"Семь отмычек Всевластия" - читать интересную книгу автора (Краснов Антон)

Глава первая БЕСКУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТАКТ

Пришествие из космоса было банальным, как смятая упаковка кефира в мусорном ведре.

Звездные пустоши, как и водится испокон веку, дышали таким испепеляющим холодом, пронизывающие их иглы света были так тонки и смертоносны, что любая мысль о разумной жизни казалась гнусным фарсом и провокацией. Впрочем, как утверждал двоюродный брат одного из главных героев нижеследующего повествования, космонавт, лично у него выход в открытый космос отчего-то ассоциируется с подгоревшей тушеной капустой. Не следует, однако же, опираться на мнение этого достойного эксперта по космосу, потому что свои последние дни он коротал в психиатрической клинике, где подгоревшая тушеная капуста была как раз основным пунктом в меню.

Космическая КАСТРЮЛЯ приближалась к Земле. По идее, из уважения к космическим путешественникам кастрюлю следовало бы назвать космическим кораблем или, боже упаси, звездолетом. Но уж слишком непохож был этот неуклюжий предмет на филигранно-изысканное — «звездолет».

Звучный голос, полный вибрирующей, гулкой мощи, прогрохотал:

— Прррекратить немедленно! Ибо прриближаемся мы к пределу, сужденному нам вельвой!

Нет, конечно, соглашусь с вами, что звуковые волны не могут распространяться здесь, в безвоздушном пространстве, но так или иначе в ответ прогремел басовитый рык, от которого шарахнулся малогабаритный осколок метеорита и, вписавшись в поле тяготения голубеющей в черном разломе космоса планеты, ухнул куда-то туда.

С явной гнусной целью нарушить нормальную жизнь обитателей этого голубого мира.

А рык продолжался:

— Не пристало мне слушать бредни недостойного этого глупца. Сказал он, что отец мой Тор Одинсон…

— Доколе слушать мне это! — зычно гаркнул третий голос, испущенный глоткой, по могуществу своих вокальных данных много превосходящей первые две, — хриплый, сочный, чуть надтреснутый: — Ужели уваженья нету в вас, окаянных берсерках! Немедля умолкните!

И бесформенный, чуть сплюснутый с боков предмет (космическая КАСТРЮЛЯ) с вихревым радужным цветком пламени, выбивающимся из-под «крышки», с неимоверным грохотом рассек атмосферу голубой планеты и ринулся вниз. Туда, где с пугающей быстротой начало нарастать лоно веселого мира по имени Земля.

Россия, май 2004 года

Великолепный майский день догорал. Стынущее солнце багрово наползало на горизонт, вжималось, тонуло в нем, словно выдавливая из себя алое студенистое месиво. Длинные руки солнца тянулись по поверхности речных вод, нисколько не тревожа все густеющей мошкары.

Все новые легионы мошкаро-комариного воинства выныривали из обгорело чернеющих по берегам камышей, выглядящих так нездорово, словно они сидели на пайке наравне с голодающими Замбии и Верхней Вольты.

За рекой шумел луг, густо поросший клевером. По его поверхности пробегали волны, нагоняемые порывами рваного предвечернего ветра. Пасшийся на самой окраине луга одинокий козел сиротливо заблеял, потому как в его убогом мозгу вдруг словно зашевелились ледяные иглы жуткого, дикого, непередаваемого ужаса.

Козел выплюнул пучок травы и, высоко вскидывая задние ноги, споро рванулся к реке.

Казалось, грозы не предвиделось. Небо было безоблачно, только несколько одиноких белесых облачков, полупрозрачных, как нижнее белье женщины нестрогого поведения, плыло в темнеющей майской вышине.

Но вот прокатился грохот — словно раскат грома, странного, хрипящего, надсадного, будто шершавым напильником проводящего по железу. Он нарастал с каждой секундой, и вот в небе блеснуло что-то черное, неимоверно быстрое, шлепнулось на луг, как жаба брюхом о болотную ряску, прокатилось по траве, оставляя за собой полосу выжженной травы и покореженных, вырванных с корнем деревьев, и остановилось на самом берегу реки, едва не придавив обезумевшего от ужаса козла.

