"Младший конунг" - читать интересную книгу автора (Ковальчук Вера)

Глава 14

В Хельсингьяпорте Гуннарсдоттер и ее люди прожили до поздней осени, вместе с королевским двором и самим Ятмундом, а потом перебрались в Лундун. Это был уже не замок, а город, хоть и не слишком большой. Он медленно рос на старых развалинах города, построенного еще римлянами, о которых викинги вряд ли знали многое. Еще до того, как в Британии появились норманны, горожане старались держаться подальше от старых развалин и выстроили свой город в стороне от них. Они называли его Люнденвик, а теперь, полузаброшенный, он именовался Олдвич, и там проходили ярмарки. Там мало кто жил, слишком уж близко Олдвич оказался к реке Ли, по которой проходила граница владений британских королей и Области датского права. Жить там постоянно поселяне побаивались.

С приходом викингов все изменилось. Жить на развалинах старого города, конечно, страшнее, зато там удобнее защищаться от северных разбойников. При короле Альфреде, дедушке Этельстана и Эадмунда (Адальстейна и Ятмунда, как их звали скандинавы) Лундун стал превращаться в крепость, причем пограничную, потому отстраивалась она быстро и на старом римском фундаменте, который сохранился достаточно, чтоб и столетия спустя нести на себе бремя укреплений. А хорошо защищенный город растет быстрее.

Хильдрид не слишком интересовал Лундун, но раз уж конунг собрался провести там начало зимы, что ж... Ее сын не зимовал с двором, он отправился на север, в Нортимбраланд, который собирался и дальше очищать от людей Эйрика. Где-то там, то ли в Йорвике, то ли севернее, жила семья Эйрика, его жена и сыновья. Они, как некогда и отпрыски Рагнара Кожаные Штаны, вполне могли перебаламутить всю Британию.

Но Орм не собирался позволять им этого. Страда закончилась, и теперь по зову короля саксы куда охотнее собирались под знамена его воеводы. Армия собралась весьма солидная, поскольку Регнвальдарсон возглашал, что не собирается воевать со всем Денло и викингами Нортимбраланда, а лишь с наследниками Эйрика и его людьми. Конечно, некоторые обитатели обеих областей с готовностью примкнули к войску Кровавой Секиры, но большинство желало только одного — собирать урожай и ухаживать за скотом. Война с британским королем, способным собрать весьма солидную армию, в их планы не входила.

Впрочем, сыновья Эйрика — а их выжило ровным счетом семеро — были никак не глупее его, и считать умели не хуже. Конечно, если армия Регнвальдарсона в три раза больше, чем отряд Эйриксонов, то на что же надеяться? Потому Эйриксоны, кажется, начинали подумывать об очередном бегстве.

О том, что сыновья Гуннхильд — как называли теперь Эйриксонов — покинули Нортимбраланд, Хильдрид узнала от гонца, прибывшего ко двору, чтоб сообщить королю об обстоятельствах погони.

Но таить свое местонахождение долго они не смогли. Хотя Британия и не повиновалась одному государю, как Нордвегр — конунгу, слухи разносились по островам со скоростью осеннего шторма. Уже ранней зимой стало известно, что сыновья Гуннхильд перебрались на Оркнейские острова. Гонец Орма сообщил, что они забрали с собой все корабли и все золото, которое Эйрик успел собрать с Нортимбраланда. Также посланник передал, будто сокровища, увезенные отпрысками Кровавой Секиры, поистине огромны. Но Ятмунд — и Гуннарсдоттер невольно отдала ему должное — не поверил этому.

— В чужой руке золотой всегда кажется крупнее, — ответил он. — Если они решили поселиться на Оркнейях, тем лучше для Мерсии. От нас подальше — так что тут будет потише.

Йоль, который здесь, в Британии, называли как-то иначе, сыграли с размахом и очень весело, прямо на границе с Денло. Король ничего не опасался — ведь по ту сторону границы хозяйничал его человек. Хильдрид, сидевшая на почетном месте за столом лундунского замка, где по правую ее руку устроился Альв, а по левую — хмурый Хольгер, нисколько не волновалась за сына. Она почему-то была уверена, что у него все будет хорошо.

