"Суматоха в Белом Доме" - читать интересную книгу автора (Бакли Кристофер Тэйлор)

2 Сотрудники

Признаю, мы с Бэмфордом Ллеландом IV не нашли общего языка. Его привел к нам Сиг Беллер после Нью-Гемпшира, когда мы поняли, что у губернатора есть шанс победить на выборах в президенты. И с его появлением у нас многое изменилось. В течение первых двух дней он уволил пятнадцать человек. Мне показалось, он хочет избавиться и от меня тоже. Тогда я встал на дыбы и показал ему, что кое-чего стою. Он извинился, но, не сомневаюсь, лишь потому, что довольно быстро узнал о моей «неприкосновенности», которой я был обязан долгой личной дружбе с Первой Семьей Америки.

Бэм Ллеланд был гнусавым бостонцем, довольно богатым (наследник) и воспитанным; пожалуй, даже чересчур воспитанным. Просто ходячая энциклопедия этикета с восточного побережья. Кроме того, он являлся обладателем гладко зачесанных назад напомаженных волос, подтяжек, портфеля из змеиной кожи, галстука-бабочки, запонок элитного клуба, очков в тонкой оправе и отменно знал французское меню. Свое состояние он приумножил, женившись на еще большем состоянии, и в результате получил возможность содержать такую игрушку, как 130-футовая яхта «Сострадание». Несчастное доказательство неумеренных трат находилось в Норфолке, штат Вирджиния, в недостаточно глубокой для такого судна бухте. К тому же яхта компрометировала нас, если учитывать, что президент Такер был поборником равноправия. Упоминая о яхте, Ллеланд всегда называл ее «лодкой моей жены». И не один раз Фили и я пытались уговорить президента, чтобы тот заставил Ллеланда избавиться от дискредитирующего нас имущества.

Марвин Эдельштейн – второй член Лиги Плюща[4] – профессор Йельского университета, политолог, был автором книги «В направлении крупинки СОЛИ», которая произвела сильное впечатление на губернатора. В свои тридцать девять лет Марвин считался слишком молодым для такого высокого поста, как председатель Совета национальной безопасности. У него был блестящий ум, однако он грешил высокомерием и, наверное, поэтому отлично ладил с Ллеландом. Они говорили на одном языке. Несмотря на это, я очень хорошо относился к Марвину. И немного жалел его. Ведь ему очень хотелось, чтобы его уважали, даже более того, чтобы его любили.

Марвин обожал тайны и шифры, без которых, кстати, на его должности не обойтись. Но у него секретность стала почти самоцелью. Стоило нам взять трубку незащищенного телефона, и он вводил код, понятный разве что ему самому и какому-нибудь очень опытному шифровальщику. Прежде чем отправиться куда-нибудь с секретной миссией, он вручал нам ключ к шифру, разработанному единственно для этой поездки. Естественно, никто не обращал на это внимание.

В первый раз, когда он попытался опробовать свою систему на мне, она не сработала. Как-то днем секретарша оповестила меня о звонке от имени «Максимального результата», и я решил, что очередной шизофреник проник в коммутатор Белого дома, поэтому попросил ее отключиться. Она так и сделала, но через несколько минут этот Максимальный результат вновь был на проводе.

– Он говорит, что вы срочно нужны ему, – сказала Барбара.

Я же ответил, что меня нельзя беспокоить по пустякам и посоветовал проинформировать чудака о суровых наказаниях, грозящих тому, кто занимает важные правительственные линии. Не прошло и минуты, как Барбара опять включила переговорное устройство.

– В чем дело, Барбара? – с раздражением отозвался я.

– Мистер Эдельштейн из Цинциннати.

Тут только я вспомнил о шифре, а Марвин был почти в истерике.

– Что у вас там такое? – едва не кричал он. – Почему ваша секретарша не выполняет своих обязанностей? Это же я!

– Да-да! Как у вас дела, Марвин?

– Не называйте меня! – Он боялся. – Шифр! Вы забыли о шифре.