На берегу реки застыл некий гибрид не в меру разросшегося танка и неопрятного деревенского сарая только размерами достигающего самолетного ангара. А еще — если все это вообще могло втиснуться в мозг козла — оно было похоже на кухонную утварь, используемую у обитателей Земли. Называют эту утварь кастрюлей.

В корпусе этого непонятного сооружения зияло несколько довольно широких щелей, из которых в данный момент валил густой дым, словно там, внутри, восторженно жгли низкосортную солярку. Потом донесся грохот, скрежет, пыхтение, просочились звуки, отдаленно напоминающие блеяние только что позорно сбежавшего с места событий животного, но несравненно более басовитые и раскатистые.

Затем чудовищный удар сотряс до основания все сооружение, с хрустом распахнулась массивная металлическая створка, и в образовавшемся проеме размером эдак метра четыре показалась гигантская фигура, через которую просвечивали очертания второй, немногим, совсем немногим уступающей ей размерами.

Это был высокий небритый мужичина с нечесаной гривой пегих волос, с наглой красной физиономией и реденькой рыжей бороденкой, придававшей ее счастливому обладателю довольно комичный вид. Впрочем, широченные плечи, выпирающие могучие ключицы и перекатывающиеся под смуглой кожей шары мощных мускулов тут же поубавляли желания повеселиться.

За ним из полутанка-полуангара выскочил громадный черный, с проседью, хромой козел с точно такой же, как у мужика, бородой. Тварь была размером с доброго жеребца-тяжеловоза и в придачу трубила носом, как Иисус Навин в свою знаменитую стенодробительнуютрубу.

— Цыть, Тангриснир! — гаркнул рыжебородый на козла, когда мерзкое отродье ухватило здоровенными зубищами выпирающую деталь железной болванки, на которой они сюда приземлились, и начало со скрежетом ее отдирать. — Тоже мне досталось золотце в наследство от папаши…

— Угомони тварь сию, Эллер, — сказал вышедший вслед за рыжебородым здоровяком и козлом белокурый бородатый мужчина с яркими синими миндалевидными глазами. — Они с Поджо на пару… все тут пожрут, дай им волю, клянусь черепом Кронида!

— Вырви мне глаз Ермунганд, если сейчас не май устилает верхушки дней, клянусь престолом Хлидскь-яльв! — просипел вышедший вслед за ним высоченный тощий старик в широкополой шляпе и голубом драном плаще в каких-то бурых пятнах, вероятно не стиранном от сотворения мира. Очевидно, рекламная кампания порошка «Тайд» еще не докатилась до обитателя иных миров. Выглядел он не только немыто, но и вообще сурово. На его внушительном плече сидел здоровенный черный ворон, но не с черными гляделками-бусинками, а с вполне осмысленными, почти человеческими глазами.

— Стало быть, время приспело уже для зимы Фимбульветер! — добавил величественный неряха.

— Не надо, о отец бо… — начал было рыжебородый, а огромный козел подпрыгнул на задних ногах, каждая из которых была толщиной с хорошую оглоблю… но было поздно.

Старикан в широкополой шляпе и пятнистом голубом плаще выступил вперед и, вырвав из-за спины громадный сучковатый посох, со свистом взмахнул им над головой.

Что-то сгустилось и потемнело в вечернем майском небе, в котором невинный теплый ветер, дурачась, гонял облака — и тут же затих, видно почуяв, что на сегодня время дурачеств кончилось. Промозглая серая пелена, как сачок энтомолога на незадачливую бабочку, опустилась на луг, и тотчас словно ниоткуда повалили крупные, как порция сладкой сахарной ваты, обжигающе холодные хлопья снега.

