"Насколько мы близки" - читать интересную книгу автора (Келли Сьюзен С.)Глава восьмаяВ конце января Рут утром позвонила мне: – Выуживай свой ежедневник. Давай смоемся. – Здорово! – в полном восторге воскликнула я. – Давно пора. Мы не раз устраивали себе отпуск дня на три, на четыре: уезжали в мартовский мертвый сезон на побережье, или в горы до первого снегопада, или в тур по музеям и театрам Вашингтона. Впрочем, ни направление, ни погода, ни культурная программа не имели решающего значения. Поездки устраивались исключительно для того, чтобы отдохнуть, сбежать от забот, трудов, рутины материнства и супружества. То были драгоценные для нас дни непостижимой, незапланированной, неуправляемой свободы. Мы хихикали и бездельничали как нерадивые школьницы, судачили как ехидные старухи, спорили, препирались или наслаждались покоем – без единого ребенка в поле зрения. И без единого мужа, если уж на то пошло. «Передышка для области таза», – как с кривоватой ухмылкой именовала Рут наши поездки. Набив машину книгами и журналами, спиртным и музыкой, а то и видеокассетами, если в номере предлагалось видео, мы отчаливали от дома, оставив Скотта и Риду запас готовых блюд, список телефонных номеров на крайний случай и пространные инструкции по пунктам: уроки на каждый день, спортивные секции, имена родителей, готовых подвозить наших детей до школы. – Когда и куда едем? – спросила я. – На этой неделе. Не возражаешь? – после секундной запинки отозвалась Рут. И, уловив мое замешательство, заговорила быстро, горячо: – Да-да, слишком спонтанно, понимаю, но я тут увидела рекламу уютного отельчика в окрестностях Эшвилла – у них сейчас как раз есть свободные места. Я уже и заказала на вторник и среду. Согласна? – Конечно. – Она меня удивила. Обычно мы вместе обсуждали, когда и куда поедем, – предвкушение входило в программу отдыха. – Только со Скотта согласую. Но не думаю, чтобы на эту неделю у него были намечены глобальные катастрофы. Машину вела Рут. Мы по большей части молчали, смакуя перспективу долгих часов праздности. Вытянув ноги навстречу волне теплого воздуха, я лениво провожала взглядом проплывающие мимо по-зимнему голые равнины в каемке далеких лесистых холмов. Три часа спустя горизонт вздыбился скалистыми пиками и дорога завилась спиралью, взывая к снижению скорости, – близилась граница штата. Ноздреватые остатки недавнего снегопада цеплялись за бордюры и прятались в тени придорожных валунов. В каком-нибудь футе от окна вертикально высились скалы, серо-голубые от миниатюрных водопадов, застывших по пути вниз. Тоненькая брошюрка горного отеля «Меллоу-Ридж» сулила «уют и уединение очаровательного уголка». Подъехав, мы не были разочарованы, несмотря на перевернутые кресла-качалки, загромоздившие опоясывающее домик крыльцо, и цепи, сиротливо свисающие с карнизов, до весны лишенные цветочных кашпо. Бывший охотничий домик, переоборудованный под гостиницу, «Меллоу-Ридж» прилепился на широком выступе скалы, над крутым обрывом в лесистое ущелье. – Не так-то много у нас гостей в это время года, – рассуждал владелец отеля мистер Ходжин, провожая нас до дверей номера и хлопоча у небольшого камина. – Что, девочки, в бега ударились? – Он выпрямился, вытер руки о штаны и хмыкнул: – Я вот тоже деру дал. Как три года назад смылся со складов в Нью-Джерси, так ни разу назад-то и не глянул. Ни капельки не пожалел, мэм, ну ни капельки. Придет охота отель заиметь – милости прошу, рад помочь. Мы улыбнулись, впитывая его словоохотливую душевность, его выговор янки. – Ладненько, – продолжал хозяин. – Оставляю вам список ресторанов в округе плюс кафешку, которая залучила к себе лучшего повара по вафлям во всем штате. (Я вежливо кивнула. Забегаловки, кафешки, рестораны в четыре звезды – какая разница? Главное, что готовить не мне.) Уверены, что второй номер не нужен? – напоследок уточнил он. – С местами проблем нет. Напротив пустует комнатка ничуть не хуже. – Нет-нет, спасибо, – поспешила отказаться я. – Мы всегда останавливаемся в одном номере. Он одарил нас