дюжего мужчины.

— Да, конечно, что бы с ней могло стрястись? Да я, по правде, ничего о ней и не знаю.

Корне подозрительно нахмурился.

— Значит, вы услышали о ней в обители? — Минар не понимал, что Корне имел в виду. — Отец Бертье приложил немало усилий, чтобы устроить Жаклин на это место.

— Швеей?

Корне не сводил с Минара грозного и пристального взгляда.

— Она вовсе не швея. Откуда вы взяли? Она в услужении у очень почтенной семьи — и пишет нам почти каждый день.

— Да? — спросил Минар, стараясь скрыть свое удивление. Бедная девушка, видимо, обманывала родителей насчет своей работы. — Я рад слышать, что она нашла хорошее место.

Корне смягчился.

— За это надо благодарить отца Бертье. Он помогал ей все эти годы — и нам тоже. Я не позволю, чтобы в моем доме говорили о нем дурно.

— А с какой стати кто-нибудь станет говорить о нем дурно? — поинтересовался Минар, но Корне только пожал плечами. Минару, однако, и без того стало ясно, что произошло в действительности. Бертье соблазнил Жаклин — может быть, она даже забеременела, — и отослал ее в Париж: или для того, чтобы от нее избавиться, или для того, чтобы ему было проще с ней встречаться. Минара не интересовало, действительно ли Жаклин писала письма родным, или их сочинял какой-нибудь лакей Бертье. Зачем ему обрушивать на голову бедного токаря страшную правду? Да и допытываться о подробностях этой неблаговидной истории ему тоже ни к чему.

— Я желаю вам и вашей семье всего наилучшего, — сказал он. — До свидания.

Корне явно недоумевал.

— До свидания, сударь. Больше вы мне ничего не хотите сообщить? Может, Жаклин совершила какой-то проступок? Или попала в беду?

Минар покачал головой, не в силах сказать несчастному правду. Он повернулся и ушел, вскоре услышав, как у него за спиной опять заработал станок Корне. Отойдя от дома подальше, Минар снова заплакал от жалости к бедняжке Жаклин, поклявшись себе, что плачет по ней в последний раз.

А Ферран тем временем вытащил из лежащей перед ним на столе груды бумаг еще один документ.

Рассказывают, что однажды в известную библиотеку прислали письмо, написанное на китайском языке. Библиотекари не могут прочитать это письмо, но у них есть словарь и грамматика китайского языка, а также много восточных книг, некоторые прекрасно изданы и переплетены (например, редкий экземпляр книги «Беседа в нефритовом павильоне» с изысканными иллюстрациями). Библиотекари решают сочинить ответ на письмо; с помощью своих словарей они пытаются найти альтернативы иероглифам, использованным в письме; изучают повторяемость и контекст пиктограмм во всех находящихся у них в распоряжении текстов и в конце концов создают весьма последовательную теорию языка, о котором к концу работы они знают все, кроме значения слов.

Используя свою теорию, библиотекари сочиняют ответ, представляющийся им серией тщательно связанных логикой пиктограмм. Однако адресат-китаец принимает их письмо за послание от молодой женщины по имени Шио-Лин, в которую он, как всегда бывает в легендах, немедленно влюбляется. Затем следует обмен письмами, заканчивающийся договоренностью о браке, его отмене и самоубийством этого человека (который был историком и написал письмо в библиотеку исключительно с целью получить информацию о миссионере по имени Мартин Готтфрид). История завершается тем, что делегация библиотекарей отправляется в Китай — где их, естественно, никто не понимает, — посещает могилу историка, проливает над ней слезы и т.д.

В этой трогательной истории библиотекари действуют совместно согласно логике женского ума, хотя каждый в отдельности всего лишь следовал законам языка, которого никто из них не понимал. Сознание — это свойство, так же отличающееся от своих механических компонентов, как грохот высыпающегося из мешка зерна отличается от почти бесшумного шороха одного падающего зернышка; и если мысль, как и все другое в теории Ро-зье, может быть сведена к обработке информации, тогда лишь конструктивные детали стоят на пути создания искусственного мозга.

