"Кио ку мицу! Совершенно секретно — при опасности сжечь!" - читать интересную книгу автора (Корольков Юрий Михайлович)

СМЕРТЬ ЧЖАН ЦЗО-ЛИНА

Если бы события, как люди заполняли анкеты, если бы их записывали, как новорожденных, в метрические книги, мы бы точно могли знать их даты и место рождения… Тогда легче было бы сохранить в памяти человечества минувшие события, проще было делать из них выводы, извлекать уроки, не допускать трагических повторений…

Первая мировая война началась в Сараеве с пистолетного выстрела в наследника австрийского престола эрцгерцога Фердинанда… Нацистская провокация на радиостанции в Глейвице положила начало второй мировой войне… Война Японии против Китая вспыхнула на поэтичном мосту Лугоуцяо, а события в Маньчжурии начались с таинственного убийства маршала Чжан Цзо-лина на перекрестке двух железных дорог под Мукденом…

Смерть маршала Чжан Цзо-лина долго оставалась глубокой тайной, до тех пор, пока, через много лет, к этой тайне случайно не приобщился маленький японский чиновник, служащий военного интендантства по имени Тейчи Иосимара.

Тейчи Иосимара. Ничего не говорящее имя! В свои сорок семь лет Тейчи все еще оставался только капралом японской армии, хотя в таком возрасте иные военные командуют армиями, становятся министрами… Тейчи служил в интендантстве, заведовал складом и занимался тем, что получал и выдавал канцелярские принадлежности сотрудникам военного министерства. На ощупь, с закрытыми глазами, Тейчи Иосимара мог определить любой сорт бумаги, от папиросной до «хоосё», употребляемой в особенно важных случаях. Он знал толк в качестве тончайших кистей, определял на глаз твердость каменных дощечек для растирания туши, разбирался в системах пишущих машинок… На его бумаге, его кистями, тушью и чернилами писались реляции о награждении, приказы и доклады. Но Тейчи не имел касательства к тайнам, что были изложены на листах бумаги, на бланках, проходивших годами через его руки.

Среди подданных ему канцелярских товаров Тейчи Иосимара чувствовал себя императором. Конечно, у него и в мыслях не было сравнивать себя с божественным Хирохито, жившим во дворце в центре города, за каменной стеной, близ Хибия-парка. Тейчи сам был верноподданнейшим слугой своего императора. Каждый день, проходя на работу мимо дворца, он почтительно снимал головной убор и низко кланялся в его сторону, хотя за стеной и деревьями не видел даже дворцовой крыши.

Маленький чиновник Тейчи не проводил никаких аналогий между собой и божественным императором, упаси бог! Он просто всю жизнь играл в правителя неведомой страны, населенной людьми-вещами, наделял их аристократическими чинами, званиями. Он проявлял симпатии к одним и недолюбливал других. Отдавал, к примеру, предпочтение древним традиционным кистям и темноокой туши, предназначенным для написания важных документов, верительных грамот, посланий на бумаге «хоосё» — высшем сорте бумаги, в меру плотной, не глянцевитой, будто впитывающей в себя дневной свет. Разве сравнится с такими представителями древнего рода холодная и сухая, болтливая пишущая машинка!… Но в общем-то Иосимара считал себя справедливым правителем канцелярского склада и царствование свое здесь называл «эрой хоосё».

Тейчи находил удовлетворение в подобной игре, иначе где бы ему выдержать тридцать лет жизни под землей, в глубоком подвале военного министерства… Создаваемые иллюзии помогали ему жить. Каждое утро он спускался по крутой лестнице в свое царство и возвращался домой поздним вечером. Зимой в это время на улицах было темно. Он жил, как его подданные, без событий.

Но вот случилось так, что склад с давяще низкими потолками неожиданно для Иосимара перевели в другое помещение, где до этого хранили секретный архив военного министерства. Для архива нашли более надежное помещение. Капрал Иосимара остался доволен осмотром новых владений — здесь было где расселить подданных. Вскоре он перебрался сюда с канцелярским имуществом и благоговейно перенес из старого помещения полевой алтарь, перед которым он молился предкам, установил его в глубине склада. Говорили, что алтарь сохранился еще с русско-японской войны, но так ли это, Тейчи не знал.

Склад уже больше недели пребывал на новом месте, когда Тейчи, расхаживая в одиночестве вдоль стеллажей, вдруг обратил внимание на незнакомую папку. Раньше он не замечал этой папки, как не заметили ее люди, выносившие архив, — она торчала между стеной и дощатой перегородкой.

