"Повесть о ясном Стахоре" - читать интересную книгу автора (Садкович Николай Федорович)Год рожденияВ ясный, солнечный день октября месяца 1582 года у Саввы и Марии Митковичей родился сын. Над ним было безмятежное, чистое небо, и светило солнце, и пели птицы, а осенние деревья тихо устилали землю золотой листвой. Но человек никогда не рождается один. Вместе с ним рождается новое счастье и новое горе. Новая судьба начинает свое вандрованье по извилистым тропинкам житья. Переплетается с судьбами другими, о рождении которых не дано было знать до дня встречи, изменяет свой путь и нередко обрывается там, где только что взят был разгон к честной и большой жизни. Но бывает и так: начнется человеческая жизнь в тихой колыбели и пройдет до конца своих дней незаметной, в себе самой заключенной; о ней не сохранят памяти люди… Не о такой судьбе рассказал нам чернец Иннокентий. В ночь перед рождением Стахора в старом замке Ходкевичей рожала свое дитя пани Ядвига, жена злого и надменного державца Владислава, много лет управлявшего замком. Магнат Хадкевич редко когда наезжал в свое заброшенное, малоприбыльное имение в глухом Полесье. Жил магнат далеко, в роскошном, хорошо укрепленном замке, в старом Слуцке. Здесь же всем распоряжался пан Владислав. Только парадные покои оставлялись им на случай неожиданного приезда господаря, все остальное помещение занимали семья и слуги пана Владислава. В угловой спальне верхнего этажа, что выходит окнами на высокий обрыв, под которым зеленел наполненный водой канал, когда-то подарила ясновельможная пани Ядвига пану Владиславу безрадостный венец своего целомудрия. Теперь она стонала в муках приближавшегося материнства. Всю ночь горели в замке светильники. Бегали, сбиваясь с ног, дворовые слуги, мелькали факелы гонцов-скороходов. Пани Ядвига не могла родить. Какие-то злые духи мешали появлению на свет наследника пана Владислава. Открыли настежь все окна и двери не только в спальне, но и по всем комнатам двух этажей. И это не помогло. Пани металась на кружевных простынях, до крови кусала тонкие губы, царапала ногтями лицо… Тогда, по совету старой няньки, с Ядвиги сняли запястья, ожерелья и кольца. Достали шкатулку с ее драгоценностями и разложили золото и самоцветы на всех порогах и подоконниках, развязали все узлы на одежде, на занавесках. Все, бывшие в спальне, прошли через дверь, пятясь спиной. Снова вошли и снова попятились, трижды шагая через драгоценности, как бы не замечая их. К утру это как будто принесло облегчение. Пан Владислав и ксендз Эдуард подошли к украшенной лентами иконе Остробрамской божьей матери. Перед иконой на серебряной цепочке висела неугасимая лампада. На аналое с молитвенной ступенькой лежали канон, страстная свеча и венок полузасохших цветов, освященных в праздник тела Христова. Омочив пальцы в святой кропильнице и тронув ими глаза и грудь, ксендз только собрался читать молитву, как пани Ядвига вскрикнула и откинулась на подушки. Бледный, покрытый потом от страха и усталости, немецкий лекарь дрожащими руками принял нечто, испустившее слабый, похожий на писк ущемленного котенка, крик. Пани Ядвига родила дочь. – Ave, Maria gratia plena, et benedictus fructus ventris…[2] – громко пропел ксендз. Слезы избавления потекли по мраморно-бледному лицу пани Ядвиги, падая на тонкие кружева, прикрывавшие так и не набухшую материнской благодатью плоскую грудь. Пан Владислав вышел на крыльцо, чтобы объявить всем о своем счастье. Но счастье было неполным. Он ждал сына… Однако никому не ведом промысел божий, и пан Владислав умел скрывать свои чувства. У крыльца толпились дворовые люди и крестьяне, нарочно согнанные в замок. – Люди, – громко объявил пан Владислав, – пусть сегодня никто не печалится! Пусть всем будет праздник! Милостивый бог подарил нам дочь, а вам ясновельможную панночку. Виват! Он вынул горсть мелких монет и швырнул их поклонившимся слугам. Монеты звонко раскатились по каменным плитам двора. Одна откатилась к ногам Марии. Все слуги и крестьяне бросились поднимать деньги, только Мария не двинулась, глядя