– Прошу прощения. У меня куча дел.

Марвин направлялся в Гавану на встречу с Фиделем Кастро, но из соображений секретности настоял на полете через Цинциннати, и это было выше моего понимания.

– Ну, и как там у вас?

– Я встретился с Огурцом. Приправа была изумительная.

В это время я обшаривал ящик стола в поисках листка бумаги с кодом. Безрезультатно.

– Отлично, – отозвался я, не зная, что сказать. – Как прошел ланч?

Марвин довольно долго молчал.

– Вы не поняли, о чем я говорю? Не поняли?

– Марвин, я куда-то задевал листок. Но он должен быть тут. Подождите, сейчас я его найду.

– Неважно. Не ищите. В следующий раз я выйду на связь через Корону. Все. Я отключаюсь.

– Роджер[5], – сказал я, рассчитывая на снисхождение.

У меня не было намерения вытаскивать на свет подковерную дипломатию Марвина или смеяться над его постоянным требованием соблюдать секретность. Кстати, без второго никак не может быть первого. Тем не менее система Марвина давала сбои.

Если не считать меня, то дольше всех с президентом работал Майкл Фили, который участвовал в кампании с самого начала. Филз, как мы его называли, недолго – четыре дня – прослужил пресс-секретарем Джеральдины Ферраро. (У него остались самые неприятные воспоминания об этом времени.) Филз был драчливым парнем ирландских кровей с багровым лицом и буйной шевелюрой (я частенько просил его причесаться перед пресс-конференцией). И его никак нельзя было обвинить в излишней чувствительности. Впрочем, ни один пресс-секретарь не может себе ее позволить. Его коронным номером был уход в отставку. Крики «к чертям собачьим этот бардак!» были делом столь же обычным, как упоминание о Духе Величия или, скажем, нашем Боинге 707. Был такой день, когда он подал в отставку дважды. Президента забавляли недостатки Фили, к тому же у него был удивительный дар подбирать злых шакалов и беспринципных свиней для пресс-службы Белого дома; естественно, о дамах только хорошее.

При любом президенте штат сотрудников Белого дома делится на два класса: тех, кто допущен к президенту, и тех, кто не допущен. Допуск – денежная единица двора, и к нему относятся со всем почтением. Хал Джаспер, помощник президента по средствам связи, был до того испуган перспективой «выпасть из обоймы», как здесь говорят, что, даже подхватив тяжелую ветрянку, являлся на работу. Ему приходилось пользоваться косметикой, чтобы замазать следы болезни на лице. Бедняжка Хал был убежден, что если президент сможет обойтись без него неделю, то наверняка решит вообще без него обойтись. К несчастью, он заразил ветрянкой президента, который, несмотря на всем известное свое великодушие, остался недоволен и отлучил Хала от себя.

Различные кабинеты, или «конторы», внутри Белого дома не очень отличаются от средневековых герцогств или графств. Там тратят столько же времени на интриги и заговоры друг против друга, сколько на руководство страной. Это печальный, но факт из жизни Белого дома. Мне приходилось из кожи лезть, чтобы свести до минимума напряжение между управлениями внутренней политики, пресс-службы, внешней политики и прочими. Иногда мои усилия ни к чему не приводили, и я только удивлялся, до чего глубоки противоречия между отделами.

Например, однажды в четыре тридцать утра раздался телефонный звонок. Голос в трубке назвался чиновником, обслуживающим зал совещаний, и сообщил, что президент приказал особо приближенным сотрудникам немедленно прибыть в Белый дом. Испугавшись, не случилось ли чего с президентом, я рванул туда, ведя машину на недопустимой скорости. Однако вбежав в зал заседаний, обнаружил там только дежурного, который, зевая, сказал, что президент спит и все как будто спокойно.

У меня порядок с чувством юмора, но подобные «детские шалости» в Белом доме недопустимы, и я попросил генерального прокурора поручить ФБР расследование инцидента, а также составил довольно суровую бумагу, предупреждающую младших чиновников, что подобные шутки будут рассматриваться как достаточная причина для увольнения.