Теория Розье о «механическом сознании» предполагает машину, которая постепенно заменяет отдельные элементы человеческого мозга, имитируя их роль в обмене информации, например, системой шкивов или гидравлическим механизмом, который, подобно тому, как хорошо сконструированное механическое сердце будет гнать кровь по сосудам не хуже естественной сердечной мышцы, с таким же совершенством должно исполнять функцию органа, заключенного в нашем черепе. Место, где в этом механизме помещается сознание, будет так же невидимо и так же лишено существования, как красивая китаянка, возникающая в результате коллективного акта символической манипуляции, проделанной группой не понимающих языка переводчиков. Где-то внутри предлагаемой машины размером примерно с нашу планету, среди приводов и шкивов, отполированных трубок и насосов, будут жить мысли, идеи и ощущения; это будет существо, не знающее, как оно было создано, вероятно, желающее это узнать, обладающее разумом, способным отвечать на наши вопросы — если бы только у него было средство общения с нами, а у нас — общения с ним.

Или можно себе представить огромную игру, в которую играет не персонал библиотеки, а все население земного шара. Каждый человек получает письма от других игроков, в конверты вложены только визитные карточки с именем и адресом отправителя; в зависимости от того, сколько он получил карточек, человек посылает свои собственные визитные карточки игрокам, включенным в его список знакомых. Образовавшаяся сеть общения, если первоначальные списки были правильно составлены, может, на наш взгляд, имитировать работу мозга, при этом узнавание нового соответствует собиранию новых адресов, но мысль присутствует только благодаря бесчисленным взаимодействиям индивидуумов, у которых существует немного забот, отвлекающих от игры, и которые действуют по определенным правилам, не понимая их смысла.

Таким образом, Розье предлагает создание всемирной сети информации, которая, если она достаточно расширится и если ее построение будет правильным, в конце концов сможет думать, хотя у нас не будет никакой возможности узнать, какие мысли посещают ее ум. Это будет мозг, составленный из отдельных людей, и скорость его мышления будет зависеть от налаженной почтовой службы, которая, надо признать, совершенствуется с каждым днем.

Наши первоначальные эксперименты с «механическим сознанием» были основаны на работе Раймунда Луллия, чья работа «Ars Magnum» содержит таблицы, согласно которым, следуя строгим правилам, можно вывести логические утверждения путем отбора и комбинаций определенных фраз. Согласно принципам Луллия, многим удалось создать еще более совершенные и разносторонние механизмы, состоящие из концентрических металлических дисков с тонкой гравировкой; в результате вращения этих дисков совершенно независимо от воли вращающего возникают целые фразы и предложения, содержащие идеи, которые проистекают всего лишь из случайной комбинации слов, выгравированных на полированной поверхности дисков. Такая машина, если она достаточно велика, способна создать связный письменный текст, и разработанная Розье теория «механической литературы» утверждает, что такой метод когда-нибудь заменит далекий от совершенства труд авторов, являющийся пока что единственным способом написания книг. Наши эксперименты в области «искусственной литературы» дали фрагментарные и условные результаты, но они позволяют надеяться на достижение значительного прогресса, когда будут разработаны все возможности, заложенные в «механической поэзии» Николаса Клери; однако, чтобы дать представление о стоящих на этом пути трудностях, можно упомянуть проблему «трех прилагательных», которая до сих пор не разрешена и, возможно, не поддается разрешению.