то на улыбающегося пана, то на маленькую блестевшую в луче раннего солнца монету у ее ног. Пан Владислав заметил Марию и нахмурился. – А ты что, крулева свинска, не хочешь моего подарунка? – спросил он, делая шаг с крыльца. – Альбо то замало тебе? Мария вздрогнула и, тяжело опустившись на колени, взяла монету, не сводя с пана больших испуганных глаз. Ей трудно было подняться с колен. Одной рукой зажав в кулак монету, она оперлась о камни, другой охватила свой живот и тихо застонала. – О свенты Иезус! – вдруг повеселел пан Владислав. – Може, ты до нас щениться пришла? Ха-ха. То розумно. Бог милосерд – дарит нам благородную панночку и в тот же час дает хлопа ей… так, так, то ест розумно! Ты чья, кабета? – Саввина, ваша мость, что на выселках… – с трудом ответила Мария. – Так, так, то ест розумно, – повторил довольный своей шуткой пан Владислав, – иди, роди нам хлопа! Старая Агата помогла Марии подняться и едва довела ее до полуразрушенного сарая. В нем складывали сено с ближайшего луга. И вот здесь на охапке поздней травы, еще хранившей запах болотных цветов, среди почерневших стен и полуразрушенных яслей, Мария родила сына. Над ней, сквозь проемы обвалившейся крыши, голубело далекое небо. Падал золотой утренний луч солнца. Перекликались в кустах за стеной дрозды. Сорока-воровка, зажав в клюве какой-то блестящий предмет, нырнула было в пролом крыши, собираясь спрятать свою находку в одном из темных углов сарая, да увидела нежданных гостей. Села на торчащую жердочку и, поворачивая любопытную голову, удивленно разглядывала: что здесь происходит? Как раз в эту минуту тетка Агата, держа сморщенное красное тельце ребенка, сказала: – Сын, слава Христу! – И, подняв его, как могла, выше, крепко шлепнула. Крик новорожденного вспугнул сидящую на крыше сороку. Сорока встрепенулась, взмахнула крыльями и выронила из клюва блестящий предмет. Агата только хотела похвалить младенца, даже успела сказать: «Голосист…», как глаза ее остановились на предмете, упавшем на сено, к ногам Марии. – Что вы, тетенька? – слабым голосом спросила Мария. Агата молча положила ребенка, закутала его в тряпье и быстро стала шарить в сене. Найдя, она прошептала радостно и испуганно: – Перстень, Марилечка… золотой… На ее коричневой, иссеченной морщинами ладони блестел золотой перстень с большим темно-зеленым камнем. – Богатство какое… Это ж тебе сама пречистая дева… на бедность твою… на его вот рождение. Мария протянула было и сейчас же отдернула руку. – Ой, не надо, тетечка, – прошептала она, – боюсь… что люди скажут… откуда такое у нас… – Дурочка ты, – заволновалась Агата, – дар божий! А людям какое дело? Ты им правду скажи, я сведка твоя. Не украла, не ограбила. Птушка божья… я все видела… – И мы видели, видели… – раздались детские голоса от ворот сарая, где уже торчало несколько белобрысых голов любопытных мальчишек. – Сорока принесла… у нее тут клад, видно… мы подследить хотели. – Ага, у нее, может, еще спрятано, вот бы найти… – Тетенька, вы нам толечко покажите… – Кыш отсюда! – замахнулась на мальчишек Агата. – Это ж подумать, жонка рожает, а они дивятся! Вот бессовестные! Отогнав мальчишек, Агата закрыла скрипучие дощатые ворота и подперла их колом. Но уже нельзя было скрыть происшедшего. Весть о чудесном даре новорожденному облетела все хаты, будто растрещала сорока – старая сплетница. Говорили, что голубь «белый и чистый, як душа самого ангела, спустился с неба, а в клюве дукат золотой…». – Не голубь, а аист целый мешок дукатов принес, – говорили другие. Рассказывали: – Савкина жонка клад нашла, птица-вещун место ей указала… Скоро в сарае стало тесно. Всем не терпелось узнать правду. – Виншуем, Марилечка! – женщины осторожно в щеку целовали счастливую мать. – Этакого красавца родила. Будет батьке помощник. Тетка Агата показывала приходящим перстень. Подробно рассказывала, как все получилось. – Ты его к Берке-корчмарю отнеси, – советовали Марии соседки. – Он всех лучше заплатит. – В город надо, попу показать и на церковь долю… – Что там на церковь, у самих хата