"Умельцы" - читать интересную книгу автора (Константинов Андрей, Новиков Александр)

Глава вторая. Петрухин

Фамилия у проверяющего оказалась высший класс — Мудашев. Я как услышал — рассмеялся невольно. А Паша сказал:

— Зря, Дима, смеешься. Он хоть и Мудашев, а до полковника дослужился. А ты пока в капитанах бегаешь. Вот если бы было наоборот… тогда конечно. Тогда — смешно. А сейчас иди и разбирайся с бумагами. День сиди, ночь сиди, но наведи порядок. Чтоб ни сучка ни сучки… Иди работай.

А у меня были другие планы. Мне два дня назад позвонила агентесса, сообщила, что как раз сегодня Сеня Волчок встречается с Татарином у Татарина в гараже. Хочет Сеня сдать Татарину иконы, что взял у одного коллекционера еще в январе. Надо брать обоих орлов. Я так Паше и объяснил.

— А без тебя, — говорит мне Паша, — некому? Валька со Штирлицем сделают. Ты лучше о проверке думай. Что я, не знаю, какой у тебя бардак в делах?

Ну нормальное дело! Я операцию подготовил, я вычислил этот гараж, договорился с владельцем соседнего гаража, а брать Волчка будут Валька со Штирлицем. Ну, нормально… Я так Паше и сказал. А он:.

— Поменьше, Петрухин, рассуждай. Иди готовься к проверке.

Я спорить не стал — бесполезно, но в засаду все равно поехал вместе с Валькой и Штирлицем. Просидели мы в соседнем гараже часа четыре, но не зря. Взяли обоих орлов культурно, в момент совершения сделки с заведомо краденым. Культурно взяли, сделали нормальную аудиозапись разговора, изъяли иконы и газовый револьверчик, переделанный для стрельбы боевыми. Татарин, может, и отделается условным, а Волчок пойдет в зону гарантированно и надолго.

В общем, дело мы сделали, потом душевно отметили успех, и никакими бумажными делами я заниматься, конечно, не стал. Если сказать по правде, мне все уже было до фонаря. К тому, что произошло на другой день, я был подготовлен всей цепочкой предыдущих событий.

А вечером я затеял навестить Костыля. Визит получился что надо. Дверь мне открыла Костылева жена — маленькая и серенькая, как мышка. И глаза у нее были мышиные — тревожные. А под глазом наливался синяк.

— Костя, — сказала она, — спит.

Я потоптался в прихожей… Неловко как-то. А она спросила: не хочу ли, мол, чая? Я согласился, видел, что она здорово не в себе, и согласился. Зря, наверно… Потом, когда уже чай пили и я пытался как-то поддерживать разговор, который никак не хотел поддерживаться, она вдруг заплакала. Я растерялся. И не знал, что говорить. И говорил какую-то ерунду, что, мол, жизнь не кончилась и надо, мол, набраться мужества… А она вытерла слезы и сказала:

— Козел!

Я опешил. А она смотрела на меня страшными глазами, стирала потекшую косметику, и синяк обнажался все явственней из-под слоя грима.

— Ты козел, Дима. Зачем ты пришел? А? Мужеству меня поучить? Объяснить, что жизнь не кончилась? Ах какой ты умный! Ты бы лучше умишко включил, когда с пистолетом вы…бывался. Ты, Дмитрий Борисыч, мужика моего в инвалида превратил… Жизнь, видите ли, не кончилась! Для Кости — кончилась. И для меня кончилась… Видишь синяк? Видишь? Это он ударил, когда я за водкой бежать отказалась. Понял? Ты понял? У него теперь день с водки начинается и водкой же заканчивается. А ему пить нельзя. Вообще ни капли нельзя. Но он не может уже… и меня бьет. Я сына к матери отвезла, чтобы он этого кошмара не видел. А ты: жизнь не кончилась. Ты дурак, Дима?

Вот так я навестил своего товарища по оружию.

А утром приехал проверяющий. Аж из самой столицы. Из аппарата МВД. А аппарат МВД — это вам не хрен собачий… Хотя мне, признаюсь, после «беседы» с женой Костыля все стало по барабану.

Проверяющий отобрал несколько дел из моего сейфа и ушел с ними в специально отведенный кабинет — работать. Работал он до обеда. После обеда проверяющий, полковник МВД Олег Юзбарович Мудашев, снова вошел в мой кабинет. На скуластом лице Мудашева были следы некоего томления духа. Наверно, ему, как и мне, хотелось пива… или, допустим, кумыса от любимой белой кобылицы. Я бы и сам с удовольствием выпил кумыса и посидел в тени юрты вместе с полковником Мудашевым, наблюдая, как ветер гонит волны по степи. Я, конечно, кумыса никогда не пробовал, но вот Штирлиц — он срочную в братской Монголии служил — говорит, что нормальная штука. Только привыкнуть надо.

