"Дом с золотыми ставнями" - читать интересную книгу автора (Эстрада Корреа Елена)

Глава десятая

Мы возвращались с Северо-восточных высот, как уже привыкли, вшестером. Мы сильно пошалили там – в трех местах остались наши заметки. Но, пожалуй, мы слишком долго оставались на той стороне "На той стороне" – это значило по северную сторону от большой дороги, идущей через весь остров в длину и отделяющей пологие Северо-восточные высоты от основного массива Эскамбрая. Днем по ней не переставая сновали повозки и всадники, и даже ночью нет-нет да и проезжал какой-нибудь нетерпеливец, чье дело было слишком спешным, чтобы ждать утра. Эту дорогу нам надо было пересечь неподалеку от Фалькона, в том примерно месте, где она проходит по мосту через Сагуа-ла-Чика. Мы перешли ее в самый глухой предрассветный час, на третьих петухах – еще не посерело небо, не побледнели звезды. За нами тихо – погони не было. Впереди лежали горы. На дороге ни вправо, ни влево ни души. Пересекли ее беззвучно, углубились в леса на другой стороне мили на две и, найдя удобную лощинку, остановились на дневку.

Не сказать, чтобы мы были неосторожны. Серый исправно нюхал воздух. Лошади паслись нерасседланными. Костра не разводили, и наскоро перекусив всухомятку, Идах влез на дерево – поглядеть на окрестности. Можно сказать, что и это не помогло. С другой стороны, можно сказать, что лишь благодаря рутинной предосторожности нас не схватили сразу всех тепленькими, как наседку на гнезде.

Капитан Суарес, услышав, как мы бедокурим на Альтурас-Норд-Оэсте, смекнул, что рано или поздно мы должны будем пробираться обратно в Эскамбрай, а для этого – непременно пересечем дорогу. Он нарядил вдоль нее круглосуточный конный патруль с собаками. Следы некованых копыт, пересекающие пыльный тракт поперек, обратили на себя внимание. Мгновенно – вопреки обычаям жандармерии и испанцев вообще – было вызвано подкрепление и организована погоня, которой мы совершенно не ждали.

Тут чувствовалась чья-то ясная голова и жестокая рука – я уж знала, чья, кто догадался использовать нашу единственную оплошность. Так что все могло быть гораздо хуже, и я не сидела бы сейчас на этой вот веранде столько долгих лет спустя.

Не все, однако, спали наши боги. Мой дядя, забравшись на самый верх лощинки, влез на дерево оглядеть окрестность. Вдруг с тревожным свистом он – едва не кувырком – слетел с дерева, скатился в лощинку и выдохнул: "Жандармы!" Тут-то все и закрутилось бешеной скоростью.

Некогда было собирать лагерь, укладываться – побросали все, кроме оружия, вскочили в седла и дали шенкелей.

Форы у нас почти не было. Выскочив на гребень, я поняла, почему осрамился Серый с его несравненным нюхом. Дул крепкий, устойчивый южный ветер, несший наш запах прямо на ищеек жандармерии. Уже слышался приглушенный расстоянием лай – собаки нажимали. Вдали хлопнул выстрел, другой. Собак, судя по голосам, было много.

Чтобы их перестрелять, требовалось выбраться на открытое место.

Уставшие лошади тяжело шли на очередной подъем, и это было скверно, очень скверно.

Наконец после получаса гонки на рысях открылась большая, косо поднимающаяся по склону поляна. Свора, слегка отставшая, нагоняла нас. Мы пересекли поляну и встали на противоположной стороне – успокоили лошадей, взяли наизготовку оружие.

Догов было десятка полтора, здоровых, как телята, и живучих, как бесы. Мы вывели из строя половину, когда остальные были в десяти шагах от нас. Мачете мы держали на изготовку, когда Пипо, взглянув случайно вниз и вправо, вскрикнул, указывая ножом в ту сторону.

Там, на расстоянии в три четверти мили, замелькали среди деревьев лошади, собаки, синие жандармские мундиры.

Тут-то Факундо гаркнул дико, – так, что собаки затормозили, осадив на все четыре лапы, поднял лошадь на дыбы, обрушив ее копыта на спину какому-то из догов, пригнулся, плеткой ожег лошадиный зад и тяжелым ядром вымахнул из зарослей на открытое место.

Собаки прыгали, пытаясь цапнуть его за ноги. Кому-то это удавалось, – по белым штанам расползлись алые потеки. Это произошло в одно мгновение, а в следующее он уже скакал, пригнувшись, вверх по склону, увлекая за собой собак, рычавших и хромавших. Около нас не осталось ни одной, кроме убитых. Снизу часто захлопали выстрелы – на таком расстоянии палить было, правда, бесполезно. Каники торопил: уходим, не теряй момента! Мы под прикрытием леса поднимались выше по склону, а сзади гремела стрельба, крики, лай – настоящая преисподняя. У меня сердце оборвалось, когда стрельба стихла, а шум застыл на одном месте. Это могло означать лишь одно; оно и случилось.

Мы вылетели на высокий гребень – он господствовал над местностью, и даже с нижних ветвей было видно, что происходит на прогалине. С высоты можно было разглядеть убитую лошадь, валявшуюся у кромки леса, синюю волну мундиров, стекающую по поляне, и белое пятно, затертое среди синего окружения. А позади, на отшибе – еще один синий мундир, и даже с такого расстояния осанка и посадка показалась мне знакомыми.

Каники дергал снизу за пятку.

– Давай-ка уносить ноги отсюда. Не думай, что все кончилось. Этот сеньор может прощупать его пятный след. Если дождь не пойдет прямо сейчас, будет худо.

Собак по пятному следу капитан пустил. Но дождь уже собирался, молнии рвались таким треском, что поневоле мы пригибались к лошадиным гривам. Наконец, когда погоня опять стала наступать на пятки, хлынул ливень – из тех, что четверть часа льет, как из ведра, с грохотом и шумом, а через полчаса его нет, словно и не было, и небо сияет голубизной.

Мы не останавливались пережидать дождь – себе дороже обходилось, промокшие до нитки, гнали вперед промокших лошадей – без звука, без слова, будто придавленные тем, что случилось, углублялись все дальше в горы. Кавалькаду вела я, направляясь к пещере на Аримао. В этот раз отдыха не было, хотя кони измучились. Мы не задерживались в пещере. Даже не расседлывали. Просто я зажгла факел, пробралась в дальний угол, где лежали полтора года забытые за ненадобностью мешки с серебром, и пересыпала содержимое одного в седельные сумы.

Потом мы направились к Марте. Я уже знала, что делать, но без помощи старой воровки вряд ли что смогла бы. По крайней мере, все становилось гораздо затруднительнее и опаснее.

К уединенной усадьбе подъехали наутро. Снова толстуха в одной сорочке вышла к двери без малейшей опаски – черта не баялась эта баба, не то что беглых.

Пипо я сняла с седла чуть живого. Он не спал две ночи и полтора суток пробыл в седле, так же точно, как и мы все. Он уснул, едва привалившись к моему плечу, и в предрассветных сумерках было видно, как посерело от усталости его лицо.

Марта не раскрыла рта, пока лошади не были устроены в конюшне, и там же, на мешках с овсом и кукурузой, под старой попоной спал каменным сном мой сын. Он сутки там проспал, не копнувшись.

Нам было не до того.

В доме Марта налила нам по стопке рома и только после этого произнесла:

– Слышала, что твой красавчик влип.

– Как кур в ощип, отвечала я в лад. – Теперь его надо выручать.

– Шутишь? – удивлялась Марта. – Он в Санта-Кларе, в губернаторской каталажке, – туда не сунешься. А и полезешь сдуру – все равно его оттуда не вытащишь.

– Если ты поможешь, все пройдет как по маслу, – возразила я.

– С какой стати я буду помогать? Если я разок легла с ним в постель, это еще не значит, что я ему должна по конец жизни.

На это я без слов пошарила в кармане, вытащила горсть серебра и высыпала на стол.

Толстуха хмыкнула, пухлой рукой с короткими пальцами разровняла мелкие монеты по столешнице, попробовала одну на зуб.

– В прошлый раз чешуйки были покрупнее, – сказа она.

– Один песо, десять реалов – не один ли черт? Чешуя мелка, зато ее много.

– Договоримся, – отвечала парда, сгребая монеты в горсть и подмигивая, – и еще разок переспать, когда он выберется.

– Пусть, – отвечала я, – я не жадная. Только надо торопиться, потому что у одного жандармского капитана на нашего красавчика вот такой зуб.

– Небось не охолостит, – сказала Марта. – Что от меня требуется?

– Приличное платье, записку в город, лошадь с тележкой.

– Анха, – сказала Марта. Записка установленного образца была охранной грамотой любого цветного, появлявшегося на людях без хозяина. Что-нибудь на подобие "негритянка именем Сандра принадлежит мне и отправлена в Санта-Клару с моим поручением".

Дата, подпись, печать: "Марта Карвахаль, финка Сан-Ласаро".

С платьем было хуже – все из-за моего роста. В штанах, ясное дело, в городе не появишься. Марта доставала мне макушкой до плеча, а ее платья едва прикрывали колени. Это тоже не годилось. Чем приличнее была одета черная женщина, тем меньше обращали на нее внимания на улице, – ели, конечно, речь не шла о юной красотке. Толстуха перемерила мне платья со своих негритянок. Одно было узко и не лезло, другое впору, но тоже коротко дюймов на десять. Проклятье!

Марта сказала, наконец:

– Знаешь что, негра? Толку от тебя сейчас все равно мало будет. Идите-ка вы все в конюшню, вам туда принесут поесть. Поспи хоть пару часов – к тому времени все будет готово.

Какое там поесть! Мы уснули, едва головы коснулись мешков.

Казалось, минуты не прошло, когда Марта трясла меня за плечо – а солнце стояло уже высоко. Парни, все трое, лежали вповалку. Я не стала их будить – были ни к чему на первый раз.

Готовая одежда лежала на кухонной скамье. К низу пришили новую оборку, и юбка подходила по длине в самый раз. Я столько лет не носила уже платьев, что казалась сама себе стреноженной лошадью, – так мешали, путаясь в ногах, подолы.

Пунцовую шелковую повязку сменила на клетчатый фуляр, завязала на спине опрятный вышитый передник.