Тут же стало пронизывающе холодно. Промозглый пепельно-серый туман, до отказа насытившийся мелкими частичками льда, пролился в траву еще раньше, чем первые снежинки — если так можно назвать эти летающие сугробы! — коснулись буйно зеленеющей земли…

— Ибо время приспело для зимы Фимбульветер! — удовлетворенно повторил разрушивший все прогнозы синоптиков старик, а рыжебородый в сердцах пнул ногой ни в чем не повинного козла и с хмурым лицом повернулся к толпящимся в проеме сородичам…

— Хорошо сидим.

— Да, это верно. В кои-то веки разгреблись с этой работой и выбрались. С прошлого года собирались.

Трое молодых мужиков, сидящих за столом в предбаннике и с наслаждением попивавших холодное пиво из только что извлеченного из холодильника ящика и заедавших все это раками и крабовым мясом, переглянулись. И один из них, самый здоровенный, с блестящим черепом и безмятежным лицом, свободным от проявлений интеллекта, наклонился к холодильнику и извлек из него бутылку водки.

— Нехилая у тебя дача, Колян, что ни говори, — вздохнул второй, вожделенно глядя на то, как здоровяк умело открывает бутыль с излюбленным российским зельем. — Умеешь, в натуре, бабки сшибать.

— А я тебе сколько раз говорил: уходи из своей мусарни, то есть ментовки, и айда ко мне в бригаду. То есть в фирму. Пацаны сейчас в легал кинулись, отмытый нал, адвокаты, юристы, чистая работа, без напряга, без криминала. Поднимешься, человеком себя почувствуешь! — чуть шепелявя (скорее по привычке, потому что во рту были заботливо высажены два ряда прекрасных, частью металлокерамических зубов), снисходительно проговорил Колян и разлил водку по стаканам.

— Да твою бригаду давно пересажать надо.

— Ну вот и сажай, Василь. И сам сиди на этом… грошовом лавэ! — фыркнул Колян.

— Ну ладно, хватит вам пререкаться, — сказал третий, наиболее интеллигентного из всех собравшихся вида худощавый парень лет двадцати семи. — Давайте лучше за встречу!

— За встречу!

Встреча в самом деле стоила того, чтобы за нее выпили. Потому что собравшиеся в загородном доме Коляна парни были старыми друзьями по двору и школе, которую они окончили почти десять лет назад. Судьба пустила их по разным дорожкам, как тех трех былинных братьев, что стояли у камня на перекрестке трех троп: «Направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — сам погибнешь, а вперед пойдешь — назад повернешь».

Никто из них не повернул назад и не погиб. Что касается коня, то у Коли Ковалева, который из всей троицы наиболее преуспел, было этих коней аж три, да еще каких — железных, заморских: джип «Опель Фронтера», шестая модель «ауди», ну и конечно «мерин». Хотя и пятисотый, и изрядно уже потрепанный.

Несложно сообразить, что при такой «конюшне» Николай Ковалев не мог оказаться не кем иным, кроме как представителем криминальных структур. Проще говоря, преуспевающим бандитом средней руки. Несмотря на то что от этого достойного поприща он усиленно «отмазывался», по крайней мере в глазах друзей.

Остальные двое в материальном плане подвизались в жизни не столь удачно: Василь, он же Василий Борисович Васягин, дожив до двадцати семи лет и не нажив ни квартиры, ни ума, ни положения в обществе, мыкался в звании сержанта милиции. Ковалев не без оснований определял его место в жизни и векторы жизненных перемещений меткой и точной идиомой от недр народных: «болтается, как дерьмо в проруби».

Третий же, Женя Афанасьев, был журналистом и по совместительству подмолачивал на тучной ниве российского пиара. Ковалев всегда говорил, что только ядовитый язык и разболтанность мешают Евгению сделать приличную карьеру — и не в журналистике, которую Колян именовал не иначе как пачкотней, а, скажем, в коммерческой адвокатуре.

Впрочем, от своих одноклассников, описанных выше, Афанасьев отличался несомненным интеллектом и эмоциональной развитостью, то есть мог отреагировать на картины старых мастеров или скрипичный концерт иначе, нежели восклицаниями типа «ы, круто, блин!» или цитатой из Коли Ковалева о дирижере: «А че это типа там на сцене вертухай музычку зажигает?» Располагал Афанасьев и известной эрудицией, что, впрочем, пока не помогло ему достигнуть на жизненном поприще больших успехов или стяжать хотя бы кратковременные, но громкие победы.

