Кранин АндрейДочки-матери

Андрей Кранин

Дочки-матери

Пролог...

Колючий мартовский ветер пронизывал до самого нутра. Уже не было сил стоять перед этой проклятой могилой. Церемония ещё не закончилась, но толпа уже начинала редеть. Желающих почтить память покойного было на удивление мало, если учесть, что тело, из которого в настоящий момент вылетала душа, принадлежало не увешенному сединами старцу, а совсем ещё молодому человеку юноше немногим старше 20 лет. В этом возрасте человек ещё не растерял старых друзей и не рассорился с новыми, и желающих проводить усопшего в последний путь всегда наберется предостаточно. Смерть...! Каждая из троих поежилась....И такая смерть... Заслуженная смерть. Если только смерть можно заслужить...

Первой ожила Ника.

- Я не могу больше на это смотреть, пойдемте отсюда...Что вы тут стоите?! Это все уже закончилось! Слава богу, что все это закончилось!... - её била истерика.

- Успокойся, Ника, на тебя люди смотрят, можешь хоть на двадцать минут сохранить достоинство? - укоризненно сказала Леля.

- Пусть смотрят, а тебе все ни по чем, у тебя вообще чувства не развиты. Вон посмотри на Шурупчика, ей тоже плохо, и она себя не сдерживает. Сморкается в платочек, который ей мама погладила, слезки трет. Почему я должна кого-то стесняться?!

Шурупчик, она же Юля Шкарупина бросила затравленный взгляд на Нику, но огрызаться не стала. Она тихо сказала:

- Нужно уходить, Ника права. Все равно мы не можем больше изображать тут вселенскую скорбь, когда каждая из нас знает, что...

Юля была не права. Нет, уходить было, конечно, нужно. Она была не права в том, что каждая из них знала ЭТО....

1

Жалкие остатки летнего солнца заливали смотровую площадку перед зданием МГУ. Там стоял раскатистый гул голосов собравшейся толпы. Было первое сентября, начало нового учебного года. В числе возбужденных студентов были три юные девушки, стоявшие в конце колонны первокурсников. Они познакомились совсем недавно на вступительных экзаменах. Дружба завязалась мгновенно, как это бывает в юности...

Это было сочинение, кажется. Ника пришла слишком рано и сидела около аудитории, борясь с приступами кишечной слабости - её обычная реакция на все виды нервной активности. Ее рассеянный мозг посылал сигналы в ложном направлении. В здании было ещё пусто, видимо, другие абитуриенты предпочитали волноваться в домашних условиях. Вдруг в конце коридора раздалось звучное постукивание каблучков.

- Кто-то хиляет, - с отвращением подумала Ника. - Теперь в сортир по-человечески не сбегаешь.

Из дымки льющегося из окна солнечного света материализовалась невысокая девушка, в скромной, по представлениям современных девушек, блузке и некой профанации юбки, предлагающей для обозрения загорелые ноги, обработанные эпилятором. Она глуповато улыбалась.

- Привет! - лучезарная улыбка стала ещё шире.

- Здрасьте, - мрачно поздоровалась Ника.

- Ты на сочинение? - улыбчивая не собиралась отвязываться.

- Нет, у меня урок фигурного катания.

Девушка с удивлением колыхнула ресницами, удлиненными и загущенными фиолетовой тушью, и продолжила допрос:

- А что же ты тут сидишь?

- Жду, когда на улице каток зальют...

- Ты шутишь, - неожиданно догадалась лучезарная.

Во избежании конфликта Ника решила помолчать. Но у доброжелательной были другие планы. Ей, наверное, в детстве не хватало живого общения.

- Я - Юля, - поделилась она сокровенным. - Тебя как зовут?

- Юдифь, - с мукой выдавила Ника.

- Какое странное имя, еврейское что ли? - эрудиция добродушной не знала границ.

- Слушай, ну что ты пристала? Не видишь, плохо мне. Страдаю мизантропией, людей не люблю!...

- У меня тоже голова иногда болит, но с людьми я нормально, - открыла ещё одну маленькую тайну человеколюбивая.

Этого было достаточно. Ника уже готова была пойти мучиться в другое место, но вокруг уже постепенно начали собираться другие абитуриенты, изможденные бессонной ночью, проведенной в лихорадочном повторении того, на что в школе отводится одиннадцать лет. Непостоянное внимание сияющей уже было сосредоточено на ком-то другом, возможно, более доброжелательном, чем Ника. Прошла ещё четверть часа и абитуриентов пригласили в аудиторию, где и должна была произойти реинкарнация знаний, добросовестно укорененных в подсознание школьной программой.

Навестив туалет в последний раз, но не получив искомого облегчения, Ника тяжелыми шагами командора потащилась на отведенное место. Заняв место с краю, чтобы свести количество соседей к минимуму, Ника осмотрелась вокруг. Справа, слава богу, был проход - молчит, с вопросами не лезет, списать не просит. Слева сидела девица хиповатого вида с чертами лица, выдающими всю родословную до пятого колена. "Вот она - Юдифь", - подумала про себя Ника, но, скрестившись с соседкой взглядом, унизилась до улыбки.

- Ника Осмолина, - зачем-то представилась Ника.

- Соня Беккер, - без симпатии ответила соседка, почесав ручкой горбатую переносицу.

На этом вступительная часть знакомства закончилась, потому что кто-то из официальных лиц приемной комиссии, покончив с пугающими подробностями того, что будет, если вдруг абитуриенту придет в голову проконсультироваться с соседом или, что ещё хуже, списать, объявил о начале экзамена. Несколько часов пролетели незаметно. Ника сделала все, что могла, чтобы не расстроить маму с папой и сделать свое поступление более или менее правдоподобным. Выходя из аудитории, Ника Ocмолина, вдруг ощутила подзабытую легкость в нижнем отделе живота и приливы человеколюбия, захлестывающие верхний отдел головного мозга. "Я опять счастлива и открыта общению", - с удовлетворением подумала она про себя. "Надо будет забуриться сегодня куда-нибудь, чтоб отметить окончание этой образовательной Голгофы". Результаты её мало волновали, они были известны уже после знаковой встречи папы с председателем приемной комиссии на "хате" у вышеупомянутого. Никино студенческое будущее было улажено за десять минут. Ровно столько времени понадобилось папе, чтобы передать пухлый конверт, набитый иностранными дензнаками в потные, трясущиеся руки председателя; остаток времени был потрачен на то, чтобы, потягивая французский коньяк, принесенный папой, натужно делать вид, что не за этим, в общем-то, они здесь собрались. Председатель приемной комиссии, видимо, имел навязчивую привычку закреплять удачно обтяпанный контракт с партнерской стороной за счет последней, чему служила неоспоримым доказательством синева, покрывающая мясистый, пигментированный нос, и неуемные в своей подрагивающей пляске загребущие руки, транспортирующие пухлые конверты в карманы брюк, сильно потертых в местах транспортации.

Людской поток вынес Нику из аудитории, затем занес в лифт. Плечом к плечу с ней держалась её горбоносая соседка, не предпринимая ни малейшей попытки вступить в контакт, чтобы поделиться пережитым. "Мымра какая-то", - поставила диагноз Ника, шевельнув ногой, что означало попытку отодвинуться. Двигаться на самом деле было некуда, потому что при каждом неосторожном движении или особенно глубоком вдохе Никино тело, слегка смещаясь назад, ощущало неприятное прикосновение анатомически выделенной части другого тела, принадлежащего быковатому парню с татуировкой в виде кролика Банни на недобритой щеке. "Вот с такими козлами придется изучать прикладную лингвистику", - подавив приступ отвращения, подумала Ника. Юнец против Никиных прикосновений, видимо, ничего не имел, и, неприятно осклабившись, пытался заглянуть в разрез её платья, чтобы получить зрительное представление о том, к чему нельзя было прижаться.

Когда стремительный поток вынес Нику из лифта, она ощутила себя во враждебном кольце, стиснувшем её, справа - горбоносой девицей, сохраняющей выражение потусторонней отчужденности, а слева - поклонником кролика Банни, расправляющим затекшие в лифте члены.

- Слушайте, девушки, а не поиметь ли нам по рюмке пива? - решил начать романтическое знакомство татуированный абитуриент МГУ. - Меня, кстати, Леха зовут.

- Почему бы нет? - неожиданно включилась хиппи справа.

Нику приглашение не удивило. Было заметно, что Кролик Банни, страсть как хотел с ней познакомиться. К такому обороту дела Ника уже давно привыкла, потому что в свои неполные девятнадцать лет она уже была измучена мужским вниманием, обволакивающим её везде, где бы она не появлялась. Ника была замечательная красавица. Ее саму иногда приятно удивляло совершенство её анатомии. Она была высокой шатенкой с волосами азиатских шелков, стекающими по плечам водопадом. Ее нежная, как велюр, кожа лица, почти не тронутая косметикой, подчеркивала безупречность тонких и благородных линий носа и губ, запредельную глубину слегка насмешливых серых глаз, убранных длинными угольными ресницами, а коралловая полоска по младенчески пухлых губ была украшена примостившейся над верхней губой легкомысленной родинкой.

Неожиданно на Нику снизошло миролюбие. Покопавшись в себе, она не нашла причин, чтобы отказать сочному Рэмбо в его невинной просьбе - скрасить его по-холостятски одинокий вечер своим дурманящим присутствием. Напрягала только чужеродная хиппи, магически переместившаяся из состояния транса в состояние лимитированного возбуждения.

- Ладно, пойдем, красавчик - так сформулировала свое согласие мадмуазель Осмолина.

Уже нацелив свои стопы в сторону выхода, группа была остановлена пронзительным криком, который мог издавать только человек, опоздавший на самолет, улетающий на Бали.

- Юди-и-и-ифь!

После секундного анализа, Ника поняла, что это по её душу. Сомнений быть не могло и в том, что так назвать её мог только один человек на свете улыбчивая, лучезарная, человеколюбивая, длинноногая и короткоюбая лапушка Юля, с которой судьба свела её с утра перед дверьми аудитории. Но Юля была не одна. Стремительно и настойчиво, как ледокол "Ерамак", пробивающий себе дорогу к большой земле во льдах Арктики, девица прокладывала себе путь сквозь толпу, таща за собой ещё одно невинное создание с лазоревыми, застывшими в боязливом удивлении, глазами. Венчал процессию высокий молодой человек чрезмерно симпатичной наружности, стильно прикинутый в широкие, по-американски бесформенные штаны, модную рубаху и ботинки, ранее явно обитавшие на полке "Калинки-Стокман". Его коротко стриженные темные, почти черные волосы были поставлены торчком усилиями геля для волос, а в правом ухе болталась сережка в виде католического крестика.

Потом Ника часто вспоминала эту минуту, потому что это была первая минута их встречи - противоречивая, неправильная, неизведанная, минута, несшая в себе ипостась вещей так отличную от той, которая сложилась позднее.

Кролик Банни уставился на стоящих рядом с ним девушек. На его лице была заметна напряженная работа мысли, катализируемая сильным желанием узнать, которой из двух принадлежало это необычное имя. Чувствовалось, что он всем сердцем желал, чтобы Ника оказалась Наташей, Верой или, на худой конец, Глафирой, но только не Юдифь...только не Юдифь, господи, боже ты мой, только не это!...

Удивление перерастало в неловкость и смятение. Нужно было что-то делать.

- Хай, - по иностранному поприветствовала Ника вновь прибывших.

- Ой, приветики! - затараторила лучезарная Юля. Ну, как вы, отстрелялись? Я так боялась, что, по-моему, все напутала, проверить даже времени не было. Слава богу, последний экзамен. Теперь хоть отдохнем по-человечески. Кстати, знакомьтесь - это Леля. А это - Макс, они тоже поступают. Я - Юля. Ну, тут я только Юдифь знаю, а остальных как зовут?

Услышав свой псевдоним, Ника вздрогнула. Волна удивления прошла по другим лицам. Леха выглядел разочарованным, в его глазах замерцала тоска.

- Я хочу внести некоторую ясность. Я пошутила. Я не Юдифь, а Ника. Ника это мое настоящее имя.

- А мне Юдифь больше нравится. - неожиданно встрял "в модной рубахе".

Жизнелюбивая зашлась гомерическим хохотом.

- Ой, ну надо же такое придумать, а я, дура, и поверила.

Леха опять стал проявлять интерес к жизни.

- А Ника это от чего? - осведомился он.

- Это от Виктории Генриховны, - положила Ника конец надоевшему ей разговору.

- Ну, ладно, - решила выступить по делу дружелюбная Юля, узнав, наконец имена и остальных, - А вы куда это собрались, может, мы с вами?

- Мы выпить хотим, у нас трубы горят, - коротко сформулировал ближайшие планы Леха.

Хохотнув над шуткой, Юля засуетилась о деталях.

- Мы тоже думали, что надо где-то отметить. Здорово, что мы вас встретили, давайте в "Патио пицца" пойдем, здесь недалеко.

- Вы просто фонтанируете блестящими идеями, - начал выпендриваться Макс. С вашего общего разрешения, один звонок драгоценному родителю и нежной возлюбленной, и я с вами.

Сопровождаемый тяжелым взглядом Лехи, стильный юноша направился к телефонам, висевшим неподалеку в вестибюле.

- Ты где этого пижона откапала? - голосом пролетария, угрожающего буржуазии, произнес кролик Банни.

- Он - милый, - впервые обнаружила свое присутствие тихая Леля. И вдруг, с тревогой в голосе, - Соня, тебе плохо?

Тут все посмотрели на Соню. Сказать, что Соне было плохо, значило сделать Соне незаслуженный комплимент. Потому что по ней было видно, что ей было ужасно. По лицу разливалась мертвящая бледность, местами прорывающаяся в синеву, руки стиснуты кольцом так, что ногти, похоже, нарушая тонкий покров эпидермиса, проникали глубже в плоть, терзая сосуды, её глаза с расширившимися от какой-то внутренней боли зрачками, выглядели безумными, готовыми выпрыгнуть из орбит и побежать от этого места лошадиным галопом. Она была близка к какому-то припадку, ведущему к длительному помрачению сознания. В общем, она выглядела так, как будто провела ночь в покойницкой, где трупы, обреченные на скорое захоронение, неожиданно воскресли и устроили шабаш.

- Я...ничего...Мне надо домой срочно...Я забыла, меня ждут, - невнятное бормотание Сони ничуть не объясняло её неожиданную дурноту. Даже Ника, не склонная к сантиментам и милосердию, почувствовала укол жалости. Соня, на негнущихся ногах поплелась к выходу, развивая скорость улитки, преследуемой голодным хищником. После короткого обмена гипотезами, объясняющими случившееся, было решено, несмотря ни на что, праздник себе не портить и пойти в "пиццу", чтобы напиться как следует.

- Только я не пью, - вдруг застеснялась Леля.

- А мы - мирные люди, отрицающие насилие, так что заставлять не будем, успокоил её подоспевший Макс.

- Я на "колесах", - обрадовал всех Леха, - Нас пятеро, все влезем.

Гомоня по дороге, сиюминутно сплоченная компания двинулась к выходу. Прямо перед зданием, нарушая все мыслимые правила парковки, покоился Лехин БМВ, заставляя матерящихся прохожих обходить его справа и слева, наступая при этом в грязные, мутные лужи, оставленные вчерашней непогодой.

- Какая тачка! - задыхаясь от восторга, смешанного с мистическим ужасом перед большими доходами, всхлипнула Юля.

- У моего папы такая же, только другого цвета, - просто, как в подготовительной группе, заметила Леля.

- Ну, я смотрю, я тут один малообеспеченный, - продолжил обсуждение Макс. - А вы, мадам, чем владеете?

Вопрос был адресован Нике, но ответила на него Юля.

- Мне папа тоже обещал, когда я права получу.

"Значит, ещё не скоро", - почему-то подумала Ника.

Забравшись всей компанией в комфортное кондиционируемое авто, молодые люди понеслись по суетящемуся в своей дневной рутинной занятости Ломоносовскому проспекту.

В ресторане гуляли широко, как в последний день перед исповедью. Макс неистощимо острил. Его элегантная, наполненная афоризмами, тропами и идиомами речь, вызывала поступательное помрачение взгляда простоватого Лехи. Лехино неуязвимое при обычных обстоятельствах самолюбие унижало не только то, что суть некоторых высказываний велеречивого Макса ему была недоступна, "обидно было, что все бабы за столом смотрели в рот этому говнюку".

А справа сидела будоражащая Ника. От неё исходил аромат, который щекотал ноздри и путал мысли. Леха знал женщин, а женщины знали его. Но Ника была другой, настолько другой, что его смятая в одночасье и разорванная, как письмо неверного супруга, молящего о прощении, чувственность вызывала толчкообразные движении в паховой зоне, рискуя разодрать в клочья тугой барабан джинсовой ткани. Но сладкоголосый конкурент не унимался. Было видно, что за столом шла немая борьба искрящегося интеллекта с железобетонной силой воли, ставка в игре сидела рядом, томно заводя ресницами в поднебесье одной ей ведомой думы. Движение головкой в сторону Лехи, обращенный к нему взгляд, вопрос, прорвавший бурлящий поток Максовой болтовни, и толчки в области паха стали переходить в землетрясение.

- Слушай, Леха, а как это тебя на филологический занесло? - Никины глаза выражали то ли интерес, то ли недоумение.

- Да мне батя сказал, что мне надо в институт идти. Я говорил, что хочу на банкира, чтоб потом у него в банке работать. А он мне говорит, ты - дурак, а там учиться надо, иди в литературный, там один мужик за экзамены отвечает, он мне бабки должен.

- Это, Ника, часто встречается, когда конвульсивные желания, порожденные противоречивыми импульсами, внезапно обрываются обнаженной, как правда, действительностью. Вот перед нами, возможно Риккардо или Смитт политэкономии, а его суровый, не признающий в нем таланта родитель толкает в объятия не нашедшей себе места среди девяти других музы филологии.

- Лабуду ты какую-то сказал, Макс. Сам ты Рикки Мартин, - встрепенулся Леха. - Мой батя, между прочим, МГИМО закончил и на трех языках хреначит.

- Я поражен. Но почему же не чувствуется благотворного влияния интеллектуала, обреченного передать свой могучий умственный запас генетическим путем?

- Потому что сидел он десять лет. А мать с ним не жила и мне на давала встречаться. А пять лет назад в больницу попала, и батя меня к себе взял.

Над столом нависло неловкое молчание, порожденное жутью услышанного рассказа. Только Ника, сощурив бездонье серых глаз, озвучила мучающий всех вопрос.

- А за что сидел-то?

- Валютные операции, - хмуро изложил подробности Леха.

- Так за это же не сажают, - вздохнула с облегчением Юля, которой казалось, что в острог попадают только за убийства.

- Сейчас не сажают, а в восьмидесятые "вышак" давали, - пояснил осведомленный в вопросах юриспруденции Леха.

- Слава богу, наступила эпоха завоеванной демократии и тотальной реабилитации. На государственную службу призваны воры в законе, федеральная казна доверена подпольным фальшивомонетчикам, службах охраны засели выпущенные на свободу душегубы, - продолжал юродствовать Макс.

Взгляд Лехи нехорошо затуманился, кролик Банни вдруг заходил на его щеке в бодром танце из-за конвульсивного подрагивания каких-то лицевых мышц, а стиснутые кулаки были выброшены на стол, демонстрируя опасную мощь тренированного тела.

- Слушай ты, жертва аборта, заткнись, пока не огреб!

Леля вздрогнула, как будто бы оскорбленная звонкой, как пощечина, грубостью не относящегося к ней высказывания, её лазоревые глаза налились мольбой. Казалось, что если сейчас опять поднимется пена забродившего конфликта, она этого не вынесет, и сердце её будет разбито.

- Мальчики, не надо. Вы оба не правы. Ну, зачем так? Ведь мы конец экзаменов отмечаем.

Юля тоже выражала беспокойство. С одной стороны, ей до боли было жалко перманентно сиротствующего Леху, а с другой стороны внезапная симпатия, почти любовь с первого взгляда, уже проникала к ней в сердце, и она только и ждала момента, чтобы выразить свою преданность Максу. Одна Ника, продолжала сидеть прищурившись, проявив свое отношение к ситуации только тем, что переложила испускавшую едкий дымок сигарету из одной руки в другую.

Стало заметно, как занервничал Макс. Привыкнув сражаться в интеллектуальных боях, он совсем не знал, что надо делать, когда тебя просто бьют.

- Ладно, приношу свои чистосердечные до искренности и своевременные до неизбежности извинения. Я был не прав, в чем каюсь прилюдно.

Лехино, приподнявшееся было в боевую стойку тело, грузно осело, кулаки расплелись, а кролик Банни вернулся в статичное положение, зарывшись обратно в двухдневную щетину. Леха выхватил у разбуженной такой неожиданной резкостью Ники окурок, нервно притушил его в пепельнице и сказал, простым, без окраски голосом:

- Я заплачу...

Потом компания в молчаливой дурноте, прерываемой время от времени рассеянными повизгиваниями Юли, растворялась по домам. Скоро в машине остались только Ника и водитель.

- Ну, а тебе куда? - осмелившись положить руку на спинку сиденья, полуобнимая свой кумир, неуверенным голосом осведомился Леха.

- А я, красавчик, сегодня переночую у тебя, если не возражаешь... лишенным вопросительной интонации тоном, ответила Ника.

2

В квартире резким переливом надрывался звонок. Его трель глухо отдавала в пустой, освобожденной от мыслей, затуманенной героином голове. До Сони не сразу дошло, что это звонит телефон. Вихрь звуков носился у неё в голове, сплетаясь в сюрреалистическую фантасмагорию набросанных в беспорядке нот. Потребовалось минутное усилие, чтобы определить направление движения в сторону телефона. Потом ещё долгое, тяжелое мгновение, чтобы найти и приподнять трубку. Язык намертво прилип к гортани, затрудняя звукопроизношение.

- Кто это? - с усилием выдавила Соня.

- Узнала, тварь? - свинцовые пули слов выстрелили в пустоту Сониной головы.

- Кто это? - не осознавая бессмыслицы повторения, опять спросила она.

- Опять наширялась? - металл в голосе собеседника не исчезал и терзал пустоту в голове у Сони.

- Зачем ты звонишь? - Молния на секунду включила сознание, обдав тело жидким страхом, когда Сонин мозг опознал говорящего.

- Чтобы предупредить тебя, что если ты по собственному недоразумению вдруг пикнешь где-нибудь, то тебе опять будет больно, как тогда. Ты помнишь, как было больно?

- Помню... - прошелестев языком по обсохшим губам выдохнула Соня.

- А ты хочешь, чтоб было так же больно?

- Не хочу, - наконец уверенная в своем ответе произнесла Соня.

Голос в трубке умер, замигав короткими гудками конца связи.

Соня сидела на полу, больно подогнув ногу, но не чувствуя боли. Она смотрела на трубку и память её разрывали воспоминания, ожившие как всегда с фотографической точностью. Она вспоминала, как тогда было больно...

Утро Ники в чужих домах и постелях никогда не начиналось с яичницы и чашки кофе. Утро Ники всегда начиналось со звонка домой. Сдвинув с примятой груди безволосую конечность Лехи, она окунула руку в глубины своей сумки, валявшейся у кровати в ворохе одежды, чтобы выудить оттуда сотовый телефон. Леха потянул носом, выражая сонное беспокойство, но просыпаться не стал.

- Але, мама, это я.... - Ника знала, что через это все равно надо пройти.

- Шлюха! - неласково донеслось в ответ. - Кому какое дело, что это ты? Скажи это своему отцу - он тоже шлялся всю ночь. Ему интересно будет обменяться с тобой впечатлениями, - в голосе матери уже начинала появляться истерика. Ника скосила глаз на часы. "Половина двенадцатого, - отметил мозг, и уже напилась".

- Мама, я только хочу сказать, что я ещё жива, так что порадовать тебя нечем... - прорываясь, через поток пьяной многословности сказала Ника. На этом обычно диалог заканчивался, продолжаясь монологом растрепанной женщины со следами стираемой временем и алкоголем красоты на измятом, неровно припухшем лице.

Регина Осмолина, запомнившаяся миру откровенными ролями в кино, являлась кровной Никиной родительницей со всеми на то правами и отсутствием обязанностей. Она с лабораторной точностью повторяла судьбу своих экранных воплощений - женщин с трудной судьбой. Ее карьера в кино началась неосмотрительно рано, как впрочем и созревание её огнедышащей плоти, что и определило её артистическое амплуа. Роли с намеком на прелести Лолиты, тогда стыдливо маскируемые требовательным к моральной чистоте советским кино, сыпались на нее, как из рога изобилия. Потом Регина нашла себя в параллельном кинематографе...Как-то на съемках очередной картины к ней приблизился высокий молодой человек с фигурой натренированного атлета, в модном замшевом пиджаке. Неокрепший мозг Регины быстро смекнул, что тридцатилетний красавчик одет вызывающе дорого и слишком уж по заморскому, что свидетельствовало о том, что одежду он себе покупает не в Мосторге с заднего крыльца, а в магазине "Березка", где торгуют шмотками за валюту. Или, может быть, жил за границей, черт его знает. Незнакомец держал себя на съемочной площадке завсегдатаем, пожал руку режиссеру, перекинулся парой слов с гримершей, но его настырный взгляд прочно прилепился к Регине, мешая ей сосредоточиться на роли. Наконец она не выдержала:

- Я не могу играть, когда на меня в упор смотрят посторонние. Это не Театр оперетты!

Получилось очень грубо, но режиссер только пожал плечами и сказал:

- Ладно тебе, капризничать. Иди отдохни маленько, мы тут с ребятами подумаем над следующим эпизодом.

Регина накинула на костюм халатик и засеменила в гримерную - покурить и выпить чайку. Краем глаза она отметила, что незнакомец в замшевом пиджаке, что-то на ходу бросив режиссеру, двинулся за ней. Он догнал её в коридоре, грубо как-то ухватил за руку и сказал:

- Погоди, красавица, поговорить надо...

- Некогда мне разговаривать, и, вообще, вы мне мешаете работать! Что вы на меня уставились, да и кто вы такой?! Отпустите, мне больно! ... Ну, что вцепился!? - Регина пыталась высвободить руку из цепких пальцев "замшевого пиджака", но тот не уступал, давая понять, что отпустит руку только с оторванным рукавом.

- Да что ты так разошлась, красавица, - полусмеясь сказал незнакомец. Регине он стал ещё более неприятен, после того как она учуяла напевный южный акцент. Московский апломб мешал ей уважать приезжих с Украины.

Их борьба начинала перерастать в фарс. Стали оглядываться проходящие люди, но, повинуясь какому-то негласному уставу, в ситуацию не вмешивались. Регина поняла, что ведет себя глупо, привлекая внимание, все равно этот "пиджак" не отвяжется.

- Чего надо?! - она перестала дергаться, но любезничать не стала.

- Поговорить, - он ослабил хватку.

- О чем это? - в её словах появилась тень интереса.

- Про кино, про твои роли.

- А ты, что, кинокритик что ли? - тень интереса начинала сгущаться.

- Я режиссер.

Регина Осмолина к тому времени уже была известная актриса. Не звезда, конечно, но в фильмах мелькала, учитывая специфичность амплуа. Но безмятежной жизни мешали два обстоятельства - отсутствие образования, чем ещё можно было пренебречь, и отсутствие денег, на что не обращать внимание было уже сложнее. Цепкий ум понимал, что в дальнейшем первая проблема будет все сильнее влиять на вторую, превращая её в неизбежную, как возмездие, катастрофу. В то время кустари, даже талантливые, не ценились. Всех интересовало формальное образование. В кино ещё можно было пристроиться, но вот в театр уже не брали там вообще киношных терпеть не могли, считали себя духовно выше. Ко всему прочему ситуация осложнялась тем, что Регина взрослела, и вся прелесть её сексапильной невинности улетучивалась по мере того как из смазливого подростка, обещающего больше, чем она пыталась скрыть, она превращалась в разбитную деваху, чьи пороки можно было прочесть на заштукатуренном гримом лице. В общем, карьера перешла пиковую фазу, и начала плавное снижение. А денег - настоящих денег, таких, чтоб шикануть на полную катушку, по-прежнему не было. Учиться же не хотелось до отвращения. Все было сильно запущено еле-еле вытянула аттестат о среднем образовании, переведясь в вечернюю школу. Да и не хотелось ей снова садится за парту, после того, как побывала в зените славы и известности.

"Замшевый пиджак" по имени Генрих Шнуровский действительно оказался режиссером. Однако, режиссером тайного кино, такого кино, продукты которого продавались в электричках глухонемыми инвалидами с потерянными в боях конечностями, или распространялись среди "своих", по специальному заказу. Прямо говоря, тридцатилетний "режиссер" Генрих Иванович Шнуровский, уроженец города Боровичи, Хмельницкой области снимал жесткое советское "порно". Жесткое оно было в относительном измерении. По фабуле и сценическому антуражу оно, конечно, было мягким и даже стыдливым, но по отношению и сравнению с массовым народным кино жестче фильмов тогда не существовало. Конечно, Генрих Иванович ходил под статьей, сопрягая свою творческую деятельность с ежедневным риском быть пойманным и осужденным за многочисленные правонарушения - от растления малолетних до незаконной коммерческой деятельности. Но его это не сильно беспокоило, потому что среди его постоянной клиентуры были и такие персоны, которым по долгу службы надо было оберегать закон. Однако, дружеские и деловые связи с Генрихом не позволяли им вот так вот взять и бросить его на нары. Оставаясь не чуждыми всем человеческим страстям и слабостям, эти люди представляли собой ту самую десницу, оберегающую оборотистого коммерсанта-пионера от юридических опасностей. Дело у Генриха было уже поставлено с размахом - была оборудована подпольная киностудия, замаскированная под фотоателье "Милый образ", была собрана совершенно безнравственная труппа актеров, временами обновляемая новыми талантами, и денежный, не облагаемый государственными налогами поток мерно тек в карман отечественного Тинто Брасса, позволяя развивать бизнес и окружать себя комфортом.

Когда Генрих увидел Регину, он сразу понял, что это как раз то, что украсит его новый шедевр. Женская составляющая труппы уже как раз пообносилась, частично спилась, частично забеременела, да и как-то спала с лица - нужны были свежие кадры. Регина подходила идеально.

Регину, к легкому удивлению Генриха уламывать долго не пришлось. Несмотря на недоброжелательную встречу, дальнейшие отношения выстраивались почти идеально. Это была милая особенность Регины - её всегда притягивало все, что пахло деньгами. Наконец-то в её жизни наступила светлая полоса. Генрих со временем стал для неё не только режиссером, сценаристом и продюсером (в советском токовании этого слова), но и сексуальным наставником. Что уж греха таить - снимаясь в "порно" изображать из себя невинность было неубедительно. Со временем предложения из традиционного кино вообще перестали поступать, и Регина посвятила себя целиком служению подпольной музе. Но и её отношения с Генрихом не стояли на месте. И однажды летним, дымчатым от июльской жары, днем Регина сообщила Шнуровскому, что она беременна.

- Ну а я-то здесь при чем? Уже обдумывая замену, актрисы, выбывающей из строя по причине профнепригодности, спросил Генрих.

- Как при чем? Ребенок ведь твой? - Регина понимала, что борьба будет сложной.

- А почему не Дубинина, не Марковского, не Шольца, или, кто у нас там ещё в штате?.

- Ты ведь знаешь, что кроме тебя я ни с кем не сплю, - слезы уже начали появляться на глазах у Регины.

- А если ты меня коварно обманывала?

- Слушай, я тебе вот, что скажу. Ты знаешь, что ребенок твой. Аборт я делать не могу - у меня резус положительный, придется рожать. Хочешь ты этого или не хочешь, но это случилось, и ничего я тут поделать не могу. Ты знаешь, что мне от тебя надо. Если не печать в документах, так хоть с деньгами помоги.

- Регина, детка, да если бы всякий раз, когда ко мне приходит баба, с которой я переспал, и говорит, что она от меня беременна, я женился на ней, то меня уже давно бы привлекли за многоженство, а все мои доходы уходили бы на алименты. Ты сопли лучше подотри, и подумай, чем ты себе сама можешь помочь. Будешь проявлять лишнее беспокойство и настырность, придется парочку картин показать твоей маме. Она ведь следит за твоим творчеством.

- Скотина, я знала, что ты - скотина, но что такая! - Регина отчетливо поняла, что ломится в железобетонную конструкцию, и пробить её она не сможет, даже подогнав танк. Все рухнуло. Все потеряно. За те годы, что она снималась у Генриха, она не сделала никаких сбережений - было много соблазнов, все хотелось попробовать. Прорва денег уходила на тряпки у спекулянтов и рестораны. Теперь она осталась одна, без работы, по существу без денег, да ещё с ребенком у которого никогда не будет отца. Идти ей было некуда - о том, чтобы заявиться домой к маме не могло быть и речи. Еще тогда, когда она объявила матери, что переезжает жить к Шнуровскому, её мать - завуч школы и депутат райсовета - сказала ей, что она всегда была позором семьи, но позором терпимым. Теперь она переходит в новую ипостась - уличной шлюхи, соответственно от нее, отличника народного образования и педагога с тридцатилетним стажем она не получит ни помощи, ни участия. А прогноз, который её прозорливая мамаша дала на будущее, был почти полной аналогией той ситуации, в которой и оказалась Регина, спустя годы. Излишним было бы говорить, что за это время между ними не состоялось не единого телефонного разговора, ни мимолетной встречи, не случайно переданного через знакомых привета.