Точно так же она не беспокоилась и за дочь. Та была с Хаконом, а о Воспитаннике Адальстейна прибывшие осенью из Нордвегр купцы рассказывали много и только хорошее. Юный конунг крепко взялся за дело. О, он не тратил времени. Одержав верх на всех тингах всех областей страны, он собрал самое большое войско, которое мог прокормить со своих собственных земель, и оставил за собой Хердаланд и Рогаланд. Эта армия оказалась больше, чем в короткое время мог бы собрать любой, даже многолюдный тинг. Ощутив в руках силу, Хакон взял в свои руки власть.

Конечно, он не собирался нарушать свое слово, и слишком давить на бондов тоже не собирался. Но, должно быть, вспомнив совет Гуннарсдоттер, он учился ощущать Нордвегр, как единое естество. Всей мощью своего гнева он обрушился на нескольких «вольных ярлов», решивших, что времена смуты затягиваются, и волноваться не о чем. К тем, кто нарушал закон, Хакон был беспощаден. Большую часть вольных отрядов он уничтожил, остальные бежали из страны, и только этим спасли себя.

Теперь, как говорили, Хакон пребывал с войском на юге страны, там, где до Дании оставался лишь узкий пролив. Даны частенько тревожили Нордвегр, а с тех пор, как бежал Эйрик, и над страной воцарился юный конунг, которого еще не привыкли бояться или уважать, стали делать это с особенной охотой. Бонды сражались с датскими разбойниками за свое добро, но что они поодиночке могли поделать с огромными отрядами головорезов, привычных к грабежам?

— Представляешь, что он там натворит? — смеясь, заявил Харальд.

— Конечно, представляю, — согласилась Хильдрид. — Данам не поздоровится.

— Я вижу, он начинает радеть о Нордвегр, как о собственном сердце.

— И хорошо. Главное, чтоб он удержался на этой грани и не стал думать, что сердце обязано служить ему, а не он — сердцу.

Харальд покачал головой.

— Ты помешана на этом, Равнемерк.

Женщина рассмеялась.

— Ты знаешь, мы с мужем столько говорили об этом еще двадцать пять лет назад, что, наверное, ты прав. Мысли мужа для жены вскорости становятся собственными, вдвойне драгоценными потому, что впитаны с любовью. Вот они и крутятся у нее в голове. У меня в голове. Регнвальда уже нет, и Харальда тоже нет, а я все думаю... Думаю...

Харальд смотрел на нее в недоумении. Потом недоумение сменилось настороженным недоверием. Мужчина неодобрительно покачал головой.

— Замуж тебе надо, Хильдрид. Каждой женщине надо семью, иначе она с ума начинает сходить.

Гуннарсдоттер ничего не ответила.

У Хильдрид руки медленно отходили после ранения. Иногда она тренировалась на заднем дворе замка с другими викингами, иногда одна. После ранения тяжеленной Эйриковой секирой меч теперь далеко не всегда слушался, но в глазах Гуннарсдоттер это не имело особого значения. Главное, чтоб пальцы крепко сжимали рулевое весло, и, как прежде, чувствовали через него все движения волны. Женщина помнила, что раненые руки обязательно нужно тренировать, разрабатывать, иначе они совсем откажут. И раны могут зажить, и мясо нарасти, но никто не вернет рукам былой силы и умения, так что и того, и другого лучше было не терять, а работать, превозмогая боль.

Мысль, что она может потерять возможность водить корабль, была горше смерти.

Весна пришла своим чередом, и снег перестал ложиться на землю время от времени. Редкие снегопады сменились частыми дождями, холода — влажным теплом, и земля снова запахла новой жизнью, а Гуннарсдоттер вновь ненадолго задумалась о том, как быстро летит время.

«Вот и миновала зима, — подумала она, усмехаясь про себя. — Орму уже двадцать шесть, а мне летом будет сорок пять. Как хорошо, что я вернусь в Нордвегр и буду жить там...»

Весной же на юг Англии вернулся ее сын. Всю зиму он распоряжался в Нортимбраланде, и его земли, казалось, вполне смирились с тем, что теперь владетель — он.