Тейчи поднял папку, и его сразу ошеломила надпись: «Кио ку мицу!» — совершенно секретно! Иероглифы поплыли у него перед глазами. Вопреки предупреждающей надписи, Тейчи не отложил ее в сторону, но раскрыл папку и начал читать… Никогда в жизни Тейчи не испытывал такого вязкого страха, как в эти мгновения. Близорукими глазами он пробежал столбцы иероглифов, и первым его порывом было ринуться со всех ног вверх по лестнице, подбежать к любому офицеру из министерства и сказать, нет — закричать, как кричат о пожаре: в подвале забыли секретную папку с надписью «Кио ку мицу!» Вот она! Он ее не читал! Не читал! Только сейчас нашел!…

Иосимара сделал несколько торопливых шагов к выходу и растерянно остановился: кто поверит капралу, что он не читал, не заглядывал в папку. Ведь прошло уже больше недели, как он переселился в этот подвал… Сразу начнется следствие. Кемпейтай [1] не станет шутить. Конечно, его первым делом уволят со службы, отправят на фронт. Это бы еще хорошо. Его просто убьют те, о ком упоминается в папке: Доихара, Томия, Кавамота… Они еще живы, эти люди, и они не потерпят, чтобы остался живым капрал Тейчи Иосимара, который случайно узнал их тайну… Нет, нет! Никто на свете не должен знать, что Иосимара видел эту злосчастную папку… Но что же делать?!…

Был конец рабочего дня, и капрал решил спрятать папку под стопу бумаги на полу. Потом он подошел к алтарю и начал молить Будду, чтобы он наставил его на путь, подсказал, что делать с этой страшной папкой. Но лицо каменного Будды оставалось бесстрастным.

Дома Тейчи ничего не сказал жене — не женского это ума дело. Он сразу же улегся спать, сославшись на усталость. Жена, конечно, начала расспрашивать — здоров ли Тейчи, но он притворился, что заснул, а сам всю ночь не сомкнул глаз, ворочаясь на жесткой циновке. Утром встал разбитый, с помятым лицом, будто выпил бочонок саке.

На службе его встретил помощник — услужливый молодой парень, спросил: что случилось с Иосимара-сан? Он так плохо выглядит… Тейчи поблагодарил за внимание, прошел мимо, скосив глаза на стопу бумаги: все в порядке. На душе хоть чуточку полегчало.

Парня он с утра послал за товарами и снова остался на складе один. Капрал тщательно запер дверь и вытащил папку. Конечно, лучше всего ее уничтожить, сжечь, но как вынести ее из военного министерства, которое день и ночь зорко охраняют солдаты? Дежурный заглядывает в каждую сумку, открывает каждый портфель. Холодный страх снова охватил Тейчи Иосимара. Он мучительно искал выхода и не находил. Глаза блуждали по стенам подвала, по стеллажам, на которых спокойно возлежали его подданные. В дальнем углу, куда из-за массивных колонн проникал лишь тусклый свет, Тейчи в мерцании свечи у алтаря увидел груду таких же папок, только новых, без надписи «Кио ку мицу!» Вот где выход! Капрал в мыслях послал благодарственную молитву Будде. Это всевышний просветил его недостойную голову! Иосимара так и поступит, как подсказывает Будда: он именно здесь спрячет папку — она ничем не отличается от остальных…

Больше месяца не притрагивался Тейчи Иосимара к серой папке, на которой стояли предостерегающие иероглифы. Воспоминание о папке больше не вызывало холодной рези в желудке, но ощущение страха до конца не оставляло капрала Иосимара. И странное дело — серая папка с ярко-красной надписью влекла к себе Тейчи Иосимара, как скалистая бездна притягивает самоубийцу. Его не удовлетворяло знание полутайны, Тейчи хотел теперь знать все. И вот, вздрагивая, он извлек папку из тайника, вынес ее ближе к свету и начал читать…

Содержание первых страниц Тейчи уже знал, а дальше он увидел императорский рескрипт, скрепленный собственной печатью Хирохито. Сын неба благосклонно разрешал полковнику Доихара поступить на службу в китайскую армию. Иосимара ничего не понял — почему это еще пятнадцать лет назад японскому полковнику дано было всемилостивое разрешение служить у китайцев? Загипнотизированный императорской печатью, капрал, почтительно склонившись в традиционном поклоне, с благоговением разглядывал знак сына неба. Но в это время на лестнице послышались шаги. Тейчи поспешно захлопнул папку и водворил ее на место.

С тех пор, едва позволяла обстановка, Тейчи Иосимара доставал запретную папку и читал, перечитывал ставшие уже знакомыми страницы секретнейших документов. Маленький, безвестный капрал из военного интендантства владел огромной, могущей задавить его государственной тайной.

Под Новый год, когда все японцы украшают свои жилища — дворцы и убогие хижины, Тейчи решил обновить какемоно, старые пришли в ветхость. Это бумажные полосы с рисунками, изречениями древних, что развешивают на стенах жилищ. Тейчи выбрал лучшую кисть, нежную, как дуновение ветра, тщательно растер тушь, нарезал бумажные полосы и принялся за работу. Он написал иероглифы «Счастье», «Долголетие», «Безупречность». Кисть послушно выводила красивые линии, Тейчи был доволен своей работой, и вдруг ему захотелось написать еще одно какемоно: «Кио ку мицу!» Затейливые иероглифы сбегали вниз один за другим. Тейчи полюбовался новым какемоно и повесил его на стену между «долголетием» и «счастьем». От «Кио ку мицу!» зависело и то и другое… Изящная надпись стала украшать жилище капрала, но только ему одному был известен сокровенный смысл надписи «Кио ку мицу!».

