"Имя" - читать интересную книгу автора (Гор Геннадий Самойлович)5Новый кооперативный дом оказался очень далеко от той школы, где я раньше учился, и мне пришлось поступить в другую. Моим соседом по парте был Мишка Авдеев. Он тоже жил в нашем кооперативном доме и был сыном электромонтера, к которому мы с мамой много раз поднимались, но никогда не могли застать дома. Мишка спросил меня: – А ты знаешь, кто с нами рядом живет. – Кто? – Левитан. – Так это ведь не тот, – возразил я. – В том-то и дело, что тот, – сказал Мишка зловещим голосом. – Тот давно умер, – сказал я. – Знаю. – А раз знаешь, зачем же говоришь? – А что же мне, молчать, что ли? Разве я виноват, что он рядом с нами живет? Я не напрашивался к нему в соседи, и мой отец тоже. – Левитан жил в девятнадцатом веке, а ты живешь сейчас. Вы не можете быть соседями, – возразил я. – Вот оно что! Мы не можем! – обиделся Мишка. – Мы не можем, а ты можешь? – Я тоже не могу. – Ну и черт с тобой, – сказал Мишка. – Ты недостоин жить рядом с великим человеком. – Во-первых, он не великий. – Это Левитан не великий? А кто же тогда великий? Мишкины слова меня огорчили и заставили задуматься. Может, я действительно недостоин жить рядом с великими и знаменитыми людьми? Но потом я решил: это не Левитан. Красивый старик тоже выдавал себя за Коперника и Дюма-сына. А кем оказался? Бывшим волшебником, но не настоящим, а только исполнявшим эту роль на сцене. Возможно, что этот Мишкин сосед повесил дощечку, что он Левитан, чтобы его никто не беспокоил, особенно школьники, которые приходят собирать утиль и бумагу. От этих школьников просто не было отбоя. Они все время звонили или стучали, требуя бумагу. А я думаю, дело не в бумаге, – им просто понравилось кататься на лифте с первого до двенадцатого этажа. И какой-нибудь угрюмый, не желавший, чтобы ему мешали, человек повесил объявление, что он Левитан. И действительно, кто отважится звонить к знаменитому человеку? Когда я сказал об этом Мишке Авдееву, он рассмеялся: – Наоборот, к Левитану каждый захочет позвонить. чтобы узнать, действительно ли он тот самый художник-Особенно если есть такой удобный предлог, как сбор бумаги и утиля. – И звонят? – Еще как! В день по десять раз. – А он? – Он ничего. Добрый. Приветливый. Никого не ругает, хотя, наверно, устал открывать и закрывать дверь. – А чем он занимается? – Чем? – хмыкнул Мишка. – Старинные картины реставрирует для музеев. Иногда делает и копии. Я видел одну – не отличишь. Меня немножко смутили слова Авдеева. Раз делает копии, значит, уже не Левитан. Да и вообще копии – это картины, которые что-то услышали и повторяют, как попугай, не понимая того, что они заучили. Это мне дядя Вася сказал на Невском в антикварном магазине, где на стенах висят картины в шикарных золотых рамах. Дядя Вася сказал, что хотя эти картины и дорого оценены, но им грош цена, потому что они копии. Я тогда еще не совсем понимал, что такое копия и почему она ценится гораздо меньше, чем оригинал, если она сделана добросовестно, точно и ничуть не хуже оригинала. Но дядя Вася спросил: – Как по-твоему, попугай – добросовестная птица? – Вполне, – ответил я. – Так и копия. Она может быть добросовестнее оригинала. А что толку? Я, разумеется, все понял. И с тех пор, приходя в чужую квартиру и видя на стене картину, я всегда спрашиваю – копия это или оригинал. И я оцениваю ее уже смотря по ответу. Раз копия, значит, это не картина, а попугай. Но несмотря на то что живший рядом с Мишкой художник писал копии, мне все-таки хотелось с ним познакомиться. Правда, знакомство пришлось немножко отложить. Произошел один довольно досадный случай, который меня огорчил. На стене в столовой, где висел портрет композитора Рубинштейна, мама обнаружила трещину и вызвала по телефону коменданта. Комендант сразу же пришел, вежливо и величаво поздоровался с нами. Мама провела его