В связи с беременностью Регину не только "уволили" с "киностудии", но и, не смотря на проявленное сопротивление, выселили из барской квартиры Шнуровского на улице Качалова. Ей было выдано "пособие по уходу за ребенком" из щедрого кармана биологического отца, и снята квартира - из соображений экономии в отдаленном районе нового строительства. У Регины была ужасная беременность - токсикоз мучил её постоянно, и, она все время надеялась, что у неё будет выкидыш. Ей помогала только одна подруга, уцелевшая ещё со времен её кинокарьеры у Шнуровского.

Родила она досрочно. Девочка вышла дохленькая, болезненная, не сразу закричала.

- Ну, малохольная, просыпайся, получай дитя на кормежку, - так оглашала палату своим зычным голосом дежурная нянька баба Таня, раздавая детей на кормление. Регина неохотно вставала, брала в руки туго упленутый кулек, содержащий крохотное голубоватое тельце. Она ничего не чувствовала, кроме свинцовой тоски и беспросветного одиночества. Присутствие ещё одного живого существа в её неопытных руках это одиночество только сгущало.

Девочка грудь не брала, да Регина и настаивала. Так, что её всегда уносили голодной. Нянька страшно ругалась "Понарожали здесь, как кошки уличные, а дите и накормить толком не могут", но девочку жалела и докармливала её потом из бутылочки.

Больше всего раздражало Регину, когда соседки по палате, свесившись наполовину из окна, и напустив в палату весеннего воздуха, ворковали со своими мужьями, пришедшими потоптаться под окна роддома. К ней никто не приходил, ею никто не интересовался, она была никому не нужна. "Но и мне никто не нужен", решила про себя Регина и направилась в кабинет главврача.

- Я хочу написать отказ от ребенка, - без преамбулы заявила она, едва только закрыв за собой дверь кабинета.

Главврач подняла на неё усталые глаза, спрятанные под толстыми линзами очков и спросила:

- А что так, мамочка?

Проглотив "мамочку", Регина пояснила:

- Я не замужем, у меня нет средств к существованию, я не могу содержать ребенка.

- А когда ты в койку к нему ходила, у тебя все это было? - усталая женщина в белом халате встала из-за стола и подошла к Регине.

- Да, как вы смеете так со мной разговаривать? - задыхаясь, произнесла Регина.

- Я - смею. Я тут таких, как ты каждый месяц по полдюжины вижу. И у всех обстоятельства. А в доме малютки уже мест нет для отказников. Что же это мы в мирное время сиротство разводим. Да ты посмотри на себя - девка молодая, здоровая. Бог тебе дите подарил, а ты бросить его хочешь, осиротить. А ты в детском доме хоть раз была? Ты этих детей, которые на каждую женщину с криком "мама" бросаются, видела? Иди, Осмолина, подумай еще. Тебя только через неделю выпишем, за девочкой понаблюдать нужно. Вот тогда и решим.

Сжав кулаки Регина выбежала из кабинета. Бросилась на кровать в палате и беззвучно зарыдала. Принесли детей - она кормить отказалась. Нянечка долго ещё ворчала в коридоре, что "таким вот кукушкам не место в советском роддоме". Регина уже приняла решение, и менять его не стала бы, если бы на пороге палаты в один прекрасный день не появился бы Генрих Шнуровский с огромным букетом гвоздик. Регина лежала ничком, подогнувши под себя худые ноги и уставившись пустым взглядом в плохо прокрашенную неровность больничной стены.

- Ну, где тут моя любовь, принесшая мне наследника, пардон, наследницу, что, конечно, один хрен? - шумно вошел Шнуровский. Своим появлением он заставил палатных обитательниц оторваться от своих будничных занятий и с удивлением поднять глаза на Регину. Шнуровский прямым шагом штабного офицера направился в угол, занимаемый Региной, по дороге хлопнув по ягодичным мышцам "мамочку", висевшую в окне, и балагурившую со своим "топтуном".

- Смотри, кишки простудишь? - пояснил он ей в ответ на вздернутые до бровей удивленные глаза.

- Что-то, девушки, у вас тут не весело. Кто у вас тут главный по культмассовой работе?

- У нас тут нянька, баба Таня по культмассовой главная. А по семейно-патриотической ещё не назначили. Вот, поэтому у нас тут и лежат бабоньки, к которым ни одна живая душа не приходит, - ответила за всех пожилая роженица, принесшая в мир седьмое дитя, чье семейство во главе с тщедушным мужичонкой по совместительству мужем, страшно, видимо, гордившимся своей такой мужской неуемной потенцией, каждый день приходило потоптаться под окна, громко гомоня наперебой обо всех семейных новостях.

Генрих непрозрачный намек понял, но в дискуссию ввязываться не стал, махнув устало рукой в сторону матери - героини.

- Регина, детка, здравствуй, это я - отец твоего ребенка к тебе пришел. Собирай свои пожитки, мы покидаем эти стерильные стены, и едем к родному семейному очагу.

Регина была оглушена. Ей показалось, что в проеме открытой двери мелькнули тяжелые линзы, прятавшие внимательный и вопрошающий взгляд. Поймав солнечный зайчик из коридорного окна, они исчезли, осталось только укоризненное видение главврача, будто бы говорящее: "Видишь, Осмолина, и муж, оказывается, у тебя имеется, а ты родного ребенка хотела государству подкинуть". Мысли путались, она не могла не только принять решение, но даже осознать происходившее. Ее угнетенное воображение много раз воспроизводило картины её будущей жизни, но там, на этих нечетких скетчах никогда не было Шнуровского. И вот теперь он тут, собственной персоной, и собирается увезти её домой.

Второе явление Генриха в её жизни никак не было связано с внезапным потеплением чувств или запоздалым осознанием отцовского долга. Причина заключалась в том, что коммерческая активность подпольного кинематографиста вдруг дала сбой, Генрих был своевременно предупрежден, что "пора сворачивать балаган и ложиться на дно". Предупредить было гораздо легче, чем сделать. Шнуровский поломал голову пару дней, а потом его вдруг осенило, что ему совсем не надо растворяться в сибирских лесах, чтобы не угодить в тюрьму. Все, что ему необходимо было сделать - это просто немного перевоплотиться.

Так, спустя три месяца, на свет появился Генрих Осмолин - руководитель фотоателье "Милый образ", молодой, счастливый отец и нежный, заботливый супруг. С порноиндустрией на время, правда пришлось покончить, но Генрих верил в свою звезду и знал, что придут времена, когда его неоспоримый режиссерский дар опять понадобится сановным любителям запретных утех.

3

Сопливое московское лето пронеслось, как обычно, стремительно. И вот уже граждане стали потихоньку возвращаться с теплых морей к привычным городским делам. Студенчество, известно, отправилось в классы, чтобы, ломая зубы, грызть гранит наук. Теплая компания, состоящая из божественной Ники, многословного Макса, бескомпромиссного Лехи и девочек Лели и Юли, шумя и смеясь, радовалась встрече. Восторг сменялся удивлением, радость кокетством, нетерпеливое ожидание сонливым утомлением. Не хватало только Сони, про которую, как ни странно, все ещё помнили.

Ника поворачивалась в разные стороны, чтобы остальные могли получше рассмотреть, как ровно лег испанский загар на ноги и на спину, намекая на то, что и те места, которые обычно остаются белыми, у неё тоже равномерно и густо подкрашены щедрым испанским солнцем. Еще Ника не скупилась на подробности, рассказывая о том, как классно ей помогал скрасить досуг мускулистый массажист Марко, обнаруженный ею в одном из развеселых местечек гостеприимной Барселоны. Этот Марко, по словам Ники, был удивительно упорный каталонец. Через три дня, а точнее ночи, проведенных с русской русалкой с угольными ресницами, бедняга впал в состояние неудержимой эйфории, и немедленно предложил Нике руку, сердце, банковский счет на две с половиной тысячи долларов и знакомство с мамой, братьями (числом шесть человек) и незамужней сестрой Терезой, подрабатывающей в отделение патологоанатома местного госпиталя. Ника, слегка растерявшись от такого напора, пыталась объяснить влюбчивому идальго, что так далеко вперед она ещё не заглядывала, а также, что замужество и следующая за ним беременность могут плохо сказаться на фигуре. Обезумевший от любви массажист ничего не хотел слушать. Он рыдал, как маленький, призывал в помощь всех католических святых и клялся, что он убьет Нику, а потом себя, если его любовь не найдет ответа. Ника ясно представила себя на металлическом столе, где сестра Тереза ловко вскрывает её брюшную полость для проведения анатомической экспертизы. После этого с Марко пришлось завязать.

- Ну, и что же потом? - дрожа от волнения, и сглатывая слезы, спросила Юля Шкарупина.

- А потом ничего, Шурупчик, - равнодушно ответила Ника, - может удавился с тоски, я не знаю.

Юля начала рыдать - ей было жалко каталонского массажиста. Леля тоже переживала, хотя ей было трудно понять, как это можно было так сблизиться с человеком, которого знала всего один вечер. "Наверное, они очень сильно полюбили друг друга с первой встречи", - подумала Леля, не найдя другого объяснения.

- Это сюжет для мексиканского мыла, надо только переработать финал, включился в обсуждение Макс. - Леха, а ты что помалкиваешь, тебе тоже массажиста жалко? - Макс похлопал приятеля по спине.

- Я убью этого подонка! - неожиданно побагровел Леха и резким движением смахнул руку Макса. Потом он дико зыркнул глазами вокруг, как будто бы пытаясь сориентироваться в незнакомой местности, и вдруг, прихватив свой рюкзак, быстро пошел в направлении парковки.

- Если в ближайшие два часа достанет билет до Барселоны и визу в испанском посольстве, то хоронить будут массажиста, если нет, то уже к вечеру можем заказывать гроб с музыкой Лехиного размера, - прокомментировал Макс. - Ника, твой жизненный путь усеян трупами мужчин, я надеюсь миновать эту отравленную страстями чашу, - добавил Макс.

- Ой, смотрите, кто идет? - резко нарушив повисшую тишину вскрикнула Юля. Все развернулись указанном направлении и увидели бредущую в их сторону неторопливыми шагами Соню Беккер. Она была на этот раз в лучшей физической форме. Волосы её были помыты, а местами даже и причесаны, но под глазами у неё лежали темные круги, наводя на мысли о старческой бессоннице. Соня сразу узнала своих. По некоторым неопределенным жестам можно было заключить, что она если и не обрадовалась встрече, то уж во всяком случае ничего против собравшихся не имеет. Девочки окружили её немедленно, осыпая вопросами разного содержания, на которые Соня силилась ответить по порядку, но потом обречено махнула рукой, достала сигарету и глубоко и с удовольствием затянулась, давая понять, что разговор окончен. Макс, прищурившись, наблюдал за ней, не говоря ни слова.

Соню оставили сидеть на бордюре клумбы, не дожидаясь просветления её сознания. В это время бодрые напутственные речи ректора и приближенных к нему наконец-то закончились, и первокурсники были отпущены восвояси до следующего дня. Почти все уже ушли, когда рядом с Соней на бордюр присела Ника, вытянув загорелые ноги на пожухлой траве газона.

- Как ты? - спросила Ника.

- Хреново..., - ответила Соня.

- И давно ты колешься? - не вкладывая в вопрос никакой интонации, спросила Ника.

- Полтора года...

- Это срок. Скоро умирать пора. - продолжила Ника.

- Лучше бы я сразу умерла.

- Знаешь что, давай я тебя отвезу домой.

- Не знаю, мне надо двинуться срочно, а то ломка начнется. Ты знаешь, что такое ломка? - Соня подняла уставшие глаза, зафиксировав из на уровне Никиной переносицы.

- Читала в медицинской энциклопедии.

Соня резко встала, удержавшись в горизонтальном положении. Потом она подобрала свой видавший виды рюкзак с надписью "Fuck you" на кармане и сделала несколько неловких шагов в произвольном направлении. Ника взяла её за руку, давая понять, что теперь её не выпустит.

- Сонь, постой, я ведь серьезно предлагаю, поехали со мной, - Ника как будто бы умоляла.

- А зачем тебе все это? - Соня уставилась Нике в глаза.

- Я хочу воспользоваться твоим беспомощным состоянием и обчистить тебя до нитки, - засмеялась Ника.

- Нитки у меня есть, денег нету, - вздохнула Соня. - Ладно вези меня. Ты на машине?

- Нет пока, но один мой друг может нас подвезти, - Ника потянула Соню в нужном направлении.

Невдалеке, прячась за деревьями, стоял Никин "друг". В друзья он вполне годился Никиному папе, но одно достоинство делало его привлекательным для молодых девушек - он был состоятелен и щедр. Подтверждением того, что Иннокентий Павлович, как представила его Ника, преуспевал в денежных делах являлся новенький джип "Гранд Чероки", абсурдно смотревшийся на фоне своего пожилого владельца. Нику противоречие не смущало, также как и возраст её седеющего ловеласа.

- Здравствуй, пусик, - загулила Ника. Соскучился, противный? Мы сейчас мою подругу подкинем домой, а потом ты повезешь Нику развлекаться.

Пусик и Соня окинули друг друга ненавидящими взглядами. Было ясно, каждый из них недоумевал, что стоящий напротив может иметь общего с Никой. Еще Пусику было жалко обивку в салоне после того, как Соня плюхнулась в грязных джинсах на заднее сиденье. Но это была его плата за обладание Никой.

Ника как будто бы не замечала напряжение. Она, смачно затягиваясь, рассказывала своему пожилому обожателю последние новости прожитого дня. Он, морщась от табачного дыма, пытался вникнуть в суть Никиных рассказов.

На самом деле пустой болтовней Ника пыталась отвлечь себя от мучившего её вопроса - зачем она возится с этой Соней. Ника пыталась прямо ответить на этот вопрос, но ответа не нашла. Она пыталась подвергнуть анализу свои чувства и эмоции, которые она испытывала, но и тут кроме легкой брезгливости она ничего не обнаружила. "Надо у Иннокентия Павловича взять Фрейда почитать", - решила Ника.

А в это время шумливая компания, состоящая из Макса и двух романтичных болтушек Юли и Лели решала, как провести остаток дня. Девушки все тянули своего кавалера куда-нибудь в кафе или ресторан, чтобы в комфортабельном уединении общепита не только подкрепить подтаявшие от ректорского занудства силы, но и пококетничать в меру с обаятельным Максом. Однако, Макс настырно отказывался, невнятно ссылаясь на то, что он не голоден.

- Девушки, я сыт любовью, - отшучивался он.

Настоящую причину его нежелания "погудеть" в ресторане, Макс не выдал бы даже под пыткой. У него просто не было денег. Совсем, даже на школьный буфет. Несмотря на франтоватый вид городского прощелыги, Макс был беден, как сотрудник ГАИ, решивший из идейных соображений не брать взяток. Его доход складывался из эпизодической, как сексуальная жизнь разведенной женщины, переводческой халтуры, которую он, знаток двух языков, перехватывал где только мог. Все добытые каторжным трудом средства уходили на поддержание приличного внешнего вида.

В последнее время в связи с объявленным государством ликбезом в области иностранных языков, на ниве художественного перевода трудилось бесчисленное количество специалистов по различным языкам и наречиям, начиная с китайского и заканчивая не таким уж распространенным языком локванго - диалектической ветвью группы языков кванго, распространенного в долине нижнего Нила. Макс в одном из издательств видел перевод "Анны Карениной" на язык локванго, представляющий из себя красочно оформленную брошюру с изображенной на обложке отчаявшейся темнолицей женщиной, лежащей в ожидании поезда на рельсах узкоколейки, связывающей, отдаленные селения африканской глубинки.

Непревзойденными конкурентами в области перевода с европейских языков традиционно считались жены главных редакторов издательств, которым уже не хватало домашних занятий для заполнения вакуума в личной жизни, а хотелось ещё и приносить пользу обществу. Одолев язык на курсах Илоны Давыдовой, и научившись отличать "паст перфект" от "презент континиус", дамы с энтузиазмом взялись за перевод, перекрыв тем самым кислород множеству маститых переводчиков.

Леля что-то шепнула на ухо Юле, та одобрительно кивнула головой, тихонько толкнула подругу локтем в бок, как будто подбадривая, и после этого Леля, краснея и запинаясь сказала:

- Макс, может тогда пойдем ко мне в гости. У меня папа с мамой на даче, приедут только в конце недели.

- Вот эта идея мне нравится больше. Если мой желудок стоит перед непростым выбором между "деликатесами" общепита, куда нужно ходить есть, если жизнь вконец опостылела, и незатейливыми блюдами домашней кухни, то я всегда безошибочно выбираю последнее. Вы, кстати, девочки, уже сдали кулинарный минимум? У меня пороки гурмана.

- Кого? - не поняла Юля.

- Пользуясь вокабуляром нашего красноречивого друга Лехи, пожрать люблю, беря девушек под руки, терпеливо объяснил Макс.

Помня, что Леля живет неподалеку, Макс ловко поймал такси и, усаживаясь на переднее сиденье, с интонацией верховного главнокомандующего произнес:

- Проспект Вернадского, совминовские дома, шеф.

- Алле?

- Добрый день, это Маша?

- Какая Маша? Здесь таких нет, не сюда попали.

- Я как раз сюда попал, Марья Тихоновна. Это Генрих.

- Ой, Генрих, извини. Не признала сразу. Ты ж редко звОнишь, я и не узнаю тебя.

- Сколько раз тебе говорил, надо говорить звонИшь. Да, тебя бесполезно учить, так дурой на тот свет и отправишься.

- Чуть что, сразу дура. ЗвОн...ЗвонИшь раз в год, да только обзываешься.

- Ладно, я не затем у себя время отрываю, чтоб тебя воспитывать. Ты мне скажи лучше, как Юлька. У неё в университете-то как, все хорошо?

- Ой, Генрих, спасибо тебе. Учится, слава богу. Без тебя бы никогда туда не попали. Хоть она выучится, не будет как я подай-принеси в ресторане всякую пьянь обслуживать.

- Хорошо, если что надо, звони. Муж-то как?

- Слава богу, хорошо, все твоими молитвами. Место на рынке взял, как ты советовал. Деньги есть, даже вот стенку новую хотим купить, а Юльке компьютер на день рождения подарили, спасибо тебе. А деньги, что ты ей на машину дал, лежат, ждем когда курсы закончит, тогда и купим.

- Я позвоню еще...

Леха лежал в комнате и стрелял бумажными катышками в потолок через соломку для коктейлей. Рядом с ним на низкой тахте, свернувшись клубком спала растрепанная девица в ажурном белье, выдающем профессиональную стезю. Леха приподнялся рывком, ухватил её за одну ногу и резко стащил с кровати, проследив, чтобы голова не очень сильно ударилась при этом об пол, разумно рассудив, что голова девице ещё понадобится, если не для умственных усилий, то хотя бы для того, чтобы красить губы. Девицу пробудилась, встрепенулась, как зимующий воробей при виде брошенной булочки, и недовольно пробурчала:

- Ну, ты, че? Совсем охренел? Чуть ногу с башкой не оторвал.

- Были бы мозги, было б сотрясение, - сказал Леха и глумливо захохотал.

Девица обиженно замолчала, расправила ажурный корсет и пошарила рукой в поисках остальных принадлежностей туалета. Потом стала неспешно одеваться под немигающим взглядом Лехи, очевидно одобрявшем понятливость девицы. Ему до смерти хотелось остаться одному. Подобранная в кабаке шлюшка, куда он зашел чтобы заглушить щемящую под диафрагмой тоску, не оказала на него терапевтического действия. Он окончательно убедился в том, что все суррогатные связи, которые он заводил в последнее время в попытке выкинуть из своей головы все мысли о Нике, не действуют на него, как просроченный аспирин на заболевшего гриппом.

Что сделать, чтобы заставить Нику хотя бы относиться к себе серьезно? За прошедшие два месяца с момента из первой встречи, их отношения безнадежно уносило в русло дружеской необязательной связи, напоминающей любовь мальчика и девочки из отряда пионерского лагеря "Огонек" - они любили друг друга, но вместе могли побыть только на утренней линейке во время подъема флага. Ника все попытки Лехи переродить их "дружбу" в что-то более серьезное сводила на нет одним движением бровей. Она высоко скользила ими по широкому лбу, говоря при этом: "Леха, я женщина не поддающаяся одомашниванию". Усугубляя его нравственную пытку, она с наслаждением садиста, рассказывала ему обо всех переживаемых её любовных приключениях, часто будто в серьез спрашивая совета. Она насмешливо называла его "мой советник по сексуальным отношениям с зарубежными странами". Вообще, Леха как не силился, так и не мог понять, когда Ника говорила серьезно, когда смеялась, что было вымыслом неуемного воображения, что искренней слезой, когда Ника просила о помощи, а когда пыталась отдалить себя от навязчивой опеки. Он не знал, когда она появится, когда пропадет, кто будет третьим при следующей их встрече; или она в полночь придет одна, говоря, что устала без него, а он в это время будет не один, и, смешно суетясь, будет пытаться преградить ей проход в комнату, в то время, как она, как будто задумавшись, будет крутить в руках женский пуховый берет, подобранный на полу в прихожей. Она была энигма, неразгаданное пазоло, не сложенный кубик Рубика. Она была непредсказуема, как волна цунами, смывающая селения с побережья Японии - так она вымывала страсть, оставляя боль в сердце Лехи. Он прощал ей все, потому что знал, что не простив однажды, он потеряет её на всегда. Нить, удерживающая её около него была истончена и стерта, как ручка поношенной авоськи, которую его бабка по советской привычке все таскала с собой в супермаркеты, боязливо отказываясь от бесплатных пластиковых пакетов.

Леха, оставшись один, сделав над собой усилие, выудил учебник по теории эстетики и, вгрызаясь в непонятный текст, решил подготовиться к завтрашнему коллоквиуму.

4

Через неделю по коридорам филологического факультета разнеслась удивительная весть - сельское хозяйство окружающих столицу деревень совсем как при большевиках терпит страшное бедствие. Невиданных урожай корнеплода картофель, обрушившийся на селян с неожиданностью незапланированной беременности, невозможно было убрать скромными силами местных фермеров, перекованных из бывших колхозников. В деканат факультета поступило слезливое письмо с просьбой, вспомнив былое, прислать на подмогу студентов - помочь побороть урожай. Тезис о том, что это мероприятие сугубо добровольное опровергался непрозрачными намеками на то, что тех, кто добровольно откажется стать добровольцем, ждет жестокая месть на зимней сессии. Однако, студентов и не надо было пугать угрозами. Трудно было придумать лучшего способа на три недели отряхнуться от навязчивого родительского опекунства и отправиться с друзьями куда подальше от уже надоевших лекций, семинаров и коллоквиумов. На сборы было отведено два дня, за которые нужно было успеть сделать немало. Прежде всего надо было создать неиссякаемый запас алкогольных напитков - будни предстояли суровые, и никто не сомневался в том, что в поселке Ховрино, Можайского района надежды на интересный досуг были столь же фантастичны как шанс найти автомат с газированной водой в барханах Средней Азии.

- Ну, гигиенические пакеты у них там хотя бы продаются? - вися уже второй час на телефоне, спрашивала Ника Макса.

- У крестьянок не бывает менструаций, - отмахивался Макс.

- А че мы там жрать будем? - переживал Леха на другой линии.

- Суп из черепахи с анчоусами, - с надеждой в голосе предполагала Ника.

- А можно мама с папой приедут? - ныла Юля.

- Лучше не надо...!!! - предостерегал Леха.

- Соня, ты слышишь меня?! Соня, это я - Ника, ответь...Соня, перезвони мне, когда сможешь... - гудки отбоя.

- Слушай, стерва, - металлический голос несся из автоответчика. - Я ведь за тобой наблюдаю. Тебе не надо дружить с Никой. У тебя будут проблемы. А у неё ещё больше....

Наступил день отъезда. С утра к зданию МГУ подкатили турецкие мерседесы с ободранными внутренностями, но ещё довольно свежим экстерьером. Студенты медленно стекались к месту сбора. Водилы с испитыми лицами, поплевывая вокруг, смолили "Золотую яву", высказывая всем своим видом полное презрение к шумливой суете, охватившей отъезжающих и провожающих. Кто-то из родителей пытался давать напутственные указания, но было видно, что их обожаемые чада уже совсем далеко от уютного отчего очага со свежим борщом на обед и блинчиками по воскресеньям. Они, не до конца ещё оперившиеся птенцы, уже выбрали свободу в ущерб, может быть, привычному комфорту и отлаженности быта, но зато с пьянящим чувством вседозволенности и волшебным исполнением сокровенных побуждений.

Поодаль группировались ребята, живущие в общежитии. Для многих их них сама жизнь уже стала дорогой - все их личные вещи умещались в один чемодан, который задвигался под кровать в общаге, а смена места обитания превратилась для них в рутинный экзерсис сродни посещению бани. Они с внешним презрением и с терзающей завистью в душе посматривали на москвичей, опекаемых родителями, недоумевая, отчего же так суетно вокруг.

Со стороны стоянки появились Ника, одетая в тугие джинсы, "копыта" - туфли на грубой платформе и соблазнительный блузон неясной расцветки, и Леха, сгорбленный под тяжестью двух огромных спортивных сумок, в которых могло бы уместиться по носорогу, и внушительных размеров чемодана из дорогой кожи, который он неловко катил за собой, ухватившись за ручку свободной рукой. Ника стрельнула глазами вокруг, ловко выудила своих, и, небрежно указывая дорогу, дала Лехе устные распоряжения о направлении движения. Леха, похожий на индийского рикшу, пронес свое бренное тело, отягощенное багажом, ещё пару метров и с криком облегчения, напоминающим исторический залп "Авроры", сбросил все это на землю.

- Дурак, осторожней, - взвилась Ника. - У меня там фен и компьютер расколошматишь.

- Можайские провайдеры ещё не освоили подключение к Интернету, только к электродоилке - вместо приветствия съязвил Макс. - Это у вас все на двоих или только мадемуазель Осмолиной?

- Помог бы лучше, чем трепаться, - оттирая пот со лба сказал Леха. - У меня в багажнике ещё чемодан и рюкзак.

- Я не по этой части, - ответствовал Макс. - От физических нагрузок у меня разыгрывается люмбаго. Вот, правда, Лелечке готов оказать посильную помощь она одинока и беззащитна. Но сегодня мои функции опекуна и наставника выполняет её папаша. Вот он тоже несет на себе багаж, по объему и весу не уступающий поклаже дорогой Виктории.

Со стороны стоянки действительно появилась небольшая группа, состоящая из Лели и Юли, двигающихся налегке, следовавших за ними мужчин бальзаковского возраста, навьюченных как азиатские ишаки, и двух дам, предзакатных лет, контрастно отличающихся друг от друга. Одна из них, державшая сторону Лели, и, очевидно, являющаяся её матерью, выглядела очень импозантно. Это была высокая блондинка с хорошо законсервированной с молодых лет фигурой, волосы её были буднично уложены мастером из дорогостоящего салона, где стрижка стоит как годовой оклад библиотекаря, а руки её, не знавшие никакой работы, кроме разве что игры на фортепьяно, были красиво украшены кольцами и совсем не выдавали возраста. На ней был темно-зеленый брючный костюм из легкой шерстяной ткани, на шее был подвязан легкий шелковый платок нежно-салатового оттенка. Она как будто только что вышла из магазина "Эскада", приодевшись к сезону. От неё шел легкий аромат весенних соцветий.

Мать Юли являла ей сущую противоположность. Была она невысокого роста, но заметно было, что ей с трудом удавалось удерживать фигуру в 54 размере. Волосы её цвета итальянской соломки, предательски черневшие у корней, были собраны в мало опрятный пучок и подколоты заколкой, украшенной обвисшим куском черного тюля. Свое рыхлое тело она кое-как втиснула в брюки, навек утратившие форму и первоначальный цвет, а на плечи была накинута мохеровая кофта, усеянная стразами и аппликациями на садовую тематику. В одной руке у неё был потрепанный пакет с надписью "Седьмой континент", в другой она цепко держала видавшую виды кожаную сумку с подклеенной изолентой ручкой. От неё пахло стиральным порошком "Омо" и пропотевшей синтетикой.

Первые несколько минут ушли на то, чтобы перезнакомиться, пожать друг другу руки, улыбнуться, неловко задеть кого-то локтем, извиниться, поправить прическу, глупо улыбнуться, сделать неловкий комплимент, окинуть друг друга мимолетным взглядом, и, наконец, застыть в неловкой паузе.

Больше всех суетилась Юлина мама - Марья Тихоновна. Она одна из всех чувствовала себя абсолютно к месту. Она бесцеремонно осмотрела Нику и Макса, глянула на Никин багаж, проохав на ходу, "вишь Юлька, отец говорил тебе, что надо поменьше вещей брать, а ты набрАла, как на Северный полюс...".

- А где ваши-то родители? - обратилась она ко всем сразу.

- А мы, Марья Тихоновна, уже большие, - ответил за всех Макс.

Он потешался, глядя на эту нелепую женщину, но держал себя подчеркнуто вежливо, обнажая хорошие манеры. Его больше занимала мама Лели. Было видно, что Евгения Викторовна наслышана о нем. Ей, лишенной бесцеремонности Марьи Тихоновны, претило уставиться на Макса, чтобы разглядеть его повнимательней. Она стояла и молчала, изредка вздрагивая от зычных раскатов голоса беспокойной женщины . Но Макс, как будто читая её желания, сам незаметно оказался рядом с ней:

- Евгения Викторовна, позвольте ещё раз отрекомендоваться - Максим, приятель и однокашник Вашей дочери.

- Да, я слышала про Вас. Леля говорила, что Вы очень обаятельный молодой человек, и я вижу, что она не преувеличивала.

- Я польщен, что уже заслужил хорошую репутацию. Могу только добавить, что я хороший спортсмен, надежный товарищ и добросовестный студент.

- Вот, мама, он все время шутит. Мы иногда просто лежим от смеха, вмешалась Леля. Она испытывала некую неловкость, потому что Марья Тихоновна, наконец, добралась до неё и теперь пытала её вопросами, где она обычно покупает одежду, объясняя свой интерес тем, что "все выходные провела на рынке в Коньково, хотела Юльке купить босоножки на следующий год, но там одно барахло, а цены как в этих "бунтикАх".

Ника не принимала участие в разговоре. Она достала из сумки пачку сигарет и, усевшись на Лехин чемодан, который тот уже успел принести из машины, задумчиво закурила. Ей что-то мешало. Она не могла понять, что. Сначала она подумала, что её достала Юлина мама, но это было не то. Ее мучили не звуки, а внутреннее напряжение. Ей казалось, что её препарируют, разглядывая под микроскопом отсеченные внутренности. Неожиданно она резко повернулась и уткнулась взглядом в глаза Евгении Викторовны, которая стояла у неё за спиной. Хотя их и отделяла тучная фигура Марьи Тихоновны, находившейся в состоянии броуновского движения, но холодный, как замерзший клинок, взгляд Лериной матери пронзал любые препятствия и, пробежав по строго прямой траектории, утыкался в Никин затылок. Встретившись с Никой взглядом, от неожиданности замерев на доли мгновения, Евгения Викторовна резко отвернулась. Ника продолжала нагло смотреть на неё в упор.

"Какая мерзкая девка", - подумала про себя Евгения Викторовна, - и как похожа на отца!"

Наконец, раздался долгожданный приказ грузиться в автобусы. Студенты рванули с земли свои чемоданы, сумки, пакеты и другую поклажу и потянулись к "мерседесам". Компания расположилась на задних сидениях, завалив проход Никиным багажом. Рядом с Максом с обеих сторон устроились Леля и Юля. Ника вытянулась на сиденье, устроив голову на коленях Лехи, а ноги свесила в проход на чемоданы. Минуты оставались до отъезда. В передней двери показалась голова куратора курса Сергея Матвеевича Збарского, который, придерживая на коленях планшет со списком студентов, отмечал присутствующих. Студенты дурачились, отвечали друг за друга, невозможно было понять, кто пришел, кто опоздал. Збарский нервничал, от негодования у него подрагивала правая щека, он призывал к сознательности, хотя сам понимал, что эта добродетель встречается ещё реже, чем девственность у современных невест.

- Французская группа, - не оставляя своих попыток уточнить список, надрывался он, - Беклешова...

- Здесь, - раздавался мужской бас, смешанный с девичьим писком.

- Лобанов...

- Здесь! - мстительно реагировал голос Беклешовой.

- Голдина...

- Ушла в туалет, - под общий гогот продолжал откликаться за всех студент Лобанов.

- Лобанов, если Вы не прекратите поясничать, я вынужден буду высадить Вас из автобуса. Поедете на электричке, - устало наставлял Збарский.