Острое чувство страха Иосимара испытал снова года через три после того, как он нашел забытую папку. Это было уже после того, как на Хиросиму и Нагасаки упали атомные бомбы американцев. Император объявил о капитуляции, а вскоре в военное министерство нагрянули американские солдаты. Они бродили по всем этажам, пришли и в подвал. Они были громадного роста, эти пришельцы, — во всяком случае, так показалось маленькому капралу. Он разговаривал с ними, высоко задирая голову. Один из них хорошо говорил по-японски, он спросил — есть ли здесь военные документы.

Иосимара оробел.

— Да… нет. Вообще-то есть…

Капрал исчез за колонной, где теплился огонек свечи на алтаре, и возвратился с папкой, перепоясанной красными, предостерегающими иероглифами. Белый здоровяк едва взглянул на папку и передал другому. Тот сунул ее в мешок, будто ничего не стоящую вещь. Крестьяне на сельском рынке с большим уважением кладут грошовые покупки в свои корзины… Иосимара обиделся. Опасная тайна, которую он так долго хранил, которая вызывала леденящий трепет в душе, не произвела на солдат никакого впечатления. В душе Тейчи мелькнуло сожаление, что он отдал папку. Тейчи хотелось объяснить этим чужим, безразличным солдатам, что было у них в руках.

— Кио ку мицу! — робко сказал Иосимара и указал на мешок.

— О'кэй, О'кэй! — отмахнулся солдат, не знавший японского языка. Он перекинул мешок через плечо, сказал что-то товарищу, они засмеялись и вышли.

Тайна смерти маршала Чжан Цзо-лина с того дня перестала быть тайной…

Наемный китайский солдат Чан Фэн-лин, что служил в личной охране убитого маршала, не знал о тайных событиях, которые предшествовали событиям в Мукдене. Да солдат Чан и не обременял себя раздумьями по поводу случившегося — у каждого человека своя судьба, будь то великий маршал или бедный рикша…

В то лето Чан работал на маковых плантациях у хозяина Вэя. В дебрях Северной Маньчжурии, среди глухих сопок, можно было бы без особого риска заниматься этим доходным промыслом. Что касается Вэя, ему и рисковать не приходилось — опиеторговец умел ладить с чиновниками ямыня, блестящие серебряные даяны надежнее всяких сопок укрывали от чужих взглядов поля белых маков. Из маков потом делали, тоже тайно, наркотики — опиум, героин, то самое дурманящее зелье, от которого так строго предостерегал Чана его старый отец.

Осенью, когда собрали урожай, скупой Вэй рассчитался с батраками. Вообще-то заработок был скудным, но Чан никогда еще не держал в руках такого богатства. Он все рассчитал — отложил деньги на дорогу, на еду, остальные зашил в матерчатый пояс и пешком пошел в соседний город, где проходила железная дорога. Теперь Чан снова вернется в Шаньси, в деревню, увидит отца, мать, маленькую Сун, с которой его обручили еще мальчишкой… Чана влекли заболоченные рисовые поля, с их влажными испарениями в знойные летние дни. Конечно, дома нет ни единого му собственной земли, но когда есть деньги, можно арендовать ее у тухао, что живет над озером за деревней… Потом он женится на маленькой Сун, приведет ее в свою фанзу…

Хорошо, когда в поясе зашиты деньги!

Из сопок Чан пришел утром. Он потолкался на вокзале среди отъезжающих — узнал, что поезд будет только на другой день. До вечера он проспал у реки и теперь бесцельно бродил по улочкам незнакомого города. В дверях бесчисленных лавочек сидели невозмутимо солидные торговцы в черных халатах, на которых были нашиты красные иероглифы — знаки принадлежности к купеческой гильдии. Они лениво тянули зеленый чай из фарфоровых чашечек либо курили тонкие длинные трубки. Над улицей стоял неумолкаемый гомон… Здесь каждая профессия имела свой голос, свое звучание.

Перекрывая уличный шум, резкими павлиньими голосами кричали рикши. Они продирались сквозь толпу со своими колясками и неистово трезвонили велосипедными звонками, прикрепленными под рукой на оглоблях. Бродячие парикмахеры лязгали щипцами, зазывая прохожих постричься. А монахи звали к себе, бормоча бесконечные молитвы. С противоположной стороны улицы доносились удары гонга лудильщика, дребезжали трещотки торговцев посудой и домашней утварью. Где-то позванивал в колокольчик продавец риса. Его монотонный голос напоминал крик ночной птицы. «Чифан! Чифан!» — кричал он, обещая дешево накормить каждого.

Чану хотелось есть, но зайти в харчевню под тростниковым навесом он не решался, — наверное, это дорого. Чан предпочел бродячего торговца. Съев рис, приправленный острым соусом, он вернул миску и пошел дальше.