На столе стоял горячий кофе и блюдо с лепешками. Тут же лежала записка с печатью, объемистый кошель и еще какой-то листок. Пробежала глазами: список покупок, перечень лавок, которые надо обойти. И пустой кошель. Ах, выжига! Хоть голова была занята другим, я не могла не восхититься этой бабой. На чем-нибудь да сорвать, ну и хватка. Но этот список был отличным оправдательным документом, и я уложила его в самый глубокий карман вместе с запиской. А кошель набила серебром, попутно отсыпав Марте еще горсть и условившись о том, сколько она получит, если Гром жив и невредим выберется из этой передряги. Я не склонна была скупиться, – пять тысяч реалов? – хорошо, пускай, половину вперед – договорились. Пятьсот песо, не считая по мелочам. Два года безбедной жизни. Или две негритянки-прачки, или один хороший плотник, или шорник, или каретный мастер. Я об этом думала мимоходом, – прятала под передником пистолет и заряды, ставила в одноколку корзины и коробки.

Миль пятнадцать было от финки Марты до Санта-Клары, я попала в город лишь после обеда. Я ни разу до этого там не бывала, но хорошо его знала по рассказам Факундо. Первое, что бросилось в глаза – стража! В самое пекло слоняются туда-сюда альгвасилы и жандармы. Еще на въезде мою одноколку остановили:

– Эй, бестия, ну-ка сюда поближе! Чья ты есть и куда черти несут?

Но бумажки – великое дело, без них бы я не ступила в городе ни шагу. А так – я уже знала, где поставить лошадь с тележкой, и с корзиной на голове шаталась по улицам, заходя из лавки в лавку, поглядывая по сторонам, примечая расположение улиц, церквей, таращась на кареты и повозки, заговаривая с городскими служанками, – немало кумушек в фулярах и с корзинами, как у меня, утаптывало мостовые Санта-Клары.

Две таких щеголихи в белых передниках судачили о вчерашнем событии – о, Йемоо, неужели это было только вчера? Бочком я втерлась к ним в компанию, и, зная, что хлебом их не корми, дай удивить новостью, спросила, что случилось. Так, поймали одного из шайки Каники. А что с ним сейчас? В тюрьме, конечно. Что же с ним будет? Надо думать, вздернут бедолагу. Так сразу? Нет, сеньор капитан Суарес должен выпытать у него сначала, где остальные и где сам китаезный черт, главное.

Анха, ясно все. И, по-прежнему ахая и охая, как заправская деревенщина, попавшая в город, я расспрашивала кумушек обо всем: чья это карета, а вон та коляска, где две такие сеньориты, а чей вон тот богатый дом, и много еще о чем. Эти сплетни были нужны для дела на следующий день.

А в это же самое время Факундо тоже вел разговор совсем недалеко от того места, где я болтала с черными кумушками. Он сидел в каталажке при жандармской канцелярии, один, в цепях, с внушительной стражей. В эту-то каталажку и припожаловал дон Федерико Суарес, велев слуге прихватить с собой стульчик.

Беседа предстояла долгая и наедине, а в камере не было ничего, кроме охапки маисовой соломы на полу.

Факундо сидел на этой охапке, не поднимаясь. Он сильно ушибся, когда падала под ним убитая лошадь, а на ногах места живого не оставалось, и все тело было исполосовано собачьими зубами до самых плеч. Его не разорвали лишь потому, что он был нужен капитану живым – для многих целей.

Дон Федерико принес трубку и кисет, отобранные у Грома при обыске. Сам закурил сигару, дал пленнику прикурить и начал разговор неожиданный:

– Знаешь, что ты дурак?

– Знаю, – ответил он. – Когда это негр был умным?

– На какого черта тебе потребовалось лезть вперед всех? Остальных-то мы тоже переловили.

– Врешь, – ответил Факундо. – Если б переловили, зачем бы ты со мной тут сидел? Нас бы уж вздернули, верно?

– Умный, – сказал дон Федерико. – Но все равно дурак. Знаешь, что когда ты сбежал со своей красоткой, на тебя была готова и подписана вольная?

– Дела не меняет, – проворчал Факундо. – Да я о ней и не знал.

– Твоя красотка тоже дура. Зачем ей понадобилось убивать эту старую курицу?

А когда выслушал, как было дело, вздохнул и сказал:

– Жаль, что сразу не обратились ко мне. Я бы сумел это дело утрясти.

– Вряд ли, – отвечал Гром. – Пока бы ты все утрясал, да пока бы ты узнал, ее бы повесили прямо в Карденасе, не откладывая надолго.

Потом капитан выдержал красивую паузу, пуская клубы дыма, и сказал тихо:

– Я и сейчас, если захочу, смогу это дело уладить, хотя это будет куда как труднее.

– Так это ж еще захотеть надо! – поддел его негр.

– Почему же нет; у меня есть такое желание. Мы обо всем можем договориться.

– О чем?

Капитан снова ответил не сразу, а когда заговорил, вроде бы даже не о том.

– Так где же сейчас твоя колдунья? Спит с Каники, пока ты тут сидишь?

Факундо лишь ухмыльнулся: сам догадался капитан или дошли до жандармерии наши сплетни?

– Не думаю. Он на Сандру никогда глаз не клал, у него своя хороша.

– Однако он большой привереда, Каники, если уж эта ему не хороша. Мне она, например, была очень по вкусу… разве что подурнела за это время? Сколько лет прошло, восемь? Подурнеешь, поди – ни поесть, ни поспать.

– На мой вкус, она тоже не плоха. И не подурнела. Разве что похудела немного, а так как была, так и осталась.

– И все так же ходит, как поет?

– Еще легче прежнего, и проворна стала как лисичка.

– Хотел бы я на нее посмотреть, – сказал капитан задумчиво.

– Не сомневаюсь, – ввернул мой негр.

– Закрой рот, – сказал дон Федерико, – сейчас не до шуток. По твою шею готова петля, и чтоб тебе в нее не попасть, слушай меня внимательно. Делаем так: ты указываешь мне, где искать остальных. Вас видели последний раз впятером, так?

Троих придется повесить, но тебе и Сандре дам возможность отвертеться. Вы поселитесь у меня в доме, там укромно и тихо, и никто не доберется до вас.

– Из этих троих, – сказал Факундо, – один – дядя Сандры, другой – сам Каники, третий – мальчишка, наш сын.

Новость о сыне капитану не понравилась, но он отмахнулся:

– Ладно, мальчишку не повесят. Главное, добраться до Каники. Я до него все равно доберусь, рано или поздно, но другой возможности спасти головы вашей семейке может не представиться, – особенно тебе. Сандру я постараюсь укрыть в любом случае, но до остальных мне дела нет.

– Я понял, – сказал Факундо. – Только вот захочет ли она?

– То есть как это – захочет ли? Выбирать между петлей и жизнью – не шутки, негр.

– Кто тут шутит? Только ты, сеньор, не знаешь дела, если думаешь, что все шутки.

Если негр сбежал, но хочет жить – он сидит в горах тихо. Но если негр стал озоровать – значит, отпетый, значит, все равно, жив или помер. Так-то, сеньор!

Капитан не сдавался.

– Ладно, вы. А мальчишка?

– А мальчишку мы таскаем за собой всюду, и в те места, где можем пропасть, тоже.

Кабы Сандра над ним дрожала, как над тем беленьким, его бы вчера не было на той поляне.

– Положим, – сказал капитан. – Но зачем же ты тогда дал себя поймать, чтоб только ушли остальные? Умный, умный, а дурак.

– Прости, сеньор, про тебя могу сказать то же самое. Если я дал себя взять, чтобы остальные ушли, – с какой стати я сейчас-то буду их выдавать? Мог бы догадаться.

– Одно дело – решить сгоряча, а другое – подумать хорошенько. Не говори, что подумал: я даю тебе время до завтрашнего вечера. Сутки, даже больше – достаточно, чтобы передумать. Полагаю, ты не будешь дураком. А если дурак – ну, была бы честь предложена!

С тем и ушел.

Они свиделись на следующий вечер, – но не так, как думал капитан.

Потому что на следующее утро Идах и я снова были в городе, а Каники и Пипо ждали с лошадьми в одном укромном месте. Я запретила куму идти в город: "Хвалиться меньше надо своей косой рожей". Его слишком хорошо знали, и это испортило бы дело.

Мы шли, не торопясь, по улице: я с корзиной на голове, Идах в новой широченной рубахе, весь обвешанный коробками. Под его рубахой и в моих юбках сидели, до поры не выглядывая, спрятанные пистолеты и удобные ножи, заменившие для этого случая громоздкие мачете. У меня в рукаве был зажат стилет, отобранной давно у покойной владелицы Вильяверде, – тонкий, извилистый, как змеиный след, он одним видом внушал страх. Может быть, потому, что его необычная форма исключала его использование как простого ножа. Видно было, что эта вещь создана для убийства и извлекается с целью лишить жизни.

А вот и то, что нам надо. Карета четверней, с толстым, важным кучером на облучке.

В карете – две молоденькие, дорого одетые девушки. С ними дебелая дама в строгом черном платье – то ли дуэнья, то ли компаньонка из родственниц… чего им в такую жару запаковываться в карету? От пыли, наверно. Карета не торопясь, шагом продвигалась по улице, мы двигались вслед за ней. Вот кучер остановил лошадей у одной из лавок, три дамы в сопровождении горничной вышли и направились туда.

Мы подошли и начали заговаривать кучеру зубы – не столько мы, сколько я, и продолжали это занятие до тех пор, пока не вернулись дамы вместе со служанкой.

Но едва девицы вместе с дуэньей забрались внутрь, а горничная, нагруженная покупками, стала на подножку, – я толкнула девчонку под зад так, что она растянулась на полу, вскочила следом и захлопнула дверцу. В двух руках у меня было по пистолету. Снаружи послышался дядин голос: "Гони!", и я знала, что в ребра кучеру кольнуло острие ножа. Карета рванулась так, что я упала на подушку сиденья. Девицы завизжали – я дала обеим хорошего тумака рукояткой пистолета и устроилась поудобнее.

Карета оказалась принадлежащей самому губернатору! Девицы были его дочки, а дама – гувернанткой-француженкой. На такое мы даже не рассчитывали – но тем лучше.

Никем не останавливаемая, карета проехала город, выкатилась на дорогу и добралась до того места, где ждали Пипо и Каники.

Карету спрятали, лошадей отпрягли. Всем захваченным завязали глаза, связали руки и водрузили на конские спины. Наверняка кто-нибудь из них падал по дороге, но меня это не касалось. Кавалькаду вели Каники и Идах. Мы с Пипо оставались делать другую половину дела.

