Коваль Юрий ИосифовичКрасная сосна

Юрий Коваль

КРАСНАЯ СОСНА

Тогда-то, в феврале, на набережной Ялты, в толпе, которая фланирует меж зимним зеленым морем и витринами магазинов, я увидел впервые этого человека.

В шляпе изумрудного фетра, в светлом пальто с норковым воротником, очень и очень низенького роста, в ботинках на высоких каблуках, он брел печально среди толпы, опустив очи в асфальт, а толпа вокруг него бурлила и завивалась. Особенно любопытные забегали спереди, чтоб осмотреть его, другие шли поодаль и глаз с него не спускали. Причиною такого любопытства была кукла, огромная, в полчеловека кукла, которую он влек за собою, обхватив за талию.

Кукла склоняла свою русую голову к нему на плечо, и он шептал ей что-то, не обращая на толпу никакого внимания.

Изредка маленький печальный господин останавливался у какого-нибудь лотка с бижутерией или у газетного киоска, разглядывал товары, советовался со своей спутницей и восклицал:

- Это совсем недорого!

Спутница во всем с ним соглашалась.

И он покупал что-нибудь для нее. Я сам видел, как он купил янтарное ожерелье, накинул ей на шею, покачал восторженно головой:

- Это вам к лицу!

Кукла сделана была хорошо. Я отметил про себя и русые волосы, и розовые щечки, цветастый плащ и ботики с розовыми бантами. Но слишком уж приглядываться казалось мне неудобным. Иногда стыдно глазеть вместе с толпою. Я прошел немного за человеком с куклой, стало мне за себя неловко, и я отстал.

В ту зиму каждый день ходил я на этюды. Удивлял цветущий в феврале миндаль, увлекали узкоголовые кипарисы, рассекающие море. Особенно полюбил я старый город с его белокаменными переулками и ржавыми отвесными стенами, укрепляющими и подпирающими горные склоны.

Как-то, Ьлиже к закату, я писал в старом городе сосну.

Начинающийся закат яростно мешал мне, бил в холст и в глаз. Мешали и прохожие, которые останавливались за спиной. Я старался не слушать шуток и замечаний, боролся с цветом и закатом, топтался и курил.

- Смотрите, Генриэтта Павловна, - послышалось за спиной, - красная сосна... Вам нравится?

Генриэтта Павловна, слава Богу, промолчала.

- А какое вообще-то вы любите дерево? Березу? Ну, Генриэтта Павловна, это - обычно. Березу любят все. Как только увидят березу, так и лезут к ней целоваться. Я терпеть не могу березу. А сосна - гордое дерево.

Я ненароком оглянулся. Это был он - господин с куклой. Они сидели позади меня на невысокой каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв.

- Пишите, пишите, - замахал мне шляпой человек, прижимая к себе куклу. - Мы вам не помешаем. Посидим, посмотрим... Какой закат!

Кукла Генриэтта Павловна отчужденно глянула на мой этюд пластмассовыми глазками. На коленях у нее стояла сумка, набитая продуктами.

Я пытался писать дальше, но уже не получалось. Было неприятно, что какой-то сумасшедший сидит с куклою за спиной. Четко представилась неловкая композиция, составленная из четырех фигур: красная сосна на холсте - я печальный господин - и Генриэтта Павловна. Та сосна, основная - главная, живая сосна, которую я писал, в этой сцене участия не принимала. Она стояла, вечная и великая, поодаль и не протягивала к нам ветвей. Я помазал еще немного и стал складывать этюдник.

Оглянувшись, я не увидел господина с куклой. Закат раскачивался над морем, два военных корабля таранили закат, выпрыгивая с линии горизонта. На каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв, стояла бутылка хереса. Нигде - ни по дороге вниз от сосны, ни вверх, к каменным стенам - не было видно человека с куклой. Я даже, грешник, заглянул со стеночки вниз - не свалились ли? Некоторое время постоял я, озираясь, и решил все-таки предохранить херес от падения в обрыв, сунул бутылку в сумку.

На другой день начался шторм, прошел снегопад. Волны хлестали через набережную, и пена морская подносила к витринам магазинов пробки от шампанского и водоросли.