подозрительным взглядом и попятился за дверь. Хихикнув над выводами, которые он наверняка сделал, я сдернула с кровати плотное покрывало и рухнула поперек ложа, прямо на простыню. – Вот – По правде говоря, я чуть не заказала нам отдельные комнаты, – сказала Рут. – Что?! – театрально возмутилась я. Мы всегда поднимали на смех категорический отказ наших мужей спать в одной кровати с мужчиной. – Почему? Удивительное дело: в студенческих городках ребята запросто надираются, мутузят друг друга голышом или стаскивают с пьяного друга одежду, а стоит окончить институт – оказываются в плену гомофобии. Обещай, что с нами так никогда не будет, Рут! Обещай, что мы никогда не станем слишком взрослыми, слишком скромными, слишком… не знаю какими!… чтобы жить в одной комнате. Рут лишь улыбнулась в ответ, рассеянно взяла китайскую безделушку из коллекции на деревянной каминной полке. Обстановка номера, помимо кровати, состояла из кресла-качалки и приземистого дубового комода, устланного скатертью с бахромой. Я подошла к окну, отдернула занавеску из настоящего фестонного кружева. На фоне неба четко вырисовывались идеально острые, как заточенные карандашные грифели, верхушки веретенообразных сосен. Зимний день был тих и ярок до боли в глазах. Безмятежность пейзажа не нарушали ни птицы, ни падающие листья, ни хотя бы облачко. Невысокие горы в вечнозеленом убранстве казались небрежно сотканным одеялом из шенили. Горизонт – что бархатный покос, где древняя, величественная горная цепь Голубой гряды набегала мягкими серо-голубыми складками. – Прямо-таки чувственная панорама, – сказала я. – Ты только взгляни, как одна гряда наплывает на другую. За спиной потрескивали дрова в камине, разбросанные вещи уже придали комнате домашний уют. – Как по-твоему, стоит позвонить – сообщить, что мы добрались? Рут вытащила из сумки старенькую байковую ночнушку. – Уговор: домой в этот раз не звоним. – Идет, – согласилась я, в восторге от нашего совместного беззакония. – Хотя я уверена, что они без меня не выживут. – Ты в самом деле так считаешь? – спросила Рут. Я оглянулась на нее. От самого дома она была необычно молчалива – необычно для Рут, во всяком случае, – сдержанна, едва ли не удручена. Я отнесла это на счет необходимости следить за дорогой, но некая холодность ощущалась в ней до сих пор. – Куда двинем сначала? – Вопрос Рут я проигнорировала как риторический. – Здесь есть один букинистический магазинчик, называется «Страницы Эшвилла». Всю жизнь мечтала попасть. Между прочим, у меня кое-какие деньжата с Рождества остались. Составишь компанию? Мы объехали деревушку – обитель всего местного населения Меллоу-Ридж, – обойденную богом торговли, если не считать двух-трех лавчонок с причудливым ассортиментом из предметов первой необходимости и роскошных излишеств: импортного мыла, акриловых ведерок для льда, итальянского фарфора. – Расчет на обеспеченных летних туристов, – отметила Рут, пока мы проезжали домики со слепыми окошками, на зиму закрытыми ставнями. И все же то тут, то там за изгородями из рододендрона и горного лавра вились змейки дымков из обитаемых коттеджей. – Как чудесно было бы жить здесь круглый год. Вдали от цивилизации… – пробормотала я. – Полное уединение – голубая мечта писателя. – Я хлопнула Рут по плечу: – Из меня вышел бы классный отшельник, точно? Рут улыбнулась, не отрывая взгляда от дороги: – Тебе бы не удалось, Прил. Рут возражала из добрых побуждений, к тому же была права, но я все же разозлилась. – Это еще почему? – Потому. Тебе нужны люди. Неужели сама до сих пор не поняла? Пока я грызла ноготь, взвешивая замечание, Рут подсластила пилюлю: – Тебе нужны люди вокруг, иначе за кем ты будешь наблюдать? На пологом горном склоне вымуштрованными солдатиками выстроились ряды идеально ровных, идеально треугольных юных сосенок. Мне вспомнилась Рослин с ее исполнившейся мечтой о рождественской елке. После горького Дня благодарения жизнь нашей соседки вошла если не в прежнюю колею, то в некую рутинную обыденность. Рослин посещала психотерапевта, пусть без