«Какие мои годы, — говорил по этому поводу, не очень весело прищуривая правый глаз, сам Афанасьев. — Будет еще…» Он даже представить не мог, до какой милой буквальности вскоре вызреет эта фраза: «КАКИЕ мои годы».

Выпив, три друга встали из-за стола и, пожмурившись друг на друга, решили искупаться в речке, благо была она очень чистой да и вода в ней почти теплой. Особенно для этой свирепой весны, когда до середины мая стояли едва ли не морозы и только с третьей декады обвалилось долгожданное тепло, быстро разросшееся прямо-таки в жару.

Один Колян метафористично глянул на недопитую водку и сказал:

— Не, пацаны… в натуре, в речке? У меня же тут два бассейна, джакузи и все такое… вы че? Можно отлично выкупаться прямо в доме. Потом подумаем, как нам, как говорят умные бакланы, разнообразить досуг! Ну там девчонок подтянуть! Ну а пока — в джакузи!

— У брателло Кузи два-а больших джакузи, один серый, другой белый — два-а больших джакузи-и! — с готовностью пропел Вася Васягин.

— Э-э, Коля, — возразил Афанасьев, не обращая внимания на соло Васягина, — да разве самый лучший бассейн может сравниться с речкой, что у тебя тут под боком протекает? Не понимаешь ты своего счастья, брат. Надо тебе было возле какого-нибудь заросшего канализационного арыка застроиться, типа такого, из какого моя тетка воду таскает, чтобы свои чертовы помидоры поливать. Огородница… Так они у нее дохнут постоянно.

— А! — Ковалев махнул рукой. — Пошли!

Дверь распахнулась, и в ее проеме… закружилось несколько СНЕЖИНОК. Жутким холодом рвануло в предбанник, короткий снежный вихрь, на секунду заклубившись под потолком, вдруг обернулся огромным черным вороном. Птица спланировала на стол и, поддев огромным клювом бутылку водки, опрокинула ее.

Парни остолбенели.

— То есть как это? — пробормотал Женя. — Мужики… это как? Мы ж вроде… только сели. А уже — допились.

Ковалев икнул, попятился и, потянув тренировочные штаны вверх, пробормотал:

— Так… пора завязывать с бухаловом.

Первым опомнился Васягин. Он подлетел к стене, на которой висело его форменное обмундирование, выхватил из кобуры табельный «Макаров», после секундного замешательства схватил еще и излюбленное оружие доблестной российской милиции — резиновую дубинку под названием «демократизатор», и выскочил из бани.

И обомлел.

Небо, еще недавно бывшее темно-голубым и ласковым, разительно переменилось. Низкие свинцовые тучи нависли над уже сильно заснеженной землей. Из них сплошным, сливающимся в одну беспросветную пелену обвалом сыпались крупные хлопья снега. Пронизывающий ветер рванул вновь, и Васягин, неподобающе пронзительно для милицейского чина в звании сержанта взвизгнув, отскочил в предбанник, конвульсивно взмахнув дубинкой. Словно стараясь призвать к порядку несколько здоровенных хлопьев снега, колючих, обжигающе холодных, которыми с возмутительной наглостью залепило голую грудь, плечи и лицо сержанта.

— Белая горячка… — выдохнул Афанасьев и присел на корточки. — Мужики, кроет!!!

Из снежного месива прямо на журналиста вдруг вынырнула странная фигура. Это был мужчина, обряженный в жуткие лохмотья. За ним появился второй, несший на руках тощего старика в плаще и крепко нахлобученной на голову шляпе. Крепко — это потому, что шляпа не падала, несмотря на то что голова старика свешивалась едва ли не до земли, открывая иссохшую, жилистую шею.

Мужчина молча прошагал мимо онемевших от изумления троих друзей, задев головой притолоку, ввалился в предбанник и без предисловий уложил старика на лавку.