Стемнело. На улицах загорелись цветные фонарики, толпа стала гуще. Чан поглазел на фокусников, акробатов и почувствовал усталость. Где бы теперь заночевать? Пожалуй, вон там, у моста, самое удобное место. Здесь-то, на свою беду, Чан и познакомился с разбитным подмастерьем, который тоже оказался шаньсийцем, хотя говорил совсем не так, как говорят в Шаньси. Земляк работал резчиком деревянных фигурок. Он тут же вытащил одну из кармана: могу продать! Чану понравился деревянный бог плодородия — добродушный старик с заплывшими глазками, толстым животом и большой рыбой под мышкой. Он, может, и купил бы божка, но побоялся показать деньги чужому человеку. Но резчик не огорчился: нет так нет — в лавочке это стоит в два раза дороже. Чан рассказал земляку, что был на заработках в сопках, завтра едет домой. Земляк будто пропустил это мимо ушей. Он предложил Чану побродить вместе, обещал повести его в дешевый увеселительный дом, это ничего не будет стоить, хозяйка дома — его знакомая. Заночуют они в мастерской, все же лучше, чем спать под мостом…

Узенькие грязные улочки привели их на площадь, запруженную народом. Миновав площадь, земляки вышли к окраине города. В стороне осталось темное строение пагоды с тонкими приподнятыми углами кровли. На остывающем небе силуэт пагоды казался многоголовым буйволом с острыми кривыми рогами. Улочки становились все неуютней, бедней. Спутник Чана уверенно шел вперед, болтал обо всем, что приходило на ум. Опять вышли на реку, пошли вдоль берега, мимо ветхих сампанов, качавшихся на воде. В сампанах еще не спали, люди сидели у жаровен с тлеющими углями — к ночи становилось прохладно.

Остановившись у покосившейся фанзы, подмастерье сказал:

— Ну вот и пришли. Правда, недалеко?

Они вошли в большую низкую комнату. Вдоль стен Чан увидел нары, разгороженные, будто стойла, невысокими переборками. На грудах тряпья сидели девчонки — по одной в каждом стойле, а в глубине нар, разметавшись, спали большеголовые худые дети.

Новых посетителей встретила слащаво гостеприимная женщина, насквозь пропахшая приторными благовониями. Она привела их в другую, более тесную комнату, где в клубах табачного дыма сидели на циновках полураздетые люди, пили ханшин, играли в карты, в кости. Хозяйка нашла свободное место, расстелила циновки, принесла ханшин, кусочки вяленой, остро пахнувшей рыбы, вареный бамбук и поставила все это на низенький столик. Чану стало не по себе — сколько же это будет стоить? Резчик успокоил — почти даром. А хозяйка продолжала хлопотать вокруг них, улыбалась, кланялась. Тут, в грязном притоне, Чан впервые за свою жизнь ощутил, что за ним ухаживают, оказывают ему внимание. От выпитой водки закружилась голова. Приятель захмелел еще больше; склонившись к Чану, он сказал ему на ухо:

— Может, по трубке сладкого дыма? — Резчик говорил про опиум.

Чан отказался, он помнил наказ отца — «сладкий дым» для глупых людей, его можно делать, но не употреблять самому. Курильщик — конченый человек.

— Ты такой же скупой, как все шаньсийцы, жалко раскошелиться на затяжку сладкого дыма.

— А ты сам разве не из Шаньси? — нахмурился Чан. Он терпеть не мог, когда начинали обидно подшучивать над его шаньсийским происхождением, будто и в самом деле в Шаньси живут одни скупцы. — Может быть, ты шаньдунец, безголовая черепаха…

— Тогда знаешь что, — примирительно сказал подмастерье, — здесь можно заработать. Сыграем?! — Он кивнул на игроков, сидевших рядом.

В самом деле, а что, если попытать счастья. Про карты отец ничего не говорил… Несколько лишних даянов всегда пригодятся в деревне…

Сначала играли в кости. Чан осторожно выкидывал на стол гладкие, отполированные черные палочки. Начало принесло удачу. На столе перед Чаном выросла стопка серебряных монет. Хозяйка все так же радушно угощала гостей ханшином, подносила еду. Чан не возражал — теперь он может и заплатить.

Вскоре перешли на карты. Голова все тяжелела, мысли путались, но одна мысль неотступно сверлила мозг: пока везет, надо играть, надо побольше выиграть денег. Ставки возросли. Чан проигрывал и выигрывал снова, потом опять проиграл и потянулся к поясу. Нащупал монеты, разорвал нитку. Словно в тумане плыли лица игроков. Стол делался все шире, потом превратился вдруг в рисовое поле. Через поле, погружая ноги в жидкий ил, шла мать, улыбалась ему, что-то говорила, но слов не было слышно.

«Почему от ила пахнет ханшином?» — пронеслось в голове Чана, и он полетел в бездонную черную пропасть.

Очнулся Чан утром на берегу зловонной реки. Пахло илом и сыростью. Он тяжело поднялся, непонимающим взглядом посмотрел кругом. Болела голова, ломило разбитое тело, будто всю ночь его колотили бамбуковыми палками. В вывернутых карманах, в матерчатом поясе не осталось ни одной монеты. Исчез и разбитной подмастерье, земляк из Шаньси. А может быть, резчик никогда и не был в Шаньси…

Чан бросился искать ночной притон — но куда там! Фанзы походили одна на другую, а жители встречали его недружелюбно — одни угрозами, другие откровенным смехом, да еще грозили позвать полицию.