особого энтузиазма, но регулярно, плюс записалась в группу под аббревиатурным названием «ВБХ», что расшифровывалось как «Все будет хорошо». – Может, стоило пригласить Рослин, как по-твоему? – мимоходом поинтересовалась я. – К ней мальчики приезжают на выходные, – отозвалась Рут. – Ей есть чего ждать. А вот и твои «Страницы». Мы открыли стеклянные двери букинистического магазина, и я сделала глубокий вдох, втягивая в себя хмельные ароматы старой бумаги и чернил. Построенное в прошлом веке под ресторанчик, здание было узким, с высокими потолками и дощатым полом, знакомым только с метлой, но не с воском. Побитое временем зеркало за прилавком оклеено увеличенными и ламинированными книжными обложками в приглушенных тонах, с допотопным шрифтом двадцатых и тридцатых годов. На пюпитрах, столах и узких шкафах – хрупкие древности: старинные карты, манускрипты, купчие на землю, рабов и мануфактуру, бумажная валюта конфедератов, бесценная нынче лишь для коллекционеров. И книги… Бесчисленные полки книг, один вид которых вызвал во мне знакомый страх и тоску писательства. Я пробегала пальцами по корешкам с названиями знакомыми и неведомыми; радовалась каждому томику, будь он облачен в роскошную кожу или дерматин, в полиэтилен, защищающий подлинный переплет, или простенькую мягкую обложку. Я не мучилась жаждой обладания как такового или ради вложения денег, не гналась за уникальным экземпляром с автографом автора. Мне было достаточно смотреть, листать и наслаждаться, отыскивать названия книг когда-то любимых или по-прежнему значимых. Время от времени я снимала с полки какой-нибудь сборник, открывала на первых страницах, невольно находя взглядом названия журналов – как популярных, так и канувших в небытие, – где были впервые напечатаны рассказы. Добравшись почти до конца алфавита, я взяла с полки книгу и замерла с ней в руках, вновь переживая почти физическую боль, с которой когда-то читала ее последние ярчайшие страницы. – Что это? – Рут заглянула через мое плечо. Я подняла книгу повыше. – «Все жизненные вещички», – прочитала она. – Уоллис Стегнер [31]. Читала? Я кивнула: – История одной супружеской пары. Оба уверены, что счастливы в браке, оба всем довольны, спокойны, защищены от бед… пока в их жизнь не вторгается третий, чужак, который попирает… – Я запнулась, вспомнив жестокую финальную сцену. – Это первое издание, в оригинальной обложке. Автора уже нет в живых. – Я глянула на едва различимые карандашные цифры на обороте: – Сто двадцать пять долларов. Рут присвистнула. – Бери! Я мотнула головой. – Не купишь? Почему? – Не вижу разумных причин. Рут бросила на меня оценивающий взгляд и недовольно вздохнула: – И что с того? Без разумной причины никак, Прил? Я погладила прохладную обложку, где смутно отражались наши лица: неуверенное – мое и решительное – Рут. – Похоже, никак. – Я вернула книгу на место. Последовав советам мистера Ходжина, мы поужинали в «Высокогорье» – заведении, отделанном, соответственно названию, в стиле шотландских горцев – с резными шлемами и геральдическими щитами, клетчатыми скатерками и домоткаными половиками. Официант принял наш заказ на жареную форель, наполнил бокалы, вынув бутылку из ведерка со льдом, и я с довольным вздохом откинулась на спинку кресла, оглядывая ресторанный зал, на удивление многолюдный для буднего зимнего вечера. Неистребимая привычка вынуждала меня немедленно заняться любимым делом – сочинять имена, характеры и судьбы людей, которых я видела первый и последний раз в жизни. – Чем займемся завтра? – спросила я, не особенно рассчитывая на ответ. Вся прелесть наших с Рут поездок таилась именно в отсутствии четких планов. – Прошвырнемся по ярмарке ремесел? Хотя глиняных кувшинчиков у нас с тобой, пожалуй, с лихвой. Как насчет Билтмора? [32] – предложила я, в зародыше подавив чувство вины перед детьми, которые не увидят знаменитый замок. – У меня уже есть на завтра планы, -очень тихо отозвалась Рут. – Договоренность насчет… встречи. – Что? – рассеянно переспросила я, с головой погрузившись в чужие, мною