Ятмунд не раз пытался уговорить Гуннарсдоттер остаться при его дворе. Он обещал ей земли, и даже рассказал, какие именно, но она мягко отказывалась. Причем отказывалась так, чтоб не обидеть короля Англии. Ее нетерпение частично передалось ее людям, и они вытащили корабли на холодные прибрежные камни, стали приводить в порядок. Хильдрид ходила на берег помогать растягивать парус и сушить такелаж после влажной зимы, потом обкатывала его со своими людьми в прибрежных водах. А потом уже помогала укладывать под палубу припасы.

Король счел нужным устроить в честь дочери Гуннара и ее воинов прощальный ужин. Они не отказывались. В общей зале замка собрались предвкушающие веселье мужчины, слуги понесли на столы мясо и пироги, и покатили небольшие бочонки пива и эля. В зале было светло, по стенам, в кольцах-держателях горели факелы, четыре жаровни, расставленные в центре зала в цепочку, источали щедрое тепло. Очагов в трапезных залах Британии не выкладывали, но порой вносили жаровни, набитые пытающими углями. На этих жаровнях при необходимости слуги грели мясо.

Брат Адальстейна посадил Хильдрид по левую руку от себя. Накануне пира в Лундуне появился и Орм — он был усталый, изнуренный путешествием, но присутствовать на пиршестве в честь матери не отказался. Он сел рядом с нею.

— Ну, что, Хильдрида, — медленно спросил Ятмунд, после того, как слуги и младшие воины в отрядах наполнили старшим кубки. — Ты по-прежнему желаешь, чтоб я отпустил тебя и твоих людей?

— Да, конунг.

— Ну, что ж, — он поднял свой кубок — огромный, куда входило уж никак не меньше, чем полторы пинты эля. — Я отпускаю тебя, Хильдрида, — провозгласил он во всеуслышание. — Разрешаю тебя от присяги и претензий не имею.

— Благодарю, конунг, — она отпила из своего кубка.

Теперь она была вольна отправляться куда угодно. Никто из ее людей присягу королю не приносил, считалось, что за всех них она приносила присягу сама — сперва Адальстейну, почти семь лет назад, потом Ятмунду. Теперь он чествовал их в благодарность за хорошую службу.

— Матушка, ты намерена отправиться в Нордвегр прямо теперь? — негромко поинтересовался Орм, когда Ятмунд отвернулся — он беседовал с одним из своих людей.

— Не прямо сейчас. Прямо сейчас я кушаю, — возразила женщина, отрезая себе хороший кусок пирога. Разворотила его на две половинки — верхнюю и нижнюю — и при помощи ножа принялась ковыряться в начинке. — Только посмотри. Рыба, мясо, трава какая-то — и все в одном пироге. Подумать только, — она подцепила на кончик ножа ломтик рыбы и отправила в рот.

— Матушка, я не повар, чтоб разбираться в пирогах, — раздраженно ответил он. — Я хочу знать, когда ты отбываешь.

— Завтра или послезавтра.

Орм придвинул к себе доску, на которой желал разделанный поросенок. Ловко отрезал окорок.

— Будешь?

— Буду.

— Зачем ты так спешишь? Почему уже завтра или послезавтра?

— Мне тут невмоготу.

Ее сын покачал головой.

— Зря ты так. Британия — прекрасное место.

— А мне больше нравится Трандхейм. И Ферверк.

— Жаль, матушка. Я надеялся, что ты будешь жить в моем замке в Нортимбраланде. Нянчить внуков.

— Нянчить? Жениться собрался?

— Пока нет. Но моя Бера снова ждет ребенка.

— Эта твоя саксонка? — Хильдрид качнула головой. — Рада за тебя.

— И жениться тоже собираюсь. На одной из дочерей Ятмунда.

— Красивые девушки?

Он улыбнулся.

— Не знаю. Никогда их не видел.

Женщина, пораженная, отшатнулась.

— Как так? И собираешься жениться? Разве такое возможно? А если попадется склочница? Уродливая девица? Плохая хозяйка?

