"Гильотина в подарок" - читать интересную книгу автора (Ковалев Анатолий)ГЛАВА СЕДЬМАЯУтро выдалось по-настоящему осенним. Порывистый влажный ветер обдавал неприятным холодом. Только-только начинало светать. Фонари уже отражались в лужах. Следователь не стал въезжать во двор многоэтажного дома. Не потому, что боялся потревожить утренний сон граждан, просто сработала давняя привычка не привлекать к себе внимания. Внимательно осмотрел двор. Машина журналиста по-прежнему стояла напротив подъезда. «Безутешной вдове сейчас не до машины, – подумал Еремин. – Надо бы помочь перегнать». Альтруизм в нем вспыхивал время от времени. Особенно когда дело касалось безутешных вдов и брошенных сирот. Опять же срабатывало что-то давнее, милицейское. Средства массовой информации уже вовсю муссировали исчезновение журналиста. Намекали даже и на пресловутый «чеченский след», хотя Шведенко никогда не писал о чеченской войне. О найденной частным детективом Ереминым голове работники МУРа уже знали, но афишировать эту страшную деталь дела пока не собирались. Накануне вечером позвонил знакомый из РУОПа, предоставивший информацию о Старцеве: – Ты, случайно, Элвиса запрашивал не в связи с исчезновением Шведенко? – Не в связи. – А ведь он писал о малышах. И знаешь, довольно жестко. – Знаю. Это не малыши. Отвечал коротко, давая понять, что не намерен делиться ходом расследования. Тот хоть и понял, но долго еще не отставал. Считал, что Еремин ему обязан. После докучливого руоповца позвонил Полежаев. Доложил обо всем, что узнал от матери Лазарчук. – Пусть она все-таки найдет телефон этого Вячеслава! – распорядился следователь. – Парень, видно, был с девушкой в близких отношениях, раз не жалеет средств на похороны. – А может, за ним стоит какая-нибудь организация? – возразил писатель. – Констанция состояла в двух, по крайней мере. – Может быть, и так. Все равно надо проверить. – А как тебе порнографический журнал? – Не вижу криминала. На прощанье Антон напомнил: – Взгляни еще раз в эти опусы. Может, что-нибудь выудишь? – Не учи ученого! На том и расстались. А в опусы он все же заглянул. Правда, ничего нового не выудил, кроме одной маленькой детальки. В отрывке, найденном у Шведенко, сцена убийства разворачивается ранним утром. Очень рано. Еще висит над домом луна, но уже восходит солнце. Такое бывает в июне. Шведенко убили в августе. Если предположить, что убийство происходило в то же время суток, то было еще темно. Только-только начинало рассветать. И люди в большинстве своем еще не проснулись. Удачное время, чтобы вытащить из квартиры труп. А его именно вытащили! Спустили на лифте. Засунули в багажник машины. Правда, перед этим могли расчленить. – Люди-то спят… – рассуждал по обыкновению вслух следователь. – А собаки? Самое время выгуливать псину! Во дворе он насчитал трех собаковладельцев. Один – дедуля в спортивном костюме – сразу направился в сторону бульвара вместе со своей немецкой овчаркой. Еремин не стал его догонять. Видно, тот любит по утрам побегать, а значит, хозяин вряд ли сможет помочь следствию. Его заинтересовала пожилая женщина с таксой. Женщины, тем более пожилые, – очень замечательные особы, все видят, все слышат, обо всем на свете могут посплетничать. Но в данном случае у опытного сыщика вышла осечка. – Извините, вы не могли бы уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени? – вежливо, даже высокопарно обратился он к даме. При этом рыжая такса зарычала на незнакомца. – Пойдем, Компарсита! Семеряночкин нас заждался! Даже не повернув свое гордое чело в сторону вежливого детектива, дама подхватила на руки рыжую злюку, названную в честь аргентинского танго, и быстро засеменила на коротких ножках к подъезду, чтобы броситься в объятья заждавшегося Семеряночкина. «Они, наверно, с Семеряночкиным по графику выгуливают Компарситу», – подумал вдогонку ей следователь. Потерпев полное фиаско с пожилой дамой, он направился к последнему оставшемуся собачнику. Это был хлюпенький, лысоватый мужичонка, одетый, несмотря на резкое похолодание, в тельняшку. Он стоял, засунув руки в карманы брюк, и громко зевал на весь двор. – Ты долго еще, ёб-теть? – обращался он к кому-то, засевшему в кустах. – Спать охота – а-а-а! – блин! – Вы всегда так громко зеваете? – строго спросил Константин. – А кого колышет? – Частный детектив Еремин, – представился он и протянул удостоверение. Мужичонка бросил беглый взгляд на красную книжицу с двуглавым орлом, упер один заспанный глаз в сыщика, а другой прищурил. – По поводу журналиста, что ль? – Догадливы. – Трудно не догадаться. С утра до ночи об этом по телеку базарят! Чеченцы, говорят, его. Сколько живу на свете, ни одного чеченца живьем не видел! Из-за кустов высунулась удивленная наивная морда с выпученными глазами, заинтригованная разговором хозяина с незнакомцем. – А вот и Тим! – обрадовался мужичонка в тельняшке. – Чё вылупился? Иди сюда! Черный французский бульдог наплевательски отнесся к приказу и снова шмыгнул в кусты. – Разгильдяй, ёб-теть! – выругался на своего питомца хлюпенький матросик и опять посмотрел на Еремина хитро, одним глазом. – Так что вы хотели узнать? – Похищение произошло во вторник, рано утром, – уверенно произнес следователь, хотя версия была очень зыбкой. – Возможно, в это же время. – Ни черта не видел! Я гулял с Тимом. В это же время. Он, зараза, меня всегда в одно и то же время будит! По нему можно сверять часы. – Вспомните хорошо то утро. Никаких подозрительных личностей во дворе не видели? – Чеченцев, что ль? – Совсем не обязательно. – Да вроде никого не видал. Спать хотелось жутко, это помню. – Своими зевками вы бы любого похитителя спугнули, – пошутил сыщик. – Это точно. – А кто-нибудь еще в то утро выгуливал своих питомцев? – Баба была с таксой. Еще чувак один с пуделем. – Кто ушел раньше? Вы или они? – Чувак всегда раньше уходит. И сегодня тоже. А вот баба – не помню. Кажется, еще оставалась… Погодите-ка! – вдруг закричал мужичонка и даже махал руками. – Вот ведь, блин! Бывают минуты озарения! Кажется, во вторник… Точно, во вторник! Потому что в тот день мне так и не удалось больше поспать! Супружница меня послала в магазин за мукой. – В такую рань? – Она, видите ли, тесто на пирог собралась ставить, а муки в доме нет! Нет чтобы заранее позаботиться! С бабами всегда так – возни лишней много! – Где же муку раздобыть в такой час? – озадачился следователь. – Если женщина просит… – развел руками матросик. – А вообще-то у нас тут, за углом, магазин круглосуточный, черт бы его побрал! Не было его – спал бы в то утро, как все нормальные люди! Тем более что Тим потом почти весь пирог сожрал! Прожорлив, зараза! – Вы что-то видели, когда пошли в магазин? – вернул его к теме разговора Еремин. – Нет, раньше. Когда с Тимом гулял. Вышел – смотрю, рядом с мусорными баками машина стоит, а в ней – двое. Мужик и баба. Чё людям не спится! Если бы не псина, меня в такую рань хрен бы кто поднял! – расхрабрился хлюпенький. – А супружница? – напомнил детектив. – Все равно бы за мукой послала. – Разбудить бы она побоялась! Я только собаке могу такое простить! Так вот, вышел, смотрю – двое. А на фиг они мне сдались? Может, на рыбалку собрались. Что, я за ними следить буду? Так и просидели, пока я с Тимом гулял. А когда за мукой вышел, их уже и след простыл. Так, может, это они были? Похитители? – Может быть. Машину не запомнили? – Кабы знать, ёб-теть! Я бы тогда и номер записал. – Иномарка? – Хрен ее разберешь. У меня своей нет, а на чужие я не заглядываюсь. Вроде наша. – Лиц не запомнили? – Я близко-то не подходил. Да и свет у них в машине