Конечно, поезд давно ушел, потому что солнце стояло высоко над рекой. Да если бы и не ушел, все равно ехать не на что. Терзая себя за опрометчивость, он брел по городу, но теперь уже без гроша в кармане. Не мог купить даже плошку риса.

Рассеянно, безразлично шагал он по улице, когда его внимание привлекла странная процессия. Впереди бежали два солдата и расталкивали толпу. Следом за ними ехал на рикше какой-то военный и громко, что есть силы, бил в барабан, который стоял между коленями. Когда человек переставал бить в барабан, рикша и бегущие впереди солдаты останавливались. Человек в военной форме что-то громко говорил окружавшим его зевакам.

Процессия приблизилась, и Чан услышал, что военный на все лады расхваливает доблесть великого маршала Чжан Цзо-лина и зазывает всех желающих поступать в солдаты. Вербовщик обещал сытую и беззаботную жизнь в армии Чжан Цзо-лина.

Позади рикши, не отставая от его коляски, теснились добровольцы — десяток людей разного возраста, от щуплых подростков до стариков. Процессию замыкала толпа зевак, которая с улюлюканьем бежала за повозкой военного зазывалы.

Чан протиснулся ближе к рикше и побежал за ним следом.

Через несколько дней Чан получил солдатскую форму, а через несколько месяцев оказался в отряде, охранявшем самого маршала Чжан Цзо-лина.

В то утро поезд маршала Чжан Цзо-лина приближался к Мукдену. За окном уже мелькали пригородные фанзы. Чан потянулся к верхней полке за своим ранцем, как вдруг раздался оглушительный грохот взрыва. Резкий толчок бросил солдат на пол. Несколько секунд стояла мертвая тишина, огласившаяся тут же стонами и криками. Начальник охраны скомандовал выходить из вагонов, но солдаты и без его команды бросились к выходу.

Поезд стоял под мостом, через который тянулась колея другой железной дороги. Было еще очень рано, и между шпалами на мосту просвечивали узкие полоски нерезкого света. Мост снизу походил на старую циновку, висевшую у них в казарме перед отхожим местом. Вагон, в котором ехали солдаты, сошел с рельсов, а передний, вздыбившись, лежал на боку, и в полу зияла большая пробоина. Из нее свешивался убитый человек в маршальской форме, кровь заливала его лицо.

Все это только позже восстановилось в памяти Чана, сейчас ему было не до того, чтобы разглядывать убитого. Из-за насыпи кто-то стрелял по вагонам, солдаты повалились на землю, стали недружно отвечать, но в кого стреляли, не видели…

Когда выстрелы стали затихать, солдаты охраны поднялись на железнодорожную насыпь. Чан своими глазами увидел, как несколько человек в военной форме, пригнувшись, убегали к соседним фанзам. Они вскоре исчезли в зарослях гаоляна, но Чан уверен, что это были японские солдаты.

Стрельба кончилась, и теперь китайские солдаты разглядывали свой поезд, потерпевший крушение. Из расщепленного вагона через пролом в полу выносили убитых, раненых. Их клали на траву рядом с полотном железной дороги. Сказали, что среди убитых маршал Чжан Цзо-лин, которого они охраняли. Чан вспомнил, что видел его, когда выбегал из вагона.

Вскоре пришли машины, увезли убитых, а солдатам приказали идти пешком в казармы, через весь город…

Маршала Чжан Цзо-лина хоронили торжественно. Ему воздавали почести, которые он заслужил. Сейчас никто не вспоминал о далеком прошлом этого человека. Когда-то Чжан был главарем шайки хунхузов, обычной шайки дорожных грабителей. Но он оказался более ловким и предприимчивым, чем другие хунхузы. В русско-японскую войну Чжан несколько видоизменил свою профессию — пошел на службу к японцам. Он бродил по тылам русских войск в Маньчжурии, грабил обозы, нападал на мелкие гарнизоны, стрелял из засады по войсковым колоннам и снова исчезал в маньчжурских сопках. За это японцы хорошо ему платили. С того началось. Через десять лет он стал губернатором Фыньтяньской провинции, а еще через несколько лет — главнокомандующим армии умиротворения страны, объединившей силы китайской контрреволюции. В его войска входили японские части, и власть маршала распространилась далеко за пределы Маньчжурии — южнее Великой китайской стены. До недавних дней резиденция маршала находилась в столице Китая — Пекине. Под натиском гоминдановских войск Чжан вынужден был покинуть столицу, уйти под защиту Квантунской армии дружественной ему Японии. Теперь все кончилось. Гроб с телом маршала Чжан Цзо-лина покоился на артиллерийском лафете, и упряжка армейских коней тянула лафет через город, запруженный толпами любопытных.

