"Конунг. Властитель и раб" - читать интересную книгу автора (Холт Коре)

СВИДАНИЕ КОНУНГОВ В НИДАРОСЕ

Йомфру Кристин, в ночь, когда наш добрый Гаут лежит под сенью смерти и отчаянно борется, мои мысли возвращаются к далекому дню, когда его крепкая единственная рука вторглась в нашу с конунгом жизнь. Был теплый, ясный осенний день. Несколько недель минуло с тех пор, как Эйрик Конунгов Брат прошел по железу на Божьем суде. Доложили, что в Нидарос прибыл Гаут и с ним священник из неприятельского лагеря, они просятся приветствовать конунга. Обоих сразу провели внутрь. Вторым оказался преподобный Сэбьёрн, приславший мне летом в подарок великолепную книгу. Преподобный Сэбьёрн прибыл от конунга Магнуса, взяв Гаута как свидетеля своей благонадежности. Сэбьёрн привез с собой письмо.

Чтобы не попасть в чужие руки, письмо было вшито в рукав его кожаного камзола. Сэбьёрн скинул камзол, и мы общими усилиями извлекли письмо. Он протянул мне его со словами:

– Прошу тебя, господин Аудун, как самого сведущего в искусстве составления писем, прочесть это послание конунга-изгнанника конунгу-правителю.

Слова превосходны, но Сверрир не позволил им одурачить себя. Он кликнул стражника и велел облизать письмо.

Случалось, что добрые люди в дальних странах погибали от сильнейшего яда, которым враги натирали пергамент. Они брали письмо голыми руками, потели и утирали пот, подпирали ладонью подбородок, ковыряли в носу, совали в рот палец, чтобы удалить хлебную крошку. И умирали. Стражник попробовал. Но не умер.

Мы развернули письмо, конунг и я читали его вместе. Это было учтивое послание, однако стиль не вполне хорош – я сказал это конунгу: более смышленый человек, чем конунг Магнус, не позволил бы своему писцу отправить подобное письмо. Но конунг попросил меня молчать.

– Меня меньше заботит форма, нежели суть, – сказал он.

Конунг Магнус писал, что его флот готов осенью причалить к Нидархольму, и люди на борту не поднимут оружия. С условием, что и люди конунга Сверрира не обратят против них своих мечей. То, что Сверрир был настроен толковать с Магнусом о мире в стране, могло обрадовать многих – конунги нередко завоевывали почет и славу даже менее достойными деяниями.

Сверрир поблагодарил Гаута и Сэбьёрна за радостное известие и велел служанкам внести угощение. Потом он пожелал побеседовать со мной с глазу на глаз. Я видел радость на загорелом лице конунга Сверрира, радость и сомнение, теперь, как и всегда, – а под радостью и сомнением энергично и мощно работала мысль.

Давай, йомфру Кристин, вообразим себе положение твоего отца конунга. То, что Магнус, коронованный конунг страны, сейчас намеревался прибыть к конунгу Сверриру толковать о мире, было немалой честью для священника с далеких островов. Явившегося однажды из-за моря без друзей, без войска, без оружия, имея лишь зычный голос, проницательный ум да талант предводителя. Тогда его слова не подкреплялись силой. А теперь он держал в руках письмо от Магнуса – письмо одного конунга другому.

Но была и другая сторона медали. Сверрир знал, чего жаждал народ: он жаждал мира. Однако конунг не знал, чего требовал Магнус: не была ли назначенная им цена столь высока, что Сверрир не мог ее заплатить? Сколько народу у Магнуса, насколько он зол, пообещает ли покориться конунгу Сверриру, довольствуется ли правом пользоваться его печатью или потребует свою собственную? Как долго сохранится мир? Кто больше выиграет от этого скоротечного мира?

Продолжат ли оба стана готовить воинов и ковать оружие для новой распри?

А как быть с Эйриком Конунговым Братом? Сверрир знал, что стал сильнее в противостоянии с Магнусом с приходом Эйрика и его вооруженного отряда. Но в Нидаросе пронесся слух – да и по всей стране, что Сверрир вышел из истории с Эйриком посрамленным. Один ступал босой ногой по железу и требовал Божьего суда, чтобы подтвердить свое происхождение. Другой допустил это. Прежде был в стране один сын конунга, теперь, похоже, два. Или один – но отнюдь не конунг Сверрир.

Эйрик требовал назвать его Эйрик Конунгов Сын. Сверрир отрезал:

– Будешь зваться Эйрик Конунгов Брат.

Эйрик согласился – он разумный человек. Но народ? В тот день Сверрир запомнился мне таким: торопливо шагающим от очага к трону, руки беспокойны, говорит быстро и порой невпопад, в глазах – жестокая правда о себе самом. Оборачивается и кричит:

– Никому сюда не входить! – Хотя не слышно ни стука в дверь, ни шагов за нею. Он садится. Но вновь готов вскочить. – У Эйрика нет выбора, – говорит он, – сегодня нет, но завтра! Сегодня он должен следовать за мной. А у меня нет выбора ни сегодня, ни завтра. Я должен делать то, что делаю – и с Эйриком в свите. Итак, есть ли у нас выбор относительно Магнуса?

Он останавливается и сверлит меня взглядом. Я медленно говорю:

– Твой ум, Сверрир, острее моего. Но думаю, что если мы устроим засаду и схватим их – а мы это можем – народ никогда не простит, что ты напал на конунга, первым предложившего тебе мир. Ты должен принять его цену. И наступит мир. Или распря.

– В этом ты прав, – отвечает он. – Каждое слово, сказанное нами с начала переговоров, должно иметь двойное дно. Каждый заключенный нами договор – если таковой будет, – должен истолковываться двояко. Это не означает, что мы первыми нарушим договор. Но если он нарушит его – а он нарушит, – то он, а не я должен выглядеть предателем в глазах народа.

– Тут ты прав, – сказал я.

– Добившись мира в стране, я могу согласиться, чтобы Магнус стал ярлом в Вике, – говорит он. – Все равно у меня там нет никакой власти. Но мы оба должны пользоваться моей печатью, и только моей.

– Не входить! – кричит он.

– Никого нет, – отвечаю я. – Ты неспокоен из-за Халльварда Истребителя Лосей. Думаешь, Магнус потребует его смерти?

– Вопрос не о голове Халльварда или моей чести, – объясняет он. – Вопрос о том, к чему меня, конунга страны, можно принудить. Голова Халльварда для Магнуса важнее, чем для нас. И если его голова – часть цены мира, я готов заплатить. А ты? – спрашивает он и пристально смотрит на меня.

– Воля конунга – моя воля, – отвечаю я.

– Но никогда у Магнуса не будет своей печати в моей стране! – отрезает Сверрир.

– А нельзя ли предположить существование двух печатей – и обе твои, – спрашиваю я. – Та, которой пользуешься ты – с твоим собственным изображением, и другая, для него, – с твоим и его портретами?

Конунг раздумывает и согласно кивает, говоря:

– Ты мудрый человек, Аудун, и хитрый. Магнус отнюдь не глуп, но он труслив. И слишком стремится к славе. Как ты думаешь, в письме был яд? – интересуется он.

– Кликни служанку и вымой руки, – говорю я.

Он так и делает, усмехаясь, когда она входит с водой и холстом в руках. Легонько щиплет ее за щеку и говорит: ты все равно не сможешь принести столько воды, чтобы смыть с конунга все его грехи.

Йомфру Кристин, я расскажу тебе все, что помню о той осени в Нидаросе, когда два конунга встретились для мирных переговоров. Я узнавал о происходившем от многих людей – в том числе от Гаута, и оглядываясь назад, словно вижу себя в центре каждого события, слышу каждое слово.

И каждый день Халльвард приносил конунгу хлеб.

В Нидаросе нужно было кое-что привести в порядок перед важной встречей двух конунгов. В Скипакроке становилось слишком тесно, когда дружинники строились боевым порядком, и конунг приказал снести один из домов. Когда пришли плотники, живущих в доме никто не предупредил об этом. Плотники вскарабкались на крышу и принялись сбрасывать дерн. Из дома вышел мужчина и стал браниться, потом заплакал, сказав, что его жена сейчас рожает первенца. Он побежал за помощью. Люди конунга взяли лавку с роженицей и стали выносить. Лежанка оказалась слишком широкой и не прошла в дверь – ее собирали внутри. Тогда плотники сбросили с постели женщину, та родила и лежала в забытьи. Затем они выбили спинки лежанки и вынесли ее по частям, чтобы продолжать ломать дом. Молодую роженицу мучила боль, младенцу не перевязали пуповину, – тогда один из плотников пожалел их и спрыгнул с крыши. Он вывихнул ногу, но доковылял к матери и ребенку, перекусил пуповину, затянул ее ниткой и пошел ломать дальше. Никакого приказа о том, что делать с бревнами, не поступало. Обычно плотники, сносившие дома для конунга, получали за работу половину бревен. Началась перепалка. Вернулся хозяин дома, так и не нашедший помощи. Халльгейр-знахарку забрали к конунгу, и сейчас она занималась одним из заложников, взятых Сверриром из людей Эйрика перед ордалией.

Уже была разобрана большая часть дома, когда явился гонец от конунга и сказал, что вся древесина пойдет для нового моста в Скипакроке. Таков приказ конунга. Это не понравилось работникам. Они принялись стаскивать бревна в кучу и садиться на них. Хозяин дома крикнул: – Куда дели лежанку?

– Нам пришлось ее сломать, – отвечали они. Тогда мужчина перешагнул через бревна и приподнял пару меховых одеял, пытаясь их вытянуть. Их защемило бревнами.

– Могли бы помочь мне достать их, коль сломали мой дом, – сказал он плотникам. Один подошел, но потребовал за помощь меду. Мужчина отыскал жбан с медом, и одеяла вытащили. Он забрал их и устроил ложе для своей молодой жены. Та сильно страдала, истекая кровью. Пришли другие женщины. Они с готовностью помогли, четверо растянули за углы одеяла, подняли и понесли роженицу. Прибежали поглазеть мальчишки. Хозяин хотел прогнать их, но один из маленьких поганцев повернулся задом и испортил воздух. И все хохотали, пока женщины уносили мать с младенцем.

Работник, напившийся меду, сказал, что пора доламывать дом, и плотники продолжили свое дело. Хозяин дома заявил, что пойдет к конунгу.

– Ступай! – сказали они. Тот пошел, но по пути передумал и побежал взглянуть на молодую жену и ребенка. Он не знал, в какой из домов их унесли, и сначала прибежал не туда. Когда же нашел нужный дом, одна женщина сказала:

– Мы мало чем можем помочь, она без сознания.

Мужчина побежал к конунгу, перешагивая через бревна собственного дома. Подошли еще работники и начали строить новый мост.

Человека, который был кормчим Эйрика и сидел в заложниках конунга Сверрира, звали Йорунд. Он и остальные заложники были теперь свободными людьми. Сидя в подземелье, пока Эйрик Конунгов Брат лобызался с железом на Божьем суде, Йорунд отдавал другим свой хлеб и воду. Он бодрствовал и молился, и сильно ослабел от этого. Теперь он попал в руки знахарки Халльгейр. Она натерла его мазью, развела молоко водой и смочила два лоскута. Те сделались похожими на соски, и Йорунд сосал их. Жизнь вернулась к нему.

– Все люди Эйрика теперь люди конунга, – сказал я.

– Тогда следует хорошо обращаться с ними, – заключила Халльгейр. Когда Халльгейр стояла передо мной, меня так и подмывало хлопнуть ее по заду. На шее у нее висел кожаный мешок с травами. Она высыпала их и велела вскипятить воду. Придирчиво следила, чтобы травы были брошены в момент кипения, и подгоняла тумаками помогавшую ей служанку. Я знал, что служанки в конунговой усадьбе стали путаться с эйриковыми людьми, когда те поступили в войско конунга Сверрира. Я сказал Халльгейр, что служанка ходит сонная, потому что наверняка спала с кем-то из людей Эйрика. Тогда Халльгейр дала ей еще одну затрещину. Вода закипела. Халльгейр процеживает отвар, что-то нашептывает над ним и опрокидывает в горло Йорунду.

Йорунд и я должны отныне делить ложе. Так повелел конунг, однако я недоволен. Я сказал: за долгие годы служения тебе я привык к поту многих людей и никогда не роптал из-за этого. Но, государь, Йорунд путешествовал по чужим странам, и его пот пахнет не так, как наш.

– Тебе все равно придется, – ответил конунг. – Эйрик почтет за великую честь, если мой ближайший наперсник разделит ложе с одним их его приближенных.

– А ты будешь делить ложе с Эйриком? – поинтересовался я.

– Да, – сказал он, – я должен, и мои люди распустят по Нидаросу слух, что братья спят вместе.