- У него "Шеврале - Блейзер", он на электричке на ездит, - парировали из автобуса.

- Шнуровский...

- Я... - отозвался Макс. - А со мной дамы - студентки Шкарупина, Осмолина и Рижская Валерия Алексеевна.

Збарский торопливо занес в список новые достоверные данные.

- Хромов..Хромов здесь? - куратор щурил близорукие глаза, осматривая автобус. - Хромов Алексей, только что здесь был.

Ника пихнула Леху в бок.

- Отзовись, спящая красавица...

Леха сонно встряхнул головой. Он, разомлев, от бившего в окно солнца, спокойно дремал, откинув голову на спинку сиденья.

- И этот студент здесь, - ответил за него Макс. - По крайней мере его телесное воплощение.

- Беккер, - ведя пальцем в конец списка вопрошал Збрарский.

И тут все вдруг осознали, что Сони-то как раз и не было. В суматохе о ней как-то позабыли. Ника, вдруг начала суетливо рыться в сумке, отыскивая "мобильник". Выхватив его, она быстро набрала комбинацию цифр, и застыла в ожидании. На том конце провода никто не отвечал. Она дождалась металлического голоса автоответчика, но оставлять сообщение не стала.

За ней пристально наблюдал Макс:

- Наша Соня где-то в четвертом измерении. Мы её не видим, зато она наблюдает за нами с небес. Ника, брось ей названивать. Она не ребенок.

- Макс, я вчера с ней говорила, она сказала, что поедет. Я даже хотела её разбудить с утра, да сама проспала.

- Ой, девочки, а мне кажется, что Соня какая-то странная, - вмешалась Юля. - Мне все время кажется, что она не выспалась.

- Юль, ты гашиш пробовала? - встрял Леха.

- Чего? - не поняла Юля. - Это же наркотик...

- Даже это ты знаешь, а говоришь не пробовала, - гнул свое Леха.

- Дурак, я не пробовала ничего... Что ты издеваешься? Я даже не знаю, что с ним делают - курят или колют.

- Его в нос закапывают, - вмешался Макс.

- А чего это вы вдруг про наркотики заговорили? - смутно начав что-то подозревать, спросила Юля.

- Чтоб у тебя при проверки багажа на Можайском таможенном терминале случайно не нашли упаковку экстази. А то мы все пойдем как соучастники лениво объяснил Макс.

Юля чувствовала, что всем, кроме неё известна какая-то тайна, о содержании которой она даже не решалась строить предположения, настолько дикой ей казалась эта мысль. По лицам ребят она поняла, что на все её вопросы они и дальше будут отвечать в намеренно придурковатом тоне, только чтобы избежать прямого разговора о Соне.

- Опа! А вот и Соня приперлась, - радостно вскрикнул Леха, прижавшись к оконному стеклу так, что нос расплющился в белую, красноватую по краям блямбу.

Через пару минут в передней двери автобуса показалась Соня Беккер, путешествующая налегке. Кроме уже известного рюкзака и умеренных размеров спортивной сумки у неё не было ничего. Она протискивалась через проход к своим. Збарский, посылая ей вдогонку свое негодование, уже распоряжался об отъезде.

Соня плюхнулась на свободное место, образованное передислокацией Никиных чемоданов, и победно осмотрела товарищей.

- Успела, ядрена матрена. Проспала сильно, думала, что придется своим ходом ехать, - пояснила она. - Как дела, что происходит?

- Все обыденно. Разве что Леху выдвинули на Гамсуновскую премию за цикл коротких рассказов о природе родного края, - отозвался Макс.

Девочки засмеялись, обстановка разрядилась, и на всех вдруг нахлынула необыкновенная легкость и первобытное счастье. Турецкий "мерседес" уносил их из уже начавшей моросить противным осенним дождем Москвы на волю, в бескрайние поля Подмосковья. Их ждали три недели абсолютного покоя, заслуженного одиночества и радости подневольного труда. Через полчаса, убаюканные неспешным ходом автобуса, они уже дремали, видя в своих грезах только детские безмятежные сюжеты.

5

Телефон дал уже несколько гудков, прежде чем Евгения Викторовна услышала его. Она выходила из ванной, промокая полотенцем рассыпавшиеся по плечам влажные волосы.

- Слушаю Вас, - протяжным голосом ответила она.

- Здравствуй, Женя.

- Господи, Генрих, - Евгения Викторовна чуть не выронила трубку. - Мы же договорились, что сюда ты не будешь звонить, только моей маме. Здесь же все прослушивают.

- Прости Женя, я думал, что ты хотела со мной поговорить. Я видел тебя вчера, когда девчонки уезжали. Мы с Региной поздно приехали - автобусы уже ушли. Заметил, что тебе тяжело далась встреча с Машкой.

- Боже мой, Генрих, как она постарела и распустила себя несносно. Я бы её ни за что не узнала, если бы не глаза. Глаза все также бездонны, можно утонуть.

- Женя, ты все такая же тургеневская барышня.

- Жизнь вносит свои коррективы, Генрих. Я скорее уже бальзаковская мадам.

- Ты сейчас ещё красивее, чем была.

- Генрих, ты никогда не делал банальных комплиментов.

- Я потерял форму.

Евгения Викторовна, подавив вздох, замолчала на мгновение.

- Кстати, Генрих, открой тайну, как это случилось, что они все втроем на одном факультете, прямо мистика какая-то.

- Мистика заключается в том, что с ними оказалась твоя Леля. Вот этого я совсем не ожидал. Хотя она стихи ещё в третьем классе сочиняла. Ты же хотела, чтоб она в МГИМО поступала на экономический.

- Я хотела, но не она. Она показала себя полным профаном в математике. Чистый гуманитарий. Даже с нашими связями, ей невозможно было бы сдать вступительный экзамен. А потом, зачем девочку пять лет мучить? Пускай пишет, может станет талантливым журналистом... Но ты не ответил на мой вопрос. Как там оказались Ника с Юлей?

- Секрета нет. Помнишь Иванцова? Ну, полный такой, уже тогда лысеть начинал. Был каким-то инструктором в райкоме. Вот, он теперь председатель приемной комиссии. Я с ним ловко договорился. Поступали оптом. Все поступили, за кого я хлопотал.

- А что Юлей и Никой не исчерпывается список?

- Да нет, вроде все... Кстати, Машке хватило ума не лезть к тебе с ностальгическими воспоминаниями?

- Она проявила завидный такт, Генрих. Все-таки часть жизни среди актеров провела. И бровью не повела. Мой муж, правда, удивился, что мама подруги Лели почти из низов. Он не одобрил Машу.

- Он у тебя строг. Знал бы, что своим счастьем обязан ей.

- Ему это знать ни к чему, а тебе тоже не стоит ворошить прошлые жизни. Мне пора, Генрих, я на прием в Исландское посольство опаздываю.

- Смотри не подавись там вяленой рыбой. Ладно, Женя. Спасибо, что не послала к черту.

- К черту я тебя послала только один раз, зато навсегда. Да, я хотела сказать, что дочь твоя ослепительная красавица, только курит много.

Студентов разместили в летнем лагере, в котором десяток лет назад жили пионеры, а теперь беспартийные. Помещения сохраняли трогательные приметы бушующего здесь в летнюю пору детства в виде качелей, песочниц, не по размеру студентов маленьких столов и стульев в столовой, а также наивных надписей, начертанных на стенах уборных и душевых - "Богданов - дурак", "Иваненко + Лачина = любовь", "Саша, я тебя люблю"...

- Вот по такой ерунде будущие поколения будут судить о нашем умственном развитии, откопав наш культурный слой, - с нарочитой грустью заметил Макс. Они спросят себя: "Почему Богданов был дураком? Разве нельзя было имплантировать ему искусственный интеллект, чтобы сделать его умней?".

- Максимушка, Вы чем болтать, лучше бы с вещичками помогли. - сказала проходящая мимо Ника. - И Вы уже решили, где Вы будете жить, с мальчиками или девочками? Леха заселяется к нам. Правда, обещает ходить в мужской туалет.

- Я, уважаемая Ника, не терплю назойливой женской опеки. Хочу быть в здоровом мужском коллективе. А то, поживешь с вами неделю другую, потом начнешь переживать за сломанный ноготь.

- Как знаешь, как знаешь, а то бы пристроили твою кровать между Шурупчиком и Лелечкой. Рассказывал бы им сказки по ночам, - пропела Ника, удаляясь по коридору в поисках своей комнаты.

Первый день "картошки" (вспомнили слово бывшее в большом ходу у студентов предыдущих поколений) уже почти совсем растаял. Все уже устроились, разложили по местам вещи, кое-кто вздремнул, не выдержав напряжения переезда, кто-то повис на телефоне, пытаясь дозвониться домой. С первых же минут стало ясно, что не один сотовый телефон не работает в этой первобытной глуши. Один из студентов, приехавший на собственном автомобиле, который он пристроил на площадке для игры в волейбол, жаловался, что даже радио в машине отказывается принимать какие-либо сигналы и молчит, как в Марианской впадине. "Мы находимся в информационной блокаде, - заявил Макс. - Любой, кто раздобудет крупицу информации об окружающем нас мире, обязан будет сдать крупицу нашему куратору".

Небольшая компания студентов собралась на крылечке у здания корпуса, чтобы покурить и обсудить последние новости. Вдруг, как-то сама собой возникла бутылка водки, пара бутылок вина и незатейливая закуска из чипсов, нарезанной колбаски и почему-то фрукта киви. Леха ловко разливал напитки по пластиковым стаканчикам, скупо комментируя свои действия:

- Бабцам - вино, водка для мужиков... Ника, не на зажимай колбасу, ты не одна в этом маленьком мире... Леля, вино не водка, его надо смаковать, а не пить залпом. Эх, извращенцы, даже выпить толком не можете.

Вокруг стояла зябкая подмосковная ночь. Небо было щедро, как на астрономическом атласе, осыпано звездами. Полная луна рассеянно отливала холодным, туманящимся светом, подсвечивая нечеткие абрисы деревьев и кустов, окаймлявших жилой корпус. Настроение было задумчивое, неразговорчивое. Алкоголь не возбуждал, а убаюкивал, путал мысли и замедлял речь. Никто ещё не успел понять, стало ли им лучше здесь, в богом и людьми забытой картофельной дыре. Или все-таки домашняя постель, следующая за сытным маминым ужином в городской квартире, и было то, не понятое сначала, но настоящее человеческое счастье, познаваемое только в сравнении.

Ника резко поднялась. Поеживаясь, она одной рукой тушила сигарету, а другой пыталась одеревеневшими от холода пальцами застегнуть молнию куртки.

- Ну, все, я задубела. Пойду вздремну. Сонька уже десятый сон видит... Слышали, завтра подъем в полседьмого? В такую рань я последний раз вставала в первом классе.

И, повернувшись к Лехе:

- Пойдем, киска, согреешь постель, пока я буду душ принимать.

Леха, находившийся уже в сладкой, но беспокойной дреме, встрепенулся от звуков Никиного голоса, и как дрессированный медведь из уголка Дурова, ведомый приманкой Никиной близости, поднялся, обхватил Нику за плечи и бросил на ходу

- Пойдем, мать, спать. Всем пока.

Ника и Леха ушли. Остальные тоже начали подниматься, лениво прощаясь. Юле единственной не хотелось спать. К тому же был шанс остаться наедине с Максом, который пока сидел напротив, свернувшись коконом для сохранения тепла в теле.

- С утра должны выдать какую-то специальную одежду, - Юля сделала попытку завязать разговор. - Я думаю, что она будет кошмарная. Я видела, что ихние женщины носят, ни за что такое на себя не одену.

- Да, уж кутюрье от Дольче и Габана ещё не освоили производственный костюм, - полусонно отреагировал Макс. - Придется тебе, Шурупчик, примерить ватное пальто, в просторечии именуемое "телага", и резиновые боты, которые годятся для широкого спектра возрастов - от младенцев до студентов ПТУ.

Потом, немного помолчав, он не выдержал:

- Юля, тебе как будущему филологу полезно знать, что слово "ихние" не существует, нужно говорить "их", а на себя ты все-таки "надеваешь", одевать можно ребенка, собирая его в детский сад.

Было видно, как покраснела Юля, заалев до корней волос. Деликатная Леля сделала вид, что ничего не слышала.

Затем Макс шевельнулся, встал, с трудом удерживая равновесие на затекших и одеревеневших от холода ногах, и, попрыгав, добавил:

- Пойду и я вздремну, пожалуй. К Виктории в кровать забраться не удастся месячный абонемент куплен Лехой. Да и беспокойно там - не выспишься. Я по-холостятски - в походной койке без простыней, раз никто не хочет делить со мной ложе.

- Я хочу... - вдруг не к месту выпалила Юля и страшно покраснела.

- Я не топчу невинность, - бросил Макс и вслед за Никой и Лехой исчез в подъезде здания.

- Ты что, с ума сошла?! - расширив до предела от удивления глаза, зашипела на подругу Леля. - Как ты такое ему могла сказать?

- Да я пошутила, не злись.

- Ничего себе шутки. Что он о тебе подумает? - Леля алела от негодования.

- Ну ведь он тебе тоже нравится, - нехорошо прищурившись бросила Юля.

- Нравится, - согласилась Леля. - Но это не значит, что я буду предлагать себя, как публичная женщина.

- Я тебя, между прочим не обзывала.

- Я тебя не обзываю. Просто ты должна обдумывать свои слова. Тем более с Максом.

- Ладно, я обдумаю в следующий раз. Только как мы его теперь будем делить? - продолжала Юля.

- Он не кекс, чтобы его делить. - Было видно что Леля начинает тяготиьтся своей внезапной откровенностью и разговор для неё становится неприятен. Пускай все идет, как есть. Он сам решит. К тому же выбор для него не исчерпывается только мной и тобой. Еще есть Ника, не говоря уже о других девочках.

- Ты ещё Соню включи в список. А Ника не в его вкусе - она слишком доступна.

Картофельные будни уже текли целую неделю. С самого начала было ясно, что работать всем влом. Колхозные власти для порядку установили какие-то заготовительные нормы для студентов, взяв, очевидно корень квадратный из того, что полагается собирать колхозникам. Но и этот облегченный наряд был не по силам будущим филологам. В конце концов не работать же они сюда приехали. День, восходивший из предрассветной морозной дымки, обычно начинался с мучительного пробуждения. Часы сна казались мимолетными. После бессонной ночи - попробуй проснись в ещё не рассеявшейся темноте. Збарский и пара аспирантов-филологов, напоминавших санитаров из дурдома с утра устраивала дикий шмон по палатам, силясь разбудить студентов. Сделать это с первого раза почти никогда не удавалось. Как правило у пятидесяти процентов девиц в этот день были менструации, и им полагался выходной. Збарский даже подумывал, что надо пригласить в лагерь штатного гинеколога, чтобы выявлять тунеядок. Еще процентов десять делали прозрачные намеки на беременность, и на таких тоже рука не поднималась. С ребятами было полегче. У них кроме воспаления простаты других серьезных отмазок обычно не было, но они просто прятались от начальства в женском туалете до отхода автобуса. Через несколько дней Збарский изобрел кару, базирующуюся на известной русской присказке "Кто не работает, тот не ест". Он с санитарами-аспирантами блокировал вход в столовую и лично по списку допускал до трапезы только тех, кто изволил накануне побывать на поле. Резко возросло число выезжающих в поля, зато резко сократился процент тех, кто на поле появлялся. В окрестных лесах запылали костры, где удобно устроившись на телогреечке, можно было хлебнуть пивка, закусив какой-нибудь нехитрой, подрумяненной на огоньке снедью. В это время только студенты с врожденной тягой к земле ковырялись в замерзшем грунте, выковыривая из вспаханной трактором борозды окоченевшие корнеплоды. Дело шло ни шатко ни валко, но всем было в сущности по-барабану. Законным предлогом, позволяющим в любую минуту отлынивать от работы, была необходимость отлучиться в туалет и выкурить сигарету. Отлучки "до ветру" занимали столько времени, что можно было, сидя под кустом прочитать "Сагу о Фарсайтах". Перекуры тянулись не меньше. Збарский зло шагая размашистым шагом по междугрядьям от одной прикурившей фигуры до другой, не мог, как ни старался, выбить трудовую искру, которая бы зажгла пламя трудового энтузиазма, позволившего бы наконец отработать картофельные нормативы, заложенные наивным колхозным руководством.

- Беклешова, что вы расселись на земле и не работаете?

- Я курю, Сергей Матвеич.

- Я вижу, это уже вторая пачка за день. Вы бы сделали короткий перерыв на работу.

- Я же сигареты курю, не марихуану, Сергей Матвеич. Что ж уже и покурить нельзя?

И так до бесконечности. И за всеми нужен был глаз да глаз. Ведь уже не маленькие дети. Все бреются уже, спят друг с другом, водку пьют, а элементарных средств безопасности не соблюдают. На второй же день двое разомлевших от солнца и внезапно вспыхнувшей любви молодых людей уснули прямо на земле, где-то в густой траве на краю поля. Только чудом подъезжавший к полю трактор на раздавил их, как полевых мышей. Говорят, тракторист, обнаруживший детей в метре от гусениц своей многотонной "Беларуси", потом запил на неделю не хотел грех на душу брать.

Потом ещё как-то приехали на поле с утра, высадились из автобуса, а у края поля был вырыт огромный котлован, заполненный до краев водой после проливных дождей. Студент и студентка устроили около него смешливую возню, в шутку толкая друг друга к краю. Не прошло и минуты, как оба свалились в эту мерзкую лужу, увлекая за собой и третьего товарища, не вовремя подоспевшего на подмогу. Конечно, все заржали, как сивые мерины, а Збарский уже по привычке потянулся к карману, где лежала упаковка валидола. Купальщиков, конечно, из котлована выудили - дрожащих, матерящихся, со стекающими с них потоками грязной, протухшей воды. Автобусы уже ушли и надеяться на транспортную оказию было бессмысленно - здесь цивилизация как таковая ещё переживала эпоху становления общинно-племенных отношений и достижений никаких кроме лопаты, кирки и отборного мата пока не имела. Пришлось студентов сушить около костра, собрав с остальных по какой-то одежде. Излишне говорить, что в этот день никто не работал, настолько возбуждающим оказалось происшествие.

Вечерами руководство просто удалялось к себе в апартаменты, заглушая напряжение рабочего дня нечеловеческими дозами спиртного. В пьяном угаре все проблемы уменьшались до пренебрежимо малых размеров и уже не волновали так как в светлое время суток. Студенты были предоставлены сами себе. Развлечений в лагере было не больше, чем в селении поморов во времена Екатерины. Можно было выпить, но это уже не помогало. Можно было сделать маникюр, но все ногти были сломаны, можно было собраться - послушать Offspring, но все привезенные кассеты быстро опостылели, как чай с молоком в детском саду. Однажды, группа студентов загрузилась в машину и поехала искать развлечения в находившийся в 40 километрах районный центр. Вернулись они оттуда, к счастью, живые, но сильно потрепанные. Двое ребят были профессионально побиты местной районной братвой, девушку, бывшую с ними, еле отбили от пьяных насильников, а машина была безнадежно изуродована металлической монтировкой, которой, тоже видно сильно скучающие местные балбесы, хорошенько отходили красную "девятку" с московскими номерами. Получив совет "шоб больше мы вас здесь не видели, а то убьем на х...", группа филологов-авантюристов спешно покинула гостеприимный районный центр, существенно сузив тем самым набор лагерных развлечений.

От скуки стали стремительно раскручиваться романы. Тяга к противоположному полу вдруг стала настолько сильна, что лагерь начал напоминать семейное общежитие. В палату к Юле, Леле, Нике и Соне с самого начала поселился Леха, который, придвинув свою койку к Никиной, соорудил вполне приемлемый "кинг сайз". О происходящем в Никиной спальне старались не думать. Только ночью Леля или Юля, иногда разбуженные позывами по малой нужде, могли с ужасом и в то же время извращенным интересом послушать возню и вздохи, доносившиеся из Никиного угла. Было ясно, что Леха хорошо знал свое дело и доставлял своей партнерше неземное удовольствие.

Соня никогда ничего не слышала, она всегда спала, как убитая. Вот уже десять дней ей удалось продержаться. Вечерами, она тянула немного травы, но колоться не кололась. Настроение у неё из-за этого было всегда подавленное. Ее все раздражали, она даже как-то сорвалась на Лелю. Та от ужаса широко распахнула глаза цвета южной лазури и через секунду разрыдалась. Соня почувствовала непереносимую муку от того, что она обидела Лелю. Вот, если бы Нику или Юлю, тогда бы ничего, а Лелю обижать нельзя - это все равно что избить ногами комнатную левретку.

Через пару недель в их палату перебрался и Макс, объяснив свой переезд просто: "Я остался в комнате один, как лермонтовский парус. Скучно, девушки". Его устроили в углу, рядом с Юлиной кроватью. С его переездом в жизненном укладе девушек произошли некоторые изменения. К присутствию Лехи уже все давно привыкли, и никто, не относился к нему как к мужчине. При нем не стеснялись переодеваться, обсуждать нюансы женского здоровья, его иногда просили застегнуть сзади бюстгальтер или принести пилочку для ногтей. Ника брала его с собой в душ, потому что ей нравилось, как он трет спину.

Макс требовал другого обращения. Его почему-то стеснялись. Если он заходил в палату без стука, его встреча надрывный визг, перемешанный с криками: "Я не одета!...", несмотря на то, что на Юлиной кровати в этот же момент, развалясь, лежал Леха, и спокойно наблюдал, как девочки переодеваются после работы. Еще Макса с самого начала окружили незаслуженным вниманием, сделав его пребывание у них приятным и комфортным, как медовый месяц наследника золотых копий, проведенный в пяти-звездочном люксе на Лазурном берегу. С утра, ещё до ефрейторского крика Збарского, его будило ласковое прикосновение Лели, встававшей раньше всех. Потом, после утреннего туалета, на его тумбочке уже дымился в чашке растворимый кофе. Постель его заправляла уже вставшая к тому времени Юля. Никина обязанность, которую, кстати сказать, она выполняла с неприсущей ей безропотностью, заключалась в том, что ей надо было сходить на первый этаж в сушилку и принести Максу ватник, штаны и сапоги. Только Соня и Леха не принимали никакого участия в общем обожании. Леха из-за того, что сам все ещё считал себя мужчиной, а Соня от врожденного пофигизма. Она не всегда ухаживала за собой, не говоря уже о близких.

6

В один из выходных в лагерь неожиданно нагрянули Лелины родители. Об этом первым узнал Макс, дежуривший в этот день на кухне и как раз поехавший в Можайск за продовольствием. На привокзальной площади, на которую выходил задний двор продуктового склада, где он в это время контролировал загрузку разной снеди, Макс увидел серебристого цвета БМВ с московскими номерами, из которого, оправдывая его неожиданно вспыхнувшие предчувствия, вышел Лелин папа с картой в руке и направился к постовому милиционеру с намерением, как стало ясно Максу, узнать дорогу в лагерь. Макс бросился к машине, постучал костяшками пальцев по стеклу, и увидел испуганные глаза Евгении Викторовны, которая не сразу узнала его в том виде, которого он достиг за две недели жизни в полях. Потом, рассмеявшись, она опустила стекло. Макс почувствовал, что она ему рада.

- Боже мой, Максим, на что Вы стали похожи.

- Не только я, Евгения Викторовна. Леля тоже сильно изменилась. Теперь она скорее напоминает работницу узкоколейки на Южном Урале.

- Ужас, что Вы говорите. А что Вы здесь делаете?

- Решаю продовольственный вопрос. Командирован кухней на закупку продуктов. А Вы какими судьбами - в отпуск, или по государственным делам?

- Бог с Вами, Максим, какой отпуск. Лелю навестить. Вот, запутались совершенно. Муж так плохо ориентируется. Сам за рулем нечасто - все шофер возит. Вы не объясните нам дорогу?

- С превеликим удовольствием, дражайшая Евгения Викторовна. Не побрезгуете посадить меня в салон?

- Вы грязный какой-то, Максим. Подождите, у нас в багажнике старое одеяло. Муж Вам постелет.

В это время муж Евгении Викторовны - Алексей Эдуардович, оторвавшись от постового, засеменил к машине. Он увидел грязную, небритую фигуру в телогрейке, склонившуюся к окну. За Алексеем Эдуардовичем, не торопясь, с достоинством, шел милиционер. Признав Макса, Лелин папа постового отпустил, достал из багажника клетчатый плед и уселся за руль. Макс отпросился на минутку сказать ребятам, чтобы ехали без него. Через несколько минут, они, разбрызгивая по тротуарам грязь, вылетавшую из под колес, неслись в сторону деревеньки Ховрино. Макс, рассеяно отвечая на вопросы Евгении Викторовны, мучительно соображал, как бы предупредить своих о неожиданном визите. Он предчувствовал, что вид женской комнаты с очевидными следами проживания нескольких мужчин, вряд ли понравится Лелиным родителям. К тому же Ника имела особенность ходить по палате в чем мать родила, слегка прикрывшись топом и шортами, смахивающими на трусы, а также лежать в обнимку с Лехой на кровати, и рассматривать журнал "XXL" с обнаженной натурщицей на обложке. Комната, к тому же, благодаря ежедневным усилиям Лехи, напоминала пункт приема стеклотары опустошенные разномастные бутылки были выстроены рядами вдоль балконной двери.

Макс радел исключительно за себя. Он не хотел в глазах Лелиных родителей ассоциироваться с этим безобразием. Ему пришла в голову неплохая мысль. Посмотрев на часы, он решил, что это был единственный шанс.

- Евгения Викторовна, простите мне нескромное любопытство, а что Вы везете Леле?

- Всего понемногу, мы даже не знали, что нужно. Безобразие - конец двадцатого века, а с вами невозможно связаться по телефону.

- Вы знаете, досадно, но Леля пыталась Вам дозвониться из колхозной конторы, видимо, не смогла. Ей очень были нужны резиновые сапоги. Ее постоянно промокают. Может застудить детородные органы.

- Кошмар, - ужаснулась Евгения Викторовна. - Что же у вас там и сапоги купить негде?

- Есть где. Только у нас закончились деньги, - краснея сказал Макс. - А кредитные карточки они почему-то не принимают.

- Как закончились деньги? Мы Леле дали триста долларов. В рублях, конечно. Куда же она их дела? - негодуя спросила Евгения Викторовна.

- Все ушло на пропитание. У нас очень скудная диета в столовой, приходится регулярно подкармливаться за свой счет.

- Что же вы, в вашей местной лавке деликатесы покупаете? - включился в беседу Алексей Эдуардович. - На эту сумму можно было бы ежедневно в ресторане столоваться.

- Ну, что ты, Алеша, - всплеснула руками Евгения Викторовна. - Сейчас кругом такая дороговизна, разве жалко денег, чтоб девочка хорошо питалась.

- Максим, скажите, где в вашей глуши можно купить сапоги?

- Это прямо рядом с лагерем. У нас там небольшой супермаркет местного дизайна. Он как раз в четыре открывается после обеденного перерыва. Сейчас без двадцати. Вы меня высадите около лагеря, я вам покажу, где магазин. Как раз успеете.

Макс влетел в палату, задыхаясь от быстрого бега. Как он и предвидел, в палате был полный балаган. На Никином ложе сидели Леха, сосущий из бутылки пиво "Балтика", Ника, щурившаяся от едкого дымка, испускаемого её сигаретой, торчавшей из уголка губ, и Соня, матерившаяся от избытка эмоций. Они играли в дурака на раздевание. Видимо, игра вступала в решающую стадию, потому что на Нике остались только трусы и футболка, а Соня как раз в этот момент стягивала с себя бюстгальтер. Юля и Леля сидели на балконе и учились курить. Макс только на мгновение представил себе Лелиных родителей в этом вертепе, и от ужаса нарисованной картины болезненно скривился.

- Леля, - позвал он внятно. - Твоя мама говорила тебе, что курить вредно?

- Ой, Макс, ты ж за жратвой поехал, - откликнулся Леха. - Привез рожки с тушенкой?

- Леля, я тебя спрашиваю, - не обращая внимания на Леху, продолжал Макс.

- А что случилось? - наконец откликнулась с балкона Леля.

- Случится через двадцать минут, когда твои мама и папа доберутся, наконец, до нашего корпуса. Они сейчас по моей просьбе покупают тебе резиновые сапоги в магазине. На это у них уйдет минут десять. Плюс ещё десять, чтоб сапоги сюда донести.

- Ты что, шутишь? - с ужасом откликнулось несколько человек.

- Шутит Жванецкий, а я излагаю факты. Обожающие тебя предки довезли меня из Можайска. Это твой папа владеет БМВ серебристого цвета МЮ 455?

- Да... - в оцепенении пролепетала Леля.

- Значит я не ошибся, и именно твоя мама сейчас скажет тебе то, что забыла сказать в детстве: "Леля, курить вредно".

Что тут началось.

Все немедленно пришло в движение. Только Леля, превратившись как Лотова жена в соляной столб, стояла не двигаясь. Мимо неё сновали вихрем ребята, задевая и толкая её.

- Леля, что ты встала, как пень? - взорвалась Ника. - Пошла бы хоть "Дирол" пожевала. От тебя табаком воняет.

Леля медленно, как сомнамбула, направилась в сторону Никиной тумбочки, с которой сейчас стряхивали пепел и крошки от крекеров, за пачкой жвачки. Леха, крякнув, лихо разделил свое брачное ложе на две составляющие - Никина кровать стала выглядеть осиротевшей. Пустые бутылки было решено задвинуть под Сонину кровать, но в дальнейшем постараться обменять на полные в местном сельпо. Макс старательно упаковывал свои вещи в чемодан, который задвинул по кровать. Леха залез в Никину тумбочку, достал оттуда флакон духов и начал распылять их по палате, потому что в комнате стоял недельный дух, состоявший из смеси угарных газов, алкогольных паров, сигаретного дыма и ещё какой-то трудно уловимой примеси взопревшей человеческой плоти.

Ника увидев это, бросилась к нему на перерез:

- Идиот, что ты делаешь?! Это же "Pleasures"! Кретин, ты знаешь, сколько это стоит?!

- Да, ладно, я тебе ящик таких куплю. Надо же духан убрать...

Макс в это время осматривал балкон взглядом ревизора из столицы, по доносу приехавшего в уездный город N. Перевесившись через перила, он увидел Лелиных родителей, разговаривающих со Збарским. Тот неуклюже тыкал пальцем в силуэт корпуса, объясняя при этом, очевидно, внутренние подробности. Потом Збраский суетливо ухватился за сумки, которые держал Алексей Эдуардович, желая помочь. Тот отмахнулся, но Збарский изловчился и завладел все-таки одной из сумок. Потом все трое двинулись в направлении корпуса.

- Леля, - позвал Макс. - Твой отец часом не регент российского престола? Збарский оказывает ему такие знаки внимания, что даже неловко за пожилого человека.

- Папа работает в администрации президента, не знаю, как об этом Збарскому стало известно, - откликнулась Леля, которая в это время решала, что делать с консервной банкой, служившей пепельницей, и поэтому наполненной до краев бычками и пеплом. Не думая долго, она вытряхнула все это с балкона.

- Рискованно было, - отметил Макс, - твои родители как раз прошли тут минуту назад.

- Правда? - Леля посмотрела вниз.

- Кривда? - сказала подошедшая Юля. - Они в дверь стучатся, иди открывай.

Дверь в палату распахнулась, и на пороге появились Лелины родители. Евгения Викторовна на вытянутой руке держала резиновые сапоги, представляющие из себя каучуковый монолит, с глянцевой поверхностью, переливающейся цветными бликами от падающего на неё света.

- Лелечка, доченька, - пропела Евгения Викторовна. Потом, немного сморщившись, понюхала воздух. - Странно у вас тут как-то пахнет. Вы бы комнату проветрили.

Лелина мама, как всякая настоящая женщина обладала обонянием бладхаунда. Она могла, понюхав мужнин галстук, точно определить марку духов, которые использовала его любовница, когда они неделю назад ходили в сауну. Так что без мучительных усилий она определила все составляющие воздуха в палате. Обычные семьдесят восемь процентов азота здесь были вытеснены никотиновыми парами.

- А кто это у вас здесь так накурил? - начала допрос Евгения Викторовна.

- Это Алеша Хромов, - не моргнув ответила Ника. - Он у нас один курящий.

- Алеша должен курить на улице, - наставительно произнесла Евгения Викторовна. - Ну, да ладно. Смотрите лучше, сколько всего вкусного мы вам привезли. Максим сказал, что вы здесь голодаете.

Все шумно окружили Лелину маму, которая начала извлекать из бездонной брюшины сумки всякие баночки, пакетики, пачки. А потом, понизив голос, сказала:

- Мы решили привезти бутылочку шампанского. Может тихонечко разопьем, втайне от вашего начальства. Все-таки Леле исполняется восемнадцать лет.

- Лель, ты что день рождения зажать хотела, - загомонили ребята.

- Ой, сегодня же двенадцатое, - удивилась Леля. - Я в этой глуши совсем потеряла ощущение времени.