"Сеньор капитан!

Думаю, вам известно уже, что сеньориты Бланка и Перфекта, дочери почтенного сеньора губернатора, вместе с их слугами и гувернанткой с нынешнего утра находятся в моих руках и в настоящий момент пребывают в безопасном месте. Они будут возвращены целыми и невредимыми при условии, что Факундо Лопес, схваченный вашими жандармами позавчера утром, целым и невредимым вернется в ему известную пещеру. Если Факундо умрет, сеньоритам тоже не поздоровится. Вы можете при желании устроить поиски, но уверяю, что это пустая трата времени и терпения господина губернатора и его супруги. Дайте Грому лошадь и отпустите желательно сегодня же вечером. Ему потребуются сутки, чтобы добраться до условленного места.

Еще через сутки девушки будут дома. Повторяю, если Факундо будет отпущен – в чем я не сомневаюсь – с ними ничего плохого не произойдет. Разве что побудут некоторое время в компании, которая мало подходит таким благовоспитанным молодым особам.

С уважением Кассандра Митчелл де Лопес".

Вот такое письмо. Теперь следовало его доставить. Конечно, мы с Пипо убрались подальше от того места, где оставили карету. Мне в город идти было нельзя.

Переполоха не было еще заметно на большой дороге, но в городе он поднялся уже.

На обратной стороне листка я приписала:

"Податель этого письма также должен быть отпущен восвояси, иначе наш договор не будет считаться действительным".

Идти должен был Пипо. У него тоже была в кармане фальшивая записка. Но я была уверена, что она не потребуется. Тем более во время всеобщей тревоги вряд ли обратят внимание на чернокожего чертенка в одних холщовых штанах и босого (ему шел восьмой год, но он казался старше: крупный рос парень, по родительской породе). А в случае чего приписка в письме обеспечивала его безопасность.

Еще у него в кармане бренчало с пяток серебряных монет, – на всякий случай.

Что он заблудится – этого я боялась меньше всего. Чувство направления у него было природное, как и у его отца, а географические подробности ложились в курчавую головенку, словно на бумагу. Мне самой потребовались годы скитаний, чтобы научиться безошибочно определять румбы, – и то по точности с ним сравниться я не могла.

Я вывела его к боковой дороге там, где дома ближе всего подходили к зарослям, переходившим в придорожные кусты, и, спрятавшись, смотрела, как он мчится вприпрыжку, взбивая накаленную солнцем пыль. Потом стала ждать.

Не знаю ничего труднее ожидания. Говорят: ждать и догонять – хуже не бывать.

Врут бессовестно. Догонять куда легче. А вот ждать, сидеть смирно и не двигаться – кто не пробовал, тот не знает, сколько всего лезет в голову, когда сидишь вот так на пригорке, непролазно заросшем дурниной, – кошехвостник пополам с ядовитой крапивой, и смотришь неотрывно на первые развалюхи-домишки, что лепятся на окраине: не мелькнет ли там маленькая черная фигурка. Парнишка никогда не был в городе, не видел домов, многолюдья, такого количества белых. Не растерялся ли он, не закружилась ли голова, не сцапал ли его какой-нибудь альгвасил? Альгвасил – это еще ничего; отведет его к начальству, а если какой-нибудь прохвост, которому плевать на губернаторских дочек и на жандармерию… Я гнала от себя эти мысли. Я знала, что если дрожать и сомневаться, можно сделать хуже для того, кого ты ждешь. Надо думать по-другому. Во-первых, все ему было рассказано, и он толком все понял: по этой улице, узкой, пыльной и немощеной, пройти до тех пор, пока ее не пересечет другая, пошире, вымощенная булыжником. Свернуть по ней налево и пройти тысячу шагов. Там площадь, и по левую же руку – двухэтажное красное здание с коновязью и большим каретным двором. Отдать письмо любому встречному черному слуге и дуть что есть силы обратно.

И это было не так-то просто для лесного мальчишки. Но меня, так же как и Идаха, наверняка приметили еще утром, – у приказчиков лавок хороший глаз, их давно уже расспросили обо всем. Как ни крути – идти больше некому. А мой парнишка не из тех, что теряют голову. Он может попасть куда-нибудь, если испугается. Но он не испугается. В это я верила настолько, что даже успокоилась на какие-то минуты, но потом снова, в который раз, стала перебирать все, что с ним могло бы случиться, и все ли я ему объяснила, и… Хвала Йемоо! Вон, вон он, несется во всю прыть, спокойно, мальчик мой, ты не должен так торопиться, это подозрительно, особенно на пустой дороге, а нет ли за ним погони? Нет, никого следом, ни одной шавки, ни человека, и вот он уже шмыгнул в кусты, зашуршал, проползая под сплетением ветвей, и вот свалился мне на руки, горячий, потный, встрепанный, с горящими глазами, бешено колотящимся сердцем. Плечи и бока в волдырях от крапивы, на спине длинная царапина сочится кровью, весь перемазан в пыли и дресве. Он не сразу отдышался, как рыбешка, хватая воздух раскрытым ртом. Я не торопила – было уже ни к чему.

Сын без особого труда нашел нужное здание. Около него – пусто. Ни лошадей у коновязи, ни синемундирников. Один негр сгребал метлой в кучу конские яблоки.

– Эй, приятель, – спросил его сын, – сеньор капитан Суарес здесь?

– А на что он тебе, чертенок? – осведомился дворник.

– У меня к нему дело, – отвечал парень. – Письмо для него.

– Ишь ты! От кого, интересно?

– Так, одна сеньора просила передать. Видишь, – он достал из кармана монетку и покрутил ею, – что мне за это дали!

– Ну, так готовься отдать деньги назад. Никого нет в конторе. Все ищут губернаторских дочек.

– Как это? – сделал изумленный вид маленький хитрец и, глазом не моргнув, выслушал рассказ о том, что "ихняя карета как сквозь землю провалилась, и видели двух чужих негров, которые садились в нее". А потом, помня о своем деле, предложил негру два реала из своих пяти, чтобы письмо положили на стол сеньору капитану, – "я, мол, так и скажу сеньоре – отдал надежному человеку!" И, отдав письмо, подрал что есть духу обратно – как я велела и еще прытче.

И еще что заметил мой глазастый сынок:

– Никого из стражи на улицах! Как провалились все.

– Сынок, они ищут нас.

– Пусть ищут, – небрежно бросил тот, – Эва!

Это он, конечно, зря. Нам еще предстояло идти пешком пятнадцать миль до финки Марты – неблизкий и небезопасный путь. За Каники и пленных я не волновалась. У них было время и возможность прятать следы.

Уже в темноте, порядком покружив, добрались до места. Толстуха облегченно вздохнула, впустив нас ночевать в конюшню. Негритянка принесла поесть – кусок не лез в горло. Опять я была в проклятом ожидании. Сын тоже – не меньше моего.

Но крепился и лишь один раз спросил:

– Скажи, точно Гром оттуда выберется?

– Я надеюсь, сынок. По крайней мере, мы сделали все, что могли – все мы.

Помолчал еще немного и спросил опять:

– А может, он уже едет в пещеру?

– Может быть. Может, даже и едет.

Он еще не ехал. Он как раз в это время разговаривал с Федерико Суаресом.

Капитан жандармов едва успел приехать в контору – уже в полной темноте. Он сам ищейкой метался по городу и окрестностям в поисках пропавших сеньорит. Он нашел карету далеко за городом, он пустил собак по следу. След ушел в реку Сагуа-ла-Гранде, а река ушла под землю.

Собаки обрыскали оба берега – без пользы. И вот капитан, едва живой от усталости, уже догадавшись, что это может означать, возвращается в канцелярию, а тут его ждет письмо на столе.

Капитан просто остервенился. Он велел позвать дворника, и тот, в простоте душевной, доложил: да, приходил мальчишка, и говорил, что какая-то дама велела передать.

– Шерше ля фам, – сказал капитан. И, внутренне успокоившись, стал расспрашивать, что это за мальчишка. Ну, отвечал негр, лет восемь-девять, шустрый такой, очень черный, кажется, лукуми.

– Почему лукуми? – спросил он, а негр объяснил, что заметил татуировку на запястьях, какую обычно носят лукуми босаль. Капитан запомнил такую же на моих руках, поэтому выругался замысловато; не стал негру бить рожу и пошел прямиком в тюрьму.

Факундо спал на своей соломе, – в полном неведении относительно того, что творилось в городе.

– Ну, что, – спросил капитан, – не передумал?

– Нет, – отвечал Гром, – не передумал.

– Ах, каналья! Или ты с самого начала знал, что так будет?

– А что случилось? – поинтересовался Гром.

– Ты в самом деле не знаешь?

– О чем я могу знать в этом клоповнике?

– О том, какую свинью подложила мне твоя чертовка с приятелями. Ну-ну, не отпирайся. Зная вашу компанию и в особенности эту даму, я не удивлюсь, что у вас было заранее что-то придумано на случай, если кто-то вляпается.

Тот покачал головой.

– Нет, сеньор капитан. Если они что-то придумали, значит, сообразили по ходу дела.

Тут-то капитан заметил, что бывший конюший и бывший невольник, который мальчишкой рос в его доме, обращается к нему на "ты". Мало кто из негров мог справиться с обращением на "Вы", и сейчас еще многие путаются, даже креолы. Но Факундо, ведший торговые дела и умевший обходиться с любой публикой, знал все тонкости обхождения: когда сказать "Usted", когда "Ustedes", а когда "Vuestra mersed", и вертел глаголами в соответствии со всеми правилами. Испанский у него, в отличие от лукуми, был чистый и правильный. А тут запростецкое "ты", как у мачетеро.

– Мог бы быть повежливее, – сказал капитан, едва не поддавшись искушению дать нахалу в зубы.

– А ни к чему, – объяснил тот. – Ты меня – одно из двух – или повесишь, или отпустишь. Но что так, что этак, я не буду от тебя зависеть. Зачем же мне быть слишком вежливым? Я и так, кажется, не грублю.

– Это от меня зависит, вздернуть тебя или нет.

– Скажи сначала, что за свинью тебе подложили, а там видно будет, повесишь ты меня или нет.

– Ты читать не разучился? Солдат, вторую свечку! На, прочти.

Факундо прочел, вернул письмо и сказал, почесывая за ухом с самым серьезным видом:

– Да, капитан, повесить меня будет не просто.