Мой добрый отец Эйнар Мудрый был послан в Нидарос пустить слух в нужных местах, что не только люди конунга разделят ложе с эйриковыми, но и сами братья сядут, скинув рубахи, на краю постели и будут вместе молиться перед отходом ко сну. Мой добрый отец Эйнар Мудрый имел блаженный вид, выполняя поручение конунга. Он заходил в трактиры и пил, притворялся пьяным, будучи трезвым, покачиваясь, поднимался и брел дальше, оставив после себя пару нужных слов. В эти дни он страдал зубной болью. В Нидаросе нашелся один умелый кузнец, рвавший зубы. Мой отец отправился к нему. Кузнец был за работой: точил крючья, чтобы связать ими сваи нового моста.

– Ты умеешь рвать зубы? – спросил отец. Кузнец попросил его разинуть рот и изумленно уставился туда. Потом пришел с крюком, воткнул его в десну и коротким рывком выдрал зуб. Мой отец Эйнар Мудрый стал препираться с кузнецом о плате за работу.

– У нас дома, в Киркьюбё, кузнецы рвут зубы, не требуя серебра, – сказал отец. Кузнец прорычал, что иначе повыдергивает и остальные. Мой отец перешагнул через бревна, оставшиеся после снесенного дома, и попросил одного из работников принести рог с пивом. Получив его, дал выпить кузнецу.

Я не выносил запах пота от ног Йорунда. Сперва мы спали валетом, и пальцы его ног упирались мне в грудь. Я поднялся и сказал, что чести много, но и бесчестья не оберешься.

– В таком случае и я того же мнения, – заявил он. Мы сели на постели, он вдруг загрустил и сказал, что любил одну женщину в далекой стране и хотел остаться с нею, но Эйрик Конунгов Брат, уезжая, забрал его с собой. Я огорчился за Йорунда. Он был старше, чем казался на вид. Ребра проступали сквозь кожу.

– Она гладила их? – спросил я.

– Все мое тело, – сказал он, – а я всю ее.

– Расскажи мне о ней, – попросил я. Он уступил, открыл мне все ее тайны и стал с тех пор моим другом. Потом пришел Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда и сообщил, что люди в казарме жалуются, что должны делить ложе с людьми Эйрика.

– Им все равно придется, – сказал я. – Я же делю ложе с Йорундом, пот которого тоже не мед.

– Пусть так, —ответил Коре, – но это не поможет дружинникам.

– Возвращайся и поговори с ними, – настаивал я, – посоветуй им лечь валетом, на лавке станет просторнее.

– Они уже все перепробовали, – возразил он, – тогда они упираются ногами друг другу в носы.

– А не найдется ли у тебя пива для них? – поинтересовался я.

– Пиво мало помогает против потных ног, – ответил он и ушел.

Через день заявился Кормилец и посетовал, что у него всего несколько мелких котлов, и теперь, когда в дружинной палате едят люди Эйрика, стало не в чем варить пищу. Конунг вспомнил о котле, утопленном на мелководье во фьорде, – из-за распространившегося слуха, что он был труповаркой в Мере. Он предположил, что его можно под покровом ночи поднять, а дружине сказать, что котел доставили от одного бонда из Сельбу, получившего его в свое время в дар от святого конунга Олава. И вот настала ночь, светила луна, я взял с собой троих помощников, и мы поплыли. Одним из них был Эрлинг сын Олава из Рэ. Мы захватили снасти и большие багры. Эрлинг оказался самым ловким, и вскоре добыча клюнула. Тащить котел было тяжело. Пока мы опрокидывали его в лодку, ноги промокли насквозь. С нами был Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда. Он снял башмаки и сказал, что негоже биркебейнеру носить обувь. Потом шутки ради опустил один башмак в море. И к несчастью, выронил его. Башмак тонул в лунной глади моря, как изящная головка. Торбьёрн сын Гейрмунда признался, что раздосадован потерей именно этого башмака: он стянул его с одного из убитых на поле битвы в Кальвскинни. У убитого – лендрманна – было только четыре пальца, поэтому башмак такой маленький.

– Но у меня тоже маленькие ноги, – сказал Торбьёрн и гордо выставил вперед одну ногу. Мы поплыли к берегу.

Кормилец был счастлив и благодарен, когда мы явились с котлом. Но Торгрим и Томас – братья, потерявшие под мечом конунга по руке, рыбачили во фьорде. Они пустили слух, что из труповарки будут теперь потчевать Эйрика Конунгова Брата и его людей. Это могло оказаться опасной сплетней. Конунг немедленно вызвал Эйрика и выложил ему всю правду об этом деле. Эйрик рассмеялся, но сказал, что если верит хоть один дружинник, то в это верит и он: поэтому советую тебе снова утопить котел. Конунг согласился:

– Но в чем же варить еду? – спросил он.

– Мы не привезли с собой большого котла, – сказал Эйрик, – на кораблях мы питались преимущественно невареной пищей.

Конунг его понял. Они долго раздумывали, и я пришел им на помощь. Моему отцу Эйнару Мудрому, сейчас лежавшему без сна после выдергивания зуба, всегда лучше думалось, когда он ныл и мало спал. Он сказал:

– А нет ли большого котла в архиепископской усадьбе? Мы можем забрать его, а взамен отдать труповарку.

Так и было сделано.

К конунгу пришел один человек, прося позволения похоронить скончавшихся молодую жену и новорожденного младенца на острове Нидархольм. Брат этого человека состоял на монастырской службе, и тот хотел сберечь серебро, совершив обряд там. Конунг дал разрешение. Мужчина нанял лодку и взял с собой двоих священников. Одним был Торфинн Надутые Губы из церкви святого Петра, помогавший при испытании железом. Когда процессия с покойниками в гробу прибыла на берег, чтобы сесть в лодку, оказалось, что лодка пришвартована позади боевых кораблей. Мужчина и его родич, участвовавший в похоронах, попытались перебраться с гробом через один из кораблей и с кормы спуститься в лодку. Вышел кормчий и запретил им это. Они понесли гроб обратно и сбились с ноги. Мертвая женщина стала сползать и чуть не упала в море. Тут властно вмешался Торфинн из церкви святого Петра. Он потребовал, чтобы кто-то из команды немедленно отнес покойников в лодку. Завязалась перепалка. Священник действовал бесстрашно. Он нес свечу и размахивал ею прямо перед бородой кормчего, пока не запахло паленым. Кормчий приказал стоявшим рядом воинам:

– Отнесите покойников в лодку.

Те повиновались, но получилось некрасиво: каждый взял по покойнику в руки и понес их, как бревна. Позади шел мужчина, неся подмышкой гроб. За ним, подобрав рясы, шагали два священника. Торфинн нес в руке свечу, ее задуло ветром.

Лодка была невелика. Гроб пришлось поставить поперек. Мужчина и его родич сели на весла. На корме расположились священники с погасшими свечами, они пели. Торфинн пообещал мужчине, что по прибытии на Нидархольм свечи вновь зажгут. Поверхность фьорда была зеркально-гладкой.

– Жаль, – сказал мужчина, – я желал бури, чтобы утонуть вместе с моей семьей.

– Там стоял мой дом, – сказал он и кивнул. Лодка с двумя покойниками причалила в гавани Нидархольма.

В эти дни над Нидаросом бушевали сильные грозы, и даже очень отважные люди, испытанные в битвах, пугались. Однажды молния ударила очень близко от конунговой усадьбы. Конунг сидел в чертоге с серебряным рогом в руке и беседовал с Эйриком Конунговым Братом и мною о том, куда посадить конунга Магнуса – на почетное место или нет, – если он выразит желание быть гостем конунговой усадьбы. Тут серебряный рог осветила молния, и конунг вздрогнул. Он повернулся к Эйрику и сказал:

– Будь я сейчас убит, твоя доля в стране увеличилась бы. – И быстро усмехнулся.

Эйрик не ответил, но взял из рук конунга рог и осушил его. Вошел дружинник и сообщил, что молния ударила ниже, в Нидаросе, и горят два дома.

– Приведи воинов тушить пожар, – сказал конунг. Позже мы узнали, что у одного из дружинников загорелись волосы. Как оказалось, к счастью, прибежала юная девушка с мазью и натерла его, а потом он взял свой рог и помазал ее.

Конунг с Эйриком долго смеялись, когда им рассказали эту историю. Но конунгу не понравилось, что Эйрик осушил его рог.

В Сельбу был один бонд, смастеривший пару красивых башмаков для своей молодой жены. Он забрал башмачки в Нидарос, чтобы продать их, когда Эйрик Конунгов Брат лобызал железо на Божьем суде. Но какая-то мышь оказалась столь неучтива, что прогрызла дыру в носке башмака, и бонд приплелся восвояси без серебра в поясе. Его молодая жена не пожелала носить башмачки. Тогда он вырезал дырку на другом носке и заштопал, чтобы оба были одинаковы. Затем снова снарядился в путь. Тут пришла жена и начала задираться, плеснула водой ему в голову и кричала, что ненавидит конунга Сверрира. Он пытался защитить себя и конунга, но не нашел слов и разозлился. Швырнул ее оземь. Она выхватила один башмак и вцепилась в него зубами, освободила обе руки и разорвала башмак пополам. Он ушел от нее.

Она пошла следом, проклиная его, кричала, что будет ложиться с каждым встречным. Он вернулся и ударил ее по лицу. Изо рта пошла кровь, она утерла ее ладонью и размазала по рваному башмаку. Он завопил, что теперь не сможет продать его.

– Деньги бы получила ты, я собирался отдать их тебе!

Она кричала в ответ, что за серебро он наверняка наведывался в публичный дом. Вытирала собственную кровь и размазывала у него по лицу. Он заплакал.

Тогда они помирились. Он клялся, что никогда и не думал ходить в публичный дом, – он собирался в Нидарос, чтобы продать кожаные башмачки и выручить за них серебро. Она тоже плакала и раскаивалась, увлекала его на сеновал и божилась, что никогда не желала никакого другого мужчины. Она хотела, чтобы они вернулись в Сельбу.

Но он считал, что должен идти в Нидарос: тебе не следует идти со мной. Я не буду спокоен за тебя в Нидаросе, полном ратников из многих стран. Она хотела знать, что он намеревается делать в городе без башмаков на продажу. Он сказал, что починит башмачки, смоет с них кровь и продаст в темноте, чтобы покупатель думал, что они без изъяна. Она вытащила иголку и нитку и помогла ему зашить их. Сбегала за водой и помыла башмачки – и прижала их к себе.

Теперь она хотела их носить.

А он хотел их продать.

Они долго препирались, и он ушел.

Она снова села и проклинала конунга Сверрира.

Затем последовала за мужем в город.

Конунг распорядился доставить в Нидарос одного человека из далекого Вермланда. Он звался Асбьёрн Нежный Желудок и был знаменит своим искусством делать катапульты. Катапульта, как тебе известно, йомфру Кристин, может метать камни и мешки с горящей смолой во вражеские корабли. Асбьёрн дорого стоил. И в Швеции, и в стране данов на него был большой спрос. Но посланцы конунга Сверрира, ехавшие тайно – везли туго набитые серебром кошели и строгий наказ конунга отвечать «да» на все требования Асбьёрна. Когда люди Сверрира уже проехали с ним полпути верхом, Нежный Желудок потребовал везти его в повозке. Это был нешуточный запрос. Люди конунга принялись торговаться с ним. Предложили ему больше серебра и смену лошадей каждый раз, как зазвонят к мессе. Но он все отверг. Он хотел ехать в повозке.

Дело было в Ямтланде. Там телегу найти непросто, да и дороги такие, что нет желающих колесить по ним. Они попытались объяснить это Асбьёрну. Тот не ответил. Но дал понять, что хочет ехать в повозке.

Один из наших – это был Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда – пригрозил мастеру, что если тот не образумится и не будет довольствоваться верховой лошадью, они всадят в него меч. – Тогда конунг всадит свой меч в вас, – ответил он. Он молчал. Они тоже.

Люди конунга Сверрира отыскали телегу с одним колесом, стоявшую во дворе местного священника. Один из приближенных папы прибыл сюда из далекого Ромаборга пару десятков лет назад. Он служил мессы в церкви, где дурные люди, впавшие в язычество, обрызгали стены конской кровью. Остальных колес не нашли. Запрягли лошадь. Воткнули жерди под оси, где не хватало колес, за каждый конец жерди взялись по человеку и подняли повозку, качающуюся на одном колесе. Асбьёрн Нежный Желудок из Вермланда взобрался в повозку. И они медленно двинулись тропою, змеившейся вдоль русла реки.

Таким способом отряд добрался бы до города конунга Сверрира не раньше дня святого Олава[9]. Но посланцы утешали себя тем, что Асбьёрн натрет зад. Он должен остаться без кожи – этот нетренированный наездник. Уже в первый вечер он заявил, что следующим утром снова пересядет на лошадь. Но на упряжи должны быть серебряные бляшки.