Маршалу отдавали последние почести. В скорбном безмолвии за лафетом шествовали друзья покойного. Рядом с сыном маршала, молодым Чжан Сюэ-ляном, похожим на подростка, впервые надевшего военную форму, шел подтянутый и бесстрастный барон Хаяси, глава официальной японской делегации и личный представитель премьер-министра генерала Танака. Длинноусый барон Хаяси тоже имел генеральский чин, но на этот раз он был в штатском. Черный цилиндр церемониймейстера двора его величества возвышался над военными фуражками цвета хаки. По другую сторону от молодого Чжан Сюэ-ляна шагал военный советник его покойного отца — генерал Нанао, сотрудник японского генерального штаба. А позади, почтительно отступив на полшага и придерживая рукой блестящую саблю, следовал адъютант советника — полковник Доихара… Был здесь командующий Квантунской армией, офицеры его штаба, и среди них капитан Кавамота, тоже прибывший выразить соболезнование сыну маршала по поводу тяжелой утраты.

И совсем уже где-то сзади, в последних рядах провожающих, забыв давние распри, шествовали рядом представители российской эмиграции — черноусый атаман Семенов и глава недолговечного Приморского правительства — старший из братьев Меркуловых, ставший поставщиком мяса для Квантунской армии.

Хоронили большого друга Японии, павшего от руки наглых террористов, — так писали токийские газеты. Штаб Мукденской армии утверждал это более категорично: убийство Чжан Цзо-лина, несомненно, дело рук партизан, сторонников гоминдановского правительства в Нанкине, с которыми так самоотверженно боролся покойный маршал.

Соболезнование подписал начальник штаба Квантунской армии генерал-лейтенант Сайто. Он тоже шел за гробом правителя Маньчжурии.

И только один человек, который по своему положению должен бы присутствовать на похоронах, не участвовал в траурной церемонии. Это был Окава Сюмей — председатель правления директоров акционерной компании Южно-Маньчжурской железной дороги. Он не пришел, сославшись на болезнь. Говорили, что на него повлияло то обстоятельство, что злодейское покушение произошло как раз в том месте, где руководимая им Южно-Маньчжурская дорога пересекает колею, идущую из Пекина. Но Окава Сюмей все же незримо присутствовал на похоронах.

Когда процессия медленно текла по городским улицам и гроб, установленный на лафете, плыл мимо здания всемогущей акционерной компании, Окава, стараясь быть незамеченным, осторожно подошел к открытому окну своего кабинета и глянул вниз. Он стоял, укрываясь за шторами, и с улицы его никто не видел. Это был сорокалетний японец, высокий, худой, с острым кадыком, выступающим над крахмальным воротником. Хрящеватый нос придавал хищное выражение его лицу. Но самым характерным в облике председателя директората были его глаза, прикрытые толстыми, как увеличительные стекла, очками. Сквозь эти линзы на мир глядели два расплывчатых, коричнево-темных трепанга. Когда Окава снимал очки, трепанги исчезали, и на их месте появлялись небольшие глазки с острыми, сверлящими зрачками. Подтянутый, элегантный, одетый в европейский костюм, он выглядел преуспевающим и самонадеянным человеком.

Окава сменил очки на театральный бинокль и снова взглянул на процессию. Закрытый гроб, рыжие крупы лошадей, натянутые постромки, колышущиеся фуражки военных и среди них черный высокий цилиндр — все это сразу приблизилось к распахнутому окну кабинета. Окава разглядывал в бинокль мальчишеское лицо сына маршала — Чжан Сюэ-ляна.

«Как— то будет вести себя этот?» -подумал Окава и опустил бинокль.

Сын покойного маршала недавно окончил военную школу в Японии, но это еще ничего не значит — в Китае умеют быстро менять свои симпатии. Окава уже знал, что Чжан Сюэ-лян стал властителем трех Восточных провинций вместо своего отца. На чьей стороне он будет теперь?

Окава вспомнил: умерший правитель трех Восточных провинций маршал Чжан Цзо-лин приказал как-то отпечатать плакаты-карты и расклеить их во всех городах своих провинций. Плакат назывался «Карта национального позора». На плакате в состав трех Восточных провинций он включил советский Владивосток, советское Приморье, Внешнюю Монголию… И всюду на карте крупными иероглифами было написано: «Эти земли уже больше не наши, но мы их вернем».

Окава Сюмей криво усмехнулся: «Эти козявки тоже хотят ползти по императорскому пути сына неба! Чжан цзо-лины и фын юй-сяны дерутся друг с другом и поглядывают на русский север. Пусть, пусть! Это не плохо, решать будем мы…»

Процессия миновала особняк Южно-Маньчжурской компании. Шествие замыкали пушки, которые должны были стрелять, когда гроб Чжан Цзо-лина станут опускать в могилу.