Клери считал, что любое высказывание эквивалентно — в силу управляющих им многочисленных сил равновесия — системе твердых тел. И наоборот, что любой набор предметов может быть переведен на язык слов. Таким образом, даже движение планет представляет собой скрытую космическую рукопись. Однако мы знаем, что движение планет и звезд подчинено законам гравитации и руководимо волнами вероятности, которые посредством постоянного обмена информацией заставляют небесные тела придерживаться намеченного пути. Отсюда возникает вопрос: нельзя ли саму Вселенную считать мыслящим организмом, планеты и звезды в котором являются бездумно взаимодействующими компонентами; их действия вынужденны, но они суть вместилище существа, для которого орбита — предшественник мысли, а комета — в силу аккумуляции небесных последствий — вдохновение; для которого предварение равнодействий представляет собой тонкую психологическую проблему, отнесенную в мирное царство математики. Грандиозные повороты этого космического воображения медленны, постоянны и великолепны; его размышления чисты и благородны. Это, без сомнения, ум самого Бога, одинокая игра которого и радостное созерцание собственных добрых деяний являются залогом существования каждого из нас. Все мироздание оказывается зашифрованным в тексте, который наша теория называет «функцией универсальной волны»; в тексте, содержащем в себе, словно в гигантской библиотеке, каждую Божью мысль. Сами мы — лишь клеточки клеточек, персонажи снов, крошечные листочки на древе вероятности, что взращено божественным светом, древе, с ветвей которого нам всем суждено скоро упасть на глазах одного Его, того, кто нас создал и был создан нами, чей центр — везде и чья окружность — нигде.

Минар уныло брел назад к дому. Он никогда больше не упомянет имя Жаклин; более того — он никогда больше не будет о ней думать, ибо ее судьба, по всей вероятности, неразрывно связана с пакостными похождениями отца Бертье, а вовсе не с документами, которые Ферран считает столь важными. Надо как-то забыть ее, забыть представшее ему вчера жуткое зрелище ее бездыханного тела, которое Бланшо, несомненно, обнаружил вскоре после побега Минара, так что сегодня его уже, наверное, разыскивает половина Парижа.

Может быть, ее убил Бертье?

Эта мысль пришла в голову Минара, когда он завернул за поворот дороги и обнаружил, что поднимается на пологий склон. Впереди с трудом шла нагруженная тяжелым мешком полная женщина. Во время встречи с Бертье Минар был охвачен таким благоговейным почтением к другу Жан-Жака, что у него не возникло и тени подозрений, которыми попытался поделиться с ним Ферран; но теперь, поговорив с беднягой Корне, Минар увидел улыбчивого священника совсем в ином свете. Будучи соблазнителем Жаклин, он, естественно, хотел от нее избавиться. И у него была такая возможность. Он говорил им со своей обычной страстью к самовозвышению, что часто ездит в столицу. Там он, несомненно, посещал блестящие салоны и растекался, как прогорклое масло, среди философов, которыми он восхищался в лицо и которых поносил у них за спиной. Когда Жаклин уходила из дома, она, вероятно, встречалась со своим могущественным покровителем. И Бертье упомянул, что ездил в Париж вчера.

Ферран тем временем пришел к абсолютно иному выводу: за всем этим стоит Жан-Бернар Розье; это он собрал воедино те бумаги, что читал Ферран, всю эту беспорядочную кипу, эту странную «Энциклопедию несообразностей». Розье — или безумец, или гений, а скорей всего и тот, и другой. Если его «теория Вселенной» верна, то она гораздо важнее жизни одного человека; если же, с другой стороны, это — бред сумасшедшего, то ее полоумный автор, без сомнения, способен на любое злодейство. Прочитанное Ферраном утвердило его во мнении, что невинная женщина умерла во имя какой-то непонятной философии, каких-то парадоксов, касающихся вероятности. Она умерла, а Феррану и Минару будет угрожать опасность, пока они останутся хоть как-то связанными с «Энциклопедией» Розье.

Однако, думал Ферран, просто уничтожить документы тоже нельзя. Бертье обыскал их узел с пожитками и знает, что в нем находится, и, если Розье или его агенты прибудут в Монморанси, священник с удовольствием приведет их к двери этого домика.

Минар догнал женщину, тащившую тяжелый мешок, в котором, как он теперь смог понять, были овощи.

— Вам помочь? — спросил он.