Последнее оказалось делом несложным: бонды в Ямтланде издавна владели искусством копить богатства в мошне. Наши ускакали и вернулись. Следующим утром мастер из Вермланда, делавший лучшие катапульты, вновь взгромоздился на лошадь. Он скакал целый день. И молчал.

Мастер прибыл в Нидарос. Конунг встал с трона и отправился на встречу с ним.

Катапульту предполагалось поставить на мысе тингового холма в Эйраре, замаскировать листвой, чтобы при появлении неприятельского корабля быстро разгрести листья и метать во врагов камни и мешки с горячей смолой. Тут требовалась точность прицеливания. А для этого нужно было вырыть яму, натянуть ремни и сухожилия, закрепить тросы. И однажды – уже после того как Эйрик лобызался с железом на Божьем суде и у конунга появился брат, – катапульту предстояло испытать в присутствии конунга и его брата.

Асбьёрн из Вермланда отказался испытать катапульту. Он выступил перед конунгом Сверриром и изрек:

– Я недоволен приемом. Я требую, чтобы твоя сестра фру Сесилия, покинувшая супруга из-за слабости его чресел, тоже явилась сюда, ибо я буду держать речь к ней. Только тогда я готов испытать катапульту.

Доставили фру Сесилию. Она обреталась в Гьёльми в Оркдальсфьорде, – это далеко, потребовалось два дня, чтобы привезти ее в Нидарос. Она вошла, зардевшись, и присела, приветствуя мастера из Вермланда. Ее жаркой душе верилось, что прежде чем испытать катапульту, он хочет испытать ее. Она ошиблась. Он сказал:

– У меня когда-то был брат, а у тебя щипцы. Брат служил тебе. Ты решила, что он болтал лишнее – взяла щипцы и вырвала ему язык.

– Теперь, – сказал он, – я требую права выбранить тебя своим языком.

Он делал это долго.

Она краснела, пока он говорил, и, уходя, поклонилась.

После этого мастер из Вермланда был готов испытать катапульту в присутствии конунга. Но удача ему изменила.

От большой лодки отделилась маленькая, которую нужно было поразить, метнув из катапульты мешок с горящей смолой. Вместо этого смолой накрыло четверых гребцов большой лодки. Трое прыгнули в море, а четвертый споткнулся о весло и защемил ногу. Волосы горели, он дико орал, другие лодки понеслись спасать людей. Подоспели Эйнар Мудрый со знахаркой Халльгейр. Они втирали мазь в голову пострадавшего, но он умер от ожогов.

Следующий бросок достиг цели. Маленькая лодка загорелась, конунг подошел и поблагодарил мастера из Вермланда. Асбьёрн Нежный Желудок хотел объяснить конунгу, почему первый мешок не попал в цель. Но конунг не пожелал обсуждать это с ним.

У конунга был зеленый плащ, равного которому не было ни у кого. Он утверждал, что получил его в дар от одного из могущественных мужей Швеции ярла Биргира Улыбка, почтившего таким образом конунга норвежцев. Но мне ясно помнится, что плащ впервые появился и стал достоянием конунга, когда мы взяли Нидарос. Тогда конунг мало им интересовался. Но постепенно – я не в силах это объяснить – плащ, похоже, становился для конунга все милее и дороже. Теперь он захотел его надеть при первой встрече с Магнусом, – если случится так, что два конунга сойдутся, как орел с орлом.

– Никто из моей свиты не смеет одеваться в зеленое, – сказал конунг. – Я вижу вокруг себя столько людей, одетых в красное, я повсюду замечаю синие и желтые плащи. Но зеленого нет ни у кого, кроме меня! – В тот день он был в ударе и вспоминал разные мелочи истории с получением плаща. – Помнишь, – сказал он и рассмеялся, я не знал, дразнит ли он нас обоих или – тут я содрогнулся – не дразнит вовсе? – Помнишь, Аудун, как ярл Биргир Улыбка прислал ко мне троих лучших своих мужей: все в шлемах, один был рожечник, а два других преклонили колени и протянули конунгу норвежцев зеленый плащ – дар могущественнейшего человека Швеции?

Я сказал, что у Эйрика Конунгова Брата, если я не ошибаюсь, тоже есть зеленый плащ. Конунг Сверрир рассвирепел. Он потребовал, чтобы я немедленно пошел к Эйрику и запретил ему надевать зеленый плащ, пока конунг Магнус и его флот будут стоять у Нидархольма. Я ответил, что маловероятно, чтобы Эйрик оделся в зеленое.

– Ты сам знаешь, как он говорит: ему неуютно без синего плаща на плечах.

– Но я хочу в этом деле абсолютной уверенности, – сказал конунг. – Ты должен пойти к Эйрику и запретить ему надевать зеленый плащ.

– Этого я не сделаю, – произнес я.

– Я не могу пойти сам, – сказал он, взял меня за плечи, положил свою усталую голову мне на грудь и заплакал. – Я этого не вынесу, Аудун! Все они охотятся за моей жизнью!

– Тогда, – сказал я, – я пойду.

Я поведал Эйрику Конунгову Брату, что однажды над Нидаросом пролетел зеленый ворон. Мой отец Эйнар Мудрый еще дома в Киркьюбё приобрел глубокие знания о воронах и их способности приносить людям знамения от Господа. И это должно означать счастье для одного человека в зеленом плаще, но несчастье – для двоих.

Эйрик понял. И поблагодарил меня.

Он никогда больше не носил свой зеленый плащ.

А конунг Сверрир носил свой – подарок от могущественнейшего мужа Швеции – ярла Биргира Улыбки.

В Нидаросе был один канатчик – молодой человек по имени Браги. Он обладал способностью потешаться над тем, что не всегда казалось забавным остальным. Однажды вечером – мне рассказывали, – Браги намотал на руку кусок веревки и отправился к Халльварду Истребителю Лосей попросить обменять веревку на ломоть хлеба. Пошла молва: все в Нидаросе высыпали на улицу, мужчины и женщины сбились в кучки, над городом закружили злобные сплетни, ложь стала правдой, а вечное слово истины обернулось ложью. Прошел слух, что при необходимости конунг Сверрир повесит Халльварда, если такова будет цена мира.

Браги постучал в хижину Халльварда, тот вышел, – лицо помятое от недосыпания, сплетни в Нидаросе – не слишком удобная подушка для сна. Браги излагает свою просьбу. Халльвард обещает ему хлеб взамен веревки. Браги взмахивает ею и быстро затягивает петлю вокруг шеи Халльварда. И смеется.

Теперь стала гулять молва, что смерть Халльварда на виселице была предначертана появлением на его шее красного кольца.

Я видел его однажды: он проскользнул в конунгову опочивальню и взял серебряное зеркало, полученное конунгом в дар от одного из могущественнейших людей Швеции. Халльвард посмотрелся в него, пытаясь увидеть свой затылок, но тщетно. Кожа повсюду была смуглой и гладкой.

Я рассказал конунгу, что видел и слышал. Мы обсудили, стоит ли заточить Халльварда в темницу, чтобы он был под рукой, если его жизнь окажется частью цены мира.

– Несомненно, Халльвард нарушил слово в прошлом году, – сказал конунг.

– Сейчас мы обсуждаем не это, – заметил я. Конунг мог принять упрек не моргнув глазом. Он ответил:

– Ты прав, Аудун, но я думаю, что Халльвард не сбежит, поступи он так, он будет объявлен вне закона и вскоре схвачен. Разве ты не знаешь Халльварда? Он станет увиваться вокруг меня, как собака-попрошайка, украдкой плакать, умолять, но все это без особого пыла. И ждать, как агнец на заклание, когда пробьет его час.

– Итак, ты позволишь ему ходить здесь и ждать? – спросил я.

– Да, – сказал он. – Это будет знаком покорности, мы дадим понять Эйрику и прочим, что люди Сверрира имеют обыкновение повиноваться своему конунгу.

– Да, конечно, – сказал я.

– Но если я откроюсь Халльварду? – спросил конунг.

Таково было величие конунга Сверрира, – с налетом холодной жестокости, озаренное ясным знанием человеческого сердца и каждого из своих людей. Последует ли Халльвард за конунгом, как бессловесный раб, точно зная свою возможную в недалеком будущем судьбу? Конунг призвал к себе Халльварда.

Обоим было не по нраву то, что должен высказать один и выслушать другой. Дни и годы прожиты вместе. Впервые они встретились в заброшенной усадьбе в горах: конунг со своим отрядом проходил мимо и обрел друга в лице Халльварда. Халльвард истребил множество лосей. К тому же он был отменным хлебопеком. При первой встрече с конунгом он попросился в его отряд, чтобы получить возможность убить в бою человека. Это было целью его жизни. Однако хорошим воином он никогда не был: в каждой битве он терял палец. Свой собственный меч он впервые обагрил кровью в прошлом году, убив человека во время перемирия.

Конунг говорит:

– Ты убил человека во время перемирия в прошлом году! Только моей милости обязан ты тем, что еще жив.

Халльвард хранит молчание.

Конунг говорит:

– Если бы это зависело от меня, я бы не только сохранил тебе жизнь, но и возвысил: сделал бы дружинником в благодарность за хлеб, который ты печешь. Но помни, что я не всемогущ в этой стране. У конунга Магнуса больше ратников, чем у меня. Он предлагает нам мир, возможно, его намерения честны, но он потребует немалую цену. Ее частью может оказаться твоя жизнь. Ты убил одного из его людей. Должен ли я сохранить тебе жизнь – и продолжать войну – или повесить тебя, хоть ты мой друг?

Халльвард хранит молчание.

У него всего четыре пальца, они дрожат.

Конунг говорит:

– Я мог бы промолчать сам и заставить молчать тех, кто распустил слухи о тебе, – ты получил бы несколько безмятежных деньков до назначенного часа. Но мой обычай не таков. Я сам себе казался бы бесчестным. Я предпочитаю быть правдивым перед своим другом. Пойми, Халльвард, если мне придется повесить тебя, это доставит мне мало радости.

Халльвард говорит:

– Но ты сделаешь это?

– Ты будешь, – спрашивает конунг, – продолжать служить мне, окруженный сплетниками и дурными людьми, – но и добрыми тоже? Ходить, как прежде, печь хлеб, как прежде, и спокойно ждать, оставаясь человеком конунга? Каждый в Нидаросе будет показывать на тебя пальцем и говорить: «Вот идет Халльвард…» Будут показывать с великим уважением, ибо ты познал свою судьбу и выдюжил.

Халльвард согласно кивает.

Конунг отвечает на это:

– Ты отважнее меня.

Они взялись за руки, а когда Халльвард покинул чертог, конунг сказал:

– После этого он не вздумает подмешать в хлеб яду.

В Нидаросе был один старик, торговавший луком. У него была молодая и красивая дочь. Однажды старик пришел ко мне и сказал, что дружинники конунга сломали его навесы, когда таскали камни для катапульты, построенной возле тингового холма в Эйраре. Но не только это: они старались оскорбить грязными словами его юную дочь. Отец вступился за дочь, и они ушли, походя огрызаясь, когда отец объявил, что его дочь помолвлена с одним из приближенных конунга.

– Но в словах моих была ложь, – посетовал отец.

Тогда я сказал, что скоро эти слова обернутся правдой, если он не против объявить зятем меня. И когда снова явятся дружинники, угроза конунгова меча заставит их держаться подальше.

– Я готов заплатить тебе за это серебром, – сказал старик.

– Я ничего не требую за дружескую услугу, – сказал я.

– Но знай, – ответил он, – что мне не в радость принуждать дочь лечь с мужчиной не по зову сердца. А ее сердце немо.

– Ты не должен ничего делать вопреки велению ее сердца, – возразил я. – Я не требую ни денег, ни ее.

Он встал и благословил меня, как будто я был его сыном.

– Я прикажу дружинникам поставить твои навесы в другом, лучшем месте, – сказал я.

Он поблагодарил и сказал, что если я хочу – ибо серебро меня не соблазняет – он может как-нибудь ночью, когда дочь будет спать, откинуть одеяло и показать мне ее:

– Но зайти дальше я не позволю.

Я ответил:

– Спасибо тебе, господин, – я назвал его господином без издевки, – но как наперсник конунга я должен являть благородство, которого у меня недостаточно, хотя возможно – в такой же день, как этот – я захочу показать его.

Он снова поблагодарил меня и ушел.

Слухи о моей помолвке поползли по Нидаросу.