— Зато через нее я получу права на власть. Небольшие, но если здесь с такой скоростью и так несчастливо будут умирать конунги, то они станут весьма весомыми, — очень тихо ответил Орм. — Ятмунду это тоже на руку, — пояснил он, заметил обеспокоенный взгляд, брошенный Хильдрид на правителя Мерсии. — Во-первых, он не прочь передать власть собственной дочери, а не младшему брату, Ятриди[43]. А во-вторых, этот брак обеспечит его гарантией моей преданности. Он уверен во мне, а я уверен в нем.

— Не могу поверить, — медленно заговорила женщина. — Ты готов отдать свою преданность женщине только за призрачное право на достоинство конунга. Ты готов жениться на женщине ради власти. Чего тебе не хватает? Ты — ярл британского конунга, владетель Нортимбраланда, вождь большого отряда, прожив долгую жизнь, ты завоюешь уважение и славу. Чего же тебе еще не хватает? Как можно продаваться в мужья знатной саксонке?

Они долго молчали. Хильдрид ожидала гневного ответа сына, но тот молчал и кромсал свинину, отправляя в рот сочные куски. Она занялась пирогом, съела всю начинку, а два пласта теста кинула под стол, собаке, которая лежала там, положив морду ей на ногу. Пес подхватил кусок теста на лету, остальные подобрал с пола и слизнул с сапога Хильдрид брызги соуса и волоконца мяса. Так же охотно он подхватывал и полуобглоданные кости, которые она кидала ему, и с хрустом разгрызал их.

Орм разрезал поросенка и молча предложил матери кусок, потом передвинул доску соседу слева. Мимо прошел слуга, он подлил в кружку Регнвальдарсона темного пива. Гуннарсдоттер сделала слуге знак, и тот налил пива и ей тоже. Женщина отхлебнула. Пиво было ничуть не хуже, чем раньше, может, лишь чуть крепче.

— Я не хочу, чтоб ты на меня обижался, — сказала она.

— Я и не думал обижаться, матушка, — ответил Орм.

— Пойми, что в браке главное — семья. Хорошая семья. Хорошая жена, дети. У тебя есть дети. У тебя есть женщина, с которой ты давно уже живешь. Давным-давно. Которую ты любишь.

— Ты уверена, что я ее люблю? — улыбнулся Орм.

— Конечно. Если б не любил, не длил бы отношения. Бера растит твоего сына. Разве это не имеет значения?

— Имеет. Я люблю сына.

— А как ты объяснишь ему, почему женишься не на его матери, а на другой женщине, с которой у тебя даже нет любви?

— Я найду, что объяснить, — с долей раздражения ответил Регнвальдарсон. Хильдрид лишь вздохнула. — Оставь, матушка. Бера — не моей крови. Она саксонка.

— А дочь Ятмунда — нет?

Он не ответил.

— И потом, — продолжила женщина. — Моя мать тоже была иной крови.

— Да-да, я знаю, бабка Алов по рождению валландка.

— Нет, не валландка. Она родилась в Галицуланде, просто жила с семьей в Валланде. Но это и неважно. Чем же я хуже оттого, что моя мать — не северянка? А твой сын чем хуже, что мать у него — саксонка?

— Ничем, ничем, — он отмахнулся.

Гуннарсдоттер вздохнула и отвернулась.

После пира Хольгер долго не давал ей уснуть — он пел песни своей жене. Эльфрид тихонько уговаривала его не шуметь, но викинг ее не слушал. Потом песни перешли в звуки смачных поцелуев, и Хильдрид заткнула уши. Она зарылась лицом в набитую гречишной шелухой подушку и незаметно уснула.

А утром Хольгер заявил дочери Гуннара, что останется в Британии. Не навсегда — лишь на то время, которое потребуется его жене, чтоб окончательно оправиться после родов, и ее сыну, которого викинг назвал Торстейном, в честь отца — чтоб немного подрасти и окрепнуть.

— Сейчас ранняя весна. Ночи холодные, — объяснил он. — А ребенок слабенький. Я не позволю сыну Торстейна умереть от холода. Да и Эльфрид слабенькая. Она же не наша соотечественница, всего лишь саксонка. Ты понимаешь, ей можно это простить.

— Я понимаю, конечно.