Евгения Викторовна, никогда не терявшая чувство прекрасного, продолжала красиво раскладывать продукты. Затем она извлекла пластиковую посуду, быстро пересчитала присутствующих и спросила Лелю:

- Лелек, наверное надо и других девочек позвать?

- Каких других, - не поняла Леля.

- Что значит, каких? Тех, кто тут с вами ещё живет. У вас тут шесть кроватей? - она ещё раз для надежности осмотрела комнату. - Ну, где они?

- А ...А их нет, - покраснела Леля, исподлобья оглядывая друзей и призывая их на подмогу.

- А они уехали на выходные в Москву, - бросился на выручку Макс.

- А разве вы можете ездить на выходные в Москву? - уже подозрительно допытывалась Евгения Викторовна.

- Нет, конечно, - продолжал импровизировать Макс. - Но у них исключительные обстоятельства - они заболели.

- Господи, у вас тут одни неприятности, - Евгению Викторовну уже начал утомлять этот разговор. - Хоть бы уже скорее вернулись. Еще две недели мучиться. Я говорила Алексею Эдуардовичу, что мне не нравится эта затея с "картошкой", но он был непреклонен. Все едут и Леля должна ехать. Хотя всегда можно что-нибудь придумать.

- Мама, ну зачем ты это говоришь? Кому это интересно, - Леля обняла мать за плечи. - Давай, открывай свое шампанское. Есть хочется. Мы уже забыли запах хорошей еды.

- Как это так? - удивилась Евгения Викторовна. - А Максим сказал, что вы все деньги потратили на еду.

Макс сделался пунцовым. Он делал знаки Леле, напоминая куклу из "Папет шоу", но ещё больше сбивал её с толку.

- Евгения Викторовна, - сказал он, отодвигая Лелю, - ну что вы называете хорошей едой? Вы же были в этом магазине, у Вас не должно быть иллюзий. Это, конечно, не протухшая капуста с гуляшем, которым нас потчуют в столовой, но и до стандартов домашней кухни тоже не дотягивает. Мы покупаем, что продается. Там, знаете ли, не распределитель на Грановского.

- Ох, Максим, - вздохнула Евгения Викторовна. - Что вашему поколению известно о распределителях? Вы их уже не застали, это социальный антиквариат.

- Женя, - не выдержал молчавший до этого Алексей Эдуардович, - ну хватит болтать, давайте же, наконец, выпьем за Лельку.

Ребята шумно поддержали его. Началась легкая суматоха, все тянулись к еде, что-то роняли, кого-то толкали. Наконец, все расселись, устроив на коленях тарелки с закуской, а Максу, как самому красноречивому велели сказать тост.

- Только короче, - предупредил Леха. - Жрать...то есть кушать очень хочется.

- Я буду немногословен, - пошел на встречу другу Макс. - Однажды Гельвеций обронил: "Познай женщину и ты познаешь мир". - Тут Макс остановился, чтобы поймать реакцию Лелиных родителей на столь элегантное вступление. Евгения Викторовна благосклонно закивала, Алексей Эдуардович напряженно замер, приоткрыв рот. - Мы, - продолжал Макс, ободренный произведенным впечатлением, - познали Лелю как нежного, обаятельного, доброго и сострадающего человека. Для нас она стала тем пресловутым лучом, освещающим темное царство скуки, банальности и бессердечия. Я хочу поднять этот бокал за эталон человеческих добродетелей, высшую степень душевной красоты, за нашу милую, очаровательную и любимую всеми без исключения Лелю.

- Как всегда херню сказал, - наклонившись к Никеному уху, буркнул Леха.

Все зааплодировали, начали шумно чокаться, наклоняясь через стол, потом, выпив, стали теребить Лелю, целуя и обнимая её, а она, розовая от счастья, невпопад отвечала друзьям на поздравления. С шампанским покончили мгновенно. Евгения Викторовна, как всякая малопьющая женщина, заметно оживилась. Взгляд её приобрел феерическую веселость, а движения стали порывистыми. Она стала многословной и живой, как третьеклассник, выпущенный на перемену после урока математики. Подсев к Нике, она завела с ней разговор на женскую тему.

Леха, подлизав капли шампанского, оставшиеся на дне бокала, сделал Максу условный жест, щелкнув указательным и большим пальцами по шее. Макс одобрительно кивнул. Тогда Леха залез под свою кровать, и, не боясь быть разоблаченным, достал оттуда пару бутылок вина и бутылку водки.

- К хорошей закуске надо бы и хорошие напитки, - пояснил он свои действия. - А то сидим, как гоблины, детский сад какой-то.

Стало заметно, как воспрял духом Алексей Эдуардович при виде качественного спиртного. До этого он сидел тихо, молчаливо, а тут вдруг выхватил у Лехи бутылки и начал суетливо помогать.

"Алкаш, - подумал про себя Макс. - Ну, что ж, тем лучше".

- Алеша, не увлекайся, - маскируя угрозу в голосе, - произнесла Евгения Викторовна, оторвавшись от Ники. Затем, подумав, - А откуда у вас тут столько спиртного?

- Это, уважаемая Евгения Викторовна, - ответствовал Макс, вонзив штопор в пробку бутылки немецкого вина "Молоко любимой женщины", - наш стратегический медицинский запас на случай разных недугов. Вот, давеча, Юля ноги промочила. Пришлось растирать водкой. Или, скажем, вино. Так спасаемся от малокровия. Давно известно, что горцы, регулярно потребляющие молодое вино, отличаются самой высокой продолжительностью жизни.

- Ладно философствовать, - вмешался Алексей Эдуардович, глаза которого следили за бутылкой водки, как радар за стратегическим бомбардировщиком, разливай.

Разлили, выпили. Потом опять разлили, выпили. На этот раз за Лелиных родителей - "давших миру сокровище, блистающее среди шлаков человеческих пороков и лживых страстей" - уже заплетающимся языком продолжал свою сагу Макс. Леха включил музыку и в палате сразу стало пьяно и весело. Разливали уже не стесняясь. Потом на свет извлекли ещё пару бутылок. В разгар веселья в палату поскребся Збарский - вестник приближающегося отбоя, но увидев в комнате сановную фигуру Алексея Эдуардовича, стушевался, извиняясь за беспокойство. Уже изрядно набравшийся Лелин родитель, до этого предпринимавший неуклюжую попытку пригласить Нику на танец, узрел голову куратора в проеме двери, и, подобно загулявшему барину, решившему облагодетельствовать попавшего под руку холопа, сгреб в охапку тщедушное тело Сергея Матвеича и потащил его к столу. В комнате ещё долго стоял жужжащий гомон, стало душно от сигаретного дыма.

К полуночи веселье постепенно стало стихать. Макс подобрался поближе к Лелиному отцу и пытался пить с ним на равных. На восьмом стакане он сошел с дистанции, упав на сложенные на столе руки.

- Еще один скопытился, - зафиксировал Леха.

Леля с матерью уже давно забрались с ногами на кровать, где, наболтавшись о последних новостях, уснули, устав от дневного напряжения. К ним подошла Юля, и, увидев, что они спят, тоже улеглась на свою кровать, не раздеваясь. Соня вот уже полчаса назад ушла в туалет и все не возвращалась от туда. Ника, единственная из всей компании сохранившая ясность сознания пошла в туалет проверить Соню. Она нашла подругу лежащую на лавке в предбаннике с бутылкой водки в обнимку. На её лице застыла счастливая улыбка. Ника не стала её будить, лишь вытащила из её рук бутылку, переложила Соню в более удобное положение и, сняв с себя свитер и скрутив из него валик, положила ей под голову.

- Спи спокойно, подруга, - пожелала Ника Соне.

Уже перевалило за полночь, когда Леха, сильно сблизившийся с Алексеем Эдуардовичем на почве выпивки и любви к горным лыжам, достал последнюю бутылку.

- Последняя, Эдуардыч, - с сожалением сказал он, откупоривая бутылку.

- Слушай, Лех, может сгоняем в Можайск, ещё возьмем, - предложил пьяный Лелин родитель.

- Нее, - не поддержал собутыльника Леха, - могут по репе надавать. Пойдем по палатам пошманаем, может братки чего дадут.

- Какие братки?! - пьяно испугался Лелин папа.

- Свои, не боись, - успокоил его Леха. - Студенты, е-мое.

Обнявшись и захватив пьяного Збарского, который все ещё не спал, хотя уже и не бодрствовал, они пошли к выходу, столкнувшись на пороге с Никой.

- Макс в дрова пьяный, - совершенно трезво прошептал ей Леха, поймав её за руку. - Я сейчас Лелькиного отца к Збарскому в комнату пристрою, потом мы Макса оттащим в его палату, пускай там дрыхнет.

- Хорошо, Леш. А ты где будешь спать? - заботливо спросила Ника.

- Я у Макса перекантуюсь. Там куча кроватей свободных. Мужики все по бабам разошлись. Можно хоть роту разместить, - сказал Леха и потащил пьяных старших товарищей на ночлег.

Ника зашла в комнату, поморщилась при виде грязной комнаты с опрокинутым стулом - неудачная попытка Збарского встать самостоятельно, раскиданными тут и там пластиковыми стаканчиками и тарелками с остатками пищи, банкой из под красной икры с тлеющими в ней окурками. Посередине всего этого дремал Макс, уложив голову на сложенные руки.

- Кто же весь этот срач убирать будет? - обращаясь к самой себе спросила Ника.

- Завтра уберем, - ответили из Юлиного угла.

- Шурупчик, ты не спишь что ли? - удивилась Ника. - Пойдем, курнем на балконе, пока Леха не пришел.

Юля нехотя встала и пошла вслед за Никой на балкон. Только они затянулись, как в палату зашел Леха. Прошагав до балконной двери, подтянувшись на косяке, он мощным рывком выбросил свое тело к перилам.

- Ну, кто тут следующий на транспортировку? - сказал он и, выхватив у Ники сигарету, затянулся.

- Макса надо отнести, - зевнув, сказала Ника. - Надо же как набрался.

- Макса, так Макса, - согласился Леха. В его голосе прозвучали безразличные нотки кладбищенского могилокапателя, давно потерявшего счет трупам.

Он вошел в комнату, подошел к Максу, ухватил его со спины за подмышки и, зафиксировав того в вертикальном положении, подлез под левую руку обмякшего друга, обняв его за талию.

- Эй, женщины, подсобите, - крикнул он, обнаружив, что несмотря на стройный стан, Макс был неожиданно тяжел.

Тут Юля подошла к Максу с другого бока и попыталась сделать тоже самое, что Леха, со своей стороны. Втроем они начали напоминать остатки партизанского отряда, выходящего из окружения. Волоча бесчувственное тело, по коридору, они направились на первый этаж в мужскую половину корпуса. Дотащив пьяного друга до кровати, они осторожно, уложили его.

- Слушай, Юлька, ты накрой его чем-нибудь, а я пойду отолью, а то сейчас обоссусь, - распорядился Леха.

Он вернулся только через пятнадцать минут, забежав ещё на пару минут к Нике, чтобы убедиться, что она в порядке. Зайдя в палату он не стал включать свет, а пошарив в темноте рукой, нашел свободную койку и улегся. Из угла, где покоилось тело Макса, доносилась какая-то возня. Леха прислушался к беспокойному сну товарища, пока не понял, что Макс был не один. Второе открытие его удивило ещё больше, потому что он услышал порывистый шепот Юли Шкарупиной.

- Макс, мне так хорошо... - все что смог разобрать Леха.

"Ну, и дела", - подумал он про себя.

Студенческий этикет приписывал в таких случаях делать вид, что ничего не происходит. Сексуальная жизнь студентов была их личным неприкосновенным завоеванием. Каждый мог её вести с кем хотел, когда хотел и где хотел. Однако, что-то Лехе на давало покоя. Он понимал, что сейчас не тот распространенный случай любви по обоюдному согласию. Прожив с девочками две недели, он узнал про них многое, а уж кто из них был девственницей, он мог определить с точностью подросткового гинеколога. Он точно знал, что у Юли не было до этого мужчин. Еще он точно знал, что произойдет сейчас. Пьяный в стельку Макс, даже не соображающий, кто с ним, отзовется на позывы похотливой мужской плоти и трахнет эту наивную девочку. С таким же успехом он может трахнуть и Леху Максу сейчас все равно. Лехе стало жалко Юлю. Он сам помог стать женщиной полудюжине девиц, но, понимая, как важен первый сексуальный опыт, он всегда обставлял это так, чтобы оставить у женщины яркое незабываемое ощущение пьянящего счастья. Не всегда он потом считал нужным это счастье закрепить дальнейшими встречами, но в памяти всех его партнерш он навсегда застревал как нежный и опытный любовник.

Лехе относился к наивным Юле и Леле, как если бы они были его провинциальными кузинами, приехавшими из Вышнего Волочка в Москву посмотреть на Красную площадь. У него была естественная потребность их защищать.

Он встал, подошел к любовникам, дотронулся до плеча Юли, но вдруг его остановил вполне трезвый голос Макса:

- Отвали, бодибилдер, не видишь, я с дамой.

Юля, стесняясь Лехи, но не в силах справиться с собой, добавила:

- Леш, я ОК, не волнуйся...

Леха выругался про себя. Зачем он поперся спасать Юлю? Знает ведь она, на что идет. Как будто на неё в парке в Люберцах ночью студенты ПТУ напали.

"Пошли, вы все!" - обращаясь собирательно, бросил Леха и улегся на кровать, зарывшись с головой под одеяло.

Юля действительно знала, на что шла. Она ждала этого момента уже давно. Она не знала, случится ли это сегодня, завтра, через год, но она хотела этого и не собиралась отступать. Ее наивность убеждала её в том, что переспав с Максом, она наконец получит его целиком. Он станет "ее парнем" и они будут вместе. Она была сильно влюблена в него, очень сильно, до потери бдительности.

Она ощутила в себе легкую дрожь и какую-то сырость между ног, когда опытные руки Макса по хозяйски стали шарить по её телу. Он задрал свитер, расстегнул бюстгальтер и впился в её грудь. "Ой, не пахнет ли от меня потом?" - мелькнуло в голове у Юли. Но Макс грудь не опускал, значит его это не волновало. Потом он взял её руку и направил себе в пах, делая поглаживающие движения. Леля ухватилась за что-то скользкое и упругое, вибрирующее в её руках. "Это" было ещё к тому же густо засеяно волосами у основания. И тут её озарило, ЧТО же она держала в руках и терла пальцами, как будто поглаживала морскую свинку. Ей стало гадко. Однако, Макс, почувствовав, что ритм её ослаб, спросил задыхающимся шепотом:

- Ты что, девочка что ли?

- Нет, - ответила она, - но женщиной я ещё стать не успела.

Юля удивилась вопросу Макса, ей казалось, что "девочка" относится к периоду жизни до начала менструаций. Она вспомнила невзрачный продукт отечественной полиграфии "Девочка. Девушка. Женщина", который им, девятиклассникам, на уроках этики и эстетики семейной жизни раздавала стыдливая биологичка, сохраняя при этом на лице выражение монашки встретившей в рыбной лавке куртизанку.

Все таки, по Юлиным оценкам и, следуя классификации брошюры, она ещё в школе стала девушкой. Странный какой-то вопрос.

Макс, осмыслив глубины Юлиной неопытности, решил действовать иначе. Он попросил её расслабиться, лечь и подумать о чем-нибудь приятном. Сам, освободив её от джинсов, оказавшихся под ними колготок и трусов, продолжал ласкать её грудь. Но делал это нежнее, слаще и через пару минут Юля начала постанывать.

- Макс, мне так хорошо, - выдавила она хрипло.

Тут и появился Леха. Юля надеялась, что он останется у Ники, но нет, пришел мешать. Она же им с Никой никогда не мешала. Когда он улегся в кровать, она почувствовала себя лучше, и вдруг она ощутила, как Макс ловким движением распростал ей ноги и, несколько раз прицелившись, больно вошел в нее. Она судорожно дернулась, захотела высвободиться из под него, но он, приковав её запястья к кровати своими руками, прохрипел:

- Лежи спокойно, я скоро кончу.

- Что кончишь? - судорожно дергаясь, не поняла Юля.

- Все, что начал, - последовал ответ Макса.

Утро представляло из себя лаконичную интерпретацию картины "Последний день Помпеи". В комнате царил смердящий хаос. Пробуждение было тяжелым и стыдливым. Всяк, проснувшийся в своей постели, был рад, что вчера хватило интуиции её найти. А те, что как Соня провели ночь в душе, тоже были рады, что не в кустах на улице, где по утрам уже были устойчивые заморозки на почве. Впрочем, это было обычное утро "картошки".

Евгения Викторовна и Леля проснулись раньше всех. Не сдавая своих привычек, Лелина мама приняла контрастный душ (в душевой она изрядно испугалась лежащей на полу Сони. Евгения Викторовна желая помочь ей перелечь на лавку вдоль стены, принялась тормошить Соню, но вместо благодарности она услышала: "Ника, пошла на хер, спать охота!"). Затем Евгения Викторовна сделала утреннюю гимнастику у распахнутого окна и засела за сорокаминутный утренний макияж. Аккуратная Леля, увидев последствия вчерашней вакханалии, немедленно взялась за уборку.

- Лелечка, - прошептала Евгения Викторовна, боясь разбудить Нику, - мы, наверное, вчера страшно шумели, даже неудобно как-то.

- Ничего, мама, мы не одни шумели. У нас по субботам все шумят, - ответила Леля, сгребая со стола мусор в объемный пластиковый пакет. - У тебя голова не болит? У меня раскалывается и тошнит ужасно.

- Это Леля алкогольное отравление. Тебе не нужно было пить вино. Ты же не любишь спиртное.

- Ну, как-то за компанию хотелось. Как говорит Макс "не пьянства окаянного ради, а токмо пользы для.."

- Максим на меня произвел очень хорошее впечатление. Воспитанный, эрудированный мальчик, такие сейчас редкость. Остальные ребята не очень...

- Мама, - оборвала её Леля, - тут Ника. Может потом всех обсудишь?

- Ты права. Однако, - оглядевшись произнесла Евгения Викторовна, - где же остальные участники банкета? Соня, я уже знаю, отдыхает в душе. Но больше меня интересует, где твой отец. Нам уже пора ехать - ему завтра на работу.

Ответом ей послужило явление Алексея Эдуардовича на пороге комнаты. Вид у него был слегка помятый, но, в целом, обычный для российского чиновника. Он, войдя, не снижая голоса, начал распоряжаться от отъезде. Ника сонно заерзала у себя в кровати, и только тогда Алексей Эдуардович заметил её.

- Женя, - понизил голос он. - Меня уже из приемной разыскали. Надо срочно ехать.

- Я готова, - ответила Евгения Викторовна, - доштриховывая губы умелыми движениями. - Лелечку бы хорошо забрать из этого трудового лагеря. Нечего ей здесь делать.

- Оставь Лельку в покое, пускай жизнь понюхает, а то все как в инкубаторе.

- О ком вы спорите? - вмешалась Леля. - Уж не обо мне ли? Тогда спросите меня, что я хочу делать.

- Тебя мы спросим, когда ты выйдешь удачно замуж и заведешь собственных детей, - назидательно сказала мать, упаковывая сумки.

- Этого может не и произойти, - примирительно пошутила Леля, обнимая мать за плечи. - Я провожу вас, все равно здесь все проснутся только к полднику.

В палате, где ночевали Леха, Макс и Юля, тоже постепенно пробуждались. Первым проснулся Леха. Только открыв глаза, он привычным армейским движением, не позволяя себе дополнительной неги, резко уселся на кровати, свесив босые ноги. Прикосновение холодного, грязного пола не вызвало рефлекса в организме. Мотнув головой, чтобы окончательно проснуться, он почувствовал, как лавинообразно возвращается память, заполняя пробелы, образовавшиеся во время сна. Четкими действиями отлаженного кинопроектора память последовательно воссоздавала на экране сознания кадры событий вчерашнего вечера. Леха посмотрел в угол комнаты. Там он увидел Юлю, которая спала, по-детски разбросав руки, и Макса, отвернувшегося к стене. В лице Юли Леха опытным глазом увидел незаметное для других внутреннее перерождение. Ее сонная улыбка говорила о начале новой жизни. Ей снилось что-то взрослое.

Леха быстро оделся и вышел из комнаты. Он знал, что когда Юля проснется, ей будет стыдно, неловко, не по себе, - все, что угодно, только ей будет немного лучше, если она при этом будет одна. В этом смысле Леха, несмотря на маскирующую его грубость и простоту, был где-то в глубинах души настоящим интеллигентом. Он шестым чувством ощущал отзвуки человеческих чувств. Его невысказанным жизненным кредо было жить так, чтобы другим было рядом с ним уютно.

Идя по коридору, в котором из-за висевшей утренней тишины его шаги отдавали особенно гулко, он размышлял, почему все то, что происходит вечером, с утра видится как через искажающую размеры и пропорции магическую лупу. Вот вечером, для примера, под действием сумерек и бокала вина на человека нападает бравада. Он без стеснения купается голый в реке в окружении малознакомых людей, может заняться любовью в зарослях орешника с девушкой его друга, горланит песни, даже если у него нет слуха, и, не стесняясь, ходит при всех в туалет. С утра все приобретает багровый от стыда налет. Появляется много безответных вопросов, начиная от технических, связанных с элементарным восстановлением в памяти последовательности событий, и заканчивая обобщающим вопросом, за чем я это все сделал. Где-то в левом желудочке, или в правом предплечье, или в селезенке, или на дне мочевого пузыря начинает разгораться огненный как лава комок стыда и сожаления, потом он растет, двигается по нервным каналам, сжигая все на своем пути, и вот достигает головного мозга. После этого человек ещё несколько дней избегает прямо смотреть в глаза тем, с кем ещё накануне веселился без всякого стеснения.

Леха хотел ещё обдумать эту мысль в проекции Юлиной ситуации, но не успел, так как лицом к лицу столкнулся с Лелиными родителями, степенно спускающимися по лестнице со второго "женского" этажа. "Вот и Эдуардыч, наверное, - подумал Леха, - сейчас вспомнит про вчерашнее, и здороваться не захочет".

Однако, Алексей Эдуадрдович повел себя не по науке. Увидев Леху, он заметно обрадовался. Поставил на пол чемоданы, схватил Лехину руку и начал трясти.

- Вы, Леша - отличный парень, и я буду рад видеть Вас частым гостем у нас дома.

- Спасибо, Алексей Эдуардович, - смутился Леха. - Дайте Ваши сумки, я Вам подсоблю.

Он схватил сумки и, не дожидаясь дальнейших изъявлений любви и дружбы, зашагал к выходу.

7

Только к обеду все наконец проснулись. В столовой произошел краткий обмен новостями и воспоминаниями о вчерашнем вечере. Ника, понюхав, отодвинула тарелку с гороховым супом. Наблюдая, как другие его едят, она неожиданно спросила:

- Шурупчик, а ты где ночью застряла? До дома так и не дошла. Уж не с Лехой ли в постели? Он юноша пылкий, кого угодно на сеновал затащит.

Юля, захлебнувшись гороховым супом, беспомощно посмотрела на Леху.

- Ника, она с нами спала. В вашей палате надымили сильно, у неё голова болела, - вступился за Юлю Леха

- Да...? - удивилась Ника. - Смотрите, какие мы нежные.

- А ты, Максимка, что такой задумчивый сегодня, как будто ужа проглотил? Ты помнишь, как вчера налился? - взялась за Макса Ника

- Ника, отстань, дай горохового супа поесть. С детства не пробовал таких деликатесов, - устало отозвался Макс.

- Да, - поддержала Макса Ника, - гороховый суп для тебя обладает живительным действием рассола.

Только Леля молчала. Она старалась не глядеть на Юлю. Когда она утром увидела, что Юлина кровать пуста, в ней стало расти нехорошее подозрение. Когда девочки столкнулись в туалете, где Юля чистила зубы, Леля не пыталась расспрашивать подругу, надеясь, что та ей расскажет все сама. Юлино натужное молчание было красноречивее всяких слов. С той минуты между ними установилось незаметное отчуждение. Косвенным подтверждением Лелиных подозрений был Макс, который тоже с утра полностью ушел в себя и сохранял состояние сосредоточенной молчаливости. О том, что между Юлей и Максом ЭТО произошло точно знал Леха, подозревала Леля, догадывалась Ника. Одна Соня не обращала ни на кого внимания.

Она, проспавшись на деревянной решетке в душевой, с утра заявила, "что её загнобило здесь работать, и она хочет слинять в Москву". Формальным поводом для Збарского был выдуманный телефонный звонок от бабушки, якобы полученный Лелиными родителями. Бабушка, по словам Сони, переживала гипертонический крис и нуждалась в уходе. Збарский легко себя обмануть не дал, потому что ему надоели постоянные проблемы с хроническим дефицитом рабочей силы. Студенты бежали с поля как русские крепостные в Запорожскую сечь. Соня впала в тяжелейшую апатию, причина которой была хорошо известна только Нике. Она видела, что Соня "соскочила" и хочет поехать в Москву, чтоб достать наркотик. Когда Збарский наотрез отказался отпускать Соню под угрозой отчисления, Ника решила поговорить с Лехой, понимая, что самой ей с Соней не справиться. Леха выслушал Никин рассказ без особого удивления. То, что Соня наркоманка уже давно стало для всех секретом Полишинеля. Леха сказал, что ему надо позвонить в Москву и посоветоваться кое с кем. Они разыскали парня, у которого была красная девятка, и, пообещав ему бутылку коньяка, уговорили его отвезти их в Можайск на телефонный узел.

Ника сидела, развалившись на диване, в здании телефонной станции, пока Леха, плотно закрыв за собой дверь, что-то кричал в телефонную трубку. Мимо Ники проходили пугливые провинциальные женщины, сторонясь её как источник дизентерии. Вид у Ники и в самом деле был невыходной. На плечи накинута грязная телогрейка, на ногах резиновые сапоги, забрызганные чем-то напоминающим животные фекалии, джинсы смяты и порваны, лицо закрывает бейсболка. Не Линда Евангелиста, одним словом. "Вот, завалить бы в таком виде в кабак в Москве", - фантазировала Ника.

Леха резко распахнул дверь кабинки, подошел к Нике, пряча в карман сложенный вчетверо лист бумаги:

- Вставай, нужно дежурную аптеку найти.

- Кому ты звонил? - спросила Ника.

- Один мужик, нарколог, друг моего отца.

- Твой отец, что - тоже?

- Нет, мать. Умерла уже.

- Прости, Леш, я не знала.

- Ничего, Ника, как-нибудь потом расскажу.

Когда они вернулись в лагерь, их ожидала ещё одна неприятность. Леля, до этого совершенно здоровая, лежала на кровати с температурой. Ее лицо пылало, глаза лихорадочно блестели, а из носа текло, не переставая. К тому же ей было больно глотать. У ребят не было никаких лекарств. Макс заваривал Леле чай, Юля, насупившись, сидела на кровати и разгадывала кроссворд. Врача в лагере не было, а деревенский фельдшер по воскресеньям, как и вся деревня обычно прибывал в невменяемом состоянии. И даже случись в деревне эпидемия чумы, от него в медицинском смысле все равно не было бы проку. Деревенские имели привычку по выходным не болеть.

Леха, увидев больную Лелю, ещё не отдохнув с дороги, велел Нике собирать её вещи.

- В Москву поедем, - коротко сказал он и пошел доставать машину. Увеличив вознаграждение владельца красной девятки от бутылки до ящика, он забрал машину с условием, если "повяжут менты, отвечать самому". Потом он взял на руки горящую Лелю и понес её в машину, велев Максу нести чемоданы, а Нике идти к Збарскому и объяснять ситуацию. В палату через пять минут вернулась одна Ника.

- Ну, что, невеста, - цинично сказала она. - Максимка твой в Москву поехал, за Лелей ухаживать.

Потом, не обращая никакого внимания на Юлю, пошла в угол к Соне, которая скорчившись лежала на кровати.

Юля бросила ненавидящий взгляд на Нику. Ника обладала потрясающим свойством видеть вещи насквозь. Вот, вроде бы даже за целый день и виду не показала, что догадалась, что Юля спала с Максом. А ведь знала, знала об этом, как только увидела Юлю с утра, возвращающуюся к себе в комнату - усталую, стыдящуюся, с мучительными мыслями о том, что совершила ошибку. "Ведьма какая-то", - подумала Юля. О том, что произошло Юля старалась не думать. Помимо сокровища, которая простоватая мама велела беречь для мужа, она потеряла ещё и Макса, теперь уже навсегда и без надежды на вторую попытку. С утра, проснувшись с ним в одной постеле, Юля ждала, что он скажет ей что-нибудь, похожее на предложение руки и сердца. Она ждала, что он оценит её жертву. Еще она была уверена, что если Макс пошел на это, то он сделал свой выбор. Ведром холодной воды было для неё то, что она услышала. Их утро напоминало прощальную встречу Паратова с Ларисой Огудаловой.

- Юля, - он старался на неё не смотреть. - Я понимаю, что для тебя это значит. Но я, рискуя, прослыть подлецом, не могу принять от тебя эту жертву.

- Что ты говоришь? - Юля, хлопая глазами, плохо понимала. Ей в эту минуту нужны были простые формулировки.

- Что я говорю, - Макс набрался дыхания перед тем, как нанести удар, - то, что нам лучше забыть, о том, что произошло вчера. Я был пьян, ты настойчива, при таких обстоятельствах я мог бы заняться любовью с кактусом. Даже делая скидку на твою наивность, ты должна знать особенности мужской физиологии. Это недоразумение, Юля, и не надо относится к этому, как к клятве у алтаря.

Все это время Юля, не моргая, смотрела на Макса. Он почувствовал себя неуютно. Вот если бы она разрыдалась, начала кричать, обзывать его подлецом, в общем, как-то выплескивала бы эмоции, вот тогда бы он знал, что делать. Но она просто оцепенела. На секунду ему показалось, что она потеряла рассудок. Макс не мог увидеть бездны Юлиного горя. Он не знал, что обрушил её мир, что раздавил её надежду. То, что переживала Юля, было сравнимо только с силой стихии. Простые женские рецепты борьбы с неприятностями в виде слез в таких случаях не помогали.

С трудом найдя в себе силы, она оделась, брезгливо взглянув на красное пятнышко на простыне, наивно выглядывающее из под одеяла - нелепое свидетельство её перерождения в женщину. Ей почему-то вспомнился сюжет телепередачи, рассказывающий об азиатских традициях брака, когда после первой брачной ночи родители невесты выносят на обозрения собравшимся по этому случаю любопытным родственникам белую простыню с бурым пятном посередине. Глупая и постыдная традиция ещё тогда подумала Юля. Вот теперь и у неё есть, такая простыня. Только показывать некому.

- Чтоб ты сдох! - все, что она сказала ему.

Тяжкий ход невеселых Юлиных мыслей прервала Соня, которая вдруг заметалась на кровати, как будто у неё была падучая, при этом немного поскуливая.

- Что это с ней? - испугалась Юля.

Ника сидела радом с Соней, поглаживая её по спутанным поблекшим волосам.

- Ну-ка, Шурупчик, сгоняй за водой, - не отвечая на вопрос Юли приказала Ника.

Юля хотела было огрызнуться, что она не нанималась тут бегать, но встретившись с ледяным Никиным взглядом, поняла, что лучше сделать, что велят. Она через минуту подошла к Сониной кровати, боязливо, но с подавляемым интересом, заглядывая через Никино плечо. Ника достала какие-то таблетки, высыпала насколько горошин себе на ладонь и другой рукой приподняв Сонину голову, начала запихивать их ей в рот. Наконец ей это удалось, потом она, не оборачиваясь, взяла у Юли из рук стакан с водой, и начала осторожно заливать содержимое в Соню. Та, дрожа и оттого вибрируя в Никиных руках, стуча зубами о стакан, хотела помочь. Но, будто пораженная болезнью Паркинсона, Соня никак не могла скоординировать свои желания со своими движениями. Через несколько минут бестолковой возни, ей удалось проглотить таблетки, и она, обессилив, откинулась на подушку, закрыв глаза. На её лбу блестели капельки пота.

- Принеси мокрое полотенце, - крикнула Ника Юле. - Ну, что встала как корова?!

Юля, разбуженная грубым окриком, вышла из оцепенения.

- Ника, может врача позвать, вдруг она умрет здесь?

- Какого врача? Педиатра, может быть? Ты понимаешь, что у неё ломка? Ее же в милицию заберут и тебя вместе с ней.

- А меня-то за что? - ужаснулась Юля.

- За компанию..., - последовал ответ.

Юля выбежала в туалет, схватив на ходу полотенце. Она понимала, что ведет себя глупо - паникует, суетится, тем самым сильно раздражая Нику. "Ну почему они все относятся ко мне, как к дуре?" - с горечью подумала она.

Ника взяла у Юли мокрое полотенце, ругнув её про себя, что не догадалась намочить в холодной воде, и стала осторожно протирать им Сонино лицо. Минут через пятнадцать Соня перестала скулить и, казалось, немного пришла в себя. Ника даже подумала, что она заснула. Она немного потянулась, потому что спина устала от неловкой позы, и тихонько, чтобы не будить подругу, встала. Откуда-то из глубин Сониного организма донесся глухой, тягучий голос:

- Ника, не уходи...

