"Витька с Чапаевской улицы" - читать интересную книгу автора (Козлов Вильям)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВСТРЕЧА В ЛЕСУ

Гошка Буянов бежал по лесу, пока не выбился из сил. Зацепившись ногой за сломанную елку, он грохнулся на землю и, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди, затих. Никакой погони не было. Над головой шевелились островерхие кроны сосен и елей. Попискивали птахи. Бабочка-крапивница уселась Гошке на колено и стала складывать и раскладывать красные с черными точечками крылья. «Ей наплевать на войну, – подумал Гошка. – Живет в свое полное удовольствие... А тут черт знает что такое на белом свете творится!» Отлежавшись на колючей, усыпанной иголками земле, Гошка немного успокоился. Сердце перестало бухать так, что в затылке отдавало, дышать стало легче. Правда, в боку покалывало. Мелькнула было мысль, что ребята погибли, но Гошка эту мысль сразу отогнал. Могли бы тоже убежать. Просто они растерялись, а он сразу сообразил что к чему – и давай бог ноги. Витьке, конечно, туго придется со своим браунингом... Говорил дураку выброси – не послушался, а теперь рассчитывайся за собственную глупость... Гошка слышал один выстрел, немного погодя второй. Это было в той стороне, куда повели ребят. В кого стреляли?

Можно было бы забраться на высокое дерево и оттуда посмотреть, но Гошка свой бинокль оставил в лесу. Еще найдут немцы в рюкзаке бинокль и подумают, что он партизан. Гошка даже ребятам ничего не сказал, просто взял и оставил бинокль под ореховым кустом. Пусть зайцы в него смотрят.

Вытащив из штанов колючку, которую он подхватил во время бегства, Гошка не спеша зашагал по лесу. Башмаки его совсем расползлись, рубаха и штаны в дырках, голова чешется. Последний раз в бане он был до войны. Это сколько? Уже скоро два месяца? Или три? Он уже потерял счет времени. Когда он обедал? Вчера в это время. Да и разве это обед: кусок черствого хлеба и кружка горячего кипятку без сахара! Вспомнив про обед, Гошка пожалел, что нет рядом Сашки Ладонщикова. Этот быстро бы чего-нибудь сообразил. Сашка носом чувствует, где лежит съестное.

* * *

– Где-то я видел этого шпингалета... – сквозь сон услышал Гошка. Он открыл глаза и вскочил на ноги: вокруг стояли хмурые небритые люди в военной форме, но без знаков отличия. У некоторых в руках карабины и автоматы. Всего человек пятнадцать – двадцать.

– От немцев тикаешь? – спросил высокий, с рыжеватой закурчавившейся бородой. У него на груди автомат, сбоку на ремне – пистолет. Чувствовалось, что он здесь старший.

– Здравствуйте, Анатолий Васильевич, – сказал Гошка, улыбаясь. В рыжебородом он узнал капитана Никонова, того самого, который взял их на маленькой станции в теплушку.

– Я же говорю, что тебя знаю, – улыбнулся Никонов. – А где твоя компания?

Гошка отряхнул со штанов сухие иголки и землю, поднял пустой рюкзак.

– Даже не слышал, как вы подошли, – сказал он,

– Еще девчушка с вами была... Люся, кажется?

– С нами две было.

– Добрались до города? Гошка кивнул.

– Там остались, что ли? – допытывался капитан.

– Погибли они, – сказал Гошка. – Немцы на шоссе расстреляли... Собственными глазами видел. Один я спасся.

– Повезло, – заметил худощавый боец. Он был в галифе, гимнастерке и без сапог.

– Что им ребятишки-то сделали? – сказал пожилой боец с усталым лицом и красными глазами. – Озверел фашист! – Где это было? – спросил Никонов.

– Там... – неопределенно махнул рукой Гошка. – Окружили нас и повели на шоссе.

– Помните, товарищ капитан, утром стреляли? – вспомнил босоногий боец. – И точно, где-то на шоссе.

– Выходит, прочесывают лес...

– У нас три гранаты осталось, товарищ капитан, – сказал босоногий боец. Рискнем? За детишек-то?

– Фашисты давно уехали, – вмешался Гошка. – Собственными глазами видел.

– Славная эта девочка Люся... – Капитан отвернулся и посмотрел на солнце. – До ночи еще километров десять пройдем. Скорее бы к своим... А там заряжающим пусть ставят к пушке!