— Полковник Мудашев, — сказал полковник Мудашев.

— Старший оперуполномоченный капитан Петрухин, — сказал я.

И началась проверка моей работы. За без малого шестнадцать лет моей пахоты в уголовном рыске проверок было немало… Я не знал, что эта окажется последней. Хотя, наверно, обязан был почувствовать что-то. Но ничего я сначала не почувствовал.

«Кумыс, — говорил Славка Штирлиц, — отличная штука. Сначала, конечно, не того… Зато потом! Только привыкнуть надо».

Привыкнуть, наверно, ко всему можно. Даже к министерским проверкам. Вот только надо ли привыкать?

— А почему, — спросил Мудашев, поднимая голову от бумаг, — у вас, капитан, не подшит ответ на запрос в Петрозаводское управление?

— Потому, что они не дали ответа. Полковник посмотрел на меня поверх очков и сказал:

— То есть как?

— Этот вопрос нужно задать им, товарищ полковник.

— Интересно… как же выработаете, оперуполномоченный?

— Сам не пойму, — ответил я. — Но дело-то ведь раскрыто, товарищ полковник. Даже без их ответа на запрос. Преступники в СИЗО отдыхают… В чем проблема?

Мудашев провел рукой по черным как смоль, без единой сединки, волосам, откинулся на спинку стула.

— Проблема, — сказал он значительно, — в отношении к делу. В СИЗО преступники или не в СИЗО — это второй вопрос.

— Действительно, — согласился я. — Подумаешь, ерунда какая: раскрыли банду, у которой как минимум шесть грабежей, разбой и убийство. Это, конечно, вопрос второй. А то, что бумажки в деле нет, — это первый.

— Вы, Петрухин, сколько лет в розыске? — доброжелательно спросил Мудашев.

Я ответил.

— Странно, — сказал он. — Очень странно, что за столько лет работы вы не поняли: в нашем деле мелочей не бывает.

В нашем деле, сказал он. В НАШЕМ деле. Я вспомнил, как мы работали по этим отморозкам. Сколько было потрачено времени, сил и здоровья. Вспомнил, как гнали их по обледеневшим крышам на Охте, и Валька сорвался, сломал руку и, три ребра… В НАШЕМ ДЕЛЕ, сказал полковник Мудашев. Ну нормально!

— …как только вы, Петрухин, открыли сейф, — доносился откуда-то издалека голос полковника, — я сразу обратил внимание что у вас в сейфе клей лежит. А ведь не положено.

— Что, простите?

— Клей, говорю, в сейфе держать не положено. Не хотел на этом заострять ваше внимание. Зачем буквоедством заниматься? Мелочь в сущности. Но теперь вижу, что это, скорее, ваш стиль. Этакая присущая вам неряшливость. Я буду вынужден зафиксировать это в отчете.

И вот тут я понял: все! Все, не могу я больше. НЕ МОГУ. Перед глазами встало лицо Тамары — Костылевой жены. И улица Некрасова в снежной пелене… И разрушенная улица Грозного, в который я уехал «лечиться» от улицы Некрасова. Шестнадцать лет я приземлял преступников всех мастей. При задержаниях часто слышал от них: мент. Мусор. Козел. Сволочь. Легавый… Я на них не обижался. Все нормально: я мент — он жулик. За что ему меня любить? За последние несколько дней я услышав те же слова от нормальных людей — от двух жен шин, связавших свою жизнь с сотрудниками милиции.

— …начинается с элементарной неряшливости в делах, а заканчивается выстрелом в своего товарища.

— Что? — спросил я. Видимо, я изменился в лице, когда понял смысл слов Мудашева. — Что вы сказали?

— Да вы успокойтесь, капитан. Я знаю, что по результатам служебного расследования к вам претензий нет. Но,

— Товарищ полковник, — перебил я. — Позвольте кое-что уточнить.

— Да? — доброжелательно спросил Мудашев. Он вообще очень доброжелательно ко мне отнесся. Без лишнего буквоедства. Просто хотел как старший, более опытный товарищ помочь мне в НАШЕМ деле. — Да? Слушаю вас, капитан.

— Пошел ты на х…, товарищ, Мудашев.