Вечером я зашел в "Ореанду". Народу штормового в этот вечер собралось там немало, мест не было, и все волей-неволей замечали свободный столик, стоящий в уголке, за который официанты никого не сажали.

- Стол заказан, - поясняли они публике.

В какой-то момент официанты оживились. Через стеклянные двери я заметил в гардеробе некоторое столпотворение. Мелькнули русые волосы, и я узнал Генриэтту Павловну. С нее, кажется, снимали пальнто'. Через минутку печальный господин с куклой вошли в зал и сразу направились к заказанному столику. Господин усадил куклу в кресло, и два официанта завертелись вокруг них.

Зал зашушукался, заоглядывался, некоторые тыкали, к сожалению, пальцами.

Кукла сидела ко мне спиной, но я видел, что она в черном вечернем платье. Сам же печальный господин - в сером костюме и галстук имел бабочку в горошек.

Официанты, конечно, его знали, быстро накрыли стол на две персоны, расставили приборы.

Зал совершенно разволновался, какой-то малопомятый даже подскочил к столу с куклой, замахал рукавом, но официанты быстро вывели его из зала. Как видно, дело у господина с куклой было поставлено в "Ореанде" надежно. На волнения в зале он внимания не обращал, общался только с куклой, подливая ей понемногу в фужер минеральной воды.

Загремел оркестр, столики ринулись танцевать, табачный дым, как остатки фейерверка, стелился над графинами. Гром оркестра и дым табаку приглушили свет люстр. Человек с куклой сидели тихо-тихо, лица их и силуэты размылись в дыму, и мне даже казалось, что они оба детские куклы, и хозяин их спит где-то в дальней комнатке, а их позабыл за игрушечным столиком на взрослом разнузданном пиру. Я долго наблюдал за ними и вдруг случайно встретился глазами с печальным господином. Как-то получилось через дым и гром. Щель что ли в дыму образовалась? Я кивнул в эту щель, и мне кивнули в ответ.

- Сильно чокнутый, - шепнул бармен. - Приехал откудато с Севера. Только с куклой и ходит. Денег - тьма!

Расплатившись, я встал и, направляясь к выходу, слегка поклонился маленькому господину:

- Херес помог живописцу.

- А я боялся, что вы не заметите, - улыбнулся он. - Это был мой привет Красной Сосне. Присядьте на минутку. С Генриэттой Павловной вы, кажется, знакомы?

- Немного, - сказал я и, усаживаясь рядом с куклой, чуть поклонился ей. - Добрый вечер.

Генриэтта Павловна потупилась.

- Она у нас молчалива. Но, должен признаться, я не люблю, когда дамы кричат и хохочут, - и он кивнул в сторону столика, за которым визгливо и безнравственно всхахатывали.

- Молчание - не порок, - согласился я. - Сейчас слишком многие много говорят, а я не всегда и слушаю. Бывает, и пропускаю что-нибудь мимо ушей. Потом - так неловко.

- Не обращайте внимания, - посоветовал мне печальный господин. - Уши наши вполне разумны, ничего важного они сами не пропустят.

- Вы знаете, я писал и черные березы, и синие осины, но только красная сосна получила приз.

- Я люблю сосну. Правда, ваша сосна - крымская, а я работал когда-то там... где корабельные... Как же они падали! О, как падали... Но за черную березу?.. Немного хересу, а?.. Недолюбливаю березы. Вот Генриэтте Павловне только березу и подавай, ей бы только мечтать и вздыхать.

Генриэтта Павловна помалкивала, уткнувшись в минеральный фужер. К сожалению, она немного сползла с креела и могла вот-вот нырнуть под стол. Хотелось ей помочь, но я не знал, как это сделать. Неловко, черт подери, хватать спутницу другого человека и усаживать ее на стул попрямей. Я старался не шевелиться, опасаясь полного сползания Генриэтты Павловны.

Оркестр немного поутих, зазвучало танго, и я хотел уж откланяться, как вдруг господин с бабочкой сказал:

- Геточка, ты помнишь это танго? Хочешь потанцевать?

- Извините, - сказал он мне. - Мы немного потанцуем.

