"Травля лисы" - читать интересную книгу автора (Константинов Андрей, Новиков Александр)

Глава шестая ЖИЛ-БЫЛ ХУДОЖНИК ОДИН

Час в представлении творческого человека все-таки несколько отличается от общепринятой нормы. Видимо, творец смотрит на время отстраненно и свысока. По наблюдениям партнеров час художника Старовойтова отличался от обычного минут на сорок.

За время ожидания Купцов с Петрухиным успели трижды переговорить по телефону. Два раза — по существу вопроса: как конкретно брать за жабры художника? На чем колоть? Реально ли ожидать от него активного сопротивления? Может ли он быть вооружен?

Третий раз Купцов позвонил, чтобы поделиться мыслями на тему «Творец и Время»… в смысле: про порывы души, витающей там, где личности приземленной делать нечего. Петрухин внимательно выслушал и согласился.

— Верно, — сказал он. — Козлы они все и пидорасы… В карман поссатели.

Купцов глубину формулировки оценил, задумался… Из подъезда с рюкзаком на плече и этюдником под мышкой вышел Старовойтов.

— Вышел, — сказал Петрухин быстро.

— Вижу, — быстро отозвался Купцов. Человек с рюкзаком и этюдником остановился возле подъезда, посмотрел на солнце, выставив вперед лопату бороды. Купцов подумал, что сходство с фотографией полное, невзирая на прошедшие пятнадцать лет и тот отпечаток, который годы и водка наложили на лицо Старовойтова.

— Вижу, — отозвался Купцов. — Берем художника? А, Мить?

— Берем, — коротко и азартно ответил Петрухин.

По улице плелся скучненький пылевой смерчик… Прищуренными глазами Владимир Старовойтов смотрел на маленькое солнце, похожее на пятак милостыньки… А на Старовойтова смотрели два серьезных сорокалетних мужика:

— Берем!

Петрухин ловко выбросил ноги из салона «Фердинанда», утвердил их на пыльном асфальте… Хлопнул дверцей, и звук как-то сразу остался позади. Дмитрий боковым зрением видел, как художник медленно идет к своему «вееру». При желании очень легко можно представить, что хлещет ливень и крупные капли барабанят по колпаку черного дождевика. Слепой Киллер почти ничего не слышит из-за грохота капель по жесткому брезенту. Он медленно поднимает руку с…

…подрамником и кладет его на пыльный багажник «Жигулей».

— Добрый день, Владимир Павлович, — произнес Петрухин, подходя к Старовойтову справа.

Художник положил подрамник на ржавенький багажник, обернулся:

— Добрый день.

Взгляд его был спокоен и отнюдь не «горел безумным огнем». «Лучше бы горел», — подумал Петрухин. Безумие многое бы объяснило.

— Вы не могли бы уделить мне несколько минут для серьезного разговора? — спросил Дмитрий, глядя в глаза, фиксируя все движения Старовойтова… Наступил довольно ответственный момент — если художник причастен, он может выдать себя… ну, например, как бы невзначай, как бы ненароком, попробовать убить гражданина Петрухина Д. Б., используя «охотничий нож типа „Таежный“, №234876»… Впрочем, это маловероятно.

— А вы, простите…

— А я расследую дело, — перебил Петрухин художника, — о покушении на вашу первую жену.

Маленький пылевой вихрь давно исчез, пятачок милостыньки закрыло облаком… Старовойтов сказал:

— Судя по термину «покушение», Лисичка осталась жива?

— Да.

— Ранена?

— Нет.

— Я знал, что когда-нибудь так и будет… Что с моим сыном?

— С ним все в порядке.

— Ну что ж, давайте знакомиться, — сказал, протягивая руку, Старовойтов.

Петрухин смотрел ему в глаза… Прямо в глаза… в глаза.

…Пули летели, как майские жуки… палач в огромном капюшоне смеялся, с черного неба сыпались куски грома.

— Владимир Палыч, — сказал Петрухин, — Владимир Палыч, где сейчас находится принадлежащий вам спортивный пистолет модели МЦ-1, заводской номер 2316?

— О-о… а удостоверение ваше где, молодой человек?

— У меня нет удостоверения. Старовойтов облокотился на грязноватый борт «жигуленка», усмехнулся, показав явно вставные зубы:

— Ясно — частный детектив… А на вопросы ваши разве я обязан отвечать?

