Андрей Константинов Александр Новиков
Мусорщик

Часть первая. VIP

День был наполнен теплом. Майским, ласковым, с шелестом молодой листвы за окном… Потом придет лето с жарой, духотой, бензиновым выхлопом в бесконечных пробках, с облаками тополиного пуха. От майского очарования не останется ничего.

Наумов встал из-за письменного стола, подошел к окну и присел на подоконник. В саду щебетали птицы, перемежались светотени, двое работяг под присмотром охранника выкладывали декоративным камнем бережок искусственного водоема… Николай Иванович прикрыл веки. Работать совершенно не хотелось. Хотелось махнуть на все рукой, сесть в машину и уехать за город. С Людмилой, но без охраны, без телефона, без водителя… Он отлично понимал, что это невозможно, неуместно, не ко времени. И вообще — глупо… Уже несколько лет он не покидал помещения (дома, банка или офиса) без охраны. И, конечно, без телефона. Уже года два, а может и больше, он не сидел за рулем.

Солнце приятно грело лицо, ветерок слегка шевелил волосы. Парадоксальная ситуация, подумал Николай Иванович, чем большего ты достиг в жизни, тем меньшей свободой обладаешь… Ты можешь покупать заводы, газеты, политические партии, проводить или блокировать законы, но не волен распорядиться своим временем. Чем-то все это напоминает пресловутый бег белки в колесе: и бежать нет никакого смысла, и остановиться нельзя… уже нельзя. На тебя завязаны сотни людей самого разного уровня, на тебя замыкаются десятки контрактов и сделок. Достаточно расслабиться, потерять хотя бы частично контроль и — все это начнет рушиться, стремясь раздавить тебя самого… И ведь, скорее всего, раздавит! Раздавит, похоронит под грудой обломков, под облаками пыли… А на развалины бросятся толпы мародеров.

Да еще эти выборы на носу! О, Господи!

При мысли о выборах Наумов открыл глаза и слез с подоконника. Предстоящие выборы губернатора Санкт-Петербурга были самой главной головной болью… Избирательная компания уже съела немало денег, а победа Толика была далеко не гарантирована.

Николай Иванович быстро пересек кабинет, сел за стол и раскрыл зеленую папку. Папка содержала заключение группы аналитиков о перспективах действующего мэра на предстоящих в июне выборах. Вся информация носила гриф «Строго конфиденциально»… вся информация была, мягко говоря, не очень оптимистичной. Николай Иванович перелистнул несколько страниц и просмотрел заключительную часть: «…учитывая, что действующий мэр реально сосредоточил в своих руках значительные финансовые и административные ресурсы, его позиции выглядят весьма основательно… Однако следует заметить, что кандидат довольно сильно скомпрометировал себя в глазах „простого народа“ личной нескромностью, пристрастием к т.н. „светской жизни“. Демократическая эйфория электората пошла на убыль (см. приложение N 3 — результаты выборочных опросов). Население заинтересовано в приходе во власть „человека дела“, каковым представляется противник мэра — В.А.Яковлев.

В свете изложенного, победа мэра представляется реальной, но избрание его в первом же туре голосования маловероятно. Наши рекомендации по проведению дополнительных PR-акций изложены в приложениях N 4, 4А. Однако следует учесть, что проведение этих мероприятий потребует огромных финансовых вложений».

Дальше Наумов читать не стал, захлопнул папку. Собственно, он знал весь текст. Да и выводы аналитиков не содержали ничего нового или неожиданного… Может, может Толян пролететь! А ведь сто раз говорили: Толик, не борзей! Будь скромнее, Толя… Куда там! Распустил хвост, как павлин, каждый день — презентация… Светская, бля, жизнь!… Упивался своим краснобайством. Дело, правда, делать не мешал. Жил, как говорится, сам и давал другим… столько пенок, сколько при Толике, никто и нигде не снимал! Ну так тем более беречь нужно место. Зубами цепляться. А он этими самыми зубами только бутерброды с икрой надкусывал… вместе со своей… мадам. А Неглазов все это каждый день — по ящику! По ящику! Да-а… ситуация. Сплошная головная боль.

Зазвонил телефон. Наумов отвлекся от мрачных мыслей, посмотрел на аппарат. Он не знал, что этот телефонный звонок принесет ему еще большую головную боль.

Николай Иваныч взял трубку:

— Але… слушаю.

— Приветствую, Николай Иваныч… Тихорецкий беспокоит.

— А, Паша! Привет, дорогой. Как служба?

— Служим, Николай Иваныч. Не покладая рук.

— Как-как? Не прикладая рук? Эт-то здорово.

— Э-э… в беззащитного милиционера легко камень бросить…

— Чего это ты беззащитным-то стал? Неужели даже пистолеты налево толкнули? Или только патроны? А, Пал Сергеич?

Тихорецкий рассмеялся, показал, что юмор ценит, на шутку не обижается, что человек он простой, прямой, честный… хоть и первый заместитель начальника ГУВД:

— Только патроны, — ответил он. И добавил: — Я по делу к тебе Николай…

— А-а? Ну, излагай — слушаю.

— Ты просил сообщить, когда крестничек освободится.

— Да, — сказал Наумов. И напрягся. — Да, слушаю.

— Постановление президиума горсуда ушло в Тагил.

— Когда?

— Сегодня.

— Так-так… хорошо. Спасибо, Пал Сергеич. А когда реально наш друг сможет выйти?

— Я думаю, через два-три дня. Как только бумаги придут в «тринадцатую» — так и освободят. В таких случаях освобождают немедленно, по получении постановления.

Наумов помолчал, глядя в окно. Листва шелестела, трепетала под легким теплым ветром. Молчал и Тихорецкий.

— Что же… спасибо, Пал Сергеич. Хорошую ты новость принес. Видишь — помогли все-таки человеку. Не должен невиновный в тюрьме сидеть… И так помариновали парня.

— Да, неприятная история. Но он до некоторой степени сам виноват: неразборчив в знакомствах… Согласен, Николай Иваныч?

— Согласен, Пал Сергеич, — ответил банкир полковнику. — Ну, спасибо за звоночек… в долгу не останусь.

— Какой долг? — возмутился Тихорецкий. — Чем могу — всегда рад, в пределах, так сказать, компетенции.

Наумов положил трубку, закурил. Взял из шикарного письменного прибора ручку. На чистом листе бумаги написал: $ 50`000`000. Потом поставил знак «разделить на 2» и написал результат: $ 25`000`000.

Даже если поделить выкуп за крестничка пополам, то все равно сумма получается такая, что… хорошая, в общем, сумма. Абсолютно не сопоставимая с дивидендами от победы мэра на предстоящих выборах, но, тем не менее, весомая. Если ее вложить в выборы, она вернется в десятикратном размере.

В уральском небе светило солнце. Лучи падали на металлические лабиринты Красной Утки — ментовской зоны УЩ 349/13. Сегодня зону покидал один из ее жителей… Явление, прямо скажем, совершенно заурядное. Редкий день кто-то не освобождается. Контингент «тринадцатой» насчитывает около 2000 человек. Ежедневно один, два… несколько зэков выходят на волю. Дело обычное. 6 мая 1996 года из «тринадцатой» освобождался бывший журналист питерской «молодежки» Андрей Обнорский. Определенный судом конец трехлетнего срока истекал 30 сентября 1997 года, то есть спустя полтора — без малого — года… Обнорский освобождался на основании пункта 1 статьи 5 УПК РФ — за отсутствием события преступления. Случай, прямо скажем, нечастый.

Светило солнце, щелкали электроприводы замков на дверях. Обнорского провожал лагерный кореш — бывший питерский опер уголовного розыска Александр Зверев. Андрей уходил на волю, Сашка оставайся досиживать. Отбывать ему оставалось чуть больше года.

Зверев проводил Обнорского до той черты, до которой допускают зэка. Щелкнул электропривод… Обнорский последний раз обернулся. Он посмотрел на Зверева темными напряженными глазами. Сашка подмигнул… Удачи тебе, журналист!… И тебе удачи, опер! Держись.

И снова щелкали замки. Открывались и закрывались стальные двери. Казалось, они никогда не кончатся. Но они все же кончились. Обнорский вышел с территории зоны… Еще не на волю, а в примыкающий к зоне административный сектор. Здесь его окликнули:

— Обнорский!

Он обернулся на голос, прищурился и увидел лагерного опера, старшего лейтенанта Петрова. Два месяца назад Петров прихватил Андрея с левой продукцией. Андрей работал тогда кладовщиком в мебельном цехе и реально мог получить «довесочек» — года два, хотя никакого навару с левых диванов не имел… Но оперу-то было все равно. Ему хотелось получить показания на кума, и он начал давить Обнорского… журналист выстоял, показаний не дал. Выручил его хозяин.

— А-а, гражданин начальник! — воскликнул Обнорский почти радостно. Старшего лейтенанта он не любил. Впрочем, Петрова никто не любил. С дерьмецом был старлей, обожал попрессовать слабого и прогнуться перед сильным.

— Ну, зачем так, Андрей… э-э… Викторович, — отозвался Петров. — Наслышан уже. Рад за вас. Рад, что справедливость все же восторжествовала. Что ж они там, в Питере, сразу разобраться не могли?

Обнорский быстро понял, что нужно от него лагерному оперу. Понял, что их встреча отнюдь не случайна. Он отлично помнил, как Петров называл его ублюдком и обещал превратить в говно… Пришла пора слегка поквитаться. Зла на опера Андрей не держал, но желание поучить хорошим манерам было. И весьма сильное. — …Что же они, там, в Питере, сразу разобраться не могли?

— Сам удивляюсь, Антон… э-э… Николаич… Сам, право, удивлен, что так долго тянули. Договаривались-то всего на пару месяцев.

— Не понял, Андрей Викторович. О чем договаривались?

— Да это я так… не важно! Вот ежели бы вы разбирались с моим делом, то — я убежден! — разбирательство было бы объективным и в высшей степени тактичным.

Петров отвел взгляд.

— Зря вы так, Андрей Викторович. Я ведь не со зла… всякое в жизни-то бывает. Вы же журналист… должны уметь понять, — сказал Петров.

Обнорский широко улыбнулся и ответил с чувством:

— Да и я не со зла! Кто старое помянет… Главное, чтобы читатель правильно во всем разобрался. Кто ист ху, так сказать.

— Писать будете? — живо и настороженно спросил Петров.

— Я журналист. Работа у меня такая. Не зря же я на все эти мытарства согласился, а? — сказал Обнорский и подмигнул оперу. А может и не подмигнул, а так… моргнулось ему против солнца глядючи.

— То есть… — пролепетал грозный опер Петров — вы что имеете в виду?

— Как говорится: что имею, то и введу, — ответил Андрей. — Сам сообрази, Николаич… ты же толковый опер.

Толковый опер смотрел растерянно. Что-то очень нехорошее чудилось ему в намеках этого странного журналиста.

— Ну ладно, — сказал Обнорский, — подскажу. Ну сам посуди: часто ли человеку… несудимому, кстати, человеку-то… За которого хлопочут… часто ли такое бывает, чтобы за ствол сразу треху лепили, а?

— Нет, не часто… Обычно — год, полтора. А то и вообще — условно.

— Вот видишь! А часто бывает такое, чтобы журналистов в ментовскую зону сажали? — продолжал Андрей.

— Н-нет…

— А чтоб потом освобождали за отсутствием? А? Бывает такое?

Петров начал понимать, изменился в лице.

— Так значит… — сказал он.

— Так значит, — перебил Обнорский, — мы эту операцию долго планировали. Утверждали на уровне министра МВД. Так-то, брат Антоша.

— Вы… серьезно? — тихо произнес Петров.

— Нет, шучу, — строго сказал Андрей, щурясь на солнце. И было очевидно, что так не шутят. — Ну, бывай, брат… Книжку я тебе пришлю, как выйдет. С автографом. А министр тебе свой автограф пришлет.

Обнорский подмигнул. Теперь уже явственно подмигнул и пошел оформлять бумаги. Ошеломленный Петров долго смотрел ему вслед.

Через час свободный гражданин вышел на волю. Во внутреннем кармане бушлата лежала справка об освобождении. Вторая справка подтверждала, что гр. Обнорский А.В. во время заключения трудился. Это для трудовой книжки, чтоб стаж шел… И, разумеется, в кармане лежала копия постановления президиума горсуда Санкт-Петербурга. Там же была и некая сумма денег. Не особо большая. Достаточная только для того, чтобы добраться домой поездом, плацкартом.

Вторая пачка денег — потолще гуиновской — лежала за подкладкой. Там же был зашит сувенирный «самурайский меч». Его Обнорскому подарил напоследок начальник оперчасти. Сделал он это, разумеется, не из какой-то особой любви к Обнорскому, нет… Им двигали те же побуждения, что и оперком Петровым: не написал бы журналист на воле чего такого… А денег подкинул Сашка: потом отдашь. На поезде долго трястись, а самолетом р-раз — и дома. Да и переодеться надобно, неловко в Питер в зэковской робе.

Брать в долг Андрей не любил, но у Сашки взял легко. Теперь, собственно, их связывало уже столь многое, что считаться из-за пары сотен долларов было неуместно.

Андрей наконец-то вышел на волю. Он знал, что зона находится в черте города, в Дзержинском районе, на пересечении Нижненаволоцкого шоссе и улицы Кулибина… По-другому район назывался Новая Кушва. Все это он знал, но, оказавшись вдруг на обычной улице с трамвайными путями и остановкой, как будто слегка растерялся. Освобождение не было для него неожиданностью, и все же мгновенный переход из зарешеченно-изолированного мира в мир свободы произвел очень сильное впечатление.

Он стоял, щурился от яркого солнца и с неким отстраненным любопытством смотрел на улицу и на забор тринадцатой зоны. Он никогда не видел ее снаружи. Зона снаружи была совсем не похожа на зону и запросто могла бы быть режимным заводом. Забор с колючкой, проходная, корпуса и трубы над забором. Возможно, такова отечественная специфика: заводы похожи на зоны, а зоны на заводы… Что-то в этом есть символическое.

Андрей закурил. Он не замечал, что за ним внимательно наблюдают несколько пар глаз… ничего он не замечал. Чтобы понять его состояние, нужно было бы сначала пережить ЛИШЕНИЕ СВОБОДЫ. Андрей стоял на улице, курил, щурился… ОН БЫЛ СВОБОДЕН!

Вдали показался трамвай, и Андрей, прихрамывая, двинулся к остановке… Господи, неужели сейчас он поедет на трамвае?

Это казалось почти невероятным. А трамвай, полязгивая на рельсах, приближался. Вернусь в Питер, подумал Андрей, целый день буду кататься на трамвае. Может быть, мне попадется счастливый билет. И я его съем. И стану зайцем. Потом буду пойман контролерами… я буду объяснять им, что билет счастливый, что я его съел… знаете, есть такая примета? Я буду препираться долго и самозабвенно, но потом все-таки заплачу штраф.

— Здравствуйте, Андрей Викторович, — сказал приятный мужской голос сбоку.

Обнорский резко обернулся… и сразу все понял. Светило солнце весеннее, дымилась сигарета, освобожденный за отсутствием состава преступления питерский журналист Андрей Обнорский шел к трамвайной остановке и мечтал о счастливом билете, но…

— Здравствуйте, Андрей Викторович. Меня зовут Александр Петрович. …Он сразу все понял. Очень уж знакомой была ситуация: доброжелательное лицо Александра Петровича, которого он раньше никогда не видел, но мгновенно его «узнал». Аккуратная стрижка, неброский галстук, внимательный взгляд и, конечно же, серая «волга» за спиной. С незапоминающимся номером и незапоминающимся водителем.

— Наверно, я должен сказать, что мне очень приятно? — спросил Обнорский с усмешкой.

— Необязательно. Вы можете этого не говорить… хотя мы прибыли специально для того, чтобы встретить вас и помочь.

— А кто это — «мы»?

— Нас прислал Роман Константинович.

Обнорский швырнул сигарету на пыльный асфальт. Ветер покатил ее к остановке.

— А почему я должен вам верить? — спросил журналист.

— Роман Константинович просил показать вам вот это, — сказал Александр Петрович и протянул Обнорскому цветное фото «10x15».

Снимок Андрей узнал сразу. Он был сделан около месяца назад в кабинете кума. На фото рядом стояли Обнорский и полковник Сектрис. Полковник прилетал специально, чтобы сообщить Андрею о скором освобождении и наладить «радиомост» с Катей. Роман Константинович на снимке улыбался, а Андрей стоял бледный, напряженный. Черная с проседью борода еще больше оттеняла бледность кожи. Обнорский взглянул на фото и пожал плечами.

— Кроме того, — продолжил Александр Петрович, — вы можете связаться с Романом Константиновичем по телефону. Он подтвердит мои слова.

— И что же вы хотите? — спросил Андрей.

— Я уже говорил: помочь вам… у нас машина. Через два часа будем в Екатеринбурге, а там на самолет и — домой.

— Спасибо, я сам доберусь.

— Извините, Андрей Викторович, но у меня приказ… Нравится вам или нет, но я обязан сопроводить вас до Питера.

Подошел трамвай, двери раскрылись и выпустили прапорщика из персонала «тринадцатой». Прапорщик Пивоваров с изумлением уставился на Андрея. Об освобождении Обнорского он еще не знал.

— Обнорский! — сказал он. — Ты что? Ты как здесь?

«Да что же это за непруха-то такая? — подумал Андрей с раздражением. — Что вы мне душу мотаете? Что вам всем от меня надо? Раз в жизни на свободу вышел… и — на тебе! Со всех сторон засада».

Андрей вздохнул и, воровато оглядевшись по сторонам, заговорил быстро и горячо:

— Тихо. Тихо, Коля, не ори. Тут, понимаешь ли, такое дело… Я ненадолго. Ты шум не поднимай, я заплачу.

— Что-о? — ошеломленно протянул Пивоваров.

— Баксами заплачу, — говорил Обнорский. — Ну нету больше сил сидеть, понимаешь? А я домой съезжу на недельку и вернусь. Договорились, Коля? Это же не побег…

— А ну-ка! — закричал Пивоваров, хватая Обнорского за рукав.

Александр Петрович неодобрительно покачал головой и скомандовал:

— Отставить, товарищ прапорщик.

— А ты кто такой? — агрессивно спросил Пивоваров. Он был убежден, что пресек побег. — Сообщник?

— Вот мое удостоверение, — сказал Александр Петрович и показал Пивоварову книжечку бордового цвета.

Лицо у прапорщика вытянулось. Оно выражало крайнее удивление и «напряженную работу мысли». Наверно, это было смешно, но ни Обнорский, ни Александр Петрович даже не улыбнулись. Трамвай зашипел сжатым воздухом и закрыл двери. Уехал. Андрей посмотрел ему вслед.

Прапорщик все еще соображал.

— Андрей Викторович освобожден решением суда, — сказал Александр Петрович. — Показать бумаги?

Пивоваров наконец-то понял, что ошибся. Что так не бегают. Он отпустил рукав Обнорского. На лице прапорщика появилось выражение разочарования.

— Ну, Обнорский, ты даешь, — сказал он. А трамвай уехал.

Подкатила «волга». Андрей подмигнул Пивоварову и сел на заднее сиденье. Рядом опустился Александр Петрович. Хлопнули дверцы, и машина резко взяла с места. Вслед за ней тронулась красная «пятерка».

— Что же вы представление-то устроили, Андрей Викторович? — недовольно спросил Александр Петрович. — Вот заломал бы бравый прапор вам ручонку, потащил бы обратно в казенный дом.

— А вы на что? — сказал Обнорский. — Вас сюда зачем прислали? Вы обязаны были прапорщика убить, снять с него скальп и станцевать канкан. А вы… А вы вместо этого… Да я на вас жалобу напишу! Коллективную.

Александр Петрович досадливо махнул рукой: что, мол, тут поделаешь?

— А вы рукой-то не машите, — сказал Обнорский. — Что это вы себе позволяете? Я — офицер, и ваша бесцеремонность совершенно неуместна. Она, может быть, оскорбляет мое человеческое достоинство.

Андрей гнал дуру, но уже чисто механически, без интереса. Его трамвай уехал. И другого не будет. Не будет никогда. Обнорский продолжат гнать дуру, возмущаться и негодовать по поводу отсутствия цветов, шампанского, цыган и голой Клавки Шиффер на серебряном подносе и с розовым бантиком на попке. …Но трамвай ушел, и другого уже не будет никогда. И только пыльный ветер над рельсами… и скучное лицо кондуктора… и стук колес… Следующая остановка — конечная.

— Будете звонить Роману Константиновичу? — спросил Александр Петрович.

— Нет, — качнул головой Андрей, — позже.

— Как знаете, — сказал конвоир, — а я обязан доложить.

Он пробежался пальцем по клавиатуре телефона. Абонент отозвался быстро. Александр Петрович сказал в трубку:

— Доброе утро, Роман Константинович. Рогозин на связи… Встретили господина журналиста… Да, нормально, без проблем… Едем… Что?… Нет, не захотел. Сказал: позже… Обязательно передам… да… да… Буду держать вас в курсе… Всего доброго.

Он выключил телефон и произнес, обращаясь к Андрею:

— Роман Константинович передает вам свои поздравления по случаю выхода на свободу.

— Мерси, — процедил Обнорский.

— Андрей Викторович, — сказал Рогозин, — зря вы так. Поверьте, что мы здесь присутствуем не в качестве конвоя. Наша задача — обеспечить вашу безопасность. Вы вольны распоряжаться собой. Может, хотите нормально, по-человечески пообедать? Может быть, по женскому обществу соскучились? Мы же все это понимаем… В багажнике, кстати, лежит гражданская одежда для вас.

— Саша, — подал вдруг голос водитель.

— Да?

— По-моему, ты поторопился сообщить, что у нас нет проблем.

— А что такое?

— У нас на хвосте бээмвуха.

Обнорский и Рогозин одновременно посмотрели назад: за красным «жигуленком» ехал темно-синий БМВ. Запиликала лежащая на переднем сиденье радиостанция. Рогозин перегнулся и взял ее в руку. Лицо у него, заметил Обнорский, стало напряженным.

— Слушаю, — сказал он, поднеся рацию ко рту.

— Петрович, — раздался голос из рации, — у нас хвост.

— Вижу. Когда они зацепились?

— Прямо от зоны.

— Чего же молчишь?

— Вот и говорю. Я и сам еще не уверен. Возможно, совпадение.

— Возможно… все возможно. Однако лучше проверить.

На ближайшем перекрестке проверили. «Волга», а за ней и «пятерка» резво рванули под красный. Водитель БМВ, нисколько не смущаясь, повторил тот же маневр.

Стало ясно, что никакого совпадения нет. Их «ведут» и даже не пытаются маскироваться.

— Наглые ребятишки, — сказал Рогозин. — Но ничего, сейчас мы с них спесь собьем. Он снова взялся за телефон.

— Максим Максимыч? — спросил Рогозин. — Добрый день. Моя фамилия Рогозин, зовут Александр Петрович. Вам привет передает Роман Константинович Семенов… да, точно так… спасибо. Спасибо. Максим Максимович, у меня вот какого рода к вам просьба. Мы тут у вас в командировке, можно даже сказать — проездом. Нас явно преследует некий автомобиль. Нельзя ли проверить, что за люди?… Нет, только проверить… Хорошо… Очень хорошо. Спасибо. Записывайте номер.

Рогозин продиктовал номер БМВ, потом сообщил свой.

— На выезде из города их остановят, — сообщил он, когда закончил разговор с неким Максимом Максимовичем. Обнорский подумал, что этот Максим — скорее всего, из местного милицейского или чекистского начальства.

На выезде из Нижнего Тагила стоял стационарный пост ГАИ.