В кабинет к Паше я вошел спустя час после объяснения с Мудашевым. За это время я успел тяпнуть сто граммов в разливухе, потом посидел в сквере на теплом апрельском солнышке, выпил бутылку пива. Потихоньку отошел, успокоился… потом вернулся в управу.

Паша был, конечно, уже в курсе. На меня он посмотрел шальными глазами: видно, ему уже тоже досталось.

— Сядь, — сказал он мне с плохо скрываемым гневом.

Я опустился на стул. Паша снял очки и бросил их на бумаги.

— Ты что себе позволяешь?

— Да, в общем-то, ничего особенного.

— Ни х… себе! Ничего особенного? Мудашев сейчас сидит в кабинете у Петровича. Там знаешь что?

— Догадываюсь, — пожал я плечами.

— Догадываюсь… Да хер ты догадываешься! Петрович валидол сосет.

— Может, ему лучше задницу у Мудашева полизать?

— Молчать! — закричал Паша и хватил кулаком по столу. Очки подпрыгнули. Сильно он кулаком врезал, и это его немножко отрезвило. Он посмотрел на меня изменившимися глазами и сказал:

— Вылетишь, к черту, со службы, Борисыч. Ты что?

— А я, собственно, с этим к тебе и пришел, — ответил я тогда и положил на стол удостоверение, потом — пистолет и печать. Следовало сдать и «сбрую», но было лень снимать куртку и пиджак… Паша враз успокоился, закурил и протянул мне пачку. Я тоже закурил.

— Ну… ты чего это, Дима? — спросил он.

— Надоело, Пал Григории. Надоело… ты понимаешь? Выслушивать нравоучения от мудашевских надоело.

— Всем надоело, — сказал Паша. Он вообще-то нормальный мужик и толковый опер. Своих всегда как мог перед начальством прикрывал. — Всем надоело. Думаешь, мне это нравится?

— Нет, — ответил я, — я так не думаю.

— Ну вот… а я их не посылаю, терплю.

— А я не хочу, Паша. Дай-ка лист бумаги.

— Зачем? — спросил Паша.

— Заявление написать, — сказал я и потянулся через стол к стопочке чистых листов, но он положил на стопку ладонь и строго произнес:

— Не дури.

Потом втянул носом воздух, неодобрительно хмыкнул и повторил:

— Не дури, Димка. Иди проспись, а завтра сутра — как штык! Будем этого… Мудашева коньяком поить и извиняться.

— Я извиняться не буду. Дай, Пал Григорич, бумагу, и я напишу заявление по собственному.

— Не дам!

— Ну, как знаешь, — пожал я течами, встал и пошел к двери.

— Димка! По статье уволим… вернись.

Но возвращаться я не стал. Я вышел из Пашиного кабинета и пошел по коридору. На лестнице стояли и разговаривали Батя и Мудашев. На меня они посмотрели как… не знаю уж как… но, в общем, не очень дружественно. Посмотрели и ничего не сказали. Насвистывая, я спустился вниз и вышел на улицу. Ярко светило солнце.

Вот так я расстался с уголовным розыском.

Вот так я расстался в розыском. И запил. Впрочем, сначала встретился со своей агентессой. С той, которая навела меня на Волчка с Татарином. Агентессу звали Марина, и она была наркоманкой. Марину я официально не оформлял, работал с ней «накоротке». Стимул у нее был один — наркотики. Два года назад, когда мы с ней «законтачили», она путанила, уже вовсю сидела на игле. За два года потребная ей доза выросла в десять раз! Теперь ежедневно ей требовалось около грамма героина! Путанить, конечно, уже не могла… да и «товарный вид» безвозвратно потеряла.

Я позвонил ей из уличного таксофона, договорился о встрече. Она первым делом спросила: есть? Когда-то у нас были нормальные человеческие отношения. Но это совсем другая история.

Мы встретились в скверике, в квартале от ее хаты, давно превратившейся в притон. Я передал ей два чека и двести рублей. Для нее — ничто, но больше я ничего не мог сделать.

Объяснил ей ситуацию, предложил поработать с Валькой.

— Не, — сказала Марина, — не буду. Да и осталось мне недолго, Митя. Ты же видишь.

— Может, полечишься? — спросил я. Сам знал, что ерунду говорю.

— Не, не вставляет. Да и смысла нет, СПИД у меня нашли.

— Понятно, — сказал я. — Жаль.

— Мне — нет. Я уже устала, Мить. Хочу, чтобы поскорее… Сколько уже народа зажмурилось, а меня все никак Бог не приберет. Но теперь уж скоро. Чувствую. Ну… бывай, что ли?