не горел. В темноте сидели. Может, пойти ночевать некуда было? – Может. А через сколько примерно вы отправились за мукой? – Минут сорок она меня уговаривала. Я вообще-то мужик несговорчивый. – За сорок минут можно было полдома похитить. – И я про то же! – А вы в каком подъезде живете? – В первом. – А журналист жил во втором. А может, машина возле второго подъезда стояла, когда вы пошли в магазин? – Каюсь, не посмотрел! – сложил на груди руки мужичонка. – Мука мне в ту минуту дороже всего на свете была! – Понятно, – опустил голову следователь. – О, вспомнил! В то утро еще кое-что случилось! Правда, к делу, наверно, не относится. – Что именно? – Сверху упало что-то, когда мы с Тимом в кустах своими делами занимались. Я вообще противник такого разгильдяйства! На хрена бросать в форточку, когда в доме мусоропровод? Все равно в мусорный бак не попадешь, как ни меться! А вот голову людям пробить – раз плюнуть! – Что скинули-то? – Я сначала не понял, но пес мой, только брось что-нибудь, всегда готов! Не зря Тимуром назвали! Не успел я глазом моргнуть, как он из кустов мне в зубах принес пачку из-под сигарет. Эх, говорю, дура, что ж ты мне пустые носишь! – В каком месте она упала? – заинтересовался Константин. – Возле козырька второго подъезда. – Что за сигареты? – А хрен их знает! Красная такая пачка. – Ну и ответ! В сигаретах вы тоже не разбираетесь? – Сам я «Беломор» курю, а остальные мне по фигу! – Трудно с вами, – признался следователь. – Да ладно вам, ёб-теть! Пойдемте в круглосуточный! На витрине покажу! Тим, айда за папиросами! – позвал он собаку, и радостный бульдог выскочил из кустов. – Лишь бы домой не идти, разгильдяй! Сигареты оказались дамскими – «Данхилл». На прощанье словоохотливый хозяин Тима вдруг предложил: – Побазарить, что ль, с той бабой, у которой такса? Может, она тех двоих в машине разглядела? С вами она все равно говорить не будет. Осторожная, блин! Еремин подарил ему свою визитную карточку. «Ну вот, не зря прогулялся! – сказал сам себе следователь, садясь за руль. – Хоть и смутно, но картину преступления представить можно. Двое, мужчина и женщина, сидят в машине. Третья соучастница находится наверху, на двенадцатом этаже, в квартире Шведенко. Она должна подать им знак. Поэтому они и отъехали подальше, к мусорным бакам, чтобы видеть в окне двенадцатого этажа. И вот наконец она подает знак – красную ракету в виде прозаичной пачки „Данхилла“. Что это значит? Клиент уснул? Дверь открыта? Возможно, и то, и другое. Они подгоняют машину к подъезду. Мужчина поднимается на двенадцатый этаж. Беспрепятственно входит в квартиру. Набрасывает удавку. Происходит борьба. Шведенко, конечно же, не подозревает, что все против него. И та, с которой он провел ночь, – подсадная утка. Дальше – дело техники. Они выносят труп, расчленив его, или просто упаковывают в мешок, и мужчина тащит мешок на себе. Со стороны это могло выглядеть абсолютно невинно. Человек делает запасы картошки на зиму. Правда, их обычно делают осенью, но этот решил загодя. Труп они кладут в багажник машины и спокойно отчаливают. Теперь разберемся, кто есть кто. Девушка наверху, по всей видимости, Констанция Лазарчук. Ее убрали на следующий день как ненужную свидетельницу. Мужчина – это наш потенциальный клиент, профессионал удавки. А вот женщина в машине – настоящая загадка. Для чего она здесь? Какие функции выполняет? Сидит на стреме? Слишком мелко для той, чьи пальчики мы дважды с Престарелым засветили – в доме бизнесмена Грызунова и в святая святых авторитета Элвиса! Хоть бы одним глазом взглянуть на эту дамочку! Не будем останавливаться на достигнутом! Если с Констанцией Лазарчук все более или менее понятно, то мотивы убийства Шведенко до сих пор неясны. Во всяком случае это дело рук не малышей или кого-то еще из мафиозных кланов. Они действуют проще и без участия милых дам. Однако версию мести отбрасывать рановато, иначе зачем делать такие «подарки» вдове убитого журналиста. А может, все куда банальней. И дама в машине – просто отвергнутая в свое время любовница, так жестоко покаравшая обоих? В этой связи можно вспомнить гибель балерины, жены Грызунова. И убийство мальчика. Окраска мести тоже присутствует в этих делах. Вырисовывается портрет какой-то демонической женщины. А в демонических женщин я не верю! Из версии мести выпадает похищение драгоценной безделушки Элвиса. Одно можно предположить с уверенностью – все крутится вокруг этой женщины! Я чувствую, что это мозг, очень мощный мозг задуманного и осуществленного преступления!» – Куда ты везешь меня, безумная? – Полежаев нежно коснулся губами ее виска. Патрисия играючи управлялась со своим джипом. – У нас сегодня большая программа. Нельзя сказать, чтобы очень интересная, но не будем заранее вешать нос!.. Она примчалась к нему во втором часу ночи, как обычно, не предупредив по телефону, хотя телефон всегда лежит в рюкзачке. Он уже спал. Она ворвалась с горящим взглядом, взбалмошная, как ему показалось, слегка навеселе. – Тут живет мой гениальный папка?! – Я уж думал, ты не приедешь. – Как? Я ведь обещала изобразить балерину! Она мигом скинула с себя одежду, одурманив его своей трогательной наготой. Он поставил «Болеро» Равеля. – Это что надо! – кричала она, подражая. – Давай вместе со мной! Раздевайся! – Ты с ума сошла! Я неуклюж, как медведь! А в последний раз танцевал, когда учился в школе! – Ничего не знаю! Раздевайся! Я хочу посмотреть, как у тебя болтается эта штуковина под Равеля! – Ты беспробудно пьяна! – Неправда! Подумаешь, выпила капельку! – С кем? – О-ля-ля! Не имеет значения! Я ведь тебе еще не жена! – Но я ведь твой папка! – вдруг обиделся он. Патя встала перед ним на колени и сложила молитвенно руки. – О-отче на-аш! – произнесла она нараспев. – Я встретила своего школьного друга, и мы с ним завалили в кабак. Выпили по бокалу вина! – А не чего-то покрепче? – Это было уже в другом кабаке и с другим приятелем! – Меня мало волнуют твои приятели, – он постепенно начинал накаляться, – но водить в таком состоянии машину– это безумие! – Ты меня простил? – посмотрела она виновато, исподлобья. – Нет. Темп «Болеро» нарастал. Она стояла на коленях и, как в старой пьесе, простирала к нему руки. Несчастная, сгорбленная, умоляла: «Прости! Прости меня!» – и ревела навзрыд. Сцена поначалу показалась ему неестественной, даже дикой. Он думал, это игра, но потом вдруг понял, что всерьез. Она требовала прощения. Но за что? Спьяну даже самые мелкие прегрешения могут казаться супергигантскими! Патя захлебывалась. Ловила ртом воздух. Он опустился на пол. Прижал ее голову к своей груди. Погладил густые каштановые волосы. – Ну что ты, маленькая? Ну что ты? Какие у тебя могут быть грехи? За что простить? Ты мой маленький ангел. Вон как глазки светятся, омывшись слезой! Так могут светиться только у ангела! – Правда? Она улыбнулась, и он поцеловал ее в эту улыбку. – Какой ты ласковый! Ты говоришь, а мне кажется, что сказку рассказываешь! Мне в детстве никто сказок не рассказывал! – Да что же они, в самом деле! Ай-ай-ай! – притворно возмущался он. – Какой ты милый! – Она улыбалась совсем по-детски и никак не могла наглядеться на него. Он знал, что такие взгляды – не шуточки. Их невозможно сыграть. И чем дальше она так смотрела на него, тем большую муку он испытывал. – Я должна искупить свою вину! Я просто обязана это сделать! – Теперь она притворялась. – И каким же это образом? – подхватил он игру. – Сейчас увидишь, что я придумала! Она повалила его на спину и распахнула полы его халата. Но едва ее мордочка уткнулась ему в пах, игра окончилась. – Не