— Тормози, — скомандовал водителю Рогозин.

«Волга» и «пятерка» сопровождения съехали на обочину. Рогозин вышел и закурил. Он равнодушно смотрел, как старший лейтенант-гаишник ткнул жезлом в БМВ. Какие инструкции офицер ГАИ получил от заместителя начальника УФСБ, Александр Петрович не знал, но выглядело все круто. К бээмвухе подошли два автоматчика, и — пока старлей изучал документы — они контролировали автомобиль снаружи. Водителю и двум пассажирам пришлось выйти, открыть багажник. На Рогозина, беспечно покуривающего у «волги», водитель — крепкий мужик лет сорока — посмотрел зло.

Процедура проверки документов и осмотра автомобиля заняла минут пять. После этого старлей подошел к «волге», козырнул:

— Старший лейтенант Козырев.

— Майор Рогозин, — представился Александр Петрович.

— Все трое — сотрудники частной охранной фирмы «Центурион». Один — бывший сотрудник РУОПа. Вооружены, но на оружие есть разрешение. Чем я еще могу вам помочь?

— Спасибо, старший лейтенант, ничего не нужно.

— А то смотрите, товарищ майор: могу придержать их под видом проверки на угон.

— Спасибо, не нужно.

— Как хотите, — ответил гаишник.

Спустя несколько секунд три автомобиля покинули пост. Рогозин отзвонился Семенову, доложил об инциденте. Полковник выслушал и высказался в том духе, что предполагает, кто прислал наблюдателей в БМВ.

Машины мчались по хорошему шоссе в Екатеринбург. Стояли сосны вдоль дороги, светило солнце, и воздух был прозрачен. От Нижнего Тагила отъехали уже километров на шестьдесят, когда встречные водители начали мигать дальним светом, предупреждая о том, что на дороге ГАИ.

«Волга», а вслед за ней «пятерка» и БМВ снизили скорость до положенных девяноста. Гаишный «жигуленок» стоял на обочине, возле него прогуливался рослый лейтенант. Увидев кавалькаду, он оживился и тормознул «волгу». Соответственно, остановились и остальные. Зеркально повторилась сцена проверки документов. Теперь документы предъявляли водитель и пассажиры «волги», а жлоб из БМВ покуривал у машины, скалил зубы.

Потом он выслушал «доклад» инспектора:

— Московский чекист. Майор. Водитель из частной конторы «Консультант» и еще откинувшийся зэк с «тринадцатой». Тачка по доверенности. Интересная у них компания.

— Да, очень интересная, — согласился водитель БМВ, угостил лейтенанта сигаретой и двинулся догонять отъезжающую «волгу».

— Ну и козлы, — сказал Александр Петрович раздраженно. — Вконец оборзели! Дай-ка, Сережа, рацию.

Водитель протянул коробочку уоки-токи, и Рогозин вызвал «пятерку».

— Витя, — сказал он в микрофон, когда «пятерка» отозвалась. — Меня эти козлы достали. Сделай так, чтобы я их больше не видел.

— Понял, — отозвалась рация. — Сделаем.

«Волга» резко ушла в отрыв.

Водитель «пятерки» «придержал» бээмвуху, давая «волге» оторваться. На узкой дороге сделать это несложно.

Пассажир «пятерки», бывший командир взвода спецназа ГРУ, невозмутимо вытащил из сумки массивный двадцатитрехмиллиметровый полицейский карабин КС-23М «Дрозд», щелкнул складным прикладом.

— Ща, братаны, угощу я вас, — сказал Виктор Рябов, загоняя в подствольный карабин цилиндры картечных патронов. — Долго помнить будете.

Рябов на ходу распахнул дверцу и показал ужасный ствол карабина (двадцать три миллиметра — палец свободно входит!) водителю БМВ. Такие штуки производят сильное впечатление! Водитель БМВ невольно затормозил. «На обочину», — показал стволом Рябов.

Спорить водила не стал. Через несколько секунд бээмвуха остановилась. Рябов выскочил из «пятерки», продолжая удерживать машину на мушке.

— А ну выходи, уроды! — скомандовал он. Из бээмвухи выбрались трое. Вид у всех был довольно-таки растерянный.

— Э-э, — сказал один. — Ты че, брат?

— Не брат ты мне, сучара, — ласково ответил Рябов. — Чего за нами ездите? Смерти ищете, бойскауты сраные?

— Да мы ничего… нам приказали.

— Кто приказал?

— Директор. Мы и сами ничего не знаем. У него заказ из Питера: отследить этого чувака, что с зоны откинулся, до посадки на поезд или самолет. Слышь, ты че? Ты пушку убери…

— Сейчас уберу, — ответил Рябов и выстрелил навскидку в левое переднее колесо.

Почти шестьдесят граммов картечи, выпущенной с дистанции меньше пяти метров, просто оторвали нижнюю часть покрышки, испещрили оспинами асфальт.

— Ой, — сказал Виктор, — никак колесо спустило? Запаска-то есть?

Трое мужчин у машины ошеломленно молчали.

— Есть, говорю, запаска?

— Есть, — ответил один.

— Ну, тогда нет проблем, — сказал Рядов, передернул цевье и вкатил заряд картечи в заднее колесо. Машина накренилась на левый бок. В ушах стоял грохот мощного выстрела.

Виктор подобрал с асфальта гильзу, пошел к «пятерке», весело насвистывая.

А «волга» тем временем успела проехать километров пятнадцать.

— Ну-с, господа, — сказал «майор ФСБ» Рогозин, — давайте устроим маленькую остановку… дождемся ребят. Вон, кстати, впереди и лужайка замечательная. Давай-ка туда, Сережа.

«Волга», плавно снижая скорость, съехала на каменистую обочину, водитель заглушил двигатель. Стало слышно, как шумят на ветру кроны сосен.

— А вы, Андрей Викторович, переоделись бы тем временем, что ли? А то ваш гардероб вызывает неподдельный интерес у сотрудников правоохранительных органов… Достань, Сережа, сумку из багажника с вещами Андрея Викторовича.

Сережа вынул ключ из замка зажигания и вылез из машины. Следом, прихватив радиостанцию и мобильник, вылез Рогозин. Андрей остался сидеть. Сзади скрипнула крышка багажника, отбросила на потолок салона солнечный блик. Спустя несколько секунд крышка опустилась, и водитель бросил на заднее сиденье дорожную сумку сине-зеленого цвета.

— Здесь будете переодеваться? — спросил он. Не отвечая, Андрей вылез из салона, взял сумку и пошел прочь.

— Далеко-то не уходите, — бросил вслед Сергей.

Обнорский шагал по упругой и зеленой траве. Солнце светило в спину, шумели верхушки сосен, плыли несколько облачков высоко.

Он прошел метров пятнадцать и сел на плоский серый камень. Сумку поставил рядом. Закурил. Хорошее начало новой жизни, подумал механически, отстраненно… Просто замечательное начало! ДУРДОМ… Разве так ты представлял себе выход на волю? Разве таким ты видел тот день, к которому стремится душа любого зэка?

«Роман Константинович передает вам свои поздравления…»

Мерси!

Андрей бросил сигарету и с силой втоптал ее в траву. Со стороны шоссе послышался шум двигателя. Андрей расстегнул молнию сумки и вытряхнул на камень содержимое — свой «штатский гардеробчик». Усмехнулся и начал переодеваться. Из-за поворота выскочила знакомая «пятерка», подъехала к «волге» и остановилась. Из машины вылезли двое мужчин. Один начал что-то рассказывать Рогозину. «Майор ФСБ» слушал с улыбкой. До Андрея долетали только обрывки фраз. Да он, собственно, и не слушал… Он не слушал до того момента, пока ухо не «зацепилось» за слово, которое мгновенно изменило всю картину происходящего. — …картечью, — сказал человек из «пятерки». И Обнорский напрягся. Кажется, Рогозин называл этого человека Витей. — …картечью, — сказал Витя. — Метров с пяти. Рогозин что-то спросил, а Витя белозубо улыбнулся и ответил:

— Как положено… в клочья рвет, Петрович. С пяти-то метров.

Вот оно как, подумал Андрей. В клочья рвет… картечью… с пяти метров. Да что же это такое? Что же это делается?!

Рогозин снова задал вопрос, и на этот раз Обнорский услышал.

— Никто вас там не видел? — спросил Рогозин. — Свидетели-то ни к чему.

— Нет, Саша, все чисто. Не первый год замужем.

Андрей застыл как цапля, на одной ноге с ненадетыми новенькими джинсами в руках. «Господи! Ну стоило ли вылезать из зоны, чтобы вляпаться в такое дерьмо? Всего час я на воле… всего час! Но рядом со мной уже происходит нечто страшное. Да что же это такое?» Виктор тем временем опустил руку в карман куртки и что-то вытащил. Усмехнувшись, он отбросил это «что-то» в сторону широким жестом сеятеля. В воздухе вспыхнули тусклые желтые блики. Гильзы, догадался Обнорский. Стреляные гильзы. Ему даже показалось, что он ощущает кисловатый пороховой запах. Он понимал, что это не так, что ветер уносит запахи в другую сторону, но не мог отделаться от этого чувства… «…В клочья, Петрович. С пяти-то метров».

— Поторопитесь, Андрей Викторович, — окликнул его Рогозин.

— Перебьешься, — буркнул Обнорский.

«Волга» ходко шла на Екатеринбург. Сзади, с дистанцией метров пятьдесят, «пятерка». Андрей Обнорский в гражданской одежде сидел на заднем сиденье. День больше не казался ему солнечным. Он вообще никаким не казался…

— Мы угадали размеры? — спросил Рогозин.

— Отлично, — буркнул Андрей, — вы, наверно, портной?

— Нет, — весело сказал Александр Петрович. — Хотя когда-то мне довелось поработать продавцом одежды в крупном универмаге… Лагерное тряпье выбросите?

— Оставлю на память, — ответил Обнорский и надорвал подкладку бушлата. Вытащил деньги и «самурайский меч».

— Ого! — заметил Рогозин. — Вы с этой штукой в самолет пойдете?

Андрей молча упаковал в сумку лагерную робу. Туда же положил «меч». Деньги и документы убрал в карман пиджака.

— Что вы с ними сделали? — спросил он.

— С кем? — удивился Рогозин.

— С теми… в БМВ.

— В каком БМВ?

— Послушайте, Александр Петрович, — начал Андрей, но Рогозин быстро его оборвал:

— Нет, это вы послушайте. Не было никакого БМВ. Я, по крайней мере, не видел… И Сергей не видел. Так, Сережа? (Водитель кивнул.) И ребята (Рогозин ткнул большим пальцем назад) не видели. Забудьте!

— Ну конечно… Как вы приказали Вите? «Сделай так, чтоб я их больше не видел». Так, кажется?… Вы на что рассчитываете, товарищ майор? Вас же вычислят в два счета. Вы на двух постах ГАИ засветились. Как только обнаружат расстрелянную бээмвуху…

— Я думаю, у экипажа БМВ претензий не будет, — с ухмылкой ответил Рогозин. Он уже понял ошибку Обнорского, но решил его не разубеждать. Пусть журналист и дальше пребывает в уверенности, что на трассе имело место убийство.

Андрей просто онемел от цинизма и наглости Александра Петровича.

— Действительно, — сказал он, — претензий у экипажа не будет.

Неужели, думал Андрей, они настолько уверены в своей безнаказанности? Это же не лезет ни в какие рамки, не поддается логике.

Андрею стало не по себе. Всю оставшуюся дорогу до Екатеринбурга он молчал. Казалось, что рядом с «волгой» несутся на взмыленных лошадях пьяные от крови опричники. И звучит залихватский разбойничий свист, и руки лежат на рукоятках кривых татарских сабель. И в России, дремучей и похмельной, разворованной Борискиной шайкой, оболганной, обманутой, униженной, все им дозволено. Все будет им прощено и списано в архив.

Вечером того же дня произошел еще один эпизод, который, правда, к нашему повествованию прямого отношения не имеет. Однако… …вечером того же дня встретились на окраине Нижнего Тагила несколько сотрудников ГАИ. Чтобы, как говорится, снять стресс после напряженного трудового дня. Сели, приняли по первой, закусили пельменями. (Да не теми, что в общем зале подают… для «хороших людей» пельмешки делаются отдельно.) В общем, выпили, пожевали и заговорили на привычные темы: начальство — дубы, Рыжий — сука, в Чечне — война, цены — мрак, а Люська из канцелярии теперь спуталась с полковником и лейтенантам уже не дает… Короче, пошел нормальный мужской национальный разговор вкупе с национальной же забавой — питием. Такие, или почти такие, разговоры продолжаются у нас столетия и при этом не надоедают! У-ух, загадочная русская душа, блин немазаный.

— А у меня, — сказал, понюхавши корочку, старший лейтенант Козырев, — вообще сегодня случай был! Звонит, блин, днем дежурный и говорит: слышь, мол, Козырь, там сейчас через тебя две тачки пойдут. Волжанка, такой-то номер, и БМВ, блин, такой-то номер. Так ты бээмвуху проверь… мутная она какая-то. Бандюки в ней, что ли… А на «волге» московский комитетчик рассекает.

— Стой! — перебил Козырева его коллега, лейтенант Лушин. — Тормози, Коля! Комитетчика московского фамилия — Рогожин?

— Вроде — Рогозин, — ответил Козырев. — А ты почем знаешь?

— Вот, блин, кино. Точно — Рогозин… У меня же то же самое сегодня было. Тока наоборот…

— Да что было-то?

— Слушай сюда. Мы с Толяном трассу утюжили…

— Ну?…

— Болт гну. Трассу, говорю, утюжили. Вдруг — вызов. С РУОПа ко мне на рацию выходят. Слышимость херовая, но все же слыхать маленько. И втюхивают такую тему: на Свердловск идет ихняя машина. И «волга» какая-то мутная. Надо, дескать, «волгу» проверить.

— Ни х… себе, — сказал Козырев.

— Ага! Ну, точно, едут. Торможу орлов. А там, в натуре, майор комитетский, Рогожин этот…

— Рогозин, — поправил Козырев.

— Однох…нно. Чекист, короче. Да еще водитель. Да еще зэк во всем зэковском, с «тринадцатой» откинулся. Морда разбойничья, бородатая. Такой, бля, без ножа зарежет.

— Они, — сказал Козырев. — А дальше чего?

— Да ничего. Доложил бандюкам в бээмвухе.

— Так они из РУОПа? Бандюки-то твои?

— А я почем знаю? На вид — обычные бандюки.

— Ну, дела, — сказал Козырев. — Чего делается-то? ФСБ с РУОПом друг дружку проверяют? Или бандиты через нас друг дружку проверяют? Ни хера не понимаю.

— Совсем оборзели, — поддакнул Толян, и было непонятно, к кому же это относится: к ФСБ, РУОПу или бандюкам? Или ко всем вместе взятым? Товарищи по оружию, однако, уточнять у Толяна не стали, а согласились:

— Точно! Совсем, бля, оборзели… надо за это выпить.

— Нет. Это за нас надо выпить. А они пусть хоть совсем друг друга перемочат. Вот за это и выпили.

После звонка и доклада Рогозина Семенов еще раз проанализировал ситуацию. Водила БМВ сообщил, что он и его коллеги — сотрудники частного охранного бюро. Задание имели простое: отследить Обнорского вплоть до посадки на поезд или в самолет. Чье задание? Этого он не знал. Сказал только, что вроде бы какого-то питерского бизнесмена…

Большего Семенову знать и не требовалось: за фигурой безымянного питерского бизнесмена скрывался Николай Иванович Наумов. Собственно говоря, Роман Константинович нисколько в этом не сомневался, а теперь получил дополнительное подтверждение. В принципе это ничего не меняло, просто напоминало еще раз о недоверчивости и осторожности Коли Наумова. А, следовательно, о его особой опасности.

Семенов подумал, что знает об этом человеке много. Но — вместе с тем — очень мало. Впервые Роман Константинович увидел Наумова в феврале 87-го. О Коле уже тогда ходили легенды. А полковник Семенов интересовался именно такими легендарными личностями. Не из любопытства, а по работе. В ту пору подполковник Семенов служил в ЦК КПСС, в отделе с аморфным названием «Отдел консультаций и перспективного планирования». Фамилия у Романа Константиновича тогда была другая. Да и о воинском звании — подполковник — знали немногие. Как и о работе отдела. К «Отделу консультаций и перспективного планирования» в ЦК вообще относились с известным пренебрежением: собрались вместе тридцать бездельников и не поймешь чем занимаются. Болтаются по командировкам, все деловые из себя, а попробуй получить какую-нибудь справку — хрен чего добьешься. Или выдадут такую ахинею, что стыдно читать… Короче, «Отдел консультаций» существовал в недрах ЦК сам по себе, замкнуто, изолированно. С полной и очевидной никчемностью. Дармоеды, одним словом.

И только члены Политбюро знали об истинной работе «отдела». Только они знали, чем занимается «отдел». Три десятка «дармоедов» вели охоту на коррумпированных чиновников с самых верхних этажей власти. Работа «консультантов» была засекречена. По результатам их расследований очень редко возбуждались уголовные дела. «Ум, честь и совесть нашей эпохи» тщательно скрывала от народа «шалости» своей номенклатуры. Результатом расследований становились неожиданные отставки, переводы на другую работу, уход на пенсию «по состоянию здоровья». Результатом становились инфаркты, самоубийства или «несчастные случаи». Последнее, разумеется — крайность… На это шли неохотно и очень редко.

В феврале 87-го Семенов познакомился с Николаем Ивановичем Наумовым. Заочно подполковник знал Наумова давно. И даже пытался взять его за жабры во время андроповской чистки. Не получилось, за Колю вступился лично член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Григорий Васильевич Р… Тогда, в 83-м, Семенов и представить себе не мог, что всего через четыре года он будет сотрудничать с Наумовым, фактически — работать под его руководством. Более того — осуществлять негласную переправку денег из СССР за рубеж. Делать то самое, с чем он всегда боролся.

И, тем не менее, так все и было. В 87-м немногие из партийно-советско-хозяйственной верхушки поняли, что курс «перестройка» рано или поздно приведет к ликвидации однопартийной системы. И тогда они начали делать «заначки на черный день», который был уже не за горами, уже наметился и внушал страх. Нет — ужас.

Подполковник Семенов к числу особо прозорливых не относился. Он не знал, с какой целью обеспечивает переброску денег в банки Швейцарии, Австрии, Германии, Испании, Турции. Он выполнял приказ. Он не знал даже, что аналогичные задания выполняют еще несколько групп и деньги текут на Запад мощным потоком. Потом их назовут «золотом партии» и будут усиленно искать… Разумеется, ничего не найдут.

Но до этого было еще очень далеко. В одной из загородных резиденцией ЦК встретились в 87-м ленинградский функционер Николай Иванович Наумов, чиновник «Отдела консультаций и перспективного планирования» Сектрис и сотрудник одного из министерств Вадим Петрович Гончаров. Сказать, что встреча с двумя номенклатурными мафиози была подполковнику неприятна — значит не сказать ничего. В сейфах «отдела» хранились досье и на Наумова, и на Гончарова.

Но Роман Константинович получил приказ, а приказы не обсуждаются. После совещания группа начала действовать. Семенов, его помощник капитан Кравцов и еще двое «консультантов» обеспечивали физическую безопасность курьера — Вадима Гончарова. Они же занимались техническими вопросами: документы, билеты и прочее. В период с февраля 1987-го по сентябрь 1988 года группа Наумова нелегально перебросила в Швейцарию шестьдесят миллионов долларов. Счет N 164'355 ZARIN в лозаннском банке открыли на имя гражданина Израиля Аарона Даллета.

Оставалось перевезти в Лозанну совсем немного — около полутора миллионов, но в середине сентября Аарон Даллет, он же Вадим Петрович Гончаров, погиб в автомобильной катастрофе на Кутузовском проспекте. Груженый КРАЗ превратил черную «волгу» в сплющенную железную банку. Изуродованные тела Гончарова и водителя вырезали из мешанины изуродованного металла и пластика. Похоронили в закрытых гробах.

Свои соболезнования вдове погибшего — очаровательнейшей Екатерине Дмитриевне, женщине с подлинным петербуржским шармом — выразил член Политбюро, председатель Совмина товарищ Рыжков… Водитель КРАЗа бросился под поезд в метро. Говорили — был пьян.

Никто, кроме вдовы, о покойном, пожалуй, не сожалел.

Но смерть Гончарова поставила крест на вывезенных деньгах. Согласно «уно фише»[1], снять деньги со счета мог только покойник. Только лично. Только после сличения дактилоскопического отпечатка правой руки. Какой идиот это придумал — неизвестно, но факт остается фактом! Мертвец унес с собой 60`000`000 долларов.

«Сотрудничество» Семенова с Наумовым на этом и закончилось. Более они не встречались до сентября 1994 года. За это время много воды утекло: распался Советский Союз, канула в Лету КПСС. Бывшие коммунисты вдруг стали обалденными борцами с коммунизмом, провели шоковую терапию, потом кинули свободных россиян на ваучерах и как-то неожиданно вдруг стали владельцами заводов, газет, банков.

Николай Иваныч Наумов у себя в Питере тоже легализовался, тоже стал банкиром. Банк, которым Наумов заправлял, был самый что ни на есть средненький. Не то что в стране, а даже в Санкт-Петербурге погоды не делал… Однако информированные люди при упоминании банка «Инвестперспектива» и лично Николая Ивановича понимающе кивали… Наумов? О, Наумов — это сила. Поговаривали, что в офис Николая Иваныча, который располагался на первом этаже обычного дома возле «Лесной», заглядывали и мэр Санкт-Петербурга С., и лидеры думских фракций господа 3., Ж., Я. Многие хотели дружить с этим скромным банкиром: вице-мэры, избранники народные, криминальные авторитеты. А злые языки поговаривали, что Николай Иванович и есть самый главный криминальный авторитет Северо-Запада и что банк «Инвестперспектива» существует только для отмывания денег сомнительного происхождения.

Но Семенова все это уже не интересовало. После октября 93-го он оставил службу. Уже совсем рядом поблескивали золотым шитьем генеральские погоны, и полковнику даже намекали: зря, мол, уходишь, Роман Константинович… с твоим-то опытом, умом и талантом! Послужи России. Семенов едва не рассмеялся в лицо собеседнику. Он отлично знал, кто таков этот ПАТРИОТ… служить этим ворюгам полковник не стал бы ни за какие деньги, звания, должности.

Вместе с Семеновым ушли все сотрудники «отдела». Почти все пришли работать в организованное полковником агентство «Консультант». Опыт, знания, навыки и — в придачу — обширнейшая картотека «отдела», в которой была собрана информация на тысячи представителей партийной, советской, хозяйственной и военной номенклатуры, на журналистов, воров, сотрудников МВД и ФСК, стали стартовым капиталом агентства «Консультант». Плюс связи в тех же МВД, ФСК, ФАПСИ…

Вот именно через ФАПСИ в сентябре 1994 года Семенов и получил информацию о том, что счет N 164'355 ZARIN в лозаннском банке «Gottfhard» закрыт. Все деньги переведены в Вену, в банк «Австрийский кредит»… Никто, кроме покойничка Гончарова, сделать этого не мог! Значит, жив Вадим Петрович, тихий еврей Аарон Даллет… жив. Воскрес, чтобы присвоить 60`000`000 баксов. Долго он выжидал, очень долго. Почти шесть лет прошло со дня его «смерти»… Семенов еще тогда заподозрил, что с неожиданной гибелью Гончарова не все так просто. Именно потому и поставил «сторожевик» в службе электронной разведки на счет N 164'355 ZARIN. Шесть лет «сторожевик» молчал… Семенов уже начал забывать про него, как вдруг «воскрес» Гончаров. Покойничек шлепнул испачканной в дактилоскопической краске ладонью по сейфу, набитому баксами, и перевел их в другой банк. Видимо, из осторожности… Не было никаких сомнений, что скоро покойничек сам придет за «своими» деньгами.