- Я здесь, Соня, я никуда не ухожу.

- Ника, я хочу тебе что-то рассказать, - чувствовалось, что Сониных сил хватит только на пару предложений.

- Может потом поговорим, тебе надо сейчас отдохнуть, - Ника взяла Сонину руку в свою и слегка сжала её.

Ее подруга открыла глаза, с усилием разлепила губы и, искривив лицо в мольбе, сказала.

- Потом я, наверное, не смогу.

Ника оглянулась на Юлю. Та с преувеличенным усердием уставилась в кроссворд, демонстрируя равнодушие. Ника прикинула, хватает ли силы Сониного голоса для того, чтоб звуки долетали до Шкарупиной. Не будучи уверенной в ответе, она на всякий случай сказала:

- Слушай, Шурупчик, ну-ка, скинься в тюбик минут на двадцать.

- Чего? - не понимающе уставилась на Нику Юля.

- Свали отсюда ненадолго, вот чего. Поди, воздухом подыши на балконе.

- Сама вали, - с решимостью моськи, тявкнувшей на слона, огрызнулась Юля.

Соня устало произнесла.

- Ника, оставь её, ей все равно ничего не слышно.

Но Юля, увидев Никины глаза, заробела. Ника умела только взглядом добиваться своего. Когда она смотрела такими глазами, она могла крошить в пудру камни, рассыпать вековые стены и выжигать дотла цветущие сады. Юля накинула на плечи ватник, и, стараясь не встречаться с Никой взглядом, засеменила к балкону. Она там устроилась на колченогом стуле, выбила из пачки сигарету, и, затянувшись горьким табаком, прислушалась. Прямо над её головой находилась маленькая форточка, которую часто днем держали приоткрытой, спасаясь от тяжелой удушливой жары, повисавшей в комнате, благодаря щедрости местных истопников. Чугунная гармонь висевших под окном батарей жарила так, что после десяти минут пребывания в палате ребята начинали видеть миражи как в пустыне Гоби. Вот из этого самого места на Юлю лился сейчас журчащий ручеек Сониного монолога. Юля подтянулась поближе к окну и замерла.

- Нет, я могу говорить, - уловила Юля. - Мне только попить дай.

Послышался звук стекла, ударившегося об деревянную тумбочку, потом все затихло. Соня утоляла жажду в этот момент. Потом слегка взбодренным голосом она продолжила.

- Я даже не знаю, с чего начать. В общем, такая фишка. Был мой день рождения - шестнадцать лет исполнялось, как раз погудели хорошо с одноклассниками. Иду я на следующий день с бодуна в аптеку - аспирина купить, башка гудит, в рту как будто скунс насрал, а перед глазами самолеты. Вдруг смотрю, хиляет передо мной какой-то мэн, классный такой - прикид, жопа крутая, в общем, мачо с ранчо. А у меня отстойный такой вид - ни рожи, ни кожи. Он ко мне подваливает и спрашивает, как ему в аптеку пройти, а мы - прикинь, Ника, прям около аптеки и стоим. Ну, думаю, тормоз. Показала я ему, думаю, щас свалит, а он мне и говорит, что, мол, хочет со мной познакомиться. Я обалдела слегка, нет, Ника, просто не ожидала. Ну, говорю, Соня меня зовут. Он тоже представился. Домой проводил и телефон мой взял. Через пару дней звонит, говорит, что хочет забить стрелку на вечер - в кабак сходить. А у меня в тот день были соревнования. Ну, чего ты Ника так смотришь? Я же не всегда торчала. Я, между прочим за юношескую сборную Москвы в бадминтон играла...

Ника кивнула головой в знак согласия, хотя ей легче было представить себя членом сборной России по борьбе сумо, чем Соню, бегающую в короткой белой юбочке с ракеткой в руке.

Соня, не заметив иронии в Никиных глазах, продолжала:

- Ну, в общем, стрелку я в тот день просквозила - просто забыла про него и все. Он на другой день мне звонит, и говорит, что приедет ко мне домой. А я, должна тебе сказать, как раз осталась одна дома. У меня шнурки в Израиль отвалили. Меня с собой звали, но я ни в какую. Что я дура что ли там в кибуце жить, а потом в армии с арабами воевать - я за дружбу народов. В общем, оставили они меня с бабкой. Ну это у нас такая бабка была типа домработница. Еще моего отца нянчила. Я до сих пор с ней живу. Бабка в то время, как я с этим парнем познакомилась, назовем его Андрей, поехала на дачу, в навозе ковыряться. Так, что я все лето одна жила. Ну, он приехал. Пузырь какой-то клевый привез, цветы. Так мы с ним выпили, посидели, ну и все такое. Так, Ника, и прижился. Он сказал, что у него предки где-то за бугром кантовались археологи какие-то. Сам он не из Москвы был, но в то время в инязе учился студент как бы. И вот мы с ним лето прожили - бабка вернулась. Визгу было. Родителям накапала, что я с мужиком живу. Те весь телефон оборвали. А Андрей говорит однажды: "Соня, давай поженимся".

Тут Соня тяжело вдохнула, вздохнула и Ника, а сентиментальная Юля на балконе пустила слезу. Соня сделала ещё глоток, прочистила горло коротким кашлем и продолжила.

- В общем, прикинь, мне шестнадцать - я в десятом классе, а он жениться надумал. Мы же не в средней Азии. Ну, у него какие-то знакомые оказались выбили справку о беременности, родители накатали свое согласие, и в декабре мы уже расписались. Если ты сейчас меня спросишь, почему я это сделала, я не отвечу - просто не въезжаю, почему. Как-то знаешь, по кайфу было - я в школу хожу, уроки делаю, а дома меня муж ждет. Мы спим вместе совершенно законно. У меня на пальце кольцо и все такое. В общем, кульно все это было. Однажды мы сексом занимались, а он какие-то таблетки достал и говорит, что если я эти таблетки выпью, то такие таски будут, что улечу. Я попробовала, слушай, это нечто. Отъехала с полпинка... Через три месяца, Ника, я уже плотно на игле сидела. Как школу закончила, не помню. В бадминтон уже, конечно, не играла. Андрей сам не кололся, но мне приносил наркоту. Без него я не могла. Через год я уже законченной наркоманкой стала. Я не могу вспомнить, как я вообще весь год прожила. Ты знаешь, он оказался садистом. Бил меня. Когда я в ломке, не давал ничего, заставлял всякие мерзости делать, сексом с другими заниматься, например, а сам уставится и смотрит. А ещё любил рисовать острым ножом на спине, а потом солью посыпать - боль адская, но зато потом достанет боян полный, я вкачу себе дозу и мне все уже параллельно.

Тут Соня резко привстала, повернулась к Нике спиной и задрала рубаху. Ника резко отпрянула, увидев это. Вся Сонина спина была испещрена уродливыми шрамами. Кое-где средь паутину линий проглядывали слова, которые имели свой жутковатый смысл. Видно было, что человек, сделавший это с Соней, обладал воображением Дракулы и хладнокровием офицера гестапо. Соня опустила рубаху, помолчала секунду, и продолжила:

- Так мы прожили, пока мне не исполнилось восемнадцать. Я несколько раз пробовала завязать, даже убегала из дома, но он всегда меня находил, и потом было только хуже.

- Соня, ну ведь ты была не одна. У тебя же были какие-то знакомые, друзья. Бабушка, наконец, - недоумевала Ника.

- Какие друзья? - Соня обреченно махнула рукой. - Когда заканчиваешь школу, то попадаешь как бы в другое измерение. Если ты поступил в институт ты уже в другом мире. А если ты, как я была, будто дерьмо в прорубе, то про тебя все уже забыли - ты выпал. Да и потом, многие поняли, что я торчала, так что сами особо не общались. А бабка - дура. Она думала, что я пью. Так и говорила: "Я позвоню твоим родителям, скажу им, что ты злоупотребляешь!" Андрей её после как-то вырубил. Она притухла, и больше не наезжала.

Так вот, когда мне исполнилось восемнадцать, он сказал, что я его достала и он хочет со мной развестись. Я даже обрадовалась - просто не могла больше так жить. Я бы его убила бы, если бы ещё немного - так я его не ненавидела. Он сказал, что будет следить за мной, и если что, достанет меня из кратера вулкана. Развод с ним обошелся совсем недорого. У меня была пятикомнатная квартира на Павеляге - от батюшки, профессора медицины осталась. А после развода я осталась с бабкой в смежной двушке на Каховке. Что он получил, я не знаю, думаю классно устроился.

Тут Соня замолчала. Ника подождала немного, но потом не выдержала.

- Соня, а дальше что?

- А?... - Соня встряхнулась. - А дальше? Больше я его не видела, но мне все время кажется, что он где-то рядом.

8

А в это время, разрезая ночную мглу, на предельной для отечественного автомобиля скорости, летела в направление столицы красная "девятка". Леха напряженно смотрел в темноту, но боковым зрением ощущал контуры Макса, сидевшего на передней сидении. Лелю устроили на заднем, где она забылась тяжелым беспокойным сном, изредка просыпаясь и недоумевая, зачем она здесь. Обычно разговорчивый Макс на всем протяжении пути сохранял угрюмую тишину, будто бы повинуясь молчаливому соглашению, подписанному им и Лехой. То, что Леха зол не него из-за этой истории с Юлей, Макс не сомневался. Однако, он не делал ни малейшей попытки поговорить с другом, объяснить ему, почему он так поступил. Макс ждал, что Леха сам начнет разговор. Он любил обороняться, но не наступать.

Уже подъезжали к Москве. Недалеко от кольцевой дороги Леха резко сбавил скорость, но было поздно. В рентгеновском свете фар Макс увидел гаишника, жезлом указывающего Лехе припарковаться к обочине дороги.

- Вляпались, - уверенно сказал он.

Леха ничего на это не ответил, неторопливым движением переложил бумажник из рюкзака в задний карман джинсов и вышел из машины. Макс пригнулся, силясь рассмотреть, что же происходит снаружи. Но его угол зрения позволял увидеть только широкую Лехину спину в кожаной куртке, и то, что пониже нее. Затем показалась Лехина рука, которая похлопала по заднему карману, будто проверяя толщину бумажника, вынула его. Через минуту бумажник вернулся на прежнее место. Макс подумал, можно ли по нынешней толщине портмоне определить, насколько его облегчили.

Хлопнула дверца, Леха втиснул свое грузное тело в тесную "девятку". Сиденье под ним тяжело скрипнуло. Он быстро завел машину и резко тронулся с места. Макс не выдержал:

- Я все думаю, колеблется ли страсть к наживе в зависимости от времени суток. Вот, например, возьмем ГАИ. Может у них какая-нибудь ночная такса действует? Вечерний коэффициент или ещё что-нибудь в этом роде?

Вопрос Макса повис в воздухе. Леха сидел, набычившись, оставляя болтовню Макса без внимания.

- Леха, ты что молчишь? - Макс решил пойти ва-банк. Его раздражал немой протест друга.

- У нас в армии за такие дела яйца отрезали, - сказал Леха неожиданно.

- Да ну!? - деланно испугался Макс. - И кто же всех оскоплял? Не ты ли?

- Чего? - растерялся Леха, услышав непонятное слово.

- Кто яйца рубил? - пояснил Макс свой вопрос.

- Тебе какое дело? - Леха не знал, как продолжить. Всегда с Максом так. Вечно вывернет как-то, не разобрать ни хрена. Леха чувствовал, что он говорит неубедительно и выглядит оттого глупо, однако, не мог найти подходящих слов. Макс же, почувствовав, что позиция Лехи ослабла, с напором продолжал.

- Я догадываюсь, что ты ссылаешься на нашу лапушку Юлю. Думаешь, что я как Калигула надругался над целомудренной весталкой, лепишь из меня образ отрицательного героя. Только жизнь не так примитивна, как в вашем полковом клубе. Она имеет много оттенков. Одним из оттенков и является Юлечка, которую ты так самоотверженно опекаешь.

Леха поморщился. Он пока не улавливал, к чему клонит Макс. Макс, ощутив колебания, продолжил ещё настойчивее.

- Как ты представляешь себе ситуацию?

Леха понял, что это не вопрос, поэтому благоразумно промолчал.

- Юляша зашла ко мне в комнату невинным цветком, а вышла поруганной жертвой. Так тебе все это видится? - Макс очень оживился. - Однако, ты подумай своей башкой - она у тебя не для декоративных целей. Зачем она вообще пришла? С какой такой надобности? Может она водички пришла попить? Может наперсток для шитья занять? Или хотела вопрос задать умный: отчего люди не летают так, как птицы? Вот, она, выходит дело, случайно в моей кровати оказалась, а тут я её и изнасиловал. Она ещё наверное кричала, звала на помощь. Я ей носком рот заткнул, чтобы ты не слышал, и отпахал, почем зря. Ну, что замер, Робин Гуд защитник слабых и недужных - что, так все это было?

- Не так... - пробормотал Леха.

- А как?! - задрал на лоб глаза Макс, выражая высокую степень удивления.

- По другому как-то - не нашел другого ответа Леха.

- Ах, по другому..., - как будто бы нехотя согласился Макс. - В зеркальном отражении. Если хочешь... нет, если изволишь, послушай, я тебе расскажу, как все было.

Макс приостановился, давая Лехе время осмыслить сказанное.

- Юлино либидо преследовало меня с самых первых минут нашей встречи. Мы и познакомились с ней так. Она уставилась на меня, как баран на новые ворота, мне даже неловко стало, думаю, может ширинку забыл застегнуть - проверил застегнута наглухо. Потом она шагнула ко мне, как будто на белый танец собралась пригласить, и промямлила что-то. Я изо всех сил пыжился, пытался понять, что ей надо, пока не разобрал, что она познакомиться хочет...

Макс замолчал, будто бы припоминая подробности.

- Вот с тех пор и началось. Шагу не могу ступить, везде она. Я уж, как интеллигентный человек, давал ей понять, что никакого сердечного интереса к ней не испытываю, но она же не унималась! И апогея достигла в эту ночь. Если ты припоминаешь, я выпил лишнего, не контролировал себя, утратил бдительность. А она тут как тут, прямо как чувствовала. Проворно забралась ко мне в кровать, начала что-то нашептывать. Леха, ну ты же бывал пьян. Много ли у тебя было сил сопротивляться, если тебе женщина сама на член лезет?

Леха растерянно кивнул. Он уже не ощущал прежней уверенности в своей правоте. Логика Макса наносила мелкие, но точные удары по его обороне. Его вдруг охватила страшная растерянность, как тогда в ту ночь. Он вдруг припомнил бессмысленные глаза Юли, освещенные лунным светом. Это были глаза мартовской кошки, тершейся задом о ножку стола. Леха начал понимать Макса. Ведь окажись он сам в такой ситуации, он вряд ли повел бы себя иначе, да и никогда он не вел себя иначе!...

Макс, будто бы прочитав Лехины думы, продолжал с жаром.

- Ты только представь себе, что мне делать дальше. Неужели ты думаешь, что, проявляя ложную порядочность, я должен теперь считать её своей подругой girlfriend, как это формулируют англоязычные? Может мне ещё жениться на ней? Тебе легко рассуждать, тебе удалось закадрить Нику, и ваша романтическая связь доставляет вам обоюдное удовольствие.

Макс с умыслом упомянул Нику. Он чувствовал, что Лехи будет приятно сравнение, в котором Ника выступает эталоном. Он не ошибся, на лице у Лехи заиграла наивная улыбка. "Вспомнил свою блядь", - подумал Макс. Вслух продолжал, стараясь говорить попроще.

- Неизвестный тебе Ларошфуко сказал, что любовь похожа на приведение - все о ней говорят, но мало кто её видел. Я тоже гонюсь за этим фантомом. Можешь усмехаться, но я ищу. Мне хочется ухаживать за красивыми, умными и тонкими (в прямом и переносном смысле) девушками. Но тут я потерпел неудачу. Что я буду делать с Юлей. Ты знаешь, что происходит с такими как она после замужества? Посмотри внимательно на её мать - мою предполагаемую тещу. Сначала они перестают брить подмышки. Потом пролезать в дверной проем. Затем, отрастив три подбородка, вечером натирают их отечественным кремом похожим на майонез, надеясь, что к утру останется только два. Обычно у таких, как она, сразу идут дети. Дети постоянно писаются и орут. Через пару лет интересы таких женщин сужаются настолько, что из книг они читают только "Советы доктора Спока", а из всех искусств их волнует только синематограф, а точнее бразильские телесериалы с утра, к обеду, после полдника и вечером, после того как на ужин нажралась тушенной капусты с сосисками. Мужчина как таковой её интересует не больше прикроватной тумбочки.

Леха дернул плечами, выражая то ли согласие, то ли некоторую степень брезгливости. Он ради шутки хотел представить Нику с тремя подбородками, но получилось только с одним.

- Ладно, - сказал он спокойно, - не ерепенься. Просто девку жалко. Если у неё такое кидалово в первый раз, потом может вообще с тормозов сойти - по кругу пойдет.

- Это уж как природа распорядилась - живо откликнулся Макс. - Если у неё врожденное бешенство матки как у Любки из "Ямы", то тут уж ничем не поможешь.

- Кто это - Любка? - отозвался Леха. - Баба что ли твоя бывшая?

- Леха, - вздохнул Макс, - ты же на филологическом факультете учишься. Ты какие-нибудь книги, кроме "Незнайки и его друзей" читал?

- Да пошел ты, - миролюбиво откликнулся Леха, - мне в детстве не до книжек было, я из детской комнаты милиции не вылезал.

Машина, ведомая Лехой, уже подъезжала к подъезду дома, где жила Леля. Часы в машине показывали половину одиннадцатого.

- Самое время для визита, - задумчиво пробормотал Макс. - Слушай, Леха, Леля спит. Я пойду поднимусь наверх, предупрежу её родителей.

- Валяй, - согласился Леха, закуривая.

Через пять минут Макс вышел из подъездной двери, сопровождаемый Евгенией Викторовной, пребывавшей в высшей степени нервного возбуждения. За ними, накидывая на ходу куртку, шел Алексей Эдуардович, явно поднятый по тревоге с постели.

- Ну, как же такое могло произойти? - сокрушалась на ходу Лелина мама. Оставили совершенно здорового ребенка...

- Это тоска по дому, - предположил Макс.

Евгения Викторовна заглянула в машину, потом нежно провела по Лелиной голове рукой. Леля встрепенулась.

- Мама, - слабо выдохнула она и снова закрыла глаза.

Евгения Викторовна, придержав слезу, отошла от машины, дав возможность мужчинам вынести Лелю. Леха, грубо отодвинул Макса, склонившегося было к беспомощному Лелиному телу. Он, не обронив ни слова, бережно взял Лелю на руки, и широко ступая, понес её к подъезду, как несут уснувшего в пути ребенка.

Лелю уложили в комнате, застелив кровать свежим, с тонким ароматом лаванды бельем. На фоне белоснежной наволочки её лицо производило впечатление пламенеющего шара. Ей было тяжко - она почти не отзывалась на просьбы Евгении Викторовны сказать, как она себя чувствует. Ее льняные волосы были спутаны и разметались по подушке, она тяжело и прерывисто дышала, а скулы иногда искажала внезапная судорога. Алексей Эдуардович где-то в глубинах многокомнатных апартаментов настойчиво кому-то звонил, и, видимо, небезуспешно, потому что не истекло и четверти часа, как в квартиру ворвалась бригада скорой помощи.

Леха сидел на кухне, устало уронив голову на руки. В его голове дымились остатки мыслей. Гул голосов из спальни, позвякивание ложки, которую Евгения Викторовна доставала по просьбе дежурного врача, басок Макса доносившийся из коридора, - все эти звуки составляли мелодию полудремы, в которую проваливался Леха. Утомление предыдущей ночи и волнения сегодняшнего дня обессилили его мощный, тренированный организм. Прошли мгновения и его разбудило легкое похлопывание по лопатке. Перед ним, как пустынное видение перед заблудившимся путником, возникло очертание Алексея Эдуардовича, держащего в одной руке бумажку с рецептом, а в другой элегантную бутылку водки "Смирнофф", опорожненную наполовину.

- Выпьем, - с интонацией скрывающегося революционера сказал Лелин отец.

Леха смахнул остатки сна, протер костяшками пальцев заплывшие от дремы глаза и, сфокусировав взгляд на рецепте, ответил вопросом:

- Как Леля?

- Ничего страшного, - начал разливать Алексей Эдуардович, - обычная фолликулярная ангина. Женька такой раз в год исправно болеет.

Женька, она же Евгения Викторовна, вошла в кухню. Увидев супруга, разливающего по стаканам спиртное, поморщилась.

- Леша, ну не время же.

Оба Леши, вздрогнув, обернулись. Алексей Эдуардович пролил несколько драгоценных капель на стол.

- Напугала! - последовала его реплика.

Евгения Викторовна, истомленная пережитым, устало опустилась на кухонный стул. Потом неожиданно встала, достала из буфета рюмку, поднесла её мужу и сказала:

- Налей и мне тогда уж...

Алексей Эдуардович, крайне удивленный развитием событий, осторожно налил половину рюмки и подождал, что будет. Потом, не совсем уверенный в своих действиях, долил до конца, и, прежде чем протянуть рюмку жене, подошел к холодильнику, открыл дверь, изучил его холодные внутренности и достал несколько блюдечек, в которых аккуратная Евгения Викторовна держала оставшиеся с ужина припасы. Выпили по одной. Обстановка потеплела.

В проеме двери показался Макс. Он сказал Евгении Викторовне, что Леля заснула и жар немного спал.

- Максим, садитесь с нами, - жестикулируя в направлении кухонного дивана сказала Лелина мать. - Спасибо вам, мальчики, огромное за помощь.

Леха посмотрел на часы - новый день начал отсчитывать минуты. Он опрокинул рюмку водки, подцепил вилкой тушенный перчик, и, закусив, поднялся.

- Я поехал...

- Куда, вы Леша, на ночь глядя, - забеспокоилась Евгения Викторовна. Оставайтесь, я Вам постелю в кабинете у Алексея Эдуардовича.

- Макс пускай остается. Мне ехать нужно. Меня Ника ждет.

Он вышел из-за стола, и начал осматривать прихожую в поисках куртки.

Евгения Викторовна ещё продолжала выражать беспокойство, но потом её одернул окрик Алексея Эдуардовича: "Да не суетись, Женя. Леша здоровый мужик, сам знает, что делать. Надо ехать, значит едет". Макс обычно такой многословный лишь стоял в прихожей, улыбаясь странной улыбкой. Он оставался....

9

В начале новой недели Збарский на утреннем собрании оглядел помятые, потрепанные, истерзанные, кашляющие, плохо выглядящие и неряшливо одетые остатки первого курса филфака МГУ, и вдруг внезапная мысль, как ковш холодной воды, окатила его сознание. Он вдруг понял, что больше не может здесь жить. Что никакая трудовая дисциплина, воспитанная в нем ещё годами партийной молодости и постпартийной зрелости, не может заставить его и дальше гноить этих детей в полях. "Богу богово, кесарю кесарево" - вспомнилось ему. Почему селян насильно, по разнорядке, не заставляют ехать в Москву на кафедру зарубежной литературы и писать за него докторскую диссертацию "Когнитивно-функциональный подход к лингвистической поэтике на примере фламандской поэзии 17-18 веков"? Почему им не велят сидеть в лингофонных кабинетах и слушать тексты на финском языке? Почему, черт побери, они не вынуждены бросить свою скотину и пьяных мужей для того, чтобы в Москве принять участие в конференции молодых кельтологов?

Одолев внезапно возникшее возбуждение, Збарский принял мужественное решение. Отправив автобус с волонтерами сегодняшнего дня в поля, он засел за составление докладной записки в деканат, в которой, эксплуатируя все свое красноречие, убедительно доказывал необходимость немедленного отзыва всего студенческого отряда обратно в Москву. Прочитав ещё раз растянувшийся на три страницы опус, он, не переписывая, запечатал его в конверт, и стал дожидаться оказии в лице известного всем владельца красной девятки. Уже утром следующего дня докладная Збарского легла на стол декана филологического факультета. Записка куратора произвела сильнейший эмоциональный взрыв на факультете. Филологическая общественность была растревожена фактами, изложенными в этой трагической ноте. Еще свежи были воспоминания о войнах уходящего века, сокративших население России на ощутимые проценты, так что перспектива потерять целую генерацию молодых языковедов была убийственна. Ответ из деканата был лаконично прекрасен - "В конце недели, в сжатые сроки организовать отъезд студентов филологического факультета в Москву". Так закончился первый в их молодых жизнях месяц обнюхивания пороха. Пришелся ли его запах кому-нибудь по вкусу, история умалчивает, только каждый из них вернулся в Москву уже немного другим - с изменившимся внутренним наполнением, преобразившимся внешним видом и обновленным видением мира.

Ника стояла у огромного окна факультетского вестибюля. Она, не отрываясь, смотрела вдаль на верхушки деревьев, сторожащих университетский парк, на свинцовую небесную полосу, повисшую над Москвой, на пробивающееся сквозь набухшие от дождя тучи солнце. Она смотрела туда до рези в глазах, ей чудилось, что там, за далью осеннего тумана, она прочтет ответ на все вопросы, которые внезапно встали перед ней. Что будет с Соней? Когда поумнеет Шурупчик? Любит ли она Леху? Почему Макс звонит ей каждый вечер? Сможет ли Леля завтра прийти на контрольную по французскому и дать ей списать?

- Ну, что Ассоль, не видать ли алый парус на Москва-реке? - Макс запрыгнул на подоконник, белозубо улыбнулся и притянул к себе Нику, чтобы поцеловать её в теплую макушку. - Чмокну, покуда твой Иван Драга не приперся, а то будет на меня глазами сверкать. Страшно, аж жуть! - Макс наигранно вздрогнул.

- Слушай, Макс, - Ника произнеслась будто бы обращаясь к самой себе, только четыре недели прошло с тех пор, как мы вернулись, а мне кажется вечность. Столько всего пережили.

- Да, уж, воспоминаний на роман, - охотно откликнулся Макс.

- Нет, я просто не верю, что все это с нами случилось. У тебя есть сигарета? - бессвязно обратилась Ника к Максу.

- Я не заложник никотинового яда. Курю только фимиам любви.

Ника рассеянно постукивала пальцами по подоконнику, как будто наигрывая подзабытую мелодию.

- Слушай, Ника. Я тут сгораю от любопытства, куда подевалась наша мистическая Соня? Растаяла как весенние снега. Вы её с "картошки" привезли, как я догадываюсь. Так что же она лекции манкирует, на семинарах её не видно?

- Она болеет, - отстраненно сказала Ника.

- Да? И чем же? Болезнь Альцгеймера? Рак Капоши? Сколько можно притворяться? Я догадываюсь, чем она болеет. Ей надо кодироваться, пока не поздно.

Потом, помолчав немного, Макс добавил:

- А ты звонила ей?

Ника не отвечала. Макс взял её за руку.

- Ника, hello, проснись.

Ника медленно повернула к нему свое лицо. Ее глаза были холодны, как поверхность алюминиевого бидона.

- Макс, мой отец её в клинику отвез. Специальную. Просили никому не говорить, где она, чтоб тот, кто приносит ей наркотики, не нашел её.

- А что, их личности уже установлены? - с интересом отозвался Макс.

- Нет, конечно. Но это может быть кто угодно...Даже ты, - неожиданно сказала Ника и впилась глазами в Макса.

Макс слегка отпрянул, но взгляд удержал.

- Ника, ты мне напоминаешь ведьму в Halloween. У тебя глаза светятся нехорошим светом, - полушутя сказал Макс. - Ясно, значит Соня в дурдоме, Леха на коллоквиуме по русской литературе, Леля у врача выписывается, а где же Лапушка?

- Если ты имеешь в виду Шурупчика, то после того, как ты её трахнул, она больше с нами не водится. У неё теперь другие интересы - взрослые, ей с нами неинтересно. Мой отец с матерью её отвозили домой после "картошки", потому что её мамаша по выходным на рынке пасется - у неё там точка, так она даже спасибо не сказала. Отец потом спросил меня, что мы там с ней сделали. Я сказала, что ты её немножко трахнул, вот и все. Он не поверил, сказал, что у меня плохое чувство юмора, а я даже и не шутила. - Ника опять начала сверлить глазами Макса.

- Ника, не надо буравить меня взглядом, я очень хрупкий, - Макс сделал вид, что пытается закрыть рукой лицо. На Нику это не произвело никакого впечатления. Она отвернулась и опять уставилась вдаль.

В конце коридора раздался могучий крик, выражавший смешанные чувства радость, победу над врагами и предвкушение счастливого конца. Это Леха неожиданно для себя сдал коллоквиум. Теперь его интеллект на короткий период обогатился знанием творчества Щедрина. Он подошел к Максу и Нике, стиснул девушку своей мечты в тугих объятиях, и бесцеремонно хлопнув Макса по затылку, сказал:

- Сегодня гуляем, я Щедрина скинул. Вчера читал его сказки - такой маразм, надо же было такую фигню написать!

Макс иронически свел губы и не удержался от реплики:

- А тебе, конечно, лучше бы Камасутру сдавать...

- Макс, ну какой же ты балабол, - вступилась за Леху Ника. - Ты идешь с нами или нет?

- Не могу, я обещал с Лелей на выставку кубизма в ЦДХ сходить. В другой раз...

- Каждый тащится как может, - рассудительно заметил Леха. - Ника, может тебе тоже на кубизм хочется?

- У меня и без кубизма голова квадратная. Завтра контрольная по французскому.

Макс слез с подоконника, подхватил свой рюкзак и, не оглядываясь на друзей, побрел в сторону выхода.

- А может он педик? - неожиданно спросил Леха.

- С чего бы это? - удивилась Ника.

- Задница мне его не нравится. Слишком круглая, - ухмыльнулся Леха.

- Тебе видней, - задумчиво сказала Ника.

Телефон надрывался уже несколько минут. С кухни шаркающей беспомощной походкой торопливо семенила уродливая старуха, напоминающая пожилую русалку в ночь на Ивана Купала. Она в попытке ускорить ход цеплялась за стены, но больные ноги тяжелыми веригами мешали ей двигаться. Наконец она дотянулась до аппарата, схватила трубку и проскрипела:

- Алле, вас слушают?

- Позовите Соню, - услышала она мужской голос.

- Нету Сони, - ответила она.

- А где она? - настаивали на другом конце.

- И не знаю, и знать не хочу. - Бабка раздраженно бросила трубку на рычаг и только наладилась обратно на кухню, как опять раздался звонок. Она сняла трубку.

- Старая макака, забыла меня?! - голос приобрел угрожающие нотки. - Ну, говори, где Соня, а то башку расшибу.

Бабка плаксиво заголосила.

- Не знаю я, где она. С неделю уж дома не была. За ней какие-то ребята приехали, забрали её. Я ихних имен даже не спросила. Не очень-то они общительные.

- Какие ребята, старая кикимора, как они выглядели?

- Да я уж запамятовала, - бабка уже почти рыдала. - Бугай какой-то, с тебя ростом будет, а с ним девица, тоже высоченная с волосьями распущенными. Я больше ничего не помню. Я старая уже, у меня ноги болят.

- Заткнись, развылась...Если Соня позвонит, узнай, где она кантуется. Скажи Леля звонила, хотела узнать. Поняла, морда петушиная?

- Все поняла, голубок. Только не звони мне, не пугай старуху.

- Я тебя пугать не буду, я приду и мозги тебе выпотрошу.

Телефон засигналил мелкими гудками отбоя.

10

Макс с Лелей выходили из здания Дома художника. Леля, порозовевшая от духоты многолюдной выставки, делилась с Максом своими впечатлениями. Она ощущала свежее чувство радости оттого, что пошла с ним. Он много знал, был бездонно начитан и хорошо выглядел. Леля, нечуткая к внешнему вниманию, все-таки ощущала щекочущее удовлетворение от того, какой красивой парой они смотрелись вместе. Макс был элегантен, как концертный рояль. Он был модно одет, стильно причесан и обладал располагающей легкостью. Леля - невысокого роста, с хрупкой и наивной внешностью, одетая неброско, но заметно дорого, проецировала для него респектабельный образ золотой московской молодежи.

В последние четыре недели с тех пор, как Макс привез её к родителям и самоотверженно ухаживал за ней потом неделю, навещая её каждый день и принося смешные подарки - то апельсин, то мохнатого зайчика, Леля чувствовала, что ранее сдерживаемое чувство прорывается наружу. Макс вел себя очень нежно, лелея её чувство, заставляя его увеличиваться в размерах и становиться тесным для того, чтобы его прятать.