же придуманные судьбы. – Знаешь, я запросто сочиню жизненную историю любого человека в этом зале. Придумывать факты, события – проще простого. Куда сложнее подвести под поступки людей движущие ими мотивы. Рут обратила на меня ясный взгляд: – Вот ты и опять со своими разумными причинами. – Глянь-ка на ту женщину, беременную. Месяцев восемь, да еще с хвостиком, верно? Помнишь то время? – взахлеб продолжала я. – Помнишь это жуткое ощущение, что ты жирная, раздутая как шар, неуклюжая, будто корова в джинсе? Ты права, Рут. Сказка о том, что беременные женщины «светятся», – это чисто мужская фантазия. Ничто так не бесит нас во время беременности, как заботливый вопрос мужа: «Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая?» Помнишь? – Я рассмеялась, поднимая фужер: – Тост! За наши многострадальные трубы. Столкнувшись с непрошибаемым ужасом наших мужей перед ножом хирурга, мы с Рут четыре года назад все же прошли через операции по перевязке труб, а потом несколько дней, корчась от боли в низу живота, пестовали и жалели друг друга. С тех пор родилась шутка, что третий ребенок у любой из нас будет означать и судебный иск к врачам. – Помню, Прил. – Деланно ровный голос Рут меня насторожил. – И сейчас лучше, чем когда-либо. Моя рука с вилкой застыла на полпути ко рту, а взгляд скользнул вниз, на живот Рут. – То есть?… Она медленно кивнула, не отрывая от меня глаз: – Именно. Я ее едва услышала. – Но это невозможно! – Статистика, Прил. Один случай на пять сотен. Я и есть тот самый случай. Моя вилка звякнула об стол. – Ничего себе. Держу пари, Рида распирает от гордости. Мистер Суперпроизводитель. – Рид ничего не знает, – сказала Рут, и мои глаза вновь округлились от изумления. – По-твоему, я потащилась бы на край света, если бы он знал? Если бы я думала, что он согласится? – Обеими руками она вцепилась в край стола. – Ты все поняла, Прил? Я записалась завтра на половину десятого утра. На аборт. – Зачем?! – Ни сарказма, ни желания оправдаться, ни дрожи в голосе; ни намека на брешь в броне ее решимости. Я смотрела на Рут во все глаза, потрясенная исходящим от нее спокойным безразличием. Я вспомнила Рида -прежде он не раз вслух мечтал о еще одном ребенке; я вспомнила Рослин – во дни семейного благополучия ее восторженные рассказы о радостях и преимуществах троих детей граничили с хвастовством. Я вспомнила и своего Скотта – его неприятие абортов было так сильно, что эта тема возникала у нас в доме лишь в связи с избирательными кампаниями и обещаниями кандидатов. Между собой мы ее не обсуждали из-за моей глубочайшей веры в право женщины лично распоряжаться своим телом по собственному усмотрению и лично – физически ли, морально ли – отвечать за последствия своих поступков. Но сейчас… Сейчас все было по-другому. Сейчас это коснулось меня самой. Сейчас это коснулось Рут, и почва моих убеждений ушла у меня из-под ног. – Рут, я… А ты не хочешь подождать, посмотреть, что будет?… Ты делала УЗИ? – Посмотреть? Подождать? Чего? УЗИ? У меня срок – чуть меньше девяти недель. – Она помолчала. – Мне сорок четыре года, Прил. – В сорок четыре тоже рожают, – сказала я, уронив руки на колени и под столом накручивая салфетку на ладонь. – Слоун уже большая, только представь, нянька всегда под рукой. А Слоун будет в восторге! – Слова сами собой рвались с губ. – И Рид, он… Обрывая мои возражения, Рут качнула головой: – Нет, Прил. – Она потянулась было ко мне через стол, но передумала. – Моральные принципы тут ни при чем. – Да знаю, знаю! – с жаром вырвалось у меня. – Я хоть слово о морали сказала? Не говорила я этого! – Посетители стали оглядываться, и я понизила голос: – Ну подумай же, Рут. У тебя есть шанс начать все сначала. Вспомни, Рослин всегда намекала, что мы что-то упустили в жизни, что в чем-то мы с тобой ниже ее – потому что у нас лишь по двое детей. – Рослин… – качая головой, повторила Рут. – А ей не приходило в голову, что нам с тобой просто хватило ума вовремя Я прикусила губу. – Но твои шансы были так малы, Рут… Ты сделала все, чтобы больше не