Она обернулась, и он увидел, что у нее усталое, но жизнерадостное лицо и что она выглядит моложаво, хотя, наверное, не намного моложе самого Минара.

— Вы очень любезны, — сказала она, и Минар, подняв мешок и почувствовав, какой он тяжелый, почти пожалел, что предложил помощь. Он даже удивился, как у женщины хватило сил так долго все это тащить, и, вскинув мешок на плечо, охнул и подумал, что, похоже, живя в Монморанси, будет обречен все время таскать тяжести.

— Куда вы направляетесь? — спросил он.

— Я живу в Монлуи, — ответила женщина таким тоном, будто не сомневалась, что Минар отлично знает, где это. Он притворился, что так оно и есть, и замедлял шаги каждый раз, когда дорога впереди разветвлялась, стараясь держаться чуть позади своей спутницы.

Женщина мурлыкала на ходу песенку. Минар решил, что она служанка в каком-то большом доме и что туда они и направляются.

— Что-то я вас раньше здесь не видела, — сказала женщина, оборвав песенку.

— Мы приехали сюда погостить, — отозвался Минар, стараясь не показывать, как тяжело ему тащить мешок.

Женщина сорвала травинку с края дороги и стала ее жевать.

— Вы здесь с семьей?

— Я с другом.

— А, вот как, — произнесла она с таким видом, словно узнала что-то очень важное. Потом добавила: — С другом? Не доверяйте друзьям. Мужчина должен преобладать в одиночестве.

Что она хочет этим сказать? Надеясь заставить ее остановиться, чтобы он мог передохнуть, Минар уточнил:

— Вы, наверное, хотели сказать «пребывать»?

Но она не замедлила шаг.

— Преобладать, пребывать — не все ли равно? Я считаю, что, если два слова звучат похоже, они значат одно и то же. Вообще не понимаю, зачем люди напридумывали столько разных слов.

— Ой, что-то ногу колет! — Минар опустил мешок на землю и, опершись о дерево, начал снимать башмак. — Гвоздь торчит.

Никакого гвоздя в башмаке не было, но Минару хотелось передохнуть, не признаваясь, что устал.

— Гвозди — зловредные штуки, — сочувственно отозвалась женщина. Она была созданием добрым, но невероятно глупым, и Минар уже стал подумывать, не отдать ли ей мешок и уйти. — Человек рождается свободным, а кончает жизнь в кандалах.

Минар не мог понять, откуда его собеседница поднабралась подобных высказываний, но был уверен, что она не вычитала их в книгах.

— Вряд ли вы много читаете, — сказал он, когда они продолжили путь.

Женщина нахмурилась.

— Книги — зловредные штуки.

— Как и гвозди?

На это женщина не дала ответа.

— Мой муж говорит, что без книг люди были бы более счастливы.

Минар был бы не прочь обсудить этот предмет за столиком в кафе, но вряд ли его собеседница способна на ученую дискуссию.

— А чем занимается ваш муж? Наверное, камердинер или лакей.

— Он переписчик.

Услышав, что ее муж занимается тем же делом, что и они с Ферраном, Минар заинтересовался.

— Значит, вы не служанка? Не судомойка или прачка?

— Как вы догадались, чем я занималась раньше? — удивилась женщина. — Но теперь я служу только собственному мужу, которому я приготовлю на ужин эти овощи, если только он придет домой.

Неплохо бы познакомиться с местным переписчиком, подумал Минар. Может быть, он поможет им с Ферраном найти работу. Во всяком случае, надо взглянуть на соперника.

— Мне бы очень хотелось познакомиться с вашим мужем.

— Если вам не лень подождать, то, может, и познакомитесь.

Странно все-таки: переписчик считает, что люди были бы более счастливы, если бы не было книг. Размышляя об этом, Минар с трудом преодолевал последний и самый крутой участок дороги — впереди уже виднелся большой дом, стоявший на холме посреди огороженного высокой стеной сада. Мешок к тому времени натер Минару плечи, а женщина шла себе как ни в чем не бывало и опять мурлыкала песенку.