Евгения Викторовна с интересом наблюдала за ними. Макс ей понравился при первой же встрече, а ещё до этого она заметила, что стеснительная Леля неловко пытается рассказать ей про "одного мальчика, который чудо, как хорош". Она опытным женским чувством угадала, что Леля по-настоящему влюбилась. Ей было трудно отслеживать развитие романа, она даже не знала, был ли между ними роман - при всех вопросах о Максе Леля только предательски краснела. Сделать для дочери в этом смысле Евгения Викторовна ничего не могла, оставалось только наблюдать и в трудную минуту прийти на помощь. И вот, трудная минута пришла, когда на пороге её дома поздно вечером возник Макс с подобающим для такой минуты слегка скорбным и опечаленным лицом. Попросив не волноваться, он сообщил, что он привез Лелю, которая неожиданно расквасилась. Он просидел с дочерью целую ночь, откликаясь на её стоны, принося ей теплого чая. Тем самым он ужасно растрогал Евгению Викторовну. Ей показалось, что Леля ему небезразлична. Под утро он задремал в кресле около кровати. Потом целую неделю Максим прибегал то по утрам, то к обеду, проводил с ними часы - развлекал их страшно. Он все время их смешил, и юмор у него всегда был такой тонкий, изящный. Частенько, сидя в полюбившемся кресле возле Лелиной кровати, он читал ей вслух Сашу Черного, стараясь развеселить её. Когда его не было, Евгения Викторовна замечала, что Леля становилась рассеянной и молчаливой, отстраненно задумчивой и на лице её бегала между уголков губ светлая и нежная улыбка. Без сомнения, она думала о Максе. За неделю он сумел привязать этих двух женщин к себе настолько, что они готовы были поделиться с ним всей своей нерастраченной нежностью и любовью. Евгения Викторовна поила Макса чаем на кухне, когда Леля, устав, дремала, крепко сжав мехового зайчика.

Лелина мать вдруг поняла, что они в сущности ничего не знают о нем, но того, что она заметила в нем, что поняла и оценила, ей было вполне достаточно. Лишь изредка она задавала ему вопросы о его семье, родителях, о том, в какой школе он учился, и где так хорошо выучил португальский язык. Из его рассказа она узнала, что происхождения Макс вполне приличного - его родители литературоведы находились в длительной командировке в Португалии, где преподавали в Лиссабонском университете и занимались исследованиями творчества Камоэнса. Она узнала, что Макс уже несколько лет живет один, и что до поступления в МГУ он отучился несколько лет в Инязе, но ушел оттуда, потому что техническая профессия переводчика его не удовлетворяла - он хотел "глубже и более творчески вникнуть в слово", что позволительно было только на филологическом факультете. Однажды, когда Макс давал ей домашний телефон, подписав на клочке бумажки свою фамилию, она, взглянув на номер, быстро спросила:

- Максим, а у Вас нет родственника по имени Генрих Иванович?

- Не припоминаю, если только в пятнадцатом колене...

- У Вас очень редкая фамилия , у меня был один знакомый - Шнуровский, только очень давно.

- У меня есть разнообразный набор родственников с такой же фамилией, но Вашего друга, к сожалению, среди них нет. К тому же, там, в основном, дамы.

- Он мне не друг, - скороговоркой ответила Лелина мать, давая понять, что обсуждение этой темы она уже закончила.

Когда Леля поправилась, она ощутила, что привыкла к постоянному присутствию Макса в их доме, как к чему-то неотъемлемому в быту. Когда, он, ссылаясь на срочный перевод, не мог зайти к ней после занятий пообедать, она чувствовала себя разочарованной. Остаток вечера она слонялась по дому, томясь скукой и бездельем. Силой заставляла себя сесть за занятия, но буквы в учебнике немедленно пускались в пляс, перемешивались и складывались только в одну фразу - "Макс, я тебя люблю!!!". С тех пор, как она поняла, что Макс перестал быть ей приятелем, а неминуемо становится близким, любимым человеком, она стала испытывать по отношению к нему некоторую неловкость и неуклюжесть, обычно возникающую на первой фазе любой влюбленности. Она, неискушенная в одежде и макияже, стала вдруг придирчиво относиться к своим вещам, выводя из себя Евгению Викторовну, которая исторически всегда одевала Лелю сама. Начитанная Леля в присутствие Макса вдруг стала чувствовать себя как книжный Митрофанушка и часто с трудом поддерживала разговор, стесняясь высказаться. Она стала больше молчать, но видела, что тем самым невольно доставляет Максу удовольствие - он больше любил говорить, чем слушать. Однажды Леля, помня, что Макс слыл знатоком и любителем театра, попросила папу купить билеты на премьеру в Ленком. Леля долго собиралась в тот день - не знала, что надеть, подвела карандашом глаза, но решила, что выглядит вульгарно и пошла умываться. Она немного опоздала - Макс встречал её возле театра. Когда Леля подавала билеты стоящей на входе страрушенции, та, взглянув на них, поправила очки, взглянула ещё раз, и, наконец, сказала: "Это у вас, молодые люди, на вчерашнее представление билеты...". Леля готова была превратиться в пыль, только чтобы про неё все забыли. Она перепутала день! Дома подсказать было некому родители уехали на дачу. Она вдруг вспомнила, что мама, когда уезжала, говорила, оставляя деньги на комоде в Лелиной спальне: "После театра идите куда-нибудь покутите - на другой день выспишься". Ну конечно, потому что вчера была суббота, а сегодня воскресенье. Какая же она дура, так оконфузиться! Леля не хотела глядеть на Макса, она боялась расплакаться. Но Макс повел себя странно - он подошел к телефону, висевшему в опустевшем вестибюле, кому-то позвонил, и через пару минут, которые показались Леле неделей, из театрального холла вышел молодой человек в ковбойке и кожаной жилетке. Увидев Макса, он очень обрадовался, церемонно поздоровался с Лелей и сказал:

- Ну, ребята, бегом, а то спектакль уже начался.

По дороге в зал Макс шепнул Леле:

- Это мой друг, он здесь осветителем работает. Правительственную ложу не обещает - это к твоему папе, но на балкон нас сейчас пристроит.

Все чаще и чаще Леля, думая о Максе, смело фантазировала, придумывая невероятные сценки их встреч, но, увидев его цепенела, и потупив взгляд, невпопад отвечала на его вопросы. Она хотела быть с ним рядом каждую минуту, но всегда боялась этих минут. Леля ругала себя страшно, её все удивляло, куда же ушла та легкость в общении с Максом, которая была в самом начале, когда они с Юлей заливались смехом он его шуток...Юля...Леля часто вспоминала и о ней. С тех пор, как они вернулись в Университет на занятия, они едва ли сказали друг другу пару слов. Юля перевелась в другую группу, и теперь они виделись только на общих курсовых лекциях - тогда бывшая подруга всегда старалась сесть подальше. Так как Леля всегда держалась вместе с Никой, Лехой и Максом, то Юля избегала встреч и с ними. Ребята никак не комментировали разрыв с ней, они просто не замечали, или делали вид, что не замечали её. Один раз Ника бросила, увидев Юлю, одиноко сидящую в столовой со стаканом морса: "И отряд не заметил потери бойца", но больше к этой теме никто не возвращался. Щепетильная Леля испытывала смутное чувство вины перед Юлей, но не могла для себя сформулировать, в чем же эта вина заключалась. Тривиальная история десятиклассниц с незатейливой фабулой "отбила у подружки её парня" была слишком примитивна, чтобы объяснить образовавшийся пролом в их отношениях. Все было глубже и непонятней. Леля даже не пыталась говорить с Максом на эту тему. Тут ей руководила малая толика стервозности, заложенная в каждой женщине в разных пропорциях - она выиграла Макса у Юли, даже не принимая участия в турнире. Она боялась об этом говорить - а вдруг судьи опомнятся и пересмотрят результаты, и тогда у неё отнимут победу. Леля вспоминала обрывки фраз, услышанных ею, когда её больную, в горячке везли в Москву с "картошки". Она не следила за логикой разговора между Лехой и Максом - была слишком слаба для этого, но запомнила фразу о том, что Макс ищет любовь. Ищет, хорошо, можно считать, что уже нашел. Леля, как и все слабые люди была упряма. Упрямство Лели выражалось в том, что она никогда не сдавала завоеванных рубежей - уж очень редко случались завоевания.

После выставки они по обыкновению пошли к Леле. Она всегда старалась привести Макса домой, чтобы избежать расходов в кафе. Как-то, читая шуточное стихотворение Саши Черного, в котором описывался человек, бессмысленно пытающийся работать над переводом в условия коммунальной квартиры, где его отвлекают все, кому не лень, Макс с нежной грустью заметил, что видит в этом герое себя. Его тоже постоянно что-то отвлекает, главным образом, занятия в Университете. Леля начала его расспрашивать, зачем он так много работает, на что Макс сказал, что трудится с семнадцати лет, полностью себя обеспечивает, и не просит никакого вспомоществования от своих временно покинувших родину родителей, потому что у них все равно, кроме Камоэнса ничего в голове нет. А такие категории, как деньги, уровень жизни, материальные ценности им знакомы только из курса политэкономии, который они, выпускники филологического факультета, конечно же слушали в юности. "Так, что, милая Леля, я один в семье добытчик, - засмеялся Макс, - хотя, больших сокровищ на такой халтуре не скопишь. Так что приходиться иногда скупиться на развлечения". Леля с тех пор осторожно начала подкладывать Максу под разными предлогами маленькие, но изящные и дорогие подарки - перчатки из хорошей кожи, портмоне, в которое, якобы из суеверных соображений, что пустой кошелек приносит неудачу, она вкладывала пару сотенных купюр зеленого цвета. Разработанная ею стратегия избавления Макса от ненужных расходов также подразумевала домашние обеды и ужины вместо дорогих изделий общепита. Ее матери очень импонировали ежедневные визиты Макса; во-первых, она с уважением относилась к мужчинам, собственным упорством и трудом пробивающим дорогу в жизни, во-вторых, глупо конечно, но ей было приятно пококетничать с ним, его старомодная галантность и манеры средневекового кавалера будили в ней настоящую женщину. Третьим преимуществом того, что Макс захаживал к ним в дом, вместо того, чтобы слоняться с Лелей где-то в сомнительных местах, было то, что дети всегда были под присмотром. Евгения Викторовна с любопытством местечковой сводни наблюдала за эволюцией их романа.

Когда Макс и Леля вошли в квартиру, они увидели Евгению Викторовну, стоящую одной ногой в тапке; другая нога была занесена над сапогом. Из такой неловкой позы, Ленина мать начала быстро объяснять свои действия:

- Лелек, ну где вы ходите? Я опаздываю. Звонила тебе по сотовому, что же ты не отвечаешь?

Леля механическим движением полезла в сумку, потом, озарившись догадкой сказала

- Мы в метро ехали, там сигнала нет.

Евгению Викторовну по существу не волновало Лелино объяснение, её волновал её сапог, в котором заело молнию. Дернув за крючок рывком и справившись с механизмом, она, отдувая челку со лба, распрямилась.

- Лелек, тетя Лида из Женевы приехала, привезла обалденный костюм. Я поеду, посмотрю. Приду поздно. Папа, к слову сказать, придет ещё позднее. У него совещание. Это чиновничий новояз - посовещаться означает выпить.

Уже в дверях, застегивая на ходу пальто, она сказала:

- Да, чуть не забыла. Тебя ваша Ника разыскивала, говорила что-то срочное.

- Что срочное? - удивилась Леля.

- Не помню, что-то с Соней случилось. Какие-то у неё проблемы. Впрочем, более уникальной мне представляется ситуация, когда у Сони нет проблем. На столике перед зеркалом Никин сотовый номер. Так, записала на всякий случай.

Как только за матерью закрылась дверь, Леля схватила телефон и начала судорожно набирать номер. Она не заметила, как Макс наблюдал за ней сузившимися в щелку глазами.

Наконец, она услышала Никин голос:

- Лелька, это ты? Все отбой, можешь дальше любоваться кубизмом.

- Да что случилось? - томясь от непонимания выкрикнула Леля.

- Ничего особенного. Соня опять соскочила. Сбежала из клиники, набухалась наркоты и теперь торчит дома. Мы с Лехой в пробке стоим, нам нужно было, чтоб кто-нибудь туда поехал, встретил врача. Но я тебе не дозвонилась, поэтому снарядила туда Шурупчика.

- Юлю? И она что, поехала?

- Конечно, ведь это я попросила, - с ударением произнесла Ника.

Тут связь оборвалась, но Леля не стала перезванивать. Итак все было ясно. Она коротко пересказала Максу все, что узнала от Ники, и начала неторопливо раздеваться. Макс выслушал все до конца и, нахмурившись заметил:

- Столько возни с Соней. Почему Ника носится с ней, как с сокровищами Агры? Ей что воспитывать некого? Читала бы Лехе книжки, глядишь, научился бы Гоголя от Дюма отличать.

- Макс, ты сейчас несправедлив. Мы же дружим, надо помогать друг другу. Она же несчастный человек. Ей лечиться надо.

- Интересная аксиома. Мы дружим, значит мы должны. Давайте все пройдем через катарсис - очищение через страдание, в этом нам окажет посильную помощь наша слабая на голову подруга Соня, - Макс разошелся так, что жестикулируя руками, задел на стене бра.

- Почему ты её так не любишь? - с легким раздражением от его непонимания спросила Леля.

- А за что, Лелечка? За какие заслуги перед обществом. Она же блоха, муха навозная, от таких как она наш социум становится неполноценным, ущербным. Что из неё выйдет, зачем она живет? Бессмысленное существование. Ее завтра не станет, и никто, кроме её наркодилера, о ней не вспомнит.

Леля замерла пораженная жестокостью Макса. Таким она его ещё не видела. Она не замечала, что он был воинствующе настроен против Сони. Он не был с ней особенно приветлив, это действительно так, он никогда не обращался к ней непосредственно, может быть, они никогда не оставались наедине - вполне естественно, но вот такого, почти физического отвращения к Соне, Леля на замечала. Или, может быть, не пыталась заметить.

Нависла неуютная пауза. Каждый считал себя правым, но отстаивать свою правоту считал бесполезным. Первый раз они почувствовали разногласия и из-за отсутствия опыта не знали, как их преодолеть. Бесконфликтная Леля решила первой сделать шаг к примирению, навсегда обозначив стиль их отношений. С этой минуты именно она будет обречена улаживать конфликты, принимая точку зрения Макса в ущерб своему собственному мнению.

11

Ника вытащила Юлю уже из постели. Лапушка недомогала. Московский климат не назовешь оздоравливающим, да тут ещё и ноябрь на носу со студеными дождями, переходящими временами в мокрый слякотный снег. Дни стоят темные, мрачные, небо с утра окрашивается в грязно-серый с землистыми полосами цвет, тучи нависают над городом и давят на людей, выдавливая радость и счастье, а оставляя тоску и апатию. Все проблемы на Руси - от загубленных урожаев до наследственного пьянства - из-за погоды. Как тут не хандрить, когда зима вопреки календарю длится полгода, правда лето хоть и холодное, но малоснежное. Юля, лежа в теплых шерстяных носках с насыпанной под пятки горчицей, уже собиралась вздремнуть, как раздался звонок Ники. Юлин брат-шестиклассник, сидевший под настольной лампой и раскрашивающий карту материков, не шелохнулся, услышав звонок.

- Ты, жир-треск, - крикнула ему Юля из своей комнаты, - не слышишь телефон звОнит?

- Мама сказала, что надо говорить не звОнит, а звонИт, - меланхолично откликнулось дитя века информации.

- Трубку сними, дурак, может это мать с отцом, - не снижая голоса, продолжала Юля, уже вставая с постели. Поскольку брат продолжал сидеть без движений, как восковая фигура мадам Тюссо, Юля, дав ему на ходу подзатыльник, тяжело ступая, пошла к телефону, чтоб ответить на разрывающий тишину звонок.

- Ну? - без приветствия ответила она.

- Баранки гну, - раздался рифмованный ответ.

- Кто это?! - растерявшись произнесла Юля.

- Леха, знаешь такого? - спросил Леха. - Чего делаешь?

- Ничего, - быстро нашлась Юля.

- Юль, тут дело такое. Только тебе можем доверить. Тут Соне малость нехорошо стало. Она дома лежит, болеет, блин. Так надо быстренько к ней на хаус сгонять и подождать, пока участковый терапевт придет, а то у неё там дома только бабка в маразме.

Юля слегка ошарашенная такой просьбой не знала, что и ответить.

- Я, наверное, не могу - у меня горло болит, - неуверенно начала она. Потом она услышала Никин голоса, доносившийся эхом из трубки: "Дай я с ней сама поговорю". Видимо телефон перешел во владение Ники, потому что через мгновение трубка заговорила чеканным голосом:

- Шурупчик, миленький, выручай. Дуй к Соньке, надо врача встретить, а мы с Лехой, как из пробки выберемся, так и приедем.

- Но я не могу! - запаниковала Юля. В ней росло бессмысленное, на всякий случай сопротивление. Она уже поняла, как только услышала ведьминский Никин голос, что сейчас же сбросит носки с горчицей, оденется и поедет, куда скажет Ника.

- Это ещё почему? - не скрывая угрозу, медленно проговорила Ника.

- Я боюсь Соню... - шепотом произнесла Юля.

- Ах, поэтому, - казалось, с облегчением донеслось из трубки. - Так ты не бойся, она не кусается. Она просто лежит себе, и никого не трогает...Все, у меня больше нет времени. Бери тачку и езжай к ней. От тебя до неё десять минут езды. Пиши адрес: улица Каховка, дом....

Юля вышла из дому. Ее бил озноб, может быть, от недомогания, но скорей всего от тошнотворного страха. Она понятия не имела, что надо делать, чтобы помочь наркоману. "Только бы дотянуть, пока Ника приедет", - вертелось у неё в голове. Потом она вспомнила, что должен прийти врач, и страх начал отступать.

Она доехала на такси до Сониного дома. Вошла в сумрачный подъезд, обдавший её привычным ароматом московских парадных - смесь продуктов жизнедеятельности кошек, бомжей и зашедших поцеловаться влюбленных пар. Поднялась в лифте с ободранными пластиковыми панелями на нужный этаж и остановилась перед дверью, которая предположительно имела нужный ей номер - табличка с цифрой отсутствовала. Вдруг от стены напротив отделилась какая-то фигура и сделала шаг на встречу Юле. Сил забытой хулиганами лампочки хватало только на то, чтоб осветить окружность радиусом в прикроватный коврик. Когда отделившаяся фигура попала в этот столп сумрачного света, Юля поняла, что это был врач-нарколог, о котором предупреждала Ника. Юлино сердце умерило свой бешенный ритм, и она уже спокойно обратилась к нему:

- Вы не меня ждете?

- Вас, наверное, если Вы Леля, Юля или Макс. Я понимаю, что Вы не Макс, значит что-то из оставшегося.

- Я - Юля, - представилась Юля.

- А я, по иронии, Макс. Максим Петрович, - поправился врач, - нарколог. Мне Ника сказала дождаться кого-нибудь из вас.

Юля, кивая головой, нажала кнопку звонка. Ответа не было. Она позвонила ещё раз.

- Ника велела быть настойчивыми, там пожилая женщина с больными ногами, бегает уже не так резво. Может пройти время, пока она дойдет до двери, пояснил врач.

- Да, да, - рассеяно проговорила Юля, налегая на кнопку звонка. Прошло минуты три беспрерывной трели, когда из-за двери раздался скрипучий фальцет:

- Кто там?

- Зинаида Ивановна, откройте. Это Юля, подруга Сони, мы вместе с ней в Университете учимся, - пустилась в длинные объяснения Юля. - Я приехала с врачом, меня Ника просила.

За дверью оборвались все звуки. На минуту стало тихо. Нервное томление прервал лязгнувший звук отпираемого замка. Дверь приоткрылась только на щель, равную длине цепочки. Старушечье безобразное лицо показалось в светлой полоске проема. Она цепко окинула Юлю взглядом. Та, в свою очередь, натянула на лицо улыбку, призванную улучшить впечатление. Старуха, видимо, успокоившись увиденным, поскрежетала за дверью ещё немного, и впустила ночных визитеров в квартиру. Врач, не утомляя себя светскими формальностями, без приглашения, не раздеваясь, проследовал в комнату. Юля автоматически отметила про себя, что он хорошо ориентировался в квартире. Посмотрев на Зинаиду Ивановну, она прочла на её лице легкий знак узнаваемости - очевидно врача она тоже когда-то видела.

- Проходи, милочка, чего встала, - скрипнула Зинаида Ивановна, указывая на комнату, где только что исчез нарколог.

- Нет! - расширив глаза, быстро сказала Юля. - Я на кухне подожду, можно?

- Жди, милыя, жди, - скрип бабки уже раздавался из комнаты, куда она прошаркала, выключив по пути в коридоре свет. Юля осталась в полной темноте. Она на ощупь двинулась в направлении кухни. По пути она задела что-то ногой, что обрушилось на пол со звенящим стеклянным звуком. Юля, прошупывая ногой путь, как будто она шла через болотную гать, дошла до кухни. Озарив помещение тусклым светом неохотно льющегося из висящего под потолком абажура, она невольно скривила лицо. Кухня представляла из себя гадкое зрелище. Было ощущение, что её намеренно коптили годами - стены были покрыты сильно облупившейся горчичного цвета краской, которая из-за слоя копоти приобрела бурый оттенок. Все содержимое кухни располагалось в вековом беспорядке, было видно, что ни один предмет кухонной утвари не имел своего постоянного места. На грязной, исчерченной коричневыми потеками плите, стояла чугунная сковорода с остатками промасленного блюда, вокруг которого, как на фуршете, пировала стайка тараканов. Юля, брезгуя прикоснуться к чему-либо, выдвинула из под стола колченогую табуретку со стершейся велюровой обивкой, поставила её посередине кухни, и села на нее, безучастно замерев. Она стала ждать.

По круглому циферблату часов, стоящих на столе, и тоже подкопченных как и все вокруг, неутомимо ползла стрелка, складывая секунды в минуты. Наконец, она услышала новые звуки. Скрипнул настил полов, звякнуло стеклянное препятствие в коридоре, и на кухню зашел нарколог Максим Петрович.

- Юля, помогите мне немного. Нужно собрать её вещи.

- А что с ней будет? - очнулась как от дремы Юля.

- Я сейчас повезу её в клинику, будем продолжать лечение.

- Да, я сейчас, сказала Юля, - слезая с табурета.

Она, боясь того, что ей предстояло увидеть, пошла за врачом в Сонину комнату, по дороге задев ногой стеклянный предмет, опять гулко стукнувшийся об пол. "Черт, - выругалась про себя Юля, - что здесь такое лежит?". Она следовала за спиной Максима Петровича и, зайдя в комнату, зажмурилась. Здесь был сильный свет, после кухни напоминающий яркость театральных рамп. Комната также находилась в состоянии первобытного хаоса, с той лишь разницей, что была покрыта не копотью, а пылью. Соня лежала на диване. Ее лицо, освещенное потоком яркого света напоминало восковой слепок, с подрисованными на нем темными горошинами зрачков. Она вытянула руки вдоль туловища, как будто стояла в почетном карауле. Было не понятно, жива ли она, или уже испустила дух. Максим Петрович жестами указывал Юле, что надо делать, и она, подчиняясь его отрывистым движениям, металась по комнате, собирая Сонину одежду. Потом они, подняв Соню, как магазинного манекена, стали натягивать на неё джинсы, свитер, ботинки. Юля вспомнила пошленькую передачу шоумена-автолюбителя Фоменко "Империя страсти", где бесстыжие участники сначала раздевались сами, а потом уже нагишом, одевали большие пластмассовые куклы в костюмы то пионеров, то шахтеров, то солистов ансамбля песни и пляски. Примерно то же самое она сейчас проделывала с Соней, потому что та не проявляла ни малейшей самостоятельности. Провозившись с ней минут пять, Максим Петрович, мужчина среднего телосложения, подхватил размякшее тело Сони на руки, и, взглядом указывая Юле на дверь, нестабильно покачиваясь, пошел в направлении выхода. Юля семенила впереди него, открывая перед ним двери, вызывая лифт.

- Дальше я сам справлюсь, - сказал врач сквозь закрывающиеся створки лифта. - Вам, наверное, надо будет дождаться Ваших друзей. Спасибо за помощь.

Юля проследила взглядом закрывающиеся перед ней двери, постояла ещё несколько мгновений и нехотя возвратилась в квартиру. Комната в гигиеническом отношении выглядела более привлекательно, чем кухня, поэтому Юля направилась туда. Она освободила от наваленного тряпья кресло возле окна и устало опустилась в него, закрыв глаза. Ее мучила слабость, в теле ощущалась ватная мягкость, для того, чтобы сделать движение, приходилось прикладывать сил вдвое больше, чем обычно. Тупо гудела голова. Юля боялась позвонить Нике, хотя ей было мучительно необходимо узнать, сколько ещё тут сидеть. За окном начал шуметь дождь, постукивая по стеклу на манер барабанной дроби, за дверью в смежную комнату, тихо бормотал словами любви телевизор - бабка смотрела бразильский сериал.

Юля, подавляя тяжесть век стала, оглядывать комнату, не давая сну навалиться на нее. Глаза её беспорядочно шарили по унылой, выцветшей, состарившейся обстановке, где все цвета смешались, потускнели и выглядели почти одинаково. На письменном столе, заваленном старыми журналами, книгами, обрывками бумаг нелепым пятном выделялся новый телефонный аппарат "Панасоник" с мигающей красной точкой на поверхности. Юля прошелестела взглядом по телефону, переместила его на книжные полки, потом опять вернулась к телефону, и тогда она поняла, что мигающая точка означает, что в телефон встроен автоответчик, на котором записано непрослушанное сообщение. Не уверенная в своих действиях, Юля привстала, села, а затем решительно встала и подошла к аппарату. Несколько минут она напряженно изучала телефон. У неё дома было похожее кнопочное устройство. Она дотронулась до кнопки с надписью "play". Автоответчик по-английски произнес какую-то вступительную фразу, а затем раздался голос, который заставил Юлю вздрогнуть. Она, замерев от парализующего удивления, дослушала сообщение до конца, потом нажала кнопку перемотки и прослушала его ещё раз. Несмотря на то, что голос на автоответчике был искажен посторонними шумами, у Юли не осталось сомнений - на пленке был записан голос Макса.

7

Соединение произошло быстро. Слышимость была великолепная, как из соседнего квартала. Генрих Осмолин в который раз удивился тому, что гораздо легче дозвониться до берега реки Иордан, чем до подмосковного колхоза. Его мысли оборвал женский голос, ответивший на иврите:

- Алле?

Генрих, узнав абонента, без прелюдий начал на русском.

- Руфина Марковна, Вас Генрих Шнуровский беспокоит.

- Генрих? - женский голос окрасился удивлением. - Что-то неотложное у Вас?

- Руфина Марковна, я Вас насчет Сони беспокою.

- Ох, ты боже ж мой, Генрих, подождите, я спроважу гостей. Шум такой стоит, что порядочным людям и поговорить невозможно.

Раздалась гортанная скороговорка, шум голосов усилился, а потом затих. Генрих продолжал.

- Руфина Марковна, Вам надо срочно забрать Соню к себе. Ее состояние ухудшилось. Вчера она сбежала из клиники. Ей нужна серьезная помощь, к тому же нам трудно её здесь изолировать. Ваш муж врач, вы можете ей помочь.

- Уважаемый Генрих, Вы так жарко меня убеждаете, как будто я оппозиционер. Может это не я, а кто-то другой все эти годы пытался заставить её приехать к нам. Может я увидела во сне, как она грубила по телефону и говорила, что ни за что не уедет из Москвы. Мы готовы её принять. Мы её любим, как родного ребенка. Никогда мы для Сонечки ничего не жалели. Только подскажите мне, как её убедить в этом?

- Ее уже не надо ни в чем убеждать. Она сама хочет приехать. Она все поняла - с Вами ей будет лучше. Я подготовлю все документы, вы только пришлите как можно быстрее вызов. Нам надо отправить её не позднее, чем через неделю.

Через неделю у в зале ожидания аэропорта Шереметьево-2 прощались Соня и Ника. Это было прощание прожитых жизней с жизнями будущими. Плохо освещенный вестибюль московского аэропорта служил водоразделом между уходящим в историю настоящим, уже испытанным прошлым и незнакомым, ещё без запаха и цвета будущим, в которое должен был перенести Соню самолет, улетающий в Тель-Авив. Они стояли рядом, нелепо контрастируя друг с другом - некрасивая, маленькая Соня - девушка изломанной судьбы и ослепительная высокая Ника, привыкшая ломать чужие судьбы. Ни одна из них не пустила ни слезинки - зачем? Когда объявили о начале регистрации билетов, к ним подошел Никин отец, стоявший у газетного ларька неподалеку, подхватил скромный Сонин багаж и повел её к таможенному контролю. Ника попрощалась, почти небрежно, махнула рукой и, развернувшись, быстро зашагала в сторону выхода. Потом она резко повернула голову в ту сторону, куда удалялась Соня, сделала несколько шагов, как будто что-то забыла, остановилась в задумчивости, да так и замерла на месте. Она смотрела на худенькую Сонину фигурку сквозь снующие тела пассажиров и пыталась поймать Сонин взгляд, но видела она только размытые круги, подернутые радужной оболочкой - по её лицу горным потоком катились слезы.

12

"В тот год осенняя погода стояла долго на дворе - зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в ..." Ну, кто знает, когда? - спросил Макс, для наглядности обводя рукой вокруг, будто бы приглашая найти разгадку в самой природе.

- Я думаю, в феврале, - предположила Ника.

- Хрен тебе - в сентябре. В России снег лежит с сентября по июнь, поэтому на пенсию я выйду в Италии, - продолжил обсуждение Леха.

- Вы все по-своему правы, - легко согласился Макс. - Хотя Пушкин, конечно, имел в виду совсем другое.

Они шли по университетскому парку к спортивному корпусу, обсуждая необычно теплую погоду, установившуюся в Москве. Уже была середина декабря, а в столице до сих пор не выпал снег. На днях взбунтовались водители снегоуборочных машин, которые из-за капризов погоды теряли заработок. Они шумно протестовали перед зданием мэрии, полагая, что если власти научились разгонять облака для праздничных парадов, то почему бы не напорошить немного снега, чтобы его можно было убрать. Ника обернулась к Максу и Леле, которые шли, держась за руки и спросила:

- Где будем Новый год встречать? Предлагаю Лелькину дачу, по слухам она просторна и хорошо благоустроена.

- Мне надо родителей спросить, - смутилась Леля.

- Ну вот, так всегда, - обреченно вздохнула Ника, - уже невеста и полное отсутствие собственного мнения.

- Ника, а почему бы тебе не заказать зал в "Савойе"? - поддерживая шутливый тон, вступился за Лелю Макс.

- Потому что, если мы будем скидываться на "Савой", то у тебя денег не хватит.

Макс вздрогнул. Он почувствовал, что игра закончилась, и Ника говорит серьезно. Нельзя сказать, что его это огорчило - к Никиным эскападам он привык, но его это унизило - никогда ещё никто из них так откровенно не подчеркивал его финансовое неравенство. Макс был слишком горд, чтоб оставить оскорбление без ответа:

- А тебе, Ника, что за радость встречать Новый год на рабочем месте?

Леха остановился в недоумении:

- Ника, ты чего в "Савое" работаешь?

- Да, - ответил за неё Макс - "ночной бабочкой".

Ника тоже остановилась. Назревала ссора. Леха и Леля, почувствовав накал, но не зная его причину, пока помалкивали. К тому же, Леху начали терзать подозрения - он мог считать себя экспертом по "ночным бабочкам". Он силился понять, какое отношение к ним имеет Ника.

- Дурак ты Макс, сам ты "ночная бабочка". Только с гарантированной занятостью.

Глаза Макса зажглись предупредительным огнем. Он тяжело посмотрел на Нику. В эту минуту он готов был свернуть ей шею, как курице на крестьянском подворье. "Стерва" - почти выкрикнул он, но увидев, как Леха на всякий случай принимает боевую стойку, промолчал.

- Да что с вами сегодня? - взмолилась Леля. - Ника, если ты не выспалась, не надо бросаться на людей.

- Леха стал храпеть, не до сна, - неожиданно рассмеялась Ника. Повернулась к Лехе, взяла его под руку и, как ни в чем не бывало, пошла дальше. До Макса с Лелей только долетали обрывки Лехиных вопросов:

- Что за наезд был?...Да? А что он там про бабочек гундел?..

Леля беспомощно смотрела на Макса. Испытывая неловкость, она не знала, что сказать. Она понимала, что если начнет утешать Макса, то только сделает хуже. Она решила перевести разговор на другую тему. Макс же, красный как индюк, раздраженно вытащил руку из Лелиной ладошки и, углубившись в себя, пошел на некотором отдалении от ребят.

Декабрь был отвратителен не только затянувшийся, надоевшей осенью, не желающей переходить в долгожданную зиму с веселящим первым снежком и чередой зимних праздников. Декабрь был не любим за то, что именно в этом месяце начиналась зачетная сессия. Сама по себе она не приносила больших неприятностей - примитивная система ценностей - "зачет", "незачет" была удобна тем, что как блестящий ответ, так и вялое, неуверенное выступление оценивались одинаково. Не любили зачетную сессию за то, что она отнимала время накануне Нового года, а также за то, что за ней неизбежно, как круговорот воды в природе, следовала экзаменационная сессия, требовавшая куда больших усилий.