забеременеть, и все же это случилось. Быть может, так… задумано? Свыше? – Я протянула к ней руку, но ее ладонь осталась недвижно лежать на столе. – Рут… Я всего лишь пытаюсь быть справедливой. Неуютная пауза длилась долго, пока Рут смотрела на меня поверх края фужера. – Речь не о справедливости. И не о том, чтобы начать все сначала. И не о благе Рида, детей или… или плода. – Выбранный термин был убийственно, по-медицински стерилен. Рут запнулась, но тут же продолжила, с нажимом: – Речь о моем благе, Прил. О том, что лучше для меня. Это мой выбор. Я опустила голову, уткнувшись взглядом в тарелку, где стыл позабытый обед. – Посмотри на меня, Прил! – сказала Рут. Ее глаза умоляли. – Пожалуйста. Постарайся понять. Мне не вынести такого бремени. Я не могу взять на себя заботу еще об одном… человеке. Скажи, Прил, – ты начала бы все сначала? Ты – смогла бы? Я знала, о чем она спрашивает. О двадцати годах отречения и ответственности. О том, чтобы посвятить себя, безраздельно посвятить, другому человеку. Или не делать этого. Эгоизм против самоотдачи. Дилемма лежала перед нами как на ладони. Грандиозная дилемма. Грандиознее и существеннее, чем шанс явить на свет личность, которая, возможно, обогатит человечество. Грандиознее, чем проблема риска, выбора, последствий. Но существеннее ли, чем шанс еще одной любви? Чем божий дар рождения? Дилемма. Безыскусная, как новорожденный младенец. Голая, как правда. – Нет, – выдохнула я и зажмурилась, отгораживаясь от мелькающих перед глазами образов. – Не смогла бы. – Прил. Даже тебе никогда не узнать, насколько тяжело далось мне это решение. Наверное, я выгляжу твердой и уверенной, но я так близка… Я смотрела на Рут. На женщину, которую любила безоговорочно, в чем-то даже сильнее, чем мужа. Глядя на нее, я думала о женщинах и о том, что для всех нас «нужно» становится движущей силой. «Нужно» – и женщины несут домой птиц со сломанными крыльями, кормят бродячих собак, возделывают клочки бесплодной пустоши. «Нужно» – и женщины нянчатся с пьяницами, наркоманами, скандалистами, драчунами. «Нужно» – и женщины героически посвящают жизнь увечным, недоразвитым, дефективным детям. По иронии судьбы именно женщина способна понять, что слова «Ты мне нужна» привязывают крепче и дольше, чем «Я тебя люблю». – Да. – Я кивнула. – Ты же знаешь, что сделаю. Рут не изменила своего решения. Не изменила его, когда мы, расплатившись по счету, покинули ресторан и уже в зимней темноте, той же дорогой, с Рут по-прежнему за рулем, вернулись в гостиницу. Не изменила и к утру, пока мы одевались, и за почти безмолвным завтраком с чудесными вафлями, наверняка лучшими во всем штате. Впрочем, сама Рут ни к чему не притронулась. – Совсем ничего не хочешь? – спросила я. – Может, хотя бы чашку кофе? – Ничего за четыре часа, – отозвалась она бесстрастно. – Процедура проходит под местным наркозом. Рут снова вела машину, время от времени сверяясь со схемой проезда, набросанной на обороте прошлогоднего, до нелепости праздничного приглашения на какую-то вечеринку. – Клиника работает всего два дня в неделю, – сказала она, притормаживая на повороте в центре городка. Листовка на столбе с телефоном-автоматом кричала громадными буквами: «РАВНЫЕ ПРАВА ДЛЯ НЕРОЖДЕННЫХ ЖЕНЩИН!» – Так-так, – протянула я. – Феминистские воззвания против абортов. Похоже, подъезжаем. Вырулив на парковку у приземистого одноэтажного здания, Рут заметила: – Обрати внимание, вывески нет. Вполне уместная анонимность. Ожидала увидеть пикет с плакатами? – добавила она, поймав мой опасливый взгляд. Опустив ключи в сумочку, Рут рассеянно побарабанила пальцами по рулю. – Зайдешь со мной? Внутри все было обыденно, слишком обыденно. Примитивно. Заурядно. Дерево в кадке, окошко регистратуры, стандартная папка для записи клиентов, регистраторша в белом халате, дверь в святая святых с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Рут увели моментально, и я осталась в приемной с бутылочно-серыми стенами, без единого окна. Но осталась я не в одиночестве. Полдюжины других