Сверрир и Эйрик встретились, как братья, оба были здравомыслящими людьми. Они договорились, что войско должно укрыться в округе, когда прибудет Магнус, и в одну ночь взять город в кольцо. Они также договорились поставить другое войско в самом Нидаросе: мужей изрядной силы, с отточенными клинками, – безмолвное войско, лица без изъяна, волосы и бороды одинаково причесаны, – повинующееся, как один человек зову своего конунга. Это войско должно вселить страх в Магнуса и отбить у него желание сражаться. А засада по округе обеспечит победу, если распря все же начнется.

Сверрир сказал:

– Следует ли нам поговорить друг с другом?

– Да, – произнес Эйрик.

Братья были принаряжены, оба уже пригубили рог, но ни один этой ночью не усердствовал в питии. Сверрир сказал: – Ты, конечно, понимаешь, что я бы предпочел, чтобы ты вовсе не приезжал в страну. Но несмотря на это в твоем присутствии я испытываю радость. Я скажу так: когда ты лобызал железо на Божьем суде, ты стал моим братом – по мнению многих и по моему собственному. К тому же ты и твои люди умножают мою силу, пока я могу гордиться тем, что ты со мною, а не против меня. Ты вызываешь поклонение моих людей. Это я переживу. Но хуже другое: в один прекрасный день ты сам захочешь стать конунгом страны, не так ли?

Эйрик не ответил.

Сверрир сказал:

– Я знаю, что ты жаждешь стать конунгом страны. Нести этот крест не такая уж радость, но это не охлаждает твоего влечения к престолу. Но я убежден, что пока у нас есть общий недруг в лице Магнуса, мы пойдем одной дорогой и пойдем, как братья. Не уверен, что с моей стороны было мудро заводить этот разговор. Но я пришел к выводу, что так лучше всего. Дело сделано, брат Эйрик.

Эйрик сказал:

– Я того же мнения, что и ты, Сверрир. Что случится однажды, никому не ведомо. Но против клинков Магнуса у нас только одно средство: стоять брат за брата. Я верю, что мы зачаты одним отцом. А между братьями найдется много добрых слов.

– Тогда осуши рог! – сказал Сверрир.

Эйрик осушил.

Рог был снова наполнен, и его осушил Сверрир.

Потом выпил я.

Они оба были мудры, и я не исключаю, что они действительно были братьями.

Жил в Рейне в Трёндалёге высокородный господин по имени Бард сын Гуторма. В молодости Барда посещала мысль стать служителем Божьим, но потом она его покинула – к вящей радости его, а также и всемогущего Господа. Когда умерла его первая жена, Бард ее не убивал, но ходили слухи об этом, конунг сказал: Можно отдать ему Сесилию.

Фру Сесилия – как я упомянул, покинула своего супруга в Вермланде из-за слабости его чресел. Теперь поговаривали, что если женщина помыслит оставить Барда сына Гутхорма, ей придется найти более правдоподобную причину. Конунг долгое время питал любовь к Сесилии, но не любовь мужчины к женщине, а страсть, какую может чувствовать брат к сестре и сестра к брату. Однако теперь он несколько охладел к ней.

Тому имелись свои причины, йомфру Кристин. Фру Сесилия была женщина большой силы, всегда учтивая, покорная своему брату конунгу, но – кровь от крови его – жадная не только до мужчин, но и до серебра, – с цепким, глубоким умом, более мужчина, нежели женщина – пока не станет женщиной для мужчины.

И вот Сверрир сказал Барду, что он может взять ее в жены. Бард сын Гутхорма был муж высокомудрый – и оттого сомневающийся. Долгое время он полагал, что конунг Магнус станет правителем страны. Пару раз его люди получали приказ поддерживать в междоусобице Магнуса. Когда власть Сверрира возросла, люди получили новый приказ. Бард сын Гутхорма из Рейна обладал талантом вычеркивать из памяти все, чему там не место. В жизни, полной превратностей, это не помешает.

– Когда человек ненадежен, сделай его надежным, – сказал конунг. – Став мужем Сесилии и моим зятем, Бард удостоится чести, о которой не мог и мечтать. Мне нужны его люди и его деньги. Породнившись со мной, он станет изменником в глазах всех, кто не покорился мне.

Фру Сесилию доставили в конунгов чертог. Сверрир похвалил ее роскошный наряд и изрек:

– Под ним ты еще роскошнее.

Она покраснела.

В зал вошел Бард сын Гутхорма.

Конунг оставил их.

И все сказали, что если она захочет бросить его, то по другим причинам, нежели прежде.

Одновременно Эйрик Конунгов Брат завел себе любовницу, от которой получил не только наслаждение. Это была молодая замужняя женщина из Сельбу, муж покинул ее, забрав пару изодранных башмаков. Однажды ночью, когда Эйрик силой овладел ею, выскочила маленькая собачонка и укусила его за зад. Собачонка была ее, не знаю, как на самом деле, но видимо ей показалось, что мужчина ведет себя с хозяйкой неподобающе. Тут она поступила опрометчиво. Эйрик страшно истекал кровью, несколько суток провалялся на животе, зашитый и натертый мазями. Потом сидел на одной половине зада со свирепым видом – ненавидел собаку и хотел всадить в нее нож. Но она – любя собаку больше, чем его, а больше всего любя так и не доставшуюся ей пару башмаков, и человека, тачавшего их, – она вступилась за собаку. Пошла молва, что Эйрик Конунгов Брат был укушен в зад. Он явился ко мне за советом.

– Каждый раз, когда народ глазеет на эту тварь, он смеется надо мной, – сказал он. – А я не могу вышибить из нее дух, потому что ее хозяйка больше не ляжет со мной. Я готов распустить слух, что эта собака моя, пусть даже она укусила меня. Но только когда я спал в одиночестве. Это урезонит болтливую толпу.

У меня прежде была собака: ее звали Бальдр, она давно издохла. Собака из Сельбу до сих пор оставалась безымянной. Я назвал ее Фарман. И только потом понял, что это была сука.

В Сельбу жила пара стариков, державших пасеку. Они продавали мед и воск женскому монастырю Бакки на Нидархольме. Их молодой сын покинул их. Его красавица жена – злее любой собаки – больше не была ему верна. Говорили, что она в наложницах в Нидаросе, – и он пошел служить к конунгу Сверриру, но сперва закусил носки башмачков, которые у него были, – в отчаянии и глубокой тоске. Старики снова остались одни в усадьбе. «Война суровый владыка», – сказал старый бонд однажды утром, ковыляя на пасеку за медом и воском.

Он вынул соты и, к несчастью, обронил их в траву. В тот же миг над ним закружил рой: за его плечами – огромный опыт обращения с пчелиным роем, но годы берут свое, и его от страха прошибает пот. Пот для пчел как кровь для волка. Они кружат над ним. Рядом лежит топор. Он хватает его и начинает отбиваться. Машет топором над головой, прыгает и машет, пляшет и машет топором. Двое крепких мужей из дружины конунга Сверрира ездят по округе. Они скупают мед и воск. Они видят человека и решают, что он хочет на них напасть. И зарубают его.

Когда прилетает рой, они пришпоривают коней и скачут прочь.

Старик еще жив и ползет к дому.

Его бедная жена доставляет ему последнюю радость: вместе они нажили серебряную монету, она отыскивает ее и показывает ему. Закрывает его страдальческие глаза, читает молитву Пресвятой Богородице, поднимается и проклинает конунга Сверрира. Остаток дня она устало сидит возле умершего мужа и плачет.

Воск забирают три юных босых монахини из Бакки – они молятся вместе с нею, но по дороге домой прыскают со смеху, когда два конных дружинника машут им, указывают на их босые ноги и смеются.

Мед имеет сладость нектара, а что же пиво? Пиво – напиток простолюдина, в то время как мед – питье пиршественных зал. Однако и пиво может быть божественным, как женское лоно, когда оно разбавлено почти до воды. Конунг отдал приказ, чтобы ратники получали достаточно пива, но разбавленного.

– Ясная голова, – сказал он, – твердая рука на рукояти меча и всевидящее око!

Люди начали роптать.

Тогда конунг распорядился, что каждый его добрый подданный будет пить самый сладкий мед, какой только пожелает, по завершении свидания конунгов в Нидаросе. Но не раньше. Конунг послал всех, кто был свободен, собирать по округе мед. Многие вернулись изжаленные пчелами. А одни рассказали, что хозяин пасеки набросился на людей конунга. В Нидаросе мед сварили в огромном чане, и однажды ночью в город нагрянули два вора. Один был схвачен и повешен. Это подействовало и на второго. Он повесился сам, чтобы опередить людей конунга.

Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда говорит своим людям о потливости ног:

– Знайте все в моей рати, что пот от ног – это честь мужчины, и позор тому, кто морщит нос от чужого запаха. Разве мы не исходили всю страну, напрягая последние силы, подчас с кровавым привкусом во рту? Мы чаще видели чужую кровь, нежели нашу собственную! А теперь вы кривитесь от запаха чужого пота. Засуньте его пальцы под одеяло! Набросьте покрывало на ваш собственный нос, коли недовольны запахом. Прорубите пошире окна в стенах – но только с позволения конунга, – отворите дверь и впустите ветер, дышите легко и спите крепко, дайте себе отдых, не чувствуя неудобств тесного ложа. И помните: мы собрались здесь, чтобы пересилить конунга Магнуса на великой встрече. Хотите, чтобы запах чужого пота ослабил нас, если начнется война?

Он пустил по кругу пиво.

Однажды утром, на рассвете, корабли конунга Магнуса подошли к Нидархольму.

Халльвард ежедневно приносил конунгу хлеб.

В первую ночь после того как корабли конунга Магнуса причалили у Нидархольма, конунг явился ко мне и спросил своим глубоким голосом, не окажу ли я ему любезность, разделив с ним ложе. Я согласился. Мы спали мало, но конунг лежал очень спокойно, я не ощутил никаких толчков или движений его тела. Когда мы встали, он не проронил ни слова, я тоже молчал. Только кликнул одну из служанок принести воду и полотенце. Конунг омыл все тело, я достал ножницы и с величайшей тщательностью, красиво подстриг его бороду на щеках и подбородке. Потом мы спокойно поели. То была одна из скромных трапез, которые он так ценил: мясо, хлеб и самое слабое пиво, какое нашлось в его усадьбе, – но зато прохладное и в прекрасном роге. Перед трапезой он прочел краткую молитву. Сразу по окончании завтрака я велел служанкам унести поднос и скатерть.

Он встал и расхаживал взад-вперед, негромко напевая. У него был такой красивый голос, но он редко пользовался им в полную силу. Пел он плясовую песенку наших родных мест о парне и девушке, тайком любивших друг друга: он обманул ее, и она, стоя на горе, смотрела вслед его тугому парусу. Потом я позвал Гаута.

Гаут вошел и приветствовал конунга, он тоже был умыт и причесан. Конунг дал ему необходимые указания. Гаут взял гребца, направился к Скипакроку, и лодка отчалила под благовест к утренней мессе. Человек на веслах греб не спеша, на корме молча сидел Гаут. Вот другая весельная лодка отделилась от кораблей у Нидархольма. На ее корме сидел преподобный Сэбьёрн. Лодки встретились посреди фьорда. Гаут и Сэбьёрн приветствовали друг друга и объявили, что конунги согласны, чтобы три человека из каждого стана следующим утром в это же время сошлись во фьорде и обменялись речами.

Затем Гаут и Сэбьёрн расстались.

Следующим утром из Скипакрока отплыли братья Фрёйланд и Эрлинг сын Олава из Рэ. Множество глаз следило за ними из города и с Нидархольма. Вскоре от кораблей конунга Магнуса отделилась лодка, и обе команды медленно гребли навстречу друг другу по бурному морю. Они сближались нос к носу. На корме лодки конунга Сверрира стоял, воздев крест, Эрлинг сын Олава. На корме лодки конунга Магнуса так же стоял один из его людей. Когда они сблизились достаточно, Коре сын Гейрмунда выкрикнул:

– Мы идем с посланием от конунга Сверрира. Готовы ли вы слушать и что имеете сказать?

Один из людей в лодке конунга Магнуса ответил подобным же образом:

– Мы идем с посланием от конунга Магнуса. Готовы ли вы слушать и что имеете сказать?

Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда ответил:

– Конунг Сверрир согласен отрядить двух своих высоких послов для встречи с такими же из дружины конунга Магнуса. Встреча произойдет в шатре возле тингового холма в Эйраре. Никто не должен иметь при себе оружия, в том числе гребцы.

Человек в лодке конунга Магнуса выкрикнул в ответ, что получил приказ своего конунга принять предложение конунга Сверрира. Но Магнус требует, чтобы никто не приближался к шатру с оружием ближе чем на пятьсот шагов.

Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда одобрил это от имени своего конунга.

Человек в лодке конунга Магнуса крикнул:

– Мой конунг требует огласить имена уполномоченных конунга Сверрира.