Они подошли к деревянной двери в стене. Женщина открыла дверь, и Минар увидел в стороне от особняка узкий двухэтажный домик с маленькими окнами и оштукатуренными, но некрашеными стенами — явно жилище простого человека. Он пошел за женщиной к домику. Входная дверь открывалась в неказистую кухню. Минар сбросил мешок на каменный пол, а его спутница несколько раз громко крикнула:

— Есть кто дома?

Никто не ответил — в доме никого не было.

— Я сварю вкусный суп из этой моркови, — гордо сообщила она, вытаскивая из мешка несколько морковок. — И если муж, как всегда, задержится, накормлю этим супом вас.

Что ж, Минар ничего не имел против. Сытный обед в обители уже остался в прошлом, а для Минара сама возможность проголодаться была равноценна чувству голода.

Потом женщина сказала:

— Погляжу-ка я в саду — может, он там работает?

— В саду? Но я там никого не видел.

Женщина покачала головой:

— Я не то имею в виду. Пойдемте, я вам покажу.

Она вышла с Минаром наружу (а он только было начал предвкушать обед) и повела его по узкой дорожке вдоль каменной стены в дальний угол сада, где стоял небольшой павильон с тремя стенами и высокой крышей из красной черепицы, придававшей ему сходство с пагодой. С фасада павильон, раньше, видимо, открытый всем ветрам, был застеклен и напоминал теплицу с нежными растениями. Минар со своей новой знакомой поднялись на невысокое крыльцо и увидели через стекло, что внутри никого нет. На заваленном бумагами столе стояла открытая чернильница и лежало перо. Вокруг на полу валялись груды бумаг. Хозяин как будто решил сделать перерыв после долгой и трудной работы, к которой собирался вскоре вернуться. Этот мир, казалось, не мог иметь ничего общего с женщиной, а та тем временем открыла стеклянную дверь.

— Хотите посмотреть, чем он занимался? — спросила она Минара. — Заходите. Когда светит солнце, тут бывает очень душно.

Минар вошел и сел за стол переписчика. Он сразу же отметил прекрасный вид, открывавшийся человеку, сидящему в этом кресле: луга за садом, а вдали — Париж, отмеченный крошечными шпилями и вьющимися ниточками черного дыма; на минуту Минару показалось, что все его заботы остались в том далеком городе и что суровая рука правосудия никогда не достанет его здесь.

Минар посмотрел на аккуратно сложенную, перевязанную ленточкой стопку бумаг, лежавшую посередине стола. На первой странице было написано: «Избранные письма от Юлии к Сент-Пре, специально отобранные для госпожи герцогини Жан-Жаком Руссо».

Отсутствующий хозяин павильона нашел себе замечательную работу, переписывая труд мастера для высокопоставленных покровителей. И это, по-видимому, оригинал автора! Повернувшись к женщине, которая прибирала полку, Минар спросил:

— Вы его здесь когда-нибудь видели?

— Кого?

— Господина Руссо.

Она удивленно посмотрела на него, потом рассмеялась.

— Отличная шутка! Видела ли я его? Может, раза два или три — чаще всего его здесь нет.

— А он с вами разговаривал?

Она все еще улыбалась.

— Ну да — то попросит принести трубку, то помассировать шею. У моего мужа мысли обычно заняты другим.

— Я не о вашем муже говорю, а о господине Руссо… — И тут до его сознания наконец дошла невероятная правда. — Вы хотите сказать, что этот дом — его, и в этой комнате работает он, и эти бумага тоже его. А вы его жена?.. Вы?

Она гордо сжала губы.

— Я его служанка и спутница жизни.

Минар все еще не мог поверить.

— Но вы же сказали, что ваш муж — переписчик.

— Так оно и есть, — ответила она. — Этим он зарабатывает на жизнь. Переписывает ноты. Видите? — Она показала на груду бумаг, лежавшую у стены, и Минар убедился, что это ноты.

