"Исследование по истории феодального государства в Германии (IX – первая половина XII века)" - читать интересную книгу автора (Колесницкий Николай Филиппович)

Вотчинная концепция феодального государства

Вотчинная натурально-хозяйственная концепция феодального государства является безусловно наиболее научно-прогрессивным направлением в немецкой буржуазной историографии средневекового государства.

Это можно заключить уже из того факта, что вотчинная теория подверглась самым ожесточенным нападкам как рая со стороны наиболее реакционных историков, видевших в ней «материализм» и неуважение к немецкому государственному духу, к «публично-государственной идее» и т. п. Современная немецкая буржуазная историография феодального государства, стоящая в теоретическом отношении значительно ниже взглядов вотчинной теории, считает эту концепцию в научном смысле полностью преодоленной и превзойденной. Заслуга в этом приписывается Г. Белову. Но не является ли это «превосходство» попятным движением? Скорее всего именно так.

Выше мы уже отметили, что в понимании существа государства сторонники вотчинной теории были такими же идеалистами, как и прочие буржуазные историки. Но в ряде вопросов хозяйственной и социальной истории у них действительно имеется экономический материализм.

К. Т. Инама-Штернегг и К. Лампрехт объясняют вотчинную власть (судебную, полицейскую) хозяйственными потребностями крупного землевладения[69]. Изменение организации вотчинной власти, по их мнению, зависело от изменения организации хозяйства, способов эксплуатации земельной собственности и форм ренты[70].

Точно так же и изменения в положении крестьянства они объясняют переменами в способе ведения помещичьего хозяйства. При существовании крупного барского хозяйства господствовала барщинная система, при распаде вилликаций – система оброков.

Зависимость крестьянства выводится ими из права феодальной земельной собственности[71].

К. Лампрехт и К. Т. Инама-Штернегг объясняют хозяйственными условиями не только положение людей, но и явления политической и культурной жизни. Чем более развито хозяйство, тем выше культура[72]. От этого утверждения еще бесконечно далеко до понимания общественных формаций. Вместо экономических формаций Лампрехт говорит о «социально психологических типах» и «культурных эпохах» (в этом он является предшественником современных циклистов – Д. Г. Робинсона, А. Тойнби и др.).

Феодализм у него представляется как система натурального хозяйства. «Феодальный строй есть явление, неизменно сопутствующее всякому организованному на натуральных основах хозяйству»[73].

Изменения в государственном устройстве сторонниками вотчинной теории объясняются непосредственным воздействием хозяйственных условий (а не экономических отношений).

Образование системы ленов и сеньорий, по их мнению, обусловлено натуральным характером хозяйства (наделение землей в вознаграждение за службу). Ликвидация «феодализма» (т. е. ленно-сеньоральной системы) явилась, согласно этой теории, следствием разложения натурального хозяйства и распространения денежного обращения, давшего возможность вместо вассалов и министериалов ввести платное чиновничество и наемное войско[74].

Этот взгляд присущ не одним сторонникам вотчинной теории. В той или иной форме он встречается у большинства буржуазных историков, в том числе и у таких ярых противников вотчинной теории, каким был Г. Белов (см. его оценку т. н. отчуждения «публичных прав» королевской властью производившегося ею по «чисто финансовым» соображениям). В нем есть несомненная доля истины. В условиях натурального хозяйства в Европе IX – XI вв. невозможно было организовать последовательно централизованное государственное управление. Но объяснять одним этим фактором феодальную политическую раздробленность Европы той эпохи было бы неправильно. Достаточно известно, что до наступления этой классической раздробленности существовала относительно сплоченная раннефеодальная монархия, хотя хозяйство раннефеодальной эпохи было не менее натуральным. Следовательно, дело здесь не в одном натуральном характере хозяйства; имелись еще и другие, более глубокие причины[75].

Таким образом, в построениях вотчинной натурально-хозяйственной концепции нет подлинно научного подхода к познанию природы феодальной судебной и политической власти. Судебная и прочая принудительная власть выводится из нужд организации хозяйства. Но она не ставится в связь с характером феодального производства, которое немыслимо без непосредственного внеэкономического принуждения, а также с характером феодальных производственных отношений и особенностями феодальной собственности, объектом которой являлся сам непосредственный производитель.

В силу этого, вотчинная теория не может раскрыть и истинного существа феодального государства. Для нее это государство представляется не чем иным, как простым атрибутом «домашнего хозяйства» (Hausherrschaft – К. Бюхера).

Рассмотрим вотчинную концепцию феодального государства по существу.

Распад Франкского государства оценивается сторонниками вотчинной теории как совершенно закономерное явление, вытекающее из внутренней слабости этого государства. По характеристике К. Лампрехта, Франкская империя представляла собой не настоящее сплоченное государство, а конгломерат отдельных областей. Она «не имела ни хозяйственной, ни национальной основы и должна была уже в силу этого распасться»[76]. Перед нами взгляд на Франкское государство, совершенно противоположный взгляду П. Рота и других сторонников публично-правовой теории. (Инама-Штернегг дает более высокую, чем Лампрехт, оценку Каролингскому государству и его хозяйственной деятельности в особенности[77].).

После распада Каролингской империи основной силой в строительстве государства становится крупное землевладение: «Землевладение явилось... единственной солидной политической силой как в сельской местности, так, на первое время, и в городах. Ему принадлежало, ввиду распадающегося государственного строя, большое будущее. Оно явилось ядром образования княжеских территорий, основой первого настоящего территориального управления и базисом развития княжеской власти, нашедшей свое законченное выражение в абсолютной монархии. Из землевладения выросло современное государство»[78].

Эта оценка политической роли крупного землевладения совершенно противоположна той, которая давалась до Инамы-Штернегга и Лампрехта (и после них) сторонниками «публично-государственной концепции». Там феодальное землевладение характеризуется как сила, разрушавшая государство, здесь оно превозносится как созидающая политическая сила. Не будем говорить, который из этих взглядов правильнее. Оба они несостоятельны, так как исходят из антинаучной предпосылки в понимании существа феодального государства. Вопрос следует ставить не о противоречиях между землевладением и «публичными началами», а о том, почему в одних исторических условиях в государстве преобладали «публичные начала», а в других вотчинные.

К. Лампрехт и его предшественник Инама-Штернегг не просто провозглашают государственную миссию крупного землевладения, но и пытаются научно доказать (этому посвящены их главные усилия), почему именно крупное землевладение должно было сыграть такую важную роль в государственном строительстве.

Следует сказать, что постановкой данного вопроса и попытками его разрешения вотчинная теория, в лице К. Лампрехта, сделала важный вклад в изучение социально-экономической истории. К. Лампрехт, а еще ранее Г. Маурер, поставили в качестве одной из важнейших задач экономической и социальной истории изучение процесса превращения свободного маркового устройства в вотчинное устройство. И в решении этой проблемы они сделали все, что возможно было сделать с позиций идеалистической методологии.

До господства вотчинного строя хозяйственная, социальная и политическая жизнь заключалась в марках (сельских общинах, сотнях, областях) и в общей государственной организации. Марковое устройство являлось одновременно и хозяйственной, и судебной организацией[79]. Судебная организация марки увенчивалась государственными судебными органами. В государстве сосредоточивалась вся политическая жизнь. Так было вначале. В это устройство вторглась вотчина и начала его разлагать, присваивая одну за другой его функции. Вотчина поглотила крестьянскую общинную собственность, а затем и самое общину и присвоила хозяйственные функции и хозяйственную автономию марки[80]. (У Маурера марковый строй не поглощался полностью вотчинным). Вместе с тем вотчина впитала в себя судебную организацию марки. В отношении организации суда вотчина, по мнению Лампрехта, имела все преимущества перед маркой. В марке уже давно было нарушено единство хозяйства и права, в вотчине оно существовало налицо.