надо, Патя! – произнес он строго, по-отцовски. И отстранился. – Но почему? – недоумевала она. По лицу вдруг прошла судорога. – Я знаю почему! Тебе это делала другая! И ты никак не можешь забыть! Она начала суетливо собираться. Находила разбросанные по комнате вещи и на ходу натягивала их на себя. – Больше ты меня не увидишь! Какая дура! Что я себе вообразила! Он такой же, как все! Полежаев сидел на полу и раскачивался из стороны в сторону, как правоверный иудей. Внутри все ныло от боли. Он был поражен не столько ее спешными сборами, сколько тем, как эта девчонка, которой он чуть ли не собрался читать сказки, в мгновение ока поняла, что творится в его душе. – Не торопись! – морщась от боли, попросил он. – Иди к черту! Она хлопнула дверью. А потом он услышал, как заработал мотор ее «вранглера». И как он заглох… – …Сначала мы посетим мою дорогую мамочку. Я обещала ей, что сегодня привезу жениха. «Ну вот ты и на крючке, клявшийся никогда больше, никогда! Так тебе и надо! Не будь раззявой!» – Твоя мамочка, случайно, не в Сибири живет? Они ехали в районе Выхино и направлялись дальше за город. – Летом мамочка предпочитает загородный дом московской душной квартире. – Ты не говорила, что у вас загородный дом. – Теперь знай! – А по-русски-то она умеет? – С небольшим акцентом. Она в России живет столько, сколько мне лет! – Не скучает по родине? – У нас там никого нет. Дедушка с бабушкой умерли. А сестер и братьев у мамы не было. После этого она надолго замолчала. То ли скорбя по умершим дедушке и бабушке, то ли тоскуя по отсутствующим дядям и тетям. Антон решил прервать затянувшуюся «минуту молчания». – А дальше-то что по программе? – Дальше – еще хуже! – вздохнула она. – Поедем к старой лесбиянке. Ты сам этого хотел. – Ты звонила ей? – Вчера днем. Обрадовалась, как африканская тигрица антилопе! – Ну и метафора! – отметил писатель. – Ты, случайно, не пишешь? Она с изумлением посмотрела на него. – Пишу. Открытки на дни рождения! – У тебя же родственников нет! – Зато много друзей! Теперь была очередь Полежаева промолчать. – Я не для того договаривалась с этой старой шлюхой, чтобы ты на меня дулся! – возмутилась Патя. – Я чуть заикой не осталась в десятом классе, когда ходила к ней на консультации! – Как ее зовут? – Мария Степановна! – противным голосом пропищала девушка. – Я ей ничего не сказала про тебя. Так что жди сюрприза! Может, и на порог не пустит! Она очень ревнует мужиков к своим любимицам! – Ты ее любимица? Ты с ней спала? – Я – ее нереализованная мечта! Будь осторожен! – Никогда не имел дела с лесбиянками! Трехэтажный дом с черепичной крышей, обсаженный елями и пихтами, встретил их мрачной тишиной. Впечатление усугублялось накрапывающим дождем и пронзительным ветром. Полежаев вылез из машины и поежился. «Вот ведь и в таких домах живут люди! А я родился в бараке. И сколько их еще осталось! Воистину страна дворцов и хижин! Крут был Патин папаша! Мир праху его!» Пока он любовался местными красотами, девушка поставила автомобиль в гараж и, взяв жениха за руку, повела его в дом. Внизу их встретила женщина лет пятидесяти, в белом фартуке. Он видел таких только в кино. Они поговорили с Патей по-французски. Антон не прислушивался к их разговору. Когда женщина в фартуке удалилась, писатель тихо спросил: – Это служанка? – Фу, какое старое слово! Проще сказать – домработница. – Француженка? – Ты думаешь, все французы – буржуа? Есть и домработницы. – А ты, значит, рантье? – Ты сегодня в ударе! Делаешь открытие за открытием! Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж. – Зачем вам с мамой столько этажей и комнат? – недоумевал он. – Что, закипел «разум возмущенный»? Он больше не задавал вопросов. Мама сидела в огромной гостиной спиной к двери, смотрела телевизор – и не заметила вошедших. Патя тихо подошла сзади, облокотилась на спинку кресла и нежно прижалась к материнской щеке. Та вздрогнула, ответила поцелуем, о чем-то спросила, потом резко развернулась в своем инвалидном кресле и поехала навстречу Антону, на ходу приветствуя его: – Много о вас слышала. Патрисия все уши прожужжала. – Мама! – взмолилась дочка, но маму безудержно несло дальше. – Раньше я находила в ее спальне ваши книги. Она зачитывала их до дыр! Новость была ошеломляющей. Значит, их знакомство в «Иллюзионе» – не случайность? И стихийная любовь Пати вполне объяснима. Сообщение расстроило Полежаева. Он хотел бы, чтоб его любила женщина, а не поклонница. И Патрисия это прекрасно понимала, потому до сих пор и делала вид, что его творчество ее не интересует! Мама подъехала совсем близко. Они поразительно были похожи – мать и дочь. Только у старшей волосы зачесаны назад, а глаза – с зеленоватым оттенком. Она смотрелась как старшая сестра. (Впоследствии он с удивлением узнал, что сам всего на три года моложе ее.) Если бы не болезнь, то нашлось бы немало претендентов на ее руку и сердце. «Впрочем, при таком богатстве женихи могли бы и сейчас объявиться! Видно, память о муже дорога, хоть Патрисия и называет отца подлецом!» Он наклонился, чтобы поцеловать женщине руку. – О, как мило с вашей стороны! Настоящий русский писатель! – По-моему, вы слишком меня превозносите. Он так и не выпускал ее руку из своей. Что-то странное было в этой руке. Наконец до него дошло: на трех пальцах – красноватые следы от колец. «Зачем она их сняла? Не хотела давить роскошью? По-моему, и так все достаточно красноречиво!» – Патя раньше тоже хотела стать писательницей. Дух моего предка, бунтаря и драматурга, витает в стенах этого простого русского дома. «Сказала бы еще – в избушке на курьих ножках!» – Так случилось, что лучшие мои годы прошли в России, и я решила не расставаться с этой страной. – Вы смелая женщина! Многие русские теперь предпочитают заграницу. Здесь неспокойно. – Здесь никогда не было спокойно. Это мне и нравится. – Давно были в Париже? – Год назад. Умер мой отец. Я ездила на похороны. Делили с оставшимися родственниками наследство. Дед очень любил Патю и многое завещал ей. Так что у вас невеста с приданым. «Значит, не только папаша-подлец потрудился! Еще и наследство!» – Часть отцовского дома в Париже я продала родственникам, – продолжала она свой рассказ. – Так что мне теперь некуда возвращаться. Теперь для Парижа я – иностранка. «А Констанция Лазарчук мечтала о Париже! Вот как устроены люди! Их не поймешь! И чего нам на месте не сидится! Жил бы сейчас в своем маленьком уральском городке и не рыпался! Сопровождал бы коммерческие грузы с табельным „ТТ“ на заднице, попивал бы в купе чаек из пакетика! Нет, подавай мне столицу!» – Я вам еще не надоела? Они сидели за длинным столом в гостиной, и Патя до сих пор не проронила ни слова. Она только с обожанием смотрела на него, так же, как ночью. Он отвечал на ее взгляды легким подмигиванием, и девушка улыбалась в ответ, видно, нисколько не смущаясь тем, что все ее тайны теперь раскрыты. – Ну что вы, что вы! – запротестовал Антон. – Я, наоборот, наслаждаюсь вашим рассказом! Вы мне на многое открываете глаза. От Пати ничего толком не добьешься – скрытная очень. – Неужели? – Мать укоризненно посмотрела на дочь. – Правда-правда! Про наследство – ни слова! Слышу в первый раз! – Святая дева Мария! – всплеснула мамаша руками. – Наследство – это громко сказано! Мой папа не был богачом. Так, оставил кое-что по мелочи. Да часть дома. А ваши родители живы, Антон? Можно вас так называть? – Вполне. Вот только не знаю, как мне – вас?.. – Зовите просто – Катрин. Ты, Па, не возражаешь? – Ну что ты, мама! Мне даже приятно! Взаимно вежливое щебетание продолжалось еще полчаса, а потом