— Я подожду лета, тепла. Наши купцы ходят туда-сюда все лето. Я попрошу кого-нибудь из них прихватить нас и привезти в Трандхейм. Ты ведь сможешь обойтись без меня, верно?

— Да, хоть мне и будет тебя не хватать, — улыбнулась Хильдрид. — Но я тебя понимаю. Я вижу, вы поладили.

— Мы не могли не поладить. Ведь ее любил мой брат, — Хольгер нахмурился. — Неважно. Она моя жена.

— Уверена, она и тебе родит сына, — сказала Гуннарсдоттер, желая его подбодрить. — И у Торстейна будет братик.

— Не знаю. Она такая слабенькая...

— Моя мать была еще слабее. Но родила пятерых детей. Выжили только мы с братом, ну так и что? И у уроженок Нордвегр такое случается. Чем слабее женщина внешне, тем сильнее она внутри.

После разговора с Хольгером дочь Гуннара наведалась в монастырь, там ее исповедал и причастил священник, который крестил ее. Он же напутствовал ее короткой проповедью.

«Лосось» отчалил ранним утром. Хильдрид сидела на корме, держала обеими руками рулевое весло — одной уже не решалась — и была счастлива. В лицо ей дул ветер дальних странствий, он и прежде-то тревожил ее душу, а теперь просто пьянил. Даже эль, подаваемый при дворе конунга, не мог сравниться с немного горьковатым морским запахом, с ароматом водорослей, выброшенных прибоем на берег, с солоноватыми брызгами. Этот ветер мигом разгладил морщинки на ее лице.

Ее провожали многие — почти все люди Орма, многие из людей Ятмунда. Большинство тех, кто ждал отплытия «Лосося» на самом берегу, встречали Хильдрид в бою на Северне и помнили о ее поединке с Эйриком. Почти все они звали ее по прозвищу — Вороново Крыло — или по имени «Хильдир», на которое она, впрочем, привычно отзывалась. Был среди них и Кадок — он принес ей прощальные подарки, уговорил взять их с собой и высказал сожаление, что им не пришлось сражаться плечо к плечу.

— Ты дралась прекрасно, — сказал он. — Жаль, что я не видел, как ты оттяпала голову у Эйрика. Он только того и стоил.

— Стоил того, чтоб его убила женщина? — рассмеялась Хильдрид. Ей было хорошо, и она готова была даже этого сакса обнять и расцеловать на прощанье.

— Нет, просто... — Кадок запутался в трудностях нордвегрского языка и осекся. Еще пару мгновений он пытался найти подходящие слова. — Нет, просто стоил смерти. Буян он, разбойник. Плохой вождь. Плохой тан.

— Тан?

— Ну, по-вашему... Хевдинг.

Она ласково кивнула ему и взобралась на планшир своего драккара.

— Смотри, — крикнула Хильдрид сыну. — Твоя сестра осенью выйдет замуж. Ждать ли шурину тебя на свадьбе?

— Надеюсь, что да, — крикнул в ответ Орм.

— Тогда вскоре встретимся! — и женщина отвернулась. Теперь она смотрела только вперед, на линию горизонта.

Корабль подхватил ветер. Это было облегчением для большинства викингов — сложить весла вдоль прохода и распустить парус пошире. Альв присел у борта рядом с Хильдрид, прислонился плечом к планширу и замер. Остальные сидели на румах, кто-то улегся в проходе, работали лишь те, кто возился с парусом. Потом уставшие менялись, и лишь дочь Гуннара никто не смел заменить у рулевого весла.

Каждый вечер они приставали к берегу, кто-то собирал сушняк, валил сухостоины, кто-то разжигал костер, кто-то готовил ужин. Хильдрид, едва коснувшись ногой земли, устраивалась в удобном уголке, и, завернувшись в плащ, отдыхала, дремала. Ее никто не беспокоил. Она выматывалась днем до крайности, и на суше Альв все делал за нее — приносил еду из общего котла, потом мыл миску, даже постель устраивал для нее сам.

— Ты как? — спросил он с беспокойством. — Ты вся бледная.

— Не знаю. Устаю очень. Устаю больше, чем обычно.

— Рана?