И тогда полковник направил в Вену своих людей. Они должны были встретить мертвеца и конфисковать украденное. Операция не особо простая, но в принципе — выполнимая. Сотрудники агентства «Консультант» вполне были готовы к решению задачи. Однако нелепая, трагическая цепочка случайностей разрушила планы Семенова. Трое сотрудников агентства погибли, один оказался в австрийской тюрьме. Погиб и Гончаров. И еще несколько человек. Пропали деньги. Казалось, навсегда… Казалось, мертвец не отдаст их. Никогда и никому.

Но это только казалось. Вместе с Гончаровым в Вене засветилась женщина. Выяснилось, что это «безутешная вдова» — Екатерина Дмитриевна Гончарова. А деньги переведены в Канаду на имя Рахиль Даллет. Именно под этим псевдонимом скрывалась вдовушка… После перестрелки возле банка дамочке удалось скрыться с договором на сумму $50`000`000. Она вообще оказалась очень незаурядной дамочкой! При ближайшем рассмотрении выяснилось, что за ней тянется длинный-длинный криминальный шлейф. И еще выяснилось, что у дамочки есть в Питере любовник — журналист Андрей Обнорский… Когда полковник Семенов узнал об этом факте, то едва не ахнул. Вот уж действительно — тесен мир! С Обнорским он «пересекался» на Ближнем Востоке. Журналист тогда служил военным переводчиком в Триполи и по наивности своей влез в дело, которое расследовал «отдел консультаций». До сих пор, вспоминая это дело, Семенов ощущал холодок в груди… Даже он, опытный и умный профессионал, не был уверен, что выберется из той истории живым. Слишком большие люди, слишком большие деньги и слишком серьезные интересы столкнулись в Триполи в девяносто первом году… Салага-переводчик был обречен. Спас его именно Семенов… Тесен, тесен мир, подумал Роман Константинович, когда узнал, что журналист Обнорский крутит любовь с вдовой Гончарова, очаровательнейшей Екатериной Дмитриевной (Рахиль Даллет — в новой жизни).

Впрочем, первым на Обнорского вышел Коля Наумов. Скромный банкир тоже не забыл про счет N 164'355 ZARIN. Он шел к нему другим путем, но, так или иначе, в некой точке с координатами «$60`000`000» Наумов и Семенов вдруг встретились. Встретились и заключили союз. Вынужденный, как и тогда, когда они вывозили деньги из СССР. Теперь задача стояла прямо противоположная: вернуть. Вот только не СССР, а себе. Сумма за это время успела увеличиться за счет набежавших процентов. И сильно уменьшиться из-за глупости Гончарова. Ну да 50`000`000 — тоже деньги. На дороге не валяются. А где они валяются? По своим каналам Семенов выяснил, что пятьдесят с лишним миллионов долларов упали на счет N 1726 OLGA в банк «Торонто кэпитэл», Торонто, Канада. На имя Пьера и Рахиль Даллет. Ну, с Пьера-то теперь взятки гладки, на этот раз Гончаров умер по-настоящему… а вот с госпожой Рахиль нужно побеседовать.

Одно «но»: чтобы побеседовать, нужно ее сначала найти — после инцидента в Вене Екатерина Дмитриевна скрылась. Разумеется, ее искали… А пока взяли в заложники Андрея Обнорского. По наблюдениям Наумова, были между миллионершей и журналистом «чуйства». Для гарантии Обнорского посадили. Подбросили пистолет — и посадили. А чего? Под замком надежней — никуда не денется.

Гончарову-Даллет искали долго, но все же нашли. Объяснили перспективу, и она согласилась… Приближалась пора обмена 50`000`000 долларов на журналиста Обнорского.

В Екатеринбурге остановились возле ресторана.

— Пообедать не желаете, Андрей Викторович? — спросил Рогозин.

— Пообедать? Нет. Нет, голубчик, я желаю кутить.

— Хм… ну что ж, до самолета еще три с лишним часа. На хороший кутеж, конечно, маловато времени, но…

Не дослушав Александра Петровича, Обнорский вышел из «волги», громко хлопнув дверью. На душе было паскудно. Пока ехали до Екатеринбурга, он проанализировал ситуацию с «расстрелом БМВ» и понял, что никакого расстрела на самом деле не было. Вернее, была, видимо, какая-то акция устрашения со стрельбой по стеклам или по колесам. Да, пожалуй, именно так… Не стали бы они по-мокрому беспредельничать после двойной проверки ГАИ.

Эта мысль, однако, не принесла никакого облегчения. Причины раздраженного и подавленного настроения Андрея были глубже. …Он громко хлопнул дверью машины и направился к входу в кабак. В дверях дежурил похожий на маршала банановой республики швейцар. На «мундире» было полно фальшивого золота, а на физиономии — такой же пробы достоинства… Швейцар распахнул с поклоном дверь.

— Водка, — сказал Обнорский громко и вытаращил глаза.

— Что-с?

— Водка паленая? Ты ведь, поди, плут, братец? Мошенник?

— Как можно-с…

— А девки у тебя из лучших дворянских домов?

— Э-э… — сказал растерявшийся швейцар.

— Э-э, — сказал Обнорский, стряхнул пепел на поднос чучелу медведя на задних лапах и со стеклянными глазами, прошел мимо швейцара…

И вид этого швейцара, и пыльный медведь, и зеркала в золоченых рамах настраивали на некий купечески-разгульный лад. Андрей и бутафорил в том же духе, но удовольствия никакого это не приносило… Напьюсь, решил он. Напьюсь в три звезды. За себя и за Сашку Зверева.

Обнорский оглядел себя в зеркале и подумал, что с размерами одежды Рогозин действительно попал в цвет, предусмотрел все, вплоть до носового платка и расчески… Напьюсь, решил он окончательно. …В зале было практически пусто, только за одним из столов обосновалась какая-то компания. Впрочем, все типажи выглядели весьма характерно и узнаваемо: очень короткие стрижки, мощные шеи и золотые цепи у мужчин. Короткие юбки и яркий макияж у их спутниц… Все вроде понятно: братва с боевыми подругами.

Обнорский по-хозяйски сел за столик с ослепительно-белой, хрустящей скатертью. Громко щелкнул пальцами. Тут же нарисовался халдей. Халдей тоже оказался «типажный»: Ширвиндт из «Вокзала для двоих». Только более вальяжный, сонный и почтительно-наглый. На ходу он зевал, прикрывая рот левой рукой. Мизинцем правой ковырял в ухе… Как-то механически, помимо воли и логики, появилось желание дать ему в морду. Но с этим, решил Обнорский, торопиться не будем… Оставим на десерт. Успеем…

Халдей подошел, перестал зевать и даже ковырять в ухе.

— Здрасьте, — сказал он, с интересом разглядывая вынутый из уха мизинец.

— Водки, — сказал Обнорский. Официант его услышал.

— А… — начал было он, но Андрей перебил:

— Водки, я сказал. Соточку. Для разгону. Понял?

— Сию минуту.

— Да, вот еще что… Руки вымой. И в ухе больше не ковыряй.

Официант ушел, но подошел Рогозин. Взялся за спинку стула.

— В зале полно свободных столиков, господин майор, — сказал Андрей, глядя в живот Александра Петровича.

— Не понял, Андрей Викторович.

— Хулево, Александр Петрович, что не понимаете. Я же по-русски говорю: в зале полно свободных мест.

— Я думал…

— Напрасно. Я с вами за одним столом сидеть не расположен.

Андрей оскорбил Рогозина обдуманно и расчетливо. Ему хотелось посмотреть на реакцию «майора ФСБ». И по реакции косвенно определить, какие инструкции в отношении Андрея получил Рогозин. Насколько далеко распространяется его, Обнорского, «свобода». Рогозин прищурился.

— Ну что ты щуришься, майор? Что ты пыжишься? На дуэль меня вызовешь? Да хрен там! Ты даже пощечину мне дать не можешь. Потому что ты — шестерка, приставленная ко мне. А я в нашей колоде самый главный козырь. И ты будешь вокруг меня на цирлах ходить… Все! Уйди с глаз, пока сам не позову.

Рогозин аккуратно поставил стул на место и, не сказав ничего в ответ, отошел, сел за соседний столик, справа от Андрея. Обнорский коротко, издевательски хохотнул.

Появился халдей с запотевшим графинчиком водки и минералкой на подносе.

— Ваша водка, — сказал он.

— Руки мыл? — спросил Обнорский. Спросил, хотя отлично знал: не мыл, конечно, засранец.

— Разумеется.

— Врешь, наверное… Ну, да ладно. Сообрази-ка мне, братец, похавать как белому человеку.

— На какую сумму располагаете?

— Я же сказал, чучело… как белому человеку!

Официант нерешительно мялся, хотел что-то спросить, но Обнорский уже наливал водку в фужер для вина.

— Позвольте, — сказал официант, — обратить ваше внимание…

— Ты все еще здесь? — с деланным изумлением произнес Андрей. Халдей исчез. Андрей одним махом влил в рот водку. Настроение было паскудным до крайности. И совершенно очевидно, что водка снять эту проблему не сможет. Скорее, усугубит… Да и черт с ним!

Но ведь возвращение у него украли! Нагло и беспардонно. А ведь возвращение зэка на волю — дело исключительно интимное. Интимное, как близость с любимой женщиной, которую ты не хочешь и не можешь делить ни с кем… Но появился Рогозин со своими боевиками и все превратил в групповуху. Андрей испытывал презрение к Рогозину, но это ничего не меняло и не могло изменить. Факт оставался фактом: возвращение у него украли.

Он налил минералки, посмотрел на веселый хаос пузырьков газа… ну ладно, я вам устрою! Мало не покажется.

Андрей снова налил водки. Справа неодобрительно смотрел на него Рогозин… «Смотри, смотри! Смотреть — бесплатно. Это, майор, только начало. Самое интересное у нас впереди… тебе, конечно, не очень понравится, ну так ведь я тебя не звал — сам пришел».

Обнорский поднял фужер, наполовину налитый водкой. Потом, будто что-то вспомнил, обернулся к Рогозину:

— А вы что сидите-то, майор?

— А что, прикажете танцевать для вашего развлечения?

— На хрен мне нужен твой танец!

— Так что же вы хотите?

— Бабу хочу… Ну, что ты таращишься? Давай-ка лучше организуй тетеньку поаппетитней.

— Послушайте, Обнорский…

— А ну давай телефон. Щас позвоню Роману, и он тебе навтыкает таких звездюлей, что ой-ей-ей. Я для тебя нынче — VIP[2]. Ты волчком закрутишься, Саня.

Рогозин сидел, не поднимая головы… Андрей отлично представлял, какие эмоции в нем бушуют.

— Ладно, — сказал наконец Александр Петрович, — ладно… Отнесемся с пониманием. Попробуем решить ваши сексуальные проблемы.

— Это у вас проблемы, — бросил Обнорский и выпил водку.

Рогозин достал из кармана телефон, набрал номер и произнес в трубку несколько фраз.

— Отдал распоряжение, — сказал он Андрею, — сейчас ребята найдут кого-нибудь.

— «Кого-нибудь…» — протянул Андрей недовольно. — Второй сорт мне не нужен. Мне подайте телочку VIP-класса… А вообще, майор, из тебя, я смотрю, нормальный сутенер получится. Задатки у тебя есть.

Рогозин посмотрел на Андрея с нескрываемой ненавистью. Обнорский захохотал. Шея у Рогозина побагровела. Он едва сдерживался.

Появился «Ширвиндт» с подносом, споро уставил стол тарелками и вазочками.

— Горячее придется немного подождать, — сказал он.

— Ладно… водки еще неси, — ответил Андрей. Официант повернулся, чтобы уйти. — Стой! Ты руки вымыл?

— Я…

— А, да… я, кажется, уже спрашивал. Иди, братец, иди. Смотреть на твою морду не могу… фу, какая рожа продувная.

Официант ушел. Его спина выражала крайнее недоумение и желание обсчитать не на двадцать процентов, как обычно, а на сорок. Нет, лучше на пятьдесят. Что же это — за бесплатно всякие обидные выражения выслушивать? Изви-и-ните! Тут приличное заведение, а не шалман привокзальный.

Андрей налил водки. На этот раз немного. Пригубил и принялся за салатик… Какую-то долю своего раздражения он уже излил. Да и водка начала действовать. Вспомнилось давно забытое ощущение накрахмаленной скатерти, нормальной посуды, а не лагерной ШЛЕМКИ… вилки в левой руке… В общем, всего того, что на воле не замечается, считается совершенно естественным, привычным, ежедневным. ОБЫДЕННЫМ.

Но все это не могло заглушить мысль о том, что возвращение украли. Подло украли… Ладно, козлы, я вам устрою!

— Ну так где телка-то, начальник? — спросил Обнорский.

Рогозин, не поворачивая головы, процедил:

— Будут вам телки… До чего же вы мне противны, Обнорский.

Андрей громко рыгнул и ответил:

— Да брось ты, майор… Кто воевал, имеет право у тихой речки помечтать!

Александр Петрович ничего не ответил. Пришел официант, принес второй графинчик с водкой, молча поставил на стол и повернулся к Рогозину. Тот быстро сделал заказ. Андрей продолжал жевать, оглядывая пустой зал… «Зацепился» глазами за высоко оголенные ноги бандитской подружки. Ноги были — вполне. Негромко звучала музыка, по телу разливалось тепло. Он испугался, что сейчас опьянеет, расслабится и не доведет задуманное до конца.

В зал вошли Сергей и Виктор в сопровождении двух девиц. Андрей усмехнулся: классическая схема — одна блондинка, другая брюнетка. Обе весьма смазливы. Вся компания села за столик неподалеку от Обнорского. Сергей выразительно посмотрел на Рогозина. Рогозин на Андрея.

— Выбирайте, Обнорский, — сказал Александр Петрович.

— Из чего? Выбор сводится к простому: гонорея или сифилис. Не, такой хоккей нам не нужен, начальник.

Рогозин пожал плечами и отвернулся. Это означало: пошел бы ты на хрен, Обнорский… Ну нет, подумал Андрей, представление только начинается.

— Слушай, Александр Петрович, — задушевно сказал Обнорский, — вон там мамка сидит, — он ткнул вилкой в сторону компании братков, — ее хочу. Пойди договорись.

— Не дурите, Обнорский, — раздраженно ответил Рогозин.

— Э-э, несолидно… оч-ч-ч несолидно. Ну ладно. Я и сам с усам. — Андрей хлопнул рюмку водки, поднялся, одернул пиджак и поправил узел галстука.

— Сядьте, Андрей Викторович.

— Пошел ты, друг ситный, в даль розовую.

Андрей решительно, почти строевым шагом, двинулся через зал. Рогозин покрутил головой и сделал знак Сергею с Виктором: внимание.

Андрей шел, и настроение у него было какое-то бесшабашное. Он не без некоего злорадства наблюдал за Александром Петровичем и понимал, что тот сейчас в очень непростом положении. Он шел почти не хромая, аккуратно огибая столики, и вслед ему смотрели напряженные глаза «конвоя». За бандитским столиком его тоже заметили, но там напряжения никакого не было. Музыка играла что-то знакомое, но что именно, он вспомнить не мог.

Андрей остановился у столика, на него смотрели восемь пар глаз: шесть мужских и две женских. Обнорский остановился в метре от стола, щелкнул каблуками.

— Прошу прощения… Позвольте пригласить вашу даму на танец.

С кем именно из братков пришла «дама», он не знал и обратился наугад к ближнему из мужчин. Над столиком повисла тишина. На него смотрели кто с недоумением, кто с ухмылкой: лох!

— Прошу прощения, — повторил Обнорский. — Позвольте пригласить…

— Слышь, мужик, — сказал тот, что сидел во главе стола, — иди обратно. Пей водочку, закусывай… ладно?

Братаны заулыбались. Такой расклад Обнорского вовсе не устраивал.

— Извините, я, кажется, не к вам обращаюсь, — вежливо сказал он. За столом засмеялись.

— Иди, мужик, иди, — повторил старший. Настроен он был миролюбиво, улыбался, показывая золотые зубы.

— А ты мне не тыкай, хам, — сказал Андрей.

Мгновенно стало тихо. Старший рассмеялся и подцепил вилкой кусочек селедки… Самый близкий из братков подчеркнуто лениво поднялся… За спиной Андрея одновременно встали Сергей и Виктор.

Браток, ухмыляясь, повернулся к Андрею… Ну, давай, подумал Обнорский. Давай проучи лоха… Браток обозначил удар правой, а ударил левой… Ну, это мы еще в Йемене проходили под руководством товарища Сандибада… Браток рухнул на соседний столик, сокрушая его стокилограммовым телом. Зазвенела разбитая ваза, завизжала одна из девиц. И — завертелась карусель.

Вертелась, правда, недолго. Подоспели Сергей с Виктором, и братки, несмотря на численное преимущество, очень быстро притомились.

Вот и погулял Обнорский!

Ну что, доволен?

В аэропорту было шумно, как во всех аэропортах мира. Когда-то Андрей любил эту атмосферу. Она возбуждала, волновала кровь. Серебристые корпуса лайнеров на бетонке манили, обещали полет, сулили что-то новое… То, чего ты еще не видел никогда, но обязательно должен увидеть, вдохнуть воздух с незнакомыми запахами, услышать незнакомую музыку и увидеть незнакомые лица. Это казалось очень важным. Жизнь только начиналась, и все было впереди.

Он улетал из разных аэропортов. Фюзеляжи самолетов вдали могли казаться миражами в дрожащем раскаленном воздухе Адена или ледяными, заиндевевшими айсбергами в январской праздничной Швеции — за морозным узором на стекле аэропорта Арланда. …Андрей стоял и смотрел на летное поле с самолетами и ощущал безразличие. Яркое, чистое, безоблачное небо звало в полет… но ничего не отзывалось в душе. Чудак, говорил себе Обнорский, ты же летишь домой. ДО-МОЙ! Понял?… — Ага, отвечал он себе безразлично, понял… — Да нет, ты, видимо, не понял! Это же возвращение. — Ложь! Возвращение у меня украли. Разве на волю едут под конвоем? Разве что-то изменилось с тех пор, как в сентябре 1994 я стал заложником? Я уезжал из Питера под конвоем, под конвоем же и возвращаюсь. Возможно, отправляясь в тюрьму, я был более свободен, чем сейчас, как ни дико это звучит… как ни странно это звучит. Все понятнее смысл слова «одиночество», все понятнее смысл фразы: «…впустую прожитая жизнь»… Банальной фразы из лексикона неудачников, спившихся провинциальных «львов» и авторов мелодрам. Но если очистить слова этой фразы от налета пошлости, то выяснится, что смысл все-таки есть. Похожий на диагноз, который врач скрывает от пациента, но сам пациент уже догадался… Похожий на «пение» под фанеру, когда все понимают, что певец только раскрывает рот, и, тем не менее, аплодируют. Все при этом обманывают друг друга, но никто не обманывается. И ложь при этом не кажется ложью, или не выглядит ложью, что на первый взгляд одно и то же, но на самом деле это не так… хотя догадываются об этом немногие. А те, кто догадался, — молчат.

Объявили посадку на питерский рейс.

Ему очень хотелось, чтобы в Питере шел дождь. По крайней мере, именно так он представлял свое возвращение. Он не знал, когда это будет и будет ли вообще… но все же надеялся, что все-таки будет, и представлял себе серый и мокрый Санкт-Петербург. Капли дождя на стеклах такси и тусклую Неву в коматозном граните. Так он себе представлял.

Но вышло все по-другому: день оказался ярким, солнечным, с теплым ветерком. А в тот момент, когда Андрей шагнул на бетон летного поля, защипало в глазах… Конечно, он не заплакал. Это было бы слишком хорошо. Он улыбнулся и подставил лицо солнцу.

Он сознавал всю условность и иллюзорность своей свободы. И, тем не менее, был почти счастлив… если только человек может быть счастлив.

Мама обхватила его за голову и заплакала.

— Ну что ты, ма? — говорил Обнорский. Он ощущал себя почти ребенком и еще ощущал ту волну нежности, которая исходила от мамы. — Ну что ты плачешь, ма?

— Я ничего, Андрюшенька… я от радости, — говорила мама и гладила по голове. И еще мама говорила что-то про седину и про то, что он похудел. А отец хлопал по спине и возражал: как же, похудел он… ты посмотри, буйвол какой. А мать говорила: — Похудел, похудел… ты, Витя, не спорь. Я вижу — похудел. Что же ты, Андрюшенька, не позвонил? Я бы пирог твой любимый испекла… Мы ждем тебя, ждем, а ты и не позвонил. Как нам Никита Никитич сообщил, что есть решение суда — так мы и не спим уж. А ты не позвонил… НЕПУТЕВЫЙ ТЫ МОЙ.

Мама говорила, гладила его по голове, целовала, сбивалась. И он тоже отвечал невпопад, но, наверно, это не имело никакого значения. А значение имело только то, что есть мамины руки, и мамин голос, и солоноватый вкус маминых слез… непутевый ты мой…

Потом мать все-таки сделала пирог. Да разволновалась и не уследила — пирог подгорел, но от этого казался еще вкуснее. Они ели и смеялись. И отец, обнимая маму, говорил: «Ой, безрукая ты у меня, Наташа…» Потом мама устала и ушла спать. Они сидели с отцом на кухне и пили коньяк. Отец расспрашивал о зоне… И рассказывал о том, что происходило здесь. Они говорили долго. За окном стемнело, отец включил люстру, и в кухне стало еще уютней.

— Ну, давай, сын, по рюмахе и — спать… Мы с мамой действительно последнее время как на иголках были.

Они выпили. И тогда отец вдруг спросил:

— А какие у тебя отношения с Наумовым? Андрей поставил рюмку, оттягивая ответ, закурил.

— С Наумовым? — спросил он. — В общем, никаких… А ты почему спрашиваешь?

— Звонил тут мне Николай Иваныч вчера… я ведь знаком с ним. — Андрей кивнул: знаю. — Тобой интересовался. Просил передать, чтобы ты с ним связался, как приедешь.

— Ага… свяжусь.

— Я тебе вот что хочу сказать, Андрюша: Николай Иваныч Наумов — очень интересный человек, но я бы на твоем месте…

— Я понял, батя, — перебил Андрей. Отец помолчал, потом сказал:

— Что ему от тебя нужно?

— Да ерунда… Когда-то он мне предлагал работу, — солгал Андрей. Врать отцу было неприятно, а говорить правду — нельзя.

— А ты? — спросил отец.

— Я отказался.

— Будешь ему звонить?

— Не знаю… посмотрим, — ответил Андрей, уже понимая, что контактов с Николаем Ивановичем не избежать. Отец глядел на него с прищуром и, кажется, догадывался, что Андрей лжет.

На какой-то миг Обнорскому показалось, что Наумов где-то совсем рядом, и от этого стало очень неприятно.

Когда ты возвращаешься домой после долгого отсутствия, то всматриваешься в окружающий тебя мир и замечаешь в нем что-то такое, чего не замечал раньше.

Ты не знаешь, радоваться этому или нет… Ты не уверен даже, что это так. И думаешь, что, может быть, ты просто что-то забыл. Единственное, что ты знаешь наверняка: ты сам изменился. Лучше ты стал или хуже? На этот вопрос ответить невозможно. Ты стал другим… Но от раскрученного пальцем школьного глобуса все так же веет одиночеством.

