"Я спешу за счастьем" - читать интересную книгу автора (Козлов Вильям Федорович)

13

Паровоз смирно стоял на кругу и пускал в морозное небо хлопки белого дыма. Круг скрипел, но крутился. Сначала я видел один уплывающий маслянистый бок паровоза, потом тендер с горой угля и, наконец, второй бок. Круг остановился. Паровоз тонко свистнул и сошел с поворотного круга. Из будки выглянула голова в железнодорожной фуражке со шнурами. Когда-то шнуры были белые, а теперь стали черными. Машинист посмотрел на нас и подмигнул.

— Чего это он? — спросил Генька Аршинов.

— Обрадовался, — сказал я. — Тебя увидел.

Машинист остановил паровоз и еще больше высунулся из окошка. Это был парень лет двадцати трех. Лицо широкое, круглый подбородок. Из-под фуражки, сдвинутой на затылок, выбивались русые волосы. Небольшие серые глаза весело смотрели на нас.

— Зеленый еще, — негромко сказал Генька. — У такого, пожалуй, научишься…

— Зачем тебе учиться? — трепался я. — Ты и так все знаешь… Вон у тебя какой берет… Ты и на учащегося не похож. Командир производства! Сходил бы, Генька, к начальнику депо и попросил паровоз? Хотя бы кукушку, а?

— Я бы тебя все равно не взял в бригаду, — буркнул Аршинов.

Мне машинист сразу понравился. Другой бы на его месте стал выкаблучиваться: брови хмурить, качать головой, вздыхать, а этот смотрит в окошко и улыбается. И улыбка у него хорошая. Широкая такая, располагающая. Глядя на него, я тоже стал улыбаться. Один Генька не улыбался. Он смотрел на бок паровоза. Там красными буквами по зеленому фону было написано: «Комсомольско-молодежная бригада». Паровоз был серии ТЭ-2425. Мощный, с маленькой трубой и черными защитными щеками. Колеса были красные. Паровоз блестел, лоснился. Хотя машинист был молодой, но, видно, любил чистоту и порядок.

— Мне не нравится задняя тележка, — сказал Генька. — Конструкция давно устарела.

— А мне нравится… Тележка как тележка.

— И сила тяги невелика… Не больше двадцати тысяч килограммов.

— Хватит тяги, — сказал я. — Попрет состав длиной в километр.

— Надорвется.

С Генькой сегодня невозможно было разговаривать, — все ему не так не этак. То машинист оказался без бороды, то задняя тележка не в жилу. Петушится Генька. Фасонит.

— Как проехать на станцию? — спросил машинист, скаля белые зубы.

— Валяй прямо по тропинке, потом поверни налево и трубой упрешься в вокзал, — в тон ему ответил я.

— По тропинке?! — Машинист захохотал и поддал пару.

Паровоз, набирая скорость, покатил от депо к станции. Мы с Генькой посмотрели друг на друга.

— Это наш паровоз, — сказал Генька. — 2425.

— Наш, — подтвердил я.

— Чего же мы стоим?

— Не знаю, — сказал я.

— Без нас укатит.

— Уже укатил…

Генька схватил маленький чемоданчик и пулей помчался за паровозом. У меня чемоданчика не было, — не успел еще обзавестись. За паровозом я не побежал. У Геньки нет чувства юмора. Куда денется паровоз, если мы приписаны к нему? А кто будет уголь в топку бросать, ухаживать за паровозом?

Генька бежал и размахивал чемоданом. Он, кажется, даже кричал: «Куда вы! Подождите!» Но машинист не стал ждать. Машинист даже не видел Геньки. Паровоз доехал до стрелки и свернул на другой путь. Вдоль станции растянулся длинный товарный состав. Паровоз двигался к голове состава. Я шел мимо вагонов и читал надписи, вкривь и вкось нацарапанные мелом: «Соль», «Хлеб», «Фосфатные удобрения», «Стекло», «Мел», «Транзит»: «Москва — Калининград». И множество других. Не состав, а хозяйственная лавка! И все это мы с белозубым машинистом повезем, Одни вагоны отцепят, другие прицепят. И так всю свою беспокойную жизнь путешествуют вагоны по стране. Иногда они ненадолго задерживаются на какой-нибудь станции: стоят в тупике, ждут разгрузки. А потом снова стучат их колеса по рельсам. Веселая жизнь у вагонов!