– Можно, я с вами? – попросился Гошка.

– Как же ты свою команду-то не сберег? – покачал головой Никонов.

– А где старшина Федорчук? – спросил Гошка. – А другие?

Капитан внимательно посмотрел на него, на скулах заиграли желваки.

– Ты, я гляжу, вострый стал... И глаза у тебя какие-то беспокойные, будто совесть нечиста... Впрочем, оно и понятно, – вздохнул он. – Я тоже чувствую себя в ответе за всех... Федорчук погиб. И Трифонов, и Киселев, и много-много других... До сих пор удивляюсь, как я жив остался.

– Товарищ капитан, слышите? – сказал боец. Издалека донесся гул канонады. Иногда он пропадал, а потом снова возобновлялся.

На худощавом, осунувшемся лице капитана появилась улыбка и тут же исчезла.

– Наконец-то зацепились, – сказал он. – Ох, я неприятная это штука отступать! Ну ничего, еще будет и на нашей улице праздник!

Бойцы заметно оживились, разом заговорили. Хмурые бородатые лица потеплели.

– Через два дня солдатский борщ будем у своих наворачивать!

– У меня кишка кишке на скрипке серенады поет...

– Братцы, а как там нас, окруженцев, встретят? Читали немецкие листовки? Эти гады пишут, что окруженцев расстреливают.

– Как будто мы виноваты!

– А ты верь фрицам...

Никонов зашагал по жесткому седому мху прямо на гул канонады. Остальные потянулись за ним. Гошка заметил, что некоторые прихрамывают, у других перевязаны руки, головы. Капитан так ничего и не ответил: берут они его с собой или нет?

Гошка решил больше не спрашивать, а идти за бойцами, и все. Последним шел рослый светловолосый боец с забинтованной головой. Сквозь грязную повязку проступала кровь. На плече автомат.

К вечеру канонада стала громче, отчетливее. Тысячи далеких молотов били по тысячам наковален. Над лесом пролетали самолеты. И наши, и немецкие. То и дело завязывались воздушные бои. Трассирующие пули вспарывали вечернее небо. Наблюдать за боем было невозможно: мешали кроны деревьев.

Перед заходом солнца десяток наших бомбардировщиков разгрузился над шоссе. От тяжелых взрывов вздрагивала земля, с деревьев сыпались иголки и сучки.

– Сыпь, ребята! – сказал молодой боец без сапог. – Пусть знают наших!

Над лесом пронеслись «мессершмитты». Наши истребители, прикрывающие бомбардировщики, тотчас вступили в бой. Все перемешалось: разрывы бомб, треск пулеметных очередей, надсадный вой моторов, короткие, отрывистые залпы автоматических пушек. Покружившись в бесконечном хороводе над лесом, самолеты исчезли. Один «мессершмитт», волоча за собой огненный хвост, наискосок перечеркнул небо и взорвался где-то над бором. Краснозвездный ястребок сделал над поверженным врагом широкий круг и улетел.

– Видали, как он его? – ликующим голосом произнес светловолосый боец, вслед за которым шел Гошка. И широко улыбнулся мальчишке, отчего его небритое лицо сразу помолодело.

– Кра-асиво упал, – сказал другой боец.

Капитан с пятью бойцами отправился на разведку к шоссе. Остальным было приказано ждать в лесу. Гошка остался с теми, кому было приказано ждать. Гошка не рвался в разведку.

Бойцы улеглись на мох. Это был первый привал с того часа, когда к отряду пристал Буянов. Светловолосый стащил сапоги, размотал почерневшие портянки и стал с интересом разглядывать большие распаренные ступни.

– Жмут? – спросил Гошка, которому вдруг захотелось поговорить с бойцом.

– По сорок – пятьдесят километров в день врезаем, – ответил тот. – Верблюд копыта сносит.

– Скоро будем у своих.

– Кто будет, а кто и не будет, – заметил пожилой боец с красными глазами.

– Как говорится, близок локоть, да не укусишь!

– Почему не укусишь? – насторожился Гошка.

– Ты знаешь, что такое перейти линию фронта? Это когда тебя с двух сторон бьют и в хвост и в гриву.

– И наши?