На другой день Андрей Обнорский… поехал кататься на трамвае. Он встал на задней площадке второго вагона, и «четырнадцатый» маршрут повез его в центр. Трамвай дребезжал, шипел сжатым воздухом и медленно вез вчерашнего зэка в старый Санкт-Петербург. Входили и выходили люди: пенсионеры, студенты, домохозяйки, школьники, курсанты, милиционеры, дама с пуделем и дама с кошкой, дорожные рабочие в желтых куртках, нетрезвый плешивый господин средних лет… А журналист Обнорский ехал. «Четырнадцатый» нес его мимо Финляндского вокзала, по Литейному мосту над Невой с прогулочным теплоходиком, по Садовой, через заставленную ларьками Сенную площадь, мимо Никольского собора, предвыборных плакатов Анатолия Александровича и Владимира Анатольевича, мимо мостов и каналов, мимо голубого неба с редкими белыми облаками и росчерком реактивного самолета.

Он доехал до кольца, купил и съел мороженое… ну, вот ты и вернулся, сочинитель. …Знать бы еще: куда?

Домой он пошел пешком. Вернулся усталый. И сел на телефон. Даже самых важных, первостепенных звонков было до черта. Он позвонил Сашке Разгонову и Цою. Он позвонил Никите. Он позвонил Ирине Ивановне Зверевой, матери Сашки Зверева, и разговаривал с ней долго. Он позвонил, наконец, в Стокгольм Ларсу и разговаривал с ним еще дольше. И наконец он набрал номер Кати — Рахиль Даллет. …Перед тем как ей позвонить, он выкурил сигарету. Он сидел, курил, смотрел на телефон, оттягивая момент. Но вечно оттягивать его было невозможно. Обнорский затушил сигарету и взял трубку.

— Да, — сказала она по-английски. — Да, слушаю. Говорите.

— Это я.

И — тишина повисла. Похожая на вращение школьного глобуса, раскрученного пальцем. Похожая на уходящие вдаль рельсы.

— Это я, Катя… не узнала?

— Узнала… Узнала. Что ж так долго не звонил?

— Да я, собственно… Вот, звоню. Как у тебя дела?

— У меня-то? — спросила она, и Андрей уловил усмешку в голосе. — У меня, милый, нормально. Все, как говорится, на мази. А ты когда приедешь?

— Не знаю, Катя. У меня ведь еще и документов нет. Не только заграничного, но и советского, то есть российского, паспорта нет. А потом еще визу нужно получить.

— Ну, это не проблема. Николай Иваныч быстро сделает. Ты с ним связался?

Обнорскому показалось, что имя-отчество Наумова Катя произнесла как-то фамильярно, как-то по-свойски даже, и это сильно ему не понравилось. — Нет еще, — ответил Андрей.

— А что же ты тянешь? Сейчас все твои проблемы на него замыкаются, милый.

И снова Обнорский отметил, что Катя сказала «твои» проблемы, а не «наши». И этот маленький пустяк неприятно его кольнул… все твои проблемы, МИЛЫЙ.

— Ты не тяни. Время, как сам знаешь, деньги, — сказала Катя, и он ответил быстро:

— Да, время, конечно, деньги… Сейчас и позвоню.

Видимо, она поняла, что разговаривала суховато и… неправильно как-то, что ли… и добавила другим тоном:

— Да ладно… Я по тебе, Андрюша, соскучилась и очень хочу тебя видеть поскорее, сочинитель. …А глобус крутится все быстрей и быстрей, и все так же веет от него одиночеством.

Он действительно не стал тянуть и позвонил Наумову. Андрею хотелось, чтобы все это закончилось как можно скорее, потому что каждый день мог обернуться новой кровью, новыми убийствами. Это началось еще в сентябре восемьдесят восьмого на Кутузовском проспекте в Москве. И с тех пор, можно сказать, не прерывалась. Обнорский не знал, сколько уже погибло людей в битве за эти доллары. И сколько погибнет еще.

Думать об этом было страшно. Думать об этом не хотелось, но не думать он не мог. То, что уже произошло, не исправишь. А то, что предстоит, в какой-то степени зависит от него, Андрея Обнорского. В какой именно степени — сейчас сказать невозможно. Но все то, что от него зависит, он хотел сделать как можно быстрее: пусть эти шакалы получат свои деньги и тогда, может быть, успокоятся…

Обнорский позвонил Николаю Ивановичу Наумову. Человеку, который посадил его в тюрьму… Обнорский позвонил и договорился о встрече. Разговаривали они едва ли не приятельски.

— Вот ведь хренотень какая! — глубокомысленно произнес Андрей после того, как закончил разговор. — Так мы с Колей, глядишь, приятелями станем, семьями будем дружить…

А Наумов по окончании разговора с Обнорским скромно и с достоинством сказал сидящему напротив него вице-мэру:

— Извини, Миша, что прервался… но тут случай особенный. Позвонил журналист Серегин. Знакома тебе фамилия?

— Что-то такое припоминаю, — неопределенно ответил вице-мэр.

— Должен помнить. Посадили его по ошибке.

— А, теперь вспомнил… было такое дело. А что?

— А я вот помог ему освободиться. Позвонил, поблагодарил.

— Это благородный поступок, Николай Иваныч, — сказал вице-мэр с чувством. Ему вообще-то было глубоко наплевать на Серегина и на благородство Наумова. Вице-мэр пришел за деньгами. — Это благородный поступок, — сказал он.

— Пустое, — махнул рукой Наумов. — Так на чем мы остановились?

— Мы говорили про ваш интерес к порту.

— Да, именно про интерес к порту.

— Считайте, что он уже ваш, — уверенно произнес чиновник.

— Э, нет, Миша… С уверенностью об этом можно будет говорить только после выборов. А их результат еще абсолютно неясен.

— Извините, Николай Иваныч, но это ошибочное мнение. Анализ ситуации показывает, что победа Анатолия Александровича не вызывает никаких сомнений.

— Это ваш анализ, — сказал Наумов, сделав нажим на слове «ваш». — А у меня есть другой. Как будете расплачиваться, если Толяну электорат покажет член?

— Это исключено, Николай Иваныч. Мы прогнозируем победу в первом же туре. И все — порт ваш! Он ваш на четыре года. Там вы не только вернете свои деньги — вы их на порядок умножите.

«Я их на два порядка умножу», — подумал Наумов, но вслух этого не сказал. А сказал другое:

— Дам я деньги, дам… Но ты, Миша, помни: головой отвечаешь.

Вице-мэр весело рассмеялся.

— Вы мне льстите, — сказал он, — моя голова таких денег не стоит.

Андрей восстановился на работе, в редакции городской «молодежки». Встретили его хорошо. Даже главный редактор, с которым отношения у Обнорского были неоднозначные, долго тряс руку. Говорил, что весьма рад. Что всегда знал: произошла ошибка, но справедливость восторжествовала, и это правильно. Что теперь все — и читатели, и коллектив — ждут от Андрея плодотворной работы.

Обнорский, однако, не приступая к работе, сразу ушел в отпуск, соединив неотгулянные отпуска за три года. Никто ему преград не чинил. Понимали, что после тюрьмы человеку надобно и отдохнуть. Вот только сам Обнорский отдыхать не собирался. Он, напротив, рвался работать над книгой, которую они со шведским коллегой начали еще два года назад.

Прошло всего три дня, и Наумов вручил Обнорскому новенький загранпаспорт. Еще неделя ушла на оформление визы.

— Андрей, — сказал Наумов, — я рассчитываю на твое благоразумие. Думаю, ты смог убедиться в наших возможностях. И в том, что слов на ветер я не бросаю.

Обнорский кивнул.

— Сейчас, — продолжил Наумов, — расплюемся с этой темой, отдохнешь немного… а дальше-то какие планы?

Планы у Обнорского были, но раскрывать и Наумову он не хотел.

— Посмотрим, — пожал плечами Андрей. У меня, собственно, есть должок перед шведским издательством.

— Какой? — спросил Наумов.

— Мы со шведским коллегой начали работу над книгой о криминальной России, но в силу некоторых обстоятельств…

— Андрей Викторович, — перебил Наумов, — я ведь не просто так спросил… Книга… криминал… несерьезно это все. Помнишь, я тебе работу предлагал?

Обнорский снова кивнул.

— Я ведь от своего предложения не отказываюсь. Невзирая на… э… э… некоторые трения, которые между нами были, я снова делаю тебе предложение.

— А что, собственно, вы можете мне предложить? — спросил Андрей. Цинизм Наумова просто ошеломлял: посадить человека в тюрьму и назвать это «некоторыми трениями»?

— О, Андрей, работы полно! — серьезно сказал Николай Иваныч. — Пока ты… э-э… отсутствовал, здесь многое изменилось. И стало совершенно очевидно, что жизнь выдвигает новые требования. Для того чтобы нынче делать дело, необходимо влиять на средства массовой информации. А еще лучше — создавать собственные: газеты, радиостанции, телеканалы… Не могу сказать, что я ничего не сделал в этом направлении. Но сделал пока недостаточно, Андрюша. Причины банальны: нехватка времени, денег и — самое главное! — людей. Нет толковых людей! Нет профессионалов. А ведь что такое «четвертая власть»? Это рычаг управления! Обладая им, мы можем тиражировать почти любые идеи. Почти любые! Можно продавать штаны или пиво. А можно всучить обывателю своего депутата. Можно объяснить, что во всем виноваты евреи. Или масоны. Или коммунисты. Да хоть марсиане!

Обнорский слушал внимательно. Ничего нового в словах Николая Ивановича не было. Интерес вызывал тот азарт, с которым заговорил вдруг спокойный и уравновешенный банкир. Обнорский слушал и думал, что за словами Наумова кроются группы и группочки прикормленных журналистов, обозревателей и редакторов, готовых за деньги строчить хвалебные оды и фабриковать компромат… Но, видимо, этого Наумову уже мало, уже появилась потребность в собственных газетах и телеканалах… Да, с размахом шурует Коля-Ваня.

— Ну, так что скажете, Андрей Викторович? — спросил Наумов.

— Это интересно, — ответил Андрей.

— Безусловно. И, кстати, в материальном плане тоже.

— И как же это выглядит в материальном плане? Николай Иваныч засмеялся и сказал:

— Для начала полторы-две тысячи долларов. А?

— Нужно подумать, — сказал Обнорский.

— Подумай, конечно. Твое право. Но я тебе так скажу: такое предложение я ведь не каждому делаю. Многие сочли бы за честь. Со мной, Андрюша, хорошо дружить. Я, не скромничая, тебе скажу: в Питере я многие вопросы могу решить одним телефонным звонком. Да и не только в Питере. Так что лучше работать со мной, чем против меня. Ты понял?

— Да — ответил Андрей. — Я очень хорошо вас понял.

— Тогда что ж… тогда лети к своей Катерине Дмитриевне. Заметь, Андрей — один летишь! Без сопровождения, так сказать… Цени доверие. И — зла на меня не держи, не надо. Ежели бы ты с самого начала повел себя разумно, то ничего бы не было: ни Крестов, ни Тагила… Ну да ладно! Что теперь об этом? Кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон. Лети.

На следующий день Андрей Обнорский вылетел в Стокгольм. Он летел на встречу с женщиной, которая еще совсем недавно казалась ему самой желанной на свете… А что значит она для него сейчас?

Андрей задавал себе этот вопрос и не находил ответа. «Боинг» летел в Швецию и казался Обнорскому серебристой пылинкой над школьным глобусом. Пылинка неслась в потоке яростного весеннего солнца, а по воде Балтийского моря мчалась ее огромная черная тень.

Он не стал предупреждать Катю о своем приезде. В аэропорту Арланда он взял такси, назвал Катин адрес. Водитель-югослав спросил, нет ли у него икры? А водки?… Жаль.

Катин «сааб» стоял возле дома. На заднем сиденье лежал номер «Ньюсуик», блестела глянцевая обложка. На мгновение возникло чувство, что он не уезжал отсюда в сентябре 1994-го. Что не было Березы с «парабеллумом», Крестов и детской считалочки из фантастического романа. Не было зоны УЩ 349/13 с похожей на ад литейкой, и даже шоссе с расстрелянным БМВ не было.

А был только сон, или жизнь, похожая на сон… Или, может быть, все это было, но не с ним, а с каким-то другим человеком. Похожим, очень похожим на него, но все-таки не с ним.

Андрей тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, если только можно было назвать это мыслями.

Потом он услышал звук открывающейся двери, перевел взгляд на дом… На пороге стояла Катя. Она стояла в махровом халате, с влажной после душа головой. Обнорский замер. Он смотрел на Катю и пытался понять: что ждет он от этой женщины?

— Что же ты встал, сочинитель? — спросила она. — Проходи.

Он сделал несколько шагов. Он приближался к Кате, но не становился ближе. Он подошел, поставил на пол сумку и наклонился к Кате. Ощутил запах волос и кожи. И бешеное сексуальное желание… «Вот чего я жду от этой женщины», — с цинизмом и издевкой над собой подумал Андрей. Самое страшное заключалось в том, что это была правда.

Он захлопнул дверь, обнял Катю и приник к ней губами. Она ответила, подалась вперед. Запах чистого тела пьянил. Обнорский взялся за белоснежные отвороты халата, но Катя вдруг оттолкнула его и сказала, криво улыбаясь:

— Нельзя… сейчас нельзя. Мы не одни.

— У тебя гости? — спросил он.

— Возможно, не у меня, а у тебя…

— А я никого не приглашал, — ответил он, нахмурясь.

— Бывают гости, Андрюша, которые приходят без приглашения.

— Понятно, — сказал Обнорский. — Только называется это по-другому. Ну, и где же он? Тот, что хуже татарина.

— Она, — поправила Катя. — Она в ванной.

Только теперь Обнорский услышал звук льющейся воды в глубине дома и даже напевающий женский голос.

— Интересное кино, — сказал Обнорский. — В бой, значит, вступил женский батальон?

— Вступил, Андрюша, вступил…

— А молода ли наша гестаповка?

— И молода, и красива, — ответила Катя, лукаво улыбаясь. — Кстати, твоя бывшая подружка.

— Не понял, — ответил он и помотал головой.

— Скоро поймешь, — интригующе сказала Катя. — Ну, проходи же… что мы в сенях-то?

Они прошли в холл, сели в кресла напротив друг друга. Звук воды в ванной здесь стал слышен несколько громче. А пение смолкло. Катя сидела, придерживала рукой халат у горла и рассматривала Андрея. Ему показалось — с грустью.

— Постарел ты, Андрюша, — сказала Катя через несколько секунд.

Он пожал плечами, улыбнулся и ответил:

— Зато ты такая же.

— Это только кажется, — сказала она, и теперь он уловил несомненную грусть.

Стихла вода в ванной комнате. И снова послышался напевающий женский голос. Обнорский напрягся: что-то знакомое, очень знакомое было в интонации этого голоса. Женщина пела по-английски… Обнорский прислушался, хотя в этом и не было особой необходимости, потому что голос он узнал сразу.

Узнал и все вспомнил: октябрь 84-го года, рейс из Шереметьево-2 в Аден, и молоденькая, с огромными голубыми глазами стюардесса… короткое знакомство на десятикилометровой высоте, которое никого ни к чему не обязывает. Знакомство случайное, мимолетное, с сознанием того, что навряд ли они увидятся когда-нибудь снова… Именно так он думал, стоя на трапе в тридцатипятиградусной аденской жаре, прощаясь. Разве мог он тогда даже предположить, что пути их снова пересекутся? Пересекутся страшно, трагично и не единожды. Из случайного знакомства перерастут почти в любовь, а после почти в ненависть. Если только бывает «почти ненависть» или «почти любовь». …Значит, Лена Ратникова, подвел итог Обнорский. Скорее всего, она вовсе не Лена и, скорее всего, не Ратникова. У сотрудников секретной службы полковника Семенова имена, фамилии и даже биографии менялись легко… Андрей немного знал о работе этой службы. Но даже то, что знал, впечатляло. Именно люди Семенова спасли его в Триполи. И Лена Ратникова среди них. Спасли?…

Значит, Лена! Значит, Семенов решил подстраховаться и подвести к нему Лену. Случайно ли выбор пал именно на нее?… Навряд ли. Полковник Семенов — не тот человек, который допускает случайности. Свои действия он рассчитывает на много ходов вперед. Скорее всего, Роман Константинович принял во внимание то, как расстались Лена и Андрей. Обнорский помнил это отлично. Помнил гостевую аэрофлотовскую виллу, полубезумные глаза Лены и свою последнюю фразу:

— Жаль мне тебя, Лена… Сука ты дешевая.

Он сказал тогда эти жестокие, но справедливые, как он думал, слова и ушел. Видимо, именно это имел в виду Семенов, направляя сюда Лену: оскорбленная женщина помнит обиду долго и выполнять роль жандарма будет с огромным рвением, а значит…

— Здравствуй, Андрей.

Лена, та же самая Лена, что и двенадцать лет назад, стояла в дверях ванной, прислонившись к косяку. Синий халат напоминал летную форму стюардессы, а вот глаза изменились, что-то в них новое появилось. То ли горечь, то ли усталость и разочарование. Но все же она была хороша. К красоте добавился шарм уверенной в себе женщины, избалованной мужским вниманием.

— Здравствуй, Андрей.

— Здравствуй, Лена.

Воздух в комнате как будто стал гуще… И маленькая белая молния — блеснула.

Возможно, показалось… Наверно, показалось… Показалось. Наверняка.

А вот тяжелый Катин взгляд — не показался.

— Да, — сказал Обнорский, доставая сигарету и криво усмехнувшись. — С прибытием вас, ваше благородие… Хоро-ошая у нас тут компания подобралась — бандит, белогвардеец и чекист…[3].

Рассуждая о причинах, по которым Семенов направил в Стокгольм Лену, Обнорский был прав только отчасти. Да, Роман Константинович помнил, что давным-давно был у Андрея с Леной роман. И о том, как этот роман оборвался, Семенов тоже знал. Он считал, что, направляя Ратникову, сможет несколько накалить обстановку в доме… помешать Андрею и Кате задумать какую-то комбинацию, которая способна повредить делу.

А возможно — как знать? — между Обнорским и Леной снова возникнут какие-то отношения. Не зря говорят, что старая любовь не ржавеет… Как знать, думал полковник, как знать…

Было еще одно весьма прозаическое соображение: в Канаде Катю «опекал» Валентин Кравцов… Катерина терпела присутствие в доме постороннего мужчины долго, но потом сказала: замените на женщину. А вот менять-то было особо не на кого. Среди сотрудников Семенова всего две женщины имели достаточный опыт. Абсолютным доверием пользовалась только одна — Елена Сулайнен, она же — Ратникова.

Полковник принял решение после тщательного взвешивания ситуации. Скоро он поймет, что сильно ошибся.

Андрей находился в Стокгольме уже неделю. Скандинавская весна стремительно набрала силу, заматерела. Листва на березах, которые мы привыкли называть русскими, достигла размеров пятака. Опять же, русского. Или, вернее, советского… доброго старого медного пятака. По приметам народным пришло лето.

Обнорский этого почти не заметил. Все эти дни он провел за работой. Аванс за ненаписанную книгу он получил в издательстве почти два года назад. Нужно и отработать.

Андрей встретился с Ларсом. С коллегой. С журналистом и переводягой. А уж переводяга с переводягой общий язык найдут всегда. Даже если они были «вероятными противниками»… Воюют государства, амбиции и политики. А переводяги ищут общий язык.

Обнорский встретился с Ларсом. Обнялись, посмотрели в глаза друг другу. И рассмеялись. И — к черту все спецслужбы мира, все военные доктрины и рассуждения о «вероятном противнике»! Встретились два переводяги.

— Я тебя подвел, Ларс? — спросил Обнорский.

— В каком смысле? — удивился швед.

— Аванс получил и исчез…

— О чем ты говоришь, Андрюха? Делов-то! Ты наконец на свободе — и это главное. А уж с издателями-то я утрясу. Напишем мы с тобой книгу.

— Да, в общем-то, она наполовину готова, — ответил Обнорский.

Ларс изумленно вскинул брови, а Андрей положил на стол «общую тетрадь». Она была заполнена беглым, не очень разборчивым почерком Обнорского. Ларс взял тетрадь и, с интересом поглядывая на русского коллегу, открыл. Начал читать. Перелистнул несколько страниц… потом еще… еще. Читал он быстро, профессионально, иногда посматривал на Андрея.

— Когда успел? — спросил швед, когда заглянул на последнюю страницу. Просмотрел тетрадь он очень быстро, так умеют только люди, постоянно работающие с документами. Обнорский ухмыльнулся в бороду, подбросил тетрадь к потолку и поймал.

— Ты знаешь, Ларс, что это такое? — спросил он.

— Вижу, что это черновой вариант книги.

— Верно… но все же вот это (Андрей помахал в воздухе тетрадкой)… вот это что такое?

— Ну, тетрадь, — удивленно сказал швед.

— Нет, Ларс, это не тетрадь… это «общая тетрадь».

— А в чем разница?

— Убей — не знаю. Меня с детства это занимало: почему «общая»? Я задавал этот вопрос себе, я задавал этот вопрос взрослым и не находил ответа. Я даже заглядывал в выходные типографские данные. Но там стоял какой-то ГОСТ, ничего мне не объясняющий. Более того, этот кошмарный ГОСТ был похож на взрослого, у которого ты спрашиваешь: а почему эта тетрадь «общая»? — А взрослый тебе отвечает: не задавай глупых вопросов. «Общая» — потому что «общая».

Ларс слушал с улыбкой. Обнорский подбрасывал и ловил тетрадь, которая растопыривалась в полете, напоминая не то хризантему, не то всполошившуюся наседку.

— А кроме ГОСТа страшного и строчки «Невельская типография. 96 листов», там ничего и не было… Почему, спрашивал я, тетрадь «общая»?… И не находил ответа. «Общая» — и все тут!

— А теперь? — спросил Ларс, улыбаясь. — Теперь ты нашел ответ?

— Мне кажется, да! Потому что это наша общая с тобой книга! — сказан Обнорский и рассмеялся. Засмеялся и Ларс.

— А все-таки, Андрюха, когда успел?

— Э-э, брат, в тюрьме времени свободного полно… Посиди с мое, и ты многое сможешь осмыслить и сформулировать.

— Тогда, считай, я тоже готов сесть в русскую тюрьму, — сказал Ларс с улыбкой.

— А вот этого не нужно, — с улыбкой же ответил Андрей, но глаза его не улыбались.

На столе лежала «общая тетрадь», которая фактически стала скелетом будущей книги. Скелет, однако, требовалось обрастить мясом и обшить кожей. Вдохнуть в него жизнь.

Работы, короче, было еще много: от элементарной сверки фактического материала до окончательной «литобработки». И они работали… А в издательстве Ларс действительно все уладил, никаких претензий Обнорскому не высказали. Наоборот, издатель сказал, что если господин Серегин не будет возражать, то они укажут в обращении к читателям на личный тюремный опыт одного из авторов. Тем более — в страшных русских тюрьмах и лагерях. Это вызовет бурный читательский интерес и, соответственно, обеспечит коммерческий успех книги. А также издатель предложил, чтобы Андрей написал две-три главы о своих личных пенитенциарных впечатлениях. За отдельный, разумеется, гонорар, который он — издатель — готов обсудить.