— Э-э, мужики, — вскинулся Колян. — Да вы че, в натуре? Че такое? Че за накат? Так рулить не годится!

Он вскинул глаза и наткнулся взглядом на стоящего в дверях бани высоченного белокурого атлета с ярко-голубыми глазами и чеканными чертами лица. Тот медленно провел по лицу Коляна застывшим, отсутствующим взором, и Колян попятился, почувствовав, что ему в мозг словно воткнули ледяную иглу, а вдоль позвоночника и в локтях запузырился острый, болезненный холод.

Белокурый сделал шаг вперед и как-то сразу настиг Коляна. Протянул руку и коснулся рукой лба Ковалева, и словно тонкая, прожигающая кожу металлическая паутина опутала голову владельца дачи. Животный страх мокро вскипел на ладонях, на лбу, заискрился мурашками по спине, тяжело перевернулся и сдавил внутренности.

— Твой дом сей? — медленно проговорил белокурый, впившись в лицо Ковалева все тем же холодным и неподвижным, едва ли человеческим взглядом. Примерно такой же взгляд был у бывшей Ковалевской тещи, когда при ней упоминали о ее любимом экс-зяте Колюшке.

— М-мой, да, — пролепетал Ковалев, который даже перед бандой своего главного криминального конкурента Боряна Бокалова, откликавшегося на погоняло Кинг-Конг Жив, и наглым следователем-«важняком» областного угрозыска не дрожал так мелко и позорно.

— Нужна помощь твоя. Отцу нашему, в пределах ваших прославленному под славным именем Один, он же Вотан, он же Хрофт, он же…

Старик на лавке тяжело приподнялся на локте и пронзил белокурого суровым взглядом — взглядом единственного глаза, буравящего не хуже сверла бормашины! — едва удерживаясь на ногах, отметил уткнувшийся головой в притолоку Афанасьев…

Побуравив белокурого этим жутким взором несколько секунд, старик снова уронил голову на лавку и начал глубоко, шумно дышать. Женя в детстве видел в зоопарке больного бегемота, тот дышал примерно так же. По всей видимости, перехватил старикашка чего-то, предположил в тот же момент Васягин. Ковалев же воздержался и от мыслей, и от комментариев: во время этой фантасмагорической сцены он все время открывал и закрывал рот, верно порываясь послать орду нечесаных и невесть откуда взявшихся гостей куда подальше.

Стоявший у дверей рыжебородый здоровяк распахнул свое рванье и начал усиленно начесывать густейшую шерсть на груди. Из нее вывалилась огромнейших размеров вошь и упала прямо на ногу Коляну, которого буквально скорчило от отвращения.

— Да ты мне че тут творишь, блин, козел… — начал было он, но тут же был остановлен рыком рыжебородого заповедника для нательных домашних животных:

— Уж не меня ли назвал ты козлом, головешка? — Колян ощутил, как в ногах пухнет предательская рыхлая вата.

Белокурый продолжал хлопотать над стариком, и потому никто не помешал рыжебородому одним шагом преодолеть разделяющее его и Ковалева пространство, схватить не самого хилого и жидкокостного Коляна одной рукой за подбородок и поднять в воздух с такой легкостью, как будто кандидат в мастера спорта по боксу Ковалев весил, как рахитичный недомерок из школы для умственно отсталых.

Мгновенно рассвирепевший брателло извернулся и брыкнул рыжебородого амбала обеими ногами в грудь.

С таким же успехом он мог приложиться, скажем, к гранитной скале.

Нет, под ногами что-то хрустнуло, но, судя по всему, это было отнюдь не ребро рыжебородого, а брат-близнец той вши, которая в данный момент нарезала круги по полу коляновского предбанника, играя в шестикратного чемпиона мира Михаэля Шумахера.

— Выбил бы я мозг из жалкой твоей человеческой башки, — прогремел рыжебородый, — да лишь тем тебя и могу оправдать, что не видел ты козлов настоящих! Идем!