Когда я подошел к паровозу, сцепщик орудовал у сцепки. Генька без шинели и чемоданчика, в одном лыжном костюме бегал вдоль колес с масленкой в руках, проверял буксы. Лицо у него было очень озабоченное. Машинист стоял напротив будки и смотрел на меня. В окошко я видел только его лицо, а теперь мог любоваться на машиниста в натуральную величину. Плечи квадратные, широкая выпуклая грудь, крепкая шея, рост средний. Сильный парень! Машинист смотрел на меня и курил. Глаза у него были все такие же веселые.

— Зови меня Рудик, — сказал он.

— Рудик так Рудик, — усмехнулся я. — Где ты такое имя выкопал?

— Все мои указания для тебя закон — заруби на носу!

— Зарубил, — сказал я.

— Бывал на паровозе?

— Топку найду… и уголь.

— Прогресс, — сказал Рудик. — Поездка трудная… Подъем. Знаешь, что такое подъем?

— Где уж мне… — сказал я.

Машинист позвал Геньку и, окинув нас оценивающим взглядом, сказал:

— У меня всего две вакантных должности: помощник машиниста и кочегар…

Генька вытер руки о концы (уже запасся!), приосанился. Я не претендовал на помощника машиниста. Куда мне тягаться с Аршиновым! Мне и кочегаром хорошо.

— Мое дело уголек, — сказал я и посмотрел на Геньку. — Пусть он командует. Я очень люблю, когда мной командуют.

Но машинист все сделал наоборот: меня назначил своим помощником, а Геньку кочегаром. Признаться, я этого не ожидал. Я видел, как сразу опустил нос наш комсомольский секретарь. Он ни на минуту не сомневался, что его назначат помощником. Он и учился лучше меня, и все такое. И вдруг — конфуз. Лицо у Геньки стало жалким, и я не выдержал.

— Буду кочегарить, — сказал я. — Пусть он — помощником.

Машинист поглубже нахлобучил фуражку со шнурами и посмотрел на меня. Глаза у него стали суровыми.

— Здесь не базар, — сказал он. — И нечего торговаться.

— Он не комсомолец, — сказал Генька, не глядя на меня. Ему было стыдно.

Машинист подошел к Геньке, заглянул ему в лицо.

— Ты это, парень, брось, — сказал он. — А то и кочегаром не возьму… Фрукт!

Генька готов был сквозь землю провалиться. Я знал, он неплохой парень, этот Генька Аршинов. Просто что-то нашло на него. У меня у самого такое бывает. Чтобы прекратить неприятный разговор, я спросил:

— Скоро отправляемся?

Рудик взглянул на часы:

— Еще десять минут…

— Что нужно делать?

— Совсем забыл! — схватился за голову машинист. — Запаску… колесную пару в депо оставил. Кто сбегает?

— Ведро есть? — спросил я.

— Есть… Из-под мазута.

— Давай лучше за паром сбегаю…

Машинист заулыбался. Напряженная обстановка разрядилась, как пишут в международных обзорах.

Когда мы по железному трапу один за другим поднимались в будку, Генька обернулся и негромко сказал:

— Скотина я.

— Скотина, — подтвердил я.