служанка подала на стол. Эта матрона в белом фартуке довольно зло поглядывала на гостя. Может, осуждала значительную разницу в возрасте между женихом и невестой? А может, считала, что жених позарился на дом и наследство Патиного дедушки? Так или иначе, эти взгляды Антону были неприятны, и когда обед кончился, он облегченно вздохнул. – Может, ты мне покажешь дом? – попросил он невесту. – «Разум возмущенный» больше не кипит? – шепнула она в ответ. – Кипит кое-что другое! – Мама, мы тебя ненадолго оставим! Я покажу Антону наш дом. Ее спальня находилась на третьем этаже. Высокая кровать под балдахином, потолок и стены обшиты тканью. Все в мрачных фиолетовых тонах. «Такое впечатление, будто меня посадили в мешок! В красивый, с приятным запахом, но все-таки мешок!» – Здесь ты зачитывала до дыр книжки Антона Полежаева? – съехидничал он. – Не обольщайся! Мама любит польстить! – Ты несносная притворщица, а твоя мама – просто чудо! – Если бы еще поменьше фантазировала! – недовольно пробурчала Патя. – О дедушкином наследстве вообще смешно говорить! Его накануне смерти ограбили! Оттого, говорят, и умер. Сердце не выдержало. – По мне, лучше бы ты нищенствовала. И я подобрал бы тебя голодную, холодную… – С триппером, вшами и парой-тройкой дружков-рецидивистов, – с ухмылкой докончила она. – Ну вот. Даже помечтать нельзя. – Время сентиментализма прошло, дорогой писатель. Опоздал ты со своими взглядами. Уже при выходе из «мрачного мешка», каким показалась ему спальня юной неромантической особы, Полежаев обратил внимание на яркое многоцветное пятно на стене, заключенное в черную раму. – Что это такое? – Кандинский. Подлинник. Абстракция, в которой художник, казалось, использовал все имеющиеся под рукой краски, заворожила Антона своим сумасшедшим ритмом. Он не мог оторвать глаз от бесконечных линий, черточек, пунктиров, хаотично разбросанных по полотну. Это была не просто картина, это была – картина жизни. С ее непонятными непредсказуемыми зигзагами… – …Вы Полежаев? Девушка артистично выгнула вороную бровь и ткнула остреньким мизинцем в его лоснящийся пиджачок. «Совсем еще девчонка, а держится, как королева!» – подумал он тогда. Иссиня-черные волосы были прилизаны с помощью мусса. Вечно приподнятый подбородок с кокетливой ямочкой. В глазах – презрение и надменность. Губы высокомерно поджаты. В театре ее называли «наша Аджани». Сходство с кинозвездой мимолетное. – Да, это я, – признался Антон. Служебный вход Театра юного зрителя не мог вместить всех желающих. В тот день была громкая премьера, но Полежаева это не касалось. Толпа чьих-то поклонников прижала их почти вплотную друг к другу. Девушка втянула щеки – и с ее уст слетело нечто нецензурное. – Я не знал, что в храме матерятся, – пошутил он, поддерживая ее за локоть. – Ох уж это бремя славы! – поморщилась она. – Не наше с вами бремя! – Зато нашими будут синяки! – А мы так просто не дадимся! Антон сжал ее руку и ринулся вперед, локтями и грудью рассекая толпы фанатов. Наконец их обдало прохладным ветерком и запахом мокрого асфальта. Осенние сумерки в его уральском городе всегда зловещи и загадочны. – Если б не вы, быть бы мне растоптанной или размазанной по стенке! Высокомерность и презрение куда-то испарились. Ему улыбалась простая девчонка. Улыбалась искренне, как улыбаются при встрече старому другу. «Она и в жизни играет. Все они, артисты, таковы». – А Вовка разве не придет? Он сразу заподозрил неладное, как только она обратилась к нему с вопросом, но толпа разбушевавшихся поклонников не дала разобраться на месте. – В запое Мичуринский. Чуть спектакль из-за него не сорвался! Он перепоручил вас мне. Не забыл, хоть и пьяный! Так вы идете? Девушка теперь рассматривала его какими-то детскими, заинтересованными глазами. Он отметил про себя, что она, пожалуй, красивее кинозвезды, и что обыкновенные, космические звезды вдруг загорелись над ее головой, и что кончился дождь, который лил беспрерывно неделю. И он сказал: «Иду», даже не спросив: «Куда?». Вовка Мичуринский когда-то подрабатывал в педучилище, вел театральный кружок. Там они и познакомились. Вовка пообещал по телефону: «Что-нибудь придумаем. Жди меня у служебного входа». Мичуринский был сводником-любителем. Считал, чем больше у мужика любовниц, тем дольше он живет. Искренне радовался, когда кто-нибудь в пунцовом смущении умоляюще протягивал руку, и с видом аристократа перед папертью позвякивал заветной связкой ключей. Полежаев обратился к нему за «милостыней» не в предвкушении радостей телесных, а скорее, наоборот, чтобы унять или ослабить душевные терзания. Накануне он вернулся из командировки усталый. Поел и прилег на часок, Маргарита сказала, что идет на почту получать денежный перевод. – Папа! Папа! Сделай мне что-нибудь поесть! Васильковые глаза. Темно-русые локоны. Брови нахмурены, как у матери. Дочери уже двенадцать. Двенадцать лет спокойной супружеской жизни. Спокойной, потому что он захотел так. Антон побрел на кухню. Продрал глаза. Девять часов вечера. – А где мама? – Никак не мог вспомнить. – Ушла на почту. Маргарита никогда бы не призналась, что подсыпала ему в пищу снотворное. Он и не спрашивал ее ни о чем. Только догадался, что доза была лошадиная. Она явилась через полчаса, изобразив на лице невинную озабоченность. – Как вы тут без меня? Уже поели? Молодцы! Дашка надулась и глядела в пол. – Почта закрывается в семь, – сообщил он. – Я встретила подругу и просидела у нее в гостях! – Где же обитают твои подруги? На Луне? Хоть бы одну показала. – Слушай, не морочь мне голову! Тебя неделями дома не бывает. А мне и на работу надо, и с ребенком позаниматься, и за домом следить! Неопровержимые аргументы сыпались как из рога изобилия. Он всю ночь просидел на кухне. Делал записи в дневнике. Просто выплескивал наболевшее на бумагу. Давно этим занимался. Прекрасное средство от нервного стресса. – Что ты там пишешь? – спрашивала дочка, время от времени заглядывая на кухню. – Роман. – А дашь почитать? – Когда-нибудь. А сейчас не мешай мне! Утром, как только жена отправилась на работу, Антон собрал свою командировочную сумку и позвонил Вовке… – Он вам ключей для меня не передавал? – без надежды в голосе поинтересовался у девушки Полежаев, когда они спустились в подземный переход. – Нет. Просил только приютить на одну ночь. – Идиот! – Алкоголик! – добавила она. – Можно подумать, у меня приют для бездомных. Она вновь высоко задрала подбородок. – Зачем вы согласились? Антон остановился. В переходе не было ни души, каждое слово отражалось эхом. Лампы дневного света в чугунных чехлах делали туннель еще более мрачноватым. – Кто вам сказал, что я согласилась? – усмехнулась девушка. – Как? Сфинкс со своими заковыристыми вопросами выглядел бы простофилей в сравнении с этой загадочной особой. Полежаев ничего не понимал. – Что вы остановились? Идти вам все равно некуда. Так ведь? – Так. – Он сделал решительный шаг вперед. На остановке скопился народ, и двери троллейбуса ему пришлось брать с боем, отвоевывая у сограждан место на задней площадке. Пахло сыростью и грязной одеждой. Рабочий люд возвращался с завода. Их стиснули так, что он слышал, как пульсирует ее кровь. – Данте не надо было спускаться под землю, – прошептала она ему в самое ухо. – Мне кажется, нас кто-то склеил, – сострил Антон. – Намек на Мичуринского? – Разве Вовка – Бог? – Известный сводник. Когда он попросил вас приютить, я его чуть не убила! Ненавижу сводников. – Это не тот случай, – поторопился защитить друга Полежаев. – Я женат. – Тем более. Он сказал, что у вас безвыходное положение. Наверно, ушли от жены? – Да… некоторым