– Вот возьму и повешу, наплевать мне на двух дур и одну старую курицу.

– На них – да, а вот на себя – нет. Губернатор этого даром не спустит, и на надгробие карьеры можно ставить крест шире конской задницы.

– К сожалению, любезный, ты прав… Хотя и так вы мне нагадили порядком.

Сегодня утром – среди бела дня! – у лавки Бернальдеса твоя чертовка и еще какой-то лукуми с расписной рожей…

– Идах.

– Идах или дьявол, как ни назови – она села в карету, а он на козлы, и карета испарилась. А днем приходит твой сын и приносит это письмо, – "с уважением" и так далее.

– А где сейчас мальчишка?

– Хотел бы я знать! Я приехал полчаса назад. Еще я хотел бы знать, что делал в это время твой дружок Каники. Как-никак хлопотали за тебя – если можно так выразиться – твоя жена, твой сын и дядя. А он?

– Рожа у него слишком приметная соваться в город. Наверно, ждал с лошадьми, путал следы.

– Логично… Следы-то путать он мастер.

– Стало быть, не нашли, – заключил Факундо. – Ну, что ж из всего этого, дон Федерико?

Капитан прикурил сигару от свечки, долго стоял, затягиваясь. Заговорил наконец тихо и почти грустно.

– Ах вы, прохвосты и сукины дети… Нет, мне, право, жаль, что все так вышло.

Не хотел говорить, но теперь скажу. Знаешь, англичане-то приехали за ней, недели не прошло после того, как вы удрали. Бодрая такая старушка, миссис Александрина, и мистер Уинфред, ее сын. Слов нет сказать, как они были расстроены.

– Чего уж там расстраиваться, – устало вздохнул Факундо. – Эта тетка твоя, черти б ее на том свете… А про беленького мальчишку ничего не слыхали?

– Нет. По правде говоря, его никто не искал. Я даже не знаю, куда она хотела его отправить – в приют, в монастырские дармоеды или на воспитание кому-нибудь.

– Жаль. Очень Сандра по нему плакала.

– Похоже, ей есть, кем утешиться. Тот сорванец, что приносил письмо…

– А почему ты думаешь, что это именно он приносил письмо?

Капитан протянул сложенный вдвое листок:

– Посмотри приписку на обороте.

Факундо посмотрел, вернул обратно:

– Похоже, это вправду был наш Пипо.

Дон Федерико кивнул:

– Больше некому. Что за семейка сорвиголов! Я восхищен. Нет, я просто в восторге. Вы обремизили жандармское управление, вы поставили шах и мат. Можешь передать Кассандре, что я ей мысленно аплодирую, – а придумала она, голову даю на отсечение, что она. У кого еще хватило бы фантазии на такое? Каники дерзок до безумия, но он практикует обычные выходки симарронов, – правда, в хорошем исполнении. Но додуматься взять заложников… Смелый план, безошибочный расчет, виртуозная работа.

Ладно, хватит комплиментов… Я сейчас еду к губернатору – вряд ли в его доме сегодня спят. Тебя, конечно, придется отпустить, – если не прямо сейчас, то завтра. Сидеть на лошади сможешь?

– Уж как-нибудь, – ухмыльнулся Гром.

– Как-нибудь усидишь. Я не думаю, что тебе хочется оставаться тут до тех пор, пока твоя черная задница заживет. Жди! Я велю собрать твое барахло.

И исчез за тяжелой дверью.

Вернулся не скоро – усталый, расстроенный, подавленный настолько, что даже шутил.

– Никогда не думал, что так случится: хотел вздернуть, а пришлось, наоборот, заботиться. Губернатор хотел дать тебе плетей на дорогу, а я намекнул, что его дочек тоже могут вздуть, там, в горах. Губернаторша ему едва в глаза не вцепилась, и вот, в результате, мне приказано тебя сопровождать – а то, не дай бог, не доедешь до места, свалишься по дороге. Как тебе это? Смейся, негр, над дураками смеяться сам бог велел. Мне не смешно: мне устроили разнос такой, что чертям тошно. Хоть он и остолоп распоследний, губернатор Вилья-Клары, но что еще он доложит генерал-губернатору… Сейчас снимут цепи, и поедем.

Факундо вернули нож и арбалет со стрелами. Дон Федерико долго и с интересом вертел в руках оружие.

– Хотел бы я знать, откуда у вас игрушки эти. Но все равно ведь не скажешь?

– Почему нет? Собственноручная работа Каники.

Капитан гладил полированное дерево ложа.

– Каналья, какой мастер! Право, жаль. Он что, и с железом умеет обращаться?

– Нет, это делал один беглый лукуми, кузнец.

– У вас что, и кузница есть?

– Так, на африканский манер: камень вместо наковальни и каменные молотки. Он перековал на наконечники свои цепи.

– Пожалуй, даже символично, – ядовито заметил капитан. – А что, до идеи он сам додумался?

– Да не совсем. Он как-то раз притащил нам в лагерь книгу, где эта штука была нарисована и все написано, как делать.

Тут капитан выругался так, что где-то во дворах петухи заголосили не ко времени.

– Будь я проклят, если хоть в одной шайке симарронов есть подряд трое таких грамотеев! Нет, это что-то из ряда вон выходящее. Будь я проклят!

Факундо дали старую клячу, дрогнувшую под его весом. Дон Федерико Суарес провожал пленника за город мимо жандармских постов. Доехали до того места, где днем стояла брошенная карета.

– Дальше я, пожалуй, поеду один, – сказал Факундо, останавливая лошадь. – Не так уж плохо я себя чувствую: лесной воздух мне очень полезен.

– Надо думать! – съязвил его сопровождающий. – Хотя я с удовольствием прогулялся бы дальше. Я бы хотел повидать Кассандру. У меня есть что сказать ей, несмотря ни на что. Если вам надоело бродяжить… Словом, мое предложение остается в силе, и я даже не требую головы Каники. Если вас с ним не будет, он не долго сможет гулять один. Подумайте!

– Я ей скажу, – невозмутимо ответил Гром.

– Она сама меня найдет, если посчитает нужным. Меня разыскать легче, чем вас, я не прячусь.

– Что делать, сеньор, – отвечал Факундо, – работа у нас теперь такая.

– Так! А теперь слушай меня внимательно. То, что я тебе сказал – это между нами. Но дружба дружбой, а служба службой. Службой я очень дорожу. Потому предупреждаю: теперь, кто бы из вас ни попался, будет казнен немедленно. Больше вам подобного фокуса проделать не удастся.

– Ну, тогда в отместку кто-нибудь будет украден или убит, – возразил Факундо.

– Это уже другое дело. Я вас предупредил, и я умываю руки. Если Сандра захочет меня видеть, пусть напишет письмо с указанием, где ее найти. Все! Прощай.

Он повернул коня и дал шпоры. Скоро затих в ночи стук копыт, и Факундо направил свою клячу в сторону реки. Путь предстоял еще не близкий.

А мы в это время находились в томлении ожидания. Ни свет ни заря Марта запрягла одноколку и поехала в город. Вернулась быстро.

– Его отпустили, – сообщила она, зайдя в конюшню, где коротали время мы с сыном. – Слежки не было. Капитан Суарес сам проводил его мили четыре и вернулся.

Собак по следу пустили утром, но след потерялся у реки. Если к завтрашнему вечеру девчонки вернутся в город – значит, дело выгорело.

Судите сами: могло ли у меня хватить терпения дожидаться еще сутки с лишним? Мы с сыном оседлали лошадей, задами выбрались в холмы и погнали через лес напрямик к нашему подземному убежищу на Аримао.

Он не намного нас опередил, Факундо: кляча еле шла и норовила попастись на каждом шагу, а он, хоть и хорохорился, но был еле жив, – избит, искусан собаками, потерял много крови. Он на одном упорстве держался, пока не добрался до пещер. Свистнул условным свистом, дождался ответного сигнала и, представьте себе только, что детина в семь без малого футов роста падает в обморок, мешком свалившись в холодную бегущую воду, – и захлебнулся бы в месте, где по колено курице, да вовремя подоспели друзья. Когда мы приехали, он успел уже отдышаться.

Заложников сторожил Серый – в одном из ответвлений пещеры, в сухом, но непроглядно темном тупике. Перепугались они до смерти – имею в виду девиц; а так ничего. Гувернантка, не переставая, то читала молитвы, то пела псалмы, кучер опух ото сна, а горничная все пыталась заговорить и крутила задом, но успеха не имела. Даже моему любвеобильному дядюшке было не до того: всех проняла лихорадка ожидания.

Потом надо было отправить домой почтеннейшую публику. Вывели всех наружу, взгромоздили на неоседланных коней; тех, что были выпряжены из кареты. Я им сочувствовала от души: волдыри на ляжках при такой езде обеспечены, особенно с непривычки. Служанку посадили к кучеру, а белых дам – по одной.

Идах и Пипо остались с Факундо – его нельзя было бросать одного. Провожали компанию мы с Каники – вывели на одну из дорог, развязали глаза и руки и показали, в какую сторону ехать. Стояла тьма кромешная – безлунная ночь, близ вторых петухов. Смех и грех – эти дуры перепугались. Ехать? Ночью? Ах, ах!

Пришлось объяснить, что страшнее нас на этой дороге не встретят и, скорее всего, наткнутся где-нибудь по ходу на патруль. Повернули коней и поехали к Марте – там было недалеко.

Толстуха была, как всегда, настороже – мы еще не постучали в окно, как она возникла в проходе.

– А где милашка? – спросила она.

– Милашке худо, – отвечал Каники, – собаки порвали. Самое главное, дело сделано. Но, боюсь, заглянуть к тебе по старой дружбе он сможет не скоро.

Я расплатилась с Мартой сполна и дала сверх того. Помню, что попросила тогда у нее кое-что из утвари и лекарств и снова поехали в пещеру. А там Факундо уже лежал в горячке, с воспаленными ранами, и бредил, то смеясь, то ругаясь, то рассказывая что-то непонятное.

На другой день он пришел в себя и даже смог кое-как сидеть в седле, но его приходилось держать с двух сторон, чтобы не упал, теряя по временам сознание.

Раны растревожило от дорожной тряски, снова началось кровотечение. Когда мы добрались до дома – до хижины в паленке, он снова был едва жив, хотя и в сознании – стучал зубами в ознобе и трясся. Я думаю, что он снова держался больше упорством, чем силой. Когда его уложили в постель, он спросил: "Мы доехали?" – и впал в беспамятство. Было это беспамятство глухим и черным, без единого проблеска.