— Наверное. Руки плохо слушаются.

Альв долго молчал.

— Вполне возможно. Удар почти по сухожилиям пришелся. Секира — не шутки. Не была б она поверхностной, ты бы пальцем шевельнуть не могла, — он дернул плечом. — Ты тогда не заметила, но теперь чувствуешь, и еще долго будешь чувствовать. Будь ты помоложе, ты могла бы восстановиться со временем. А так... Боюсь, эти раны будут давать о себе знать до самой твоей смерти. И руки не будут слушаться, как прежде.

— Почему ты мне об этом сразу не сказал?

— А надо было? Я хотел, чтоб ты сперва убедилась, что править кораблем все-таки сможешь. И неплохо. Когда ты держишься за рулевое весло, тебе ведь не нужно очень быстро крутить руками.

— Мне надо чувствовать каждый малейший толчок весла.

— А ты не чувствуешь?

— Чувствую, конечно.

— Ну вот. Ты — кормчий, и, как кормчий, скоро сможешь трудиться не хуже, чем до ранения, Хиль. Вот мечом махать тебе пока не следует.

— Прошло уже больше полугода.

— Ну, так и что? Года три тебе нужно. Возраст, сама понимаешь.

Гуннарсдоттер улыбнулась, и глаза Альва остановились на ее лице.

— Я так стара в твоих глазах? — улыбнулась она. Природное и естественное кокетство ненадолго сделало ее совсем молодой, такой, какой она была четверть века назад. Лицо Альва вспыхнуло, он потупился, как подросток, впервые столкнувшийся со страстью.

— Ты прекрасна, как и раньше. Знаешь, я и прежде поглядывал на тебя. Но так, чтоб ты не заметила, и чтоб не заметил Регнвальд.

— Ай-яй-яй! Куда это годится? — но женщина вовсе не думала того, что она говорила. Смысл сказанного ею был совершенно иной. Она была польщена.

— Но я же ничего не позволял себе. Ничего, что можно было бы счесть недостойным. Не так ли?

— Так.

— Я встретил тебя слишком поздно. Если б повернулось иначе, я бы женился на тебе, а не он.

— А ты уверен, что я полюбила бы тебя?

— Я бы добился твоей любви, — он смотрел на Гуннарсдоттер очень строго. — Может, все-таки выйдешь за меня? Уверен, Регнвальд бы не обиделся.

— Уверена, что не обиделся. Да только зачем тебе это? Ребенка я уже не рожу...

— А вдруг?

— Не рожу, я сказала. А кому ты можешь заплатить выкуп? Отец мой мертв, брат погиб в Исландии четыре года назад. Сыну? Ну вот еще, позволю я сыну распоряжаться мной. Кроме того, он меня тебе бы не отдал. Он ревнует. Так что брось.

— Ты не хочешь выйти за меня потому, что ты — христианка? Верно?

— Не совсем. Это соображение стало бы для меня очень значимым, если б я все-таки задумалась о свадьбе с тобой. Хоть, может, это и неправильно, но я полагаю, что каждый волен верить в того Бога, который ему по душе. Лишь бы он верил.

— Так, значит, тебе ничто не мешает. Выходи за меня.

Она отрицательно покачала головой.

— Брак нам ни к чему.

Альв еще раз дернул плечом и потянулся расправить край плаща, на котором она полулежала.

— Очень жаль, что ты так полагаешь.

Путешествие шло своим чередом. Первые две остановки они сделали на побережье Инсвича, Области Датского права, потом шесть — на землях Нортимбраланда. Здесь она ничего не опасалась ни для себя, ни для своих людей. Да и дальше, на земле скоттов и пиктов — не опасалась ничего. Местные жители, конечно, ненавидят викингов, но не так же глупы крестьяне, чтоб нападать на отряд северных воинов. Да они счастливы будут, что их не тронули.

Драккар держался у самого берега. Хильдрид опасалась открытого моря, она боялась, что в бурю, если таковая случится, не удержит правила. Хотя, конечно, в это время года бури случались нечасто, но бывает всякое, и с особой пристальностью женщина следила за облаками, морем и ветром. И запах, и вкус, и цвет того, другого и третьего могли сказать все о том, будет ли буря или нет, и какая она будет. Пока ничего не предвещало непогоды, и это немного успокаивало женщину.