посетителей, мужчин и женщин поровну, лет от двадцати до пятидесяти, как и я, занимали гнутые пластиковые кресла, бездумно или нервно листая журналы или изучая пустым взглядом крапчатый линолеум на полу. Кто эти люди, кого они сюда привезли, как и почему не нашли иного выхода? Какие причины подтолкнули их к этому шагу? Что они чувствовали – сожаление? Радость? Или, наравне с Рут, всего лишь холодную решимость? Кем каждый из них приходится женщинам, исчезнувшим за дверью, – отцом, матерью, сестрой, любовником, мужем? Или подругой, как я? Типичная сцена в приемной больницы, ничем не отличающаяся от тысяч таких же в других больницах, где лечат глаза, уши, желудки и позвоночники. Или делают аборты. Я отчаянно старалась думать о чем-нибудь другом, но мои мысли были с Рут – там, за закрытой дверью, в недрах клиники. Кто-то тронул меня за плечо: – Вперед? Вздрогнув, я обернулась. Уже одетая, спокойная, собранная, Рут протянула мне ключи: – Твоя очередь. Ни кресла-каталки. Ни постанестезионной апатии. Рут не пошатнулась, не скривилась от боли, не повисла у меня на руке. На обратном пути она вслух читала «памятку пациента», отмечая галочкой пункт за пунктом, словно штудировала список запланированных на субботу дел. – Слабая улыбка тронула ее губы. – Воздержитесь, – повторила Рут. – С этим особых проблем не будет. Пачка тампонов, «забытая» рядом с унитазом, – вот и весь фокус. – Она отвернулась к окну, и я скосила глаза на ее профиль. – Бог ты мой, до чего они брезгливы. Мужчины. На перекрестке мы остановились на красный, через дорогу тяжело ковыляла беременная женщина – медленно переваливалась, бесконечно медленно. Я постукивала по рулю, в душе кляня никак не желающий переключаться светофор. – Похоже, воды вот-вот отойдут, – сказала Рут. – Воодушевляющее зрелище, не правда ли? – Рут… – начала я, совершенно беспомощная перед лицом столь пугающего самообладания. – Прошлой ночью я почти не сомкнула глаз, – прервала меня Рут. – Мое счастье, что прикорнуть средь бела дня на отдыхе не возбраняется. – Она повернула ко мне голову. – Верно? В нашем гостиничном номере, пока Рут рылась в сумке, отыскивая ночную рубашку, я отводила глаза. Старалась не видеть резинового пояса, стянувшего ее живот, толстого слоя прокладок между ее ног. Я старалась не замечать возникшей между нами пропасти. Рут легла в постель, а я, придвинув кресло к окну, устроилась с книгой. Безуспешно. Чтение не отвлекало. Мой взгляд ежеминутно притягивался к Рут. Чуть слышный стон сорвался с ее губ – и в следующий миг я уже сидела рядом. Рут почти затерялась на широком ложе, и от вида хрупкой, тонкой, как у ребенка, шеи у меня защемило сердце, в котором любовь и сочувствие вытеснили раздражение и обиду на ее непостижимую холодность. Рут беспокойно шевельнулась во сне, и рубашка соскользнула с ее плеча, открыв округлость груди, молочно-белой, с ниточками голубых прожилок. Я смотрела на эту грудь, тяжелую, мягкую, и думала о первых днях материнства. Кормление по первому голодному крику, разбухшие груди, утренние муки, когда рубашка от подсохшего молока стоит колом и похрустывает, словно крахмальный воротничок. Склоняясь над раковиной, чтобы почистить зубы, я вдыхала собственный запах, в котором кафешный душок скисшего молока сливался с удушливым, пряным ароматом оранжереи. Я вспоминала, как, застилая постель, набрасывала одеяло на простыню всю в молочных пятнах, похожих на следы от спермы. Всего лишь сосуды для молока, думала я. Резервуары. Сидя рядом с подругой на гостиничной кровати, я вдруг исполнилась стихийной, примитивной ненависти к мужчинам. Ко всей мужской части человечества. Рут снова застонала. – Я здесь, – шепнула я, поглаживая ее по волосам. – Я с тобой, Рут. Ее глаза под опущенными веками задвигались, и она обхватила пальцами мое запястье, останавливая движение руки. – Когда я рожала Грейсона, – тихо произнесла она, – схватки длились десять часов. Я заранее вылила столько лака на волосы, что они были тугими и жесткими. Мы с Ридом посещали класс естественных родов – в первый