в столовую и показала трещину на стене, там, где висел портрет. Комендант стал рассматривать портрет композитора Рубинштейна, а потом сказал мне и моей маме очень приятным, интеллигентным голосом о том, что любит музыку и имеет постоянный абонемент в филармонию. Мама выслушала эти красивые, интеллигентные слова, а потом снова напомнила о трещине и даже показала на нее пальцем. Комендант улыбнулся понимающей и очень печальной улыбкой, потом взглянул, но не на трещину, а снова на портрет и сказал, что он пришлет мастера с цементом и стене вернется ее прежний вид. – Ну что ж, – сказала мама, – ждали вас, теперь подождем мастера. Величавый старик поклонился и достал иэ кармана кожаную штучку, а затем протянул мне и моей маме по визитной карточке. Мы посмотрели оба на карточки, и мама прочла вслух: – Леонид Андреев. Писатель. Она очень рассердилась, порвала карточку и стала стыдить старика: – Никакой вы не Андреев, а тем более не Дюма-сын. Вы просто самозванец, и вас когда-нибудь привлекут к уголовной ответственности. Старик улыбнулся и сочувственно посмотрел на мок» маму. Он смотрел на нее с таким видом, словно знал то, чего она не знала и никогда не узнает. Возможно. он знал, что один и тот же человек может быть Коперником, Дюма-сыном, Леонидом Андреевым и простым комендантом в новом кооперативном доме. Может, он открыл эту закономерность, оказавшуюся пока не известной никому из ученых, а тем более моей маме, которая была домашней хозяйкой. Эта мысль пришла мне в голову, когда я смотрел на спокойное и улыбающееся лицо этого удивительного человека, резко отличавшегося от всех людей, каких я знал. – Так кто же вы наконец, – спросила мама, – Коперник, Дюма или Леонид Андреев? – А кем, по-вашему, я должен быть? – Самим собой, особенно если вы комендант и вам доверен дом со всем его хозяйством. – Не понимаю, – сказал величавый старик вежливым и приятным голосом, – разве хозяйство и дом пострадают, если я себя выдам за тех, с кем я имею внутреннее сходство? – Вы так думаете? – Да. – А я думаю иначе. Я не могу быть спокойна. когда дом отдан в руки человеку, способному себя выдать за Александра Дюма. А если испортится водопровод, паровое отопление или случится какая-нибудь другая неприятность, разве я могу надеяться на вас? – – Почему нет? – Вы еще спрашиваете? Это и так всем ясно. Вы несерьезный, легкомысленный, а может быть, больной, человек. Вам надо лечиться. – От чего? – Не знаю, как называется ваша болезнь. Вы самозванец. – Но я не выдаю себя за вашего брата или за члена Союза художников Левитана, который живет в десятом этаже. Я выдаю себя за тех, кого нет, да и то в шутку. – А зачем вы так шутите? – Я бы объяснил, но вряд ли вы поймете. – Почему же? Я имею незаконченное высшее образование, – сказала мама. – Тут даже законченное не поможет. Надо иметь другой склад ума. Выдавая себя в шутку за какую-нибудь знаменитость, я хочу понять сущность имени. Имя – что это такое? Его магия, его обаяние, его власть над людьми. И многое другое, чего вам, к сожалению, не понять. Спиноза сказал: «Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать». Спиноза был не совсем прав. Чтобы понимать, надо смеяться. А вы не умеете. Долгие годы я работал артистом. Играл доброго волшебника. Разве в том, что на моей визитной карточке стоит доброе, но чужое имя, есть что-нибудь злое, нехорошее? Разве это не удивительно? – Мне не смешно, – сказала мама. – А только досадно. Комендант поклонился и ушел. А ровно через час пришел мастер с цементом, снял портрет композитора Рубинштейна и стал ремонтировать стену. – Вот видишь, – сказал я маме, – визитные карточки не помешали коменданту сдержать свое слово. – И все равно, – возразила мама. – Я не могу быть спокойна. Возможно, что он даже философ. Но мы не привыкли, чтоб управхозы и коменданты были философами. Нам этого не надо. |
|
|