В этом рассуждении заметна явная идеализация вотчины. Лампрехт не делает никаких попыток раскрыть классовую эксплуататорскую роль феодального права; наоборот, он всячески его приукрашивает.

Вотчинный строй поглощает не только хозяйственную и судебную организацию общества (марок), он поглощает и всю систему государственного устройства, само разваливающееся государство[81].

Судебная власть вотчины росла «автогенно». Землевладелец обладал юрисдикцией над лично несвободными крестьянами в порядке «вещного» права – права собственности; над зависимыми – вследствие их поземельной зависимости и на основе права «покровительства». Государственную юрисдикцию над населением вотчина получила с помощью иммунитета[82].

К. Лампрехт и К. Т. Инама-Штернегг считают, что к концу каролингского периода крупная вотчина была уже вполне сформировавшейся хозяйственной и политической силой. Вотчинный строй охватывал своей экономической, судебной и политической организацией все население: крестьян в порядке личной и поземельной зависимости, мелких феодальных землевладельцев – в порядке ленных отношений[83].

Старая крестьянская свобода погибла. Гибель крестьянской свободы К. Лампрехт изображает более или менее реалистически, отдавая должное и роли, сыгранной при этом государством: «Их свобода стала означать зависимость от государства и обязанность выполнять его повинности. Сохранение этой свободы... было не благом, а несчастьем... Так бесславно погибла германская свобода. Подкошенная хозяйственно, отброшенная в социальном смысле, отягощенная политически, она опускалась все ниже и ниже[84]... С X в. свободные или несвободные люди были крепостными, а крупные землевладельцы господами земли»[85].

К. Лампрехт вовсе не отрицает наличия некоторых элементов свободного крестьянства и в более позднее время. Их существование он прослеживает вплоть до XIII в.[86].

Он не признает только какого-либо значительного влияния этого факта на хозяйственную и тем более на политическую жизнь эпохи. И с этим мнением нельзя не согласиться.

Вотчинная теория признает за крупным землевладением решающую роль в образовании территориальных княжеств в Германии[87].

Территориальная власть рассматривается как прямое продолжение вотчинной власти. Не «средневековая империя», а крупное землевладение является творцом территориальной власти и родоначальником «современной государственности»[88].

По Лампрехту, крупная земельная собственность с самого начала была полугосударственным институтом (Halbstaatliche Institut). В дальнейшем с помощью иммунитета этот государственный облик крупной вотчины был еще более усилен. Для превращения крупной вотчины в территориальное княжество требовалось только округлить земельные владения и присвоить права верховной власти (Hoheitsrechten). Первое достигалось путем купли, обмена и земского фогства (дававшего возможность присваивать земли свободных крестьян). Второе – путем получения от короля или присвоения в явочном порядке высшей юрисдикции, графских прав, различных регалий, бургового права и т. п. Подчинение князем феодальных землевладельцев совершалось с помощью ленной системы[89].

Так представляет существо процесса образования территориальной власти в Германии вотчинная теория. Как видим, здесь не выясняются причины образования территориальных княжеств и не вскрываются экономические условия, определившие данный путь политического развития Германии; здесь дается только юридическая схема превращения вотчины в территориальное княжество. В этом отношении вотчинная концепция по существу ничем не отличается от «публичной» концепции.

В довершение характеристики политических взглядов К. Т. Инамы-Штернегга и К. Лампрехта следует сказать, что они откровенно идеализируют вотчину и патримониально-княжеское территориальное устройство.

Реакцией против либеральных взглядов на государство Гирке и Маурера, которые по существу отрицали настоящий государственный смысл средневековой германской монархии, явилась книга Р. Зома о Франкском государстве[90].

Взгляды Зома были позже развиты Г. Беловым и Ф. Кейтгеном в их полемике против вотчинной теории. По своему политическому характеру «публично-правовая» концепция является консервативно-монархической концепцией. Она считает грехом для настоящего немца проявлять сомнение в извечности государства или не признавать за средневековым германским государством подлинно публичного характера. Государственность, основанная на тех же принципах, что и милая их сердцу прусская монархия, существовала у немцев извечно и неизменно. А то, что в живой действительности феодальное государство вовсе не походило на «современное», их ничуть не смущает: государственность, мол, оставалась та же, перемещались только верховные государственные права, то концентрируясь в руках монарха, то переходя от монарха к князьям.

В смысле научного метода эта теория представляет явную деградацию. Она оперирует одними голыми юридическими и правовыми категориями и совершенно отказывается видеть конкретную историческую действительность. Поэтому ее «победа» над прежде господствовавшими представлениями является мнимой победой. Положения вотчинной теории по существу ею не опровергнуты. «Опровержение» произошло только в идеалистической спекуляции этих авторов.

Р. Зом формулирует свою «правовую» точку зрения с присущей ему четкостью[91]. Он пришел к ней в результате изучения судебного устройства Франкского государства[92]. Он решительно выступает против «господствующего мнения» (О. Гирке, Г. Маурер), отказывавшегося видеть в устройстве Франкского государства разграничение публично-правовых и частно-правовых начал и отрицавшего наличие в нем системы публичного государственного подданства (Untertanenverband)[93]. Особенно он нападает на «теорию товарищества» О. Гирке, которая, по его словам, отрицает за государством государственный смысл и отождествляет его с цехом или «союзом по зажиганию свечей» (в этой критике несомненно скрывается истина). Р. Зом считает, что Франкское государство было таким же настоящим «публичным» государством, как и современное – в полном смысле «правовым государством», не имевшим никаких других задач, кроме реализации права.

Реализация права, закона (Зом признает настоящим правом только государственный закон) составляет главную цель государства. Эту цель государство осуществляет с помощью всех средств насилия, имеющихся в его распоряжении. «Государство держало в своей руке меч, а не пальмовые ветви». «Государство – это сила всех сил, высшая суверенная сила внутри человеческого общества»[94]. Идеалом Р. Зома, как можно судить, является неограниченная монархия.

Р. Зом называл своим учителем П. Рота. Но от Рота он ничего положительного не заимствовал, кроме юридического метода и сконструированной с помощью этого метода системы «всеобщего подданства» (Untertanenverband).

В восхвалении средневековой монархии еще дальше Р. Зома пошел Г. Белов.

Г. Белов считал своим духовным учителем именно Р. Зома[95]. То, что Зом говорил о Франкской монархии, он перенес на Германскую монархию средневековья. Своего противника Г. Белов видел в лице вотчинной теории, критике которой и посвящена его работа о «Германском средневековом государстве». Правда, свои стрелы он направляет против патримональной теории Л. Галлера и о К. Лампрехте упоминает весьма редко. Но патримониальная теория служит для него «точкой отталкивания», а врагом является живая вотчинная теория.

Г. Белов пытается дать положительное построение противоположное вотчинной теории. Посмотрим, что же он противопоставляет этой теории?

Чтобы опровергнуть тезис вотчинной теории о замене в послекаролингское время системы «общего государственного подданства» вотчинной зависимостью, Белов старается доказать, что подданство королевской власти со стороны всего населения государства, в том числе и со стороны крестьянства, никогда в средние века в Германии не исчезало. Для этого он пускается в сомнительное, по научной объективности, исследование положения крестьянства[96] и приходит к выводу (к которому пришли уже задолго до него Каро и др.), что свободное крестьянство существовало в течение всех средних веков и что падение старой свободы непосредственно соприкасалось с рождением новой (коммутация ренты).

Г. Белов считает в подлинном смысле свободными тех зависимых крестьян, которые сидели на помещичьей земле и имели возможность с нее уходить. При этом он утверждает, что невозможно провести строгую грань между свободными и полусвободными, что, по его мнению, служит еще одним аргументом в пользу концепции распространения свободы в средние века[97]. Но этим Белов только опровергает самого себя: невозможность провести такую грань лишь свидетельствует о том, что все крестьяне были феодально эксплуатируемы. Г. Белов ни в какой мере не поколебал «долго господствовавшее заблуждение», что «в средние века были только „господа и слуги“. Те, кого он считает не господами и не слугами, являлись на самом деле людьми эксплуатируемыми в такой же почти степени, как и „слуги“.