В будке было тепло, как в бане. И запах какой-то банный: пар с углем. Весело гудело пламя в топке. Тоненько посвистывал пар. На крупных приборах дрожали стрелки. Я мог рассказать о паровой машине, мог потянуть за ручку в случае, если потребуется гудок. Но тронуть состав с места я не мог. А машинист рассчитывал на нашу помощь. Кроме нас троих, никого больше не будет. Пожалуй, зря он меня назначил помощником. Уж если по совести говорить, то Генька куда больше меня соображает в этом деле. Генькин отец, машинист, не раз брал его в поездки. У Геньки есть эта железнодорожная струнка, а у меня нет. И откуда ей быть? Мой родной отец черт-те кем был, только не железнодорожником. Генькин отец работает в этом же депо, и Аршинов мог бы получить назначение к нему на паровоз. Не захотел почему-то.

Мы услышали свисток главного. Машинист передвинул рычаги, и наш паровоз, шумно пробуксовав, плавно тронулся. Генька мельком взглянул на приборы и, не ожидая команды, откинул дверцу топки. Яркое желтоватое пламя озарило будку. Генька поднялся на тендер, набросал в лоток угля. Потом подошел к топке и посмотрел на меня: открывать? Я кивнул и, расставив ноги, стал равномерно кидать в жаркую глотку топки совок за совком. Генька открывал и закрывал дверцу. Он быстро приноровился к моим движениям и ни на одну лишнюю секунду не оставлял топку раскрытой.

Рукава лыжной куртки у Геньки закатаны, берет надвинут на брови. Огненным отблеск полыхает на руках, лице. И лицо у Геньки довольное. Он примирился с тем, что он кочегар, и с удовольствием делает свою работу.

Паровоз бодро пыхтел, набирая скорость. Рудик высунулся в окно и что-то крикнул стрелочнице. Лицо у него тоже было довольное.

Мы подъезжали к Сеньковскому переезду. Полосатый шлагбаум перегородил дорогу машинам. Проплыло мимо высокое недостроенное здание мелькомбината. Немного позже прогрохотали по железному мосту через Ловать. Улицы оборвались, замелькал вдоль полотна засыпанный снегом кустарник. Там, за Ловатью, — Верхи, где мы с Аллой катались на лыжах…

Алла проходит практику в вагонном депо. Они с Анжеликой попали в отдел к технологу. У них работа чистая, не нужно возиться с углем и мазутом; сиди в кабинете за столом и подшивай цеховые рапортички.

— Как семафор? — спросил Рудик.

Я высунулся в окно по самые плечи. Ветер словно шапкой ударил по лицу.

— Вроде открыт…

— Без вроде!

— Открыт.

— Иди сюда, — позвал машинист.

Я подошел. Он объяснил мне, как нужно поддерживать равномерное давление пара в котле. Показал манометр. Я должен следить за ним. Как только стрелка подойдет к красной черте — уголь в топку бросать не надо.

Я поудобнее уселся на скамейку и, проникнувшись всей ответственностью порученного дела, стал смотреть на приборы. Рудик следил за сигнализацией. Генька подгребал уголь с тендера. Лицо его от угольной пыли почернело. С висков на щеки спускались белые дорожки. Вспотел Генька. Он стал похож на заправского кочегара.

Я сказал Геньке, чтобы он передохнул. И еще я сказал Геньке, чтобы весь не высовывался в окно, а то простудится. Я мог ему что угодно сказать, а его дело слушать. Как-никак я помощник машиниста, и мои указания — закон для Аршинова.

Поезд шел на подъем. Стрелка скоро отклонилась от красной черты, и нужно было снова швырять уголь в топку. Мы поменялись с Генькой местами. Он стал швырять уголь в топку, а я открывать и закрывать дверцу. Рудик взглянул на нас, но ничего не сказал.

Мы приближались к большой узловой станции Новосокольники. Наш состав приняли на второй путь. На первом стоял пассажирский Рига — Москва. Возле вагонов обычная сутолока: один уезжает, трое провожают, пятеро смотрят. Две девушки в красных лыжных костюмах прогуливались по перрону недалеко от нашего паровоза. У одной была красная шапочка с белым помпоном (она напомнила мне Аллу), у другой — синяя с красным помпоном. Рудик сунул в карман какие-то бумаги и пошел к дежурному, а мы с Генькой стали осматривать паровоз.