– Ежели ты командующему телеграмму отстукаешь: так, мол, и так, встречайте непутевого, соскучился по родной маме... В таком разе, может, и с оркестром встретят.

– Не пугай, Федор, – вмешался боец с забинтованной рукой. – Чем такая волчья жизнь, лучше...

– Лучше смерть от своих принять? Нет, я не согласный. Какого лешего две недели сквозь лес продирался? Чтобы от своего брата-солдата пулю в лоб получить?

– Не разводите панику, – сказал другой боец. – Я верю в нашего капитана.

– А что капитан? Заколдованный, что ли? Пуле все одно: батальонный ты или рядовой.

– И самолеты там... где линия фронта, бомбят? – спросил Гошка.

– С утра до вечера гвоздят! – ответил пожилой боец с красными глазами. Всю передовую, как плугом, перепахали.

– А ночью? – уставился на него Гошка, у которого заныло сердце.

– Ночью ракет понавешают и садят из минометов... Линию фронта перейти это все равно что на том свете побывать...

– А как же разведчики? – неодобрительно посмотрел на него светловолосый с забинтованной головой. – За ночь по два раза переходят линию фронта.

– Перехо-одят... – протянул красноглазый. – А вот многие ли назад возвращаются? С нашего полка из пятнадцати разведчиков только трое из вражеского тыла вернулись...

Гошка уже не слышал, о чем толковали бойцы: он до мельчайших подробностей вспомнил ту страшную ночь, когда на эшелон налетели немецкие бомбардировщики: свое паническое бегство в полыхающую багровыми вспышками ночь, гнилой запах болотной воды, кваканье лягушек; мертвенный свет ракеты, наверное, казался лунным сиянием... Вот тогда, может быть, впервые в жизни Гошка испытал настоящий панический страх. Страх, заполняющий тебя всего без остатка. Это когда внутри бьется, стучит одна-единственная мысль: спрятаться, выжить... Самому-то себе сейчас можно признаться: Гошка никогда не был таким храбрецом, за которого выдавал себя. Страх всегда жил в нем, только так глубоко прятался, что порой и сам Гошка забывал, что он сидит в нем, как гвоздь в доске.

Помнится, в пятом классе, прочитав «Вий» Гоголя, Гошка с неделю боялся один оставаться в темноте. Ему мерещились страшные вурдалаки, ведьмы, упыри! Он боялся темноты до того, что в сумерках не решался выйти в уборную, которая находилась метрах в тридцати от дома.

И вот этот глубоко притаившийся в нем страх наконец открыто вылез наружу. Не стесняясь никого, даже Аллы Бортниковой, которая ему очень нравилась. А теперь и Алла отступила куда-то далеко... Кстати, где они сейчас? Не собираются ли тоже перейти линию фронта? Зачем, спрашивается, он сказал Никонову, что их всех расстреляли? Он ведь не видел? Зачем соврал? Не Гошка это сказал Никонову, а подлый страх, который после той проклятой бомбежки, видно, навсегда поселился в нем...

Пришел Никонов. Бойцы стали подниматься с земли, отряхиваться, надевать оружие. Красноглазый с сердцем забросил карабин за спину. Бугристый нос у него лоснился. Светловолосый положил тяжелую руку Гошке на плечо.

– Бог не выдаст – свинья не съест, – ободряюще улыбнулся он. – Повезет, так нынешней ночью будем у своих... Подымайся, парень!

Гошка сгорбился и стал развязывать шнурки на дырявом ботинке.

– Сучок попал... колется, – сказал он, не глядя на бойца. – Переобуюсь – и догоню.

Бойцы растянулись цепочкой за Никоновым. Шагали след в след. Светловолосый, прежде чем свернуть на просеку, оглянулся и помахал рукой мол, поторапливайся...

Они ушли. Гошка смотрел им вслед. Обмахрившиеся коричневые шнурки, будто длинные черви, извивались у ног. Еще можно быстро зашнуровать ботинки, вскочить на ноги и догнать их... И никто ни о чем не догадается. И, как сказал светловолосый, если бог не выдаст да свинья не съест, то нынче уже будет Гошка Буянов у своих...

Не вскочил Гошка на ноги, не поторопился. Все так же сидел он на мшистой кочке, прижавшись спиной к шершавому сосновому стволу, и смотрел прямо перед собой. Страх перед бомбежкой, опасностью мертвой хваткой удерживал Гошку на месте.