— Нет, не обязаны, — так же усмехаясь, ответил Петрухин. Его усмешка выглядела довольно зловеще.

— Вы не обязаны отвечать, — сказал подошедший Купцов.

Художник обернулся.

— Но лучше, если вы ответите: где вы были позавчера, в субботу, семнадцатого июня в восемь часов пятьдесят минут?

Старовойтов вставил ключ в замок дверцы, бросил, не оборачиваясь:

— А если я забыл?

— Бывает… это ваша плащ-накидка лежит на заднем сиденье?

— Иногда я ее надеваю… а что?

— Где ваш пистолет?

— На Большом Каретном.

— А точнее?

— А если я его потерял?

— Это очень худо для вас. Думаю, что нашу беседу лучше продолжить в прокуратуре.

Старовойтов похлопал ладонью по рюкзаку и сказал:

— Здесь он, в рюкзаке.

— Студии у меня нет, — говорил Владимир Павлович, — потому что художник я «ненастоящий». Не положено. Вот — все у меня здесь, — он обвел рукой гостиную квартиры-распашонки. — Здесь работаю, здесь бухаю, здесь схожу с ума…

Инспекторы СБ ЗАО «Магистраль-Северо-Запад» Петрухин и Купцов сидели в «мастерской» Старовойтова. На большом верстаке стояли бутылки с пивом, глиняные кружки, лежал крупно нарезанный сыр и — в центре — пистолет МЦ-1, № 2316… В квартиру поднялись после того, как Старовойтов прямо на улице продемонстрировал «маргошу», рассупонив рюкзак.

— Заряжен? — спросил Петрухин, сличив номер.

— Конечно, — ответил художник. — Если пистолет не заряжен — это не пистолет.

— У вас есть право на его ношение?

— Чудила ты… я ж в лес еду. Один. С ночевкой. Как без него? Зря вы его таскаете, можно огрести неприятности.

— Ну, этого добра я за свою жизнь столько огреб…

— Пистолет отберут.

— А вот это херово будет, обидно… Мне его очень хороший человек подарил. Даром что генерал-лейтенант… Жалко будет, жалко. — Старовойтов аккуратно убрал пистолет в футляр, усмехнулся:

— И вообще, вы его сначала отберите… попробуйте. — Он выпрямился, отбросил со лба прядь волос. — Ну что, есть еще вопросы?

— Есть, — ответил Петрухин. — Но отвечать вы не обязаны.

— Ладно, отвечу… если и вы на мои ответите.

— Попробуем.

— Ну, пошли тогда пиво пить. Какой тут, к черту, пленэр с эскизами?… Пиво-то пьете, детективы частные?

— Пьем, — за двоих ответил Петрухин. Спустя четверть часа они сидели за верстаком, в окружении картин, глиняных и деревянных скульптур в компании художника и пистолета.

— Лиса! Я любил ее… Я, мужики, любил ее и, вероятно, люблю сейчас. Хотя… последняя фраза построена неверно и следует сказать, что я люблю ее невероятно. А она — тварь. О, как она подла и жестока. Она готова пройти по головам к своему успеху. Да, собственно, она всегда так и делала: шла по головам, по людям, по судьбам… Вы, может быть, считаете, что я говорю ерунду? Что это во мне играют оскорбленные мужские амбиции? Дескать, бросила красотка неудачника, а он теперь хочет вдогонку отыграться, облив ее грязью?

Думайте, мужики, что хотите. А лучше всего — не думайте вовсе, пейте пиво пенное — интеллектуальная мощь будет широченная. Но я говорю вам правду: Лисичка в принципе могла бы служить моделью Влекущей Стервы… Но где, господа, тот мастер, который раскроет ее характер? Я — не берусь. А она… она абсолютно рациональна. Она строит свое европейски-стерильное будущее и походя разбивает сердца… да, да, ОНА РАЗБИВАЕТ СЕРДЦА. Но, кажется, сама она этого не замечает. Вернее, не считает нужным замечать.