Он был изумлен.

— Но Руссо не скромный переписчик, он писатель. Самый знаменитый писатель на свете!

Женщина пожала плечами.

— Он не очень любит книги. Но каждому человеку нужно какое-нибудь увлечение, чтобы он держался подальше от греха.

Минар радостно засмеялся.

— Как мне хочется с ним познакомиться! Нынче утром мы говорили о нем с отцом Бертье, и тот обещал меня с ним познакомить.

— Вы друг отца Бертье? Странно, он тоже был тут сегодня утром. Если Жан-Жак вернется раньше петушиного крика, он будет рад узнать, что хотел ему сообщить отец Бертье. Пошли, однако, отсюда. Господин не любит, чтобы я приводила гостей в эту комнату, а все обязательно хотят увидеть именно ее. С чего бы?

Минар к тому времени несколько привык к наивности этой женщины, хотя она и не потеряла способности его удивлять.

— Они приходят посмотреть на стол, за которым появилась на свет Юлия.

Женщина нахмурилась.

— Я многое могла бы порассказать об этой потаскушке, но пожалею ваши уши. Мне пора идти готовить обед. Не задерживайтесь здесь чересчур долго и, пожалуйста, ничего не перекладывайте с места на место.

С этими словами она ушла, оставив Минара сидеть за столом великого человека. Он осторожно, словно святыню, поднял со стола отрывки из «Юлии», полистал и обнаружил, что внизу лежит еще одна работа, также перевязанная ленточкой. На первой странице были непонятные слова — «Общественный договор» и подпись: Жан-Жак Руссо, гражданин Женевы. Подумать только, что, не считая самого Руссо, он, Минар, первый видит эту новую работу! Минар встал с кресла, чувствуя, что эта комната пронизана огромной силой и сами ее стены излучают гениальность. Он почти боялся что-нибудь трогать, но не удержался и сел на корточки, чтобы посмотреть на лежавшую на полу груду нот, которые переписывал Руссо. Он взял в руки несколько страничек, пытаясь разгадать вдохновение, заключенное в каждом крошечном значке, принадлежавшем перу отсутствующего гения.

И тут заметил нечто странное.

Среди нот лежали листки, написанные другой рукой, листки, смятые и потом расправленные, листки, спрятанные среди частей кантаты. Минар вытащил листки и довольно быстро узнал текст, излагающий непонятные доказательства несуществования Вселенной. В руках у него были те самые листки, которые он взял с собой два дня назад, чтобы почитать, дожидаясь закрытия рынка, те самые листки, которые он забыл в комнате Жаклин. Их, конечно, украл неизвестный, задушивший бедную девушку; и сейчас они оказались в рабочем кабинете Жан-Жака Руссо!

Минар услышал вдали женский голос:

— Жан-Жак! Наконец-то ты пришел!

Почти не сознавая, что делает, Минар затолкал опасные страницы за пазуху, быстро вышел, затворил за собой стеклянную дверь, спрыгнул с крыльца и пошел до дорожке, надеясь, что Руссо его не увидел. Приблизившись к домику сзади, он услышал разговор:

— Тут тебя ждет один человек. Он хочет с тобой познакомиться. Я показала ему сад.

— Надеюсь, ты не пустила его в мой кабинет, Тереза?

— Нет-нет! Ты же знаешь, что я никогда этого не делаю. Он друг отца Бертье и говорит, что тот послал его к тебе сообщить какие-то новости.

— В таком случае мне лучше с ним увидеться. Как его зовут?

— Кажется, Минар, но в деревне говорят, что это не настоящее его имя.

Когда Минар вышел из-за угла дома, Жан-Жак, стоявший около собственной двери, держа под мышкой трость, повернулся к нему, но ничего не сказал, только внимательно посмотрел, ожидая, пока Минар, у которого вдруг пересохло во рту, объяснит, что ему нужно.