худа. – Свечку богородице, это уж непременно. Пришел, опираясь на посох, дед Никита, дальний родственник Марии. Посмотрел на новорожденного, потом, пошептав губами, осенил его широким крестом. Младенец неожиданно заплакал. Дед улыбнулся, сказал торжественно: – Дай тебе, боже, хлопец, журавлиный крик и лебединый век! – Дай, боже! Дай, боже! – зашептали женщины. – Дзякую вам, дедушка, на ласковом слове, – ответила Мария. Она слушала поздравления, добрые пожелания, а в ушах стоял голос пана. Родила раба. Тихие слезы текли из ее глаз. Чудом найденный перстень не радовал, не избавлял от злой мысли. Что-то тревожило ее сердце, подсказывало дурное… Она пугливо оглядывалась то на перстень, переходивший из рук в руки, то на сына, снова начавшего плакать. – Дайте мне его, – попросила Мария. Старая Агата подумала, что Мария боится за перстень, и быстро подала ей. – Возьми, детка, возьми… это твое… люди только поглядели. Мария отшатнулась. – Сына дайте… Подали сына. Она прижала его к груди, будто защищая от собравшихся, от повисшего над ним, в руке старухи, золотого кольца. – Что ты, Марилечка? – Ничего… ничего… мне не надо… – сквозь слезы прошептала она, пряча лицо. Дед Никита взял из рук Агаты кольцо, сказал строго, рассудительно: – Как так не надо? Может, перстень этот тебе на счастье дан. К пану снесешь, за выкуп отдашь… Может, всей семье твоей воля выйдет… или хоть сыну, чтобы рос вольным крестьянином. Савва твой сызмальства о воле все марил… Найдороже всего человеку воля. Дороже золота… всей жизни дороже! Так говорил дед Никита. Слушали его, покачивая головами в знак согласия и одобрения. Слушали бедные женщины, никогда не имевшие ни золота, ни воли… Видать, слушал его и обладатель драгоценного перстня, богач-новорожденный, потому что во время этих слов он громко причмокивал и сопел, упиваясь теплым молоком матери, только не было у него сил оторваться от благодати. И кто знает, может быть, для того, чтобы дать понять всем, что он согласен с дедом Никитой, что воля дороже всего для него, он вырвал руку из опутавших его старых тряпок-пеленок и, подняв, сжал розовые пальцы в кулак. – Ишь ты, разбойник… – засмеялся Никита. Улыбнулась мать, осторожно прижав к своей щеке ручку сына. И светило им солнце. Пели птицы. И в далеком небе слышались колокола… Гудели колокола всех московских церквей. Торжествовала столица. С амвонов всех храмов, во всех монастырях читалось царское слово о ниспосланной благодати. У великого государя Ивана Васильевича и его седьмой жены Марии Федоровны родился сын. Было это 19 октября 1583 года, в день святого Уара. Митрополит напомнил царю об этом дне. – В день святого мученика Уара рожден твой сын, государь. По церковным нашим законам и обычаям имя ему надлежит дать ото дня сего. И вдруг замолк митрополит, недосказав. Грозный сверкнул глазами, нахмурился. Словно темная туча закрыла лицо его. – Пошто имя мученика младенцу невинному хочешь дать? Спросил тихо. Потом, вздохнув могучей грудью, поднял гордую голову и торжественно объявил: – Не на муки, а на славу Руси рожден царевич сей! Назовем его Дмитрием, как был назван наш первый, в бозе почивший наследник. В память великого князя Донского – Дмитрия! Так в этот день появилось на свет три человека. Три новых судьбы. Были они разные, друг от друга далекие… Дочь пани Ядвиги за толстыми стенами старого замка, обложенная пуховыми подушками и грелками, как могла, цеплялась за жизнь. Ждала своего часа. Царевич Дмитрий жил в Московском Кремле, и еще никто не помышлял об его отъезде в маленький Углич, назначенный позднее местом жительства его матери… Сын Марии качался в деревенской колыске, подвешенной к прокопченному потолку убогой хаты. Ждал возвращения батьки… Савва Миткович спешил к дому. Он сплавлял панский лес далеко на Припяти, и туда к нему дошла добрая весть с родных Выселков. Хлопец, привезший хлеб сплавщикам, рассказал обо всем. Едва дождавшись конца работы, Савва с другом Миколой из соседней деревни и пришлым Григорием отправился напрямик, сокращая путь, через леса и болота. Словно