— «Мы все уйдем в тенистые аллеи…» — Окава вслух прочитал стихи древнего японского поэта, поправил очки на переносице. Сквозь стекла на мир глядели два расплывчатых, бесформенных трепанга…

Окава Сюмей никогда не занимал государственных должностей, он всегда оставался в стороне, и тем не менее его имя неизменно упоминалось среди «Ники Сансуки» — главенствующей пятерки, делавшей японскую политику на континенте. Он не стремился к высоким постам и кроме председательства в директорате занимал лишь скромную должность руководителя Института исследования Восточной Азии. Но этот человек, с неприятной и вызывающей внешностью, стоил два с половиной миллиарда иен! Именно столько японских денег было вложено в Маньчжурию, и управлял этими капиталами Окава Сюмей. В его распоряжении находилась не только Южно-Маньчжурская железная дорога, тянувшаяся через всю страну на тысячу километров. Акционерное общество, именуемое длинным, как рельсы, названием: «Южно-Маньчжурская железнодорожная компания», помимо вагонов, локомотивов, станционных зданий, владело еще угольными шахтами, металлургическими заводами, лесными угодьями… Да и в штабе Квантунской армии, когда-то созданной для охраны железной дороги, директор акционерного общества имел решающее слово. В кабинете начальника штаба или командующего армией Окава Сюмей бывал частым гостем.

Правление общества Южно-Маньчжурской дороги располагалось в Токио. Там, собственно говоря, находилась главная резиденция Окава, за которой стояли промышленные круги Японии. Но в Маньчжурию он наезжал часто и проводил здесь немало времени.

Однажды он позвонил Сигеру Хондзио, потомственному самураю, начальнику штаба Квантунской армии. Этому генералу можно было доверять. Окава близко знал его по генеральному штабу. Директор только что приехал из Токио.

— Хондзио-сан, — сказал Окава, — надо бы встретиться, поговорить… Я привез вам хорошие новости и пожелание большого счастья…

Они встретились в «Ямато-отеле» на площади, недалеко от штаба. Был еще капитан Кавамота, человек решительных взглядов, на которого особенно рассчитывал Окава.

Хозяйка принесла еду, поставила фарфоровые графины с горячей саке, позвала хостас — предупредительных девушек, чтобы обслужить гостей за столом. Но Окава нетерпеливым жестом отослал их назад.

Они удобно сидели на циновках, в просторных кимоно, которые не сковывают движений, не то что европейский костюм или грубая военная форма.

Окава сразу заговорил о цели своего приезда.

— Что вы думаете о Чжан Цзо-лине? — спросил он. — Долго ли этот маньчжур будет вести с нами двойную игру? Он все чаще поглядывает в другую сторону. И это не то чтобы вызывало у нас тревогу, но… капиталы как кокон шелкопряда, они должны пребывать в полном покое, иначе не получится нити… Я не хочу, чтобы наши акционеры лезли к нам в окна за собственными вкладами, как это было в Тайваньском банке. Вы согласны со мной, Хондзио-сан?

Директор акционерного общества говорил цветисто, образно и несколько витиевато.

Недавний финансовый кризис, разразившийся над Японией, как тайфун, как землетрясение, пошатнул экономику островной империи. Кризис не нарушил управления кораблем Южно-Маньчжурской дороги, корабль достаточно мощный и опирается на силу всего государства. Хондзио-сан, вероятно, известно, что половина акций компании принадлежит правительству, тем не менее экономический шторм порвал снасти, поломал надстройки этого непотопляемого корабля. Директору Южно-Маньчжурской дороги стоило громадных усилий сохранить доверенный ему корабль. Больше нельзя допускать таких потрясений.

Генерал Хондзио слушал внимательно. Его суровое лицо ничего не выражало — только сдержанное внимание. Хондзио знал все, о чем говорил ему председатель директората, — он достаточно посвящен в события. Последнее время «хунхуз», как за глаза именовали Чжан Цзо-лина в генеральном штабе, вызывал все большую настороженность. Конечно, «хунхуз» воевал с другими китайскими генералами, с тем же Чан Кан-ши или У Пэй-фу, — все они одинаково продажны. Разница только в том, что одни придерживаются английской или американской, другие, как Чжан Цзо-лин, прояпонской ориентации. Но последнее время «хунхуз» ведет себя явно подозрительно. Все с большей неохотой он предоставляет Японии привилегии в торговле, промышленности, в приобретении собственности на землю. Впрочем, об этом лучше, чем кто другой, знает капитан Кавамота из разведывательного отдела генштаба.

Хондзио сказал:

— Мы не выпускаем хунхуза из поля нашего зрения. Капитан Кавамота может подтвердить мои слова, — он кивнул в сторону третьего собеседника. — Я думаю, что звезда Чжан Цзо-лина начинает закатываться. Военные его успехи тоже не блестящи. В районе Шанхайгуаня мы вынуждены создать укрепления, чтобы не допустить в Маньчжурии драки между китайскими генералами. Не исключена возможность, что нам придется подсказать хунхузу переехать из Пекина в Мукден, а войска его разоружить.

— Что ему делать в Мукдене?! — решительно возразил капитан Кавамота. — Убрать его, и конец! Нам известно, что хунхуз тайно встречается с каким-то ловким американцем.

— Это мне больше нравится, — усмехнулся Окава. — Надо развязать себе руки, чтобы идти по императорскому пути. Япония — первое государство, созданное божественным провидением, и потому она должна господствовать над всем миром. Такова божественная миссия страны Ямато. Я говорил об этом, когда японские войска были в Сибири, и сейчас говорю об этом в Маньчжурии… Коляска императора не может объезжать гусеницу, которая переползает дорогу. Вы поняли меня, Кавамота-сан?