Со временем я стал ощущать себя амортизатором. Когда я возвращался домой, Джоан обычно говорила: «Милый, похоже, тебя использовали как амортизатор».

«Правильно, Джоан, я им себя и чувствую, – отзывался я. – Конечно же, в переносном смысле слова».

Однажды подчиненные Ллеланда сняли с меня допуск, и я обнаружил, что не могу получить документы, которые мне срочно понадобились. Когда я выразил свое негодование Ллеланду, он вежливо отверг мои претензии к его сотрудникам и сослался на какие-то бюрократические издержки. Меня это нисколько не позабавило.

Говорят, месть – то блюдо, которое лучше всего сервировать холодным, и так получилось, что как раз еда тоже была в моей компетенции, поскольку столовая Белого дома, где командовали военные моряки, была в моем ведении. Каждый раз, когда клевреты Ллеланда выкидывали очередную оскорбительную шутку в мой адрес, качество их обслуживания ухудшалось: еду им подавали с задержкой, к тому же она становилась переваренной или пережаренной, а кока-кола разбавленной.

Привилегии определяют все в Белом доме, и по ним судят о положении того или иного сотрудника. Близость к президенту, лимузины, теннисный корт, обслуживание суть показатели власти. Честно говоря, я бы не возражал, если бы больше внимания уделялось не полету на борту самолета № 1, а успешному выполнению работы.

Мое решение засеять травой теннисный корт Белого дома стало результатом одного неприятного инцидента, происшедшего летним воскресным утром 1989 года. Из-за ошибки в расписании на корт одновременно явились помощница президента по связям с общественностью Джин Логан и Марвин Эдельштейн, каждый со своим почтенным партнером. Вспыхнула жаркая дискуссия, в ходе которой, естественно, последовали оскорбления. Когда у меня дома в десять часов утра раздался телефонный звонок, от приятно начавшегося воскресенья остались одни воспоминания. Джин Логан была вне себя.

– Он все это делает специально! – визжала она. – Евреи никогда не играют в теннис!

Джин, выпускница элитной Мадейраскул, вела образ жизни, подобающий ее кругу, то есть доступ туда был весьма и весьма ограничен.

Я пытался успокоить ее, когда зазвонил второй телефон. Извинившись, я взял трубку. Звонил Марвин.

– Скажите этой антисемитской суке, чтобы она никогда больше не трясла своими сиськами на теннисном корте, – заявил он.

Требовалось Соломоново решение.

– Полагаю, парная игра не обсуждается? – спросил я без всякой надежды.

Нет. Марвин первым арендовал корт. И корт по праву принадлежит ему.

Если эго Джин Логан было нежнее папиросной бумаги, то нрав сравним разве что с крылышком колибри. Она наорала на меня, обозвала неприличными словами и сказала, что будет решать «проблему» на самом верху.

– Не сомневаюсь, президенту это понравится, – не удержался я от ехидства.

В то лето я оказался втянутым примерно в дюжину скандалов из-за теннисного корта. К августу терпение мое истощилось, и в один прекрасный вечер по моему приказу в девять часов прибыли рабочие, а к утру теннисного корта как не бывало. На его месте зеленела лужайка. От этого моя популярность, может быть, и не возросла, но я все равно считаю, что поступил правильно. Наше дело – управлять страной.

Каждому высокопоставленному чиновнику требуется «толкач» (точное и выразительное слово), чтобы не думать об осуществлении своего решения. Моим первым исполнительным секретарем был Ху Цанг, тридцатитрехлетний выпускник Кеннеди-скул. Работник он был незаурядный, то же самое, впрочем, можно сказать о его наружности. Каждое утро Ху приезжал в пять тридцать и на лужайке упражнялся в боевых искусствах. Охранникам из секретной службы потребовалось время, чтобы привыкнуть к этому зрелищу.