выросли крылья у молодого отца. Друзья едва поспевали за ним. Тяжеловесный, медлительный силач Микола напоролся босой ногой на острый пенек и теперь прихрамывал. Григорий шутил: – Нашему Савуле птушки ноги обули, а у Миколы – пятки голы! Уже известный на сплаве насмешник и задира, Григорий недавно бежал от своего пана из-под Киева и теперь скитался по глухим местам, нигде не находя покоя. Был он малого роста, чернявый и такой подвижной, что прозвали его люди Жуком. Он и впрямь жужжал среди посполитых. То кому-либо на ухо, то открыто перед лицом доброй компании, поглядывая, лишь бы не подслушал его покрученик[3] или другой какой панский слуга. Панов и их слуг Григорий не любил. Зато с бедняками сходился быстро и тесно. К Савве привязался больше других. Савва был на две головы выше Григория. И там, где рослый красавец плотогон делал шаг, его новый друг делал два вприпрыжку. Савва скажет слово – будто с корнем пень вывернет, а Григорий подхватит, очистит, отточит, и засверкает слово острой секирой. – Смотри, Жучок, не опали свои крылья, – не раз дружески предупреждал его Савва. Григорий загадочно отшучивался: – Не опалю, бо не там огонь, куда я лечу, а там, откуль вылетаю… А без крыльев неможно мне. Комар и тот без крылов пишки ползет, а у людины дел поболе комариных. Ему ползать грех. Летать треба, братику! Як можно выше летать! Была уже на исходе неделя с того дня, как родился у Саввы сын. Пора бы крестить новорожденного. Дать ему имя. – Назови Андреем, – предложил Микола. – Не годится, – возразил Григорий, – задразнят хлопца: Андрей, не дурей, раздерешь сорочку. – Ну, Якубом, – уступил добродушный Микола. – Якуб стоит, як слуп, – подхватил насмешник. – Сергеем… – уже робко пробовал подсказать Микола. – Сергiем мого дурного пана звалы, – объявил Григорий. – Ну, Янка… – Янку – бьют спозаранку… Микола обиженно махнул рукой и замолчал. Савва улыбнулся. – Не ссорьтесь, други… Нашел я сыну имя… назовем его – Стах! – Стах – всiм панам на страх! – обрадовался Жук. – Ото доброе имя… – Стах… Стахор… – мечтательно повторил отец. – Выпьем за здоровье нашего Стаха! – Григорий показал на корчму у перекрестка дорог. – Верно, – согласился Савва, – раз есть у хлопца имя, надо и крестины справить. Да и до хаты уже близко… Григорий распахнул низкую дверь старой корчмы. – Эй, Берка! – крикнул он, вглядываясь в чадную темень. – Хватит у тебя меду и крепкого пива, чтобы напоить нашу вельможную компанию? Корчмарь поклонился вошедшим и, взглянув большими тоскующими глазами на Савву, тихо спросил: – Ты хочешь напиться, Савва? Ты был уже дома? – Мы идем домой, Берка, – ответил Савва, – а по дороге нашли доброе имя сыну – Стахор! Так надо же… – Ты ничего не слыхал? – спросил Берка. – Мы все ведаем! – весело перебил его Жук. – И про сына, и про кольцо. Ставь мед и пиво, не бойся, найдем чем расплатиться. Хотя за здоровье Стаха мог бы ты и сам, старый колдун, угостить родителя. Корчмарь вздохнул и, нагнувшись за стойку, вынул жбан. – Стах – всем панам на страх! – не унимался Григорий. Вырвав жбан из рук Берки, он налил мед в кружки. Подал молчаливо сидящим в корчме крестьянам. – Просит вас Савва за сына Стахора… Берка, ты угощаешь! Ну? – Я угощаю… – печально ответил корчмарь. – За здоровье рожденного сына и… за упокой жонки твоей, Савва… доброй Марили… – Он прикрыл тяжелыми веками наполнившиеся слезой глаза, прошептал: – Иди до хаты, Саввочка… …Вот как это было. Весть о том, что птица принесла Марии перстень, дошла до панского замка. Пересчитали кольца пани Ядвиги. Недосчитались самого дорогого. Того, что с большим камнем-смарагдом. В хату к Марии ввалились гайдуки и пан Владислав. – Где тот перстень? – Вот он, паночек… – Мария, не таясь, развернула тряпицу. Пан Владислав схватил его, радостно вскрикнув: – Як бога кохам, той самый!.. Наилюбимейший перстень пани! Мария тоже обрадовалась: этот перстень почему-то пугал ее. – Слава богу, коли это ее милости пани, так и возьмите… – О лайдачка, – захохотал пан Владислав, – она мне дозволяет… Може, ты еще хочешь выкуп, пся