Мы хлопотали над ним все, очищая раны от гноя, накладывая поверх рассеченные листья горькой сабилы, перевязывая исполосованные руки, ноги, бока – он оставался бесчувственным, хотя вся процедура была очень болезненной. Мы поили его с ложки отваром трав, укрыли одеялом и стали ждать, когда он придет в себя.

Но Гром в себя не приходил. Лихорадка сменялась холодным потом, бред – неподвижным забытьем, а сознание не возвращалось. Ночь, день, еще ночь, еще день… неделя прошла, а все оставалось без изменений, если не считать заострившихся скул и полопавшихся губ.

Даже когда Факундо схватили жандармы, я меньше боялась. Тут его сцапала сама смерть. Ему было тридцать семь – расцвет сил, и он никогда ничем не болел по-настоящему.

Эту громаду широких костей и стальных мускулов невозможно было представить больным. Глянцевая кожа посерела, глаза ввалились. Я не отходила от его постели и не видела, чем могу помочь.

Каники, против обыкновения, не ушел в тот раз. Он остался в паленке – ждать, что будет с куманьком, когда же, наконец, выкарабкается. Но куманьку становилось все хуже и хуже, и вот однажды он засобирался куда-то. Седлая свою лошадь, сказал только: "Скоро вернусь". Куда бы он мог, – гадала я, – в Тринидад никогда не ездил верхом. Но он направлялся именно туда и в самом деле не задержался. Он видел лишь мельком Марисели после двухмесячной разлуки. Зато он привез на седле Ма Ирене с мешком, в котором шевелилось что-то живое, и другим, туго набитым.

Старуха осмотрела больного, метавшегося под парусиновым покрывалом, – как раз был приступ бреда, покрывало сбилось, и стали видны проступившие ребра – так он исхудал. Покачала головой и стала копошиться в мешках. Из одного достала курицу – черную, без единой отметинки. Из другого – мешочки, пучки трав, кое-какие принадлежности, знакомые по алтарю в хижине Ма Обдулии: утыканный гвоздями крест, расшитые бисером тряпичные ладанки в форме сердца, каменные посудины.

Незнакомыми были странно разрисованные плоские камушка и блестящее неровное острие на костяной ручке. Потрогав его, я догадалась, что это камень, кремень, с бритвенной остроты лезвием, – редкая диковина. Старуха сказала, что она привезла его с собой оттуда – а там он достался ей от матери, переходя из поколения в поколение, что он хранится с тех незапамятных времен, когда люди не знали ни железа, ни меди. Сколько веков каменному ножу, с черенком, закрепленным в расщепе отполированного куска слонового бивня тонким ремешком?

На редкие седые волосы Ма вместо обычного клетчатого фуляра повязала красный платок, нацепила гремящие деревянные браслеты. Поставила в горшке на огонь отвратное варево, и тихо приговаривая что-то на незнакомом языке, постукивала в маленький барабан. Была ночь; мы ждали восхода луны.

А с восходом луны Ма принялась за свершение обряда, которому было больше веков, чем каменному ножу. Он одинаков – или почти одинаков – у всех народов, где я его видела, у народов так отдаленных друг от друга, что перенять его было невозможно. Я не могу объяснить это иначе, кроме как тем, что по всей земле действуют одни и те же силы – духи ли, боги ли, под разными именами, но в сути они – одно и то же, как их ни называй.

Старческой, высохшей, но не дрожащей рукой Ма Ирене взяла священное острие – оно употреблялось только для одной цели. Левой рукой взяла сонную курицу и встряхнула ее так, что крылья распахнулись беспомощно, а голова повисла на вытянутой шее. Филомено, сидя сзади, – на него едва падали отблески огня – чуть слышно выбивал тревожный ритм на бабкином барабане. Под этот гул старуха шептала заклинания. Она кивнула мне в нужный момент, чтобы я придержала куриную голову с удивленно разинутым клювом. Потом одним движением – таким быстрым, что мой глаз не мог за ним уследить – каменным ножом отсекла эту голову и бросила на угли очага. Сразу зашипело и запахло паленым. Тут же Ма, ни на мгновение не прекращавшая свой речитатив, перевернула ошалело хлопавшую крыльями птицу и пошла, неся ее, как букет, к гамаку, где лежал неподвижный, покрытый холодной испариной мой муж. Она откинула с него одеяло и, вновь перевернув курицу тем местом вниз, где не было уже головы, стала обрызгивать его кровью – с макушки до пят.

Когда курица перестала биться, отнесла ее к порогу, вырыла яму с помощью мачете и закопала тушку на глубине примерно фута. Потом сняла с огня варево и, опуская туда метелку из какой-то травы, стала щедро брызгать во все стороны. Поднялась несусветная вонь, от которой чертям стало бы тошно, но я согласна была терпеть и не то. А когда на угли Ма Ирене высыпала еще какой-то порошок, так что сизый дым потянуло по полу, я уже плохо понимала, что было дальше. К концу двух почти бессонных недель я могла уже путать, что явь и что наваждение. Мерещились мне мерзкие хари, лезшие из всех углов, кружившие над гамаком, или в самом деле они были – не могу сказать. Я видела там себя, и Каники, и Ма Ирене, и Идаха, и маленького Пипо, и Серого там, в мутном облаке у изголовья, со сверкающими серебристо-голубыми лезвиями в руках, и будто мы рубили эти мерзкие создания, как собак, хитрыми обманными ударами. А еще кто-то светлый, прозрачный, в голубом облаке, не принимая участия в схватке, мерцающим покрывалом отделял изголовье больного от драки, что шла вокруг, – я догадалась, кто это мог быть; да еще отчетливо помню, что один из демонов чем-то напоминал Федерико Суареса.

Наяву я видела это или помстилось – в конце концов, неважно. Пусть даже мне все померещилось. Суть всего была проста: возвращаются те, кого ждут и зовут; а мы его звали к себе из этой мути между жизнью и смертью, мы были готовы отвоевать его у всех чертей… и у нас хватило на это сил. Можете считать за случайность, что на другой день – утро выдалось сырое, с дождем – Факундо открыл глаза и сказал:

– Укройте меня, я замерз.

И, завернувшись в одеяло, уснул – не впал в забытье, но уснул, по-настоящему, тихо и сладко похрапывая. А проснувшись к вечеру, попросил есть – впервые с того, времени как свалился в воду у пещер, похоже, последний раз он ел в гостях у капитана Суареса в каталажке. Немудрено, что после двухнедельного поста остались от него кости да кожа, из прежних двухсот с лишком фута веса не набралось бы и ста пятидесяти, но были бы кости, а мясо нарастет – самое главное, что дело шло на поправку.

Грому долго пришлось отлеживаться под деревом махагуа, пока к нему не вернулись силы. Во время вынужденного безделья он развлекался тем, что курил и беседовал с куманьком Филомено и его бабкой – оба оставались в паленке до тех пор, пока благополучный исход не перестал вызывать никаких сомнений. Тогда-то он и рассказал подробности недавнего плена, свои разговоры с капитаном и все его соблазнительные предложения: "А что ты на это скажешь, жена?" – А что ты на это скажешь, кума? – повторил Каники, сверкнув на меня глазами.

– А вот продам вас, зубоскалов, капитану по три реала за пару, – отвечала я.

– Неужто не задумалась? – дразнил меня косой черт. – Шелковые платья, белые служанки, кофе на подносе – не ты подаешь, заметь, а тебе – в постель, прямо к подушке. Днем валяние с книжкой на диване, чешешь с прислугой языки, а вечером – ученые беседы с сеньором, а ночью…

Тут я дала ему тычка под ребра и велела закрыть рот – а не то еще схлопочет.

– Молчу, молчу, – отвечал он, – а то она уже почувствовала себя сеньорой.

Была в этой насмешке, однако, заноза, что меня кольнула больно. С другой стороны, почему бы ему не подумать, что я могу соблазниться? А почему бы не соблазниться на предложение, которое ничем не обременяло мою совесть, поскольку на выдаче самого Каники капитан уже не настаивал?

Соблазн был велик, ох как велик. Разве в начале нашего бегства я не считала такой исход дела желанным и благополучным?

Но что-то все же меня царапнуло.

– Знаешь, куманек, мой муж уже не такой молоденький, чтоб лазить ко мне по столбам, – ответила я первое, что пришло в голову. Это было одно из многого; главное состояло в том, что после восьми лет полной вольницы, после двух с половиной лет чистейшего разбоя, когда с белыми господами встречаешься на равных и обычно с оружием в руках, снова вернуться к тому, от чего ушли, казалось немыслимым. Ходить по струнке, быть в чужой воле, – хотя бы и в руке старого приятеля Федерико Суареса, человека, которому можно поверить на слово, – но тем не менее не быть себе хозяйкой и при этом постоянно рисковать своей шеей. Теперь-то я хорошо понимала Филомено, почему он отказался просить у хозяйки защиты и выкупа от суда. Если дать себе один раз сорваться… Нет: будем говорить по-другому.

Если один раз настоять на своем человеческом достоинстве, очень трудно его потом гнуть и прятать, и хочется его защитить. А достоинство и положение черного раба – вещи трудно совместимые, каким бы просвещенным ни был хозяин.

Ах, солнечный дом, дом, где пробивается золотой свет по утрам через тонкие щели в жалюзи… А Факундо, между прочим, понял меня с полуслова.

– Я уже отвык от того, чтобы меня гоняли и в хвост и в гриву. И со своей женой спать хочу сам.

Тут мы все рассмеялись, потому что в том состоянии, в котором он был, ему было не до любезничания; а когда я напомнила про должок Марте, то рассмешила даже Ма Ирене.

– Шлюха толстозадая, – беззлобно ворчал Факундо. – Ей-богу, чем с ней связываться, лучше насыпать ей реалов из капитанского мешка, пусть себе купит по своему вкусу стоялого жеребчика…

Он только и мог на первых порах, что держать трубку или кусок во время еды, а слаб оставался, как младенец.

– Знаете что, ребята, – сказал он, – хорошо гулять на воле, но я хотел бы от этих прогулок отдохнуть.

– Видно, что ты настоящий негр, Гром, – поддел его Каники. – У тебя запала до первой неудачи.

– Я не помесь дьявола с мандингой, – отвечал Факундо, – если только мать не соврала мне – то чистокровный лукуми. Нет, лукуми тоже не прочь подраться. Но если в драке разбили сопатку – отлежись и уйми кровь.