Но лишь немного. Ее томило беспокойство, а почему и отчего, она не могла понять. Поскольку причин бояться у нее не было, Гуннарсдоттер пыталась не обращать внимания, но получалось плохо. Хильдрид все время была начеку, она то и дело просыпалась по ночам, хваталась за оружие — и тут же ложилась обратно на расстеленный плащ, потому что бодрствующий дозорный, подкладывавший бревешки в огонь, оглядывался на нее и смотрел вопросительно.

Ничто не предвещало беды.

Когда миновали Бервик, беспокойство дочери Гуннара почти улеглось. Она вдруг ощутила огромное облегчение и повеселела. В Бервике удалось купить маленький бочонок яблочного сидра, который женщине-ярлу не очень понравился, зато остальные пробовали напиток с удовольствием. Порции, пришедшиеся на каждого, были не настолько велики, чтоб упиться всласть, а лишь развеселиться слегка. И викинги развеселились: они немного попели песни, с удовольствием горланили балладу о старике Торе, которую подхватила даже Хильдрид, уж больно она была забавная, а также датскую балладу о Хавборе и Сигне.

Спев со всеми вместе, Гуннарсдоттер вдруг погрустнела. Она и сама себе изумлялась, но после датской баллады веселье вдруг потеряло для нее всю ценность. Не желая портить развлечение своим людям, она незаметно встала и отошла в сторону, и улеглась на земле, между корней огромного, вывороченного ветром дерева, где уже ждал ее расстеленный плащ и котомка с запасной одеждой, которую удобно класть под голову.

Сон нахлынул на нее, как волна на гальку прибрежной полосы. На этот раз она поняла, что спит, когда ее плеча коснулась чья-то рука. Ей почему-то стало очень хорошо и спокойно, будто она наконец попала домой. Она смотрела в пустоту, расцвеченную звездами, и думала, что уже видела все это.

— Как ты? — произнес знакомый голос. — Как ты?

Она во сне заплакала, услышав голос мужа. Даже не оборачиваясь, женщина уже знала, что никого не увидит. Но все-таки обернулась — и действительно ничего не увидела, только все ту же расцвеченную бездну звезд. «Мы в разных мирах, — со страхом подумала она. — Мы не можем видеть друг друга. Но я же видела его».

— Я же видела тебя, — проговорила она. — Видела.

— Видела. Хотела видеть, — ответ звучал мягко. — И я тоже хочу.

— Ты меня не видишь?

— Я тебя чувствую. Я тебя почувствовал — и вот я здесь. С тобой.

— Я хочу быть с тобой, — сказала она.

Может, он хотел что-то ответить, а может, и нет. Сон вдруг прервался, и Хильдрид поднялась на локте. Викинги уже разошлись спать, и лишь двое дозорных готовились сидеть у огня всю ночь — им предстояло отсыпаться на палубе драккара. Рядом с ней, тоже в объятиях вывороченных из земли корней, спал Альв. Лицо у него было спокойное, даже счастливое.

«Кого он видит во сне? — подумала она невольно. — Может, девушку, которую любил когда-то, но с которой не свела судьба? Или кого-то еще? »

Утром она уже была совершенно спокойна и почти безмятежна. И если что-то тревожное еще оставалось в глубине ее души, то никто не мог бы этого увидеть. Весь день пути до остановки на ночь она делала все, что необходимо, почти ни с кем ни о чем не разговаривала и, казалось, была погружена в собственные мысли. То и дело Альв обращал на нее озабоченный взгляд, но она и ему не отвечала. А когда выбрали место для ночлега и на плечах вынесли драккар на берег, она прислушалась и, вдруг заулыбавшись, сказала Альву:

— Слышишь? Играют.

Викинг прислушался. Действительно, откуда-то из леса, едва слышно, доносился звук, который Альву уже однажды доводилось слышать. Звук волынки, инструмента, на котором, кажется, играют скотты. Мерзкий инструментишка.

Хотя, впрочем, доносящийся издалека звук был почти приятным.