"Новый порядок" - читать интересную книгу автора (Косенков Виктор)

Глава 14

Из дневников

«Кстати, Булгаков был антисемит: плоский, пошлый антисемит. И в образе Маргариты он выразил главный страх русского. Страх перед еврейской женщиной, перед Юдифью».

Самуил Абрамович Гаупман был иудей. Не по национальности, хотя и по ней тоже, а по вере. И для него этот факт значил много. Он честно старался соблюдать все запреты и заповеди, определенные для избранного народа. Однако получалось далеко не всегда. Отчего Самуил Абрамович искрение расстраивался.

Из трехсот шестидесяти пяти запретов, наложенных на иудеев в незапамятные времена, достаточно легко можно было соблюдать большую часть. Но среди них обязательно находились такие, которые вступали в конфликт с современностью.

Гаупман был еще и врачом. И, как все, давал клятву Гиппократа. Не соблюдать собственные клятвы было не с руки, но если у больного случался приступ в субботу, то, как ни крути, что-то надо было нарушить.

А ведь были еще двести сорок восемь заповедей предписывающих.

Самуил Абрамович работал личным врачом у Липинского. По совместительству — всем. От хирурга до психиатра. Место было доходное. Подопечный тревожил редко и в основном по мелочи. То связки растянет на теннисе, то разволнуется от какой-нибудь финансовой ерунды. Однако сейчас Гаупману было не по себе. С одной стороны, ничего странного в том, что пациенту снятся кошмары, нет. С другой — в снах, которые тревожили господина Липинского, была определенная система. А к системе Самуил Абрамович относился уважительно всегда. Может быть, от природной склонности к точности и аккуратности, а может быть, из-за увлечения каббалой.

— Семен Маркович, — Гаупман терпеливо накачивал грушу измерителя давления, — как вы спали?

— А что? — удивился Липинский. — Бродил по дому и скандалил?

— Нет. — Самуил Абрамович пожал плечами. — Все было тихо. Но меня как врача интересует…

— Самуил… — Липинский укоризненно покачал головой. — Мы с вами знакомы очень давно, но я никак не могу привыкнуть к вашей манере задавать вопросы. Если вас интересуют мои кошмары, так и говорите.

— Интересуют, — согласился Гаупман. — Очень интересуют.

— Что конкретно? Хотите проанализировать меня по Фрейду? Вы же знаете, у меня с потенцией и желаниями все в порядке. На детей не тянет, старушек тоже не жажду, собачек и прочую дрянь не переношу. Мужчины тоже не входят в сферу моих половых интересов. Я что-нибудь забыл?

— Ну… Только, может быть, трансвеститов.

— Ах да, конечно… — Липинский усмехнулся. — И женское платье мне не идет.

— Странно… — начал Гаупман.

Но пациент его перебил:

— Вы уверены, что это странно?

Самуил Абрамович вздохнул:

— Клиент шутит, значит, будет жить. Я не про то. Странно, что все, услышав об анализе сновидений, сразу вспоминают Фрейда. Я, знаете ли, больше склоняюсь к Юнгу.

— Юнг был менее эпатажен, вероятно. Поэтому и вспоминают его вторым. Сразу перед девицей Ленорман.

— Радует, что не за ней. Но я не хотел анализировать и приписывать вам какие-то контакты со своим внутренним Я.

— Что же тогда? — Липинский посмотрел на свою синеющую руку. — Кстати, Самуил, вы не забыли?

— А? Что? Ой-вей! — Гаупман надавил на спускной клапан. — Простите, заболтался!

— Ничего, ничего. Видимо, тема вас сильно беспокоит.

— Можно сказать и так.

— Тогда говорите, у нас есть время до завтрака.

Самуил Абрамович собрался:

— Видите ли, Семен, мне необходимо знать, что вам снится. Может быть, в деталях. Если вы не возражаете.

— Вам как врачу?

— Можно сказать и так…

— А как еще можно сказать?

Вместо ответа Гаупман достал из-за пазухи кипу, быстро поцеловал ее и водрузил на голову.

Липинский некоторое время рассматривал врача в ермолке, а потом неуверенно произнес:

— Если нужны деньги на синагогу, то я дам. Вы знаете. Но относительно моего веро…

— Нет-нет! — замахал руками Самуил Абрамович. — Что вы! Я просто хотел таким образом сказать, что я интересуюсь вашими снами не только как врач, а как… Как верующий иудей.

— Вы же знаете, что я не увлекаюсь религиозной практикой.

— Да, конечно. Это не имеет ничего общего с религией. Поймите. Это для моего, как бы так сказать… духовного развития. Или нет. В данном случае, из стремления познать мир.

— По-моему, вы запутались, Самуил.

— Есть немного. — У Гаупмана был исключительно несчастный вид. — Очень трудно пытаться объяснить основу религиозной жизни человеку, который далек от нее.

— Вам это очень важно?

— Да! — искренне закивал Самуил Абрамович.

— Тогда спрашивайте. — Липинский расслабился в кресле.

— Вы не рассказывали, но все-таки, что снилось вам в этот раз?

— То же, что и в прошлый. — Семен Маркович вздохнул. Тема была ему неприятна. — Сначала голоса.

— Какие?