Он обошел меня, подхватил куклу и, прижимая к груди, стат пританцовывать возле столика.

Мне сделалось очень неловко. Посетители "Ореанды?растаращили свои налитые дымом глаза, некоторые наивновосторженно разинули рты, глядя на танец с куклой. Разглядывали и меня с изумлением, дескать, это еще что за такое?

Я сидел тупо, как волк, не решаясь почему-то уйти. Наверно, хересу было много. А чего-то другого мне не хватало. чего? Неужели Красной Сосны? Но сосны не ходят с нами по ресторанам. Не помню ни одного художника, который водил 6ы по ресторанам сосны... А с нею было бы спокойней. Этот с куклой, я с сосной...

Вокруг танцующего господина в зале образовалось пространство. Его обходили, не задевали. Генриэтта Павловна влеклась за ним спокойно и, скажу вам, чудесно. Он мог, конечно, вертеть ею, как угодно, но не делал этого, уважая танго, и она простосердечно склоняла голову ему на плечо.

- Вы знаете, о чем говорила Генриэтта Павловна, пока

ыы танцевали? Ни за что не угадаете. Ха-ха! Вы ей понра

вились! Поздравляю! Это - редкость, обычно она сдержан

на. Хотите с нею потанцевать? Она приглашает. Белый та

нец, а?

- Я - танцор никудышный... А Генриэтта Павловна и

вправду грациозней здешних дам.

- А ваша дама? Красная Сосна? Неужто?

- В какой-то мере, - сдержанно ответил я. Меня все-таки

смущала Генриэтта Павловна, я как-то стеснялся слишком уж

при ней болтать.

- А семейная жизнь? Неужто не удалась?

- Да нет, почему же... С

- Ну, это не важно... а мне, знаете, иногда хочется потан

цевать с какой-нибудь посторонней. Да вон хотя бы с той, что

так противно хохочет... Подите, подите сюда, - поманил он

меня к краю стола, - я шепну вам что-то, чтоб не слышала Ген

риэтта Павловна.

Он пригнулся к столу.

- Я вам открою секрет. Вы очень удивитесь, только ни

кому не показывайте виду. Сидите спокойно, как сидели.

Так вот, моя жена Генриэтта Павловна - она кукла. Пони

маете?

Беззвучно смеясь, он откинулся на спинку кресла. Он подми

гивал и кивал в сторону Генриэтты Павловны.

- Она-то думает, что она... а она уже кукла! Посидите с

нею еще немного, она ведь не знает, что вы знаете. А я пойду

приглашу эту толстуху.

Тут он поморщился:

- Конечно, она дура и в подметки не годится Генриэтте Павловне. Может, не приглашать?

- Ерунда, - сказал почему-то я, совсем видно охересевши. - Хочется - приглашайте.

Не знаю, не знаю, зачем я так сказал, надо было, конечно, его останавливать. И он, пожалуй, удивился. Кажется, он ожидал, что я стану отговаривать.

Нерешительно он было отошел от стола, но тут же вернулся.

- Стесняюсь почему-то, -сказал он, снова шагнул было и снова как бы вернулся.

- Обычно я не решаюсь оставить ее одну, а сегодня вы рядом. Поговорите с ней о чем-нибудь, развлеките немного. Только хересу ей не наливайте... боржоми. И он окончательно отошел от стола.

Я подлил боржоми Генриэтте Павловне, нацедил себе хересу и сказал соседке:

- Ну вот мы и одни. Должен сказать, что вы мне тоже сразу понравились.

Генриэтта Павловна смущенно стала сползать на пол, и я уже довольно бесцеремонно подхватил ее за талию и поплотнее усадил в кресло.

- Откровенный разговор, - продолжал я, - все-таки лучше вести вдвоем. Нет, мне нравится ваш спутник. Очень милый и добрый, я это сразу понял. Дело не в хересе, но все-таки бутылка, подаренная сосне - это жест. Иной-то прохожий может и за задницу, простите, ущипнуть или ножичком в спину, а тут все-таки... Но главное не в этом... вот, к примеру, сейчас я беседовал с барменом, ну только буквально что... и каждое слово как будто в пустоту или в вату. Не люблю я вату... Вы знаете, я уж тут подумал, не пригласить ли мне в ресторан Красную Сосну. Это вы с вашим другом навели меня на такие мысли. Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?