Отлеживаться ему пришлось долго. Начался сезон дождей, ноябрь громыхал грозами, а он только-только передвигался по хижине без посторонней помощи. Каники то появлялся, то исчезал, иногда прихватывая с собой Идаха. Просился с ними и Пипо, и однажды выпросился вместе с крестным наведаться в Касильду – он там пробыл неделю, не считая дороги туда и обратно. Парню в усадьбе не понравилось: того нельзя, этого не делай – но он вынес из этого визита нежные воспоминания о конфетах и расписную азбуку. Сластеной он остался по сию пору, а азбуку одолел сам, почти без нашей помощи – лежа на пузе, ножки кверху, на циновке, расстеленной у порога, подперев кулачками щетинистую стриженую головенку, и толмачил по складам, а за дверным проемом лупил косой дождь… Забыла сказать, что все в то время ходили стриженные налысо. Факундо принес из каталажки вшей.

Белому еще можно спастись от этой напасти частым гребнем, но для негров единственный способ от них избавиться – снять вместе с волосами. Так все и сделали – кроме меня. Ко мне эта дрянь не липла. Чем я им не нравилась – ума не приложу, но за мои без малого сто лет (а в какой грязи приходилось иной раз обретаться!) ни одна вошь, ни одна блоха не грызнула даже по ошибке. Так что мои косы остались при мне.

Вообще сезон дождей невеселое время, но в тот год он выдался особенно тоскливым.

Мало гроз, после которых облака рвались клочками и выглядывало голубое небо, много нудных, затяжных, обложных, многодневных дождей, особенно тяжких в хижине, в которой все щели продувались сырым ветром. Факундо всегда не любил сырости, а тут он еще хворал, и слякоть, конечно, здоровья не добавляла. Нет, это было полгоря – все равно дело шло на поправку. Горе в том, что мы с ним оба затосковали, – как будто давала отдачу лихая жизнь последних лет, отрыжка после пированья. То, что избавляло от лесной зеленой тоски, само вогнало в тоску.

Неудача тут была ни при чем – да и разве можно был назвать неудачей переделку, из которой все вышли живыми? Наоборот, удача, успех. Но, может быть, эта выходка потребовала слишком большого напряжения сил, и мы выдохлись, – по крайней мере, в течение многих недель не только больной Гром, но и я чувствовала себя совершенно обессиленной. Ничего не хотелось делать, через силу выполнялись самые необходимые ежедневные дела, пища теряла вкус, а краски – яркость. Мы подолгу сидели в хижине у огня – а куда ж пойдешь под проливным дождем, расквасившим все тропинки? – и между прочим подолгу перебирали все подробности происшествия.

И уж, конечно, разобрали по косточкам все слова капитана, все мелочи – тон, жесты, выражение лица, все, что удалось рассмотреть при скудном свете, когда происходили переговоры.

– Сандра, он без ума от тебя до сих пор, – говорил Гром. – Когда он о тебе заговаривал – глаза у него были тоскливые и больные. Крепко же ты ему заморочила голову.

– Да уж, – отвечала я, – ты сам не скажешь, что я вертихвостка, но если я кому морочу голову, то делаю это основательно. Правда, для этого надо иметь эту самую голову.

– Не обязательно, – возражал муж. – У сеньора Лопеса, можно сказать, головы отродясь не было, а ты умудрилась заморочить ту тыкву, что сидела у него на плечах. Хорошего мало вышло, но – что было, то было.

Конечно, мы много раз возвращались к предложению капитана. Чего, казалось бы, возвращаться – уж отказались, так и поставили бы крест. Но нет – вновь и вновь говорили об одном и том же. Соблазн был все-таки велик.

Факундо сказал:

– Знаешь, я не ревнивый. Нравится тебе дон Федерико – ладно. Ради детей я согласен многое проглотить. Но если тебя от него с души воротит, а тебе его придется ублажать – такого я не потерплю.

– Все зависит от того, с каким уважением отнесется он к тебе и твоему сыну.

– Все зависит от того, с каким уважением отнесешься ты сама к себе и что ты от него потребуешь.

– А ты думаешь, стоит попробовать?

Он пожал плечами. Надо было понимать так: и хочется, и колется. Всегда решавший все сразу, тут он колебался.

– Что еще скажет на это куманек, – произнес он. – Или думаешь, лучше ничего ему не говорить?

– Я не знаю даже, что скажу на это сама, – возразила я. – А куманьку это будет как ножом по живому.

Факундо помолчал еще и сказал то, что меня просто поразило:

– Я готов бросить всю затею, не начав, потому что нам будет стыдно перед Каники.

Он был, конечно, прав. Мы ощущали на себе жар огня, полившего его душу. Мы любили его и шли за ним; а он любил нас и верил. Мы не могли его оставить таким образом.

Он был одни такой – человек, примирившийся со своей преждевременной смертью, ждавший ее к себе поминутно, словно старого приятеля. Он был отмечен черным облаком, – и даже Марисели не могла много изменить. Она сама была отмечена этим пятном – только не наделена такой Силой.

И так, и этак прикидывали мы – на это уходили недели… И в конце конов решили оставить предложение капитана без ответа. Ах, сеньор, свобода – сладкая отрава, неволи горек хлеб, а самые крепкие цепи – те, что человек накладывает на себя сам, цепи своих привязанностей и дружбы.

Как ни долго длились дожди, как ни мучила нас хандра, – всему на свете приходит конец. Мы пережили ту зиму. Снова будто вымытое засинело небо – наступил февраль, ясный, прохладный, бодрящий. Давно я не встречала эти дни с такой радостью и надеждой, неизвестно откуда взявшейся.

Сыну в эти дни исполнилось восемь, и хотя точную дату его рождения я назвать не могла, – календарь для нас оставался понятием отвлеченным, – главное, что он родился в эти прозрачные дни. Я про себя знала, что тоже родилась в феврале – и меня всегда волновало без причины это время. И если так считать, то мне в ту зиму исполнилось двадцать восемь.

Но что-то в тот февраль тревожило и бередило больше обычного, и по временам, обманывая слух, чудился отдаленный, замирающий, протяжный звук. Я не поверила себе, услышав его впервые. Но он повторялся сильнее и сильнее, пока не зазвучал в полную силу, тревожил и звал. Кто слышал его однажды – не может не узнать, а я его уже слышала. В тот же вечер я сказала мужу:

– Ветер нашей судьбы переменится. Я слышала раковину Олокуна.

– К лучшему или к худшему? – спросил Гром.

– К лучшему, я думаю. Хотя достанется оно не легко.

– Что и когда легко давалось негру? – усмехнулся Факундо.

Он к этому времени уже полностью был здоров и набрал прежний вес, так что у лошади екала селезенка, когда он без стремени, птицей, взлетал на седло. Он по вечерам прогуливал коней по ближним тропинкам, и со дня на день мы ждали Каники, который весь сезон дождей провел, то отдыхая в Касильде, у ниньи, то слоняясь от имения к имению, вынюхивая, выведывая и разведывая: где, что, как. Однако никаких вылазок в эти четыре или пять месяцев он не предпринимал, хорошо понимая, что после того отчаянного случая лучше затаиться и переждать. Он был отпетый, куманек, но все же не самоубийца.

Он явился, пешком – как всегда, когда ходил один, и не с той стороны, откуда мы его ждали.

– Я был у Марты, – сказал он. – Там у нее какая-то парда, такая очень видная женщина в годах, примерно как сама Марта. Сандра, ей зачем-то надо тебя видеть, именно тебя.

– Как ее зовут, эту парду? – спросила я. Кум пожал плечами:

– Она не сказала имени, но Марта говорит, что все надежно. Марте совсем не выгодно иметь дело с жандармами. Если бы ветер дул с этой стороны, ее интересовал бы скорее я, чем ты. И при чем тут баба, тем более цветная, тем более старуха? Нет, ищи в другом месте.

Ну, я поискала и, кажется, нашла, откуда может дуть этот ветер; но вот кто была эта нежданная сваха – не догадалась до последнего момента, когда со всеми предосторожностями, оставив остальных дожидаться в лесу, напрямик через маисовое поле прошла к маленькой аккуратной финке.

Это оказалась собственной персоной Евлалия, экономка сеньора Суареса и распорядительница его уютного особняка в Гаване. Зря Каники назвал ее старухой: в пятьдесят она была еще бодра, свежа и недурна собой.

Ни хозяйка, ни гостья не спали, несмотря на то, что стояла глухая ночь. Они ждали меня, потому что Марта хоть и не знала места, где находится паленке, но имела возможность прикинуть расстояние, которое отделяет поселок беглых от ее дома, способ передвижения, а следовательно, время возможного появления того, кого они ждали – то есть меня.

– Наконец-то, – проворчала Марта. – Чего ты колупалась? Я же сказала – все безопасно.

– Как сказать, – отвечала я усаживаясь. – Еще полгода не прошло, как один наш общий приятель заявил, что вздернет на месте любого из нашей компании, кто попадется в руки.

– Тебя, красавица, это в любом случае не коснется, – у Евлалии был усталый голос и усталый вид. – На, это тебе от нашего общего знакомого.

Она вынула письмо из просторной блузы и подала мне. Оно было запечатано и подписано: "Кассандре Лопес, в собственные руки".

– Откуда ты знала, где меня искать? – спросила я капитанскую экономку. За нее ответила Марта:

– К кому же обращаться в случае чего, как не к старой подруге! Много лет назад мы начинали вместе в борделе на улице Меркадерес, и ей повезло больше, чем мне.

– Не знаю, право, – отвечала я, – ты, Марта, тоже неплохо устроилась.

– Не с ней сравнивать, – возразила толстуха. – Вишь ты, какая чистенькая! Что твоя барыня! Дочку замуж отдала за белого прощелыгу.

– Да, прощелыга, – заметила Евлалия спокойно. – Но он белый, и моя дочь официально белая сеньора, а внуки белые ангелочки. То, что он ни к чему не способный бездельник, меня мало волнует, но мои внуки не будут считаться цветными. Я еще в силе и сумею их поддержать, а скоро они станут на ноги. Я заработаю на приданое внучке, унгана, если ты напишешь ответ немедленно, и на учебу внука – если в ответе будет написано то, что капитан ждет.

Я, однако, не торопилась вскрыть печать. Экономка вызывала у меня одновременно и уважение, и неприязнь.