Генька молоточком постучал по колесу и, оттопырив ухо, прислушался. Это для форсу. Что сделается колесам за каких-то двадцать километров пути? Я проверил тормозные колодки.

Красный и белый помпон остановились у вокзальной изгороди и, посмеиваясь, стали глазеть на нас. Мы с Генькой почувствовали себя старыми паровозниками. Генька, поправив берет, небрежно постукивал молоточком по чему попало: по колесам, по рельсам, по заклепкам. Даже по шпале попал. Лицо у него было при этом важное. У меня молоточка не было, я взял масленку и стал оглушительно хлопать крышками букс. Смазки н буксах было хоть отбавляй: Аршинов в Великих Луках залил. У красного помпона очень привлекательное лицо: быстрые глаза, хорошенький носик. Я вдруг пожалел, что не машинист скорого: я бы тогда вез этих девушек и на каждой остановке встречал бы их.

Свистнул главный, и поезд Москва — Рига гулко хмыкнул. Девушки улыбнулись нам и припустили к своему вагону. Ушел поезд, ушли провожающие. Перрон сразу опустел. Из комнаты дежурного вышел Рудик.

— Через пять минут поедем, — сказал он. — До Себежа — «зеленая улица».

И снова наш длиннохвостый состав стучит по рельсам. Из туманной пелены февральского неба выглянуло солнце. Снег на белых полях ожил, засверкал, будто его битым стеклом посыпали. От телеграфных столбов вытянулись длинные тени. Они упирались в крутую насыпь и косо ломались. На телеграфных столбах топорщился иней. За полями виднелись прикрытые снежными шапками деревенские избы.

Из Великих Лук выехали — совсем не было лесов. Кое-где тощий кустарник и маленькие елки, облепленные снегом. После Пустошки, которую мы проскочили с ходу, начались леса и озера. Высоченные прямые сосны и ели стояли на берегах, и желтый отблеск жарко горел на стволах. На вершинах — комки снега. Снег накрепко примерз к зеленым иголкам, ветром не оторвешь. Посредине озера можно было иногда увидеть неподвижные черные точки. Это рыбаки… Из леса к железнодорожному полотну тянулись цепочки следов. Маленькие и большие, частые и редкие. Цепочки расходились, и сходились, и оставались за паровозом быстрее, чем я мог их рассмотреть.

Рудику стало жарко, и он сбросил телогрейку. На отвороте серого пиджака я увидел значок первого разряда. Оказывается, Рудик боксер. Вот почему у него на носу вмятина, а на бровях маленькие белые шрамы. Это следы горячих боев на ринги. Мое уважение к машинисту возросло. До Себежа была «зеленая улица», и Рудик перестал поминутно высовывать голову в окно. От ветра на его щеках — по розовому пятну.

— Идем по графику, — сказал Рудик. — Через полтора часа будем в Себеже.

— А назад? — спросил Генька.

— В шесть утра, мальчики…

— Не проспим? — спросил я, не надеясь на себя.

Рудик кивнул на свой сундучок:

— У меня будильник… Грохочет, как трактор. Мертвого разбудит.

В шесть утра вставать — удовольствие небольшое. Ничего не поделаешь, работа есть работа.

Паровоз наш исправно пыхтит, выпуская из трубы клубы дыма. В топке клокочет пламя, все приборы показывают нормальный режим работы. Где-то за нами постукивают на рельсах товарные вагоны. В холодных тамбурах, закутавшись в длинные красные тулупы, дремлют кондукторы. А у нас тепло, пахнет мазутом и горячим металлом. Приятно сознавать, что этот огромный паровозище слушается нас. Главное — не забывать подкармливать его углем. Аппетит у локомотива завидный. Уже больше половины угля перекидали мы с Генькой в прожорливую пасть.