Мы разошлись. Когда я отошел метров на десять, Марина вдруг окликнула меня:

— Митя.

Я обернулся, посмотрел на ее иссохшую фигуру в грязном плаще, на истощенное лицо. Марина подошла, взялась за пуговицу на моей куртке. Я уже знал, что она хочет сказать. Про наркомана всегда все знаешь… у них один интерес.

— Дай еще на дозу, — попросила она. Я сунул пятьдесят рублей из своих денег. Не прощаясь, она повернулась и ушла. Против солнца силуэт Марины был совсем черным.

После разговора с Брюнетом Петрухин зашел в кафе напротив метро.

В кафе Дмитрий принял сто граммов и пивка, потом еще сто граммов… потом продолжил дома. Короче, получилось как вчера.

Утром было отвращение к себе, к человечеству и к водке. А первой мыслью: надо тормозить! Кровь из носа, а надо тормозить, пока не отвезли в Скворешник или на Пряжку… С этими мыслями он просыпался уже неделю. Была в советские времена песня со словами: «Утро! Утро начинается с рассвета…» У бывшего старшего оперуполномоченного Дмитрия Петрухина утро начиналось с похмелья. Уже неделю. Чуть больше или чуть меньше. Точнее он сказать не мог. Приблизительно это можно было прикинуть по количеству пустых бутылок.

Нужно тормозить, подумал Петрухин и осмотрелся: не осталось ли чего? Чуда не произошло — ничего не осталось. Надо, обязательно надо тормозить, думал он, одеваясь, чтобы идти за опохмелкой. В зеркало старался не глядеть — стыдно. Когда совсем уже собрался выйти из квартиры, вдруг возникла еще одна проблема: деньги. В бумажнике сиротливо лежала десятка. Мятая и рваная, склеенная скотчем… В карманах куртки обнаружилась горстка мелочи — еще рублей десять.

Он побренчал мелочью и вышел из дому. Утро было солнечным, ясным, спешили на работу люди. Петрухину спешить было некуда. В ближайшем ларьке он купил бутылку пива, сел на борт чудовищной бетонной клумбы. Ни цветов, ни земли в ней не было. Была вода, в ней плавали разбухшие трупы окурков. Из-за окурков вода приобрела цвет чифиря. А может быть, торфяного болота.

Дмитрий Петрухин сидел на краю болота и пил пиво из горлышка. На него косились, но ему было наплевать. По пыльному асфальту гуляли жирные голуби, ворковали громко, утробно.

После пива в голове несколько прояснилось, он закурил и сплюнул в болото. Нужно тормозить, сказал он себе. Нужно тормозить и подвести какие-то промежуточные итоги. Итоги оказались таковы: за три последних месяца он едва не убил своего товарища (а если говорить прямо, не лукавя, то хуже чем убил) и проклят его женой. Он нахлебался кровавого абсурда чеченской войны. Женщина, которая его любила, ушла к другому. И в конце концов он потерял работу… Потерял то последнее, за что мог бы зацепиться и выплыть.

Именно теперь, когда он потерял работу, он осознал вдруг, насколько она важна для него. Нет, разумеется, он и раньше никогда не отделял себя от розыска… Но вот сейчас это ОТДЕЛЕНИЕ произошло. И все стало ясно. Все стало предельно ясно и от этой ясности — тошно… А ведь он жил розыском. Теперь их пути разошлись. Уголовный розыск без Петрухина обойдется… А как Петрухин будет жить без розыска?

Он сидел на краю болота, и ему хотелось выть. Тормозить больше не хотелось. Он снова обшарил карманы в надежде найти случайно затерявшуюся купюру… не нашел. А из нагрудного кармашка пиджака вытащил плотный четырехугольник картона с золотым тиснением: «ЗАО „Магистраль — Северо-Запад“. Голубков Виктор Альбертович. Генеральный директор».

Брюнет!

— Виктор Альбертович, — сказала секретарша, — вам звонит человек, который представился странно: Борисыч… соединять?

— Соединяй, — ответил генеральный директор, крутанулся в кресле и встал. Во время серьезного разговора он любил ходить по кабинету или, по крайней мере, быть на ногах. Возможно, думал Брюнет, это рецидив тех времен, когда фарцевал. Стоящий человек более собран и быстрее сумеет «сделать ноги»…

— Але, Брюнет!

— Привет, Борисыч… Хорошо, что позвонил. Никак, передумал?