образом… – Что ж, и так бывает. Но не надейтесь поплакаться мне в жилетку. Принимать исповеди – не по моей части. При слове «жилетка» он впервые обратил внимание на ее одежду. На девушке был клетчатый кардиган, застегнутый наглухо, расклешенные джинсы и ботинки с тупыми носками, на массивной платформе. Мода, вернувшаяся из семидесятых. Из его детства. – Да, для исповеди вы не годитесь, – сказал он, когда они шли узким, незаасфальтированным переулком, утопая в грязи. – Скорее – для аудиенций. Для тронного зала. Вы – королева какой-то свергнутой монархии. – Я не ошиблась. – В каком смысле? – Я решила сначала посмотреть на некоего Полежаева, находящегося в безвыходном положении. – И что же вы увидели? – Несчастного романтика. – Вовка дал мои приметы? – Мичуринский сказал: «У него взгляд побитой собаки». – Неправда. – Правда-правда! Но взгляд обманчив. – Побитую собаку не страшно привести домой. Так? – Где он, дом… Мы пришли. Пятиэтажное здание из красного кирпича, почерневшее от времени, выглядело огромной крысой среди мышек – покосившихся деревянных домиков. – Это общежитие? – Вы догадливы! – усмехнулась девушка, еще выше задрав подбородок. Он почувствовал, как она стыдится своего временного пристанища. – А я вообще родился в бараке, – решил подбодрить ее Полежаев. – Там в одной комнате жили несколько семей, и когда родителям выделили комнату в заводском общежитии, они прыгали до потолка от радости. – На этот раз вам нелегко будет испытать радость. Она подвела Антона к пожарной лестнице. – Я живу на третьем этаже. – Вполне достаточно. – Он пожал плечами и посмотрел на небо. Звезды горели все ярче. – А вы, Полежаев, герой! – первое, что услышал Антон, когда залез в окно. Девушка нервно дымила сигаретой и странно, будто не узнавая, смотрела на него. – Серьезно? – переспросил он. – А мне как-то не по себе. Словно своровал что-то. Он огляделся по сторонам. В чистенькой девичьей комнате стояли две кровати, стол и пара стульев. – У вас уютно. – У нас как везде. А вы, может быть, присядете? – Спасибо. В новой обстановке он чувствовал себя неуверенно. К тому же вдруг накатило раскаяние. Захотелось домой, к Маргарите, к дочке. В его планы не входили комната общежития, романтическое лазание по пожарной лестнице и курящая девица с длинными ногами. Полежаев рассчитывал на уединение. Двух суток одиночества достаточно, считал он, чтоб разобраться в себе. И Маргарита тоже о многом подумает. Как дальше жить вместе. А теперь что получается? Он опустился до пошлейшего обывательского чувства мести. (По крайней мере так это выгладит.) И проведет время в обществе молоденькой девушки. – Через полчаса будем ужинать. За своими тяжелыми думами Антон не заметил, как она выпорхнула из комнаты и вернулась, чтобы сообщить радостную весть. «А Маргарита обычно возится не меньше часа», – подумалось ни с того ни с сего. На ужин была жареная картошка и куриные окорочка. Жирные американские окорочка, которыми завалены прилавки города. Дешевая пища для бедных. Маргарита их тоже частенько покупает. И тоже жарит с картошкой. Он не поднимает головы, уткнувшись в тарелку. Смущение нарастает. Зачем он здесь? Как все глупо! – Может, по рюмке водки? – пытается она разрядить обстановку. – Надо же выпить за знакомство! – Действительно, – соглашается Антон. – Я даже не знаю, как вас звать. – Ида. Стеклянные рюмки издают гулкий звук при столкновении, будто извиняются. – Так просто? – А вы как думали? – Семирамида! – Я бы повесилась! И вовсе у нее не высокомерный взгляд. Глаза добрые, тихие. Ямка на подбородке исчезает при улыбке. Губы размягчаются. Так она снимает маску. Может, только для него! Ведь он явился без маски. «Все мы смешные актеры в театре Господа Бога», – любил он декламировать еще на университетских вечерах. Но всегда противился жизненному лицедейству. Теперь же перед ним сидит актриса. Пусть начинающая актриса. Ей нельзя верить. И все-таки эта улыбка… – Может, будет лучше, если вы позвоните жене и вернетесь, пока не поздно? Теперь она презрительно ухмылялась. Поспешила снова нацепить маску. Видимо, не привыкла еще без нее. – Я оставил записку. В этой записке было всего три фразы: «Больше так не могу. Поживу два дня у друга. Люблю тебя. Антон». – Тогда давайте спать, – запросто предложила Ида. – У меня с утра репетиция… – Вы только не подумайте… Положение у меня не безвыходное. Вовка спьяну наболтал. А вообще у нас с Маргаритой счастливый брак. Мы любим друг друга. Завтра я уеду. Честное слово. Вы на репетицию, а я – домой. Просто захотелось побыть одному. Иногда есть в этом нужда. На этот раз ничего не вышло, ну и Бог с ним! А вам хлопот никаких! Я лягу там, где прикажете. А завтра меня уже не будет! – Уже не будет… – машинально повторила она и закурила. – Да-да, – уверял он ее и себя, – завтра я вернусь домой, и вы будете вспоминать об этом приключении как об анекдоте. Пьяный Вовка вас попросил приютить человека, а человек оказался… – Побитой собакой! Она опять задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. Нервно загасила окурок в грязной тарелке и принялась убирать со стола. – Зачем же вы так? – Он не мог смотреть ей в глаза, потому что чувствовал правдивость ее слов. – Ведь вы добрая, Ида. – Нет, я злая! А вы завтра вернетесь к своей любимой жене! Она быстрым шагом направилась к двери, умело балансируя стопкой посуды. – Завтра же! – повторила она с порога и еще умудрилась хлопнуть дверью. Сентябрь в том году выдался на редкость теплым. Окно целыми днями не закрывалось. И мертвые листья клена тихо ложились на подоконник и даже на стол, за которым Полежаев пытался делать записи в своем дневнике. Он прожил в общежитской комнатушке Иды неделю. Он не понимал, что с ним происходит. Старался все разложить по полочкам, исходя из жизненного опыта и мировой литературы. Бумага – самая терпеливая вещь в мире – может вынести даже излияния запутавшегося экспедитора. Он запутался. Он теперь не ходил по улицам родного города, а парил. – Антон Борисович? – как-то окликнула его бывшая ученица. – Что с вами? – Что со мной? – спросил он ее. – Вы совсем-совсем другой! Помолодевший, мечтательный… – Я влюбился! – Серьезно? – Она смотрела восхищенными глазами. Ведь для нее он оставался учителем русской словесности. – Серьезнее не бывает! – развел руками Антон Борисович. Он запутался. Они как-то сразу зажили по-семейному. Может, потому, что Антон привык жить по-семейному. А может, Ида была создана для семейной жизни, и с ней было по-настоящему уютно. Он встречал ее после спектакля, заключал в объятья, и потом они уже не чувствовали под ногами земли. Целовались, пока на горизонте не появлялось общежитие. Раньше он осуждал поцелуи в общественных местах, глядел на присосавшихся друг к другу молокососов с негодованием. Теперь же сам уподоблялся им и стыдился себя прежнего. «Нас кто-то склеил» стало у него поговоркой. Она в ответ застенчиво пожимала плечами и улыбалась той самой улыбкой. Он больше не видел ни приподнятого подбородка, ни презрительно опущенных ресниц. Иногда ее большие тихие глаза наполнялись слезами. Он догадывался о причине этих слез. Ведь и сам порой не мог удержаться и плакал от счастья. Он был так ослеплен и оглушен, что не подозревал, какую страшную боль может она испытывать в самые счастливые минуты их любви. – Скажи честно: ты любишь свою жену? – Люблю. – Она красивая? – Очень. – А я? – Ты тоже очень красивая. Вы разные. Как день и ночь. Как лето и зима. – Я о другом тебя спрашиваю. Что я значу для тебя? – Все. – Но любишь ты ее? – Тебя тоже люблю. – Так не бывает! Он запутался. Он