Ложным является и основной вывод Белова, что значительная масса населения, в том числе и многочисленные слои крестьянства, находились в период «феодализма» (т. е. в X – XIII вв.) в публично правовых отношениях к королевской власти[98]. На самом деле в прямых отношениях зависимости от короля были только крупные феодальные землевладельцы и некоторая часть средних и мелких феодалов. Из крестьян в зависимости от короля (т. е. в непосредственной эксплуатации со стороны фиска) были только те, кто сидел на землях домена, и в некоторой степени крепостные церкви.

Дальнейшее «исследование» Белова имеет еще меньшую научную ценность. Чтобы доказать «публичный» характер средневекового германского государства (под государством он понимает только королевскую власть с подчиненными ей органами), он пускается в толкование названий Reich, Land, королевских и императорских титулов, эмблем и инсигнии и приходит к выводу, что они от начала и до конца представляли понятия, «сугубо публичные». Особенно убедительным, по его мнению, аргументом публичности средневекового государства являлось наличие различного рода регалий, служивших по самой своей природе прерогативой короля и передававшихся только его именем. (Заметим, что факт отчуждения королем регалий как своей собственности скорее служит аргументом в пользу патримониальной теории). По мнению Белова, если и существовала в средние века другая государственная власть, кроме королевской, то только по мановению последней, в результате получения от нее своих полномочий. Подняться само собой из землевладения и вотчинных отношений никакая истинно государственная власть, по его представлению, не могла.

Подобно тому, как в теологии божество, а у Гегеля «абсолютная идея» не саморождается, а только перевоплощается, так и у Белова перевоплощается государственность. Она может только трансформироваться, но не способна появиться заново. Приобретение крупными вотчинами элементов государственности – следствие получения ими от короля иммунитетов (публичных полномочий), регалий и пр. Образование территориальных княжеств (в государственном характере которых не приходится сомневаться и Белову) – результат сосредоточения в руках князей публичных графских прав[99].

Исходя из всего этого, Г. Белов дает следующее определение государства: «...государство – учреждение, посвященное целям, образующим высший, всеобщий, единый интерес»[100]. При этом Г. Белов с похвалой цитирует следующие слова из диссертации некоего А. Альбрехта: «Монарх живет высшей, чем простые смертные, идеей». Это уже по существу обожествление личности монарха.

Но интересы борьбы с патримониальной теорией заставляют Г. Белова считать короля, несмотря на всю его святость, всего лишь органом и слугой государства.

Весьма убедительным аргументом против патримониальной теории он считает тот факт, что «государственность» существовала и проявлялась независимо от личности короля в периоды междуцарствий, во время королевских выборов и т. п.

Феодализм у Г. Белова рассматривается в полном соответствии с его «публично-правовой» концепцией государства[101]. Автор не соглашается с тем мнением, которое характеризует феодализм как «перерыв государственных связей подчинения и зависимости» «Чисто государственные» связи и отношения существовали, по Г. Белову, несмотря на ленную систему и вопреки ей.

Корни и существо феодализма Г. Белов видит в пресловутом отчуждении «верховных прав» (Hoheitsrechten)[102]. «Верховные права, передаваемые от лица государства князьям, не теряли своего публичного государственного характера» (там же, стр. 275); следовательно, феодализм «не устранил государство», а только видоизменил его. Феодализм оставлял достаточно места для «чисто государственных отношений».

Г. Белов воюет против объяснения феодализма «хозяйственными условиями». Его аргументация в данном вопросе показывает всю ограниченность научного кругозора этого незаурядного представителя немецкой историографии. Вот пример: Генрих IV хотел «упразднить феодализм» и ввести налог (Bede), но это ему не удалось. По какой же причине? Отнюдь не по хозяйственной, а только по политической: из-за сопротивления знати! (там же, стр. 337).

Или вот еще одно «опровержение материализма»: «Наиболее ярко мы можем заметить влияние феодализма с его отчуждением публичных прав на образование городского сословия. На первый взгляд это представляется как результат влияния хозяйственных условий. Но средневековый город отнюдь не продукт хозяйственного развития. Средневековый бюргер – это член общины, наделенной определенными привилегиями, которые имеют своим основанием соответствующее отчуждение государственных прав» (там же, стр. 286).

Больше того, Г. Белов объявляет креатурой государства весь социальный строй средневековья.

Таково «последнее слово» немецкой буржуазной историографии начала XX века»!

Книга Белова о средневековом германском государстве была принята немецкими историками как крупное достижение историографии. А. Допш в своей рецензии на эту книгу[103] отмечал как величайшую заслугу Белова то, что он «на основе новейших достижений историографии средневековья доказал государственный характер средневекового германского устройства» и что он навсегда разгромил вотчинную теорию, видевшую в феодальной монархии простое «домашнее хозяйство короля» (Hausherrschaft). Дополняя и развивая взгляды Белова, Допш утверждал, что эта монархия осуществляла, кроме прочих своих благодеяний, и «положительную социальную политику», в частности – «она защищала свободу» от покушений со стороны крупных землевладельцев. Пресловутое «отчуждение верховных прав». А. Допш считает не «падением государства», а, наоборот, его созидательным деянием: посредством этого «отчуждения» монархия привлекала широкие общественные силы для целей государственного строительства.

Вот в каком направлении развивается «публичная концепция» феодального государства.

Современная немецкая буржуазная историография критически относится к публично-правовой концепции германского средневекового государства Г. Белова. Но она не уменьшает заслуг этого историка в деле «разгрома вотчинной теории»[104].

Ф. Кейтген. Ученик Белова Ф. Кейтген по существу ничего оригинального не прибавил к концепции своего учителя. В своей книге о средневековом германском государстве[105] он перепевает взгляды Белова, прибавляя к ним кое-что от Елинека и Гирке. Однако построения Кейтгена представляют для нас значительный историографический интерес. В них, как в зеркале, отразились все пороки немецкой историографии феодального государства.

Ф. Кейтген, как и Г. Белов, по своим политическим убеждениям консерватор-монархист. Идеалом для него служит прусская монархия, в которой монарх не отождествляется с государством, а признается, по словам прусского короля его «первым слугой»[106]. Это высказывание прусского короля по мнению Кейтгена, в корне опровергает и патримониальную, и вотчинную теорию.

Чтобы доказать «публичный характер» германского средневекового государства, Ф. Кейтген пускается в исследование следующих проблем: а) государство, как юридическое лицо; б) суверенитет государства; в) отношение публичного и частного в средневековом государстве[107].

По всем этим пунктам он приходит к неопровержимым, по его мнению, выводам, что средневековое государство было таким же настоящим публичным государством, как и «современное».

Приведем некоторые примеры «конкретных доказательств» Кейтгена:

Средневековое государство представляло собой «юридическое лицо» (Staatspersonlichkeit) независимо от личности монарха. Доказательства: современники понимали государство, как regnum, res publica и т. п.

Ленные отношения содержали в себе частноправовое начало, но по существу являлись публичными отношениями. Ход доказательства: ленные отношения возникли из частного института, из дружинных отношений. Но образовались они для чисто государственных целей Франкской монархии.

Власть территориального князя имела не частноправовой, а публичный характер. Доказательства: а) жители княжества в своей массе являлись не крепостными князя, а его подданными; б) князь был господином в стране, а не господином над страной (Herr im Lande, nicht aber am Lande).

«Развивая» положение о пресловутом немецком «дуализме» в области «правовой и государственной идеи», Кейтген достигает «вершин» юридической схоластической мудрости.

Дуализм заложен в самой природе немцев и их государственности. Суть его в том, что индивид представляет особую величину в отношениях с государством; государство обладает своим правом (публичным), а индивид – своим (частным). Противоречия и борьба между этими двумя правовыми началами определяли собой всю историю государственного развития Германии вплоть до эпохи абсолютизма.

Характерным порождением немецкого дуализма Кейтген считает факт установления наследственности должностей и превращение должностных лиц в самостоятельных владетелей. Причины этого явления, оказывается, скрывались в том, что немцы, будучи от природы склонными видеть в порученном им государственном деле свое личное дело, относящееся к их частному праву, выполняли свои должностные обязанности не «по-казенному», а вкладывали в них всю свою индивидуальность и превращали тем самым эти должности в свое частное достояние.

Одно из ярких проявлений немецкого дуализма Ф. Кейтген, вслед за Г. Елинеком, видит в политическом устройстве территориальных княжеств. Здесь князь, представляющий государственное единство, противостоит сословиям, представляющим союз личностей, наделенных особыми правами. Только абсолютизм был способен покончить с дуализмом и заменить его строгим монизмом. Государство окончательно подчинило индивида; публичное право овладело частным правом (там же, стр. 145 и сл.). Вот как просто «творится история»!

Такой же юридический подход обнаруживает автор и в своем построении о территориальных княжествах. За основу образования территориальных княжеств он, вслед за Г. Беловым, принимает сосредоточение в руках князей графской власти[108]. Фокус превращения крупного землевладельца в территориального князя он усматривает в факте завладения им публичными правами. Эти права, переходя в руки землевладельца, ни в какой степени не теряли своего публичного характера. Ибо в тот самый момент, когда господин земли приобретал эти права, он сам превращался из «частного лица» в лицо публичное – в главу государственной власти (там же, стр. 125). При этом происходило и другое любопытное превращение: к территориальному князю возвращались все публичные права, потерянные некогда графом вследствие раздачи иммунитетов. Своеобразный закон «сохранения публичных прав»!

Образование реальных территориальных княжеств в XIII в. для Ф. Кейтгена еще ничего не значит. Для него главное состоит в юридических, а не в действительных превращениях. Он утверждает, что эти княжества являлись всего лишь административными округами империи. Земли князей оставались ленами императора, а люди, сидевшие на этих землях, – королевскими подданными. А то, что император реально не распоряжался ни этими землями, ни их населением, объясняется весьма «простым» фактом: у него не хватало на это сил. Если бы у короля нашлись силы (?), то он без всяких потрясений мог бы, на основе существующей юридической организации, воскресить единое жизнеспособное государственное целое (там же, стр. 127). «Территориальное княжество стало тогда самостоятельным государством, когда империя перестала быть государством, превратившись в союз государств». А это произошло, по мнению Кейтгена, только в 1648 г.

Г. Зелигер и его школа. Одновременно с Г. Беловым с критикой вотчинной теории выступил Г. Зелигер[109]. Различия в концепциях Г. Зелигера и Г. Белова не столь значительны. По существу, они критикуют вотчинную теорию с одних и тех же «государственных» юридических позиций.

Принципиальное расхождение между ними определилось при трактовке возникновения территориальной власти (Landeshoheit). Г. Белов основу процесса образования территориальных княжеств усматривает в собирании графской власти, Г. Зелигер – в образовании «округов банна» (Bannbezirke). И тот, и другой, исходит из чисто юридической предпосылки, хотя и несколько различной. Оснований для неприязни и вражды, казалось бы, здесь не должно быть. Тем не менее Г. Белов видел в Зелигере противника, который был для него ненавистнее любого откровенного приверженца вотчинной теории[110].

Не сказывалось ли в этом соперничество из-за чести победы над вотчинной теорией или из-за открытия «источника» территориальной власти (Landeshoheit)?

Следует сказать, что научный уровень критики, как и всего построения, у Зелигера выше, чем у Белова.

Г. Зелигер взялся пересмотреть господствовавшие представления о всех феодальных институтах, составляющих, по мнению буржуазной историографии, существо социально-экономического и политического строя феодализма (прекарий, бенефиций, иммунитет, округ банна). Все сказанное Зелигером по этим вопросам не представляет собой принципиально нового в немецкой исторической науке, хотя некоторые уточнения в частностях его работа вносит.

Нас интересует в данном случае общая концепция Зелигера. Эта концепция может быть определена как политико-юридическая. Зелигер почти в такой же категорической форме, как и Белов, не признает за крупным землевладением самостоятельного политического значения. Вотчинная теория, «выводившая политическую силу из хозяйственной» (это на деле не совсем соответствует действительности), прочна в своей основе.

«Материальные отношения всегда влияют на социальные и политические... Но мы считаем неправильным выводить социально-политическое развитие просто из хозяйственных изменений. Крупное землевладение, как показывает наше исследование, только в той мере политически и социально значимо и влиятельно, в какой оно получает свои привилегии и полномочия прямо от государства»[111].

Вполне созвучно с концепцией Белова и следующее утверждение: «Как раз в древние периоды общественного развития определяющим являлось отношение отдельной личности или класса к государству, к носителям и представителям государственной власти» (подчеркнуто мной. – Н. К.) (там же).

Основное утверждение Зелигера против вотчинной теории сводится к тому, что публичная юрисдикция вотчинника строилась не на его землевладельческих правах, а на государственных полномочиях, на иммунитете. Само по себе землевладение не могло создать судебную и тем более политическую власть вотчинника. Эту власть дало вотчиннику государство.

По Зелигеру, никакая власть не рождалась сама собой из вотчинных отношений, она только передавалась от государства в вотчину: «Однако вотчинная и вся низшая юрисдикция – все, чем когда-то распоряжались франкские провинциальные чиновники, имеет своим началом государственное полномочие... Только в более позднее время местами устанавливается низшая юрисдикция на базе патримониальной власти» (там же, стр. 198).

До X в. иммунитетная юрисдикция еще совпадала территориально с вотчинной. Позже нарушилось и это совпадение: «Землевладение и юрисдикция совершенно расходятся» (там же, стр. 168).

Зелигер оспаривает не только политическую роль вотчины, но и ее социально-преобразующую роль.

Вотчина не уничтожила свободу. «Если старое представление утверждало, что в послекаролингское время свобода совершенно исчезла, а другое мнение доказывало, что вне вотчин она продолжала существовать, то я категорически утверждаю, что она существовала и в самой вотчине (там же, стр. 196).

Что это была за свобода, автор дальше поясняет: это особая подсудность (фогту и т. п.). Утверждение о наличии такой «свободы» понадобилось для того, чтобы опровергнуть тезис вотчинной теории об абсолютном господстве крепостного права при феодализме. В этом мы тоже видим полное единомыслие Зелигера с Беловым.

Концепция возникновения территориальных княжеств у Зелигера и его учеников отрицает вотчинную власть в качестве решающей силы в образовании территориальных княжеств[112]. Она признает за вотчинной только роль территориальной основы, способной вместить в себя политическую и судебную власть, делегируемую от государства. «Землевладение... есть повод, начало и территориальная основа для округа публичной юрисдикции»[113].

На территориальной основе вотчины только тогда может развиться власть территориального княжества, когда эта вотчина превратится в замкнутый округ банна (Bannherrschaft, Bannbezirk)[114].

Образование замкнутых округов банна совершалось в результате наделения крупного землевладения иммунитетом и судебным банном и представляет собой весьма длительный процесс; начало его он относит ко времени Каролингов (Зелигер усматривает примитивный округ банна уже в т. н. mithio)[115].

Ученик Зелигера Г. Обен, изучавший возникновение территориальной власти по материалам нижнерейненских областей[116], в некоторой степени отклоняется от этого мнения. Он считает источниками формирования территориальной власти ряд юридических институтов – права графства, иммунитет, фогство и судебный банн. Образование замкнутого округа банна рассматривается им в качестве важнейшего фактора территориальной власти. Но не всякий округ банна представлял собой территориальное княжество. Только обладание высшей юрисдикцией давало возможность создать территориальную власть[117].

В концепции Г. Обена имеется новый элемент, которого нет ни у Зелигера, ни у Белова. Г. Обен, как и Г. Гирш, допускает наличие у крупных землевладельцев судебной и политической власти без особого получения ее от государства[118].

Это так называемая «автогенная» теория присвоения иммунитета и высшей юрисдикции.

Не означает ли это возврата к некоторым положениям вотчинной теории, которую современная немецкая историография считает похороненной?

В самом признании «автогенного» развития юрисдикции нет ничего, нарушающего юридическую концепцию. Власть, которую присваивают явочным порядком крупные землевладельцы, понимается этими историками в том же духе, что и власть, «делегируемая» от короля. Ее происхождение не связывается с природой самой феодальной собственности, с феодальным производством. Но этого не признавала и вотчинная теория.

Мы рассмотрели основные концепции феодального государства в Германии, бытовавшие в немецкой историографии до конца первой четверти настоящего столетия. Эти концепции в той или иной степени представляли для своего времени господствующее мнение.

Смена этих концепций не может рассматриваться просто как результат «прогресса исторической науки», совершенствование методов исторического исследования и т. п. Это в известном смысле выражение изменений в политическом кредо буржуазии, показатель эволюции буржуазной идеологии периода промышленного капитализма и империализма. Патримониальная теория была выражением антибуржуазной реакции. Марковая и вотчинная теории явились своеобразным проявлением немецкого буржуазного либерализма, граничащего подчас с консерватизмом. Антивотчинные «публично-правовые» теории были реакцией на марксизм и «материализм» вотчинной теории; они свидетельствуют об усилении консерватизма и реакционности буржуазной идеологии[119].

Что же прибавила ко всему этому буржуазная немецкая историография в период господства в Германии фашизма и в послевоенное время?

Если отбросить в сторону весь хлам фашистских «исторических писаний» насчет расового характера немецкого государства и роли «фюреров» в его развитии и т. п. и оставить то, что в какой-то мере относится к области научной проблематики, то можно выделить следующие «проблемы» истории германского феодального государства, привлекавшие внимание этой историографии:

1) Вопрос об изображении государства в «народном духе».

2) Вопрос о соперничестве короля и дворянства в деле строительства государства.

3) Проблема «конструктивности» ленной системы в переустройстве государства.

4) Вопрос о «модернизации» средневековой государственности.

5) Вопрос о священном характере средневековой германской монархии.

Острой борьбы мнений по этим вопросам не заметно. Среди историков скорее заметна тенденция перепевать на свой особый лад одни и те же идеи.

Идея изображения государства в «народном духе», в смысле слитности государства с народом, явно продиктована фашистской демагогией насчет «народного государства». Показать «корни» фашистского «народного государства» в далеком прошлом – вот задача, которую ставили перед историками национал-социалистские правители[120].

Этому государству приписываются совершенно не свойственные ему черты. Отношения гнета и эксплуатации выдаются за отношения сотрудничества, направленные «на достижение общих политических целей». Немецкая средневековая империя трактуется как создание всего немецкого народа[121].

Для доказательства «народного характера» немецкого феодального государства используется «теория товарищества» О. Гирке. Государство преподносится как вся немецкая нация во главе с ее «вождями». Такая трактовка государства не является новостью в немецкой историографии. Государство всегда здесь выдавалось за организацию всего народа. Но прежде проводились различия между «обществом» и «государством»[122]. Теперь эти различия замазываются.

В качестве главной особенности средневекового германского государственного строя объявляется «соперничество» короля с дворянством. Мысль эта не нова. Буржуазные историки, не различающие за деревьями леса, всегда считали, что история феодального общества и государства – это непрерывающаяся цепь столкновений между королем и феодалами, от которых будто бы зависели в€е судьбы народов. Но в прежние времена симпатии историков всегда оставались на стороне королевской власти, которая рассматривалась ими как носительница порядка в беспорядке, а не на стороне феодалов, сеявших постоянные смуты и анархию. Теперь подход изменился. Феодалов признают «строителями государства» наравне с королем, а их постоянную борьбу с королевской властью квалифицируют как «соперничество в деле конструктивного строительства государства» в направлении к «современному государственному устройству».

«Мы утверждаем, что эта борьба [короля с дворянством] только тогда может быть правильно понятой, когда она будет рассматриваться не просто, как спор из-за дележа власти, а как соревнование в деле созидания новых основ будущего государственного порядка»[123].

В связи с этим немецкие буржуазные историки «по-новому» оценивают возникновение немецкого партикуляризма. Упадок королевской власти и образование могущественных территориальных княжеств представляется им не как бедствие, а как некое благо для Германии. Вот что писал А. Допш по этому вопросу: «Немецкий партикуляризм имел не только теневые, но и светлые стороны: он дал возможность создать многосторонние культурные творения, немыслимые в строго объединенных государствах»[124].

Т. Майер предостерегает против отрицательного отношения к образованию территориальных княжеств: «Здесь мы имеем положительное строительство, государственное новообразование»[125].

Г. Миттайс указывает, что без наличия территориальных княжеств не были бы разрешены «многие большие задачи Германского государства»[126].

При таком понимании факта образования территориальных княжеств представляется неудовлетворительным прежнее объяснение возникновения территориальной власти и оценка отдельных «источников» ее формирования. Раз за князьями признается самостоятельная и положительная роль в «государственном строительстве», то и «строительство» территориальной власти должно рассматриваться как дело самих князей. Теория «делегирования» и «отчуждения» верховных прав королем, согласно которой никакая новая власть не могла появиться, не получив своих полномочий от вышестоящей, этих историков не удовлетворяет. Для них больше подходит теория «автогенного» развития судебной и политической власти.

Г. Миттайс, обобщая взгляды современной немецкой историографии по этому вопросу, указывает, что не присвоение регалий явилось основой создания территориальных княжеств, а активная деятельность самих князей. Князья создавали территориальные владения во многих случаях без помощи империи (Reich): «Усиление княжеств совершалось за счет собственных усилий князей. Князья не столько отнимали у империи, сколько создавали... Их земли состояли большей частью из собственных аллодиальных владений, к которым только прибавлялись лены. Территориальная власть являлась в значительной степени властью в собственных владениях (Eigenherrschaft), на новых землях, колонизованных и освоенных с помощью свободных крестьян»[127].

На значение последнего фактора в образовании территориальных княжеств в особенности обращает внимание Т. Майер[128]. Он исходит из того, что вновь освоенные и захваченные князьями земли составляли прямую собственность князей, что население, проживавшее на этих землях, находилось под непосредственной княжеской властью, в прямом княжеском подданстве. Все это, по его мнению, придавало территориальным княжествам характер «современного государства» (mederne Staat).

Эти же мысли о причинах образования территориальных княжеств перепевает на свой лад и В. Шлезингер в книге «Возникновение территориального господства» (die Entstehung der Landesherrschaft). Его вывод сводится к следующему: «не феодализм повинен в разложении империи и образовании территориальных княжеств, в этом повинен „аллодиализм“[129].

Не приходится говорить, что «новый» взгляд на проблему возникновения территориальных княжеств ничуть не ближе к научному решению этой проблемы, чем старые взгляды. То, что центр внимания переносится с империи на сами княжества, на их самостоятельное развитие, ничуть не помогает выяснению истинных причин того специфического пути политического развития Германии, который обусловил торжество в ней территориальной раздробленности. Новым здесь является только чрезмерная идеализация этой уродливой политической системы.

Своеобразной интерпретацией тезиса о «соперничестве дворянства с королем» является теория О. Бруннера о феодальных смутах (Fehden). В своей книге «Страна и власть» (Land und Herrschaft), претендующей установить новый взгляд на феодальное государство, он старается доказать, что в средние века не существовало «правового государственного порядка», а имел место своеобразный государственный порядок перманентных смут (Fehdeordnung). О непрекращавшихся военных столкновениях феодалов историки говорили, как известно, и до О. Бруннера. Что же нового в его взгляде? Новым является то, что вместо прежней отрицательной оценки этих феодальных столкновений как анархии, смуты, им дается положительная оценка; в смутах усматривается основа, определяющая сила средневекового государственного устройства (Grundlegendes Element der mittelalterlichen Verfassung)[130].

Взгляд на эти Fehde как на анархию, нарушающую «нормальное течение» общественной и государственной жизни, О. Бруннер объявляет модернизацией истории средневековья. В этом, конечно, есть доля истины. Феодальные столкновения на самом деле составляли имманентную черту политического строя феодализма. Но историк должен их объяснить, а не принимать за исходный пункт и основу феодального строя.

Чтобы придать своей новой теории научный авторитет, О. Бруннер, как истый историк-немец, старается «обосновать» ее правом. Для этой цели он изобретает «новое право» – право «феодальных смут» (Fehderecht). Наличие такого «права», по его мнению, наносит окончательный удар, по «модернизаторским взглядам на Fehde как на анархию и заставляет видеть в них нормальное, законное явление. Феодалы, вступая друг с другом в вооруженные столкновения, действовали не как разбойники, а как блюстители своеобразного правового порядка – „порядка смут“ (Fehdeordnung) и поступали в полном соответствии с принципами средневекового общественного и государственного устройства.

Таково «истинно историческое» понимание феодальных смут О. Бруннером.

Другим проявлением той же пресловутой «переоценки взглядов на феодализм» является идея о «конструктивной» роли ленной системы.

Если в прошлые времена в ленной системе (которую многие отождествляли с понятием феодализма) видели факт разложения нормального государственного порядка, основанного на «общем подданстве» (Untertanenverband)[131], то теперь в ней склонны видеть не распад, а «возведение» нового здания ленного государства[132].

«Заслуга» в утверждении этого взгляда в немецкой историографии принадлежит Г. Миттайсу. В своей книге «Ленное право и государственная власть» (1933) Г. Миттайс стремится доказать, что в ленных отношениях и ленном праве содержались условия для удержания государственного единства в период раздробленности и для положительного строительства государственной централизации в последующее время. В других странах Европы эти условия были использованы всецело королевской властью, в Германии – по причинам своеобразия немецкого ленного права и немецкой «государственной идеи» – они пошли на пользу князьям и во вред королевской власти[133].

В этой книге Г. Миттайс всю судьбу германского феодального государства и судьбу немецкого народа в средние века склонен объяснять особенностями немецкого ленного права (для которых, правда, он находит «объяснение» в немецкой психологии). Подобная «концепция» показалась наивной даже немецким историкам[134]. Позже, в книге «Государство классического средневековья» Г. Миттайс, уступая критике, заявил, что судьба «ленного государства» определялась не одним ленным правом, но и общими политическими условиями, а также взаимоотношениями отдельных групп феодалов (Adelsschichte)[135].

Ленную систему и ленное право он определяет здесь как силы, которые придают феодализму государственный характер и лишают его центробежных тенденций. «Ленная система – это положительно приспособленный феодализм»[136]. Здесь выражено существо «нового взгляда» на ленную систему и феодализм.

Г. Миттайс, использовавший в своих книгах материал не одной Германии, но и ряда европейских стран, ограничивает тем не менее родину ленной системы одной Германией: «Ленная система и ленное право представляют собой вклад германского духа в общую историю феодализма... Феодализм принадлежит всей истории; под ленной системой мы понимаем особую форму феодализма во франкском и западном мире»[137].

Можно только сожалеть, что такой авторитетный представитель современной немецкой историографии и знаток ленной системы так слабо знает историю других народов.

С переоценкой ценностей в немецкой буржуазной историографии связано также течение, направленное против модернизации средневековой государственности. Наиболее ярким его проявлением может служить цитированная выше книга О. Бруннера «Страна и власть». О. Бруннер берет под сомнение адекватность средневековым порядком наших современных исторических представлений. Он считает, что на общество и государство средних веков историками переносятся их представления о «современных» порядках, и выступает решительно против подобной модернизации. С О. Бруннером солидаризируется Г. Миттайс[138] и другие историки.

Обвинение буржуазной историографии в модернизации средневековья безусловно справедливо. Буржуазные исследователи, видящие в историческом прошлом не объективно закономерный процесс, а нагромождение фактов, в которое логику и порядок вносит только ум исследователя, представляют это прошлое в смысловых и логических категориях своего буржуазного настоящего. Не модернизировать они не могут. Но характерно, что больше всего модернизируют и извращают прошлое как раз те историки, которые больше других возмущаются против модернизации и ратуют за «адекватное» понимание категорий прошлого.

Ф. Гекк, считавший себя мастером «адекватных» юридических понятий и заменявший латинскую терминологию более адекватной германской терминологией, создал, как известно, такую концепцию сословного строя германского общества периода варварских правд[139], которая ни в малейшей степени не выражает действительного устройства и адекватна только извращенной юридическими спекуляциями логике автора.

То же можно сказать и об О. Бруннере. «Новое», «адекватное» понимание территории («земли») гласит: «Земля (Land) является областью, в которой действует свое определенное право, именно земское право (Landrecht)[140]. Земля характеризуется единым правом. «Земля (страна) – это правовая общность»[141]. По мнению О. Бруннера, «земля» конституируется окончательно только с оформлением «земского права» (Landrecht). Другими словами, «землю создает право. Сперва право, потом земля!?[142] Так выглядит это «адекватное» представление о территориальном княжестве. Новым в нем является только то, что право объявляется абсолютной категорией, всецело определяющей реальную общественную жизнь.

На деле разговоры буржуазных историков о борьбе с модернизацией направлены к другой цели, а именно к вытравливанию из исторической науки всяких следов материализма. «Модернизацией» объявляется перенесение на средневековый феодальный строй таких понятий, как «класс», «государство в смысле учреждения» и т. п. Отрицать объективное существование этих категорий для настоящего невозможно. Но объявить их недействительными для прошлого, по логике этих историков, вполне научно оправдано. Они утверждают, например, что средневековое государство не представляло, подобно «современному», учреждения, стоящего над обществом (народом), а сливалось с обществом (народом), что оно основывалось не на принципе территориального подчинения, а на принципе персональных связей; что определяющую роль в нем играл долг верности и службы; что это государство держалось на особом королевском «мунте» и т. п.[143].

После поражения фашистской Германии во второй мировой войне в немецкой буржуазной историографии разразился глубокий кризис. В своем бессилии объяснить причины невиданной в истории Германии катастрофы буржуазные немецкие историки обращаются к иррациональному религиозному, отказываясь от разумного истолкования настоящего и прошлого[144]. Они объявляют непостижимую для них историческую действительность «делом фатума». Ф. Мейнеке пишет в книге: «Катастрофа Германии»: «Немецкая история богата трудными загадками и несчастливыми поворотами. Но перенесенная катастрофа и поставленная теперь перед нами загадка превосходит, по нашему мнению, все подобные испытания судьбы в прошлом[145]. Ему вторит Г. Риттер: «Стремительный конец нашего национального (фашистского. – Н. К.) государства полностью затемнил смысл нашей загадочной истории... Там, где не видно будущего, там не дано и истолкования прошлого»[146]. Таким образом, в буржуазной западногерманской историографии начался «мучительный пересмотр» прежних исторических представлений. Картина прошлого, возвещавшая наступление мирового господства Германии, оказалась ложной, когда вместо господства наступила катастрофа. Виноватой оказалась история «Покончить с историей!» «История не имеет духовной ценности»[147]. «Нельзя понять прошлое со старых позиций. Нужно изменить подход»[148]. Казалось бы, что эта «беспощадная критика» негодного исторического метода должна была привести к выводу о замене его научным методом. Но идеологи разлагающегося буржуазного общества на это неспособны. Они находят выход не в науке, а в религии. «Наши интересы все более сосредоточиваются на проблеме духа, на религии»[149]. Это перевооружение религией наблюдается в первую очередь в области изучения истории средневекового государства. Здесь получила широкое распространение концепция «священной монархии», которая связывает возникновение и судьбу феодального государства с верованиями и религиозными представлениями средневекового человека.

Буржуазное учение о государстве всегда граничило с религией[150]. Но в прежние времена буржуазные идеологи обожествляли обычно само государство, его идею. Теперь, как ни странно, объектом обожествления стали носители государственный власти – монархи. Концепция «священной монархии» (Sakralkönigtum) является настолько общепризнанной среди западногерманских историков[151], что вошла в пособия и общие руководства по истории Германии. Так, в известном руководстве, составленном Бруно Гебгардтом и изданном заново Г. Грундманом, мы читаем, что «духовно-религиозной основой королевской власти в раннегерманский период являлось магическое представление о божественном происхождении и святости королевской династии... которая почиталась как воплощение божества на земле»[152]. В других специальных работах на эту тему утверждается, что религиозные представления служили не только духовной основой государства в средние века, но что они всецело определяли собой и характер государства[153]. Средневековое государство, по этой «теории», было священным, теократическим. Светское государство появилось только на исходе средних веков, когда произошла секуляризация «государственной идеи»[154].

Какими бы странными ни казались нам эти построения буржуазно-клерикальной историографии, но, по существу, они основываются на той же методологической предпосылке, на которой строились и строятся почти все буржуазные концепции по истории государства, по крайней мере в последнее полустолетие. Современная буржуазная идеология считает, что государство, как впрочем и все другие общественные институты, определялось всецело господствовавшими в обществе идеями и представлениями. Изменение государства буржуазные идеологи объясняют появлением новых идей и представлений. Из этих критериев исходят и историки данного направления. Они рассуждают так: поскольку в те времена в сознании людей господствовали религиозные представления о божественном характере королевской власти, то тем самым монархия приобретала истинно сакральный характер и рассматривалась не как установление людей, а как священное установление, ниспосланное свыше (Sakralkönigtum)[155]. Это «священное королевство», по их утверждению, появилось еще в языческие времена из культа воплощающегося Вотана. Род короля, как впрочем и другие знатные германские роды, почитался язычниками германцами как живое воплощение божества (Geblütsheiligkeit). (Эта легенда служит, таким образом, и «теоретическим» обоснованием священного происхождения знати, дворянства). С принятием христианства культ священного короля видоизменился и приобрел облик неограниченного римско-восточного властителя, отвечающего за свои действия только перед богом (Gottunmittelbarkeit). К этому прибавилось еще библейское предание о царе, помазаннике божьем. Так оформилось теократическое представление о государственной власти, которое, по утверждению этих историков, послужило основой Каролингской, а позже Оттоновской «Священной» империи[156].

Вот как выглядит эта религиозная концепция средневекового государства в писаниях историков середины XX века. Ее идеологическая направленность достаточно ясна: изобразить государство как священное установление, не навязанное обществу господствующими эксплуататорскими классами, а сформировавшееся «по образу и подобию божию», в строгом соответствии с верованиями и убеждениями людей[157].

Книги, в которых излагаются эти откровения, имеют внешне весьма ученый вид. «Доказательства» строятся с помощью источников. Для обоснования «священного королевства» используются новые специально созданные вспомогательные отрасли исторического исследования – изучение древних культовых форм, молитв, преданий и т. п.[158], а также государственной символики и инсигний[159]. В качестве достоверных источников привлекаются легенды о чудотворной силе монархов, которые будто бы могли посылать людям здоровье и счастье, излечивать недуги, давать обильный урожай и богатый приплод скота[160]. В таком же духе истолковываются титулы королей, обряды коронации и посвящения и знаки власти. То, что королей и императоров величали священными эпитетами, равными божеским (divus, sacer, sanctus, deus и т. д.), эти историки считают бесспорным доказательством их священного положения, т. к. в противном случае люди считали бы кощунством называть смертных подобными божественными именами. А коронацию, посвящение и помазание, «сообщавшие королю небесную благодать», они рассматривают как акты, возвышавшие монарха в глазах народа до самых небес и ставившие его в положение, почти равное божескому[161]. Преемственность королевской власти они связывают с передачей священных инсигний и державных знаков, среди которых первое место занимало «священное копье» с гвоздем, вынутым якобы из подлинного иисусова креста. Кто получал или наследовал это копье, тот и признавался королем. Об этом «священном копье» написано много специальных исследований[162] и в спорах о нем сломано уже не одно копье. Одни считают, согласно Лиутпранду Кремонскому и данным иных анналистов, это копье Константиновым, другие идут глубже в историю и относят его происхождение к далеким языческим временам. Отто Гефлер утверждает, что это копье имеет более, чем двухтысячную историю и связывает его появление с культом Вотана. Этим он доказывает преемственность самобытных германских начал в общественном и государственном развитии Германии (Germanische Kontinuität) в противоположность тем историкам, которые говорят о преобладающем влиянии христиански-римских традиций[163].

Нам нет нужды рассказывать дальше об этих и подобных писаниях, в которых внешняя ученость перемежается с религиозной фантастикой. Советскому читателю они напоминают библейские сказания о сотворении мира и других чудесах божественного промысла. Но, поскольку мы имеем дело с известной областью историографии и поскольку авторы означенных трудов строят свои доказательства с помощью источников, будет не лишним подвергнуть это построение критическому анализу. Прежде всего попытаемся выяснить его идейно-политическую основу.

Как явствует уже из перечня трудов на эту тему[164], данное направление зародилось еще в донацистский период (Ф. Керн) и развилось дальше во времена нацизма (О. Гефлер и др.). Но своего полного расцвета оно достигло уже в условиях современного западногерманского режима. При этом заметно изменилась и его политическая направленность. Если Ф. Керн[165] старался еще держаться па платформе «научного спора», исправляя «модернизаторские ошибки» предшествовавшей историографии и устанавливая «новый взгляд» на средневековое государственное устройство, то его последователи ставят уже откровенно политические цели. Отто Гефлер писал в 1937 г. в статье «О проблеме германской преемственности», что пропагандируемая им идея «непрерывности» направлена прежде всего против позитивистского взгляда о стадийном развитии общества. Он хочет доказать, что в истории Германии сохранялись своеобразные, присущие только «нордической расе» традиции и установления (важнейшим из них он считает древнегерманское «священное королевство»), в то время как у других народов Зап. Европы укоренились, в связи с принятием христианства, христианско-римские традиции. Сохранность «германства», по его мнению, является историческим преимуществом немцев как чистой «арийской расы»[166].

По-иному трактуется эта проблема в современной западногерманской историографии, в том числе и в писаниях того же О. Гефлера. Теперь внимание уже акцентируется на христианских истоках «священного королевства», которое признается институтом, одинаково присущим всем странам Западной Европы. Правда, немцев, как носителей идеи «Священной империи», возглавлявшей якобы весь западнохристианский мир, западногерманские историки ставят выше других и считают руководителями всей христианской Западной Европы[167]. Таким образом, перед нами идеология современного западногерманского империализма, претендующего на руководство Европой по праву «христианского верховенства». Она недалеко ушла от нацистской агрессивной идеологии, обосновывавшей свои притязания на мировое господство «расовым превосходством».

Так выглядит идейно-политическая основа концепции «сакрального королевства». Посмотрим, какова ее «теоретическая база».

Как уже указывалось выше, главным аргументом, подтверждающим «святость» средневекового государства, считается то, что люди верили в эту святость. Другими словами, «священное королевство» возникло и существовало на основе религии, сперва языческо-германской, позже христианской. Но как понимают эти историки самое религию и религиозные представления? Они не видят в них фантастического отражения окружающей людей действительности, а считают их наитием, ниспосланным человеку свыше. Таким образом, мы имеем дело с религиозной концепцией государства, отбрасывающей буржуазную науку на столетия назад.

Было время, когда буржуазные идеологи (просветители) совсем по-иному понимали религию. Они утверждали, что не бог создал человека, а человек создал себе бога, и что представление о царе небесном возникло после того, как появился царь земной. От этого было недалеко до понимания материалистической истины, что не религиозные иллюзии служат основой общественного и государственного строя, а сам общественный строй служит основой тех или иных религиозных иллюзий. Теперь реакционная буржуазная идеология возвращается вспять и проповедует по существу то, что провозглашали средневековые теологи: «нет власти, аще не от бога!». Весьма показательная «эволюция».

В своем исследовании «священного королевства» буржуазные историки опираются на религиозные легенды, предания, магические формулы и заклинания, молитвы, государственную символику и т. п. При правильном научном истолковании эти источники могли бы дать представление о религиозных верованиях и поверьях, а также о том, как эти верования и поверья использовались государством и церковью для усиления своего господства над народом. Но здесь ставится совсем иная цель: религиозными иллюзиями пытаются доказать священный характер тех порядков, ради освящения которых создавались и культивировались эти иллюзии. Получается двойная фальшь: людям приписывают «представления», которые им внушали посредством тенденциозно сочиненных преданий и легенд, а затем, исходя из этих представлений, объясняют реальную действительность. Вот образец «адекватного» понимания явлений средневековой истории!

В отношении использования источников у этих авторов нет даже элементарного критического подхода. Они используют предания и легенды, появившиеся в более поздние времена для изучения более ранних явлений и совершенно не замечают их явной тенденциозности.

Мы не имеем возможности разобрать здесь критически их работы с этой стороны и сошлемся на статью известного чехословацкого историка Ф. Грауса, который сделал это на материале чешской истории[168]. Фр. Граус убедительно доказал, что легенда о сакральном происхождении княжеской власти в Чехии, на которой пытались строить свои выводы сторонники этой концепции в чешской историографии, была сочинена уже в период усиления княжеского дома Пжемысловичей. В преданиях о начале княжеской власти нет никаких следов «обожествления». Наоборот, традиция связывала появление княжеской власти с угнетением и насилием[169]. В свете этих фактов легенда о «священной монархии» не выдерживает никакой критики. К такому же выводу придет каждый, кто без предупреждения будет читать источники о происхождении королевской власти у германцев. «Святые короли» у германских народов появились позже, уже в христианский период, и то не сразу, а после того, как королевская власть успела укрепиться и упрочиться. Личина «святости» понадобилась для того, чтобы внушить демократически настроенным варварам почтение к своим королям, которые вчера еще были вождями племени. «История франков» Григория Турского весьма колоритно изображает этот процесс роста авторитета королевской власти. Большую помощь оказали при этом христианская церковь и духовенство, платившие королю за его щедрые дары. Но никакой теократии в Меровингской монархии мы не видим. О теократии или цезарепапизме можно говорить только со времени Каролингов и то ненадолго. Позже, с наступлением феодальной раздробленности, престиж королевской власти снова пал настолько, что короля начали считать только первым среди равных. В Германии с ослаблением королевской власти к концу XI в. утвердилась выборная монархия и авторитет короля стал как нигде низким.

Как же все это согласуется с «священным королевством?» Сторонники теории «священства», избегая ответов на подобные вопросы, утверждают, что народ обожествлял не одних королей, но и всех власть имущих. В Германии, утверждают они, верили в священство князей, и эта вера послужила основой усиления княжеств. Ф. Геер идет еще дальше и утверждает, что вера в святость власти, которую он называет «политической религиозностью», служила не только основой государственности, но и предпосылкой национального развития. Во Франции «из сознания религиозной миссии» выросла, по его словам, «единая нация». В Германии этому помешала неудачная судьба «Священной империи»[170]. Другой представитель этого реакционного направления, О. Гефлер, предлагает исходить из религиозных культовых форм при выяснении природы средневековых союзов и корпораций. Это, по его мнению, «покажет нам данные союзы и корпорации в совершенно новом свете»[171]. Выше уже указывалось, что «теория священства» применяется также для объяснения происхождения класса феодалов. Таким образом, буржуазная идеология, в лице представителей этой «историографии», возвращается снова к тем давно прошедшим временам, когда считали, что бог сотворил людей и сделал так, что одни стали господами, а другие слугами, одни правителями, а другие верноподанными. Вот как завершается «круг развития» буржуазной идеологии.

В заключение нашего краткого обзора немецкой буржуазной историографии феодального государства в Германии необходимо отметить, что в прошлом в этой области было сделано немало положительного, научно ценного. Это положительное мы видим в конкретных исследованиях отдельных сторон государственного устройства, в изучении государственных учреждений и институтов и в привлечении в научный оборот многообразных исторических источников. Дальнейшее изучение истории феодального государства не может быть достаточно плодотворным без использования результатов этих исследований. Однако в области общей проблематики, в понимании существа феодального государства и характера его исторической эволюции буржуазная историография никогда не могла встать на последовательно научные позиции. То, что утверждается ею в этой области, не может быть принято нами как положительное достижение науки, а должно быть отброшено, как и всякое проявление буржуазной идеологии.

В прослеженной нами смене направлений в немецкой буржуазной историографии феодального государства за последние сто лет нетрудно заметить определенную тенденцию. Эта тенденция заключается во все большем отходе от «материализма» – от выяснения экономической основы политического развития – и в создании таких идеалистических концепций, которые принимают за исходный пункт только идеи, понятия, верования и своеобразие «национальной психологии». Если передовые немецкие буржуазные историки второй половины прошлого века пытались в некоторых случаях найти объяснение исторической эволюции средневекового германского государства в изменявшихся хозяйственных условиях эпохи, то немецкие историки XX века ищут это объяснение в немецкой государственно-правовой идее с ее «дуализмом» и прочими своеобразными национальными свойствами, или в представлениях и верованиях людей.

Вторая тенденция, не менее ярко проявляющаяся в новых работах немецких историков о средневековом германском государстве, выражается в том, что вместо отрицательного отношения к феодальному строю провозглашается положительная оценка феодализма (в его буржуазном понимании). При этом особенно восхваляются те стороны политического развития средневековой Германии, в которых со всей очевидностью проявились его отсталость и уродливость. Это особенно ярко заметно на отношении к феодальным смутам (теория «права смут» О. Бруннера), к феодальной раздробленности и ленным отношениям (оценка конструктивной роли ленной системы Г. Миттайсом) и к территориальным княжествам (восхваление их исторической роли А. Допшом, Т. Майером и др.).

В одном, пожалуй, современная немецкая буржуазная историография остается на старых позициях – в понимании общего направления государственного развития в период феодализма и в признании «целеустремленности» этого развития. Буржуазные историки считают, что политическое развитие в период феодализма неуклонно совершалось в направлении к «современному», т. е. буржуазному государственному порядку, представляющемуся им верхом всякого совершенства. В этом смысле можно говорить о неизменном «прогрессивизме» буржуазной историографии.

Сопоставляя работы по истории германского феодального государства современных немецких буржуазных историков с работами немецких историков прошлого века, мы прежде всего замечаем, что новые работы значительно уступают старым по своей научной основательности и многосторонности. П. Рот, Г. Вайц, К. Т. Инама-Штернегг и К. Лампрехт строили свои концепции государственного развития на основе изучения землевладения, социальной структуры общества и политических отношений. Современные историки ограничиваются изучением одного только государственного строя или отдельных учреждений. Некоторые из этих работ по существу не вносят ничего нового в изучение феодального государства и ни в какой степени не могут служить показателем прогресса исторической науки. Этот факт является ярким свидетельством того, что регресс в области методологии имеет своим неизбежным следствием упадок исторического исследования, его размаха и методики.