Продолжая удерживать несчастного братка на одной руке так, что ступни Коляна мотались в тридцати сантиметрах от пола (это ж какая силища нужна! — в ужасе осознания свело судорогой мозги Коляна), рыжебородый вынес его из предбанника на невесть откуда нагрянувший холод. И опустил на скорчившуюся траву, уже затянутую инеем и побитую снегом и ветром.

— Воззрись, смертный!

И Колян посмотрел. Еще бы ему не смотреть!.. Тотчас же из груди его вырвалось нечленораздельное матерное ругательство, в котором гармонично сплелись изумление и ярость.

Возле его новенького джипа, купленного на честно отжатые у лохов и конкурентов то ли семьдесят, то ли пятьдесят штук баксов, стояла огромная лохматая тварь. Своими неимоверными размерами она напоминала больше лошадь, чем козла. Только шлейф умопомрачительной вони, которую порывами ветра время от времени относило на Коляна, свидетельствовал о том, что перед Ковалевым действительно козел.

У Коляна заслезились глаза и перехватило дыхание. И в это самое мгновение тварь, меланхолично что-то пережевывающая, зыркнула на Ковалева своими глазищами. Каждый по плошке!..

…И, схватив зубами за бампер (три штуки баксов, едри твою в дышло!), начала со скрежетом его отдирать.

Закрывающая же радиатор решетка, в народе именуемая «кенгурятником», уже была погнута и изуродована так, словно в нее, пусть и на малой скорости, въехал «КамАЗ».

— Э-э-э! — завопил Ковалев. — Ты че, сука! У меня брат космонавт! Да я тебя на коленвалу крутил!.. Убью, сучара! Ах ты, недоносок овечий!

Впрочем, осуществить все продекларированное Колян Ковалев не осмелился. Он замер на полдороге и, поспешно прихлопнув рот, быстро оглянулся на хозяина козла.

Рыжебородый, несмотря на габариты, достойные олимпийского чемпиона по тяжелой атлетике в сверхтяжелом весе Андрея Чемеркина, судя по всему, был довольно добродушен. Потому что на этот раз он только пожал плечами и меланхолично произнес:

— Не поймешь тебя. То меня, великого Эллера, называешь ты козлом, а теперь козла, самого что ни на есть чистопородного, причисляешь к племени то овечьему, то собачьему. «Сука». Да еще к полу женскому… Да будет тебе известно, что козел сей — мужеского полу. Взгляни, какие у него…

Колян коротко взвыл, зажмурился и, поджав под себя ноги, рыхло завалился в кусты.

В то время как рыжебородый Эллер показывал Коляну, что такое настоящий козел со всем к тому прилагающимся, блондин продолжал хлопотать над стариком в плаще.

Он делал над ним какие-то шаманские пассы руками, отчего под светлой кожей перекатывались бугры просто грандиозных мыши, бормотал что-то на захлебывающемся мелодичном языке с бесконечными поющими гласными — разумеется, непонятном для Афанасьева и Васягина. Последнее неудивительно: Васягин вообще кроме родного матерного владел только русским, да и то со словарем, то бишь с протоколом. А вот Афанасьев знал английский, французский, немного испанский и финский (с бо-о-ольшим словарем). Он нашел, что речь неизвестного больше всего клонится к финскому, однако же ни слова не понимал.

В этот момент блондин, представляющийся братом милосердия, повернулся к ним и сказал (теперь уже, разумеется, по-русски, совершенно без акцента, но с какими-то странными интонациями и теми ясными, округлыми окончаниями слов, что легче всего выдают чужака):

— Глаза нашего отца застилает тьма. Мне нужна помощь. Конечно, такие черви, как вы, мало что могут, но мать моя говорила, что даже вы, люди, способны приносить массу хлопот. А значит, и уводить от них.

Первым заговорил Афанасьев. Несмотря на то что он слышал слово «черви» только на рыбалке да на уроках зоологии в восьмом классе, и уж никак не в приложении к себе самому, он сделал вид, что это совершенно нормально, и произнес:

— Мы бы помогли… но что у него болит?

— Болит? У него ничего не может болеть. Ему нужно лекарство.