Она прекрасно разбирается в людях… это, видимо, наследственное. Как-то Таня рассказывала мне, что ее маман (а она ведь, Таня-то, из очень простой семьи) обладала невероятным даром. Маман была буфетчицей в советской разливухе системы «чебуречная», где и поила трудящихся, а вкупе с ними и тунеядцев, портвешком… была такая эпоха, еще до Горбатого… Так вот, маман точно знала, кто будет пересчитывать сдачу, а кто — нет. Она не ошибалась. Она не ошибалась никогда! Ни с трезвыми, ни с пьяными. Она видела клиента с порога. Навскидку и насквозь. Старых и молодых! И в соответствии со своим могучим даром недоливала, недодавала, обсчитывала… Таня была в восторге от маминого таланта. И изрядная часть этого высокого дара ей передалась.

Да, да… ей передалась часть мамашиного таланта — она умеет заглядывать в человека, находить в нем слабинку и — подчинять, строить под себя, под свои интересы. По большому счету ей не нужен никто. Никто! Даже сын… Да, да! Я вижу ваш, Леонид, удивленный взгляд… вижу, вижу. Но, как нынче принято говорить, за базар отвечаю. Давненько уже, когда только-только мы с Лисичкой сошлись… а время было чумовое, горбачевское, перестроечное. Эйфория в жопе играла, и считалось тогда, что я большой художник с большим будущим… вот тогда мы сошлись. Я голову потерял от ее молодости, а она неверно оценила мою стоимость в баксах… ошиблась, значит! Так вот: довольно скоро Таня залетела. Залетела, и мы стали ждать ребеночка. Я в ту пору почти не пил… Да и зачем, судари вы мои? И так хмельной был, без водки. В голове — восторг и северное сияние… не в смысле коктейлей, а в смысле полного поглупения от простого человеческого счастья, от горизонтов бескрайних. От Лисы, мужики, от Лисы. Она, надо отдать ей должное, умеет создать у мужика иллюзию счастья и любви. И ты ей веришь. И думаешь, что она на всем белом свете видит только тебя, дышит только тобой и живет только ради тебя.

Однажды вечером зашел у нас с Лисичкой разговор о будущем нашего сына, нашего Никиты… да, да, граждане сыщики, именно Никиты. Я ведь Никитой хотел сына-то назвать, и Таня моя мне не перечила, а говорила: да, конечно. Обязательно будет у нас Никита Владимирович… Но потом все сумела повернуть по-своему. Да так, что я даже и не заметил. Так вот, зашел у нас разговор о будущем Никиты. Лисонька и говорит: вот… он будет такой, он будет сякой, он получит Нобелевскую премию. Я отвечаю: при чем здесь Нобелевская премия? Был бы человеком…Э-э, говорит моя Таня, человеков вокруг — тьма. Об них ноги вытирают. Быть человеком — все равно что быть ковриком. Пройдут по тебе и не заметят. В жизни нужно добиться такого положения, чтобы это ты мог о других ноги вытирать… Ой, говорю, Тань. С душком философия-то… Да и вообще, говорю, пусть Никитка сам свою жизнь строит… Нет, говорит она. На самотек пускать ничего нельзя. Настоящего победителя надо строить!… Постой-постой, говорю! А если он сам не захочет? А если он, не дай-то Боже, родится как у Кати девочка?… А у Кати — это сестра моя двоюродная — девочка родилась ненормальная, даун. А-а, говорит моя Таня, как у Кати? Таких, как у Кати, и из роддома брать незачем. На них время тратить — нерационально, бессмысленно. Таких надо ОТБРАКОВЫВАТЬ. Представляете! Нет, вы представляете? Меня аж передернуло всего… Вот тогда я первый раз что-то про нее понял. Впрочем, я тут же убедил себя, что я не прав. Лиса всегда умела добиваться нужного эффекта. Умела она закомпостировать мозги. Причем сделать это так, что ты ей верил. Ты себе не верил, а ей — верил.

Всех, кто встречается на ее пути, Лиса использует. Свою мамашу Таня переросла на голову. Или на две… Не знаю, не знаю и не хочу сравнивать даже: мамаша ее, которая всего на четыре года меня постарше, в другое время росла. Она запросто обсчитывала пьяных, недодавала по пятнадцать-двадцать копеек, но ей в голову не приходило, что больных детей нужно ОТБРАКОВЫВАТЬ… Теперь вы меня поняли?