– Ты узнаешь их тотчас, как назовешь имена тех, кто выступит от конунга Магнуса, – ответил Коре сын Гейрмунда.

Человек отказался, крикнув: я как старший требую, чтобы ты говорил первым. Коре сын Гейрмунда ответил, что речь идет не о нашем возрасте, а о возрасте конунгов и даже более того – о почете и ранге наших конунгов. Тогда гребец с острова выкрикнул, что Магнус не только старше Сверрира, но и, если хочешь знать мое мнение о почете и ранге, то твой конунг их вообще не заслужил. Коре смолчал. Возникло напряжение. Чуть помедлив, он крикнул, что мы можем сосчитать до трех и оба огласить имена в один голос. Но человек конунга Магнуса не захотел.

– Тогда мы отплываем, – сказал Эрлинг сын Олава из Рэ. Они налегли на весла, – люди Магнуса такого оборота не ожидали и поплыли следом. Выглядело так, словно одна лодка гонится за другой. Трое посланцев конунга Сверрира сделали крутой поворот. Вмиг их лодка прошла прямо перед лодкой конунга Магнуса, почти столкнувшись с ней носом. Затем они разошлись.

Когда чуть позже эти трое стояли перед конунгом Сверриром, он сказал, что они действовали правильно. Не оттого что последовательность имен что-то значит, а оттого что заносчивость Магнуса опасна, и мы должны быть начеку. Вошел Гаут и вызвался плыть на Нидархольм к преподобному Сэбьёрну, чтобы возобновить переговоры. Конунг согласился. Пока суть да дело, вошел стражник и сообщил, что преподобный Сэбьёрн только что высадился в Скипакроке и дожидается под охраной. Гаут был послан к нему. Они договорились, что следующим утром в то же время те же три человека встретятся безоружные на лодках во фьорде.

Сказано – сделано. Они одновременно поднялись в лодках – каждый воздев свой крест, – и человек конунга Сверрира назвал первого из тех, кто должен вести переговоры от лица конунга Сверрира:

– Аудун сын Эйнара из Киркьюбё.

Затем посланец Магнуса назвал обоих уполномоченных на переговоры от имени Магнуса:

– Орм сын Ивара из Тунсберга и Николас сын Арни из Стодрейма в Норафьорде.

И наконец Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда объявил второго от конунга Сверрира:

– Гудлауг Вали из Валебю.

Теперь было легко договориться о времени встречи. Лодки разошлись во фьорде. Один из лодки конунга Магнуса поднялся и плюнул вслед людям Сверрира. Тогда трое наших встали и плюнули в ответ. Двое остальных в лодке с Нидархольма немедля проделали то же самое. Потом расстались.

В тот же день у тингового холма в Эйраре был разбит большой шатер. Конунг сомневался, стоит ли натягивать цветное полотнище. Любой цвет, сказал он, будет расценен как мой цвет, – хотя у меня вовсе и нет никакого. Конунг Магнус сразу подумает, что я хочу подчеркнуть, что переговоры пойдут под моим цветом. Поэтому первый поставленный шатер – красивый красный – был разобран, и соорудили новый, менее красивый – из серого полотна. По уговору, в тот миг, когда люди конунга Магнуса ступят на землю в Скипакроке, Гудлауг Вали и я выйдем из конунговой усадьбы. С одинаковой скоростью мы будем сближаться, шествуя с разных сторон тингового холма. В десяти шагах от шатра им и нам надлежало остановиться. А затем шагнуть вперед, приветствуя друг друга.

Так и было. Когда мы очутились перед шатром, я сделал шаг в сторону и предложил Орму сыну Ивара войти первым.

Но Орм отказался.

– Сперва войдешь ты, потом мы оба и, наконец, ты, – сказал он, указав на Гудлауга.

Я не мог знать, какому ритуалу следовал Орм, нагнулся, вошел первым в шатер и придержал сбоку полотнище, давая дорогу людям конунга Магнуса. Вдруг меня осенило, что придерживание полотнища могло выглядеть как подобострастие перед Ормом. Они уселись: двое хорошо сложенных, сильных мужей. Оба пышно одеты: в синих плащах, с поясами, отягощенными серебром. Гудлауг и я тоже сели. Потом я поднялся и произнес:

– От имени моего конунга я приветствую вас обоих! Мы встречаемся под сенью тингового мира, пусть же он царит в наших беседах. Мы присланы сюда великими конунгами, имеющими волю и дар здравомыслия.

Орм сын Ивара поднялся и сказал:

– Благодарю тебя за добрые слова и могу сказать, что приславший меня конунг исполнен желания добиваться благословенного мира Господня для всех нас.

Он уселся и сразу положил ногу на ногу, распахнул плащ – в шатре было тепло, – и спросил, нельзя ли совсем снять его. Я ответил согласием, взял его плащ и красиво уложил на скамье, затем мы все тоже сняли плащи. Я внимательно наблюдал за Ормом. Если он снова положит ногу на ногу, я пойму, что он все продумал заранее, и буду придавать этому меньше значения. Но нет. Вместо этого он откинулся назад – возможно, чуть устало – и сказал, что ноша на наши плечи возложена великая, но ведь не тяжелее, чем мы можем сдюжить? На это я кивнул.

На левой щеке у него был шрам, думаю, он получил его в битве при Кальвскинни, когда погиб ярл Эрлинг Кривой, а Орм и конунг Магнус спаслись бегством. Я сказал, что наш первый большой вопрос заключается в том, следует ли двум конунгам встречаться лицом к лицу, или разумнее нам вести переговоры от их имени. Мой конунг выражал готовность принять конунга Магнуса – желательно в ризнице под крышей церкви Христа. Но прежде им предстояло встретиться принародно, чтобы все услышали, как два конунга говорят о дружбе и мире.

Орм погрузился в раздумья. Он сказал:

– Мы тоже мыслим, что свидание перед лицом народа необходимо. Мир между конунгами – это одно, между людьми – нечто иное. Но что разумнее: встретиться с глазу на глаз, а потом перед всем народом – или наоборот?

Мы долго обсуждали это. Он сказал прямо:

– Как тебе известно, господин, конунг Магнус невеликий оратор, хотя сейчас стал чуть красноречивее, чем раньше. С другой стороны, конунг Сверрир – человек богатейших дарований, когда держит речь к своим людям. Думаю, один извлечет выгоду из такой встречи, а другой нет. И это может причинить вред обоим.

Я согласился.

– Но, – сказал я, – конунг Сверрир властвует в Нидаросе, а конунг Магнус появляется на стругах с большой свитой. Несмотря на это Сверрир охотно приветствует его, без оружия и с прекрасными словами на устах: это по праву умножит славу конунга Магнуса. Я знаю, что конунг Сверрир пребывал в некотором сомнении, отдавая повеление о встрече, которая сейчас имеет место. Но он счел своим долгом выказать добрую волю и желание к миру в стране.

Орм поблагодарил. Он недолго хранил молчание, а потом сказал:

– Халльвард Истребитель Лосей, как вы его называете, в прошлую нашу встречу нарушил перемирие. Теперь он должен умереть.

– Таково первое требование конунга Магнуса? – спросил я.

– Да, – сказал он.

Он добавил, что Халльварда должны повесить люди конунга Магнуса.

Я сказал, что заручился словом конунга Сверрира, и Халльвард будет наказан, как ты того требуешь, господин. Но молчал, что конунг Сверрир никогда не пойдет на то, чтобы его человека выдали другому конунгу для приговора и кары. Он тоже молчал, и я воспринял это как добрый знак.

– Но, – сказал я, – конунг Сверрир требует, чтобы его обещание о казни Халльварда было принято на веру. Сперва должны состояться переговоры, и Халльвард проживет до их окончания.

– Нет, – сказал Орм.

– Да, – сказал я.

Мы смотрели друг на друга, его взгляд был тверд, мой тоже.

– Неужели смерть одного человека явится причиной новой распри и гибели многих людей? – вмешался Гудлауг. До этого он не проронил ни слова. Орм согласно кивнул.

– Это мудрые речи, – сказал он.

– Конунг Сверрир объявит, выступая с берега реки, что Халльвард должен умереть? – спросил Орм.

– Да, – сказал я, – но не называя имени, ибо всем известно, о ком речь. Если вы пожелаете, Халльвард будет стоять подле лошади конунга и тоже поймет, о ком идет речь.

Орм кивнул в знак благодарности.

– Я уверен, что мой конунг сочтет возможным одобрить слово конунга Сверрира, – сказал он.

Мы договорились, что через три дня конунги встретятся и выступят перед народом: один с корабля, другой на лошади с берега реки. А мы соберемся опять, чтобы назначить новую встречу Сверрира с Магнусом – лицом к лицу, в присутствии немногих.

– Однако ты мало сказал, – обратился я к Орму. – Чего еще требует твой конунг, чтобы в страну пришел мир?

– Разве ты сказал больше? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Магнус встретится со Сверриром в ризнице? – спросил я.

– Или на Нидархольме? – ответил он.

– Это немыслимо, – сказал я.

Он поднялся, на умном лице залегла печать тяжкой думы.

– Могут ли они встретиться на двух стругах во фьорде? – спросил он.

– Не думаю, – ответил я.

Гудлауг Вали сказал, что мы должны возблагодарить Господа за достигнутое согласие и молить Его еще теснее сблизить нас друг с другом.

На том мы и расстались.

На следующий день к Гауту явился преподобный Сэбьёрн и сказал, что конунг Магнус имеет право войти в любой дом Господень в Нидаросе – в не меньшей степени и в ризницу. В этом вопросе конунг Магнус был непоколебим.

Конунг Сверрир ответил Гауту, что право Магнуса входить туда бесспорно – когда придет срок. Тогда и конунг Сверрир придет туда.

Мглистым ранним утром три струга конунга Магнуса отчаливают от острова и поднимаются по реке Нид. На кормах стоят молчаливые люди, щиты укреплены вдоль бортов, не видно никакого оружия. По обоим берегам реки выстроились рать за ратью воины конунга Сверрира. Они тоже безмолвны и безоружны, причесаны, как на праздник, с уст не срывается воинственный клич. На корме самого большого из трех кораблей стоит человек в красном плаще и золотом шлеме. Это, должно быть, конунг Магнус. Корабли не бросают якорь. Не пристают к берегу. Они застывают у поворота реки пониже церкви Христа, удерживаемые в потоке осторожными движениями весел.

Вот и Сверрир. Конунг верхом, и Эйрик тоже верхом на пару шагов позади конунга. Конунг выбрал для себя не породистого скакуна, а приземистую, крепкую, широкую в спине, с понурой головой крестьянскую лошадку, ничем не выделяющуюся на берегу реки. Конунг едет буднично, на плечах поношенный зеленый плащ. Но волосы искусно уложены. Сегодня на рассвете одна из служанок натерла их воском, чтобы кудри держались на ветру. По одну сторону конунговой лошади стоит Свиной Стефан. По другую – Гудлауг Вали и я.

И Халльвард. Конунг взял его с собой.

На корме поднимается человек. Он делает знак, что хочет говорить. Это не конунг Магнус. Теперь я вижу его: это Николас сын Арни, бывший одним из посланников конунга Магнуса в шатре на Эйраре. Тогда Николас молчал. Сейчас говорит. Запрокидывает голову – он невелик ростом, возвышает голос, и тот сразу становится столь мощным, что только один известный мне голос может с ним сравниться – конунга Сверрира. Собственно, это можно назвать моей первой встречей с Николасом. Потом их станет много. Он поднимает и показывает нам изображение своего великого конунга – так он говорит – человека, пересекшего море, чтобы принести весть мира Сверриру из Киркьюбё. Пусть никто не подумает, что Магнус, коронованный конунг Норвегии, избегал сражений. Но Господь сказал: Ты, Магнус, должен дать своему народу мир – если сможешь. Если не сможешь, это не твоя вина, а его. Не твой грех перед Господом всемогущим, но его грех перед Господом всемогущим. Эта встреча – встреча людей. А также встреча конунгов. И сейчас будет говорить конунг Магнус…

Да, теперь говорит Магнус. Пожалуй, это разумный ход – предварить появление Магнуса таким образом: превознося его мощным голосом хорошего оратора. И все же это неразумно. Ибо когда Магнус выходит и пробует голос – в неудачном месте, нетвердо стоя на ногах, не находя верного положения рук на груди, на ветру, гуляющем над городом, – когда он говорит, он похож на неопытную птицу, падающую с небесных высей со смертоносной стрелой в груди.

Он говорит о мире и немирье. И умолкает.