«По всей видимости, взгляды на медицину у меня и у этого набора мышц расходятся, и весьма существенно», — подумал Евгений. А сержант Васягин, по месту работы знавший, что можно предложить в качестве лекарства людям в лохмотьях, вваливающимся в чужой дом — а именно несколько профилактических ударов резиновой дубинкой, — только глупо захлопал глазами.

— Но что случилось?

Белокурый атлет снова повел в сторону Афанасьева голубыми миндалевидными глазами, и Женя, как еще совсем недавно Колян Ковалев, почувствовал, как в позвоночник втыкаются и жестоко ворочаются в нем ледяные иглы.

— Отец наш замутил небо, как во время оно, — наконец изрек белокурый, — он покинул ваш мир, когда наступил час, тому подобающий.

— Кого?

— В вашем мире таких, как мы, называли БОГАМИ, — уже нетерпеливо ответил шкафоподобный пришелец. — Но некогда мне вести с тобой пустые разговоры, червь. Отцу нашему нужно выпить что-то, что вольет в него силы.

— Что-нибудь вроде медовухи, что пивал я на перепутье миров на постоялом дворе у посредника Сверра, — пробормотал старик в шляпе.

— Выпить? — оцепенело проговорил Женя, который обеспокоился не столько смыслом и тоном сказанного, сколько габаритами этих людей. — Выпить есть. Это запросто. Вот. Должно помочь. Кстати, хорошая водка. У меня, когда ангина или там, скажем, грипп, я всегда — вместо лекарства… это…

И он протянул белокурому еще не распечатанную бутылку водки «Кристалл». Тот принял ее двумя пальцами, легонько сжал, и бутылка лопнула с жалобным стеклянным лепетом. Осколки посыпались на пол, и хлынула водка, заливая и попутно дезинфицируя грязные ступни белокурого. При этом тип, столь небрежно обращающийся с водкой, даже не порезался. «Да, — подумал Афанасьев, — точно, сумасшедший. Боли не чувствует».

Старик на лавке раздул ноздри и, вдохнув водочный аромат, произнес, не открывая глаз, вернее, одного-единственного глаза:

— Да, Альдаир, это поможет.

— Есть у вас еще такой же сосуд? — надменно спросил белокурый, поднимаясь во весь рост и едва не задевая головой притолоку.

Афанасьев пожал плечами, а сержант Васягин бросился к холодильнику и выволок оттуда целый ящик водки. Евгений принял у него спасительное лекарство и передал белокурому, поименованному стариком в шляпе Альдаиром:

— Так бы сразу и сказали, что водка нужна. Мы тоже этим все хвори преимущественно лечим. Я же говорил…

Его не слушали. Блондинистый атлет Альдаир бережно приподнял старика на лавке и протянул ему бутылку водки.

И тут началось самое интересное.

Старик, растянувшийся на лавке с видом Карлсона, бормочущего о том, что он самый больной в мире человек, споро облапил бутылку, показавшуюся удивительно хрупкой и маленькой в этой огромной красной лапище. И, одним неуловимым движением челюстей отхватив горлышко и выплюнув то, что от него осталось (стеклянную труху!), на пол, вторично поднес изуродованную бутыль ко рту.

Водка, клокоча и завиваясь спиралями, полилась в глотку, а в голове охреневшего Афанасьева, точно так же клокоча и завиваясь спиралями, потекли обрывки мыслей: сборная алкоголиков и борцов-тяжеловесов сумасшедшего дома… белая горячка… чего это нам сегодня подсунули на правах водки «Кристалл»?

Старик выхлестал бутылку за считаные секунды, а потом приподнялся с лавки и, протянув длиннейшую клешневатую руку, схватил вторую бутылку и отправил ее вслед за первой. С непринужденностью и одновременно жадностью, с которыми обычно утоляют жажду в пору июльской жары каким-нибудь невинным квасом.

После того как все рекорды алкоголизма пали — даже в глазах сержанта Васягина, в свое время работавшего в медвытрезвителе и повидавшего просто-таки титанов и гигантов, Рембрандтов и Гоголей пьянки, — старик в шляпе изменил свое положение на лавке, а потом и вовсе сел.