говорил себе: «Завтра», – но возвращение к Маргарите с каждым днем оттягивалось. Что ей сказать? Ведь она обо всем догадается с первого взгляда. Из васильковых глаз брызнут слезы. Она устроит сцену. И другие васильковые глаза, глаза дочери, будут смотреть с осуждением. И вот наступил день седьмой. Предстояла очередная командировка. Он решился. Набрал номер своего домашнего телефона. – Марго, это я. Молчание. «Сейчас бросит трубку или начнет с саркастического выпада!» Так бывало раньше. Маргарита сказала: – Я соскучилась. – Я тоже… Он не врал. Он просто запутался. Он пообещал ей, что вернется через десять дней, но командировка была всего на три дня. А значит, еще целая неделя. Неделя счастья с Идой. Под равномерный стук вагонных колес хорошо думается и находятся ответы на многие вопросы. А еще можно излить душу случайному попутчику, и тот придет на помощь с мудрым советом. Но жизнь и любовь Антона Полежаева, как жизнь и любовь вообще, не поддавались никакому научному анализу; не попадали в общий ритм вагонных колес, не нуждались в советах случайных попутчиков. Он вернулся, но ясности не было. Было только беспечное решение – пустить все на самотек. Прямо с вокзала поехал в театр. Успел к окончанию утреннего спектакля. Оставил сумку у вахтера. Вбежал на второй этаж, где располагались женские гримуборные. Ида, в русском сарафане, в парике с хулиганскими косичками, в ярком гриме, курила на лестничной площадке и вела непринужденную беседу с румяным парнем в косоворотке. Она высоко задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. За время его отсутствия вновь надела маску. Антон замер за несколько ступенек до них. Он всегда отличался деликатностью, но сейчас дело было не в деликатности. Он боялся, что Ида обернется, забыв снять маску. И не снимет ее уже никогда. – Ида, – тихо позвал он. Она обернулась. Надменное личико девчонки-забияки вмиг исчезло. Осталась тихая, страдальческая улыбка. Ее улыбка. – Антошечка, милый мой! Она провалила свою роль. Она замерла на месте. Ноги подогнулись. Пальцы крепко сжали перила. Не обращая внимания на ее собеседника, Антон в два прыжка оказался рядом и притянул к себе девчонку-забияку. Ошеломленный парень в косоворотке ретировался. Ида прижалась к его щеке, позабыв о гриме. – Как долго тебя не было!.. Впоследствии он с трудом припоминал тот день. Утомительная дорога до общежития уместилась в один длинный пьяный поцелуй. В ее крохотной комнатке с казенной мебелью и засохшими розами в банке (его подарок после первой ночи любви) они не проронили ни слова, в спешке совлекая друг с друга одежду. Незаправленная смятая постель, свидетельница беспокойных снов хозяйки, казалось, тоже изнывала от нетерпения. За окном стоял галдеж – стая грачей, облепив полуголый тополь, готовилась к отлету. Ида еще не успела дотянуться и прикрыть окно. На подоконнике бешено тикал будильник. Еще он помнил, как нежные подушечки ее пальцев скользили по его затылку: вниз-вверх, вниз-вверх… Ближе к вечеру она, слегка отстранившись, прошептала: – Надо хотя бы сварить кофе. Она могла смаковать наперсточную чашку целый час, мечтательно глядя сквозь стену. Глаза были при этом по-детски широко раскрыты. Он любил ее такой. – О чем ты мечтаешь? – О тебе. – Я тут. – Пока еще там. – Глупости! – Ты ведь любишь ее. И это необратимо. – Я не хочу сейчас говорить о ней. – Уже прогресс. – Ида грустно улыбнулась. – А то раньше то и дело расписывал свою счастливую семейную жизнь: «Ах, какая у меня жена! Ах, какая у меня дочка!» – Прости… – Да ладно! – Она махнула рукой и закурила. – Ты не оригинален. Только я всегда презирала таких. Она усмехнулась. – А тебя не могу. Просто очень больно. – Слеза потекла по щеке. – Может, нам расстаться, пока не поздно? – Уже поздно. – Он медленно растирал виски. – Я окончательно запутался, Ида. – Я знаю. – Ничего ты не знаешь. – Я прочитала твой дневник. – Та-ак… – Так получилось, – сделала она вид, что оправдывается. – Прочитав первую страницу, я не удержалась. Захватывает, как детектив! Не понимаю, почему ты до сих пор не пишешь романы? – Издеваешься? – Нисколько. Я говорю серьезно. Измены жены сделали тебя писателем. А ты, ничего не подозревая, тратишь драгоценное время на эти дурацкие командировки. Кому это надо? Твоей похотливой Марго, которая тебя ни в грош не ценит? – Ты ревнуешь. Оттого и превозносишь меня до небес, а ее втаптываешь в грязь. У меня ведь тоже были женщины. Так что вроде бы ничья. – У вас с ней шахматный турнир? Кто больше возьмет пешек? На этот раз ты взял не пешку! Антон усмехнулся. – Я с самого начала мысленно называл тебя королевой! Ей было не до смеха. Она задрала подбородок, артистично выгнула бровь и ткнула остреньким мизинцем в его грудь. – Ты будешь моим мужем! – Не надо так со мной говорить! – произнес он медленно, отчеканив каждое слово. Перехватил руку Иды с указующим перстом, больно сжав ее в кулаке. Теперь она смотрела на него с покорностью, а он поймал себя на мысли, что никогда так грубо не обращался с Маргаритой. И устыдился своего поступка. – Прости… – За что? Ты поступил правильно. Я слишком многого хочу. – Знаешь, я сам во всем должен разобраться. И выпутаться. По мере возможности. Так что оставим эту тему!.. За двенадцать лет «счастливой семейной жизни» Антон впервые стал серьезно подумывать о разводе. Нет, он не сомневался, что до сих пор любит Маргариту, но и не мог не признать, что Ида, эта девчонка, понимает его, как никто другой. С ней уютно. С ней отдыхаешь и душой, и телом. Страсть, которая овладела им, не шла ни в какое сравнение с той первой, юношеской любовью, слепой и безрассудной. Он видел все недостатки своей новой пассии, но они его не отпугивали, а еще больше притягивали. Он прикидывал множество вариантов дальнейшего развития событий. И в основном эти расчеты были не в пользу Иды, потому что развод – это крах жизненного уклада. После него все предстоит начинать с нуля. – Как ты себе представляешь нашу жизнь? – в который раз спрашивал он Иду, и в голосе его звучала смесь иронии и отчаянья. – Мы снимем квартиру. – Это дорого. Нам не по карману с нашими заработками. – Тогда комнату. Но сначала мы уедем отсюда. – Зачем? – Я не собираюсь всю жизнь быть на вторых ролях в провинциальном театре! Мы уедем в Москву! – Чтобы быть на третьих ролях в столице! – Нет уж, я не дам затереть себя в массовку! – Именно там тебя и затрут в массовку, моя фантазерка! – Он хотел погладить ее по головке, маленькую, но она отшвырнула его руку. – С такими рассуждениями ты всегда будешь сидеть в дерьме! – бросила она ему в лицо. – Посмотри, на кого ты стал похож, бывший студент-филолог, бывший учитель русской словесности! Разве для того ты заканчивал университет, чтобы каждое утро похлопывать себя по заднице, проверяя наличие табельного «ТТ»? – Что ты предлагаешь? – Мы поедем в Москву! Ты попробуешь написать роман и продать его. – Ты сумасшедшая!.. …Маргарита смерила его недоверчивым взглядом и даже не стала скрывать, что принюхивается к пиджаку. В честь возвращения мужа она приготовила царский обед, но Антон ел без аппетита. Оба молчали, только Дашка хвасталась своими успехами в музыке, показывала новые лазерные диски, выменянные у школьных подруг. – Пойди к себе! – приказала мать. – Нам надо с отцом поговорить! – Господи! Не успеете наговориться, что ли? – надулась дочь и с шумом покинула комнату. – Антон, я перед тобой виновата… – начала Марго. – Прекрати! – перебил он ее. – Не хочу ничего знать! – Но и у тебя кто-то есть… Это был не вопрос, а полудогадка-полуутверждение. Он сидел перед ней, как