Тогда сидевший на лошади конунг одним рывком, встает в полный рост в седле. Теперь он виден всем. Он стоит, возвышаясь над народом, волосы развеваются, но не теряют своей красоты. Просто одет, разве? Невелик ростом, но отнюдь не на спине лошади. Не откашливается, приняв невыигрышную позу. Сразу берет верную ноту своим зычным голосом, не теряя равновесия на спине лошади. И когда он воздевает кверху руки, кажется, что он поднимает всех нас. Сначала краткая молитва. Без воплей о милости – человеческая молитва в гробовой тишине. А затем улыбка, теплое приветствие всем и каждому из присутствующих: в сей час нисходит весть о перемирии. Любого, кто сорвет мир, – или сорвал в прошлом году, – ждет кара.

– Я, Сверрир, конунг Норвегии, правитель страны от юга до севера, приветствую тебя, Магнус, вчерашний мой недруг, – а сегодня, коли сам пожелаешь, – мой друг и родич. Мы сходимся здесь безоружные. Сходимся без боязни. Наш долг – даровать мир каждому. Пусть женщины пробуждаются без страха в сердце и дети ложатся в кроватки без слез. Давай же встретимся как отважные мужи – люди разума и доброй воли, давай же встретимся как братья в ризнице в церкви Христа.

Мы славим его. Те машут с кораблей. А он склоняет голову – и говорит тихо, в своем удивительном даре говорить тихо, но быть услышанным всеми:

– Прочтем все вместе «Аве Мария»…

Когда молитва окончена, он опускается в седло, пришпоривает коня и скачет прочь.

Струги, мерно покачивая веслами, уходят к Нидархольму.

День спустя от конунга Магнуса пришло известие, что он все же не готов встретиться с конунгом Сверриром в ризнице церкви Христа. В послании Магнуса высказывалось пожелание – пришвартовать свой струг в излучине реки у церкви Христа и разбить шатер, наполовину закрывающий корабль, наполовину землю. Так Магнус, не ступая ногой в город, завоеванный Сверриром, сохранив достоинство, сможет вести переговоры с конунгом. А Сверрир сможет – в том же шатре – оставаться на суше, не замарав ног соприкосновением с палубой магнусова корабля.

Сверрир ответил отрицательно. Но втайне собрал в конунговой усадьбе лучших швей и усадил за работу. Будь требование о шатре выражением несгибаемой воли конунга Магнуса, Сверрир достаточно разумен, чтобы побороть свою. Меньшие палатки следовало распороть, чтобы набрать полотна на одну большую. На этот раз шатер должен быть красивым, а не серым, как у тингового холма в Эйраре. Имеющаяся цветная ткань оказалась недостаточно крепкой. Ее нашивали поверх холста. Женщины шили и бранились – сидя взаперти, пока служанки носили им еду и питье – под угрозой побоев, ежели проговорятся о происходившем в конунговой усадьбе.

Тем временем прибыл новый гонец от конунга Магнуса.

Магнус опять был готов встретиться с конунгом Сверриром в ризнице церкви Христа, если при встрече у него будет на одного человека больше, чем у Сверрира. По прежнему уговору каждый из конунгов приводил семерых, и всех безоружных. Теперь Магнус хотел взять восьмерых.

Сверрир ответил – не дав никакого ответа, – что в назначенное время он явится в ризницу, зная, что Магнус хочет взять на одного человека больше, чем он, конунг страны.

Когда настал день и час, конунг Сверрир прибыл в церковь с восемью безоружными людьми. Магнус был не глупее: он взял девятерых.

Мы не стали считаться. Конунги уселись лицом к лицу в ризнице церкви Христа – и долго просидели там.

Справа от конунга Магнуса сидел Николас сын Арни из Стодрейма в Норафьорде; тот, кто обращался к нам с корабля. Я опишу тебе, йомфру Кристин, этого человека, я как сейчас вижу его: немногие из противников твоего отца конунга были мудрее его – или же вовсе никто, и ни у кого не было в сердце столько злобы. Он был ученый человек, школяр одного из прославленных парижских монастырей, редкостно преуспел в книжной премудрости. Этот человек, йомфру Кристин, позже увенчал короной голову твоего отца конунга.

Но вот с предательским коварством изо всех сил устремился он вновь возглавить борьбу против Сверрира из Киркьюбё. Долгие часы своей жизни – всем отпущенным мне разумом, который, как мне верится, не из меньших, – я размышлял над тем, что же таилось в душе этого человека. Как часто бывало, должен сказать: я не нашел ответа. Знай, йомфру Кристин, что даже сегодня, морозной зимой в Рафнаберге, этот человек остается опаснейшим нашим недругом в стране. И все же я не лишен уважения к нему. Я верю, что при встрече в ризнице Николас имел – насколько возможно для него – искреннее желание добиться мира в стране. Своим умом он понимал необходимость – и выгоду – прекращения войны. Он охотно шел окольными путями. И делал это мастерски.

Невелик ростом, на вид слабого здоровья, – но разве он не жив по сей день и не отлично себя чувствует! Сух лицом – даже после большого пиршества никогда не оставалось жира вокруг рта, – несколько запущенная борода, скрывавшая слетающие с губ коварные слова. Губ его я никогда не видел. Они всегда прятались под бородой. Думаю, они были тонкими. Узкими, как глаза, – и такими же жесткими. Я не уверен, что Николас жаждал мира с Богом. Он стремился заручиться помощью небесного владыки в каждом земном деянии – было ли оно продиктовано лишь обычной злобой – или необычной. И часто это ему почти удавалось.

Он сидел с нами.

Слева от конунга Магнуса сидел Орм Конунгов Брат. Сейчас, йомфру Кристин, я опишу тебе его.

Орма называли Конунговым Братом, потому что он был братом по матери конунга Инги Горбатого, который, очевидно был хорошим конунгом. Орм был довольно старым. Он поддерживал ярла Эрлинга Кривого. Однажды я видел его бегство: он подло бросил ярла и сбежал из Кальвскинни, когда ярл Эрлинг Кривой лежал в собственной крови. Я сказал «подло». Не уверен, что повторю это. Орм получил в дар холодный разум, то, что он делал, он делал вынужденно. Он никогда не делал ничего необдуманного. Когда пал – и он это видел, – битва была проиграна. Тогда он выбрал позорное бегство. Лицо его отмечено шрамом. За каждой битвой, которую вел конунг Магнус, стоял Орм. Если бы он захотел, он мог бы включиться в спор за право быть конунгом этой страны. Конунг Магнус не был сыном конунга. Он был сыном дочери конунга. Зато Орм был братом конунга. Но я уверен, что существовало нечто удерживавшее его: возможно, это сухость мысли. Он никогда не смог бы зажечь своих людей. И никогда не смог бы зажечь огонь в собственном сердце.

Он сидел с нами.

Теперь, йомфру Кристин, я опишу тебе того, кто сидел между Николасом и Ормом Конунговым Братом, на высокой скамье, обтянутой красной материей, – человека в дорогом плаще, украшенном тяжелыми серебряными пряжками. Он имел горделивый взор. Это должно было укрепить его собственную отвагу и преуменьшить мужество других. Но ни то, ни другое не удавалось. Человек, имевший сурового отца, – воспитанный беспощадно, понужденный взять меч, еще не будучи в состоянии справиться с собственными штанами. Коронованный в роскошной церкви Христа в Бьёргюне – чужеземными прелатами и архиепископом Эйстейном из Нидароса. Ради сына ярл сделал все. И вот – когда Сверрир и его люди напали на Нидарос и зарубили ярла Эрлинга Кривого – его собственный сын позорно бежал, безо всяких попыток спасти свою честь. Конунг страны до этого – но не после.

Он сидел с нами.

Женолюб, скажем так. Упоминаю об этом не для того, чтобы опозорить его, ибо кто не любит женщин: коли есть охота и можешь раздевать их, уводить прочь, гладить по волосам, проявлять свою силу, не мешая однако им самим выказывать желание. Встать и сказать, если потребуется: это мой сын! Не таков был Магнус. Конунг Магнус завлекал женщин и заставлял их ждать – пока он смахнет пивную пену с рога, попотчует всех непристойной сагой, отстегнет меч и выйдет, – взяв с собой стражника и поставив его возле постели, – укладывал женщину и бросал ее. Таков был Магнус.

Он любил крепкие напитки, даже перед битвой. Да, говорили, что когда его одолевал страх, – это случалось частенько – он алкал крепких напитков, пока дружина его алкала крови. Прежде он был конунгом в стране. В своем собственном разумении он все еще был им. Но не для остальных.

Он сидел с нами. Здесь и был конунг Сверрир.

Оба молчат, молчат и их люди.

Тогда говорит Орм.

Он говорит, что первое требование, которое выдвигает конунг Магнус – передать в его руки человека конунга Сверрира, сорвавшего перемирие в прошлую встречу. Его следует повесить, и его должны повесить мы. Право конунга Магнуса – требовать смерти любого из людей Сверрира, кто убьет человека Магнуса.

Сказано сильно, я ожидаю увидеть, как конунг Сверрир поднимется и покинет ризницу.

Он этого не делает. Поводит пальцем – знак для стражника, – тот выходит и сразу возвращается с Халльвардом. Халльвард стоит белее снега. Конунг кивком подзывает его ближе. Халльвард подходит. Мы вглядываемся в него.

Конунг Сверрир говорит:

– Ты, Халльвард, убил человека во время прошлогоднего перемирия. На тебе грех, а закон суров, и суровее всего он к конунгу. Теперь ты отправишься в свой крестный путь. С великим мужеством провел ты последние дни, зная свою судьбу. Не пытался бежать от меня. Хранил верность конунгу страны до последнего дня. Но вот вопрос: кто вправе повесить тебя?

Он поворачивается к Магнусу, Орму и Николасу. Долго молчит, глядя на них. Все они много повидали на своем веку и отнимали жизни без жалости. Но я никогда не видел на их лицах столько почтительности и изумления, столько зависти и благоговения, как когда конунг страны обращался к приговоренному.

Сверрир говорит:

– Я вправе повесить Халльварда. Вы спросите, почему? Потому что я могу властвовать над людьми.

Он кивком отпускает Халльварда, встает, подходит к роскошному алтарю Богоматери и вещает оттуда конунгу Магнусу и его свите.

Конунг говорит:

– Я, Сверрир, готов дать тебе, Магнус, власть над Виком до твоего последнего дня. Там ты сможешь быть – не единовластным правителем, но соправителем. В той части страны мы оба будем равны. В остальной стране конунг я, и только я. Ты можешь подумать, что я жесток. Предположим, что ты прав. Но тебе известно, что мои люди искуснейшие в обращении с оружием, и известно, что я не колеблюсь, когда пробьет час взяться за оружие. Я охотно приветствую тебя, с почестями и при всем народе, Магнус! Нет нужды разглагольствовать об искренности наших чувств друг к другу в тот миг, Но здесь – в присутствии только наших немногих умудренных соратников – мы должны говорить одну правду. Я не отбираю твоей короны, Магнус! Ты уже достаточно зрелый, чтобы осилить это бремя, хотя это украшение тебе не по плечу. Но когда я надену корону, это будет по праву конунга. Из Вика рукой подать до страны данов. Там у тебя друзья. Оттуда ты сможешь получить помощь – если думаешь, что я нападу на тебя. В Вике ты почувствуешь себя уверенно. А значит, я туда не приду. Но остальная страна моя. Там я смогу чувствовать себя уверенно. Нам обоим нужна уверенность – нам и нашим людям: тебе и твоим побежденным, мне и моим биркебейнерам, редко проигрывающим сражения. Говорю это не для того, чтобы унизить тебя. Говорю это, чтобы воззвать к твоему трезвому рассудку. Тебе будут оказаны всяческие почести, Магнус! На глазах у народа я с почетом провожу тебя в твои владения – на шаг позади конунга страны.

Магнус вскакивает и вопит, Орм хватает его, Магнус кричит снова. Николас спокойно закрывает рукой рот конунга Магнуса и заставляет его замолчать.

Слюна появляется вокруг рта. Когда Николас убирает ладонь, она влажная от слюны. Он брезгует вытереть слюну собственным плащом и не может вытереть ее о скатерть, покрывающую стол между нами. Наклоняется и вытирает руку об обивку скамьи, на которой сидит.

Конунг Магнус теперь умолк. В горле сдавленное рыдание.

Тогда очень спокойно заговаривает Орм. Он говорит:

– Вестланд не твой по сей день, конунг Сверрир, и кто знает, что будет? Что Вик принадлежит Магнусу, не вызывает сомнения, как и то, что Трёндалёг и земли к северу принадлежат тебе. Но за Вестланд мы воюем несколько лет. Можно предположить – будем правдивы, – что ты победишь в этой распре. Можно также предположить, что это обойдется тебе дороже, чем ты думаешь, – по времени и потерям. Ты знаешь, что люди там – до сих пор – больше благоволят Магнусу, чем тебе. Ты ответишь: «Они меня не знают.» Может быть. Но если ты покоришь Вестланд – округу за округой, – люди узнают тебя с такой стороны, что путь к их дружбе окажется долог. А что если вы – таков мой совет конунгу Магнусу – будете править Вестландом попеременно: три года Магнус, три ты. Думаю, это будет лучше для вас обоих, а также для бондов и горожан. А каково твое мнение, государь?