Его пергаментное лицо, испещренное глубокими морщинами, на глазах разгладилось, просветлело и приобрело осмысленный вид. Он расправил плечи, и Афанасьев с удивлением увидел, что тот, кто еще недавно казался немощным и обессиленным, в плечах не уступает белокурому гиганту, смотревшему на преображение своего «отца» со смутной тревогой, впрочем быстро переплавившейся в сдержанную радость.

— Благодарю, — гулко пророкотал старик. На полке подпрыгнула посуда. — Справился я с немощью своей недостойной. Пора и о деле подумать. Кто хозяин сего дома?

Вася Васягин открыл было рот, но за мента, могущего ляпнуть не в тему, ответил Женя Афанасьев:

— А хозяина дома ваш этот… рыжий, здоровенный, который с бородой… уволок куда-то.

— Эллер?

— Не знаю, как его зовут, но то, что он пошел показывать Коляну какого-то козла, так это исторический факт, — ответил Афанасьев.

Он уже смирился с тем, что его взгляд на жизнь стал клинически неадекватен. Быть может, все эти атлеты в рубищах с диковинным архаизированным выговором, все их козлы и вороны, а также невесть откуда прорисовавшаяся на горизонте матерая зима — все это лишь плод его больного воображения? И нужно вести себя спокойно и принять шизофренические фокусы и заморочки сознания как… следствие нездорового образа жизни, что ли.

Хотя, конечно, он понимал, что все это наяву. Несмотря на то что… ну, этого просто не могло быть!

— С козлом ушли, — повторил Женя.

Услышав о рыжебородом и его козле, белокурый Альдаир громоподобно захохотал. Старик в шляпе посмотрел на него неодобрительно, а потом снова повернулся к Жене Афанасьеву и отрывисто бросил — как рубанул тяжеленным топором:

— Я вижу, что ты мог бы послужить нам. Ты уже сделал первый шаг к тому, чтобы стать ближе к ступеням престола. Продолжи начатое тобой, человек. Ты расскажешь нам о том, как изменился твой мир за эти двадцать пять лет, как я его оставил.

Афанасьев пожал плечами и пробормотал:

— А что могло произойти за двадцать пять лет? Господи… ну перестройка, компьютеры там да и… Президента мы нового выбрали. Ну, евро ввели в Европе. В Ираке была заварушка, Штаты наглеют.

— Кто такие эти Штаты и как посмели?

— Да вы что… С Луны свалились, что ли? — отозвался Афанасьев, взявшись пальцами за виски и зажмурившись.

Ответом ему был неожиданно добродушный смешок:

— Не с Луны. С Аль Дионны, человек. Из мира двойной звезды, лиловой и алой. Слыхал?

Васягин, который при последних словах старика хлебнул водки и закашлялся, с усилием прохрипел:

— Что за… нарушение паспортного режима? Аль Дионна… Ближний Восток, что ли? Бен… будь он неладен!..

Афанасьев засмеялся так, как смеялся при нем самом его сосед Иван Филиппыч по прозвищу Громозека, которого забрали в психиатрическую клинику после особо интенсивного приступа белой горячки:

— Ничего себе ближний, Вася…

— Двадцать пять лет в пересчете на НАШЕ летосчисление не был я здесь, о черви! — изрек старик сурово. — На ваше время это будет четыре тысячи… больше четырех тысяч лет, почти пять тысяч лет с того мгновения, когда сын мой Хеймдалль возвестил о наступлении Рагнарека…

— Рагна… грека… г-а-авно в реку… чего? — пробормотал Васягин, подозревая, что старик сказал что-то явно неприличное и предусмотренное административным кодексом в статье о нарушении общественного порядка.

Афанасьев же посмотрел сначала на старика в плаще, потом на громадного ворона, усевшегося тому на плечо и буравившего журналиста взглядом почти что человеческих глаз, и только потом ответил Васягину:

— Рагнарек, Вася. Гибель богов.