— Да, конечно… Но не привлечь ли нам полковника Доихара? Он сейчас в резерве генерального штаба.

— Я думаю, что это можно сделать, — медленно произнес Хондзио. — Нужен рескрипт императора, чтобы Доихара получил право служить в китайских войсках.

Разговор становился все более обнаженным. Впрочем, на это, возможно, повлияла саке — обычно рисовая водка вызывает мужчин на откровенные разговоры…

Встреча в «Ямато-отеле» происходила ранней весной, а в марте высочайшим рескриптом полковник японской армии Доихара Кендези получил императорское соизволение перейти на службу в войска китайского маршала Чжан Цзо-лина. Доихара занял скромную должность адъютанта японского советника при штабе правителя трех китайских Восточных провинций генерала Нанао. До издания императорского рескрипта Доихара числился сотрудником второго, или разведывательного, отдела японского генерального штаба…

Прошло еще три месяца… Военные события осложнились. Войска Чжан Цзо-лина с боями отходили в Маньчжурию за Великую китайскую стену. Маршалу пришлось оставить древнюю столицу и переехать в Мукден — так подсказали ему в штабе Квантунской армии.

Ночью, чтобы не вызывать толков, специальный поезд маршала Чжан Цзо-лина отбыл из Пекина. На платформе пекинского вокзала маршала провожали военный советник генерал Нанао и его адъютант Доихара. Советник задерживался по неотложным делам в Пекине и рассчитывал выехать в Мукден следующим поездом. Когда сигнальные огни на последнем вагоне маршальского поезда исчезли во мраке ночи, Доихара послал телеграмму в Мукден в адрес оптового торговца зерном. В телеграмме было несколько слов:

«Отгружено три вагона бобов». Это означало — маршал Чжан Цзо-лин едет в третьем вагоне.

Как только капитан Кавамота получил эту телеграмму, он приказал действовать. Перед рассветом следующего дня все были на месте. Капитана Кавамота сопровождал капитан Удзуки и несколько минеров из двадцатого саперного батальона, вызванных сюда из Кореи. Усиленный заряд установили под мостом, на перекрестке железных дорог. Кавамота поднялся на железнодорожную насыпь и долго всматривался в сторону, откуда должен был прийти поезд. Но было еще темно, и в бинокль различались только неясные силуэты телеграфных столбов да уходящие вдаль рельсы.

Когда наступил рассвет, Кавамота услышал нарастающий грохот. Он поднял руку и так стоял с поднятой рукой, продолжая следить немигающим взглядом за поездом, который на большой скорости приближался к мосту… Вот третий вагон поравнялся с зарядом. Кавамота резко опустил руку. Тяжелый взрыв потряс тишину. Огонь, пыль, дым взметнулись в небо, и железный скрежет слился с затихающим эхом взрыва. Саперы начали отходить, но здесь вспыхнула перестрелка. Кавамота уже успел отбежать в заросли гаоляна, но должен был вернуться и приказал прекратить стрельбу.

Вскоре все собрались на дороге у грузовика. Капитан пересчитал людей — все десять в сборе. Кавамота вскочил в кабину, солдаты и капитан Удзуки — в кузов. Водитель включил скорость. Сделав большой крюк, военный грузовик въехал в город с другой стороны.

При дворе императора многим оставались неясны события, связанные с гибелью маршала Чжан Цзо-лина. Военные молчали. Однако последний член Генро [2], старейший из старейших советников императора принц Сайондзи, в те дни записал в своем дневнике:

«Это весьма странное событие. Никому этого не говорят, но не виновата ли здесь японская армия?»

Волей-неволей пришлось премьеру Танака доложить обо всем императору. В личной аудиенции он сказал, будто раздумывая, но за этим раздумьем генерал скрывал свое личное отношение к событиям.

— Что касается инцидента, — говорил он, — связанного со взрывом поезда Чжан Цзо-лина, то я подозреваю, что в армии имелось некоторое число подстрекателей. В связи с этим я сегодня отдал военному министру распоряжение произвести расследование.

Военный министр выслушал указание премьера. Невозмутимо и вежливо он ответил:

— Танака-сэнсэй [3], я сделаю все, что от меня зависит…

По пути из резиденции премьер-министра он заехал в генеральный штаб, взволнованный, теряющий спокойствие, сказал генералу Койсо — благоразумному Койсо, как его называли:

— При дворе настроены расследовать причины гибели Чжан Цзо-лина. Премьер-министр только что сказал об этом. Он желает выглядеть ясновидцем и предполагает, что смерть маршала — дело военных.

— Он хочет быть пророком? — воскликнул Койсо. — Но, как говорит пословица: предсказатель сам никогда не знает своей судьбы!

— Я тоже так думаю, — сказал военный министр. — Не возомнил ли он себя гусеницей, которую должен объезжать экипаж…

— Истинные самураи, прославляющие родину, заслуживают всяческой похвалы, — добавил Койсо. — Надо сделать все, чтобы расследование не состоялось.

Премьер Танака оказался между двух огней. Его противники поспешили воспользоваться сложившейся обстановкой.