Поначалу Ху пришлось несладко. Приближенные Ллеланда – Фетлок и Уитерс – отвратительно с ним обходились и называли не иначе, как Чашкой с рисом. Ху поставил меня в известность об этом. Я вызвал Фетлока и Уитерса и сказал им, что дал разрешение Ху применить несколько приемов тэквондо, которыми он блестяще владел, как только они опять обзовут его. С кличками было покончено.

Позже Ху предал меня, но я простил его. Впрочем, это к делу не относится. Ху был вне конкуренции как «толкач» и государственный чиновник. Меня глубоко опечалило его недавнее признание, но я уверен, что он подаст апелляционное прошение и будет полностью оправдан, а там кто знает, может быть, и вернется на правительственную службу. Позор нам, если такие молодые люди, как Ху, отворачиваются от карьеры на государственном поприще.

Бетти Сью Сковилль, личный секретарь президента, была с ним с самых первых шагов в Бойсе и боготворила его. Она не сомневалась, что Такер останется в истории как величайший президент XX столетия. Однажды, переусердствовав с мартини, она призналась мне, что создает «маленький музей», как она выразилась, из его личных вещей – носовых платков, кожаной ленты от шляпы, ручек, контактных линз, сигаретных окурков – в ожидании того дня, когда они потребуются Смитсоновскому институту. Я обещал никому не раскрывать тайну ее «музея». Стоит прессе пронюхать об увлечении Бетти, и газетные пираньи следа от нее не оставят.

Все, кто поступает на работу в Белый дом, должны проходить жестокую проверку со стороны ФБР. На нее уходит несколько месяцев и тысячи долларов налогоплательщиков. Мой опыт показал, что это напрасная трата денег и времени, так как выуживаются только клинические психопаты и агенты КГБ. Если бы служба безопасности работала как надо, у нас не было бы проблем хотя бы с Митчем Баксбаумом.

Митч отлично зарекомендовал себя во время предвыборной кампании, и я ничего не имел против, когда Фили предложил его на должность представителя президента и директора отдела связей с прессой и планирования. Но успехи успехами, а в его биографии, оказывается, было пятно: учась в университете, он подрабатывал в порнофильмах. Думаете, ФБР это раскопало? Увы, не ФБР, а «Вашингтон пост». В отчете же ФБР, который я прочел, о раздеваниях Митча перед камерой было написано как об «активном участии в университетском киноклубе». Правда, это тоже было. Отказ президента выгнать Митча был, наверное, красивым жестом, однако он дал повод правым выстрелить по нам, и они тотчас им воспользовались.

От составителей речей, в отличие от политиков, не ждут высоких моральных принципов. Как правило, эта публика не бывает в церкви и ведет такой образ жизни, что лучше ей не показываться на людях. Очень часто спичрайтеров набирают среди журналистов, чем и объясняется их несоответствие облику государственного чиновника.

ФБР не нашло никаких изъянов в здоровье нашего спичрайтера Чарли Манганелли. Мне оставалось только радоваться, ведь в течение некоторого времени я замечал за ним резкие перепады настроения, которые больше походили на наркозависимость, чем на метания творческой личности. Президент тоже подозревал худшее, так что когда я рассказал ему об отчете ФБР, он тоже обрадовался. Он доверял Чарли, и ему нравилось его общество.

Когда же алкоголизм Чарли стал очевиден, мне пришлось списать это на тяжелую работу (ведь она и в самом деле была нелегкой) и заставить его лечиться. Чего я в то время не знал, так это главной проблемы бедняги Чарли – проблемы с наркотиками. Когда же он случайно упомянул о ней в доверительной беседе, я пришел в ужас. Не думаю, что он понимал сложность своего положения. Пришлось найти для него самую-самую закрытую реабилитационную программу в одном из военно-морских госпиталей. Главному врачу я сказал, что если хоть одно слово о болезни Чарли вылетит из стен его учреждения, я лично прослежу за тем, чтобы в дальнейшем он лечил тюленей на Диего-Гарсия. Мне всегда нравился Чарли. И он до сих пор время от времени посылает мне весточки из своего мексиканского притона, куда в конце концов забросила его судьба.