Обнорский пожал плечами и ответил, что нисколько не возражает, если издательство сообщит читателям о его посадке. Тем более что это не секрет — была уже публикация в «Ньюсуик» в конце 94-го года… А время писать о «пенитенциарных впечатлениях» еще не пришло…

В Стокгольм прилетел Наумов. Остановился в довольно скромном отеле «Sekgel-Plasa». Операция подходила к завершающей фазе, и Николай Иванович хотел проконтролировать это лично. Без Наумова благополучное завершение финансовой аферы, скорее всего, было бы просто невозможно. Только глубокие знания Николаем Ивановичем банковской системы позволили довести ее до финала, до того состояния, когда счет N 1726 OLGA и «Торонто кэпитэл», Торонто, Канада, был распылен, раздроблен на четырнадцать счетов в банках Канады, Греции, Англии, Испании, Германии, Швеции и Финляндии… Что же, спросит наш читатель, в этом мудреного? Один-то счет на несколько разбить? …Э-э нет, читатель, не скажи. Перекинуть сотню-другую баксов с одного счета на другой — ума не требует. Это так… но когда речь идет о Больших Деньгах или о деньгах сомнительного происхождения, то тут — извини — могут начаться сложности. Законодательства западных стран (по крайней мере, большинства из них) и собственно межбанковские соглашения, да еще налоговые кодексы, да Интерпол требует у банков сообщать о движении сомнительных денежек…

И сообщают! Стучат. За милую душу стучат. Вот вам и пресловутая «тайна вклада». Хрен, а не тайна! За бесплатно продадут и — никаких моральных мучений. Это вам не Павлик Морозов! Это Великая Западная Демократия. ЦА-ВЕ-ЛЕ-ЗА-ЦИЯ… нам, сиволапым, не понять.

Короче, иронизируй не иронизируй, а процесс действительно непростой. (Авторы консультировались у специалистов по международным финансовым операциям.) И только благодаря Наумову, его знаниям и, можно сказать, таланту дело удалось сделать легально, изящно, законно… с приписочкой мелким шрифтом «почти». Операция вошла в завершающую фазу. …Итак, прилетел Наумов. Обнорский, с ценником на груди — «Наим. товара: журналист Обнорский А.В. Цена за 1 шт. $50`000`000, страна-производитель: СССР», сам встретил в аэропорту своего продавца. Приехал на Катином «саабе».

— Рад видеть вас, Андрей Викторович, — сказал Наумов. Николай Иванович был в отличном расположении духа, из вещей с собой была только средних размеров дорожная кожаная сумка.

Обнорский сказал: «Здрасьте…»

Николай Иваныч скептически хмыкнул.

Летело под колеса «сааба» отличное шведское шоссе, трепетала на березах листва размером «с пятак»… лето.

— Что-то, Андрей Викторович, вы настроены не очень…

— Нормально настроен. Хочется поскорее отдать вам эти чертовы деньги и забыть о них… наплевать и забыть.

— Э-э, голубчик, да вы нигилист! Можно плевать на идеи, философские течения, литературу и искусство… на религию, в конце концов! Но — деньги! Деньги существуют объективно. По большому счету, именно на них-то и зиждутся эти самые идеи, течения, искусства и религии.

— Глубокая мысль, Николай Иваныч.

— Вы хотели сказать: циничная… А ведь вдуматься, то так оно и есть на самом деле! Мир поклоняется Деньгам. И управляется деньгами… не более того. Деньги — рычаг. Мощный управленческий рычаг. А Большие Деньги — Большой Управленческий Рычаг. Как думаете, Андрей?

Обнорский пожал плечами. Наумов удобно устроился в кресле, распустил узел галстука, посмотрел пристально на Обнорского сбоку.

— Впрочем, — сказал он, — мы с вами об этом говорили в сентябре девяносто четвертого… припоминаете?

— Был разговор, — сказал Андрей и подумал: как же не припомнить? На всю жизнь памятен тот разговор.

— Да… я уже вам излагал все это. Представляет интерес?

Обнорский ухмыльнулся и продекламировал:

— Посол отвечает: йес, — живо откликнулся Наумов. — Творчество Филатова любите?

— Ага, — односложно сказал Андрей.

Летело шоссе, «сааб» двигался мощно и ровно. В салоне слегка пахло духами. Николай Иванович втянул носом воздух и покосился на Обнорского.

— А кстати… — сказал он, — как у вас тут ходють бабы? В панталонах али без? У вас ведь тут гарем… по-шведски.

— Без, — также односложно ответил Андрей.

— Любопытно! Расскажите, Андрей Викторович. Я старый эротоман, очень люблю клубничку… вы это с ходу, в первый же день узнали? — дурашливо спросил Наумов. Он, определенно, был в хорошем настроении и хотел поразвлечься.

— Ага… в первый же.

— Да расскажите же, расскажите… страсть люблю! Как вы это, голубчик, узнали?

— Как Шерлок Холмс, дедуктивным методом.

— Однако! Но я не понял.

— Элементарно, Ватсон… Когда я прибыл, обе дамы только что вышли из-под душа. Дедуктивный метод подсказывает, что навряд ли женщина выходит из-под душа… в панталонах.

Наумов рассмеялся, откинулся на подголовник.

— Ну, вы меня разочаровали, Андрей. Я-то думал, что вы сразу по прибытии затеяли групповуху, что у вас шведская тройка. А вы — дедуктивно… не то, не то… Тройка, тройка! Кто тебя выдумал?… А все-таки, Андрюша, был грех с обеими дамочками? …»Сааб» летел, и трепетали зеленые березки вдоль дороги. Наумов беззаботно трепал языком про сексуальные подвиги своей молодости. Андрей Обнорский молчал. В глубине души зрело желание остановить машину, выдернуть Николая Ивановича из салона и молотить его, молотить головой о камень, пока не подохнет. Потому что Наумов — сволочь, убийца, монстр. …Потому что Наумов прав: Андрей Обнорский умудрился пере… это самое… с обеими дамочками.

Сволочь Наумов был прав. Хоть волком вой — прав. Еще и как прав. И оборот выбрал удачный, ударил больно. Вроде бы незаметно, вскользь, но больно… потому что — по памяти.

Андрей действительно спал и с Катей, и с Леной. Нет, не в шведском варианте, разумеется. И не спал, потому что хрен заснешь в таких обстоятельствах. Но обе женщины все знали. Или, точнее, догадывались… Вопросов не задавали, но извращенность и противоестественность ситуации были очевидны. Андрей при этом все понимал, но действовал словно назло и своим женщинам, и самому себе. Он словно издевался над ними, словно мстил им за что-то… Возможно, длительное пребывание в тюрьме и на зоне всколыхнуло в нем какие-то темные и даже сексуальные выверты…

Обнорский не знал, что именно на такое развитие событии рассчитывал опытный профессионал Роман Семенов. Во всяком случае, Семенов надеялся на свое знание психологии и не ошибся… Ситуация, когда в одном доме оказываются две привлекательные и уверенные в своей привлекательности женщины и один мужчина, уже сама по себе чревата… Самки в такой ситуации начинают конкурировать, даже не отдавая себе в этом отчета. Это происходит на уровне подсознательном, первобытном, животном. Женщина, желая привлечь внимание мужчины, сама не замечает, как меняется ее взгляд, тембр голоса, мимика и жесты. Даже лексика меняется и уж тем более работа желез внутренней секреции.

А желание освободиться от стресса только подогревает влечение. Стресс в доме Кати присутствовал… это уж точно. Все трое находились в состоянии скрытого напряжения, неуверенности, загоняемого внутрь страха: Большие Деньги — это всегда страх. …Все это отлично известно сотрудникам разведки и контрразведки и называется на профессиональном языке проведением секс-мероприятий. Иногда скромно пишут «интимных». Классика жанра, так сказать… Но для того, чтобы успешно провести «секс-мероприятие», иногда приходится изрядно покрутиться. А в нашем случае ситуация сложилась сама, естественным образом. Или — по-научному — «исторически сложилась»: и с Катей, и с Леной Обнорский был знаком. И знаком более чем близко.

Итак, Семенов заложил секс-мину в лице Лены Ратниковой. Оставалось только дождаться, когда она сработает.

Ждать пришлось недолго. Вечером, в день своего приезда, Андрей оказался в постели Кати. Лена в другой комнате затыкала уши, убеждая себя, что ничего не слышит. А утром следующего дня — произошел казус с Леной — хотя какой, к чертям, казус… Казус — это что-то полувероятное. А тут все было более чем вероятным с самого начала, чтоб не сказать — закономерным. …Утром Катя уехала по делам. Хитроумная финансовая крутежка, которую придумал Наумов, требовала времени. Деньги, изымаемые со счетов, почти никогда не были деньгами в прямом смысле слова. Снять со счета два-три-четыре миллиона долларов наличными, не привлекая ничьего внимания, практически невозможно. Тем более в эпоху «электронных денег». А вот купить акции, облигации, векселя… это другое. Это нормально и никого не интересует. Потом эти бумаги переводятся в другую страну, в другой банк, и т.д., и т.п. Конвертируются в валюту, разбредаются по магнитным картам и более мелким счетам. Превращаются опять в какие-то бумаги. И — растворяются, становятся недостижимы для налоговых, банковских и полицейских ищеек.

Для проведения всех этих манипуляций Кате приходилось много ездить. Теперь, когда вся сумма была уже под контролем Наумова, Кате «доверяли», то есть отпускали одну — куда она денется? Сбежать, конечно, может… но смысл-то в чем? Своих денег теперь она без ведома Коли-Вани уже не увидит. Так стоит ли огород городить: бежать, скрываться и прочие детективные глупости.

Утром Катя позавтракала, быстро оделась и, чмокнув Обнорского в щеку, убежала… Не балуйся, сказала она, будь хорошим мальчиком… Некоторое время Андрей лежал на кровати и курил. Хмурил лоб и о чем-то думал. Потом он сказал вслух афоризм из любимого им Станислава Ежи Леца:

— В действительности все оказалось не так, как на самом деле.

Потом он сел, опустил ноги на мягкий, щекочущий ворс ковролина и сказал еще одну фразу, которая явно Лецу не принадлежала… и не могла принадлежать. Мы ее воспроизводить не будем. Скажем только, что она была не оригинальной, но емкой, короткой и выразительной. В России эту фразу произносят по самым разным поводам или вообще без повода и передают с ее помощью огромную гамму мыслей, оценок и эмоций: от возмущения по поводу сволочного начальства до изумленной радости, когда вдруг обнаруживается, что не все с вечера выпито… гляди-ка — осталось!… Вот какой у нас язык!

Андрей натянул на голое тело джинсы и прошлепал в ванную. Он присел на край ванны. Легкий ветерок шевелил шторы приоткрытого окна, солнце отражалось от кафеля пастельно-голубого оттенка. Он вытащил из заднего кармана сигареты, но прикурить не успел… в ванную вошла Лена.

— Ой, — сказала она, — извини, я не знала… Тихо, звука воды не слышно, я думала — свободно.

Тон у нее был настолько естественным, что Андрей почти ей поверил.

Лена повернулась, намереваясь выйти, но Обнорский позвал:

— Лена.

— Да? — спросила она, не оборачиваясь.

— Лена… Я очень долго почти каждый день вспоминал нашу последнюю встречу. И ни разу не захотел попросить у тебя прощения. Хотя, может быть, выражаться и надо было поинтеллигентнее.

Она обернулась и сказала:

— Ну что ты, Андрюша… сколько лет прошло… стоит ли теперь?

Обнорский пожал плечами: может, и не стоит… Лена подошла и села рядом. Полы короткого халатика разошлись, обнажая ноги еще выше. И Обнорский уже не думал: случайно это или же нет? Просто смотрел на ноги. И вдыхал какой-то особенный, волнующий запах… Он не знал, что перед тем, как войти в ванную, Лена опрыскала халатик из аэрозольного баллончика. На баллончике была этикетка: «H-sex», а содержимое служило для стимуляции полового возбуждения, пахло вербеной и рутой… Рецепт отнюдь не новый — и сто лет назад женщины натирали тела смесью вербены, зори и руты. Аэрозолей тогда не было. И «экстази» не было. Но коварство было всегда. …Никто не ставил ей задачи поймать Обнорского в «медовую ловушку». Лену вело обычное бабское чувство собственницы. Чувство ревности, обиды самки, которой предпочли другую, более удачливую. Те чувства, что Лена когда-то испытывала к Андрею, давно перегорели или почти перегорели… и сама Ратникова была уже не та. Годы оперативной работы в секретном отделе ЦК, а затем в агентстве «Консультант» даром не прошли. …Ах, аромат вербены! Конечно, не он стал причиной того, что случилось в ванной стокгольмского дома Рахиль Даллет. Но он всколыхнул в Обнорском ту давнюю память, которая дремала в нем… Он вспомнил африканскую ночь и шелест пальм, апельсиновых деревьев за окном комнаты, где слабо белели обнаженные ноги… Эти самые ноги…

Обнорский повернулся к Лене и притянул ее к себе. Она даже не пыталась делать вид, что не хочет. Не говорила «положенных» в таких случаях слов «не надо… не надо… зачем ты?».

Все и произошло прямо на теплом полу ванной, облицованной пастельно-голубым кафелем. Светило скандинавское солнце, но Обнорскому казалось, что над головой сомкнулась африканская ночь и за окном стрекочут цикады.

Потом они вдвоем забрались в ванну, напоминающую маленький бассейн. Лежали в горячей воде с белоснежной, как прибой, пеной. Андрей ощущал себя опустошенным. Стрекотали цикады и шелестели листья агав. Кайф был такой, что захотелось завыть и нажраться… Потому что ничего вернуть было нельзя… Можно только бередить память, снова с мазохистским наслаждением заставить ее кровоточить…

Он понимал, что все это иллюзия. Обман и самообман. Но думать об этом не хотелось. Лена что-то говорила, он слышал только звук голоса на фоне льющейся воды и нисколько не вдумывался в смысл слов, улыбался и кивал головой. Он вспоминал другие ночи — в уральской зоне УЩ 349/13. Тоже непроглядно-черные, с россыпью звезд, со звенящим от мороза воздухом… Он выходил курить из цеха черной литейки, смотрел на искрящийся снег, на звезды, и мороз мгновенно обжигал разгоряченное тело. Тогда он мог только мечтать о женщинах… И вдруг в горячей ванне обожгло тело космическим холодом, Обнорский ощутил озноб и мгновенное острое возбуждение. Это Лена взяла ладонь Обнорского и провела языком по внутренней стороне ладони… Как тогда, в Триполи. И все повторилось снова. Снова в комфортабельной ванной комнате в Стокгольме столкнулись африканская влажная духота и ледяной уральский холод, смешались голоса цикад и вой ветра… Обман и самообман. Аэрозольный баллончик из секс-шопа. Воплощение мечты с ароматом вербены.

Потом он все-таки заставил себя собраться, поехал к Ларсу и хлопнул об стол «общей тетрадью». Они работали весь день. Во время работы Обнорский ни разу не вспомнил ни о Кате, ни о Лене. Он истосковался по работе и ушел в нее, как в запой алкоголик. Но вечером пришлось возвратиться в дом, где ждали его «две дамочки». Усталый и возбужденный, Обнорский попросту не заметил, что атмосфера в доме неуловимо изменилась, что между беспечно разговаривающими женщинами появилось нечто, что трудно объяснить словами… Он не заметил. Потому что не захотел.

Вечером играли в карты, смотрели телевизор и выпили бутылку хорошего португальского вина.

Так все и продолжалось целую неделю: работа, безумный секс с двумя женщинами и беспечная болтовня по вечерам с вином и картами. В этом была какая-то декадентская извращенность, обильно припудренная тщательно маскируемой неуверенностью в завтрашнем дне. Говорить об этом избегали, играли в «дурака».

Через неделю прилетел Николай Иванович Наумов — финансовый директор проекта «$50`000`000».

С прилетом Николая Ивановича как-то все переменилось. Неожиданно стало ясно, что операция завершена. Вернее, подошла к завершению и остается только перебросить деньги в Россию. Вечером, в день прилета, Наумов и Катя встретились в офисе фирмы, принадлежавшей Рахиль Даллет. Ни Андрея, ни Лену туда не пригласили. Катерина взяла мужской дипломат, набитый банковскими бумагами, пояснила, криво усмехнувшись: «Отчет о проделанной работе», — и уехала.

Обнорский и Лена остались одни. В общем-то, это было необычно: вечерние часы наши герои проводили втроем. Андрей был уже изрядно утомлен сексом с двумя партнершами, но тем не менее они оказались в ванной, которая как-то незаметно и естественно стала постоянным местом для любовных утех. Острота ощущений прошла. Они занимались сексом почти механически, так же, как играли в карты или смотрели телек, комментируя новости из России.

Потом вяло курили, лежали в горячей пенной воде. В окно лился вечерний свет, негромко шипела, оседая, пена. Андрею разговаривать не хотелось, а Лена — напротив — была настроена на лирику.

— Скоро расстанемся, Андрюша, — сказала Лена. — Тебе не жалко?

Ему было не жалко, но ответить так женщине, с которой ты только что занимался любовью, было, по меньшей мере, не очень этично.

— Так ли скоро? — ответил он. — Как я понял, бабки будут перебрасывать в несколько этапов. Это довольно долго.

— Да, но я в этом не участвую. Моя миссия почти закончена. Через два-три дня я вернусь в Россию. Скорее всего, в сопровождении первого транша… жаль.

— И мне тоже, — солгал он. Это получилось легко. До отвращения легко.

Лена грустно улыбнулась и сказала:

— Вот так. Получит твоя мадам денежки со счетов, и я — ту-ту… Отвезем их в Финляндию, а там…

Внезапно Лена замолчала.

— А что там? — спросил Обнорский.

— Вообще-то я не имею права говорить, — с улыбкой ответила она.

Обнорский хмыкнул и привстал, чтобы выбраться из ванны.

— Ты что, обиделся?

— Что обижаться? Мне это и на хрен не нужно. Лишь бы все поскорее закончилось. За эти — чужие, кстати, — деньги я уже заплатил очень дорогой ценой, Лена. Свободой.

Он присел на край ванны. Пена стекала по голому телу. Ратникова посмотрела на него с сочувствием.

— Я понимаю, Андрей. Все понимаю. Но теперь уже скоро ты будешь свободен. Полтора-два месяца максимум… Всего четырнадцать траншей. Все деньги сосредоточены здесь, в Скандинавии. А переброска пойдет через чухонцев, это и быстро и безопасно. Приехали, загрузили в микроавтобус — и обратно в Россию.

— Как — микроавтобус? — удивился Обнорский. — Они хотят перевезти пятьдесят миллионов баксов микроавтобусом, как челноки?

Лена заметила его удивление, рассмеялась.

— Именно так. Так — как раз предельно безопасно. Ты знаешь, какой поток челноков тащится в Россию через Торфяновку? Тьма. И какой-то зачуханный «фольксваген», на котором везут бэушную резину или холодильники, вообще в потоке незаметен. День туда — день обратно. Четырнадцать ходок — и вся любовь. А Валя Кравцов дело знает туго.

— Что это за гусь? Из ваших?

— Да вы знакомы, Андрей. Это именно он спас тебя в Триполи. Ты вспомни: простой такой, с виду какой-нибудь механизатор-тракторист.

— А-а, — сказал Андрей, — как же! Помню, курносый-русоволосый.

— Вот Валя-то и осуществляет перевозку. Ты не думай, он мужик нормальный и сделает все как надо.

— Флаг ему в руки, нормальному.

За окном ванной потихоньку смеркалось — весенние дни в Скандинавии длинные. Когда после рандеву с Наумовым вернулась Катя, Обнорский и Ратникова мирно играли в «дурака».

То, что Лена рассказала Андрею о некоторых деталях операции по перевозке денег, было грубейшим нарушением режима секретности. Это даже нельзя назвать ошибкой. И невозможно объяснить… по крайней мере, рационально. Авторы и не пытаются это сделать, памятуя, сколько подобных «проколов» знает история спецслужб всего мира. Сколько инструктажей о необходимости соблюдения режима секретности проводится с секретоносителями. И как легко даже матерые контрразведчики и разведчики об этом забывают.

Глубокой ночью Рахиль Даллет встала и тихонько прошла в ванную. Плотно закрыла дверь и сняла с полки миниатюрный диктофон «Soni». Машинка не боялась высокой влажности и перепадов температуры. Но главное, она хорошо писала в диапазоне, соответствующем человеческому голосу, и «фильтровала» посторонние шумы. Она, собственно, и включалась от звука человеческого голоса.

Катя взяла магнитофон и подключила к нему миниатюрный наушник. Слушала она с сосредоточенным лицом, иногда отматывала кассету назад и прослушивала снова. «Ахи» и «охи», которые предшествовали собственно разговору, заставили ее кусать губы. Но она старалась концентрироваться все-таки на разговоре.

Катя положила «соньку» на место и неслышно вернулась в спальню. Обнорский спал как ребенок. В темноте, слегка разжиженной светом уличного фонаря, Катя долго смотрела в бородатое лицо. Потом покачала головой и легла. Заснула она только под утро. Ей было почти физически плохо от того, что она так и не сумела заплакать.

Внешне Валентин Кравцов действительно больше всего походил на комбайнера-механизатора из какой-нибудь Ивантеевки Псковской губернии. Однажды, когда Кравцов вел в московском метро одного деятеля из Внешторга и случайно толкнул женщину, он сказал: «Извините, гражданочка». Ему и ответили: «Понаехавши из деревни… лимита».

Курносая, простодушная физиономия Кравцова вполне могла принадлежать фермеру из Айдахо или финскому лесорубу… В общем, человек из «народа». За этой простотой скрывалось знание двух языков, восемь лет службы в самой секретной спецслужбе Советского Союза, несколько десятков операций внутри страны и вне ее. Две ответственные ликвидации и правительственные награды… Все в прошлом… Все в прошлом.

В данный момент бывший сотрудник ЦК КПСС сидел на корточках внутри грузопассажирского микроавтобуса «фольксваген» и вывертывал саморез крепления обшивки. Рядом с секундомером в руках сидел Семенов. Валентин вывернул последний саморез и снял кожух. Открылась полость в боковине грузового отсека. После этого Кравцов раскрыл чемодан, который был набит… кусками пенопласта. И начат аккуратно заполнять полость. Уложил. Потом раскрыл второй чемодан, затем третий.

— Еще и остается место-то, а, Роман Константиныч? — сказал Кравцов.

— Вижу, Валя, — отозвался Семенов.

— Так может, добавим пачек десять?… Даже больше. Я пенопласт-то пилил, давая припуск по пять миллиметров на все размеры. Ух и задолбался! Хоть он и мягкий, но пока триста пятьдесят штук напилил… Может, добавим? Место есть.

— Не надо, — сказал Семенов. — Раз уж обговорили с Наумовым, то менять уже ничего не будем.

Кравцов пожал плечами и начал ставить на место панель. Когда он завернул все шесть саморезов, Семенов щелкнул секундомером.

— Двадцать четыре минуты… нормально! А когда будешь четырнадцатый рейс делать, наловчишься вдвое быстрей.

— Да спешить-то незачем…

Затем Семенов и Кравцов вместе освободили полость в боковине «фольксвагена», пропылесосили ее и закрыли. Триста пятьдесят аккуратно напиленных кусков пенопласта легли обратно в чемоданы.

— Ну, — сказал директор агентства «Консультант», — давай еще раз пробежимся по схеме… поищем слабые места.

— Давайте, — согласился Кравцов, хотя про себя подумал: уже трижды «пробегались», совершили пробную поездку, провели полное техобслуживание «фольксвагена», подготовили все необходимое снаряжение. Тем не менее он сказал: давайте.

Два спеца по тайным операциям сели на чемоданы с пенопластом, на третьем развернули большую карту. Они работали. Они знали, что мелочей в их деле не бывает.

Утро выдалось хмурым. Моросил дождь, ветер раскачивал кроны деревьев. Катя тоже выглядела не лучшим образом. Не выспалась, да и все прочие обстоятельства… не способствовали.