Сверрир не отвечает, а поворачивается к Николасу:

– Мы должны договориться и о том, кто станет архиепископом вместо Эйстейна, если он предпочтет остаться в Англии до смерти…

Николас моргает – или нет, первый и последний раз я вижу, как легкая краска заливает его невозмутимое лицо. Сверрир в упор смотрит на него. Затем кивает мне. Я сначала почтительно кланяюсь конунгу Магнусу. Потом подхожу к Николасу и говорю:

– Не желаешь ли ты, господин, взглянуть на печати, которыми будут пользоваться оба конунга страны?

Николас с готовностью переходит на мою сторону стола. Я показываю ему две серебряные печати, еще незавершенные, Хагбард изготовил их по приказанию Сверрира. Одна изображает знаки конунга Сверрира и Магнуса – бок о бок, оба равновеликие.

– Это должна быть печать конунга Магнуса, – говорю я, – достойного конунга, сына ярла А эта, – я подношу Николасу следующую, и он, сощурившись, разглядывает ее, – будет печатью конунга Сверрира, когда в стране воцарится мир.

На этой печати вырезан знак Сверрира, и только его.

Николас ненадолго застыл, раздумывая, мудрый человек, – на челе его боль, невидимая никому. Будь это не боль, а нечто большее – коварство, никто бы все равно не увидел. Я тихо говорю:

– В этом Сверрир непреклонен.

Николас берет печати и почтительно подносит Магнусу. Он говорит:

– Это печать, государь, которую конунг Сверрир желает вручить тебе. Бок о бок на ней изображены твой знак и его – красиво и достойно двух соправителей страны.

Магнус смотрит на нее и кивает.

– А это, государь, будет печать конунга Сверрира…

Николас быстро показывает печать Магнусу и возвращает мне. Взор Магнуса темнеет от негодования. Сверрир говорит, – прежде чем Магнус перехватит слово, – что мы воздвигнем высокую виселицу, высочайшую доселе в Нидаросе. Пусть все увидят его вздернутым, клянусь в этом, конунг Магнус!

Вдруг Сверрир зовет:

– Пойдемте в конунгову усадьбу!

Мы идем, стражники по дороге окружают нас плотным кольцом. Когда мы рассаживаемся в зале и служанки вносят пиво, человек с далеких островов заводит лживую сагу, не вполне приличную. Сверрир человек с отменным чутьем на лживые саги – они должны быть без изъяна, без непристойностей, свежи, изобретательны, но так, чтобы, ослабив рассудок первым глотком пива, сагу было бы не грех рассказать и в присутствии архиепископа. Эта сага менее тонкая. Поэтому несмешная. Но она веселит конунга Магнуса. И когда он должен смеяться, мы помогаем ему, гогоча во все горло. Конунг Магнус расслабляется, Сверрир встает и пьет за его здоровье.

Затем Сверрир утирает пиво с бороды и говорит:

– Мы договорились о Вике и Трёндалёге. Но не о Вестланде и Халльварде!

Он смеется громко и холодно – таким я знаю его много лет: то, что заставляет его смеяться, часто имеет мрачную подоплеку. И вдруг делает знак нам, своим людям, покинуть залу. Выходя, я слышу его слова:

– Для меня будет честью, если ты, Магнус, попросишь свою свиту выйти, и мы, конунги страны, побеседуем наедине.

Люди конунга Магнуса выходят вместе с нами.

Немного спустя нас зовут внутрь, и Сверрир говорит, что конунг Магнус общался с ним с большой охотой, выказав на этих переговорах двух конунгов свою мудрость.

– Мы договорились, что Халльварда повесят трое из отряда Магнуса и трое из моего. Через два дня мы снова встретимся в ризнице или здесь в конунговой усадьбе и обсудим вопросы, по которым еще не пришли к единству.

А завтра – таково желание конунга Магнуса – состоится потешный бой в Спротавеллире между его ратью и моей. Если конунги сумели встретиться миром, то и их дружины должны поладить.

После потехи возведем виселицу и повесим Халльварда.

Конунг Магнус и его люди покинули залу и вернулись на корабли.

Один из игроков конунга Магнуса так врезал битой по носу Торгрима, что лопнула кожа и на бороду полилась кровь.

Мой отец Эйнар Мудрый поднимается с колоды, на которой сидел, и возмущенно ворчит. Я осторожно усаживаю его, быстро говорю: «Только не ты!», но злоба закипает и во мне, и не желая того, я кричу людям Магнуса:

– Грубияны!

Народ с воплями бежит вдоль площадки. Они хотят ворваться и перебить игроков. Тогда гребцы и дружинники конунга Магнуса прогоняют их. Свиной Стефан, посаженный судить игру, громовым голосом орет, что если весь народ не уберется с поля, он заберет биту и уйдет. Это немного действует. Свиной Стефан нависает над Торгримом, лежащим в обмороке, одной рукой поднимает, утирает кровь с его рожи и рычит, врезав по уху:

– Ты слишком слаб!

Очнувшись, парень хватает биту и снова бросается в бой.

Я высказал несогласие с конунгом Сверриром, когда он объявил о потешном бое между своими людьми и магнусовыми. Если все пройдет хорошо: обе команды удачно сыграют и добьются победы, – дружба между конунгами и их подданными окрепнет. Но если дело закончится дракой и смертоубийством, или если одна команда будет наголову разбита другою, и люди никогда больше не посмеют поднять глаз в зале? Сверрир сказал, что так захотел Магнус, – он похваляется, что его люди выиграют.

– Уступив в этом, я заставил его отказаться от требования самому повесить Халльварда, – сказал конунг. Но и Сверрир, и я были полны беспокойства перед состязанием.

Великой хитростью нам удалось выставить в команде близнецов Торгрима и Томаса. По уговору между конунгами, все двенадцать игроков должны быть дружинниками высшего ранга. Братья – оба однорукие – не служили в войске конунга Сверрира. Но лишь немногие – а то и вовсе никто, владели битой столь же искусно и мощно, как они. Кроме того, они обладали крепкой грудью и дикой отвагой, подчас сбивали с ног противника, – встав ногой ему на затылок и не давая подняться. Заполучив в руки биту, били ей, отпускали противника и ускользали, прежде чем он, фыркая, вставал на ноги и начинал носиться как бешеный бык. Я задал вопрос самому конунгу:

– Рискнем поставить их в команду?

– Это очень важно? – спросил он и глубоко задумался.

– Можешь не сомневаться, – ответил я.

– Забирай их, – сказал он.

Вот так и вышло, что Торгрим и Томас – однажды наказанные конунговым мечом – оказались в команде на игре с людьми конунга Магнуса.

Здесь, на Спротавеллире, собрались все, кто способен ходить или ползать. Старик и его юная дочь, торгующие луком, поставили навесы – сегодня они разживутся серебром. Мой отец Эйнар Мудрый – с клюкой в руке – сказал сегодня рано утром, что не пойдет.

– Свою последнюю игру я видел прошлым летом, – заявляет он и не двигается с места, когда я собираюсь уходить. Но вот гудит рожок – сигнал для зрителей и игроков, – и в моем отце пробуждается интерес.

– Ты не так уж стар, – говорю я испытующе, – ты ведь еще крепкий мужчина?

– Да, а я не стал чуть бодрее? – спрашивает он и с надеждой смотрит на меня.

– Да, конечно, – отвечаю я.

– Помоги же мне встать на ноги! – строго кричит он. Я помогаю. – Разве я не был лучшим игроком? – фыркает он, – я еще и сейчас сыграю лучше многих, если разойдусь…

– Во всяком случае побыть там и посмотреть игру-то ты можешь? – спрашиваю я.

– Что ты болтаешь? – отвечает он. – Это мне-то не смотреть игру?

И вот он здесь, опирающийся на клюки, укутанный в кожи. Отбрасывает клюки в сторону, кровь взыграла в старой голове, он шевелит челюстями и ворчит. Возле него стоит фру Сесилия со своей служанкой, – высокогрудая сестра конунга Сверрира, – она держит руки на груди и стонет, когда рать Сверрира, будто лось по весне, разгоняется и обрушивается на людей конунга Магнуса, заставляя их отступить.

Как тебе известно, йомфру Кристин, в потехе с чурбаном и битой игрок идет на игрока. Никто из твоей команды не может прийти на помощь в трудную минуту, – каждый сам должен бороться со своим противником, пока не отняли чурбан. А значит, каждый из двенадцати игроков должен быть равно искусен в игре. Отступит один, может рухнуть все. И похоже, что все рухнуло…

Рухнуло для команды конунга Сверрира: один из игроков Магнуса хватает Томаса за культю и держит, передает чурбан одному из своих – в строю открывается брешь, и люди Магнуса устремляются в нее на штурм нашего стяга. Фру Сесилия кричит и рвет на груди свою роскошную сорочку. Батюшка отшвыривает клюки, мой рев сливается с остальными, мне кажется, что впереди стоит один из свиты Магнуса. Я ставлю каблук ему на пальцы, чтобы раздавить их и оттолкнуть его. Тут я вижу, что это Йорунд, кормчий Эйрика Конунгова Брата, с которым мы делили ложе. Мы побратимы. Я обнимаю его, моего друга до гроба, прыгающего на одной ноге.

– Ату! – кричим мы.

– Ату! – кричат все.

Но вот Томас вырвал культю и размахивает битой прямо перед носом соперника. Очертя голову бросается в игру, мы ревем, кто-то кричит «ату!» ему вслед, – но Томас спотыкается и падает, кто-то цепляет его рогатиной, и он не может подняться. Гребцы конунга Магнуса принимаются бросать камни в Свиного Стефана, который бегает вокруг с рожком и пытается восстановить спокойствие. Чурбан поражает стяг конунга Сверрира. Победный рев возносится над неприятельской толпой. Несколько женщин из города – все они на нашей стороне – вбегают на поле, хватают чурбан и пускаются наутек к лесу. Они отказываются возвращать чурбан, пока удар в наш стяг не будет признан недействительным – из-за того, что соперник удерживал Томаса за культю. Однако у людей конунга Магнуса имеется свой чурбан. Не зря они прогуливались накануне по ветреной погоде. Рог Свиного Стефана вновь взмывает над состязающимися. Ему еще раз удается призвать их к спокойствию. Он ищет, на что бы взобраться, – ничего не находит, велит троим мальчикам подставить шеи и взбирается на них. Оттуда, с живой колонны, он обращается к народу. Говорит, что мы навлечем страшный позор на наших конунгов, если не сможем закончить игру как братья и добрые люди. Чурбан попал в стяг конунга Сверрира, мы должны это признать! Но знайте, что если кто-то еще раз прибегнет к обману, я убью его. Он спускается вниз и снова трубит в рожок.

Томас опять на ногах, Торгрим тоже. Как река в половодье, обрушиваются наши, тесня рать конунга Магнуса. Торгрим поражает – не чурбан, по которому бьет – он поражает чью-то голову, человек падает, я задыхаюсь от радости, мой отец поднимается, он хочет туда, в гущу борьбы. Фру Сесилия уже не прячет своих прелестей. Я вдруг обнаруживаю, что обнимаю ее.

– Бард! – кричит она, – Бард!

Это ее жених, Бард сын Гутхорма, Тот, к кому она взывает, я оставляю ее заблуждаться, что я – это он, и крепче обнимаю. Постепенно чурбан приближается к стягу конунга Магнуса. Торгрим промахивается. Томас попадает. Кто-то кричит:

– Они не дружинники, вон те!

Кто-то из людей конунга Магнуса понял, что с близнецами нажульничали. Я в ярости кричу, рядом возникает старик-торговец луком и начинает швырять луковицы в людей Магнуса. Кричит мне:

– Я хочу видеть кровь!

Его юная дочь тоже здесь: ноздри раздуваются, как у загнанного зверя. Я отпускаю Сесилию. Она вцепляется в волосы моему отцу и рвет их. Я льну к девушке с луком и кричу:

– Ату! Ату!

Она кричит «ату!» вместе со мной. И вот чурбан поражает стяг конунга Магнуса.

Мы подходим, желая положить конец игре. Люди конунга Магнуса тоже подходят, гребцы и дружинники, и начинается драка всех против всех. Над нами раздается звук рога Свиного Стефана, еще раз, нет-нет, все теперь дерутся со всеми. Чурбан снова поражает стяг конунга Магнуса!

– Мы сейчас заканчиваем! – кричим мы.