крев? – То ж не я нашла, а сорока… какой же выкуп, паночек… Мария думала, что пан шутит, и доверчиво улыбалась. – А вот какой! – взвизгнул пан Владислав и ударил Марию в грудь. Мария упала на земляной пол, чуть не опрокинув колыску со спящим сыном. Мальчик проснулся и заплакал. – Псюха! Злодейка! – кричал пан, брызжа закипевшей слюной. – Сорока на хвосте принесла… байку придумала… Я сам видел, как ты утром у моих покоев крутилась… Теперь узнаешь, что хлопу бывает за украденное у пана добро! Взять ее! В яму! – приказал пан Владислав, ткнув ногой онемевшую от боли и ужаса женщину. Марии скрутили руки и потащили из хаты. Бросили в подземелье. В опустевшей хате раскачивался в колыске посиневший от крика младенец. Плакала Агата, стоя на коленях перед темной иконой, хлопал незатворенной дверью холодный осенний ветер… Потом Агата вынула из колыски младенца, наскоро перепеленала его и, укачивая, пошла в конец выгона, к Насте, жене кузнеца. Настя взяла из рук старухи ребенка, ни о чем не расспрашивая. Мальчик всхлипнул и затих, припав к теплой груди рядом с Михалкой, сыном кузнеца Рыгора, родившимся всего на месяц раньше сына Марии. – Хватит у тебя на двоих? – спросила Агата. – Хватит, – тихо ответила Настя, – а то еще Фрося Микитова кормит… поможет нам… – И посмотрев на младенца, крепче прижала к себе. Чистые, материнские слезы текли по ее щекам, падая на уснувших, горем сведенных побратимов. На пятый день тоски и невыносимых страданий в сыром подземелье старого замка скончалась Мария. Ночью панские слуги принесли ее в пустую хату. Соседи ждали возвращения Саввы, чтобы при нем схоронить. Через день, вечером, крестили дочь пани Ядвиги. Ей дали имя Агнессы, католической святой, прекрасной римлянки, оставшейся невинной в доме разврата. И еще ей дали имя – Барбара. Только второе имя было дано тайно. Для того это было сделано, чтобы пожелавший сглазить панночку или навести на нее злые чары не знал полного имени – Агнесса-Барбара. Прокляв «Агнессу», он не трогал «Барбару». Это была проверенная хитрость… Уже ксендз в последний раз окропил дитя и, подняв его над головой, понес к распятию… Уже мальчики в белых воротниках-пелеринах запели «Ave, Maria»… И гости уже почувствовали близкий запах жареных каплунов, тучных тетерек, рыбы и сладкой мальвазии… когда снизу послышались громкие крики, звон разбиваемого стекла, топот ног. Тяжелая дверь верхнего зала вдруг распахнулась, и вслед за испуганно вбежавшим слугой на пороге перед шляхетными панами-гостями появился Савва. Все остановилось, застыло – и ксендз с поднятой Агнессой-Барбарой… и раскрывшие рты певчие-мальчики… и пан Владислав, опустившийся на левое колено… и кровь в жилах нарядных шляхтянок, съехавшихся на торжество… В дубовой раме резных дверей, освещенный колеблющимся пламенем свечей в парадных шандалах, сжимая в сильной руке топор, стоял Савва. Нагнув курчавую голову, сдвинув белые, выгоревшие брови, с недоброй улыбкой на обожженном солнцем лице, он глядел на собравшихся в зале. Это длилось мгновенье… Первым пришел в себя пан Владислав. Вскочив на ноги, он прохрипел: – Ты… хлоп… – и двинулся к двери. – Я, ваша милость, – твердо ответил Савва и шагнул навстречу храброму пану. За спиной Саввы показались оборванные, с горящими глазами односельчане. Вперед всех выскочил Григорий Жук. – На колени! – собрав всю силу власти, крикнул пан Владислав. – На колени, быдло! К нему на помощь поспешил ксендз Эдуард. – Падай до ног! – закричал он, сунув кому-то в руки Агнессу-Барбару и схватив, как оружие, большой медный крест. – Пред свентым крыжем… Целуй пану руки! Он взмахнул тяжелым крестом, но Григорий вырвал крест из его рук. Сказал звонко, насмешливо: – Поцелуй меня в зад, пане ксендже, бо я на спаса мед ел! – и повернувшись к своим, крикнул: – А ну, хлопцы, поговорите с панами, щоб нэ мишалы христинам… и панихиде. В зал медленно и грозно шагнул Микола. Визг, ругань, грохот падающих тел и тяжелых кресел, вопли о помощи, звон стекла раскатились под сводами старого замка, сливаясь в один густой и тревожный гул… |
||
|