– Так ты решила окончательно отделаться от черного прошлого, Евлалия?

– Оно мне ни к чему, – последовал ответ, – а моим детям подавно. Быть цветным очень невыгодно, детка. В каком-то смысле это хуже, чем быть откровенно черным, как ты.

– Ты знаешь историю, из-за которой я сбежала?

– Слыхала что-то, – ответила она равнодушно.

– Знаешь, сколько я смогу заплатить тебе, если ты разыщешь моего белого мальчика?

Тут-то она взглянула на меня с интересом, хотя и недоверчиво. Перевела вопросительный взгляд на Марту:

– Не врет?

– Нет, – коротко ответила старая воровка. – У этой негры полно серебра. Не мое дело, где она его добыла, но сыплет им не скупясь.

– Договорились, – сказала экономка. – Капитан не должен ничего знать?

– Нет, конечно.

– Это его мальчишка?

– Нет, не его.

– Белый, ты говоришь, чисто белый? Удивительно, как это получилось с первого раза. Обычно требуется долго подливать сливки в кофе – раза три-четыре, не меньше.

– Вот так получилось – не просто белый, а блондин, правда, кудрявый. Сейчас ему одиннадцатый год – мог и измениться.

– Надо же, блондин, – качала головой Евлалия. – Я поищу, так и быть, и если что-то выйдет, напишу Марте.

Я уже хотела было встать, но экономка схватила меня за руку:

– Эй-эй, а письмо? Я сюда добиралась не из любви к красивым историям. Хотя одну придется сочинить – на тему о том, как тебя искала и каким опасностям подвергалась. Может, выжму с капитана побольше. У него-то денег куры не клюют.

Письмо, о котором за разговором я едва не позабыла, оказалось коротким.

"Дорогая Кассандра!

Мне больно получить о тебе известия после стольких лет при обстоятельствах столь трагичных. Не менее больно знать, каким образом ты используешь свои многочисленные таланты. Однако речь сейчас не об этом.

Думаю, твой муж, с которым я имел удовольствие беседовать в обстоятельствах так же весьма затруднительных, честно передал тебе все мои предложения. Не имея от тебя ответа в течение нескольких месяцев, я предположил две возможности: или ты мои предложения сочла неподходящими, или не имеешь возможности отправить мне письмо. Надеюсь, что правильным окажется второе предположение. Известная особа взялась доставить мое послание тебе лично. Прошу тебя с этой же особой отправить свой ответ, и в случае положительного решения назначить место и время, удобное тебе. Личная безопасность будет обеспечена моим словом – кажется, ты знаешь, что на него можно положиться. Прими во внимание лишь расстояние и время, в течение которого я смогу явиться в назначенное место.

С уважением, искренне твой – Федерико Суарес Анхель".

P.S. Кассандра, жизнь моя! Я умирал от отчаяния все эти годы. Я умираю и сейчас, зная, что при теперешнем образе жизни тебе поминутно угрожает смерть. Умоляю, дай тебя спасти. Если не для меня – для тебя и тех, кого ты любишь".

Почему-то после этого письма у меня отяжелела голова, как после сорокамильного перехода. Две старые шлюхи с любопытством смотрели на меня.

– Перо и бумагу, – сказала я.

Марта возникла с прибором тут же, словно наготове его держала, – а может, так оно и было.

"Сеньор!

Ваши предложения мы тщательнейшим образом обсудили. Они сделаны от чистого сердца, но по целому ряду причин неприемлемы. Я имела возможность отправить вам письмо, но сочла, что в данном случае молчание будет понято как отказ.

С уважением – Кассандра Митчелл де Лопес.

P.S. Я уступила просьбам вашей свахи – ей ведь надо зарабатывать на приданое для внучки. Ровно через две недели, считая от сегодняшнего дня, на рассвете один ждите меня у Санта-Клары, на том месте дороги, где было нападение на жандармский конвой два года назад".

Спросила у Марты число – оказалось одиннадцатое марта. Поставила дату, запечатала письмо и отдала Евлалии.

– Ну-ну, – сказал Факундо, услышав подробности. – Зачем тебе это надо? Я понимаю, что засады можно не опасаться. Но ведь все, кажется, решили.

– Оставь ее делать, что она делает, Гром, – вступился вдруг Каники. – Она знает, чего хочет, и знает больше, чем ты. Она унгана, брат. Если ей нужно видеть этого человека, значит, нужно. Я и сам с удовольствием посмотрел бы на него. Можно, э?

Две недели пролетели незаметно.

С ночи я облазила все углы за милю от изгиба дороги. Оставила лошадь в укромном месте и заняла позицию на скале, между уступами выветренного камня.

В сереющих сумерках я услышала издали торопливую иноходь. Неясная фигура остановилась подо мной в каких-нибудь двенадцати футах. Я свистнула. Всадник выхватил из-за пояса пистолет.

– Эй, капитан, – сказала я, – так не пойдет. Если бы мне надо было тебя убить, я бы это сделала три минуты назад. Или ты стал трусом за эти годы?

Пока я спускалась вниз по каменистому склону, он спешился и ждал меня; а едва увидел – попытался обнять. Я не дала ему это сделать.

– Некогда, светает быстро. Надо убираться подальше с дороги, пока нас тут не увидели.

Рассвет и впрямь был стремителен: едва, с его конем в поводу, мы добрались до места, где была стреножена моя лошадь, стало совсем светло, и холодная роса брызгала на мои босые ноги и на щегольские сапоги капитана. Мы могли друг друга рассмотреть ясно – что и делали с любопытством, неудивительным после стольких лет.

Федерико в свои сорок погрузнел, отяжелел, раздался в плечах и груди, потерял юношескую легкость, но выглядел все же молодцевато. Одет был в штатское – темный костюм для верховой езды, шляпа.

Во что была одета я, говорить не приходится. Я не сочла нужным прихорашиваться для встречи. Не было необходимости. Его глаза и так блестели нездоровым блеском, когда он меня разглядывал. После тех нарядов, которыми он меня баловал, не знаю, как ему показались холщовые штаны, рубаха и кожаный пояс. Только пунцовая повязка и ожерелье Ма Обдулии были на месте.

– Ты похудела, – сказал он. – Ты стала красивее, чем была, в десять раз.

Можно мне тебя поцеловать?

И тут, непонятно каким образом, я поняла, что прежнего Федерико Суареса уже нет.

Человек напротив меня был и тот и не тот. Он не утратил дерзкого, живого ума и дерзкого, живого, на свой лад благородного характера. Но все словно покрылось пыльным налетом, его сила словно ушла вглубь и замкнулась в самой себе. И ясно стало, что никакие его предложения, сколь бы они ни были искренни, принимать было нельзя. Спроси меня, откуда я это знала – знала, и все. Мне хватило одного взгляда, движения, звука голоса, того облака, что его окружало – его оттенок из ярко-красного стал тускло-кирпичным.

Все, я уже знала все, зачем хотела его видеть. Но отправить его сразу назад не могла. Я уважаю Силу, даже если она покидает человека мало-помалу. Он меня поцеловал – я ему позволила, и он понял, что не может рассчитывать на то, за чем пришел. Есть вещи, которые говорятся без слов; и если человек достаточно проницателен – он многое может понять по тону, по жесту, повороту головы. Дон Федерико обладал этим качеством, он не утратил его за годы разлуки. Он утратил нечто иное, что трудно назвать. Но ум, чутье, хватка оставались прежние, в этом была его сила, а силу я уважала.

– Поехали со мной, – сказал он.

– Нет, ты поедешь со мной, – отвечала я. – Мои ребята ждут нас недалеко отсюда. Давай-ка сюда пистолет.

– Ты много потеряла в вежливом обращении, – заметил он.

– Мой муж сказал мне, что нужда в этом отпала; поразмыслив, я поняла, что так и есть. Можешь оставить оружие при себе. Ты не так глуп, чтобы стрелять здесь.

– Какая разница, – пожал он плечами. – Если я пойду с тобой, мне его и вынуть не дадут, пистолет этот.

– Мое слово в лесу значит меньше, чем твое в Гаване или Санта-Кларе. Если не хочешь ехать со мной – возвращайся назад, и каждый поедет своей дорогой.

Подозрения в трусости не может вынести ни один кабальеро. Капитан вскочил в седло с зардевшимися щеками. Я тоже села в седло; мы двинулись по каменистому бездорожью, я впереди, он следом. Но неожиданно он нагнал меня и схватил мою лошадь за повод.

– Сандра, скажи, – заговорил он, с трудом подбирая слова, стесняясь неожиданности положения, – скажи, ты любила меня… тогда?

– Тогда меня и надо было об этом спрашивать, – отвечала я. – Что ж махать кулаками после драки?

– А разве я не спросил? – опешил он.

– Нет, насколько я помню – ни разу. Ты спрашивал, почему я с тобою не остаюсь, несмотря на все преимущества близости с таким важным сеньором, как ты.

Он проглотил ком в горле. Солнце пробивалось сквозь листву, слышался звонкий крик токороро, колибри трепетал крылышками у цветущего куста, да лошадь переминалась с ноги на ногу. Наконец он нарушил молчание.

– Пусть уже поздно, но я хочу тебя спросить: ты любила меня?

– Да, – отвечала я, – не кривя душой, – да. Я люблю тебя и сейчас, но только не так, как тебе того хочется. Я люблю в тебе человеческую силу – это большая сила. Но только мне для этого совершенно не обязательно спать с мужчиной по имени Федерико Суарес.

Повода он не выпускал.

– Почему же ты пошла тогда в мою постель?

– А разве я могла отказать? Слишком многое сошлось к одному.

– Но твое колдовство…

– Всякое колдовство лишь тогда чего-нибудь стоит, когда оно хорошо подготовлено.

Спроси свою кузину, как это делается – она тоже кое в чем знает толк. Кстати, как она поживает?

– Лучше, чем раньше, – отвечал капитан, отпустив, наконец, повод. Мы поехали рядом, не прекращая разговора. У него много что имелось сказать мне, но у меня на все был ответ.

– Скажешь, ты не околдовала меня?

– Каждый мужчина бывает околдован женщиной помимо воли – своей так же, как и ее. А я была обязана тебе, – разве не ты способствовал моему возвращению в Англию? Если оно сорвалось, то не по твоей вине.

– Глупое юношеское благородство. Я понял бы очень скоро, что совершил ошибку, – я и так это понял. Жизнь для меня есть только тогда, когда я могу увидеть тебя, когда захочу.