За завтраком Катя несколько раз посмотрела на Обнорского странным каким-то взглядом.

— Что, Катерина Дмитриевна, вы так на меня смотрите?

«…Потому что мне жалко тебя… И еще больше себя! Но изменить я уже ничего не могу. Ты, Андрюша, мне в сердце плюнул!» — Ничего… просто — смотрю. Да, кстати, позвони после завтрака и закажи билеты на паром в Хельсинки, — сказала Катя, глядя в тарелку.

— Для кого? — удивился Обнорский.

— Для нас троих.

— Мы едем в Хельсинки? Когда?

— Сегодня, родной… сегодня.

— Что же ты вчера не сказала? «Потому что мне страшно посылать тебя на смерть. Но по-другому я не могу».

— Забыла, — ответила Катя с вызовом в голосе.

Ратникова посмотрела на Катю с прищуром. Для нее информация о поездке в Хельсинки новостью не была: ежедневно Лена звонила в Россию, «папе», и уже знала кое-что… Но далеко не все.

— А что мы там будем делать? — задал вопрос Обнорский.

— Ты что, дурак? — сказала Катя, положила вилку и встала из-за стола.

— Вопрос, конечно, интересный, — задумчиво произнес Андрей. — Я сам частенько задаю его себе и, признаться, ответа еще не нашел… А как думаешь ты, Катя?

Катерина, не отвечая, вышла из кухни.

— М-м-да! — сказал Обнорский очень глубокомысленно и налил себе кофе.

Через несколько минут он увидел в окно, как Катя села в «сааб». Обычно он выходил проводить ее, открыть и закрыть ворота. Сегодня не стал этого делать… Он пил кофе, смотрел в окно, как Катя выводит машину на улицу и сама запирает ворота под мелким противным дождем, и думал, что действительно задал дурацкий вопрос… В Хельсинки они едут передавать Кравцову деньги. Как сказала Лена: первый транш.

Ну что ж, первый — так первый… Андрей придвинул телефон и взял телефонный справочник. Через пять минут он заказал билеты на паром «SILVALINE».

— Никогда не плавал на паромах, — сказал Обнорский. — Впрочем, один раз было…

Катя была бледна, отвечала невпопад и глядела странными глазами.

— Что с тобой, Катя? — спросил Обнорский. — Укачало?

За иллюминаторами бара действительно слегка штормило. На гребнях волн лохматилась пена. Садилось солнце.

— Да, — сказала Катя, — укачало… Извините, пойду прилягу.

Она встала из-за столика и ушла. Андрей и Лена остались. Катя дошла до каюты и рухнула лицом в подушку. Заплакала, заскулила жалобно, как побитая собака.

Качки она не боялась, из бара ушла потому, что не было сил смотреть в глаза людям, уже обреченным. Уже приговоренным ею к расстрелу… Она скулила и вспоминала слова Андрея, сказанные давно: «…лимиты у смерти на меня все выбраны». Ах, дурак-дурак! Дурак, Андрюшка. У смерти лимитов не бывает. Безлимитная она, стерва.

«А ты, — спросила себя Катя, — ты не стерва? Ты же любила его!» «Да, любила… и, может быть, даже и сейчас люблю. Даже такого — бабника и разгильдяя, но…» «Что — „но“?» «Но я уже решила. Я уже все решила и доведу дело до конца».

Она села и закурила сигарету. Десятью метрами ниже, на автомобильной палубе, стоял ее «сааб». В багажнике, в четырех дорожных сумках, лежал «первый транш» — 3`500`000 долларов. Тремя метрами выше сидели в баре два приговоренных к расстрелу человека.

А сами приговоренные ничего об этом не знали. Они сидели в баре и пили «Мартини». Опоясанная огнями громадина парома двигалась на восток, в Финляндию.

Утром паром пришвартовался в Хельсинки. Шел дождь, капли воды густо покрывали стекло иллюминатора. Андрей с любопытством смотрел на незнакомый город. В дверь постучали.

— Да, — сказал он по-английски.

Вошла Катя. Слегка бледная, но с улыбкой. Однако он знал ее слишком хорошо, чтобы обмануться. Видел, что напряжена, что в глазах тоска, что легла у переносицы морщинка.

— Что ты, Катя? — спросил он. Она пожала плечами: мол, ничего.

— Я же вижу, — сказал он.

А она снова пожала плечами и ответила:

— Нервничаю… в багажнике три с половиной лимона зелени. Как-то пройдем таможню?

— Да брось! Здесь таможенный контроль — чистая формальность. У тебя израильский паспорт, шикарный «сааб», зарегистрированный в Швеции. Никаких вопросов вообще не будет. С песнями уверенно катим по «зеленому коридору» и ослепительно улыбаемся таможне.

— С какими песнями?

— С еврейскими народными, — ухмыльнулся Обнорский.

Он оказался стопроцентно прав: контроль пассажиров парома из Швеции был формальным. Спустя полчаса «сааб» с багажником, полным денег, катил под мелким дождем по улицам Хельсинки.

— Давай-ка я поведу, — сказал Кате Обнорский, и они поменялись местами. — Куда нам ехать-то?

— В Ярвенпяя, — сказала Катя.

— Куда-а? — удивленно переспросил он.

— Городок такой в сорока километрах севернее Хельсинки. Вот схема проезда, — Катя достала из сумочки лист бумаги.

Схема была выполнена от руки, но достаточно подробно, с пояснительными надписями печатными буквами. Обнорский быстро сообразил, что главное — выбраться из города на «Ring-I» — кольцевую дорогу — и оттуда рвануть по магистрали Е-12. На схеме был указан и другой вариант, несколько короче, но Андрей рассудил, что по магистрали все равно окажется быстрее.

Выбираясь из города, он все-таки сбился, проскочил «Ring-I», но исправлять ошибку не стал и поехал вперед, ко второй кольцевой, которая почему-то носила название «Ring-III», и уже с нее выскочил на магистраль. Ограничение скорости составляло сто двадцать километров, и он погнал на север. Над головой иногда проходили самолеты, заходящие на посадку в аэропорт Мальми.

В дороге молчали. Финская станция с названием «Радиомафия» наяривала какую-то рок-дребедень. Летел за окном чистенький пейзажик со скалами, перелесками, дорожными указателями и рекламными щитами. На указателях финские названия были продублированы по-шведски. До Ярвенпяя доехали за полчаса.

— Ну, а здесь куда? — спросил Обнорский, и Катя достала второй листок. Опять же исполненный от руки, тщательно и толково.

Им следовало подъехать на стоянку в центре города, на пересечении Сибелиукзенкату и Маннилантие.

Андрей чертыхнулся, читая дурные финские названия, и начал фальшиво насвистывать «Грустный вальс» Сибелиуса. Ратникова поморщилась. Андрей увидел это в зеркало заднего обзора и, подмигнув, сказал:

— Не бери в голову, фру Лена… скоро домой поедешь.

— Ты тоже, — сказала Катя.

— Что — я тоже? — спросил Обнорский.

— Ты, Андрюша, тоже поедешь домой.

— О-балдеть! Что ни день — новые узасы!…

— Наши партнеры хотят подстраховаться от возможных неожиданностей. Они выдвинули условие: ты участвуешь в экспедиции.

— Вот оно что! — сказал Обнорский. — Здорово! Ай, как ловко. А если мы спалимся на границе, то сяду опять я?

— Нет, — сказала Катя. — ты не сядешь.

— Ну конечно. Контрабанда трех с половиной миллионов баксов — это же совсем ерунда. Семечки!

— Не паникуй, Андрей, — сказала Лена. — Делом занимаются профессионалы. Деньги будут спрятаны так, что их никто не найдет. А даже если вдруг найдет, то мы просто пожертвуем ими, заявив, что знать ничего не знали. Что «фолькс» куплен недавно и бабки принадлежат, видимо, предыдущему владельцу. Это, кстати, очень правдоподобно… бывший хозяин по-крупному торговал наркотой. Недавно погиб.

— Мило, — сказал Обнорский, — очень мило… Недавно, значит, погиб?

— Здесь налево, Андрей, — сказала Катя, и он повернул налево.

— Это был несчастный случай, Андрюша…

— И произошел он очень вовремя, — кивнул головой Андрей. — Ежу понятно. Лена промолчала. А Катя сказал:

— Приехали.

Обнорский повернул на полупустую стоянку и сразу увидел бежевый микроавтобус «фольксваген» с питерским номером.

В боковое зеркало Валентин увидел «сааб». Он посмотрел на часы: почти точно. «Сааб» Кравцов узнал сразу. Теперь оставалось дождаться, кто выйдет из машины первым. Если Лена — значит, все в порядке… Вышла Лена. Валентин высунул левую руку и «поправил» зеркало. Это было ответом: порядок, следуйте за мной.

Кравцов пустил двигатель, включил ближний свет и выехал со стоянки, «сааб» двинулся следом. Через несколько минут машины выскочили из городка, пошли в направлении Зиббо. Дождь прекратился, в разрывах облачности проглядывали голубые заплатки небес, прорывались солнечные лучи. Шоссе блестело.

Уже за Зиббо «фолькс» показал правый поворот и свернул на маленькую стоянку. Следом нырнул «сааб», подъехал и встал рядом. Кравцов выпрыгнул из кабины автобуса. Из «сааба» вышли Лена и Андрей. Несколько секунд мужчины смотрели друг на друга. Они виделись много лет назад и очень недолго. И тем не менее узнали сразу. Кравцов приветливо (и довольно естественно) улыбнулся, протянул руку:

— Ну, здравствуй, Андрей… узнал?

Обнорский, поколебавшись секунду, пожал протянутую руку. В конце-то концов, этот парень всего лишь исполнитель. Хотя, наверно, и имеет в деле свой интерес. В тюрьму, во всяком случае, Андрея закрывали другие.

— Узнал, — ответил Обнорский, не выказывая ни радости, ни враждебности.

— Тогда давайте делом заниматься. Поговорим потом, дорога неблизкая, успеем.

Кравцов вновь залез в автобус, быстро снял панель стенки. Обнорский передал ему первую сумку. Валентин споро начал укладывать пачки в полость. Он усмехнулся, вспоминая, как тренировался на пенопластовых «макетах». Обнорский молча смотрел, как исчезают в черном провале зеленые пачки в банковских бандеролях. Такого количества денег он, разумеется, никогда не видел, но сейчас не испытывал никаких эмоций.

Ратникова прогуливалась чуть в стороне. Андрей подумал: на шухере стоит. Ситуация показалась ему забавной. Почти гротескной: компания из двух бывших сотрудников спецслужб, журналист питерской «молодежки» и бандитка-миллионерша с израильским подданством килограммами грузят доллары на глухой автостоянке в центре Финляндии… бредятина полная!

— Следующую, — сказал из салона Кравцов и протянул пустую сумку. Взамен Андрей отдал полную.

Вжикнула молния, зеленые пачки потекли в темный провал. В сущности, эти деньги сами являлись неким черным провалом, который поглощал живых людей. Скольких он уже умертвил?

— Следующую, — сказал Кравцов. …И скольких еще умертвит? Тела будут падать в пустоту… одно, другое, третье… сотое? Насытится ли он когда-нибудь?

— Следующую, — сказал Кравцов.

Когда погрузка была закончена, Валентин снял перчатки, бросил их на пол и посмотрел на часы. Результатом остался доволен.

— Ну-с, товарищи и господа, — сказал он, — можно ехать. Родина ждет своих сыновей-дочерей. Извольте прощаться, а я пока позвоню… доложу, что все у нас о'кей.

Валентин закурил, снял с торпеды мобильный и отошел с ним в сторону. Лена перекинула из «сааба» в «фольксваген» свой багаж. У Обнорского никакого багажа не было… он стоял, курил, слушал, как шумят на ветру деревья. Подумал, что совсем недавно он точно так же слушал шум деревьев рядом с трассой Нижний Тагил — Екатеринбург… А светловолосый крепыш широким жестом сеятеля разбрасывал стреляные гильзы.

Из «сааба» вышла Катя. Остановилась рядом. Было тепло, но она стояла, обхватив локти руками, — как будто зябла.

— Андрей!

Это очень тихо было сказано: «Андрей!» — но он услышал, обернулся и посмотрел в бледное Катино лицо. Метрах в двадцати Кравцов говорил по телефону… докладывал, что все у нас о'кей.

— Да, Катюша…

— Андрей, прости меня.

— За что? За что я должен тебя простить?

— За… все. Я очень перед тобой виновата. Обнорский вздохнул, обнял Катю и поцеловал в сжатые губы. Она отпрянула.

— Ладно, — сказал Обнорский, — потом поговорим… когда вернусь. Разберемся, что — кому и где — чего…

Она посмотрела странным взглядом и ничего не ответила. Слева не спеша приближался Кравцов с телефоном в руке. Из «фольксвагена» вышла Лена. Подошла, чмокнула Катю в щеку. Ах, как трогательно, язвительно подумал Андрей, но не сказал ничего… неуместно как-то, цинично… и, пожалуй, жестоко по отношению к растерявшейся женщине.

— Извольте прощаться, — весело сказал Кравцов, — пассажиров просим занять свои места, провожающих выйти на перрон.

— Прощайте, — сказала Катя, не глядя на мертвецов. Повернулась и пошла к «саабу».

— Да не переживайте вы, Екатерина Дмитриевна, — произнес ей вслед Валентин. — Все будет хорошо, до России рукой подать.

Катя села в «сааб», негромко хлопнула дверца. Кравцов покачал головой, но промолчал… Трое приговоренных к смерти сели в «фольксваген». Негромко забормотал дизель, вспыхнули фары.

Микроавтобус выехал со стоянки.

Андрей обернулся и посмотрел назад. Светлосерый «сааб» четко выделялся на фоне леса. Он выглядел пустым.

Катя сидела, сцепив на рулевом колесе руки. Она смотрела, как уменьшается «фольксваген», поблескивая задним стеклом. Он становился все меньше… меньше… и вот исчез.

Она взяла в руки свой «эриксон», достала записную книжку и набрала четырнадцатизначный номер. Когда трубку сняли, Катя сказала:

— Они выехали. Только что взяли груз… да, в полном объеме, три с половиной… да. Микроавтобус «фольксваген» бежевого цвета, номер… в машине трое: двое мужчин и женщина. Описания мужчин у вас есть. Женщина — блондинка лет тридцати… красивая… Оружие? Не думаю, что у них есть. Тем более что их все равно будут встречать. Отбой.

Катя выключила «трубу», пустила движок и поехала в сторону, противоположную той, куда укатил «фольксваген».

«Фольксваген» выскочил на трассу Е-18, бойко пошел на восток, на Россию. «Первый транш» ехал к своему получателю. Светило солнце, асфальт просох. Просохли и скалы на северной стороне, дороги. Над ними курился легкий парок. Кравцов вставил в магнитофон кассету с Розенбаумом, начал расспрашивать Лену про плавание на пароме. Лена спросила: «А ты что — никогда на пароме не плавал?» — «Нет», — ответил Валентин и солгал. Именно на пароме он провел одну из ликвидации. Он, собственно говоря, только страховал, а предателя из Минэнерго выбросил за борт Саня Берг. Приглушенный вскрик, падение крупного тела со средней палубы и — все! Проблема закрыта… Сейчас Саня Берг сидит в «Das graue Haus»[4] в Вене.

— Нет, — сказал Кравцов, — на пароме плавать не доводилось… Кстати, Андрей, у вас что — нет никакого багажа?

— Весь мой багаж в карманах: сигареты, зажигалка, телефон… Да и он в Финляндии бесполезен.

— Отсутствие багажа всегда вызывает интерес таможни. Придется купить вам сумку и какое-нибудь барахлишко. Чтобы вы у нас белой вороной не выглядели… Это за счет фирмы, так что вы не разоритесь.

— Благодарствую, — ернически ответил Андрей.

— Не за что, — так же ернически сказал Валентин, — считайте, что это командировочные. Скоро Ловиса, заедем туда за резиной, заодно и прибарахлимся.

В городке с названием Ловиса Кравцов купил в специализированном магазине три комплекта бэушной шипованной авторезины.

— Зачем тебе столько? — спросил Андрей, глядя на гору колес в грузовом отсеке,

— Они мне на хрен не нужны, Андрей. Зато любому таможеннику понятно: челноки-мелочевщики. Просек?

— Просек.

Потом заехали в местный торговый центр… Разбрелись. Андрей вспомнил слова Кравцова: за счет фирмы… Усмехнулся и пошел в отдел мужской одежды. Выбрал две сорочки от «Хуго Босса», джемпер от Версачи, шикарный «Жиллет» и флакон туалетной воды. Все это нужно было куда-то сложить — не повезешь же в универмаговской тележке. Андрей подумал и выбрал шикарную сумку из натуральной кожи… «Ну, хватит, пожалуй. Не то моих „спонсоров“ удар хватит!… Впрочем, я бы по этому поводу нимало не расстроился».

Он покатил тележку в сторону касс. Проходя мимо отдела игрушек, он наткнулся глазами на… глобус. Большой, яркий, стилизованный под старину: в океанах плавали парусные корабли, киты и чудовища, вулканы выбрасывали огонь и клубы дыма. Обнорский остановился, бросил тележку в проходе и подошел к глобусу. Он приставил указательный палец к экватору и крутанул. Огромный — диаметром более полуметра, — массивный земной шар плавно двинулся. Проплывали океаны с чудовищами, материки со слегка выпуклыми горами и огнедышащими драконами, с несуществующими островами и проливами.

Этот глобус был совсем не похож на тот, что подарили ему в детстве. Тот, старый, маленький, выцветший и потертый, болтающийся на оси, до сих пор стоит дома на подоконнике… Этот глобус совсем другой. Но точно так же от него веет одиночеством.

Сбоку подошла продавщица в фирменном зеленом костюмчике и что-то сказала. Андрей вздрогнул и обернулся. Он смотрел непонимающим взглядом. Продавщица снова что-то сказала. Земной шар все еще вращался…

— Антеекси, ен юммаря суоми[5], — сказал Обнорский. Эта была единственная фраза по-фински, которую он знал. Продавщица улыбнулась и отошла. Глобус остановился.

Андрей взял свою тележку и покатил ее к кассам. Там уже ожидал Кравцов со спиннингом в руках. Когда кассир подсчитала стоимость покупок Обнорского, Валентин присвистнул:

— Ох, не слабый у вас, Андрей Викторович, аппетит!

— Так ведь и командировка у меня длительная.

— Ой ли? Всего-то неделя, Андрей.

— Нет, Валя, моя командировочка началась в сентябре 1994-го. А когда закончится — бог весть…

Кравцов усмехнулся, подумал, что, пожалуй, журналист прав. Он расплатился, убрал в бумажник чеки.

Лена уже ждала возле автобуса.

— Далеко до границы? — спросила она.

— Сто километров, — ответил Кравцов.

Зазвонил телефон, и Наумов сразу взял трубку.

— Николай Иваныч, — сказал Семенов весело, — наши друзья часа через полтора будут на границе. Ты готов к встрече?

— Да, безусловно, Роман Константиныч. Наши договоренности остаются в силе?

— Конечно. Четверо твоих людей и четверо моих. Встречаются в Торфяновке и на месте ждут гостей. Сопровождают до Питера. Так что, Николай Иваныч, звони своим.

— Мои люди уже в Выборге, — ответил Наумов.

— Замечательно. Мои тоже. Партнеры по добыче «золота партии» рассмеялись.

— А долго мы с тобой ждали этого дня, а, Иваныч?

— Мы не ждали, Роман… мы работали. Как в песне поется: «Этот день мы приближали, как могли».

Сравнение не понравилось Семенову. К песне, которую процитировал питерский банкир, он относился с уважением. Полковник, умный и интеллигентный, понимал, что по уши в криминале. А если говорить жестче: в крови. Если называть вещи своими именами, он всего лишь лидер ОПГ[6], под прикрытием агентства «Консультант»… И тем не менее Семенов не растерял до конца неких моральных установок. Сравнение Дня Победы с Днем Мародера показалось ему кощунственным. Он не стал говорить этого Наумову. Промолчал.

— Что, Роман, — продолжил Наумов, — может быть, вечером отметим это событие?

— Я не против, — отозвался Семенов. — Давай-ка решим этот вопрос после того, как получим гостинцы.

— Лады, Рома, — согласился банкир. — До связи.

— До связи.

Вот так — вполне по-дружески — переговорили два людоеда. Вполне по-человечески. Мы работали, сказал один людоед другому… и предложил отметить первый успех.

Но отмечать свой успех им не придется.

Им не придется отмечать свой успех. Потому что никакого успеха не будет.

Потому что прибытия «первого транша» ожидал еще один людоед. А на тихой дачке в районе поселка Кирилловское к встрече «фольксвагена» готовились двенадцать боевиков. Они знали, что предстоит весьма опасная операция, что им предстоит схватиться с вооруженным конвоем, но были готовы к этому. Пять тысяч долларов, обещанные каждому за участие в деле, оправдывали риск. В Чечне за такие деньги нужно рисковать месяц. Здесь — полчаса… Да и степень риска совсем не та, что на фронте.

Все двенадцать человек имели боевой опыт и были готовы к убийству. Дело, как говорится, привычное. Ждали только сигнала.

«Фольксваген» приближался к пограничному переходу Ваалимаа. В магазине «такс-фри» купили недорогие гладильные доски. А до этого в Котке загрузили бэушный холодильник «Розенлев». Теперь «фольксваген» гарантированно раскрывай род деятельности своих владельцев: челноки. В июне девяносто шестого их много сновало туда-сюда… Курс финской марки — тысяча с небольшим рублей — позволял делать какой-то «бизнес». До кризиса 1998 года было еще далеко. …»Фольксваген» приближался к Ваалимаа. Вдоль дороги на несколько километров вытянулась колонна грузовиков. Дальнобойщики стояли в очередях, случалось, по несколько дней. Легковухам было проще.

— Забудьте, ребята, про эти бабки, — сказал Кравцов спокойно. — Забудьте. Их нет. Просто нет — и все! И мы пройдем обе таможни без сучка без задоринки. А на той стороне нас встретят. Поедем по-королевски, с эскортом.

— Под конвоем, говоришь? — спросил Обнорский.

— Нет, Андрей Викторович, под охраной. Мы не ждем никаких неожиданностей, но береженого, как говорится, Бог бережет, — сказал Валентин и встал в конец небольшой очереди из легковух и микроавтобусов. Впереди был первый таможенный контроль…

Кружились и кричали чайки, паром оставлял широкий кильватерный след, берег таял. Катя сидела в шезлонге и смотрела на удаляющийся берег. Она смотрела, но не видела… Перед глазами лежала серая лента шоссе и бежевый «фольксваген» с приговоренными людьми. Пожалуй, они уже в России, едут навстречу судьбе. Катя посмотрела на часики от Картье… да, пожалуй, уже в России. Ах, если бы Андрей не был так упрям!

Если бы он не был упрям, все могло бы быть по-другому. Но его не переделаешь. И когда на третий день после его приезда Катя затеяла тот разговор, она с самого начала знала, что ничего не получится… Нет, не так. Она предполагала, что ничего не получится, но считала себя обязанной попробовать. …Они лежали в постели, комната была наполнена полумраком и потерянной навсегда любовью. Разочарованием. Не было ни горечи, ни боли, было разочарование. И, может быть, маленькая бабская ревность, похожая на сухой колодец. Теперь уже и не понять: а была ли в нем вода? Или он всегда был забит сухой тиной и мертвой лягушачьей икрой?

— Андрей, — позвала Катя и провела пальцем по тому месту, где прятался в бороде шрам.

— А-у? — сказал он довольным, сытым голосом.

— Скоро будем передавать деньги, Андрюш…

— Да, скоро… а что?

— Тебе не жалко?