- Тут зашел разговор о семейной жизни, - продолжал я, склоняясь к плечу дамы. - Все-таки, главное - понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость - основа долголетней любви. Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое "ласковая терпимость". Почему-то эта самая "ласковая терпимость" казалась огромной находкой моего практического ума.

- Надо отметить еще и другое, - настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем. - Во-вторых... надо отметить...

Отметить я более ничего не успел. За столиком, где сидела невнятная толстуха, вызрел скандал.

- Отойди! - выкрикивала она.

Мужчина же, пришедший с нею, какой-то вроде мотоциклиста без шлема, что-то яростно шептал печальному господину, который топтался у их столика.

- Вы печалите, - внятно говорил маленький господин. - Вы печалите меня. Огорчаете душу.

- Отойди!

- Не обращайте внимания, - шепнул я Генриэтте Павловне. - Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?

- Вы нарочно унижаете меня, - слышался голос маленького господина. И зря, зря... Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.

Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты, прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.

- Господи, - вздохнула Генриэтта Павловна. - Ну, дитя же, дитя...

Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но... демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.

- Эта женщина, - жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, она не понимает и не может понять...

- Генриэтта Павловиа скучает, - уговаривал я.

Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол.

Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.

- Отпустите, отпустите меня, - говорил официантам господин с бабочкой. - Отпустите, а то я упаду.

Официанты твердо держали его за локти.

- Отпустите, - жестко приказал я.

Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.

- У меня закружилась голова, - рассмеялся он, беря меня под руку. Давно не танцевал.

Мы поспешили к столу, где маялась Генриэтта Павловна. Несколько минут посидели молча.

- Не люблю, когда меня хватают за руки, - объяснил он мне и кивнул в сторону Генриэтты Павловны. - Она знает. Понимает это.

- Генриэтта Павловна вообще на редкость разумна, - заметил я. - У нее нет сестры или подруги?

- Она - сирота, - серьезно ответил он. -... Когда меня хватают за руки, я отчего-то сразу начинаю падать, очень кружится голова. Я бы и сейчас, наверно, упал, да вспомнил вашу сосну. Вы знаете, что я вам скажу'? Надо быть сосною. Вот уж кто крепко стоит на земле! И как держится за небо!.. Но я, конечно, видел... видел, как падают сосны. Невыносимое зрелище.

Подошли официанты. Почему-то к этому столику они ходили вдвоем, к остальным все-таки поодиночке. Нутром, наверно, или чутьем чувствовали в кукле опасность.

- Угодно кофе? Мороженое? - спросил один, склоняясь к господину.

- Нет, неугодно, счет.

Официанты отошли к рабочему столику и принялись щелкать на счетах.

- Человек ходит не с человеком, - послышалось мне.

- Окажите любезность, - сказал маленький господин, вынимая бумажник, - возьмите деньги и отнесите им туда. У меня кружится голова, когда они подходят.

Я взял деньги и рассчитался. Господина с куклой нагнал в гардеробе и успел еще подать пальто Генриэтте Павловне. Официанты выскочили следом, стали прощаться, кланяться, приглашать.

Мы вышли на набережную. Шторм не утихал. Мельчайшие капли моря пронизывали воздух. Одинокие фигуры маячили под туманными фонарями.

- Ну что ж, - попрощался со мной маленький господин. - Привет Красной Сосне.

Я поцеловал руку Генриэтте Панловне, постоял еще на набережной, послушал, как шуршит и грохочет галька под подошвой волны.

Ялта ведь вообще славится своей галькой. Круглая, укатаниая, голубиное яйцо, тигровый глаз, лилипутский баклажанчик - вечно шелестит она, пришептывает и звенит.

Господина с куклой я больше не встречал, хотя часто гулял по берегу, разглядывал прохожих, собирал гальку. Некоторые, особенно интересные, полосатые и клетчатые камешки, клал для чего-то в карман. Многие люди, между прочим, собирают зачемто такие морские камни. Что они потом делают с ними не знаю.