– А карьера?

– Рутина, которой заполняешь время.

– А женитьба?

– Дань необходимости.

– А цветные белошвейки?

– Надоели все до единой.

– Чего же ты хочешь?

– Тебя.

– Брось все и иди с нами в горы.

– Ты смеешься?

– Ничуть. Просто я знаю, что ты хочешь присоединить меня к списку всех благ, которыми пользуешься: положение, богатство, семья, карьера. И в добавление ко всему этому женщина, о которой мечтал десять лет. Но променять все на одну негритянку? Нет, конечно. Вот Гром – тот для меня бросил все, а ведь имел на свой манер, для своего положения не меньше, чем ты для своего.

– Но я могу предложить тебе много, очень много.

– Опять торговаться? Деньги – это много, но не все. Меня могли продать за деньги, но купить ты лучше не пробуй.

– Значит, у меня нет надежды?

– Надежда есть, пока есть жизнь. Только смотря на что надеяться – на деньги, пожалуй, не стоит.

– Значит, на силу?

– Скорей поможет.

– Сейчас приставлю к твоей голове пистолет и прикажу ехать со мной.

– У меня свой за поясом, и я достану его быстрее.

– Неужели? – рассмеялся он.

– У меня было время упражняться.

Рассмеялся снова невесело и хрипловато:

– Похоже, тебя ничем не возьмешь.

Я покачала головой в такт:

– Похоже, тебе меня действительно не взять. Даже жаль. Все равно я рада, что тебя видела – хоть не знаю зачем. Правда, это не все. Тебя хотел видеть Каники.

Капитан даже осадил лошадь.

– Это еще зачем?

– Не знаю, похоже, поговорить захотел.

Он тронул поводья.

– Вот каналья! У вас что, все такие?

– Все, – отвечала я развеселившись, – один к одному!

Чудненькая, однако, была сцена, когда за одним костерком – он трещал, не дымя, сложенный из самых сухих сучьев, потому что дело было днем, когда дым совсем, понимаете, ни к чему, а на рогульке висел котелок с кофе – собрались охотник и дичь. Юмор положения оценили все.

– Здорово, бродяги, – сказал капитан, без церемоний подсаживаясь на плоский камень поближе к огню.

– Здравствуй и ты, раз не шутишь, – сказал Каники. – Как в той толстой книге: лев рядом с ягненком.

– Знаем мы ваших ягнят: пусти их втроем – волка съедят, – отвечал ему в лад белый гость. – Ты, похоже, хорошо знаешь эту книгу.

– Для черного – чересчур, – рассмеялся Филомено. – Немного поменьше – было бы в самый раз.

Я любовалась этой сценой со стороны. Не часто видишь у одного костра столько настоящих мужчин – сильных и уверенных в себе. Дон Федерико держался – надо сказать – без тени заносчивости. Заносчивость, равно как и смущение, порождается страхом, а он не боялся. Запах кофе плыл над поляной, и Пипо наполнил чашки из скорлупок гуиры, подав в первую очередь гостю. Тот отхлебнул с видимым удовольствием, поблагодарив мальчика:

– Очень кстати! Я сегодня рано встал и не выспался. А где вы берете кофе такого замечательного сорта?

– Воруем помаленьку, – посмеивался Каники. – Вряд ли даже можно назвать это воровством. Он с того кафеталя, откуда ваши синемундирники вызволили краденых негров из Пинар-дель-Рио. Наверно, зачлось по службе, а, капитан?

Тот сделал жест рукой, означающий: лучше молчи, но сам не мог сдержать улыбки.

– Твое письмо, приятель, пришлось вроде шила в нежное место. Жандармское управление стало похоже на перепуганный курятник. Неграм ничего, но нам всем тогда досталось.

Дон Федерико отпил со вкусом из своей чашки, отер усы и с той же усмешкой продолжал:

– Это все мелочь по сравнению с тем, что мне досталось от губернатора Вилья-Клары за вашу последнюю проделку, чертовы негры. Скажите, кто вас надоумил увезти именно губернаторских дочек?

– Это нечаянно вышло, – отвечала я. – Мы вон с тем одноухим искали коляску побогаче, и эти две куклы подвернулись как раз вовремя. Я и не знала, чьи они есть.

– Так-так, – отвечал капитан, – а что, если бы губернатор не приказал выпустить Грома, с ними было бы то же самое, что с наследницей Вильяверде?

– Не думаю, – отвечала я. – Они же не кормили собак живыми людьми. Но сладко бы им не пришлось, могу поручиться, а папаша, конечно, предполагал худшее. Ведь мы симарроны, убийцы, мы живьем едим бедных белых девушек – правда, парни?

Факундо фыркнул, Каники усмехнулся, Идах, не улавливая полностью нить разговора, напряженно вслушивался. Капитан, однако, бровью не повел. Достал из кармана портсигар, галантным жестом предложил. От сигар не отказались, закурили непринужденно, передавая от одного к другому обломок сухой ветки с тлеющим концом.

– Короче, негры, – сказал капитан, – трое грамотных симарронов из четверых в одной шайке – это уже чересчур. Тем более таких шустрых, как вы, которые додумываются использовать в своих целях жандармское управление и брать в заложники членов губернаторских семей.

– Похоже, что сеньор имеет что-то предложить, – заметил Каники словно бы нам одним.

– Да, имею, – подтвердил дон Федерико. – Причем сам от себя, без каких бы то ни было официальных полномочий. Их просто не может быть в таком деле, как ваше, сами понимаете, я действую на свой страх и риск. Если кто-нибудь об этом узнает…

Лучше, впрочем, промолчать, здесь сидят люди не глупые.

Помолчал, оглядел всех еще раз и начал излагать свое предложение.

Относительно меня, моего мужа и моего сына оно осталось без изменений: нам предлагались защита и покровительство. Для Каники, так же как для Идаха, у него тоже нашелся пряник. Он обещал им выправить отпускные свидетельства по всей форме, – от своего имени, с тем, чтобы они из Вилья-Клары. где их знают как облупленных, убрались бы на другой конец острова, все равно, в Гуантанамо или Пинар-дель-Рио, и сидели бы там тихо, как мыши.

– Для двух таких здоровых парней работа всегда найдется. Устроитесь, женитесь и будете жить спокойно, как люди живут. В случае осложнений с местными властями отсылайте их ко мне, я всех успокою. Идет?

Я переводила смысл речи для Идаха, а Каники все поглядывал да покуривал, держа сигару в пальцах колечком, между большим и указательным, и усмехался едва заметно. Факундо смотрел в сторону, будто это его не касалось. Разом решив вопрос о бегстве, он предоставил на мое усмотрение решать вопрос о возвращении.

Идах, уразумев сказанное, молча и выразительно сделал капитану неприличный креольский жест. Дон Федерико вздохнул:

– Понятно все по твоей оструганной голове. Ты натерпелся от белых так, что не хочешь иметь с ними дела? Уверяю тебя, не все так плохи, как твой бывший хозяин.

Идах пожал плечами и отвернулся.

– Ну ладно, – не сдавался Суарес. – Он босаль, он не понимает этой жизни, он боится белых. Но вы, дьяволы! Вы умны, грамотны, вы снова приспособитесь к жизни, которую оставили по несчастью. Королевский суд вас не тронет. Разве что-нибудь еще держит вас в горах? Ну скажите что-нибудь – да, нет?

– Ты умный, но ты дурак, – сказал, наконец, Филомено.

– Почему? – спросил капитан с неподдельным интересом.

– Потому что думаешь, что мы рассуждаем как ты. А ты рассуди, как я думаю.

Возьми себе в толк: разве я усижу тише воды, ниже травы? Если я вижу, как бьют ни за что негра, разве я утерплю не встрять? А бьют нашего брата губошлепа почем зря. Так стоит ли пытаться?

– Поэтому не вернулся к хозяйке, которая готова была тебя откупить.

– Поэтому тоже.

– Есть еще какие-нибудь причины?

– Неважно. Этой хватит с лихвой.

– Пожалуй… но уж тут я сделать что-нибудь бессилен Ладно, посчитаем, что обстоятельства сильнее вас. Но вы? Сандра, Гром, что вы скажете? Почему?

– Потому что единственное, что тебе надо из всей затеи – спать с моей женой, сеньор Федерико.

– Пусть так, а почему нет? Это не силой и не задаром. Не жадничай, ты у нее все равно на первом месте.

– Ну тогда отдай мне взамен свою жену, идет?

Я заметила уголком глаза, как Филомено положил ладонь на рукоятку мачете; но капитан, раскуривая свою давно погасшую сигару, ответил на удивление спокойно:

– Я бы продал ее тебе за три реала, если бы эта дура стоила тех денег. К тому же, боюсь, после твоей чертовки она не придется тебе по вкусу. И вдобавок она не из семьи Суаресов и не умеет называть вещи своими именами. Сандра, а ты? Не хочешь мне сказать ничего нового?

– Нет, – отвечала я, – нет, Федерико. Я сказала все, что могла сказать. Я рада, что видела тебя.

– Жаль, – проговорил он, не сводя с меня глаз, – чертовски жаль, я все предлагал от чистого сердца. Жаль. Ну что ж… Налейте мне еще одну чашку кофе, и я поеду назад. Все остались при своих, как два хороших игрока за карточным столом, и каждый идет своей дорогой.

Он не торопился покидать наш костер и пил горячий кофе мелкими глотками.

– Это было бы забавно, – сказал он, отставив чашку, – сейчас я у вас в гостях, а завтра буду за вами охотиться, чтобы вздернуть, если бы не эта женщина… может быть, мне и ее придется убить, и тогда мне останется только повеситься.

Впрочем, тут я не буду оригинален: то же самое пытался сделать бедняга Фернандо Лопес. Прощайте!

Он уже сидел в седле, когда Каники его окликнул. Поднялся, взял за стремя коня и сказал:

– Капитан… Ты самый лучший мой враг, капитан. Когда придет мое время умирать – хотел бы я, чтобы меня убила твоя пуля.

– Твоя судьба висит над тобой поминутно, парень. Боюсь, я не смогу успеть вовремя.

– Э, нет, ты не знаешь судьбу. Она не глупа, она сведет нас вовремя. Прощай! Ты настоящий мужчина, хоть ты и испанец.

И протянул Федерико руку. Склонившись с седла, тот крепко пожал черную жесткую пятерню. Эти Суаресы, когда их не видел никто, много чего могли себе позволить.