— Мне? — спросил он, приподнимаясь на локте. — Чего же мне жалеть? Это же не мои деньги, я не имею к ним никакого отношения. Более того, я рад от них избавиться. Пока они у тебя, спокойной жизни не будет, Катя. Ни у тебя, ни у меня.

— Да, это верно.

— А почему ты спросила?

— Да… так.

Обнорский смотрел на нее сверху вниз. Пристально, с прищуром.

— Это не ответ, — сказал он после паузы. — Тебе жалко отдавать эти бабки?

— Нет, Андрей, нисколько… Много лет я даже не знала об их существовании. Что их жалеть? Другое обидно…

— Что же обидно? — живо спросил Обнорский.

— Антибиотик, — твердо сказала она.

— Катя!

— Подожди! Подожди, Андрей, не перебивай меня. Ты спросил, я пытаюсь тебе ответить, а ты тут же меня перебиваешь, — быстро произнесла она и села на постели.

— Говори.

— Даже не знаю, с чего начать, — пожала она плечами и взяла с тумбочки сигареты.

Свет пламени зажигалки выхватил плотно сжатые губы, контрастно подчеркнул сеточку морщинок, и Обнорский понял, о чем пойдет речь. Он поморщился, как от зубной боли, и попросил:

— Дай и мне сигарету.

Она протянула сигареты, повторила:

— Не знаю, с чего начать.

— С Палыча, — буркнул Обнорский, затягиваясь. — С того, что он жив-здоров… Что мы так и не довели задуманное до конца.

— Да, — сказала она, как будто слегка обрадованно. — Ты тоже об этом думал?

— Я просто не мог об этом не думать. Даже если бы я захотел не думать… даже если бы приказал себе: забудь!… Все равно забыть нельзя. И не думать нельзя. Конечно, я думал об этом, Катя.

— И что же?

— А ты? Что думаешь об этом ты?

— Мы не довели дело до конца, Андрюша. Виктор Палыч искалечил мою жизнь. Понимаю, что звучит напыщенно, театрально, но — извини — это так и есть. Он отнял у меня все. Все, что только можно отобрать у женщины… Я никогда тебе не говорила и сейчас, наверное, зря говорю, но мне уже не раз приходила мысль о самоубийстве.

— Катя!

— А что?… Я ведь уже и так не живу. Я пустая внутри, Андрюша, убогая. Понимаю, что опять звучит как в мелодрамке… ах, богатые тоже плачут!… А только так и есть, ни убавить ни добавить. Я на этих засранцев-психоаналитиков тьму денег извела. И ясно поняла одно: я Палыча просто обязана уничтожить. Он мне по ночам снится с гаденькой своей улыбочкой… с Библией… с глазами гадючьими… Как же мне жить-то с этим?

— Катя, — сказал Обнорский, быстро сел и обнял ее за голые плечи, — Катя…

— Что делать будем, Андрюша? — жестко спросила она и повернула к нему. На ее лице, вопреки ожиданиям Обнорского, не читалось ни боли, ни отчаяния… пустота была.

— Я не знаю, — ответил он, вглядываясь в ее глаза. Что-то в них было отрешенное, пугающее. Что-то такое, что невозможно объяснить, а можно только почувствовать. — Я не знаю, Катя, но думаю, что теперь ситуация переломилась.

— Да-а? Неужто?

— Да, Катя, да. Теперь ты сможешь вернуться в Россию, в Питер. И жить вместе с сыном. Теперь Наумов просто-напросто прикажет Палычу и тот не посмеет даже приблизиться к тебе.

— Мне этого мало, Андрюша… Мне милостынька ни к чему. Поможешь мне достать эту гадину с Библией?

Обнорский затушил сигарету, помахал ладонью, разгоняя дым.

— Как ты себе это представляешь?

— Просто, Андрюша, как дважды два… Нужно просто стравить Палыча с Наумовым из-за этих бабок.

— Мы это уже, как говорят в школе, проходили, Катюша. Не с деньгами, а с «Абсолютом», что, в общем-то, одно и то же. Ты помнишь, чем кончилось?

— Значит — боишься?

— Боюсь?… Пожалуй, нет. Пожалуй, теперь я уже ничего не боюсь.

— Как вы бесстрашны, мой бесстрашный лорд!

— Ты можешь иронизировать, Катя, но я говорю совершенно серьезно. И дело тут не в моем бесстрашии… Дело в том, что я пришел к пониманию.

— К пониманию чего? Какие такие тайны тебе открылись? Расскажи.

— Расскажу, Катя… тем более что никаких тайн, на самом-то деле, нет. Просто, пока я сидел, — Катя хохотнула, — …да-да, именно так, Катя, пока я сидел, я понял: ничего не происходит случайно. Человек только думает, что строит свою жизнь и имеет свободу выбора. Внешне все именно так и выглядит: ты можешь поступить в один институт, а можешь — в другой… ты можешь повернуть на перекрестке налево, можешь — направо. Но все равно в конце пути ты выйдешь на ту площадь, на которую ты должен выйти. По-другому не бывает! Теперь я это знаю точно. И погибает человек не в тот момент, когда не знающий промахов снайпер нажимает спуск, а только тогда, когда он все сделал на Земле… вот и все, собственно. Потому и не боюсь.

— Слабенькая философия, Андрюша… с душком-с. Опровергнуть ее очень просто. Но я не буду этого делать. Я просто спрошу у тебя: Палыч, значит, на Земле нужен? Не все еще он сделал, раз Господь его держит и земля носит? А?

— Ну зачем так, Катя? Палыч — сволочь. Убийца. И место его — в тюрьме. Тут двух мнений быть не может. Но мы с тобой не судьи. Нам права этого не дано.

— А ему дано? Он-то как раз вершит людскими судьбами.

Обнорский не знал, что ответить… Он отлично понимал, что та «картина мира», которую он только что изложил, применима не всегда и не ко всем, что все значительно сложнее и попытка привести жизнь к общему знаменателю невозможна. То, что он рассказал Кате, предназначалось для «внутреннего употребления», для себя.

— Ну, так что ты молчишь? — спросил Катин голос из темноты.

— Что сказать? Палыч — преступник, и если я смогу добыть железные факты — я сделаю все, чтобы его закрыть. Хочешь — давай вместе.

— Нет, сочинитель, мне этого мало!

— Катя, ну послушай меня… Вспомни, сколько людей погибло! И в истории с покушением, и в истории с «Абсолютом». Погибли негодяи, но и совершенно невиновные люди тоже. Цель не оправдывает средства. А правота не дает права!

— Слова, Андрюша… слова! Раньше ты был другой.

— Да, я был другой. Я наделал массу ошибок… Но в основе лежала одна-единственная, главная: я считал, что ИМЕЮ ПРАВО! Все остальные ошибки — производные от этой. А в результате погибли люди. Неужели это так трудно понять?

— А я не хочу. Я не хо-чу этого понимать. Понял?

— Ну… тогда извини, — тихо сказал Обнорский.

В спальне было уже совсем темно. Катя щелкнула выключателем, вспыхнул свет торшера, осветил обнаженных мужчину и женщину, сидящих на краю огромной кровати.

— Ты знаешь, — сказал Обнорский, — когда я попал в Кресты, то сначала мне было очень тяжело…

— Знаю, — сказала Катя. — Что такое Кресты, я знаю.

— Нет, я не про то… То, что хорошего там ничего нет, понятно. Тяжело было в другом смысле: я ощущал какую-то несправедливость в этом… Не потому, что мне подбросили пистолет. Здесь-то как раз все ясно и просто, комментариев не требуется. У меня даже злости на них нет. Я совсем другое имею в виду. Если бы Палыч все это организовал, или Бабуин, или кто-то еще из той среды, я бы все понял. А здесь… ни пришей, ни пристегни. Почему именно я? А потом я понял: это расплата. Или, если угодно, искупление за то, что я взялся судить других.

— Может, тебе в монахи постричься, Андрюшенька? — спросила Катя и взъерошила волосы у Обнорского на голове.

— В монахи? Нет, Катя, ты меня не поняла… До всепрощенчества я не дошел еще… Да и грешен зело…

— Это я знаю, — ответила она с улыбкой, а потом без всякого перехода спросила: — Так что, поможешь мне с Антибиотиком?

— Нет.

«Нет», — закричала чайка голосом Обнорского, и Катя вздрогнула. Финский берег уже скрылся вдали, и вокруг была только вода, только ослепительная синева моря.

Обе — и финскую и российскую — таможни прошли без осложнений. Смотреть на морды таможенников без содрогания было, конечно, невозможно, но тут уж ничего не поделаешь… Главное — прошли, и до Питера осталось всего-то сто восемьдесят километров, меньше трех часов езды.

— А нас уже встречают, — сказал Кравцов, паркуясь у маленького кафе в полуторастах метрах от таможенно-пограничного комплекса.

Возле кафе стояло несколько легковух с российскими и финскими номерами. Кравцов, Обнорский и Лена вышли из «фольксвагена», двинулись к кафе. Внутри Андрей сразу обратил внимание на две группы мужчин. Каждая — по четыре человека, каждая сидит за своим столиком. Все они были чем-то похожи. Возможно, уверенностью и скоординированностью движений, выражением лица. В каждой четверке у Обнорского нашлись знакомые. За одним столиком он увидел Рябова, того самого человека, который расстрелял БМВ на уральской трассе. За другим оказался Виктор Ильич — человек Наумова, сопровождавший Обнорского при поездке в Швецию в 1994-м.

Оба этих «знакомых» вызывали неприятные воспоминания и отрицательные эмоции, настроение у Андрея сразу испортилось. Оно и так-то не было безоблачным, а теперь испортилось вконец.

На вошедших Кравцова, Андрея и Лену, казалось, совсем не обратили внимания. На самом деле это было не так. Один из мужчин за «семеновским» столиком на секунду задержал взгляд на Кравцове. Валентин слегка кивнул, мужчина в ответ слегка прикрыл глаза. Это означало, что все в порядке.

Не спеша попили кофейку, выкурили по сигарете… поехали. К тому времени, когда Обнорский и К° вышли из кафе, обе четверки сопровождения уже сидели в машинах. Как будто сговорившись, они были на неброских, без всяких наворотов, «девятках». Две легковухи и «фольксваген» между ними выехали со стоянки и поехали в сторону Выборга.

Немолодой лысоватый мужичок в раздолбанной «шестерке» проводил их взглядом, потом извлек из кармана мобильник. Набрал номер и, когда вызываемый абонент отозвался, сказал:

— Привет, Коль… С Торфяновки звоню. Тут у меня возврат идет по «девятой» позиции… Инвойс[7] номер три-четыре-девять. Четыре единицы. Ага… да… И второй возврат. Тоже по «девятой» позиции. Инвойс девять-один-семь… тоже четыре единицы. Встретите? Ага… ага… ну, добро. Будь здоров, позванивай.

На этом миссия пожилого мужичка была окончена. Он убрал телефон и не спеша поехал в Выборг.

— Порядок, — сказал Кащей. — Едут. Охрана — восемь человек на двух «девятках». На всякий случай запомните номера: у первой — три-четыре-девять, у второй — девять-один-семь. Однако не исключено, что на трассе они могут поменяться местами. Номер «фольксвагена» вам известен… Напомню: по «фольксвагену» огонь не открывать. Загорится к черту! А это означает гибель груза и — соответственно — невыплату гонорара. Только в самом крайнем случае. В самом крайнем! Понятно?

Ответом было молчание. Кащей обвел одиннадцать боевиков взглядом. Большинство из них он знал лично, видел в деле. В их умении и готовности не сомневался. Тем более что вся операция была тщательно спланирована и «проиграна» не один раз на карте. А потом и с выездом на место. Так что каждый из участников знал свою позицию, свою роль и задачу. Каждый из участников имел реальный боевой опыт. В новой России приобрести его стало можно без особых проблем: в Приднестровье, Карабахе, Югославии, Абхазии… в Чечне, наконец. И приобретали. Как-то незаметно сложился круг людей, для которых «родным стал ратный труд», как писала раньше «Красная звезда». По-другому — наемников. В подавляющем большинстве случаев им было все равно, за какие «идеалы» они воюют. Главным божеством были деньги.

— Хорошо, что вам все понятно. Если нет вопросов — по машинам!

Спустя четыре минуты из Кирилловского выехали три автомобиля: «нива», «пятерка» и микроавтобус «тойота». Спустя еще полчаса машины остановились на грунтовке, в сотне метров от Выборгской трассы. Здесь на всех машинах сменили номера, а на борт «пятерки» наклеили скотчем лист бумаги с милицейской символикой. Двое бойцов переоделись в форму сотрудников ГАИ, вооружились полосатыми жезлами и даже локатором. Локатор не работал, но в данном случае это не имело никакого значения.

Бойцы разобрали оружие. Арсенал оказался не слабым: АКМы, «стечкины» и две снайперские винтовки. Превосходство в численности, вооружении и — главное — фактор внезапности не оставляли сомнений в исходе операции. Оставалось дождаться, пока конвой приблизится на расстояние два-три километра, и «сделать дорогу». Загодя этого делать не стоит, чтобы не привлекать внимания. Да и появления на трассе настоящих сотрудников ГАИ, которые заинтересуются неизвестно откуда взявшимися коллегами, исключить нельзя. Лучше выждать сообщения наблюдателей с трассы.

Время тянулось медленно, но боевиков это не смущало. Они привыкли к томительному ожиданию в засадах. К азарту и непредсказуемости стремительного, как удары кинжала, огневого контакта, когда грохот взрывов и яростный шквальный огонь, когда горят машины и БТРы, и адреналин в крови, и кричит раненый на дороге… Когда кровь пульсирует в висках и автомат в руках бьется, как живой… Когда враг ошеломлен, уничтожен и…

— Пошла пехота, — сказал Кащей, выслушав сообщение первого наблюдателя. Он располагался в двадцати пяти километрах и сообщил, что две «девятки» и «фолькс» только что прошли мимо. — Пошли, орлы, на позиции. Минут через пятнадцать они будут здесь. С Богом!

Восемь человек сели в «тойоту» и «ниву», уехали. Через сто метров они выскочили на трассу и встали на обочинах по обе стороны. Из салонов выбрались люди с оружием, в камуфляже, и мгновенно растворились в лесу. В «ниве» и в «тойоте» остались только водители, а камуфлированные снайперы и автоматчики заняли позиции в лесу. Они образовали невидимый неправильный четырехугольник, диагонали которого пересекались воле перекрестка трассы и грунтовки. Там росла мощная, раздвоенная сосна, у ее подножия стояла «тойота».

Через несколько минут взмах жезла «инспектора ГАИ» остановит там же конвой с ценным грузом.

Чайки давно отстали, потянул ветер, и на верхней палубе стало холодно. Катя встала и пошла в бар. После залитого солнечным светом неба и сверкающего моря внутри показалось темновато. Звучала латиноамериканская музычка, громко разговаривали два пьяных финна. Круглолицый бармен, скучая, смотрел новости. На экране колбасился Ельцин. Катя заказала водки.

В гнездах, предохраняющих от падения во время качки, блестели сотни бутылок, орали финны. Кривлялся Ельцин, и наяривали что-то зажигательное темпераментные кабальеро. Катя сидела у стойки и держала в руках высокий, слегка запотевший бокал с водкой.

«За что будешь пить, Катя?»

«За успех предприятия, Рахиль».

«Какого? Какого предприятия, сестрица? По превращению живых в мертвых? Ты что, Катя?!» «Заткнись, сука. Не лезь не в свое дело».

«Да как же, Катя… ведь их убьют. Тебе их совсем не жалко?» «Мне плевать. Разве меня кто-нибудь жалел? Куда ты лезешь со своими проповедями? Кому они нужны? Что ты, сучка, благополучная дамочка из сытого буржуазного рая, знаешь про мою жизнь?» «Постой, — сказала Рахиль, — постой? Ведь ты и есть я. Даже тело у нас одно. Ты посмотри в зеркало, Катя».

«Э-э, нет, сестрица… тело у нас одно, но живем мы в нем по отдельности, врозь. Что ты знаешь про МОЮ жизнь? Про МОИ бесконечные потери? Про брошенного ребенка? И нерожденного ребенка? Про предательство любимого человека? Про Кресты? Про ужас и одиночество на Босфоре?» «Я помню…» «Нет, сестрица, ПОМНЮ я. Я все помню. И я ничего не простила».

«Но Андрей…» «Андрея уже давно нет. Я это поняла, а ты не можешь».

Катя залпом выпила водку, поставила бокал на стойку… звякнули кубики льда. Жестом она показана оторопевшему бармену: повторить.

Очень хотелось заплакать, но она знала, что не сможет, что все слезы выплаканы и все чайки давно отстали. «Смирновская» текла в бокал тонкой струйкой, орали финны, и заходились две гитары в костяном орнаменте кастаньет… Бокал наполнился наполовину, круглолицый бармен слегка подтолкнул его к Кате. Нет, показала она глазами, полный. Круглолицый поколебался секунду, но не стал перечить… У него был огромный опыт и наметанный глаз. Он всегда определял человека, которому нельзя перечить.

— Китос[8], — сказана Катя, открыла сумочку и бросила на стойку деньги.

На экране телевизора горели какие-то здания. Диктор торопливо говорил про террористов. Кастаньеты трещали, и ночь над Рио была темна. Катя взяла бокал, и вышла из бара.

Ветер на палубе взвихрил волосы и прижал к ногам юбку. Прямая, как магистраль, полоса облаков быстро плыла на восток, в Россию, в Санкт-Петербург. По полосе мчался бежевый «фольксваген».

— Господи! — шепнула Катя. — Господи! Да что же я наделала?

Со звоном разбился бокал и раскатились по палубе кубики льда. Кастаньеты гремели прямо в голове.

«Фольксваген» мчался в Питер. Движение на трассе было весьма умеренным, машины с прикрытием держались приблизительно в ста метрах впереди и сзади. В кожаном чехле болталась, свисая с торпеды, радиостанция для связи с обеими «девятками». В самом начале рейса провели контрольный сеанс, и с тех пор рация молчала, только светила глазком светодиода.

Андрей поглядывал в окно на пробегающий мимо пейзаж, который отличался от финского только наличием мусора на обочинах да отсутствием столбиков с катафотами. Кравцов и Лена несколько раз пытались завести беседу, но Андрей отвечал односложно — да, нет, — и они эти попытки оставили. Валентин сунул в магнитофон кассету, и по салону побежал гитарный перезвон, четко застучали кастаньеты… Бархатная темная ночь накрыла Рио-де-Жанейро.

— Пора, — сказал Кащей, — через пару минут они будут на месте.

Он поставил магнитную мигалку на крышу, и «пятерка», украшенная с одного боку милицейской символикой, двинулась к трассе.

В кармане Обнорского зазвенел телефон. «Кому это я нужен?» — подумал он, нажимая кнопку.

— Але.

И — тишина в ответ. Странная напряженная тишина, за которой угадывается присутствие человека.

— Але, — повторил он, — говорите…

Тра-та-та-та, прогремели кастаньеты, и слабый Катин голос сказал с суеверным испугом:

— Господи…

— Катя! Это ты, Катя? — быстро спросил Обнорский и убавил звук магнитолы. Слева на него внимательно поглядывал Кравцов. — У тебя что-то случилось?

— Эта музыка…

— Что музыка? Я приглушил… теперь не мешает?

— Эта музыка, Господи! Я… я подумала, что схожу с ума, галлюцинирую.

— Да что случилось-то? Ты никак выпивши, Катерина? — удивился Обнорский.

— Чуть-чуть… Ты где сейчас, Андрюша?

— В России, фру Даллет. На родине. А ты?

— Я? Я в море… Так, это все ерунда. Не о том мы говорим. Слушай меня внимательно, Андрей. Ты — сволочь. Я тебя — ненавижу за… Ты сам знаешь, за что и за кого…

Обнорский ничего не понимал, а Катин голос звучал возбужденно и встревоженно.

— Я тебя подставила.

— Ничего не понял, объясни толком. Что значит «подставила»? И что значит «сволочь»?

Радиостанция на торпеде пиликнула и сказала грубоватым мужским голосом:

— Внимание, впереди пост ГАИ. Рекомендую снизить скорость до восьмидесяти.

Обнорский механически посмотрел вперед, увидел вдали четкий силуэт раздвоенной сосны на голубом фоне неба.

— Я сдала вас Палычу, — сказала Катерина страшные слова, смысл которых не сразу дошел до Обнорского.

— Что? — спросил он.

— Внимание, — сказала рация. — Нам дана команда остановиться.

— Что ты сказала, Катя? — выкрикнул Обнорский. — Повтори.

Силуэт сосны быстро приближался. Уже было видно, что рядом с мощным деревом стоит микроавтобус и милицейский жигуленок с мигалкой на крыше. «Девятка» с людьми Наумова показала правый поворот и съехала на обочину. Рослый гаишник направлял раструб локатора на «фольксваген».

— Я вас сдала Антибиотику, Андрей. Вас уже ждут.

«Вот так, — подумал Обнорский. — Вот так!» Один из гаишников проверял документы у водителя «тойоты» на обочине. Второй, с локатором, сделал несколько шагов вперед и ткнул палкой в сторону «фольксвагена».

— Что за черт? — возмутился Кравцов. — У меня скорость около восьмидесяти. Не нравится мне это.

Он показал поворот и начал тормозить.

— Не нравится мне это, — сказал Виктор Рябов в салоне второй «девятки». — Ну-ка, орлы, приготовились.

Он смотрел, как съезжает на песчаную обочину «фольксваген», и расстегивал молнию куртки. Под плащевкой в оперативной кобуре висела «беретта» модели М-92Ф, мощная пятнадцатизарядная машина. С ней Рябов управлялся виртуозно.

— Приготовились… не нравится мне это. На заднем сиденье негромко лязгнули затворы «Бизонов».

Гаишник смотрел на «фолькс» напряженным прищуренным взглядом. Привалившись к борту «пятерки», стояли двое омоновцев.

— Не останавливайся, Валя, — выкрикнул Обнорский. — Жми!

Кравцов метнул на него быстрый взгляд. И, кажется, понял.

— Понял, — коротко бросил он и ударил по газам.

Гаишник то ли от растерянности, то ли от испуга, что уплывут пять тысяч баксов, бросился наперерез. Это была самая большая глупость, которую только он мог сделать. Кравцов резко крутанул руль. Раздался удар, на мгновение Обнорский увидел прямо напротив своего лица лицо лжегаишника с расплющенным от удара о лобовое стекло носом и широко раскрытым ртом.

Тело отбросило вправо, и «фолькс» рванул. «Зачем ты это сделал?» — хотел крикнуть Обнорский, но не успел — загрохотали выстрелы. По обвальному грохоту он понял, что работают одновременно несколько стволов, и невольно пригнулся.

Гаишник, проверявший документы у водителя «тойоты», обернулся и направил на Кравцова пистолет, а сам водила — автомат.

— Хрен вам, — выкрикнул Валентин.

Почти одновременно рассыпались все боковые стекла первой «девятки». По ней работали хором три АК — стреляли автоматчики, засевшие в лесу. Машина мгновенно покрылась пулевыми пробоинами, осели простреленные передние колеса. За несколько секунд «девятка» приняла почти сорок пуль. Трое боевиков в салоне погибли мгновенно. Четвертый, с простреленным плечом и легким, сумел открыть дверцу и вылезти из машины. Несколько секунд он стоял, держался за рамку двери, в которой уже не было стекла, потом качнулся и упал лицом в грязный песок. Изо рта хлынула кровь.

Экипаж второй «девятки» оказался подготовлен к экстремальным ситуациям лучше. Как только «фольксваген» сбил гаишника, Рябов все понял, принял решение и дал команду:

— Огонь!