Они просидели за пивом около часа, расстались приятелями. Дали совет художнику — пистолет с собой не носить. Тот согласился, что — да, не будет, но у партнеров осталось мнение, что будет за милую душу…

— Что же? — сказал Петрухин. — Один кружочек в своей схеме можешь перечеркнуть. Наш Пикассо вне подозрений.

— Но есть еще новая жена Старовойтова, — сказал Купцов. Партнеры сидели в том самом кафе, откуда звонила Любовница. — Она, кстати, моложе господина художника на семнадцать лет. Тоже, знаешь ли, фактик многозначительный. Наводит на некоторые не особо глубокие мысли.

— А смысл? Какой ей смысл давить на Лису?

— Ревность, Дмитрий. Банальная бабская ревность.

— Кажется, Старовойтов не давал таких оснований, — возразил Петрухин. — Он, если я понял его правильно, с Лисой контактов не имеет.

— В общепринятом смысле — да, — согласился Купцов. — Он не ездит к своей Лисичке трахаться, не пишет ее портретов. Но он вполне мог в нетрезвом состоянии рассказать своей Ирине то же, что и нам. На тему: стерва, блядь, но я все еще ее люблю… Вот тебе и ревность. Да еще скрытая, загнанная внутрь. Динамит, Дима. Молотов-коктейль!

— Сермяга в твоих рассуждениях, конечно, есть. Но это всего лишь одна из версий. Более того: теперь, когда я услышал рассказ господина художника, я думаю, что врагов у Лисы может быть гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Но нам нужен только один… всего один.

Петрухин прикурил, помолчал, глядя на Купцова сквозь дым, и добавил:

— Всего один, но озлобленный настолько, что прислал киллера. Это не может быть случайный человек… Это кто-то из ближнего круга. Он рядом. Он совсем рядом. И наша задача — вычислить его… Что с распечатками, Леня?

— Будут только завтра утром.

— Э-ге ж, хлопчик… теряем время. Совсем не тоже. Предлагаю в целях более плотного использования служебного времени: а) затеять пьянку; б) провести оперативное мероприятие «Гадалка».

— Кинем монетку, — предложил Купцов. Кинули. Выпала «Гадалка».

Последнее время… странные слова какие: «последнее время»… Последнее время Татьяна Андреевна Лисовец жила в сумерках. Не в тех романтических сумерках, где признаются в любви, читают Блока, где уснувшая река, белеющая перчатка, шуршащие у огня лампы мотыльки и беспечность, беспечность… Последнее время Таня Лисовец жила в тревожных сумерках большого города, где все — двусмысленность, ложь и опасность… где живет и каждую секунду множится страх. Где крик «скорой», где оборотни улыбаются белозубо, где витрины-витрины-витрины и нет проблемы с одноразовыми шприцами, где мертвые всадники на рассвете растворяются над Финским заливом… Это сумерки города.

Тане последнее время было худо. Ей было очень страшно. Таня задернула шторы и сидела в сумерках посреди дня. Стоял перед глазами черный человек в черном дождевике с огромным капюшоном. Черный человек вышел из грозовой темени одновременно с ливнем, просверком молнии и обвальным грохотом неба. Таня помнила свой крик и стремительный бросок внутрь автомобиля. Странно — враждебного, неуютного, как будто чужого, наполненного свистом маленьких свинцовых пулек. Она помнила все.

Когда зазвонил телефон, Таня лежала на диване в гостиной. Вставать очень не хотелось, но телефон звонил… Таня села, опустила босые ноги на паркет. На дисплее АОНа высветились семь цифр номера. В полумраке зашторенной комнаты цифирь мерцала, светилась багрово, тревожно. Тане показалось, что номер знакомый. Она прищурила глаза, вглядываясь, узнавая, и — узнала.

На дисплее горел номер, с которого звонила Любовница.

На цыпочках, крадучись, подошла Таня к телефону. Положила на трубку холодную, узкую ладонь.

— Ну? — спросил Купцов.

— Обматерила она меня по полной программе, — ответил Петрухин сокрушенно. — Ругается, как старшина-сверхсрочник.

— А ты чего, другого ждал? — спросил Купцов с ухмылкой. — Ишь чего удумал — звонить с номера, которого она панически боится.

Петрухин почесал затылок, сказал:

— Да-а-а!