Рудик объяснил мне устройство котла. Он состоит из трех частей: топки, цилиндрической части и дымовой коробки. Показал мне Руднк сухопарник, в котором размещен прибор, выпускающий пар из котла. Воду в котел подают два инжектора; их можно называть поршневыми насосами.

Генька слушал Рудика, но по его виду было ясно, что Геньке все и так понятно. Мы это проходили, да я не запомнил. Аршинов на паровозе чувствовал себя как дома. Ему не надо было говорить, что делать. Сам, когда нужно, брался за лопату, следил за приборами, выглядывал в окно. И Рудик — хоть сначала косо посматривал на Геньку — смягчился.

— Ездил? — спросил он Аршинова.

— Случалось, — ответил Генька.

— Кочегаром?

— И помощником, — сказал Генька и, помолчав, прибавил: — одну поездку.

— Аршинов… Николай Игнатьевич, он тебе…

— Отец, — сказал Генька.

— Я с ним ездил помощником… месяца три. Хороший машинист.

«Сейчас переиграет, — подумал я: — Геньку сделает помощником».

Но Рудик был принципиальным парнем, он не переиграл. И я понял, что, будь Генька хоть сыном министра путей сообщения, Рудик не стал бы относиться к нему иначе.

Перед самым Себежем мы чуть не зарезали совхозного быка. Недалеко от железнодорожного полотна на пустыре стояли скотные дворы. Наверное, быка вывели подышать свежим воздухом, а он, ошалев на воле, вырвался и пошел куролесить. Я первым заметил его на рельсах.

— Корова! — крикнул я Рудику. — Прет, дура, на нас!

Это оказался бык. Нагнув лобастую голову, он шел навстречу паровозу: забодать его хотел. Вдоль путей суетились рабочие, — они размахивали хворостинами, кричали, некоторые даже тыкали в быка кулаками, но бык на них — ноль внимания. Он хотел сразиться с противником пострашнее.

Рудик стал тормозить, но расстояние быстро сокращалось. Я уже мог разглядеть большие, темные, с красной поволокой глаза животного. Между рогами курчавилась бурая шерсть, в носу поблескивало стальное кольцо. Это был красивый племенной бык. Неужели он, дурак, не соображает, что сейчас от него останется мокрое место?

Когда нам стало ясно, что затормозить не удастся, Рудик быстро отвернул какой-то медный кран, и из-под колес паровоза с ревом вырвались огромные клубы пара. Бык остановился, поднял голову и попятился. Больше мы ничего не видели. Рельсы, бык, телеграфные столбы — все исчезло. Один белый туман. Я напряженно ждал толчка. Я понимал, что для такой машины, как наш паровоз, бык — ерунда, но чуть заметный толчок должен быть. Толчка не было. Рудик перекрыл пар, и, когда все рассеялось, путь оказался свободным.

Бык вперевалку трусил к скотному двору. Из его ноздрей тоже вырывался пар.

Все были довольны: и мы, и бык, и люди. Они улыбались нам и махали руками. Рудик выругался и, высунувшись в окно, показал кулак. Но люди не обиделись. Они улыбались и продолжали махать руками. У нас у всех троих свалилась гора с плеч. Рудик взглянул на Геньку, и тот схватился за лопату. Стрелка здорово отклонилась вниз.

— Поднажмем, — сказал Рудик. — График есть график.

Он уже забыл про быка и был озабочен другим: мы должны точно в срок прибыть на станцию Себеж. Минута в минуту. Поезд с трудом набирал потерянную скорость. Когда я в Великих Луках забирался по железному трапу в будку машиниста, мне было наплевать на все графики в мире. Но за какие-то пять часов пути мое представление о графиках изменилось. Для паровозника график — закон. Бык пытался выбить нас из графика. Но мы вышли из этого поединка с честью. И когда мимо проплыл семафор, я, взглянув на часы, чуть не заорал «ура!». Мы уложились в график. И это будничное канцелярское слово показалось мне звучным и праздничным, как паровозный гудок, которым мы приветствовали незнакомый город Себеж.