— Еще не знаю. Может, и возьмусь. Мне нужно ознакомиться с обстоятельствами.

— Все, что знаю… Ты подъехать сможешь?

— А ты где?

— Записывай: Свердловская набережная, дом…

— Место, Брюнет, ты толково выбрал — Арсенальная, 7, совсем рядом. При надобности недалеко переезжать.

— Типун тебе на язык! Когда приедешь?

В офис «Магистрали» Петрухин приехал спустя три часа. Время требовалось, чтобы

элементарно прийти в себя: побриться, отмокнуть в ванной, попить чая. Меры примитивные, снять последствия недельного запоя они не могут, но Петрухин уже принял решение и откладывать его осуществление «на потом» не хотел.

Офис «Магистрали» производил впечатление уже с улицы. Даже самый невнимательный прохожий, который и по сторонам-то не глядит, а только себе под ноги, не смог бы его не заметить. Перед фасадом «Магистрали» неровный, в выбоинах, асфальт сменялся на двухцветную импортную брусчатку. Горели большие матовые шары и стояли синтетические деревья в больших кадках… Этакий маленький европейский оазис среди расейского убожества, отчего убожество это становилось еще более наглядным. На стоянке, обнесенной легкой ажурной оградой, стояло десятка два автомобилей. По большей части — иномарки. Над входом со сверкающими мраморными ступеньками нависал голубоватый стеклянный купол. Сверкала полированной бронзой литая плита: «Магистраль — Северо-Запад».

Все, как у людей, подумал Петрухин, входя в шикарную стеклянную дверь… Интересно, думал ли Брюнет десять лет назад, что сумеет так подняться?

Из застекленной будочки на Петрухина внимательно смотрел не очень молодой охранник.

— К Брю… к генеральному директору, — сказал Петрухин.

— Простите, ваша фамилия? — спросил охранник, и Дмитрий, подумал, что охранник из отставных офицеров. Он ошибся, из действующих.

— Петрухин.

— Вас ждут, Дмитрий Борисыч. По коридору прямо и налево. Там приемная генерального.

Внутри, как и снаружи, все было «на уровне»: от сверкающего паркета до длинноногих девах, снующих по коридору: евростандарт. Приемная… секретарша и знакомый уже телохранитель… компьютеры… «Виктор Альбертыч вас ждет…» Дверь… Брюнет.

— Я рад, что ты передумал, Борисыч… кофейку? Или коньячку?

— Минералки. Холодной…

Брюнет продублировал слова Петрухина в переговорное устройство, и появилась секретарша с минералкой, ногами и улыбкой.

— Трубы горят? — с пониманием поинтересовался Брюнет. Петрухин, не отрываясь от стакана, кивнул. — Ничего, Борисыч, трубы — наш профиль, поможем.

— Что значит: трубы — ваш профиль?

— ЗАО «Магистраль — С-З» входит в тройку крупнейших поставщиков труб по Северо-Западу.

— Нормально… трубы — довольно далеко от фарцовки шмотками, а, Витя?

— На первый взгляд — да. Но на самом-то деле нет никакой разницы, чем торговать. В основе все равно лежат бабки.

— Мудро, — сказал Петрухин. — Глыбко. Афористично. Ладно, давай-ка перейдем к делу.

— Охотно, Борисыч… Для начала, видимо, нам следует обсудить условия нашего… э-э… сотрудничества.

— Стоп! — поднял руку Петрухин. — Стоп, Витя. Ни о каком сотрудничестве нет и речи… пока, во всяком случае. У тебя, как я понял, сложилась не очень хорошая ситуевина с криминальной подкладкой. И тебе нужно, чтобы кто-то, кто рубит в деле, разобрался, что произошло… так?

— Так. У меня, Борисыч, из-за этой ситуации такие заморочки…

— Погоди, Брюнет. Погоди. О заморочках ты мне еще расскажешь. Сейчас я хочу, чтобы ты понял: за дело я возьмусь только в том случае, если оно действительно представляет интерес. Это — во-первых. А во-вторых, мне на хер не нужны никакие руководящие указания. Я должен обладать полной свободой. И если я вдруг открою, что эту мокруху организовал ты, например, то именно так я шепну в убойный отдел. Понял?

— Понял, — кивнул Брюнет. — Ни хера ты, Борисыч, не меняешься.

— Нет, Витя, я сильно изменился… Ну да ладно, это все лирика. Если тебя устраивают МОИ УСЛОВИЯ, то давай-ка перейдем к делу. Рассказывай, что у тебя приключилось.