Сам с ходу начал стрелять. Стрельба из движущегося автомобиля требует особых навыков. Однако уже третьим выстрелом он поразил одного из «омоновцев». Дульная энергия выстрела у «беретты» очень высока, пуля прошла запакованное в бронежилет тело навылет, разнесла боковое стекло и пробило переднее, покрыв его паутиной трещин. «Омоновец» сполз по дверце и сел на землю рядом со своим товарищем, который оказался удачливее и шустрее. При первом же выстреле Рябова он стремительно бросился на землю и изготовился к стрельбе. На этом его удача и закончилась. Из опущенного заднего стекла «девятки» высунулся короткий ствол «Бизона», полыхнул огнем. Подствольный магазин емкостью шестьдесят шесть патронов позволяет вести стрельбу плотно, не думая об экономии. Две пули высокоимпульсного патрона ПММ попали в лежащего.

А еще через секунду огонь автоматчика из «тойоты» накрыл «девятку». С другой стороны дороги его поддержал боец, спрятавшийся в лесу. Машина со смертельно раненным водителем резко вильнула и врезалась в борт «тойоты». Рванул бензобак. Выбраться из салона сумел только Виктор Рябов. Он был контужен, горела куртка на правом плече. Он шел медленно, продолжал сжимать в правой руке «беретту»… он еще не сознавал, что его маленькая победа мгновенно превратилась в поражение, что все сопровождение, за исключением его, уничтожено. …Этой бойни в «фольксвагене» не видели. Их задачей было вырваться, и Кравцов пытался сделать для этого все, что мог. Если бы в лесу не сидели стрелки, он бы, пожалуй, сумел. «Фольксваген» пошел в отрыв. Водитель «Нивы» на противоположной стороне дороги пустил движок, развернулся с креном, с визгом покрышек. Но «фолькс» имел фору, имел уже набранную скорость… его шансы были высоки. Очень высоки. Навряд ли «нива» сможет его догнать. А если и сможет, то как водитель в одиночку произведет захват?

В сотне метров впереди два снайпера поймали микроавтобус в прицелы. Во время инструктажей Кащей неоднократно напоминал: цель операции — захват «фольксвагена» с очень ценным грузом. Упустить его — значит сорвать операцию и остаться без денег. «Фолькс» уходил. Уходили деньги!

Снайпер, засевший на левой стороне дороги, принял решение и вкатил пулю в левое переднее колесо. Дырка от пули калибром семь — шестьдесят две — это совсем не то, что прокол гвоздем, колесо «село» сразу, и машину мгновенно повело влево, на встречную полосу. Кравцов вцепился в руль, пытаясь удержать микроавтобус. И он бы сделал это!… Но второй снайпер, засевший на правой стороне дороги, решил проблему радикально. …Стекло перед глазами Обнорского вдруг покрылось сеткой трещин, из отверстия в центре этой паутины потянуло ветром. А голова Валентина Кравцова дернулась, откинулась назад. Мертвые руки еще продолжали сжимать руль, удерживая машину на полосе.

На заднем сиденье истошно закричала Лена. Обнорский понял все сразу и тоже вцепился в руль, помогая мертвецу. А микроавтобус тянуло влево. Влево! Влево! Туда, где катился по встречной полосе лесовоз. Наверное, именно вид надвигающегося огромного радиатора КРАЗа придал ему сил. Он рванул и вытащил машину почти из-под КРАЗа.

— Тормози! — кричал Обнорский мертвецу. — Тормози, Валя!

Но покойничек не снимал ноги с педали газа, «фольксваген» ехал вперед, скорость падала очень медленно. Андрей понимал, что Кравцов мертв, что он кричит человеку, который уже ничего не слышит и не управляет автомобилем, но почему-то продолжал орать. В пулевое отверстие дул ветер, битое стекло затрудняло обзор, Обнорский из последних сил тянул баранку.

Сзади догоняла «нива».

С левой стороны «фольксвагена», из-под днища, раздался треск, скрежет, и машину резко тряхнуло — это сорвало с обода простреленную покрышку. Кузов рухнул на диск. Теперь удерживать машину на дороге стало невозможно.

— Держись, — закричал Обнорский Лене. На скорости около шестидесяти километров в час «фольксваген» спрыгнул с полотна, по инерции взлетел на невысокую гряду, замер на секунду и боком заскользил вниз, срывая мох с гранита и уродуя мелкие елочки. Мерзко скрежетал по камню голый колесный диск, сыпались искры. Потом правое переднее колесо попало в какую-то яму с черной водой, и «фолькс» завалился набок. Зазвенело стекло, вода хлынула в салон, на Андрея упал мертвый Валентин. Из дыры под правым глазом сочилась кровь.

— Приехали, — сказал Обнорский. — Лена, ты как?

— Сволочь!

— Значит — живая.

— Катька твоя — сволочь! Это она навела, сука! — крикнула Лена. Она была на грани истерики. Обнорский понял, сказал спокойно, строго:

— Не время, Лена… нужно по-быстрому сматываться.

Но сматываться было уже поздно — на гряду вылезла «нива». Андрей видел ее снизу, «вверх ногами», против солнца. Автомобиль казался огромным, черным и зловещим. «Ну вот и все», — подумал Андрей обреченно.

Рыкнув двигателем, «нива» скатилась по склону, из нее выпрыгнул человек с автоматом. Обнорский видел только ноги. Ноги, ступая аккуратно, обошли автобус. Теперь человек оказался перед лобовым стеклом, и Андрей увидел его в полный рост: высокий, крепкий, в джинсах и легкой серой куртке из плащевки. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Вылезай, — скомандовал человек с автоматом.

Обнорский попытался выбраться из-под мертвого тела. Это оказалось непросто. Мертвец скалился и ронял капли крови. Тихо материлась Лена. Человек с автоматом наблюдал молча, часто оглядывался по сторонам. Трасса находилась совсем рядом, всего в каких-нибудь сорока метрах. Да и от места засады они отъехали не более километра. В любой момент могли появиться люди. Человек с автоматом был напряжен, очень напряжен. Ему хотелось получить свои пять тонн баков. Ему очень этого хотелось. А еще ему хотелось затянуться анашой.

Андрею наконец удалось спихнуть тело Кравцова вбок, к «ногам» пассажирского места. Там уже набралось много воды, и голова Валентина скрылась в ней. Вода быстро стала окрашиваться в розовое… Андрей выругался и встал. Ратникова смотрела на него со страхом и с ненавистью.

— Надо вылезать, Лена, — сказал Обнорский. Лена заплакала и сказала:

— Сволочи.

Обнорский протянул ей руку. На руке была кровь. Кровь была на лице и на груди Андрея. Он был страшен, но сам этого не осознавал. Лена оттолкнула руку и встала сама.

— Сволочь, — сказала она.

Обнорский пожал плечами и попробовал открыть водительскую дверь. «Фольксваген» лежал на боку, и дверь, соответственно, оказалась «на потолке». Открывать ее было тяжело и неудобно… Все-таки он справился, вылез и сел на боковину. Над головой висела ветка сосны, внизу, под ногами, стояла бледная Лена и лежал труп Кравцова, голова — в красной воде, и от этого тело казалось безголовым, гильотинированным. Андрей отвел глаза.

— Оружие брось сюда, — сказал человек с автоматом.

— Какое, к черту, оружие? — зло ответил Обнорский.

Человек секунду помолчал, потом сказал:

— Встань.

Обнорский встал. Голова почти уперлась в сосновую ветку.

— Сними пиджак и повернись.

Андрей пожал плечами, снял мокрый и окровавленный пиджак, швырнул его на землю. Потом поднял руки и повернулся.

— Ладно, — сказал человек с автоматом, — прыгай вниз. Баба пусть сидит там. Глупостей, главное, не делай — издырявлю, к черту.

Обнорский спрыгнул, как на занятиях по парашютной подготовке. Тонкий слой мха на камнях почти не пружинил, перебитая два года назад нога сразу напомнила о себе.

— Где груз? — спросил человек.

— Какой еще груз?

— Ваньку не валяй… где груз? «Стоило ли выбираться из зоны, чтобы влететь в такое дерьмо?» — с тоской подумал Обнорский.

— Ну? — сказал человек и дернул стволом АКМ.

— Спрятан в боковине грузового отсека, — сказал Обнорский.

— Давай по-шустрому. Будешь паинькой — не трону. Мне нужен только прибор.

Андрей обошел «фольксваген» и открыл заднюю дверь. Из салона выпрыгнули несколько покрышек. Матерясь сквозь зубы, Андрей стал выбрасывать остальные. Автоматчик стоял метрах в трех. «А если, — подумал Обнорский, — швырнуть покрышку в него?… Нет, ерунда, пуля все равно быстрее…» Он очистил кузов и нашел сумку с инструментом, достал «крестовую» отвертку и начал выкручивать саморезы… Стоило ли вылезать из зоны, чтобы влететь в такое дерьмо?

Последний саморез Андрей выкручивать не стал, он просто взял и рванул вниз кожух. Сверху посыпались пачки долларов.

— Е-о! — сказал человек с автоматом изумленно. Он взял в руки оружие, чтобы заработать пять тысяч. Он рисковал своей жизнью и совершенно плевал на чужую… За пять тысяч. И вдруг — поток долларов. Водопад долларов. Ниагара долларов. Человек с автоматом сглотнул и сказал: — Что это?

— Деньги, — ответил Обнорский. Он, разумеется, не знал, что бойцы были сориентированы на захват некоего прибора или, еще проще, — груза. А уж что за груз — дело, как говорится, десятое.

— Деньги, — сказал Обнорский, — три с половиной миллиона.

— Сколько?!

— Три миллиона пятьсот тысяч долларов.

— Нормально, — сказал боец. Он был хладнокровный человек и сумел быстро справиться с эмоциями. — Нормально. Грузи в «Ниву».

И Обнорский начал таскать «груз». Было противно. Мерзко. Было очевидно, что с каждой порцией этих долбаных баксов он приближается к смерти. Андрей таскал пачки баксов охапками, высыпал их прямо на пол. Он напряженно выискивал момент, когда человек с автоматом отвлечется, но этот момент все не наступал. Гора денег в «фольксвагене» уменьшалась, а в «Ниве» увеличивалась. Человек с автоматом торопил: быстрей! Андрей кивал, но быстрей не шевелился, ему спешить было некуда. С вероятностью на девяносто процентов этот отморозок просто-напросто застрелит его после того, как все бабки перекочуют в «ниву»… Эх, если бы не автомат! Если бы сойтись в рукопашной.

Но автомат есть, и никуда от этого не денешься.

— Все? — спросил боец, когда Андрей перекинул последнюю пачку.

— Я их не считал, — ответил Андрей с вызовом.

— Ну и правильно, — неожиданно миролюбиво согласился боец и поднял автомат. Ствол смотрел Обнорскому в грудь. Грохнул выстрел. Боец сделал шаг в сторону Обнорского и рухнул.

Из кустов с «береттой» в руке вышел Виктор Рябов.

Первым из заинтересованных лиц о нападении на конвой узнал Семенов. Он выслушал доклад Рябова по телефону и загнул длинную и совершенно нецензурную фразу. Для выдержанного и уравновешенного Романа Константиновича это было нехарактерно, но Рябов отлично его понимал.

Рябов чувствовал себя виноватым, хотя вины на самом-то деле не было. Рябов сделал все что мог. Но — погибли люди, и он чувствовал какую-то свою вину… Да еще и автобус с грузом исчез. Как только Виктор немного пришел в себя, он немедленно связался с шефом и доложил.

— Ладно, Виктор, — сказал Семенов. — Ты давай-ка выбирайся оттуда, ствол выброси, к черту. Я выезжаю навстречу, буду тебя ждать в Зеленогорске у вокзала. Как сам-то?

— Нормально, — сказал Рябов неправду.

На самом деле он ощущал себя отвратительно. «Беретту» он не выбросил, и, когда спустя десять минут наткнулся в лесу на «фольксваген», пистолет пригодился.

— Машина на ходу? — спросил Рябов у Обнорского, кивая на «ниву».

— Да, — ответил Обнорский.

— Что с Валентином? — спросил Рябов.

— Убили Валентина.

— Этот? — Рябов показал стволом на труп бойца.

— Нет, еще на трассе… видимо, снайпер… прямо в голову.

— Сволочи! — коротко бросил Виктор, подошел к «фольксвагену» и заглянул внутрь. Несколько секунд он молча смотрел на труп, потом покачал головой, залез внутрь и извлек из кармана мертвеца документы. — Эх, Валя, — сказал он покойнику. — Что же ты не уберегся? Что же ты оплошал так, Сергеич? Что же делать-то теперь?

Потом Рябов снова связался с Семеновым и доложил, что автобус обнаружен, груз цел, но Валентин Кравцов убит. И снова выругался полковник Семенов. С Валентином их связывали давние товарищеские отношения. И вот — Валентин убит. Фактически на смерть его послал Семенов. Не ради идеи, не ради Отечества или спасения чьей-то жизни, — ради денег! Всего лишь ради денег. Зеленых бумажек с портретом Франклина, будь они прокляты.

Семенов грохнул по рулевому колесу своей «восьмерки» и едва не заскрипел зубами.

— Какие будут решения? — спросил Рябов.

— Какие, к черту, решения? Жду вас в Зеленогорске. По трассе не болтайтесь… напоретесь на милицию. Выберите маршрут по грунтовкам, «нива» пройдет. Автобус и… (полковник на несколько секунд замолчал)… и тело Валентина — сжечь.

Последнюю фразу он произнес твердо, но на глазах Романа Константиновича выступили слезы. Не так-то легко было ему отдать такую команду.

— Понял, — просто ответил Рябов.

— Да, Витя, вот еще что. Если вдруг возникнут осложнения, бросайте все, к чертовой матери: и машину, и деньги, уходите. Ты меня понял?

— Да.

Спустя еще несколько минут «нива», груженная деньгами, с тремя пассажирами выехала из леса, а над деревьями поднялся столб черного дыма. «Фольксваген» стал погребальным костром для бывшего чиновника ЦК КПСС Валентина Сергеевича Кравцова. Его тело так никогда и не будет опознано.

«Нива» свернула на ближайшую грунтовку. За рулем сидел Обнорский, Рябов с «береттой» в руке — рядом. А сзади устроилась Лена. Ноги ей сунуть было некуда — все пространство перед задним сиденьем заполняли пачки долларов, едва прикрытые куском брезента. В машине молчали.

Углубившись в лес на несколько километров, остановились и привели себя в порядок. Андрей умыл лицо и кое-как застирал кровь Валентина на рубашке и пиджаке. Рябов надел двухстороннюю куртку наизнанку — так, чтобы не было видно подпалин на ткани.

Снаружи они несколько «причесались», но внутреннее состояние было тягостным. Слишком много крови, слишком много смерти. Карты в чужой «Ниве» не было, они долго плутали и к Зеленогорску выехали спустя только три часа с почти пустым баком.

Здесь Андрей и расстался со всей «компанией».

— Пошли вы все в жопу, — сказал он. И ушел. Удерживать его не стали.

Семенов только сказал напоследок:

— Ну, Андрей, ты, наверное, понимаешь, что хранить молчание в твоих же интересах.

Обнорский сплюнул ему под ноги, повернулся и ушел. Лена долго смотрела ему вслед, но он не обернулся.

В Питер он добрался на попутке.

Николай Иванович Наумов был вне себя. Дерзкий, в стиле кинобоевика, налет на конвой стал для него полной неожиданностью. В отличие от Семенова, он не скорбел о погибших. Люди для Наумова всегда были лишь инструментом. Причем ненадежным и несовершенным инструментом… Последний случай еще раз это подтвердил.

Его не сильно удивило «предательство» Кати. Хотя, по всем его прикидкам, не должна она была так поступить! Но все же поступила… Бог с ней! Все равно найдем и отберем все. Теперь уже все: и деньги, и дома. А саму сучку запихнем в азиатский бордель.

Но — Антибиотик! То, что старый уголовник замахнулся на деньги Наумова… нет, ни в какие рамки не лезет!

Вечером Николай Иваныч и Семенов обсуждали сложившуюся ситуацию.

— Ну, что будем делать, Роман Константиныч? — спросил Наумов.

— Ничего, Николай Иваныч. Ни-че-го.

— Не понял.

— Я из игры выхожу. Слишком велики потери.

— Вы уверены, что приняли правильное решение?

— Да, я уверен.

— Ну, неволить вас не буду… Хотя, признаться, не ожидал. Слишком много сил и времени вложено в эту операцию, чтобы похерить дело.

— Проклятие какое-то на этих деньгах, что ли? — выговорил Семенов задумчиво.

— Ну, это вы под действием эмоций… Проклятие — это уже из разряда мистики и чертовщины. А деньги — категория совершенно конкретная, материальная. Мы же с вами материалисты.

— И все же рок какой-то, — ответил Семенов спокойно. — Я, Николай Иваныч, в мистику не верю. Но из дела выхожу. Добывайте сами свой клад капитана Флинта, желаю вам удачи. А я — нет.

— Понял, — согласился Наумов. — Ну, а что с нашим другом Антибиотиком? Хочется рассчитаться?

— Хочется… даже более того — необходимо, но Питер — ваша земля, вам и карты в руки. Справитесь?

— Благодарю за доверие, — сказал Наумов. — Надо пригласить Палыча для беседы… лишь бы не сбежал.

Но было поздно — Палыч уже сбежал. Информацию о том, что налет не удался, он получил почти одновременно с Семеновым. Сразу страшно запаниковал. Оно и понятно — на месте остались трупы, в которых гарантированно опознают его людей. И уж тут отмазаться будет трудно. Вернее — невозможно. Попробовать сослаться на то, что, мол, не знал… что ребятишки сами, за спиной, без его ведома?… Не, эта тема не катит. Совсем не катит. Наумов не такой простачок. И вскоре за Палыча возьмется.

Антибиотик решил не ждать. Он отобедал в ресторанчике «У Степаныча», под благовидным предлогом разогнал свою охрану и вышел через черный ход.

Через несколько минут он уже ехал в такси. Трижды сменив машину, Антибиотик добрался до конспиративной хаты на Лиговке. Там он переоделся в скромную, неброскую одежонку, взял в руки потертый чемоданчик и отправился на Московский вокзал. Спустя еще десять минут Виктор Палыч уже сидел в вагоне электрички, отбывающей в Малую Вишеру. Никто не обращал внимания на тихого пенсионера, который дремлет над раскрытым детективом в мягком переплете.

Исчезновение Антибиотика не прошло незамеченным. Фигуры такого калибра просто так не исчезают. Это нонсенс.

Первой тревогу забила охрана. Как же так: был! Вот только что, минут семь назад, был! И — нету. Довольно скоро обнаружили распахнутую дверь запасного хода. И решили: похищение. А поскольку дверь можно открыть только изнутри, то стали вычислять предателя, который эту дверь открыл и впустил похитителей.

Однако концы с концами определенно не сходились, да и люди все проверенные, да и сами похитители должны быть совершенно отмороженные, чтобы посметь такое.

Несколько позже обнаружили старушку, которая видела Палыча. Видела, как он вышел из двери один, без какого-либо сопровождения. Был спокоен, прошел дворами.

Киоскерша на улице видела, как Антибиотик садился в такси, но номер, конечно, не запомнила. К вечеру братаны таксиста установили. Но здесь их ожидало разочарование: Палыч вышел из такси на улице Пестеля… большего таксист сказать не мог. С ним, конечно, все равно «поработали». Но он действительно ничего не знал.

На этом след Палыча оборвался. Его мобильный был выключен. Палыч исчез. Но, повторимся, просто так фигуры такого калибра не исчезают. И жизнь и смерть Палыча имела огромное значение для криминального Петербурга. В этой тайной жизни, где «всем сложно со всеми», Антибиотик занимал свое место. Он был бесспорный лидер и мог «решать вопросы». И он их решал. Иногда достаточно было одного его слова или взгляда. Иногда требовалась автоматная очередь… так или иначе, Виктор Палыч был нужен бандитскому Питеру. И вдруг он исчез. Не умер, не погиб, а именно исчез. Если б умер — все ясно: король умер, да здравствует король!

Но ежели исчез… так ведь может и вернуться. О, сколько вопросов тогда возникнет! И каких вопросов! А уж как Палыч умеет их решать, все знают. Еще у многих свежи в памяти события сентября 94-го, когда Антибиотик вышел из Крестов после трехмесячной отсидки и начал «укреплять дисциплину», пошатнувшуюся в его отсутствие. За сутки тогда погибло двадцать с лишним человек. Даже лояльно настроенный к Палычу Наумов сказал: «Уймись, Палыч. Что ж ты творишь?» Исчезновение Палыча вызвало шок у братвы, но и люди в погонах тоже были обеспокоены. Начало новой гангстерской войны из-за передела «сфер» казалось весьма реальным… И все это на фоне приближающихся выборов.

Ай, Антибиотик! Вот уж озадачил всех.

Криминально-милицейский Петербург замер в ожидании.

Валерия Ледогорова, известного также по прозвищу Бабуин, пригласил для беседы банкир Наумов. Оба деятеля друг о друге были осведомлены, но лично никогда не встречались, рангом Валера не вышел. Авторитет, конечно, и несколько бригад, что под ним ходят, имеют вес. Но не в глазах Коли Наумова. Не тот уровень. Пока не тот. А что будет впереди — посмотрим.

Перед тем как Бабуин получил приглашение, Наумов тщательно изучил досье на Валеру. Милицейское досье, с грифом «сов. секретно». Этот служебный документ добыл для Николая Ивановича первый заместитель начальника ГУВД полковник Тихорецкий.

Досье производило впечатление, но Наумов к кадрам относился серьезно, он хотел сам побеседовать с кандидатом. Этому он придавал огромное значение.

Ледогоров тоже придавал огромное значение предстоящей встрече. Смысл приглашения был понятен: Палыч исчез, и требуется замена. Валера считал, что именно он как нельзя лучше подходит на эту роль. В душе Ледогоров ликовал… но и опасался.

Около десяти вечера автомобиль Бабуина, в котором, кроме него, находились двое охранников, подъехал к офису Наумова возле «Лесной». Это был настоящий офис Наумова. Другой, официальный, находился, естественно, в банке, но Николай Иванович бывал там нечасто. Все важные вопросы он решал здесь, подальше от чужих глаз. Помещение находилось на первом этаже, не имело окон, не имело даже таблички у входа. Стальная дверь, глаз телекамеры, вооруженный охранник в предбаннике. Никаких тебе изысков и наворотов, все просто и строго. Зато — мощная компьютерная база. И штат самых лучших специалистов по сбору и обработке информации. За рядами одинаковых дверей около двух десятков сотрудников качали и качали экономическую и политическую информацию из самых различных источников. Было бы преувеличением сказать, что они знали все расклады по России, но Северо-Западный регион изучили очень хорошо. Кому-то их работа могла показаться никчемной, но на самом деле именно эти знания позволяли им отслеживать движение денежных, нефтяных, стальных, энергетических и прочих рек. Именно здесь можно было найти исчерпывающую информацию о директоре завода в Новгороде или главе администрации сельского района. Иногда эта информация содержала настолько личные подробности, что становилось очевидно: она получена не из газет.

Особый, «золотой фонд» составляла видеотека из более чем сотни кассет с банно-сексуальными сюжетами. Там фигурировали депутаты, банкиры, чины из ГУВД, журналисты, чиновники мэрии. Эти кассеты дорогого стоили. Николай Иванович держал их в спецсейфе. А коллекция все пополнялась — одна «хитрая» банька и не менее «хитрая» квартирка исправно функционировали. Видеоаппаратура там стояла самая лучшая. …Бабуин подъехал минута в минуту. