"Семь отмычек Всевластия" - читать интересную книгу автора (Краснов Антон)

Глава третья ВОРОН МУНИН ПОЕТ БЕДУ

— Вам необходимо изменить имена, — сказал Афанасьев.

Они сидели в ковалевском джипе, набитом под завязку. Тут были все дионы, где-то за сиденьями валялся пьяный Вася Васягин, испускавший все тот же апокалипсический храп. На плече Вотана сидел ворон и чистил перья.

И только козла Тангриснира по настоятельному, с пеной у рта, требованию Ковалева оставили в загородной местности. Впрочем, как с недоброй улыбкой напророчил хозяин несносного животного Эллер, это ненадолго: рогатая тварь непременно найдет их…

— Вам нужно изменить имена, — повторил Афанасьев, потому что никто из гостей как-то не воспринял его слов.

Первым отозвался Альдаир:

— Изменить имена? Зачем это?

— Потому что в вашем случае предпочтительнее подогнать свои имена под наши. Ведь называли же вашего отца, господин Альдаир, на наш лад: Зевс. Хотя наверняка на Аль Дионне его звали по-другому.

— Да, там его звали Зеурс, — машинально подтвердил Альдаир.

Афанасьев говорил так спокойно и уверенно, словно привык произносить название «Аль Дионна» и имя «Зевс» как вполне обыденные, обиходные. Это произвело некоторое впечатление на Эллера, первым из дионов поставившего вопрос предельно конкретно:

— А как, скажем, следовало бы назваться мне?

По всей видимости, сына Тора все это весьма забавляло.

— Вам? Во-первых, вам нужна фамилия.

— Что такое фамилия?

— Ну… — замялся в определении Женя, — это, можно сказать… родовое имя. Фамилия происходит от какого-то прародителя, который…

— А как твоя… эта самая… фамилия? — бесцеремонно перебил его Эллер. —А, ну да… Афа… щас…

— Афанасьев, — ответил журналист. — Это означает, что какого-то далекого моего предка звали Афанасий. А вот у него, — кивнул Женя на Коляна, с багровой мордой крутившего баранку многострадального джипа, — фамилия Ковалев. Значит, его предок был ковалем, то есть кузнецом. Ковал металл… мечи, молоты, плуги.

— О, молоты! — откликнулся Эллер, ковыряя в зубах уцелевшим от недавней трапезы шампуром.

— Да, молоты, — повторил Афанасьев.

— А моего предка… моего предка зовут Один, — выпалил Эллер, посмотрев на меланхолично клюющего носом одноглазого старика, на плече которого огромным клювом чистил перышки ворон с человеческими глазами. — Стало быть, моя фамилия должна быть… Одинсон.

— Одинсон? Подозрительная какая-то получается фамилия, — пробурчал сидящий за рулем Колян, к слову бывший ярым антисемитом.

Афанасьев едва сдержал веселую ироническую улыбку и продолжал:

— Затем, помимо имени и фамилии, живущему в этой стране необходимо отчество. Как зовут вашего отца?

— Имя моего отца Тор есмь, — замысловато отозвался Эллер, словно привел цитату из учебника старославянского языка.

— Ну вот и получается: Эллер Торович Одинсон. Н-да, действительно…

— Еврей какой-то получается, в натуре, — ничтоже сумняшеся прокомментировал Ковалев.

— Да уж. Что-то наподобие… да еще этот Торович… Тора — так ведь это же священная еврейская книга… — пробормотал Женя Афанасьев. — Пятикнижие Моисеево…

— Кто такой еврей? — в упор спросил Эллер.

— Еврей он еврей и есть — морда жидо… — начал было неугомонный Ковалев, но Афанасьев поспешно дернул того за рукав, отчего рука Коляна на руле дрогнула, и джип едва не выбросило в кювет. Нельзя было распространяться про евреев в неуважительном тоне, раз Эллер уже усвоил, что между словами «Одинсон» и «еврей» установлена прямая связь.

— Кто такой сей «еврей»? — упрямо повторил рыжебородый здоровяк.

— Ну… это… уважаемый человек в нашей стране, — не особо кривя душой, нашелся Афанасьев; вспомнил, что он в принципе говорит правду: достаточно назвать, скажем, господ Кобзона, Явлинского, Абрамовича и иже с ними.

— Тогда я буду евреем, — тем же тоном, каким он говорил, что хочет гостевать в дивном чертоге под названием «трезвяк», подвел черту под спором Эллер, пристально глядя на Афанасьева.

Колян Ковалев, который, не ощущая на себе парализующего взгляда кого-либо из дионов, чувствовал себя довольно свободно, скептически хмыкнул.

— Я думаю, что каждому стоит быть только тем, кем он рожден, — пустился в пустые разглагольствования Афанасьев. —Для нашей страны вам, уважаемый Эллер, больше подошла бы фамилия не Одинсон, а, скажем, несколько видоизмененная — Одинцов, например. А вместо Эллер Торович… ммм… подойдет какой-нибудь Эдуард Тимурович. Эдуард Тимурович Одинцов… по-моему, ничего.

— Эдуард Тимурович Одинцов, — пробормотал рыжебородый, — а что… в самом деле ничего! Предлагаю наречь также и моего козла! Именем и отчеством с этой… фамилией!

Ковалев захохотал, Афанасьев кисло улыбнулся. И даже в дупелину пьяный Вася Васягин перестал храпеть и почтил такое знаменательное событие — переименование бога! — глубокомысленным протяжным звуком, похожим на мычание, но на такое, на фоне которого мычание двух быков, ссорящихся из-за очередной коровы, показалось бы осмысленной беседой двух уважаемых джентльменов.

В дальнейшем — по мере следования Ковалевского джипа к городу — переименование дионов превратилось в какую-то игру: по всей видимости, уроженцам мира двойной звезды понравилось выбирать себе имена, перекраивая их из тех, что даны им были при рождении. Все это изрядно напомнило начитанному Афанасьеву перерождение Полиграфа Полиграфовича Шарикова из «Собачьего сердца», Ковалеву — треп на «киче» касательно «погонял», а менту Васе это ничего не напомнило, потому что он спал и видел строго запротоколированный сон о задержании генерал-майором милиции Васягиным юбилейного стотысячного алкоголика. С вручением премии и именной медали. Причем кому именно вручали, алкоголику или генералу, Васягин так и не разобрался.

После недолгой дискуссии Альдаир Зеурсович стал зваться не как-нибудь, а Александром Сергеевичем, но не Пушкиным, а почему-то Дворецким. Нравилось ему это словечко. И напрасно Афанасьев пытался объяснить, что Дворецкий — это скорее не фамилия, а должность, причем должность слуги, и уж если на то пошло, то можно именоваться и Лакейским или Метрдотельским — это еще звучнее.

Новоиспеченный Александр Сергеевич уперся (головой в потолок джипа) и не стал даже слушать журналиста.

Поджо с его молчаливого согласия — потому как говорить он не мог, а тупо жевал ремень безопасности, причем с большим ущербом для последнего — приклепали фамилию Одинцов (все-таки он был родным братом Эллера) и имя-отчество: Петр Тимурович.

Галлена стала зваться Еленой Леонидовной, потому как имя ее папы звучало как Лориер. В древнескандинавской мифологии сей славный родитель был известен под именем Локи, или Отец Лжи. Как оно звучало в христианской мифологии — об этом Женя Афанасьев предпочел не думать: при одной мысли, что его подозрения могут подтвердиться, по коже пробегали мурашки.

С молчаливой белокурой Анни проблем вообще не возникло — ее имя калькировалось на русский очень легко. Как Анна, разумеется.

Зато старый Вотан наотрез отказался переименовываться и заявил, что если молодежи это еще позволительно, то ему, старому богу, пусть даже и не предлагают.

— Лучше выколоть второй глаз, чем уродовать имя свое, прославленное в веках и в мирах, — гордо заявил одноглазый упрямец, вынимая из складок плаща прозрачный сосуд с полюбившимся благородным напитком (водкой).

Пришлось прийти к золотой середине и именовать экс-Одина на старинный лад, но в российском варианте: Вотан Борович Херьян.

Последнее имя, выступающее в свойстве фамилии, Вотан гордо перевел с древнего языка как «воитель», но Ковалев еле удержался от смеха и не сделал замечания, что лично у него этот самый «Херьян» ни с каким «воителем» не ассоциируется.

— Вас, почтенный, будут принимать за лицо кавказской национальности, — зловеще напророчил Женя Афанасьев и тут же прикусил язык.

Вотан посмотрел на Женю откровенно недовольно, но, вопреки ожиданию, не разгневался и даже позволил переименовать своего ворона Мунина (и так почти русская фамилия!) в куда как подозрительного — особенно на взгляд антисемита Коляна Ковалева — Моню.

— Мунин означает «Помнящий», — заявил старик, гладя иссиня-черные перья огромной птицы, — он помнит все, что непозволительно забыть.

Тем временем джип стремительно пожирал километры, оставшиеся до города. Ковалев, позабыв о том, что он в принципе довольно-таки пьян, позволял себе прямо шумахеровские виражи и лихачества, один из которых и вынес его из-за поворота прямо к КП ГИБДД. Отмашка полосатого жезла — и джип Ковалева свернул на обочину, а Колян, недовольно пошарив по карманам, вынул сто баксов. Потом, посмотрев на невозмутимо поглядывающих вокруг себя лохматых дионов, явно не отличающихся эстетскими изысками в одежде, пробормотал под нос совершенно загадочные для продолжающего жевать ремень безопасности Поджо, да и для его брата Эллера «Одинцова», прекрасно слышавшего даже самый легкий шепот, слова:

— Бляха-муха… еще подумают, что бомжей из Чечни вывожу… бородатые все, е-мое…

И вынул из кармана еще сто баксов. Молодцеватый лейтенант, подойдя к джипу, небрежно козырнул и неспешно проговорил:

— Старший инспектор Климов. Ваши документы. — Колян молча протянул ему одну зеленую бумажку.

— По-моему, вы пьяны, — спрятав бумажку в карман и загадочно прищурив один глаз, сказал старший инспектор.

Колян отвернулся, чтобы не распугивать своим дыханием непьющих гибэдэдэшных бактерий, дежурящих на физиономии лейтенанта, и протянул вторую бумажку. Климов раскрыл прищуренный глаз, зато прищурил другой и, заглянув в салон, проговорил с видом похвального усердия в службе:

— Что-то везете много. Родственники?

— А что лапу-то не протягиваешь? — не выдержал Колян. — Родственники, родственники! На, держи!!

И третья купюра с постной рожей американского президента переправилась в карман честного борца за порядок на российских дорогах.

Но Коляна, который не мог смириться с таким безнаказанным шантажом, уже понесло.

— Родственники! — повторил он. — Слушай анекдот, лейтенант. В тему.

Афанасьев взглянул на Ковалева с явным удивлением, а Эллер, Альдаир и две дионки, впервые слышавшие слово «анекдот», переглянулись и воззрились на лейтенанта. А Колян уже травил прямо-таки с галактическим запалом:

— Приходит мужик там типа в космическое туристическое агентство и говорит: мне типа отдохнуть, где тепло, но чтобы не жарко… а то телки будут потные. Ему типа и бакланят: ну, вот тебе путевка на Альфу Центавра, стоимость сто галактических тугриков. Не, говорит, не катит: там бабы страшные. Ну, тогда вот на Гамму Водолея… там бабы ничего. Нет, грит, не пойдет: жарко и мухи, как собаки. Ну, тогда вот тебе на Землю путевка — всего двадцать галактических тугриков. Мужик снова в отказ: не поеду. Да чем тебе на Земле-то не нравится, там и климат хороший, и бабы красивые! Нет, грит, не поеду. Нравственные они все больно. Я там в прошлый отпуск, ровно две тыщи лет тому назад был, с одной телкой закрутил, она потом забеременела — так они там до сих пор угомониться не могут!!

Лейтенант удивленно воззрился на Коляна, очевидно не въехав в суть анекдота, а Афанасьев захохотал и выговорил сквозь смех:

— А я и не знал, что ты, Ковалев, такой интеллектуал! Ладно… поехали!

Дионы оказались куда ближе к людям, чем к богам. По крайней мере, так подумал Женя Афанасьев, окидывая критическим взглядом бассейн, где на большом надувном плоту плавал Поджо-«Петр» со вздувшимся от обжорства животом, а вокруг него нарезал круги его пьяный братец Эллер.

Галлена, Анни и Альдаир же сидели на краю бассейна и болтали ногами, причем все трое были в чем мать родила. Конечно, Афанасьев отметил, что анатомическое строение дионов немногим отличается от человеческого — быть может, лишь той гипертрофированной гармоничностью и атлетичностью, что придали скульптурам своих богов древние греки, — но именно это сходство и заставляло его усиленно пялить глаза на женскую половину делегации с двойной звезды.

И только Вотан Борович Херьян, десяткам поколений древних жителей Скандинавии известный под именем Одина, сидел, сиротливо завернувшись в свой голубой плащ, в шезлонге и гладил ворона Мунина — Помнящего. Столь опрометчиво переименованного в Моню.

По всей видимости, достоинство древнего бога не позволяло ему скинуть с себя одежду и броситься в воды бассейна так, как это делали его молодые соплеменники.

Афанасьев примостился рядом с Альдаиром и протягивал ему одну за другой бутылки пива, которые тот опустошал просто-таки с космической скоростью. Время от времени Женя успевал приложиться раз-другой к собственной бутылке, но тут встревал Колян, несший всякую чушь, как то:

— А интересно… типа смогли бы эти ребята развести того мусора на триста «зеленых», которые я ему скинул? Ну типа этим самым… гипнозом прищучить, как меня?

— А давай у него самого спросим… у новоиспеченного Александра Сергеевича, — беспечно ответил Женя, уже утратив леденящее чувство тревоги, время от времени переходящее в откровенный животный ужас, как было тогда, когда он впервые почувствовал на себе пронизывающий взгляд того, чей отец был древним богом… а потом и увидел другого древнего бога — то существо, которое, вероятно, одним взмахом руки замутило небо метелью, мгновенно охладив теплый летний воздух.

Неизъяснимое могущество.

Но теперь не странно было ощущать, что вот тут, рядом, на мостике голубого бассейна, такого современного и такого уютного, сидят эти удивительные люди… нет, конечно, их не назовешь людьми. А не странно, вероятно, просто потому, что по жилам разливался успокоительный алкоголь, а быть может, и потому, что мало чем можно надолго удивить современного русского человека. Так, как, скажем, можно удивить какого-нибудь американца, чтобы он потом несколько дней ходил и говорил, скаля все свои пятьдесят пять металлокерамических зубов и недоуменно пожимая плечами: «О'кей… ничьего не поньимать! Это не может бьивать!»

Афанасьев повернулся к Альдаиру и спросил:

— А как почтенный Вотан создал метель? — Альдаир только передернул атлетическими плечами и начал тупо тыкать пальцами в собственное предплечье, как будто массируя. За него ответила Галлена, которая, благополучно выдув на пару с Анни три литра мартини «Бьянка», теперь была в откровенно благодушном настроении и даже начала строить глазки Афанасьеву и Ковалеву. Чего она раньше не делала, ограничиваясь ледяными полупрезрительными минами и строго поджатыми губами.

И вот эти красивые чувственные губы, необычайно четко обрисованные, сейчас игриво вытолкнули в ответ на вопрос Жени Афанасьева:

— А ты не спрашивай у него… его даже собственный отец называл полным неучем. Да он такой и есть. А что насчет вотановских фокусов… так это очень просто. Не хочу объяснять… ну, как тебе сказать… вот из чего вы тогда в доме Кольи Лысого (так она называла беднягу Ковалева) вынимали бутыли?

— Холодильник.

— Ну да. И вот старый Вотан сработал на манер огромного холодильника, только задействовал для этого большую мощь, чем… Ладно, не буду больше! Я не заумная… просто училась в школе, прошла аж два уровня, а потом… потом меня выгнали. — Она наклонилась к самому уху Афанасьева и, выгнув спину так, что у того перехватило дыхание, промурлыкала: — Выгнали за это самое… чем была еще грешна моя матушка.

И она улыбнулась так красноречиво и вызывающе, что из позвоночного столба Жени буквально выбило искры. Не надо объяснять, что он прекрасно понял, чем была грешна матушка Галлены и ее великолепная дочь.

— А налей-ка мне еще того напитка, что давал нам Колья. Мне очень понравилось…

И в этот интригующий момент, когда Галлена, позабыв о том, что она дочь древнего бога этого мира с голубым небом, позабыв о том, что она сама претендует на то, чтобы повелевать всеми его обитателями, начала кокетничать с Женей, словно обычная земная женщина, — в этот момент ворон Моня сорвался с плеча Вотана и, заложив головокружительный вираж, камнем рухнул вниз.

Выйдя из пике в полуметре от поверхности воды, он сделал круг вокруг бассейна, а потом завис под самым потолком и каркнул:

«KAPPPP!!!»

Сказать, что это было обычным вороньим граем, — значит, здорово погрешить против истины. Звук раскатился по всему залу, отразился от воды, забился под потолком, как птица бьется о стекло, и клинками вонзился в уши всех присутствующих.

Даже Вотан вскочил со своего места, а Колян Ковалев — тот и вовсе прохрипел какое-то жуткое матерное ругательство и, зажав уши ладонями, повалился в бассейн.

Афанасьев почувствовал, как упругая жаркая волна рванула его барабанную перепонку, вдавила ее, словно Женя погрузился в воду метров эдак на десять. Тупая боль сдавила голову журналиста с обеих сторон, и он машинально прикрыл уши ладонями, чувствуя, как гулко запульсировала в висках кровь.

— Что с ним? — рванул воздух рык Альдаира, аЭллер, помедлив, присовокупил к сказанному короткую, но чрезвычайно насыщенную бранную реплику.

Вотан взмахнул рукой, и ворон, сорвавшись из-под потолка, точно спикировал на запястье хозяина. Вотан уставился в зрачки своего пернатого друга, и чем дольше он смотрел, тем больше мрачнело его и без того суровое лицо. Наконец он поднял свой единственный, налившийся кровью глаз к потолку и долго стоял так, пока Галлена осторожно не спросила у него:

— В чем дело… Вотан?

— Мунин пророчит беду, — ответил тот. — Он чует, что где-то пробудился его собрат — тот, что когда-то сидел у меня на левом плече.

— Разве он остался здесь?

— Два ворона было у меня, — неспешно выговорил одноглазый древний бог, — один сидел на правом плече, и прозывался он Мунин — Помнящий. А второй ворон сидел на левом моем плече, и прозывался он Хугин — Мыслящий. В час гибели богов Хугин остался здесь, в этом мире, и остался он с тем, кто не вернулся с нами на Аль Дионну. И не потому, что погиб, а просто не захотел вернуться…

— Кто? — почти шепотом поинтересовался Альдаир, и Афанасьев поразился тому, как тихо, бархатно-вкрадчиво прозвучал его зычный голос, который он обычно использовал децибел на сто — эквивалентно эдак шумовым характеристикам летящего поезда.

К Вотан повернулся к Галлене, и его сухой длинный палец, выпроставшись из-под рукава плаща, указал на ее.

— Я? — пожала обнаженными плечами дионка и поднялась во весь рост с такой грацией, что Афанасьев чуть не встал вслед за ней — вместе со своим функциональным органом, упорно растягивающим плавки последние несколько минут.

— Галлена? — недоуменно выговорил и Альдаир. — При чем тут она?

— Я думал, что он, Отец Лжи, умер и навеки ушел эту землю, — сумрачно произнес Вотан. — Я думал, что не заплещет крыльями час беды, как тогда, в дни Рагнарека, не прольется звук трубы и не падет на окровавленный снег слово вельвы…

— Короче, дед! — как всегда некстати пискнул Поджо, до этого момента молчавший, а теперь, когда молчание было просто необходимо, вдруг разродившийся словесным выкидышем.

Вотан поднял на внука сверлящий взгляд единственного своего глаза — и незадачливый толстяк Поджо вдруг упал с резинового плота в воду с хриплым придушенным стоном.

— Лориер пробудился! — изрек Вотан. — Лориер пробудился! Великую тьму разбудили мы своим появлением на этой земле. Простите меня.

И он, повернувшись к Афанасьеву и Ковалеву, вдруг откинул шляпу и склонил перед ними голову. Жидкие пряди седых волос свесились почти до земли, и закрыли лицо старого бога-диона, узнавшего о Беде.

— Мой отец? — проговорила Галлена. — Ты же говорил, Вотан, что он умер. Ты же говорил, что он умер!!!

— Нет… просто я НАДЕЯЛСЯ, что он умер. Но Мунин… сообщил мне, что Хугин возвестил о его пробуждении. Лориер идет.

— А кто это такой — Лориер? — спросил в ватной тишине Ковалев, который хоть и не отличался особым умом и познаниями в мифологии, но тем не менее почувствовал серьезность слов старого Вотана.

— Когда я был богом на этой земле, мы называли его Локи, Отец Лжи, — ответил Вотан. — Но позже… позже, когда мы ушли, а он остался, чтобы стать ЕДИНСТВЕННЫМ, он прославился под другим именем.

— Каким? — затаив дыхание, задал вопрос Женя Афанасьев и бросил взгляд на статную фигуру Галлены: что же за чудовище было ее отцом?..

— Ты должен знать его. Я вижу в твоем мозгу страшное имя, и даже в его мозгу, — Вотан показал на Коляна, — даже в его мозгу, где теснятся непонятные мне слова ничтожного и темного смысла — «бля», «е…ть», «в натуре», даже среди всего этого есть его имя. Это имя — Люцифер.

Все сжались. Мунин сорвался с плеча Вотана, и вновь крик разорвал надвое его клюв, сорвавшись…

…каплями воды со стены прибрежного утеса. Ворон закружился в голубом небе, разламывая набрякший перед грозой, словно налившийся свинцом тяжелый воздух, недобрый, как хриплое дыхание убийцы… Закружился, а потом вдруг пал вниз, вдоль отвесной стены, блестящей прожилками слюды.

И опустился на плечо человека. Человека ли?

— Хугин, — тихо произнес человек, — ну вот и я. Я долго ждал этого часа. Но напророченное и разлитое в первичном эфире всегда сбывается. Сталь становится воском, небо падает на землю, и у змей растут крылья… Хе-хе. Идем, Хугин. У нас будет много дел.

И темный силуэт шагнул вперед, вогнавшись в скалу; по ее поверхности пробежало слабое прерывистое мерцание… скала пророкотала что-то недоброе, глухо сведенное болью — и у камня есть своя боль! — и через мгновение не осталось даже тени на песке, которая могла бы ответить на вопрос: КТО был здесь?