провинившийся мальчуган, уткнувшись лицом в тарелку. – Признайся, у тебя кто-то есть? Она имела привычку раскаленными, инквизиторскими щипцами лезть в душу. – Да. Есть! – выпалил он. – Все это время я жил у нее. У Марго начались судороги. Он никак не ожидал такой реакции. Она не плакала. Не билась в истерике. Перенесла удар молча, только время от времени содрогалась всем телом. – Я люблю ее. Давай разведемся. Тут уж она дала волю слезам. К вечеру совместное пребывание на шестнадцати квадратных метрах их комнаты стало невыносимым. Слишком многое накопилось за прошедшие годы. Требовался простор. И они отправились на вечернюю прогулку. Было зябко. Все закономерно в природе. Птицы улетели на юг. Ударил первый мороз. Марго взяла его под руку и повела той самой дорогой, которой он когда-то провожал ее из школы домой, пересказывая главы из мемуаров Эренбурга. Потом она перешла в психологическую атаку, начиная каждое предложение со слов: «А помнишь…» – А помнишь, – сказал он после продолжительного молчания, – я писал в школе стихи. – Конечно, помню! – обрадовалась она тому, что воспоминания школьной поры его наконец увлекли. – Мы ведь вместе выпускали газету! – А почему я перестал их писать, помнишь? – Нет. – Короткая у тебя память, Маргарита. Когда мы поженились, ты стала копаться в моих черновиках, выискивая в стихах компромат. Требовала объяснить, кого я имел в виду в той или иной строфе. И устраивала скандал, если я не мог этого сделать. Сочинительство вскоре перестало приносить мне радость. Он больше не был к ней милосерден. – Отпусти меня! Я люблю другую! Я не могу без нее жить! – заявил Антон, когда они вернулись. Маргарита опустилась в кресло и тихо, жалобно заплакала. Он упал в другое кресло, обливаясь потом. Впервые осознал, что не может больше любить эту женщину. – Ты от нас уходишь? – спросила дочь. Ее васильковые глаза таили угрозу. – Да. – Ну и вали к своей девке! – закричала она и бросилась вон из родительской комнаты. Он стал собирать сумку, но Маргарита вырвала ее из рук. – Ты с ума сошел? Ты с ума сошел? – сквозь рыдания спрашивала она. – Я тебя не пущу! Никуда не пущу, слышишь? Я умру без тебя! Она кинулась ему под ноги, обхватила их. – Миленький! Родной мой! Как же так? Ведь мы столько лет вместе! Он вновь опустился в кресло. – Зачем ты? Ведь потом сама будешь презирать себя! – Пусть! Пусть буду! Но главное – ты останешься со мной! На следующий день Маргарита не пошла на работу. Взяла отгул, чтобы сторожить его. В театр он попал только через два дня. И тут его ждал сюрприз. Иды в театре не было. – Укатила в столицу, – ошарашил старый друг Вовка Мичуринский. – На два месяца. Учится молодежь! Еще дедушка Ленин завещал… – Какая учеба? Что ты несешь? – Телевизионные курсы, Антоша. Не хухры-мухры. Девчонка пойдет в гору. Это тебе говорит не кто-то, а сам Владимир Мичуринский! Полежаев был раздавлен известием. Об отъезде она не могла не знать заранее – и ни словом не обмолвилась. Он расценивал это как предательство. – Эй, куда ты? – выбежал за ним из гримуборной Вовка. – Она, между прочим, тебе адресок оставила. Заботливая девочка! Ида снимала мрачную, убогую комнатенку с разваливающейся мебелью в шестикомнатной коммуналке на Сретенке. Они не виделись полторы недели. Ему казалось – больше года. Не могли никак нацеловаться, наглядеться, надышаться. А он остался всего на одну ночь. А завтра домой, к Маргарите. Но на следующей неделе он вернется, а потом – опять к Маргарите. Разгневавшись на Идин поступок, он пообещал жене, что никуда от нее не уйдет. – Все у нас будет хорошо, – уговаривала его и себя Маргарита. – Все со временем забудется, встанет на свои места. Это как болезнь. Ты слишком близко подпустил ее к сердцу. Так нельзя, Антошечка! Я никогда никого не подпускала к сердцу! Мое сердце принадлежало только тебе! Его мутило от этих откровений. Впервые за столько лет наступило прозрение. Он жил с женщиной, которая его никогда не понимала. Любила ли? Так прошло два месяца. Он мотался из одного города в другой. От любимой женщины к любимой жене, не разбирая дороги, не понимая, кого на самом деле любит. В конце концов Маргарита догадалась, с кем он проводит время в Москве. Слишком счастливым и «не голодным» он возвращался оттуда. Она потребовала, чтобы он бросил работу ради их благополучия. И поездки прекратились. Теперь он целыми днями и ночами просиживал на кухне и писал. Дневник распух от невысказанных слов. Но кому это было нужно? В одно прекрасное утро позвонила Ида. – Я приехала за вещами. Завтра уезжаю в Москву. Навсегда. Я не спрашиваю, куда ты пропал, почему не звонил. Я все понимаю. Тебе тяжело. И ей тяжело. Но не думай только, что мне легко. Потерять тебя – все равно что потерять ребенка!.. Он услышал в трубке тихий всхлип. Королева плакала. – Что ты предлагаешь? – в который раз за эту осень спросил Антон. – Побег, – не задумываясь, ответила Ида. – Я взяла два билета на московский поезд. Завтра в девять утра буду ждать тебя на перроне. – Она назвала номер вагона. – Но что я буду делать в Москве? Без прописки меня не возьмут на работу! – Будешь писать романы! – Бред! – Или завтра, или никогда! – отчеканила королева. Он знал, что так оно и будет, и долго еще слушал беспомощное пиканье в телефонной трубке. Маргарита была в этот день радостная и возбужденная. – Я нашла для тебя работу! – сообщила она. – Только не говори сразу «нет»! Мне стоило большого труда договориться с одной старой подругой… – Представляю! – сочувственно пробормотал Антон. – Работа – не бей лежачего! – Это как раз для меня! Очень придирчивая к словам, Маргарита не замечала иронии или не желала замечать. – Киоск «Роспечать». Два дня работаешь, два отдыхаешь. Полтора миллиона в кармане, не говоря уж о том, что можно приторговывать левым товаром. И ездить никуда не надо! Ты ведь сам говорил, что устал от этих бесконечных разъездов! – Я устал от жизни, Марго. – Опять начинается! Антошечка, это пройдет! – погладила она его по голове. – А киоск ждать не будет. Ответ надо дать уже завтра. – Скажи своей подруге, что я согласен. Счастливая, она с вдохновением принялась готовить ужин. Спортивная сумка стояла в коридоре. Еще до прихода жены он бросил туда самые необходимые вещи. Маргарита не станет проверять. Ее бдительность на сегодняшний вечер притуплена. Даже напевает какую-то знакомую мелодию. Адриано Челентано! Их первый поцелуй в старом кресле во время большой перемены… Он сбежит от нее ночью, когда все будут спать! Но побег не удался по самой банальной причине. Он заболел. Как у школьника, не выучившего урок, резко поднялась температура. Но школьник чаще всего сам прибегает к хитрым уловкам, а тут хитрую уловку выкинул организм Антона. То ли от страха перед Маргаритой, то ли от страха перед будущим. Абстрактным, необозримым. Маргарита хлопотала, поила лекарствами, и дочь уже смотрела жалостливо. Она простила его. Ведь он не уехал к той девке! Как все глупо! Лучше бы они его вышвырнули из дому на декабрьский мороз! Он бы бежал, бежал не останавливаясь! По сугробам! По рельсам! Но только к ней! К ней! Температура подскочила под сорок. Ночь он провел в полубредовом состоянии. Очнулся в полдень. С чувством, что лежит на дне бассейна. Посмотрел на часы и заплакал. Все кончено. Поезд ушел. К вечеру опять поднялась температура. Какие-то тайные неведомые силы судьбы удерживали его в этом городе, в этом доме, в этой постели. Так ему казалось. Утром жена, уходя на работу, поцеловала в лоб. Ее васильковые глаза вновь приобрели девичий задор. – Как выздоровеешь, сразу на работу! Я договорилась. Хорошо? Он