раз, сама знаешь, все этим грешат, а уж потом соглашаются на любые лекарства. Кроме разве что мазохистов. Вроде Рослин. (Я кивнула в ответ на ее слабую улыбку.) Рид так старался, выполнял все инструкции, делал все по правилам. Без остановки массировал мне затылок – все тер и тер, все эти десять нескончаемых часов, пока я металась по подушке. Когда Грейсон наконец появился на свет, волосы у меня стояли дыбом, сальные, свалявшиеся. Мне дали зеркальце – полюбоваться на себя. Всем было очень смешно, – рассеянно, вся уйдя в воспоминания, добавила она, – а мне почему-то нет. – Отвернувшись, Рут подтянула колени к груди и замерла калачиком, как младенец в утробе матери, разрывая мне сердце этой позой. – Чем тебе помочь, Рут? Она хохотнула – хрипло, горько. – Разве что помочь напиться? Одного сейчас хочу – надраться до беспамятства. – Она зарылась лицом в подушку и стала мять живот, комкая рубашку между пальцами. – Что, Рут, что?! – вскинулась я. – Больно? Спазмы? Ответ донесся едва слышным шепотом: – Я… я ведь все знала. Абсолютно все. Медицинских книжек начиталась в библиотеке. Врачей расспрашивала. Прочла что только есть по этой теме. Все термины назубок выучила. Расширение и извлечение. Маточная полость. До чего же я грамотна во всем этом, Прил. Вот только никто не предупреждает… Никто тебя не предупреждает, Прил… – О чем? – Я склонилась к ней поближе; веки Рут по-прежнему были стиснуты. – Я намеренно выбрала клинику, а не кабинет гинеколога, чтобы быть с другими… такими же, как я. Общность как-никак. Вместе вроде бы легче. Мы и были – Рут, послушай… – напуганная этим взрывом, решительно сказала я, обхватив обеими ладонями ее руку выше локтя и ощущая под пальцами скованные, напрягшиеся мышцы. – Эти женщины – жертвы инцеста, или у них уже по шестеро детей, или их изнасиловали, или им по двенадцать-тринадцать лет! – А я, Прил? Я?! – всхлипнула Рут. Душераздирающий горестный вой пронесся по комнате. – Никто не предупреждает… – простонала она, и этот тоскливый звук что-то испепелил во мне, как превратил в прах и частичку Рут. Она содрогнулась – и окончательно проиграла в борьбе с собой. Ее тело сотрясали рыдания, она свернулась в тугой клубок, притиснув колени к подбородку и вдавив кулаки в щеки. А в ее голосе с каждым словом нарастала истерика. – Я думала, это просто. Как обычный осмотр. Ну почему они не накачали меня наркозом до беспамятства, Прил?! Я схватила ее за плечи, рванула на себя, заглянула в лицо, искаженное отчаянием. – Перестань, Рут. Прошу тебя, перестань. Она отпрянула – от меня, от бесплодных уговоров, от сострадания. – Мне это нужно. Выслушай меня, Прил. – Она хватала ртом воздух судорожными глотками, от которых грудь ее ходила ходуном. – Я все слышала! Этот сосущий звук! Хлюпанье, Прил! Хлюпанье! – Из-за рыданий слова рвались из ее горла то сдавленным хрипом, то тонкими, жалобными всхлипами. – Боже, этот звук! Хлюпанье… Я отвернулась, словно этим жестом могла отвести от Рут ее несчастье, отвести ее страдания, отвести от нее жестокие образы. – Хлюпанье, – стонала она, обхватив себя руками. – Ты поднимаешься с кресла и видишь кожаные петли – они свисают, как стремена… как наручники… тебя стреноживали ими, как скотину. И ты знаешь, что где-то там… под креслом… эмалированный таз, к которому идет трубка… и твой малыш, и вся ты высосана через эту трубку, будто содовая через соломинку, и все это скоро окажется в ржавом мусорном баке, и внутри тебя пусто-пусто-пусто, и все кончилось-кончилось за какие-то десять минут! Я зажмурилась, а открыв глаза, постаралась сосредоточиться на дешевых потолочных плитках, а не на безумном монологе Рут. – Жизненные показатели! – проскрипела она. – Я забралась на кровать с ногами и притянула Рут к себе, словно в попытке вернуть ее в лоно, где не было вины, сожалений, страшных решений. – Ш-ш-ш, – нашептывала я ей на ухо, сквозь пряди волос, которые забивались мне в рот. – Я рядом, Рут. Я с тобой. Она схватила обе мои руки, стиснула, оставив белые полумесяцы от ногтей на моих ладонях. – Не