— Ну, кто-то жаловался. Кто-то его утешал. О чем шла речь, мне сказать трудно. Что-то знакомое в речи, в интонациях.

— Язык?

— Русский… видимо. Знаете, во снах язык всегда понятен, пусть даже это будет латынь. Было темно. Они говорили о какой-то пропасти. Но, как мне показалось, это было иносказательно. Словно обсуждалось падение акций или национальной валюты. Ну, понимаете, что-нибудь типа газетного заголовка «Рубль на краю пропасти». Они жаловались на то, что их никто не любит. А потом вдруг настал свет.

— Как вы сказали? — насторожился Гаупман. — Настал?

— Я не знаю, если честно, почему я так сказал. Настал… Понимаете. К свету подходит именно это выражение. Не включился, не зажегся. Настал. Очень яркий. Белый. Откровенный.

— Как это?

— Словно от него было невозможно спрятаться. Откровенный. Понимаете?

— Кажется да. А дальше?

— Дальше… — Липинский на мгновение замешкался. — Знаете, дальше, Самуил, я увидел нечто. Это очень трудно описать.

— На что-то похоже?

— Ни на что. И вместе с тем что-то очень знакомое. Вытянутое…

— Змея?

— Нет.

— Труба? Перо? Дерево?

— Не могу сказать.

— А цвет?

— Да. Цвет был. Золотой.

— И что же это существо делало?

— Во-первых, я не уверен, что это было существо. А во-вторых, мне кажется, что оно ждало меня. Оно обхватило меня.

— Как змея?

— Самуил, что вы зациклились на рептилиях? Оно обхватило меня, как… как облако. Понимаете? Поглотило меня, вместе с тем я оставался самим собой, хотя в этом я уже не уверен.

— И дальше?

— Оно спросило меня, готов ли я для него на все.

— На все?

— Вы слышали меня, Самуил. — Липинский начал терять терпение.

— Хорошо, хорошо. — Гаупман почувствовал раздражение пациента и решил свернуть разговор. — А потом вы проснулись?

— Да.

— Этот сон, он был один раз или?..

— Или.

— А что предшествовало ему?

— Да, собственно, как всегда. Плохое самочувствие.

— Вы о чем-то думали перед этим?

— В общем да. Я, знаете ли, всегда думаю. Только не спрашивайте о чем. Боюсь, что к иудаизму это не имеет никакого отношения.

— Как знать. — Гаупман развел руками. — В любом случае, спасибо вам за вашу откровенность. Не смею вас больше задерживать.

— Как? — Липинский даже удивился. — И все?

— А чего бы вы хотели?

— Ну, как же… Какой же это анализ? Вы должны мне рассказать что-нибудь, вроде: это все из-за того, что я в детстве видел свою маму голой, пылесосящей гостиную.

— А вы видели?

— Нет, — честно сознался Семен Маркович. — Но все психоаналитики обычно сводят сны к такой вот ерунде.

— Я же с самого начала вам сказал, что не занимаюсь психоанализом.

— Да, но зачем-то это вам нужно было.

— Хотите майсу?

— Кого?

— Такую нравоучительную историю.

— Хочу. Обожаю нравоучительные истории.

— Вот вам, пожалуйста, про сны. — Самуил Маркович поправил ермолку. — Как-то раз мне приснилось, что я охочусь на черта возле старой полуразрушенной синагоги. Этот злодей занимался тем, что похищал свитки Торы, рвал их, а из обрывков делал пакетики чая! Черт обычно был невидим, но однажды вечером, патрулируя вокруг его обиталища, я таки заметил нечистого. Он был на редкость мерзок! И я понял, что должен прибить его молотком! «Молоток! Дайте скорее молоток!» — закричал я.

— И что?

— Сильно напугал спавшую рядом жену.

— Занятно, а дальше?

— Пожалуйста. Окончательно проснувшись, я принялся анализировать видение. По Юнгу, кстати. В то время я занимался изучением Торы в колеле. И заваривал чай для учащихся. Собственно, отсюда и пакетики. Это занятие отнимало у меня минут двадцать. И я сильно переживал, что какой-нибудь кусок Талмуда будет пройден без меня. Вот что означал черт, рвущий Тору и превращающий ее в чай, — потерянное время!

Липинский рассмеялся:

— Неплохо. Но какое это имеет отношение ко мне?

— Боюсь, Семен Маркович, никакого.

— Тогда что же вас так встревожило в моих кошмарах?

— То, как вы проснулись, конечно. — Гаупман снял кипу, поцеловал ее и аккуратно сложил за пазуху.

— Не понял?

— Проснувшись, вы сказали, что видели Бога.

— Да. Так оно и было.

— Но почему вы так считаете? То есть я хочу сказать, что нужны основания для того, чтобы увидеть Бога. Нельзя просто так взять и прийти к выводу о божественности того или другого видения.

— Я понимаю, — ответил Липинский. — Но, Самуил, вы тоже согласитесь, что божественное скорее основано на ощущениях. И я чувствовал. Я понимал это, каждой, самой маленькой клеточкой своего тела. Знаете, Самуил…

Семен Маркович на мгновение запнулся, и Гаупман поторопил его:

— Что? Что?

— Знаете, Самуил, этот Бог не был добрым. Он просто требовал от меня служения…

Оба замолчали.