– Мы сейчас заканчиваем! – ревет старик с луком, – теперь уже без лука. Его юная дочь и фру Сесилия – одна высокородная женщина, другая простолюдинка, – повисли на шеях друг у друга.

Тут появляется Халльвард.

Посреди всего этого появляется он – тот, кого должны повесить по окончании игры. В тот же миг громкий голос кричит:

– Человека убили!

Находят убитого: это один из игроков конунга Магнуса, должно быть, он получил подзатыльник и в падении ударился головой о камень. Так потом объяснили. Но все это – мертвец и Халльвард, которого должны повесить, – заставляет людей Магнуса поверить, что убийца – Халльвард. Они несутся с камнями и палками, чтобы сбить нас с ног.

Тогда вмешивается дружина конунга Сверрира и разнимает дерущихся.

Люди конунга Магнуса сбиваются в кучу и, положив мертвеца на носилки, возвращаются на корабли.

Навесы для торговли луком снова вырваны.

Сесилия и ее служанка – обе в разорванной одежде – удаляются.

Мой отец Эйнар Мудрый по пути домой ворчит.

– Ведь чурбан не попал по стягу конунга Сверрира? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я.

У конунга хватило мудрости остаться в конунговой усадьбе.

– Убийство дорого обойдется? – говорит он.

– Можешь не сомневаться, государь.

– Игра была хорошей? – спрашивает он.

– Да, – говорю я.

В последующие дни лодки неоднократно сновали между городом и Нидархольмом. Сначала один рыбак закинул невод, потом другой – со стороны острова, они побеседовали, и на следующий день двое дружинников встретились во фьорде. Перекинулась парой слов и разошлись, полные презрения друг к другу, – однако каждый усвоил послание, принесенное другим: что два конунга рискуют вновь встретиться в городе и обсудить, возможно ли возобновить перемирие.

В ночь перед свиданием, когда Сверрир и Магнус должны были вновь обратиться к народу с коня и боевого струга, Халльвард с отрубленными пальцами, корчась лежит на лавке в конунговой усадьбе.

Я говорю «корчась»: доселе невозмутимо спокойный, а теперь взаперти, в мыслях уже с петлей на шее, терзаемый сильным страхом, скрытым под бледным лбом, в темноте обливается потом, а с приходом дня утирает его. Ночью Халльвард кричит. Крик прорезает бревенчатые стены конунговой усадьбы, достигает уха каждого, конунг вскакивает, я за ним, – мы зовем стражника, тот входит, шатаясь со сна, конунг бьет его, рот и нос начинают кровоточить, человек не может ничего ответить. Конунг кричит:

– Ударь его!

Он имеет в виду ударить того, кто кричит, но второй стражник, вошедший только что, немедля бьет первого. Крик прекращается. И в этот миг – в тиши ожидания нового крика – я прозреваю и говорю конунгу:

– Это он.

– Да, – отвечает он, – это он. Тихим голосом добавляет: – Пусть кричит.

Халльвард снова вскрикивает. Потом я узнал от других, что Халльвард ползает вдоль стен в своей тесной каморке и обнюхивает их, как собака. Входят дружинники с факелами и глазеют: человек-собака, обнюхивает углы, поднимается с совершенно иным взглядом, чем прежде.

– Что ты вынюхиваешь? – спрашивает один.

– Я ищу свою кровь, – отвечает он. Потом погружается в раздумье и произносит: – Кровь? Меня же должны повесить? Тогда не пахнет кровью? – спрашивает он и вдруг смеется. Мгновение спустя он кричит.

Раздевается и стоит нагой. Входит служанка, оберегает свою жалкую честь, прикрыв глаза подолом юбки. Потом Халльвард завязывает на животе одеяло и говорит, что хочет идти к конунгу.

– Нагим пришел я из чрева матери моей! – восклицает он. Но стражники не пускают его. Он затевает драку со стражей. Упускает одеяло и дерется нагишом, получает оплеуху, кровь хлещет изо рта и носа, – он слизывает кровь и причмокивает, говоря: – Вот моя кровь, я пойду к конунгу и скажу: «Вот первая…»

– Но тебя же должны повесить? – кричит стражник.

– Это правда, да, – опомнился Халльвард, он снова почти счастлив. Но вскоре опять продолжает кричать.

Входит Гаут. Спокойно выгибает обрубленную руку дугой над головой Халльварда, повергая того в изумление. Обнажает руку и показывает култышку.

– Гляди, – говорит он, – обрубок, который давно мертв, сейчас на небесах и дожидается меня. Скоро я последую за ним. В горнем мире мы встретимся, моя рука и я.

Он заставляет Халльварда сесть, и тот больше не кричит.

– Ты охвачен глубоким страхом, – говорит Гаут. – Это последняя западня дьявола: в страхе ты будешь грешить, проклиная конунга, осудившего тебя! Но в приговоре конунга, грозящего тебе петлей, сокрыто твое собственное спасение. Поэтому тебе следует пойти к конунгу и сказать: «Дозволь мне, государь, просить повесить меня немедленно. Пусть меня повесят они, те, кто требуют этого – конунг Магнус и его люди. Магнус не великий конунг. Магнус раб своего честолюбия. Пусть он потешит свою честь! Выдай им меня». Так ты должен сказать.

«Этим ты, государь, подавишь собственное влечение к бренной славе и станешь еще более великим конунгом. Я стану лучше, даровав вам свою жизнь. Единственное, что имею. Но вручив тебе этот бесценный дар, я спасу многие жизни. В стране воцарится мир». Так ты должен сказать.

Халльвард больше не кричит. Голова его покоится в объятиях Гаута, он плачет. Гаут гладит его волосы, кивает служанке, та подходит с водой и полотенцем. Осторожно Гаут омывает все тело Халльварда, убаюкивает и успокаивает его. Поворачивает его лицо к своему и говорит:

– Слушай меня, Халльвард…

Халльвард слушает.

– Если ты пойдешь к конунгу и попросишь выдать тебя на расправу Магнусу, попроси конунга отрубить мне вторую руку.

Тут Халльвард наконец улыбается.

– Так я, может быть, умру, – смеется Гаут.

Они сидят вместе на лавке до самого рассвета.

Вновь конунг Магнус говорит с боевого корабля в излучине у Церкви Христа. Он выглядит злобным и неуправляемым, вся его сила исходит из моря ненависти. Магнус неразумен. Потребуй он сейчас – когда берега заполнены народом, и большинство встревожено мыслью о начале открытой распри, – потребуй он выдачи убийцы, чтобы немедленно его повесить, народ вынудил бы Сверрира склонить свою упрямую голову. Но Магнус этого не делает. Вместо этого он кричит, что вызывает Сверрира на поединок:

– Только мы двое, один на один! Тогда мы сохраним людей. И адское пламя спалит тебя, Сверрир, когда я перешагну через твой труп! Осмелишься или нет?

Но священник из Киркьюбё спокоен. В глазах гнетущее безмолвие, он поднимается в седле и стоит так. Оглядывается – горожане и бонды сгрудились вдоль берегов. Ему известно, что ненависть – извечный спутник конунга. Многие в толпе полагают, что требование конунга Магнуса исходит от бесстрашного человека. Сверрир сперва говорит, что не пристало двум конунга сцепляться, как собачонки, и рвать друг друга насмерть.

– Но, Магнус, я предлагаю тебе иную битву – и она потребует от нас не меньшего мужества. Рискнет ли твоя мудрость вновь схлестнуться с моей в ризнице церкви Христа?

Но именно на это Магнус не отваживается. Вот где его слабость. Он хочет избежать этого, вызывая Сверрира на поединок. Человек на корме вмиг утрачивает последнюю способность следить за своими словами. Он вопит, что ты, Сверрир, никакой не сын конунга, а изменник, – священник с далеких островов, ты лгал перед алтарем Всевышнего и бесчестил свою собственную мать. Разве твой отец не здесь, в Нидаросе, – пьяная свинья, оружейник с сажей на ладонях? Он отец конунга Сверрира! Рядом с тобой Эйрик – разве он не бежал позорно из Миклагарда? Вместе вы состряпали испытание железом, чтобы объявить его сыном конунга. Но это вам не поможет! Однажды я получил корону – и меч, и скипетр. Надо мною Божье благословение – страна моя, и ни единой горсти земли я не отдам, – кроме той, что швырну тебе в лицо!

Он тяжело дышит и молчит. В своем сумасбродстве и негодовании он говорил складно.

Сверрир спешивается. Посреди всеобщей мертвой тишины безоружный идет к берегу и встает прямо против палубы магнусова корабля. Теперь любой обезумевший дружинник может метнуть оттуда копье в конунга. Сверрир стоит, словно в задумчивости, поднимает руки, приветствуя Магнуса, и говорит тихо, но в тишине услышанный всеми:

– Я уважаю всякого, кто имеет мужество сказать то, что считает правдой. Но, Магнус, правда не такова, как ты думаешь. Для тебя – сына ярла – большой соблазн подвергнуть сомнению мое происхождение. Ты говорил о том, кто приходил, выдавая себя за моего отца. Хочешь увидеть его? Он в Нидаросе. Ты назвал его пьяницей. Думаю, он просто бедняга без счастья в жизни. Ты презрительно говорил, что он оружейник. По мне, любое честное ремесло красит своего обладателя. Ты сказал, я обесчестил собственную мать. Нет, Магнус, я почтил свою мать, сказав, что плод чрева ее – порождение конунга. Я знаю, – и народ вокруг меня знает, что я родился с даром повелевать людьми. Он заключается и в том, чтобы предложить своим людям мир, – только бы недруги мои имели добрую волю помочь мне. Потому спрашиваю, конунг Магнус: встретишься ли ты со мною еще раз в ризнице, один на один? Мы сможем побеседовать спокойно – поделить страну и утвердить мир, чтобы смерть отступила, а Господь восторжествовал – тот, пред кем мы однажды склоним головы, явившись на Страшный суд. Придешь ли? Осмелишься ли?

Конунг поворачивается и тяжело взбирается по берегу, беззащитный, – похлопывает лошадь по морде и останавливается.

На борту Николас и Орм увлекают конунга Магнуса под палубу. Они держат совет.

Мы напряженно ждем, и когда к конунгу подходит Гаут, желая говорить, тот отстраняет его. С Гаутом Халльвард, он хочет простить конунга, просить выдать его Магнусу и немедленно повесить. Но конунг не слушает их.

Магнус опять выскакивает на палубу. Он не выглядит человеком в здравом рассудке. Поднимает руку и хочет говорить. Рокот в толпе вдоль берегов стихает. Что это, не печаль ли вижу я на челе Орма Конунгова Брата? Магнус кричит, что не желает встречаться с конунгом Сверриром в ризнице, пока не получит полную лодку людей за двоих убитых: одного в прошлом году и одного в этом.

– Я требую человека за человека за первое убийство и пятерых за последнее. Их повесят мои люди. Разве мы не встречались на ристалище, мы выиграли игру, мы…

– Только послушайте его! – восклицает один из наших.

– Он выиграл игру? – спрашивает мой отец Эйнар Мудрый, который тоже здесь. Многие по берегам смеются, один из наших дружинников подходит к палубе, поворачивается задом к конунгу Магнусу и выпускает зловонную струю воздуха. Кто-то из свиты Магнуса швыряет камень ему в затылок.

Вмиг по берегам реки поднимается рев – конунг держит лошадь, раздается крик, наши пятятся, достают из ножен мечи, – еще никто не спешит, конунг призывает своих к спокойствию. Я вижу Орма, тот хватает топор и рубит швартовый канат. Струг отчаливает. Люди на веслах выходят на середину потока, свистят камни, горожане кричат Магнусу:

– Ты выиграл игру?

Конунг вскакивает в седло и стоит, пытаясь еще раз вызвать на беседу Магнуса. Кто-то выпускает в него стрелу. Она не достигает цели. Эрлинг сын Олава из Рэ и Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда стаскивают конунга с коня и укрывают. Корабль возвращается. Может быть, Орм взял власть и отважился на встречу с конунгом Сверриром? Сверрир отстраняет своих, снова вскакивает на коня и кивает Орму. Но Магнус отталкивает Орма. Наши опять начинают подбирать камни. Один угодил в человека на борту, тот кричит. Орм машет гребцам, корабль в большой спешке движется вниз по реке к Нидархольму.

Люди у катапульты пускают камень вслед стругу, но промахиваются.

Сверрир говорит:

– Мимо.

В тот же день корабли конунга Магнуса покидают Нидархольм и берут курс на юг.

Вечером люди в городе веселятся, они празднуют победу в игре. Все согласны, что конунг Сверрир поступил правильно, прогнав Магнуса.

Халльварда превозносили как доблестного мужа. Он взял на себя и последнее убийство – ибо где истинный убийца? – и получил слово конунга, что никогда не будет повешен за эти убийства, покуда Сверрир правит страной.