уходи, Прил. Не бросай меня. – Не уйду, – сказала я, всей душой желая дать ей больше, чем ничтожное утешение объятий, но не в силах проникнуть в глубины этой бездонной скорби. Так мы и раскачивались, будто одно целое, долгие, долгие минуты – или часы, – пока ее тело в моих руках не обмякло расслабленно… а скорее в изнеможении. – Приляг, Рут. Она послушно откинулась на подушки, по-прежнему в моих объятиях, по-прежнему сотрясаясь в конвульсиях слез. Я прижимала ее к себе, гладила, что-то шептала, и постепенно рыдания стихли до редких судорожных всхлипов. Дыхание Рут становилось ровнее, спокойнее, пока она снова не задремала – разбитая, измученная, опустошенная. Свободная. От горя. От ребенка, который у нее Я разожгла камин, достала из ящика комода ключи от машины, осторожно прикрыла дверь спальни и вышла в ледяную черноту ночи, чтобы найти круглосуточный магазин. Рут открыла глаза, когда я вернулась. Устлав пол вокруг камина покрывалами, одеялами, подушками, я безмолвно поманила ее к себе. И мы устроились в мягком гнездышке, в рубиновом мерцании поленьев, в обнимку друг с другом, чтобы сообща противостоять зловещей ночи, зловещей правде. Мы жадно черпали ложками из простых стаканов банановые ломтики в сладком молоке, как будто, отгородившись от мира одеялами и запихиваясь ребячьими лакомствами, могли вернуться в свое безгрешное детство. Утром Рут была на ногах раньше меня, полностью одетая, за исключением стареньких замшевых полусапожек, которые крутила в руках. – Взгляни. – Она подняла обувь на вытянутой руке. Я присмотрелась. Во всю длину каждой подошвы белели полоски лейкопластыря с черными печатными буквами: РУТ КЭМПБЕЛЛ. Рут провела пальцем по полоскам, с грустным удивлением качая головой. – В клинике прилепили, – пробормотала она. – Вчера. Точно я могла забыть собственное имя. Похоже на те бирочки, что цепляли нашим малышам в роддоме: ДЕВОЧКА КЭМПБЕЛЛ. Я сохранила обе. – Она сморщилась, сильно побледнев. Я спрыгнула с кровати и забрала сапожки из ее стиснутых пальцев. – Не надо, Рут. Скажи, как ты себя чувствуешь? Боль? Кровотечение? Она качнула головой: – Нет. – И приложила ладонь к груди: – Только вот здесь. Машину вела я. Рут опустила спинку сиденья и молча смотрела в обтянутый мягкой кожей потолок салона. Она заговорила лишь на подъезде к Гринсборо. – Помнишь, как во время походов кто-нибудь из нас отпускал шутку и мы буквально катались по земле от смеха? Помнишь? – упавшим голосом спросила она. – Больше такого не будет. – Неправда! Она щелкнула ручкой, вернув спинку на место, и обратила взгляд на меня: – Правда. Не будет больше наших девчоночьих каникул. Этот… эта поездка всегда будет напоминать о себе, уничтожая радость. Как шрам от глубокой раны. Это моя вина. Я обокрала нас обеих, Прил. Лишила чего-то ценного в жизни. И нашу невинность я тоже убила. – Ну что ты, Рут! – возразила я. – Невинными мы никогда не были. – Были, Прил. На дорожке у дома Кэмпбеллов я заглушила мотор. День только-только перевалил за середину; дети еще не вернулись из школы, мужья – с работы. – Спасибо, – сказала Рут. – Спасибо за то, что не бросила меня, когда обман раскрылся; за то, что привезла домой, за то, что вынесла это… очищение души. – Она мимолетно улыбнулась. – А я чуть было не купила твоего Стегнера – в качестве материального «спасибо», но название… – Она запнулась. – Прости… не смогла. Мы расстались не сразу, надолго застыв в молчании, которое и сближало, и тяготило. Когда февральская промозглость выстудила салон машины, я наконец отстегнула ремень безопасности и протянула Рут ключи. Ее пальцы сомкнулись вокруг моих ледяным кольцом отчаяния. – Обещай, Прил. Поклянись. Никогда. Никогда, Прил. Я заглянула в ее глаза, где плескалась скорбь. Веки припухли и покраснели, но белки были странно, пугающе ярки. – Никогда, Рут. – Мотив. Память зацепилась за это слово. – Придумывать факты, события – проще простого, – сказала я. – Куда сложнее подвести под поступки людей движущие ими мотивы. – Без разумной причины никак, Прил? – спросила Рут. – |
||
|