только кивнул в ответ. Лежал с закрытыми глазами, пока дочь не пришла из школы. – Тебе не помешает музыка? – осторожно осведомилась она. – Не помешает. – Для начала поставлю «Стабат Матер» Вивальди. Легко, непринужденно заиграли скрипки, словно беспечные зверюшки скакали по лужайке. Вступил мощный, поднебесный орган – как бы в назидание беспечным зверюшкам. Потом где-то между небом и землей возник голос. Очень низкий женский голос. Что-то скорбное на загадочной латыни. Он разобрал единственное слово – «амен». – Ни фига не «амен», – сказал себе и поднялся с постели. Шатаясь, вышел из подъезда. В кармане пальто лежали последние деньги, оставшиеся от экспедиторства. Он радостно пел себе под нос: «На самолет хватит! На самолет хватит!» Уже предвкушал, как ступит на столичную землю, как бросится к первому автомату и крикнет в трубку: «Я приехал! Я – в Москве!» Но в самолете вновь начался жар. Стюардесса дала ему что-то из аптечки, но сделалось только хуже. В бредовом кошмаре незнакомая певица бесконечно выводила «амен!» низким, зловещим голосом. «Ни фига не „амен“! – кричал он кому-то. – Мы еще поборемся!» Два часа полета показались десятиминутным провалом. Его растолкали соседи. С трапа сошел благополучно. Такси ему никто не предлагал. Что взять с пьяного? Автобусный провал был еще короче. В метро даже умудрился правильно сделать пересадку. Вот на станции «Сухаревская» при выходе в город возникли проблемы. Появилось большое красное пятно. И никуда не исчезало. Пришлось остановиться. И тут он услышал знакомый запах роз. Кто-то тыкал ему в лицо букетом, предлагая купить для любимой девушки. У него еще оставались деньги. Он отдал все, что было. И наконец ночная Сретенка! Фонари над дорогой танцуют. Троллейбус двигается странно, зависая на проводах. «Любимая, родная Сретенка, приведи меня к ней! И пусть она меня не выгонит! Пусть простит! Скажи, чтобы простила!» Вдоль стены ее старого дома он продвигался уже на ощупь. «Как Павка Корчагин с брюшным тифом!» – вспомнился кадр из забытого фильма. Дверь открыла незнакомая старушка. Быстро замигала глазками и вдруг выдала нечто странное: – Вы – Идочкин Антон? Он в ответ пробурчал невнятное. Наверно, попросил, чтобы ушла с дороги. В комнате стоял дым. Невероятно густой. Когда дым немного рассеялся, он увидел край стола с пепельницей. А в пепельнице целая гора окурков. Девушка выплыла из дымовой завесы. Вроде бы Ида. И вроде не Ида. Очень худая девушка. Щеки впали. Под глазами чернющие круги. – А я тебя сегодня похоронила… – пролепетала Ида-не Ида. Розы рассыпались по щербатому паркету. Все закружилось вокруг. Успел только проговорить приготовленное для телефона: – Я приехал! Я – в Москве!.. – …Москва – все-таки мистический город, не правда ли? – Глаза у Катрин чудесные, немного насмешливые. У Пати такие же. – Вы стали очень рассеянным, Антон. Наверно, обдумываете сюжет нового романа? – Я прекрасно все слышал. Вы сказали, что Москва – город мистический. Они уже полчаса как вернулись в гостиную. И даже что-то опять ели. Патрисия, кажется, тоже несколько не в себе. «Наверно, думает, что у меня крыша поехала от ее Кандинского! Бедняжка! Надо быть с ней поласковей!» – Мне порой кажется, что Булгаков мало что придумал в своем «Мастере и Маргарите», – продолжала Катрин. – В Москве с вами могут произойти самые невероятные вещи! Вы ведь, по-моему, не москвич? – Нет. Я с Урала. Там, пожалуй, мистики поменьше. Одна суровая действительность. – Знаете, Антон, мне бы хотелось, чтобы вы почаще навещали нас. Вам здесь понравится. В этом доме прекрасные условия для работы. Ведь так, Па? – обратилась она к дочери, но та никак не отреагировала. Зато отреагировал писатель: – Патрисия тоже пишет? – А вы не знали? – Мама, как всегда, преувеличивает! – вмешалась Патя. – Писала когда-то стихи. А кто их не пишет в школьные годы! – Ты мне покажешь? – Никогда! Давайте оставим в покое тему моего творчества! – раздраженно попросила она. После этой вспышки гнева в зале установилось молчание. Катрин, опустив голову, смотрела куда-то под стол. Потом она подняла взгляд на Антона, и ему показалось, что подмигнула, будто они участвовали в заговоре против Пати. Он не ответил на подмигивание, но первым нарушил затянувшуюся паузу: – Нам, наверно, пора. – Так скоро? – расстроилась Катрин. Ей, видно, скучно в этом доме. – У нас еще дела в городе, – пояснила дочь. – Ты вернешься? – Не знаю. – Позвони, чтобы я не волновалась. Еще к вопросу о мистике, – опять обратилась Катрин к Антону. – Я так всегда переживаю, когда она одна ночует в нашей московской квартире. Ведь дом-то стоит прямо на Патриарших! – Вот здорово! Жить на Патриарших – сказка! – Вы там еще не были? – Нет. – Тогда лучше не завидуйте! – Мама, ну хватит! – взмолилась дочь. – Я надеюсь, что в ближайшие дни вы нас навестите. – И она вновь едва уловимо подмигнула Антону. Теперь он был уверен, что и в первый раз ему не показалось. – Обязательно навестим, – ответила за него Патя, – чтобы ты опять про меня нагородила черт знает что. Он нагнулся над инвалидным креслом, чтобы поцеловать ручку будущей теще. Катрин успела шепнуть ему на ухо: «Приезжайте!» И тут он заметил, что одно из трех колец вернулось на ее палец: видно, хозяйка прятала их в кармане. Это был золотой перстень с мужской головой. – Мама вечно лезет не в свои дела! – возмущалась по дороге Патя. – А по-моему, она замечательная женщина! – Разумеется! Но мы с ней вечно ссоримся! – Это оттого, что она еще очень молода и нравится мужчинам. – Каким мужчинам? Она постоянно дома сидит! Уж говори начистоту – она тебе понравилась! – Ревнуешь к маме? – Я тебя ко всем ревную! – Веселая семейная жизнь нам предстоит! – Повторение пройденного? – Мне иногда кажется, что ты за мной следила лет двадцать, а потом вдруг объявилась в «Иллюзионе»! – Ничего себе! Мне всего восемнадцать! Но доля правды тут есть. Когда ты стоял в очереди в кассу, я тебя сразу узнала. Ведь на твоих книжках – портреты. И это сходство с Прустом! Так за разговорами они и не заметили, как приехали к дому феминистки. – Ой, как мне не хочется к ней подниматься! – вздохнула Патя. – Век бы не видеть этой лесбиянской рожи! – Но ведь я не могу пойти один? – Да-да, конечно. Пойдем вместе. Преподнесем сюрприз Марии Степановне! Уже на лестнице девушка спросила: – А зачем она тебе вообще понадобилась? – Хочу через нее выяснить круг знакомых Констанции. По твоим словам, она хорошо знала Лазарчук. – По-моему, Коко была ее любовницей. Если Степановна еще не в курсе, то нам не избежать истерики! Это был дом сталинского типа. Лифт не работал. Пришлось тащиться на третий этаж по изнурительно длинным проемам лестницы. Антон обратил внимание, что почтовые ящики висят на каждой двери, и в душе пожалел почтальона, обслуживающего этот дом. – Вот и прибыли! – без особого энтузиазма сообщила Патя, указывая на массивную дверь, обитую черным. На фоне этой двери она смотрелась маленькой экзотической птичкой с ярким опереньем. – Коммуналка? – поинтересовался он, когда она нажала на кнопку звонка. – Нет, – прошептала девушка. – Степановна живет одна в пяти комнатах! По наследству досталась! Им никто не открыл. – Что за черт! – Она позвонила снова. – Может, мы опоздали и она куда-нибудь вышла? – предположил Полежаев. – Мы опоздали ровно на пять минут! И такие штуки не в ее характере! – Один раз я уже стоял у запертой двери! Они молча посмотрели друг другу в глаза, а потом одновременно уставились на почтовый ящик. Антон протянул к нему руку и откинул нижнюю створку. На пол с грохотом полетела связка ключей. |
||
|