Вечером после физкультуры должен был состояться зачет по зарубежной литературе. Принимал его любимец студентов Сергей Матвеевич Збарский, славившийся своей лояльностью и чутким отношением к учащимся. Нужно было очень того желать, чтобы не сдать Збарскому. Он поддерживал любую попытку студентов дать правильный ответ. Когда ассистентка профессора, помогавшая ему на зачетах и экзаменах, указывала Сергею Матвеевичу, что экзаменуемый списывает со шпаргалки, добродушный профессор, поглаживая бородку колышком, неизменно отвечал: "Не тревожьтесь, Марья Афанасьевна, пускай хоть здесь немного подучит". Марья Афанасьевна Печерская, сохранившая закалку комсомолки первых пятилеток и не признающая в храме науки никакого либерализма и снисходительности, жестоко отыгрывалась на тех, кому не посчастливилось попасть к Збарскому. Она ловко уравновешивала число сдавших профессору внушительной цифрой тех, кто провалил ей. Особой ненавистью Марьи Афанасьевны были помечены молодые девушки смазливой наружности, позволяющие себе вольность в одежде. На случай попадания к старой мегере, студентки, идущие на экзамен, всегда избавлялись в туалете от макияжа, рассовывали по карманам украшения и заблаговременно дома надевали подходящую одежду, напоминающую форму девочек из монастырской школы.

Утром на первой паре к Нике, одетой как всегда раскрепощенно, подошли девочки из другой группы, сдававшие зачет накануне. Выпросив у Ники сигарету, они пообещали за это рассказать ей "кое-что важное". "Кое-что" оказалось дружеским советом немедленно пойти домой и переодеться во что-нибудь скромное и ниже колен. "Очень важно, - отметили они, - чтобы все пуговицы были застегнуты до конца". Ника, не любившая чужих советов и в вопросах одежды доверявшая только себе самой, пойти домой наотрез отказалась. "Ну, считай, мы тебя предупредили!", - бездушно сказали девочки, стрельнув ещё по сигарете. Когда они ушли, Ника вспомнила, что забыла узнать у них, как проходил сам зачет.

Перед аудиторией, где проходил опрос, столпилась небольшая группа студентов. Многие нервно перелистывали тетради с лекциями, стараясь оживить в памяти спящие в подсознании художественные образы. Кто-то вдруг с щемящим ужасом понимал, что забыл сюжет романа Гюго "Отверженные", и, вытаращив от неожиданности глаза, обращался к соседу с просьбой в двух словах рассказать "про что эта повесть". Юля, как тень отца Гамлета, бестелесно прохаживалась по коридору, отвлекая сосредоточившихся над конспектами товарищей тихим стоном, вырывавшимся, казалось, из грудной клетки - она боялась Печерской. Леля сидела рядом с Максом, разложив на колени тетрадь. Она бегло читала аккуратные записи, сделанные ею на лекциях, но смысл уловить не могла. Один Макс выглядел непоколебимым. Он, рассеянно оглядывая сокурсников, думал о том, что все это ему напоминает родовое отделение - такое же томительное ожидание, почти родовые муки при ответе на вопрос, и радость рожденного в поте и боли "зачета", а порой слезное отчаяние, как при виде мертвого младенца, если экзаменатор просит прийти в другой раз. Макс перевел глаза на Леху. Ему стало интересно, что происходит у того в голове. Максу голова Лехи представлялась в виде полого пространства, где в состоянии невесомости находятся небольшие, размером с молекулу, песчинки мыслей, большая часть которых обслуживает примитивные рефлексы, обнаруженные даже у собаки Павлова, а оставшиеся в небольшом количестве суммарно отвечают за воспроизведение в простых формулировках простых понятий, услышанных Лехой на лекциях или случайно вычитанных в книгах. По истечении короткого периода времени эти частицы бесследно исчезают. Макс подумал, что у Лехи есть, пожалуй, шанс скинуть зарубежную литературу Збарскому. Если, конечно, правильно произнесет фамилию писателя, который попадется ему в билете.

Из двери аудитории разом вышли Лобанов и Беклешова. Звезды были немилосердны к девице. Она угодила к Марье Афанасьевне и та взялась за неё основательно. После сорокаминутной изнуряющей беседы, во время которой ассистент профессора, пятьдесят лет посвятившая борьбе с излишествами и космополитизмом на филологическом факультете, поставила пунцовой от напряжения студентке Беклешовой заслуженный "зачет", посоветовав напоследок поменять блузку, потому что эта ей напоминает "пеньюар дешевых парижских кокоток". Лобанов, вышедший, разумеется, с "зачетом", окинул окружающих взглядом орла, наблюдающего с утеса за движениями полевых мышей, и, будто декламируя, с пафосом произнес:

- Ну, кто следующий на эшафот?

Желающих приблизить собственную кончину не было. Возникло замешательство. Через приоткрытую дверь было видно, как откинувшись на спинку кресла, Сергей Матвеевич, потирает бородку, а Мария Афанасьевна, в профиль напоминающая Бабу Ягу в исполнении актера Миллера, что-то убористо пишет в экзаменационной ведомости.

Осведомившись ещё раз о том, не желает ли кто сам пойти, и не найдя таковых, Лобанов, подражая председателю суда, выносящему приговор, предусматривающий пожизненное заключение, сказал, что по списку должны идти Осмолина и Рижская. Леля и Ника соседствовали в списке группы. Лелино лицо мгновенно утратило все краски. Она вцепилась в Макса, будто она была ребенком, которого забирали в детский дом.

- Я не пойду, - еле слышно прошептала она.

Макс мягко освободил свой рукав от мертвого сплетения Леленых пальцев, и, помедлив секунду, сказал:

- Хочешь, я пойду?

Леля благодарно закивала в ответ, не в силах озвучить свою признательность. Ника уже зашла в аудиторию и стала тянуть билет. За ней с пристрастием наблюдала Печерская. На лице её отражалась классовая ненависть красноармейца к плененному офицеру генштаба армии Деникина. Зашедший в аудиторию Макс, учтиво осведомился у Збарского, сколько времени отводится на подготовку, оторвав взгляд Марьи Афанасьевны от Ники, и утвердив его на сережке в собственном ухе. Он забыл её снять.

Ника, не совсем уверенная в том, что Макс жертвенно уступит ей Збарского, быстро сделала несколько записей на листе бумаги. Ей было все равно, какой билет отвечать, она не знала ни одного. Через десять минут, она поднялась с места и плавной походкой новгородской княгини, поплыла к Збарскому. Только приготовившись сесть напротив него, она услышала скрипучий голос профессорской ассистентши.

- К мне, милочка, пожалуйте? - сказала та, подтягивая к себе Никину зачетную книжку.

Ника, быстро обернувшись, заметила как довольно улыбнулся Макс, наблюдавший за происходящим. И тут, неожиданно выступил Сергей Матвеевич, прервавший поглаживание бороды.

- Марья Афанасьевна, что это Вам все сегодня девицы достаются, а мне молодые люди? Давайте-ка, обменяемся для разнообразия. Садитесь, дражайшая...(тут Збарский неожиданно ловко выдернул из рук не готовой к такому вероломству Марьи Афанасьевны Никину зачетку)...Виктория Генриховна, поведайте старику, что там у Вас в билете.

Не давая опешившей Марье Афанасьевне, продолжить атаку, Ника быстро села на стул и начала сбивчиво читать название билета. Ассистентша, лиловая от негодования, загнув указательный палец рыболовным крючком, поманила растерявшегося от стремительной смены мизансцены Макса.

- Ну, тогда Вы, голубчик, пожалуйте ко мне, раз Сергей Матвеевич вдруг девицами увлекся.

Было ясно, что она в который раз взгрустнула о разгромленных Ельциным парткомах, на которых можно было бы разделать Збарского под орех за такое попрание профессиональной этики. Жертва Печерской понуро, не ожидая легкого боя, уселась на указанное место. Макс и Ника одновременно начали говорить, создавая в аудитории ауру художественного вернисажа - все говорят разом и только об искусстве. Ника после того, как довольно успешно прочитала вопрос, начала испытывать некоторые трудности с тем, чтоб раскрыть его содержание. Збарский с достойным признания упорством пытался выудить из Ники хоть какие-нибудь сведения о творчестве Оскара Уальда. Наконец, обессилив спросил Нику:

- Скажите мне, барышня, какое Ваше любимое произведение зарубежного автора?

Ника, чуть наморщив лоб, смущаясь, ответила:

- Хижина дяди Тома...

- Да? - глаза Збарского заблестели, а рука потянулась к бородке. - Вот и отлично, изложите мне теперь, чем же Вам так полюбился этот аболиционистский роман.

Ника, абстрагировавшись от слова "аболиционистский", с некоторым энтузиастом начала пересказывать содержание романа. В основном, те подробности, которые уцелели в голове с шестого класса, когда она в первый и последний раз его читала. Изредка Ника оглядывалась на Макса, и легкая судорога жалости пробегала по её телу при виде его обмякшего тела. Все слабее и слабее отражал он кавалерийскую атаку, учиненную равнодушной к мукам своей жертвы Марьей Афанасьевной. Ника уже закончила свой ответ. Збарский понял, что более ничего выудить из неё не удастся и, посоветовав в следующий раз "не гнаться за лапидарностью стиля, а охотней и раскованней излагать свои мысли", отпустил Нику с зачетом.

В коридоре Нику окружили взволнованные студенты. Ника, пробившись к Леле, велела ей идти быстрее в аудиторию, пока Збарский свободен.

Через полчаса из кабинета, чернее грозового облака вышел Макс, и, не отвечая на приставания товарищей, устремился в уборную. Не надо было быть физиономистом, чтобы понять, что Макс "зачет" не получил. Впрочем, о нем уже скоро позабыли, только Леля, освободившаяся с "зачетом" через подозрительно короткий отрезок времени, обращалась ко всем с вопросом, куда подевался Макс. Никто не знал, потому что это никого не интересовало.

Уже совсем стемнело, когда наконец из аудитории вышла Юля (беззачетная жертва мстительной Марьи Афанасьевны) и вполне довольный проведенным днем Леха, получивший "зачет" у Збарского. Он растрогал старика армейской историей о тяжких солдатских буднях в Забайкальском военном округе, лейтмотив которой перекликался с вопросом билета о романе Ремарка "На западном фронте без перемен". Збарский, все охаживая свою бородку, согласно кивал, слушая яркий Лехин рассказ, дивясь тому, как же все-таки обогатился русский язык за последнюю декаду века. Смысл некоторый слов, употребленных студентом, ему уловить не удалось, но будучи филологом до мозга костей, он ощутил мощный эмоциональный магнетизм, излучаемый непонятными Лехиными метафорами.

Ника, сидевшая в коридоре, поджидала друга. Рядом с ней, прильнув не её плечо, дремала Леля. Услышав шум, она вздрогнула.

- Ну что, женщины освобожденного востока, - раскатисто произнес Леха Какие планы на вечер?

- Устроить костер инквизиции из книг зарубежных авторов, - услало откликнулась Леля.

- Ладно, девки, не грустите. Поехали, я вас пирожными угощу, - сказал Леха, шаря по карманам в поисках номерка.

- А где же твой обиженный бойфренд? - вдруг ни с того ни с сего спросила Ника у Лели. - Побежал в деканат апелляцию подавать?

- Ника, зачем ты так? - укоризненно покачала головой Леля. - У него неприятности, он зачет не сдал.

- Надо больше заниматься, правда, Леха? - назидательно молвила Ника.

- Да, Ника, вот как мы с тобой вчера. Даже, блин, в туалет сходить было некогда, все книжки читали. Зачем столько читали? Билет-то все равно один попался.

- А мне теперь пересдавать, - вступила Юля в разговор. - Думала расслаблюсь до Нового года.

- Пойдешь вместе с Максимкой, - сказала Ника, поднимаясь со скамейки. - Он тебе списать даст, если что.

13

Леля устало ворочала ключом в замке квартиры. Она услышала точечное постукивание каблучков - Евгения Викторовна в последнее время завела привычку ходить дома в туфлях на каблуке, объясняя свою странность тем, что "настоящая женщина даже дома не позволяет себе ходить растрепой". Леля смутно увязывала мамино чудачество с участившимися посещениями Макса, но оставляла это без внимания - других проблем хватало.

Войдя в квартиру, Леля увидела на полу мужские ботинки непапиного размера. Опознав их, она растроганно заволновалась. В кухне степенно чаевничал Макс, а Евгения Викторовна вышла в прихожую, чтобы встретить Лелю.

- Лелек, у нас гость, - с радужным возбуждением сообщила Евгения Викторовна.

- Знаю, - испортив матери роль вестника судьбы, пробормотала Леля. Она была обижена на Макса, что он ушел, не сказав ни слова, но виду не подавала. Леля, не заглядывая на кухню, прокралась в гостиную, и, забравшись с ногами на диван, обессиленно положила голову на диванную подушку. Она смертельно устала. Голова напоминала чугунный шар, в котором в условиях высокотемпературной плазмы дымились мозги, спаленные титаническим умственным напряжением. Звуки квартиры гулко отскакивали от этого шара, причиняя только боль. В освещенном дверном проеме показался контур Макса.

- Леля, ты что тут лежишь, как макрель в белом вине? - неожиданно бодро обратился он к ней.

Леля поморщилась. Макс говорил очень громко, усиливая головную боль. Однако, она нашла силы улыбнуться и ответить, шелестя губами, как весенний ветерок

- Я очень устала, Максим.

- Ты, что, дуешься на меня? - сказал он, опускаясь на край дивана. Он взял её лицо в свои руки. Они у него были теплые, абсолютно сухие, как стенка в сауне, и излучали какую-то целительную энергию. Леля почувствовала, как головная боль постепенно начинает отступать, а вместе с ней и обида, и страхи, и недовольство. Остается только теплое чувство успокоенности и защищенности. Она хотела как можно дольше оставаться в руках у Макса. Так, наверное, себя чувствуют новорожденные сумчатые, уютно свернувшись клубком в теплом и пушистом мамином кармане.

- Лелечка, прости меня. Просто расстроился сильно, не хотел, чтоб ты меня видела в таком состоянии.

- Ничего, Максим, я понимаю.

- Ужасно обидно, понимаешь, - продолжал Макс с жаром. - Я, наверное, единственных из всех этих косноязычных имбецилов был подготовлен и завалился только потому, что эта стерва Ника своими голыми коленками перехватила у меня душку Збарского.

- Максим, она бы Печерской ни за что не сдала, - Леля почувствовала, как головная боль возвращается с новой силой. Она намеренно пропустила "имбецилов", хотя, следуя логике Макса, она тоже умещалась в этой категории.

- А почему я должен пасть жертвой? Ты знаешь, я все забросил, готовился к зачету. Важно впечатляющее начало. Мне теперь кажется, что у меня вся сессия пойдет кувырком.

- Максим, ты не мог бы чуть потише говорить. У меня голова сильно разболелась, - морщась выдавила из себя Леля.

- Что? - Макс удивился, что могут существовать ещё какие-то затруднения помимо его провала на экзамене. - А, мигрень - болезнь слабых и нервических натур, - добавил он сухо. - Ладно, отдыхай, я пойду развлекать твою maman. Я ей тут анекдоты про Наполеона рассказывал.

- Максим, - еле слышно послышалось из Лелиного угла. - Что у вас происходит с Никой? Вы как два хищника в одном вольере - готовы растерзать друг друга.

- Ника? - задумчиво произнес Макс. - Мне кажется, что у неё multiple personality disorder (раздвоение личности). Она все мнит из себя царицу Савскую, а на самом деле публичная девка с плаз Пигаль.

- Макс, зачем ты так? Она ничего плохого тебе не сделала.

- Не сделала? - заговорил Макс возбужденно. - Да, она не изувечила меня, не закатала под асфальт, не толкнула с горы в бездну. Но если ты хочешь знать, её вербальные атаки, а проще выражаясь её поганый язык, наносят мне гораздо более ощутимые нравственные травмы, чем удар стамеской по темени, например.

- Она иногда бывает слишком прямолинейна, я согласна. Но в душе она очень хороший человек. Помнишь, как она Соне помогала. Если бы не она, Соня бы вообще пропала.

- Соня? - тут Макс на секунду остановился. - А что Соня? Ника же мне сказала, что Соня умерла от передозировки. Я ещё свечку поставил по усопшей душе.

Леля вдруг осознала, что сказала что-то лишнее. Она вспомнила, как Ника позвонила поздно вечером и попросила её папу помочь Соне получить загранпаспорт. Это нужно было сделать очень быстро. Потом она сказала, что они отправили Соню к родителям в Израиль, только... Леля вспомнила это очень четко... Ника твердо просила, ни кому об этом не говорить, даже маме и Максу. А она проболталась так внезапно. Черт! Неудобно как-то. Но ведь это Макс, такой близкий и заботливый. Конечно, ему можно довериться. Хотя он всегда недолюбливал Соню, но причинить ей вред он не способен.

- Максим, я открою тебе маленькую тайну, - решилась Леля. - Соню увезли к родителям, чтобы спрятать её от того, кто дает ей наркотики. Ее папа врач психотерапевт, он поместил её в хорошую клинику. Ника просила никому об этом не говорить, но тебе, конечно, можно. Я не знаю, почему она тебе сама не сказала об этом.

- По той же причине, - ответил за Лелю Макс, - из желания унизить меня. Показать, что мне нельзя доверить даже детский секрет. Вычеркнуть меня из ближнего круга посвященных. Она, следовательно, в вашей ложе верховная жрица, а я так - певчий из хора, мальчик с пальчик, вечно у неё на посылках.

- Нет, Максим, все не так. Она умышленно сократила число людей, которые знают об этом. Ведь чем больше посвященных, тем больше шансов, что они кому-нибудь проболтаются. Вот как я, например. Об этом знали только те, кто непосредственно в этом участвовал.

- А ты как же там участвовала? - саркастически усмехнулся Макс. Пилотировала самолет Москва - Тель-Авив. Или, может, сестрой милосердия при её бесчувственном теле.

- Не иронизируй, - обиженно сказала Леля. - Мой папа ей паспорт помог выправить. Так бы я тоже ни о чем не узнала.

- Ладно, - устало заключил Макс. - Завершим эту болезненную дискуссию. Воспоминания о Соне должны укладываться в пару словосочетаний. Большего она не заслужила.

Леля больше не хотела возражать. Она знала, что это бесполезно. Она ещё не выиграла ни одного спора у Макса. Ее стало утомлять, что в последнее время они постоянно ссорятся. И все из-за их же друзей.

- Но Новый год мы все равно будем встречать все вместе, - уже проваливаясь в сон сказала она.

- Бесспорно, вместе, - успокоил её Макс, накрывая пледом.

Находясь в полусне, полуреальности, ей показалось, что Макс легким прикосновением провел сухой ладонью по её льняным волосам, наклонился к самому уху, нежно лизнул набухшую мочку и коротко прошептал:

- Я люблю тебя, милая Лелечка...

14

- Але?

- Позови Соню...

- Не слышу, милок, громче говори.

- Позови Соню, старая ведьма.

- Ой - старуха мелко затряслась, - нету Сони, в ИзаЕль она подалась к отцу с матерью.

- Когда она уехала?

- Давно, милок, уж месяца два как будет, или три. Не помню я, - старуха жалобно завыла, - оставь ты меня, старую в покое. Мне умирать уже скоро, у меня ноги больные.

- Заткнись, кикимора. Адрес её давай и телефон.

- Нету у меня адреса. Они сами звОнють. Я и писать-то не умею неграмотная я. Я всю жизнь при господах, всю жизнь в няньках. Не научили меня писать-то.

- Я сейчас поднимусь в квартиру, у тебя есть три минуты, чтобы найти адрес...

Это было последнее, что услышала бабка. Она почувствовала сильную ноющую боль в левой груди. Боль начала расти, захватывая все вокруг, и вдруг, потолок начал быстро-быстро вертеться, как будто это был не потолок, а карусель, и потом все стало черным. Звуки застыли.

В дверь позвонили. Звонок настойчиво заливался несколько минут, но некому было открыть дверь.

В дежурную часть отделения скорой помощи поступил анонимный звонок. Голос, как его идентифицировал диспетчер, принадлежал молодому человеку. Он отказался представиться, сказал только, что в его доме проживает старая женщина, которая обычно убирается в его квартире. Она не приходила уже несколько дней, и он обеспокоен. Дополнительную информацию он сообщить не мог.

Когда бригада "Скорой помощи" вместе с участковым милиционером открыла дверь, то увидела, что на полу рядом с телефоном лежала пожилая женщина. По заключению эксперта, смерть наступила в результате обширного инфаркта приблизительно 72 часа назад. Ввиду отсутствия состава преступления и очевидности естественной смерти уголовное дело открывать не стали, а умершую Малашенко Зинаиду Ивановну должны были кремировать за государственный счет. Родственников умершей обнаружить не удалось.

С утра 31 декабря Лелю разбудил звонок. Она, борясь со сном, протянула руку к тумбочке, на которой стоял телефон, и сняла трубку

- Слушаю Вас.

- А мы ещё ничего не говорим, - послышался Никин смех в ответ. - Лелька, ты что ещё дрыхнешь? Я тут, между прочим, салатики режу.

- Ника, который час? - Леля пыталась сфокусировать взгляд на будильнике и на секунду ей это удалось. - О боже, уже два!!!

- Два... - согласилась Ника. - А ты приносишь горячее. Я думала, у тебя уже барашек в печке дымится, а ты, оказывается ещё спишь.

- Ника, я скоро приеду, только соберусь.

- Ждем-с, но только до первой звезды. Давай быстрей, а то я тут зашиваюсь. Все, что мне удается приготовить, тут же сжирает Леха. Кстати, если хочешь, он встретит тебя вместе с бараном.

- Здорово, - обрадовалась Леля. - Тогда через полтора часа у моего подъезда.

Леля потянулась в кровати. Сегодня Новый год. Ее детство ещё не закончилось. Ее по-прежнему радостно волновал запах зеленого дерева, которое неизменно из года в год ставили в гостиной. Она всегда со щемящим чувством счастья лезла на стеллаж, где хранились елочные украшения Прежде, чем начать развешивать на елке, она долго их перебирала, рассматривала хрупкие, блестящие шарики, распутывала мишуру и дождик, пробовала елочные огоньки. Сегодня под елкой она найдет подарки, которые оставили папа с мамой. Это будет её первый Новый год, который они встретят порознь. К родителям как всегда придут гости будет весело и пьяно. Они будут играть в фанты и бутылочку, и смешно целоваться друг с другом. Обязательно придет папин друг, именитый путешественник. Он станет играть на гитаре и петь песни, от которых замирает душа, и сердце наполняется бодрым зовом, влекущим в дальние края, в неизвестные земли. Всего этого Леля сегодня не увидит. Зато это будет её первый Новый год с человеком, которого она любит. Она знала, что сегодня он должен ей сказать что-то очень важное, то, что пока говорил только шепотом или в снах. Новый год они будут отмечать у Лехи, и сегодня они опять соберутся все вместе - Ника, Юля, Леша, Максим и она. Не будет только Сони. Место Сони займет один мальчик, которого обещала привести Юля, если ничего не сорвется.

- А что может сорваться? - поинтересовалась Ника, когда девочки, сидя у Лели на кухне пару дней назад, обсуждали новогоднее меню.

- Я не хочу говорить, а то вдруг сглажу, - сказала Юля, и было видно, что только об этом ей и хочется говорить.

- Ну ладно, Шурупчик, колись, - настаивала Ника. - Все-таки он ко мне в гости приходит, я всякую шваль не принимаю.

- Не к тебе, а к Лехе, - обиженно сказала Юля.

- Это почти одно и тоже.

- Он не шваль, ты его даже не видела!

- Это ещё нужно уточнить, - Ника обернулась к Леле, возившейся с чайником. - Лелек, у нас сегодня будет чаепитие или нет? Что ты там копаешься?

Леля, наконец, совладала с чайным ситечком, и устроив на подносе чашки, сахарницу и блюдце с порезанным на дольки лимоном, понесла это все в гостиную. Девочки перебрались в комнату. Разговор на минуту оборвался, но потом возник вновь.

- Итак, кто же этот Ромео, не Леха, я надеюсь? - возобновила допрос Ника.

- Нужен мне твой Леха, - огрызнулась Юля.

- Леха всем нужен, - позевывая ответила Ника. - Особенно он вам понадобится в новогоднюю ночь, поскольку Леля кинула нас через хобот с дачей, а другого пристанища вы так и не нашли.

- Я никого не кинула, - зарделась Леля. - Просто отопление ремонтируют. Вы же не хотите замерзнуть?

- Не хотим, - покладисто ответила Ника, - вот это-то и повышает ценность Лехи в наших глазах. У него, слава богу, все работает.

Кстати, я вот думаю, как мы там все разместимся, когда напразднуемся. Мы с Лехой занимаем супружескую спальню. Ты, Шурупчик, - обернулась Ника к Юле, - в каких отношениях со своим Ланселотом - в стабильно-платонических или раскованно-телесных?

- Чего? - Юля пропустила вопрос.

- Трахаешься ты с ним уже или нет? - переформулировала Ника.

- А тебе-то какое дело? - порозовела от негодования Юля.

- С точки зрения половой гигиены, никакого. Меня интересует, можно ли вас в одну койку в гостиной положить, а то места мало.

- Можно, - буркнула Юля.

- Хорошо. - удовлетворенно резюмировала Ника. - Ну, а ты, христова невеста, - обратилась она к Леле, которая уже вся напряглась в ожидании Никиного вопроса, - с Максимкой все поди в щечки целуетесь?

- Ника, нас, пожалуйста, в разные помещения, - коротко ответила Леля, пресекая дальнейшие Никины вопросы.

- Тогда ты в холле, а Максимку засунем на кухню на раскладушке, поближе к холодильнику. Я знаю, он пожрать горазд.

Выяснив для себя самое главное, Ника лениво перевела разговор на новогоднее меню. Она поразила девочек тем, что, оказывается, очень хорошо готовила. Она перечислила названия блюд, которые собиралась подать к новогоднему столу, и только их названия вызвали легкий спазм в желудке и усилили слюноотделение. Для нехозяйственных Юли и Лели она собственноручно составила список готовых продуктов, которые им поручалось купить. Но Леля сказала, что она тоже хотела бы готовить и поэтому она попросит их домработницу сделать её фирменное блюдо - баранью ногу под марсельским соусом. Ника, подумав, решила, что нога сгодится.

- Только мужикам ни мур-мур, - предупредила она. - Это сюрприз. Вкратце обсудив новогодние подарки, решили, что каждый принесет какую-нибудь смешную безделицу - потом все это они сложат в мешок и, разыграют подарки наподобие фантов.

Все это пронеслось вихрем у Лели в голове, и она, набросив халат, побежала на кухню, проверить, начала ли Люба готовить баранью ногу. Уже в коридоре её начал обволакивать нежнейший запах жареной баранины - значит Люба не подвела.

Леля заглянула в родительскую спальню - никого не было. Мама вчера говорила, что они поедут кататься на тройке, значит скоро вернутся обеду. Сделав за два часа тысячу бестолковых дел, Леля была готова. Домработница Люба помогла завернуть ногу в фольгу, аккуратно уложить её в пластмассовый контейнер и донести до машины пакеты, с едой и платьем, которое Леля приготовила для вечера.

Часы показывали уже одиннадцать, когда друзья, наконец, расселись за столом. Новогоднее меню, стараниями Ники, поражало воображение. Изысканность блюд напоминала посольский фуршет в честь главы дружественного государства, прибывшего с праздничным визитом. Здесь можно было увидеть "сырное ассорти, виноградные улитки по-бургундски, фенхелевый суп из Авиньона, рачки скампи в чесночном соусе, ломтики телятины с шалфеем, грибной мусс с базиликом", перечисляла Ника, оторопевшим гостям. Элегантность сервировки соперничала с утонченностью закусок и вин, поданных на стол. Положительно, в Нике погибала жена дипломата - она строго выполнила все предписания протокола по устройству официального обеда. Но если, преодолев чувство голода, перевести глаза на хозяйку, то можно было на время начисто забыть о еде. Ника была ослепительно хороша. На ней было надето шелковое платье цвета бургунди, с открытыми плечами, и полуобнаженной спиной. Тонкий, струящийся шелк сбегал по ней от плеч до мысков, оговаривая каждый изгиб её совершенной фигуры. Сзади был небольшой шлейф, на который Ника просила обратить пристальное внимание, чтобы не наступить на него во время танцев. Ее пепельные волосы были собраны в высокую прическу, открывая лебединую шею, матово отливающую цветом слоновой кости. На шее была нитка с крупными рубинами, смотревшимися на её мраморной груди как капельки крови, капающие из раны. Макс, увидев Нику, осел на диване, по-холопски открыв рот. Девочки, не менее пораженные Никой, шумно защебетали, а потом подошли поближе, чтобы потрогать её, будто бы для того, чтобы убедиться, что она была настоящая. Только Леха был удовлетворенно спокоен. Он заполнил собой кресло и, сидя в нем, с обожанием через стол взирал на свою любовь. Платье, за которым он летал в Лондон, было сшито исключительно для нее. Ника царственно заняла место во главе стола, объявив, что сейчас самое время проводить старый год. Преодолев суетливую неловкость, все стали шумно накладывать еду на тарелки, а Леха разливал вино по бокалам.

Рядом с Юлей пустовало место, но ни она, ни кто-либо ещё внимание на этом не акцентировал. Когда первый тост был сказан, а первое чувство голода утолено, пронзительно завизжал звонок. Юля от неожиданности выронила вилку, а остальные понимающе заулыбались.

- Ну, Пенелопа, иди, твой Одиссей наконец приперся, - дружески подбодрила подругу Ника.

Остальные замерли в любопытном ожидании. Никакие Никины усилия не сломили Юлино упрямство, и она так и не выдала имя своего предполагаемого кавалера. Видно, суеверие подтвердилось, поскольку её бойфренд все-таки пришел. В прихожей послышался легкий шум, что-то упало на пол, звякнула посуда, трелью раздался Юлин смешок. Наконец, дверь открылась, и в комнату, готовую задымиться от сгустившего ожидания, вошла пара. Вздох удивления и радости пробежал вокруг, сильно смутив тем самым вновь пришедшего гостя. Он не ожидал войти в комнату, где на него сразу уставятся четыре пары глаз, расширившихся от разъедающего любопытства.

- Антон!? - выдохнуло четыре рта.

В проеме двери смущенно топтался получивший особенную известность после "картошки" владелец красной "девятки", принявший опосредованное участие во всех бедах, обрушившихся на компанию, сидевшую сейчас за новогодним столом. Спустя мгновение все пришло в движение. Пунцового от необычной встречи Антона усадили на его место, поближе к Юле. Она с неестественной старанием бросилась ухаживать за ним, подгладывая ему всякого разного из салатниц и розеток. Он, видно, сильно проголодался, потому жадно набросился на еду, утоляя первородный инстинкт. Он тыкал вилкой в разные блюда, справляясь у Юли об ингредиентах.

- А сейчас, что я ем? - с интересом спрашивал он, разжевывая что-то мягкое и необычное на вкус.

- Бургундские улитки - пояснила Юля.

Антон приостановил на секунду мельничное движение челюстей, вытаращил глаза на Юлю, и, подавляя рвотный рефлекс, прошептал.

- Шутишь?!

- Нет, - растерялась Юля, - можешь Нику спросить...

Ника, подавляя улыбку, прервала тихий разговор с Максом и Лелей и уставилась на водителя "девятки" в вопросительном ожидании.

- Это правда, что ли, эти...как их там, - боясь произнести слово, за которым может последовать тошнота, повторил вопрос Антон.

- Что ты? - махнула руками понимающая Ника. - Совсем не эти...Юля шутит. Это креветки. Креветки ведь вкуснее?

- Под пиво хорошо, - согласился Антон.

- Пиво с утра на опохмелку, - пообещал Леха, - а сейчас придется пить "Шато Мутон-Родшильд" из погребов Энтони Моуэкс. Слыхал про такого?

- Ну вы, ребят, блин, даете! - восхищенно произнес Антон с набитым закусками ртом. - Я так ещё никогда не отрывался. А я вам тут водки принес, думал мы по простому.

- Водка тоже сгодится, - откликнулся из своего угла Макс, сыто поглаживая живот, - мы ей с утра будет твой тарантас отогревать. Мороз на улице под тридцать.

Все непринужденно засмеялись, и началось легкое, возбужденное веселье, какое бывает только в хорошей, тесной компании, сцементированной давней дружбой.

Вдруг на экране телевизора, раздражающий звук которого был отключен, чтобы не мешал говорить, появилось одуловатое лицо президента, нетерпеливо ожидающего своего часа, чтобы сказать напутственную речь, встречающему новый год населению.

- Тихо, тихо, - закричала Юля, силясь преодолеть шумный рокот слов, дайте Ельцина послушать.

- На хрен тебе Ельцин, - перебил её Леха, ты лучше послушай, как мы в армии в самоволке в винный магазин залезли. Провели там сутки, потом вместо вытрезвителя на "губе" две недели кантовались. Зато, выпили хорошо.

- Ребят, ну также нельзя, - борясь за соблюдение новогодних обычаев расейского человека, отмахивалась Юля. - Надо Ельцина послушать, потом куранты. А ты Леха, лучше, шампанское приготовь - уже открывать пора.

Ребята шумно стали протягивать бокалы, чтобы Леха наполнил их веселым искрящимся новогодним напитком, и при первых ударах курантов все оживленно начали чокаться, стараясь дотянуться друг до друга - они вступали в новый год, неизведанный и загадочный, как обратная сторона Луны; год, который принесет им радость и горе, надежду и разочарование, веру и обман. Чего будет больше в этом новом году, они ещё не знали, но верили, что этот он будет лучше, чем предыдущий.

Сразу после того, как куранты оповестили о начале нового дня нового года, стало шумно и весело. Из угла, где сидел Макс с Лелей и Никой доносились раскаты смеха - Макс развлекал девочек историями о том, как, будучи ещё студентом иняза, он желая подработать летом, попал в город Горький, ныне известный больше как Нижний Новгород. Поселившись в отеле, который был из той породы что удобства имеют во дворе, а двора нет, Макс задумался о том, как ему следить за личной гигиеной. Удавалось это с большим трудом, потому что в работе коммунальных служб четко прослеживалась сезонность - летом вода появлялась в умывальнике только по утрам, когда все нормальные люди чистили зубы. В остальное время суток потребность у горожан, по мнению городских властей, в воде совершенно отмирала. Вечером Макс, испорченных московским комфортом, ещё раз открыл кран, надеясь на чудо. Но чуда не случилось, и он решил подумать об альтернативных путях. Справившись у дежурной по этажу, где горожане имели обыкновение делать ритуальные омовения, он получил причудливые инструкции, как от "отеля, на трамвае, а затем всего сорок минут пешком, потому что автобуса все равно не дождесси" добраться до городских бань, где всего за пять целковых можно намыться, сколько душа просит. Макс, будучи немного авантюристом, захватил полотенце и пошел отыскивать этот банно-прачечный комбинат. Дойдя до цели он обнаружил ветхое строение, напоминающее недостроенный коровник. Сходство подкреплялось тем, что оттуда доносились звуки, схожие с мычанием скотины и окриками пастуха. Опасаясь дотрагиваться до склизких банных стен, мня себя в лепрозории, Макс осторожно проник внутрь. Плату за обмыв принимала раскрасневшаяся от банных паров молодуха, на голове которой ровными рядами крепились бигуди, делая её похожей на шлем танкиста. Она трапезничала кефиром и здоровенным ломтем хлеба с куском вареной колбасы. Увидев Макса бабенка раскрыла рот, в котором как у цыганки Азы, передние зубы были сработаны из драгметаллов, и, рыгнув, напустилась на него малорусской скороговоркой:

- Ты чего сюда, сокол, прийшов? Не робишь, шо на стене для тебя понаписали? Зараз женочий день буде, завтра человичий и помоещьси тоды.

Макс, с трудом отыскивая славянские корни, почти дословно восстановил текс, только одного не мог понять, почему сегодня был женский день, а завтра человечий. То есть, следуя логике заведения, женщины могли мыться с каждый день, а мужчины только через день, когда наступал универсальный "человичий" день для страждущих обоих полов. Конечно, это можно было объяснить особенностями женской физиологии, но у Макса потребность содержать тело в чистоте была не меньше, чем у нижегородских баб. Потом, скосив глаз на прейскурант, криво висевший на стене, он обнаружил поразивший его график работы бань. Оказывается помывочная служба функционировала переменно - день женский, день мужской. То есть "человичий" на малорусском означало мужской. Подивившись особенностям украинского словообразования, в котором мужчина назывался человеком, а, женщина, выходит дело, таковым не была, Макс задумался над тем, как ему все-таки помыться.

Из истории ему было известно, что в России за мзду можно достать хоть звезду из созвездия Ориона, поэтому Макс начал (стараясь сделать свою речь доступной) предлагать содержательнице бань взятку в размере троекратной стоимости помывки. Та, глумливо хихикнув, неожиданно легко согласилась, засунув разницу между тарифом и полученной суммой в колышущиеся недра бюстгальтера.

- Пойдем, милок, я тябя провожу, а то девок налякаешь? - охотно предложила свою помощь молодуха.

Макс, ещё не веря своей неожиданной удаче - надо же, за пятнадцать рублей не только помыться, но и посмотреть редкий тогда в провинции стриптиз последовал в клубящиеся парами внутренности бань. Оборудование бани сохраняло все черты подобных заведений времен Киевской Руси. Современной особенностью был только водопровод. В остальном все было также как в ветхозаветные времена потомков Рюрика. Вдоль деревянных, попорченных сыростью стен, стояли длинные лавки, на которых громоздились жестяные тазы неизвестного Максу предназначения. Свет падал из крошечного, как казалось, слюдянистого окошка, плохо просеивающего уже сумеречное сияние. Тут и там на лавках лежали выжатые, скрученные жгутом трусы и бюстгальтеры, которые хозяйственные нижегородские женщины простирывали тут же в бане. По полу бежал мутный мыльный ручеек, со спутавшимися волосами и крошечными обмылками. Путь его лежал в дыру, заботливо организованную в углу покатого пола. Стоял кислый запах болотной тины, смешанный с химическим ароматом дешевого хозяйственного мыла. Но самое волнующее впечатление производили девки. Первое, что увидел Макс, зайдя в помывочную, были крепкие, ядреные, немного рыхлые в основании зады, бесстыже развернутые к нему во всей своей белеющей красоте. В сгущенном парном воздухе они напомнили Максу пуховые подушки, выставленные в галантерейном отделе. Зады приходили в колеблющееся движение, пока девки натирали в шайке свои панталоны и лифчики хозяйственным мылом. В другом углу белотелая наяда нещадно терла себя мочалом из конского волоса, а потом , матюгнувшись, опрокидывала на себя шайку с водой, смывая мыльную пену. За секунду усвоив банный ритуал, Макс решительной поступью направился к шайкам, стараясь не смотреть в сторону колеблющихся задов - в нем рос соблазн. Вдруг одна из девок, всмотревшись в мыльно-паровую мглу, опознала в Максе мужчину. На всю баню раздался поросячий визг, подхваченный полудюжиной других голосов. Девки побросали шайки, похватали свои жгуты, и давай напяливать их на себя, стараясь прикрыть срамные места. Дверь распахнулась и в помывочную вбежала золотозубая молодуха.

- Ну чого разорались? Мужика что-ли не бачили. А те в гуртожитку до вас по балкони не лазиют?

Девки визг прекратили и стали с интересом поглядывать на мужчину, ожидая, видимо, когда он стянет трусы. Вот этого Макс делать не торопился.

- Может тебе, голубок, спинку потереть? - не выдержала одна девка. Другие загоготали, с нетерпением ожидая ответа.

- Ты себе лучше жопу потри, - дружелюбно ответил Макс, смутно уловив, что нижегородским девкам галантность чужда, как свиньям апельсины. Он понял, что взял с девками верный тон, потому что они опять загоготали, приоткрыв щербатые порченные кариесом рты.

Потом они продолжили наступление.

- А он, видать, мужик что надо. Смотрите, какой у него, как баклажан, проявила наблюдательность другая девка. - Ой, бабоньки, мне б такого на пару ночей, я б с ним накувыркалась.

- А я б прям здесь, - разоткровенничалась другая, - на лавке, пока он не убег.

- Айда, бабоньки, его помоем, а то вона, какой гордый.

И к ужасу Макса, на него набросились девки, стали дергать его в разные стороны, водить мочалкой по всем местам, охаживать веником, да окатывать водой из шайки. Еле вырвался он от них тогда. Похватав с лавки свои вещи, он метеоритом пронесся мимо веселящейся молодухи, которая на развернутой на столе газете очищала в тот момент сваренный в мундире картофель.

- Приходь еще, - донеслось до него.

Леха уже давно с волнением прислушивался к рассказу Макса, тлея от нетерпения узнать конец. Очевидно, конец его разочаровал.

- Лох ты, Макс. Столько голых баб вокруг, а ты так лажанулся, разочарованно протянул он.

- Ты бы, конечно, всех там оседлал, - с уверенностью сказал Макс. - А потом бы повестки из вендиспансера получал. Нет, я туда "чисто" помыться пришел.

- Вот, такая "Одиссея" приключилась со мной в провинциальном городе Г, обратился Макс к девочкам. - А что это мы, барышни, не танцуем? Леля, у Вас мазурка ещё не занята?

Макс встал, подошел к магнитоле, и, покопавшись в дисках, выбрал один. Зазвучала медленная грустная мелодия, от которой хотелось прижаться друг к другу поплотнее и уже не отпускать от себя партнера.

Компания разбилась на пары, и при потушенном свете, озаряясь лишь мерцанием елочных огней, слилась в медленном интимном танце.

Макс наклонил голову к самому Лелиному уху и тихо сказал:

- Леля, пойдем на кухню, я хочу тебе сказать нечто важное.

Леля, удерживая радостную дрожь, покорно, не говоря не слова, пошла за Максом.

Войдя в кухню, Макс оглядел разбросанные в беспорядке остатки продуктов, открытые пачки и банки, вздохнул и сказал:

- Да, декорации, не подходящие...

Потом, выудил из под кухонного стола табурет, посадил Лелю, сам уселся напротив. Он мягко взял её руки в свои и тихо начал:

- Леля, я миллионы раз читал в романах, как это происходит, но сейчас чувствую себя совершенно беспомощным.

Леля ласково посмотрела на него, захотела было что-то сказать, но он мягко положил палец ей на губы, закрывая их.

- Я должен сам.

Потом, набрав воздуха, он сказал:

- Леля, выходи за меня замуж.

Она распахнула глаза, в них сверкнула слеза. Вот это и случилось. Правда, она думала, что это произойдет как-то иначе. Как? Она чувствовала, но объяснить не могла. Наверное так, как написано в миллионах романов. Но все равно, это свершилось. Она сразу не поняла, что Макс ждет от неё ответа. Хотя какой ответ тут может быть. Надо крикнуть: "Да!!!". Но получилось только шепотом:

- Я согласна...

Только значительно позже она вспомнила, что он не сказал ей, что любит её.

15

Новый год уже отсчитывал часы, и постепенно наваливалось сонное утомление. Так обычно бывает у гиперактивных детей - за день они так надоедают родителям, что несбыточной родительской мечтой является желание поскорее отправить их спать, чтобы в пропитанной запахами тишине кухни, неловко пристроившись на табурете, посмотреть эротический фильм, который принесла соседка. Но не тут-то было - беспокойный отпрыск как на зло все не унимается, сводя с ума все семейство. Он уже устал, капризничает, ноет, трет глаза и писает в колготки, но тем самым только возбуждает себя ещё больше. В конце концов, когда родители, обессилив и испробовав все инструменты педагогики от уговоров до ремня, безнадежно дремлют рядом с его кроватью, он, победно озираясь, наконец, укладывается как ни в чем не бывало.

Все уже порядком устали, но спать никто не шел, повинуясь новогоднему инстинкту, предусматривающему бессонную ночь до рассвета. Леха предложил пойти на улицу, чтобы встряхнуться и глотнуть свежего воздуха. Почти все согласились, только нестойкая Леля сказала, что она лучше пойдет спать. Ребята гурьбой высыпали на улицу, натужно смеясь, стараясь развлечь друг друга. Ядреный морозный воздух действительно взбодрил засыпающий организм, сон на время отступил. Стало по-детски весело и куражно. Перед домом у забора дворничиха с прошлого утра намела большой сугроб, сметя снег с дорожек и тротуара. Разгоряченная компания под призывом Макса затеяла игру "взятие снежного городка". На вершине сугроба закрепились Макс с Антоном, Леха же, возглавивший женский штурмовой отряд, должен был забраться на гору и сбросить оттуда обороняющихся - почти как Стенька Разин, который подобным образом расправился с княжной, утопив её во время речной прогулки. Затихший двор огласили бесноватые вопли штурмующих, и победное ликование обороняющихся, после того как последним удалось отразить первую волну атак. Леха проинспектировал своих боевых подруг, и удовлетворился тем, что повреждения были незначительны - у Юли оторвалась пуговица на дубленке, а у Ники, для прогулки переодевшейся в джинсы, в ботинок и под брючины забился снег. Передохнув, Леха повел девиц в новое наступление. В этот раз удалось продвинуться немного больше, закрепиться на подножье сугроба и попасть снежком Антону в лоб. Крики усиливались, по мере того, как штурм приближался к заветному концу. Из подъезда дома вывалила ещё одна подвыпившая компания и, завидев игрища на сугробе, который к тому времени уже напоминал вспаханную для весеннего посева клумбу, с гиганьем бросилась в бой. Получив неожиданное подкрепление, Леха сделал решающий рывок и Макс с Антоном были сметены противником, преобладающим и числом и умением. Дальше бой перешел в рукопашную, когда на растоптанном и раскиданном по всему двору сугробе сошлись на кулачках разгоряченные соперники, смешавшись в одну кучу малу. Бодаясь и пихая друг друга, они азартно дрались, напоминая со стороны борьбу нанайских мальчиков.

Наконец, утомившись, Ника с Юлей повались на снег, увлекая за собой Леху, Макса и Антона. Они лежали на снегу, раскинув ноги и руки и глядели в бесконечность космоса, в недоступность галактик, откуда, им казалась, на них смотрели понимающие глаза далеких цивилизаций.

Когда они вернулись домой, оказалось, что Леля уже давно спит, свернувшись по-кошачьи на кровати в спальне. Ника накрыла её теплым пледом, та немного заворочалась во сне, но глаза так и не открыла. Леха зашел в комнату, обнял Нику за плечи, поцеловал её в ухо, и глядя на счастливую Лелину улыбку, сказал:

- Может, её в холл перенести?

- Не надо её трогать, пусть здесь спит, - ответила Ника.

- Слушай, киска, я что-то тоже замудухался слегка. Пойду покимарю.

- Куда ты пойдешь? - спросила Ника. - Там ещё все орут. Ложись здесь, с Лелькой.

- Макс начнет возбухать...

- Ну вы же не голые...Перетрется.

- Ладно, я здесь, на кресле, - сказал щепетильный Леха.

- Ложись, Леш, я пойду чайку попью.

В гостиной, под мерное бормотанье телевизора, в котором оплаченно веселились артисты всех мастей, на диване сонливо-уставшие сидели Макс и Антон, Юля уже дремала в кресле.

- Макс, идем, поможешь мне раскладушку достать, - подавив зевок, сказала Ника. А ты, - бросила Антону, - диван разложи. В нем постельное белье...

Макс, неуверенно ступая, поплелся за Никой в холл. Там они, громыхая, достали со стеллажей раскладушку, одеяла и подушки. Половину Ника бросила на стоящий в холле диван - там будет спать она, а остальное понесли на кухню.

Когда утомление ночи близилось к развязке, Ника поняла, как сильно она опьянела. Как всякий пьяный человек, она была уверена, что почти в порядке, но, пытаясь доказать окружающим, что она способна на обычные действия, Ника говорила слишком громко, движения у неё были нарочито механические, а в голове царили кураж и бесшабашность. Они с Максом зашли в кухню.

Через кухонное окно было видно, как занимался первый день года. Нечеткие до этого контуры деревьев и зданий, как на поляроидном снимке, выделялись из мглы, и приобретали четкие линии. Кухонное пространство светлело и прояснялось.

Ника склонилась над раскладушкой, устраивая Максу скромное походное ложе. Вдруг она неясно почувствовала, что рука Макса коснулась её спины, и легкое ласкающее движение спустилось вниз, по позвоночнику. Она не шелохнулась, выжидая. Движения стали настойчивыми, почти требовательными. Ника выпрямила спину и в упор посмотрела на Макса, не снимая его рук, которые уже оказались на бедрах. Он, не говоря ни слова, потянул её к себе, и уткнулся головой в живот, впитывая запахи её тела. Ника продолжала молчать.

- Ника, - приглушенным голосом заговорил Макс, - Ника, как я ждал этой минуты.

- Зачем? - глухо спросила Ника.

- Неужели ты не понимаешь, что я цепями прикован к тебе? Я не могу смотреть, как ты сидишь в лапах этого бабуина. Что он смыслит в любви? Что он может оценить в тебе? Только "фактуру, жопу, грудь"? Ну, это его любимые места?

- Оставь Леху в покое. Ты его не знаешь.

- Мне на него наплевать, я не могу смириться с мыслью, что он стоит между мной и тобой.

- Он не между. Он рядом со мной. Я сама его выбрала.

- Но почему он? Он же двух слов связать не может в одно предложение? У него манеры царя Зулусов. Он погубит тебя Ника.

- А может, мне такой нравиться? Может, я хочу, чтоб меня погубили, - без уверенности в голосе ответила Ника.

- Типичная философия русской женщины - бьет, значит любит. Он уже доказал свою любовь? - Макс начал расстегивать Никины джинсы, будто бы в поиске синяков.

- Макс, не надо, - слабо сопротивлялась Ника.

- Ника, солнышко, - Макс бормотал, будто опьяневший. - Ника, я хочу тебя, я только об этом и могу думать, я с ума сойду, Ника.

"Солнышко" почувствовала, как в ней растет похотливая женская волна. Мысли и до этого не четкие, совсем смешались. Она ощущала, что ей до дрожи хочется, чтобы крепкие, ласковые руки Макса не оставляли её тела и продолжали свое мягкое движение по изгибам её бедер и груди.

Он посадил её к себе на колени, глаза в глаза, затем губами стал мягко исследовать её грудь и шею, покрывая их влажными, теплыми поцелуями. Руками он освободил её от джинсов, преодолев неловкость позы, и начал расстегивать штаны.

В Никиной голове мелькнул в последний раз вопрос, за чем она это делает, но остановить свое разохотившееся тело она уже не могла.

Через короткое время она ощутила Макса внутри себя и, повинуясь пляшущему ритму, задергалась в его объятиях. Она начала проваливаться в бесконечную негу. Воспоминания умерли в эту минуту.

16

В тот год февраль выдался особенно капризным. Тридцатиградусные морозы сменяли сопливые оттепели, нанося жестокие удары по сосудистой системе. Ника часто чувствовала головную боль, раздраженность и какое-то странное чувство неустроенности. Помимо прошедшей экзаменационной сессии, сдать которую, по счастью, удалось всем, а Макс вышел из неё круглым отличником (он шутил, что словосочетание "круглый отличник" фонетически напоминает ему "круглый дурак", но был нескрываемо доволен), помимо последовавших за ней каникул (вся компания ездила в подмосковный дом отдыха), величайшей факультетской новостью была предстоящая свадьба Лели и Макса.

Лишенная живых красок Леля, расцветала на глазах. Она подсвечивалась счастьем изнутри. Они подали заявление в ЗАГС через неделю после того, как Макс сделал Леле предложение. Эта новость явилась большой неожиданностью для их друзей, потому что почти дружеские отношения, сложившиеся между Лелей и Максом, не предвещали скорого вступления в брак. В большей степени это поразило Лелиных родителей. Евгения Викторовна принципиальных возражений не имела, однако, она не могла понять, к чему такая оперативность. Она хотела бы, чтобы Леля прежде закончила университет, выбрала специальность, а потом бы связывала себя матримониальными узами. Но Леля так горячо молила её понять, что она просто не может существовать без Макса, угрожая все равно уйти из дома, и жить во грехе, что податливая Евгения Викторовна сдалась. Отец Лели вообще не проявил никакого интереса к тому, что дочь собирается замуж, потому что он был занят составлением федерального послания президента парламенту. День свадьбы был назначен на 13 февраля - оставалось немного времени, чтобы достойно выдать дочь замуж. Евгению Викторовну немного смущало, что Макс не собирался приглашать своих родителей на свадебное торжество, объясняя это тем, что они очень заняты и приехать из Лиссабона все равно не смогут. Они прислали открытку, которую он показал ей, где неразборчивым профессорским почерком были написаны скупые слова поздравления сыну в связи с грядущими изменениями в его холостятской жизни. В конце было приписано четверостишие, написанное португальским поэтом XV века, которое Евгения Викторовна понять не смогла. В свободной интерпретации Макса оно звучало приблизительно следующим образом:

Если ты сорвешь в саду розу,

Впитавшую свежую утреннюю росу,

То твой день будет наполнен благолепием и ароматом

Ее трогательных, нежных лепестков...

Если ты выбросишь розу, насладившись её прелестью,

То краски твоего дня померкнут вместе с её смертью...

И так далее. Внимательная Евгения Викторовна усмотрела в этом четверостишии подозрительную метафору, неуместную при данных обстоятельствах, но объяснила это чудачеством свихнувшихся литературоведов.

Между женихом и его будущей тещей возникли также трения по поводу устройства самого свадебного торжества. Макс, ссылаясь на ограниченность в средствах, настаивал на скромном семейном обеде. Евгения Викторовна, как мать, выдающая замуж единственную дочь, мыслила куда масштабнее. Между ними не прекращались жаркие кухонные споры, пока, наконец, под давлением Лели жених на сдался, отдав все приготовления на откуп Евгении Викторовне. Она, почувствовав свободу, взялась за дело с энтузиазмом кавказской свахи. Целыми днями мать висела на телефоне, обзванивая всех своих подруг, которые когда-либо имели отношение к браку. Настоящей находкой стала её давняя университетская приятельница, которая на днях выходила замуж в восьмой раз. Гостиная Лелиного дома теперь была завалена журналами со свадебной тематикой, а сама Леля должна была таскаться с мамой по салонам, где профессионально льстящие продавщицы проносили для примерки ворох платьев, туфель, флердоранжей и прочих аксессуаров для новобрачных. Евгения Викторовна даже задумала купить костюм Максу, но тут новобрачный проявил завидную твердость. Он сказал, что ещё в детском саду сам выбирал себе колготки и шорты, и уж как-нибудь сумеет подобрать для себя пару брюк с пиджаком. Мать Лели немного огорчилась, потому что все женские платья, увиденные её в журналах всегда сопровождались костюмом жениха, безукоризненного, в мелких деталях, сочетавшегося с нарядом невесты. Макс мог нарушить гармонию.

Сами брачующиеся находились в состоянии отстраненного счастья, их часто видели шепчущимися в укромных уголках университетских вестибюлей, или они, сплетя ладошки, сидели на лекциях с нежными блуждающими улыбками на лицах.

Друзья ломали голову над подарками, но ничего, кроме постельного белья и кофеварок на ум не приходило. Леха предложил подарить щенка овчарки, потому что "собака - это друг человека", но Ника сказала, что женщина - это друг человека, и по крайней мере, одна у Макса уже есть.

Друзья сидели в университетской столовой, мусоля подсохшие эклеры, и запивая их кофе, который по вкусу напоминал приворотное зелье из сушенных кузнечиков. Вдруг Ника вскочила из за стола, и, ничего не говоря, бросилась вон из буфета. Никто не успел понять, что случилось. Леха встревожено посмотрел ей вслед, и проговорился, что в последнее время Ника ведет себя очень странно. Часто жалуется на головную боль, чувствует себя усталой и срывается на него по каждому пустяку. Он поднял на Юлю глаза с намешанной в них печалью, тревогой и надеждой и, смущаясь, спросил:

- Юль, может у неё там по женской части чего? Ты бы поговорила с ней, а то я не могу больше на неё смотреть. Хотел её к доктору отвести, она не идет.

- Ладно, Леш, - согласилась Юля, - я попробую, только ты сам знаешь, что от неё все что угодно можно ожидать. Может, она вообще разговаривать не будет.

- Да, баба с характером, - пряча гордость изрек Леха.

- А у меня сеструха есть, - вмешался Антон, - как бы кузина. Так она, блин, залетела, и такая же была, нервная. Может она тоже, а? - поймав тяжелый взгляд Лехи, он смутился, и уставился в чашку с кофе.

- Сам ты залетел, - ответил Леха, - она бы мне сказала, соображаешь?

Юля встала и, одернув юбку, забравшуюся опасно высоко, сказала:

- Мне надо в одно место, вы в курилку идите, я к вам приду.

- Хиляй, - одобрил Леха.

Юля шла по коридору, мурлыча песенку про "чашку кофею". В здании уже почти никого не было - начало семестра, ещё не время напрягаться. Вот поближе к сессии, студент потянется в библиотеку. Курилки почти до ночи будут клубиться табачным дымом, испускаемым на минутку оторвавшимися от конспектов и книг библиотечными завсегдатаями. Юля любила университет в его тихой и безлюдной ипостаси. Прохаживаясь по его холлам и аудиториям, академический воздух которых, казалось, был напитан мудростью и открытиями, она ощущала причастность к могучей интеллектуальной элите страны. Она готова была дни напролет проводить в этом здании, поэтому часто без надобности оставалась здесь, слоняясь по буфету и библиотеке, в надежде встретить кого-нибудь, с кем можно было бы потрепаться и покурить.

Юля подошла к облупившейся двери туалета, идентифицированного как "Ж" большой буквой, болтающейся на одном гвозде, толкнула её и вошла внутрь. На полу возле раковин она увидела Никину сумку, небрежно брошенную хозяйкой.

- Ника, ты здесь? - осторожно спросила Юля.

Ответом ей послышался звук рвотного спазма и тихий стон. Затем дверь резко распахнулась, и из кабинки вышла Ника, похожая на утопленницу. Ее кожа была бледная, как мелованная бумага для принтера. Рукой она прикрывала рот, будто тайком зевала в филармонии, а лицо её было искажено незаслуженным страданием. Она, не обращая внимания на Юлю, подошла к раковине, открыла воду и начала умываться.

- Ника, тебе плохо? - Юля сделала шаг вперед.

Молчание.

- Ника, может Леху позвать? - Юля беспомощно смотрела на подругу.

Наконец Ника распрямилась, достала бумажный платок, вытерла лицо и с ненавистью посмотрела на Юлю.

- Ну, что уставилась?

Юля растерялась от беспричинной грубости.

- Чего ты орешь? Я только хотела помочь.

- Да? - насмешливо произнесла Ника. - И чем же?

Юля не знала, что ответить. Ей казалось, что лучше промолчать.

- Меня Леха попросил с тобой поговорить?

- А ... - протянула Ника. - Голубь мира...Ну, говори.

Юля все ещё не уверенная в том, что нужно продолжать разговор, выдавила.

- Он думает, что ты заболела.

- А ты, что думаешь?

- А ничего не думаю, - почти прошептала Юля.

- В этом-то и заключается твоя проблема, - сказала Ника, и вдруг, согнувшись и расширив глаза, она бросилась в кабинку, из которой опять послышались звуки спазмов и шум спускаемой воды.

Когда Ника вышла к умывальнику, Юля все ещё топталась на месте. Ника, бросив на неё желчный взгляд, с усилием выдавила:

- Ну что ты здесь стоишь, как столб?! Иди расскажи всем, что я беременна!

- Ты беременна? - не вполне понимая смысл услышанного, выдохнула Юля.

- Да! Представь себе, - Ника обернулась к Юле, на её землистом лице растянулась ядовитая улыбка. - А если ты узнаешь, от кого, то вообще обалдеешь? - казалось, она наслаждается наблюдая, как Юля цепенеет. Она продолжала только затем, чтобы сделать впечатление ещё трагичней.

- От кого? - с глупой улыбкой спросила Юля, не понимая, какой же тут может быть выбор.

- От Макса! - как кинжалом нанесла удар Ника, радуясь произведенному впечатлению.

- От Макса, - глухо повторила Юля.

- Да, от Макса, - отрезала Ника. - Беги, жалуйся всем. Настучи своей святоше Лельке. Так и скажи невесте: "Ника беременна от твоего жениха".

- Но этого же не может быть! - помедлив секунду, и как будто что-то вспомнив, сказала Юля.

- Может! - почти в слезах закричала Ника. - Ты - дура, что ты вообще понимаешь, что может, а что не может?!

- Не ори! - завелась Юля. - Послушай меня, что я тебе скажу... - она пыталась прорваться сквозь Никину истерику.

- Что?! - серые глаза Ники сузились до щелки. - Может воспоминаниями поделишься, как он тебя "на картошке" девственности лишал, и как ты потом за ним, как болонка, бегала - "вернись, я все прощу".

- Ника, не надо так, - почти умоляла Юля.

- Я тебя ненавижу! - уже кричала Ника. - Ты жалкая дура, об тебя все ноги вытирают, а ты готова потом задницу лизать. Вали отсюда! Мне не нужны твои сопли, я со своими проблемами сама справляюсь.

Юля, окаменев, от грубости и ненависти, только моргала, глядя на трясущуюся в истерике Нику. Потом, осознав, что все то, что она сейчас услышала относится к ней, она, будто приняв решение, медленно, расставляя слова сказала:

- Сама ты дура! Ну, и пошла ты. Так тебе и надо, за то, что ты такая стерва! - и, опасаясь, что Ника кинется на неё с кулаками, она быстро выбежала из уборной, не забыв сильно хлопнуть дверью.

В коридоре в полном непонимании стоял Леха, который слышал доносившиеся из туалета крики, силился что-то разобрать, но зайти в туалет стеснялся. Увидев выбегающую Юлю, он, не сумев поймать её за руку, крикнул вдогонку:

- Юль, что у вас там случилось?

- Ничего! - Юля на секунду остановилась. - Ей лечиться надо у психотерапевта.

И, секунду помедлив, зло добавила:

- И у гинеколога, - и исчезла в сумрачном пространстве коридора.

Леха рывком открыл дверь и вступил в тускло освещенную внутренность женской уборной. Над раковиной, склонившись в позе боксера, получившего запрещенный удар, стояла обессилившая Ника. У Лехи похолодело где-то под сердцем. Он бросился к ней, развернул её лицом к себе и почти закричал:

- Ника, что случилось?

- Что ты орешь мне в ухо? - стараясь вырваться из тисков его рук, захлебываясь в слезах, простонала Ника.

Не ослабляя хватки, Леха включил воду из под крана и силой наклонил Никину голову вниз. Он, пригоршней зачерпывая воду, обдавал её лицо, смывая сопли и слезы. Наконец, он почувствовал, как конвульсии в её теле стали утихать, и она, только тихо всхлипывая, стала вытирать вспухшее от слез лицо. Он прижал её к груди, и мягко подталкивая в сторону двери, повел, как ведут поднявшегося с кровати больного, сраженного тяжелым недугом. В коридоре он усадил её на скамейку, а сам присел рядом, продолжая прижимать её к себе, опасаясь, что без него она опять потеряет устойчивость.

- Ну, что ты, мать, хнычешь, - успокаивал он Нику. - Я тому, кто тебя обидел яйца откручу.

- Откуда ты знаешь, кто это? - подняла на него встревоженные глаза Ника.

- А что, правда тебя кто-то обидел? - Лехины мускулы стали наливаться твердостью, как перед боем.

- Леша, мне надо сказать тебе кое-что, только я не знаю как, - жалостливо, глотая опять закапавшие слезы, проговорила Ника.

- Говори как есть, - Леха почувствовал, как сердце заныло недобрым предчувствием.

- Я очень виновата перед тобой Леш. Ты самый добрый, самый верный, самый бескорыстный человек, который встретился мне в этой дурацкой жизни, а я предала тебя как последняя дрянь.

Леха заерзал на лавке, сложив свои огромные, как боксерские перчатки руки в кулаки. Он то распрямлял пальцы, то собирал их обратно в кулак.

- Ну ты, это, Ника, брось. Ты тоже хорошая... - он вдруг почувствовал, что не хочет, чтобы Ника продолжала. Что бы там не случилось, пусть все останется как в эту минуту. Ее доверчивая голова у него на плече. Ее детские слезы намочили ему рубашку. Она говорит ему слова, которые он ждал от неё полгода, и уже потерял надежду, что когда-нибудь сможет их услышать. Но Ника продолжала:

- Я беременна, Леша.

- Что ты? - он хотел убедиться, что не ослышался.

- Я беременна, - точно повторила Ника.

Леха вдруг почувствовал, как в него вливается нечеловеческое счастье, которое может прийти только с небес. Он очумело посмотрел на Нику и, задыхаясь от распиравшей его радости, закричал:

- Ника, у меня будет ребенок!

Потом он на секунду остановился, будто бы пытаясь зацепиться за какую-то неуловимую мысль, и спросил очень нежно и дурашливо:

- Как же это мы с тобой так пропустили?

Ника как в беспамятстве посмотрела на него, потом, как будто бы опасаясь удара, отодвинулась в дальний угол лавки, и шепотом произнесла:

- Это не твой ребенок...

Леха наклонил голову поближе, развернув её левым ухом, будто прислушиваясь.

- Не понял?!

- Это не твой ребенок, - сказала Ника, и подняла руки, защищаясь от него.

Леха встал, навис над ней всей мощью своего огромного тела, потом схватил её за плечи, как хватают безжизненный манекен, наряжая его для магазинной витрины, и затряс её, издавая при этом стон раненого носорога. На секунду Нике показалось, что он убьет её.

- Чей это ребенок, сука? - захрипел он.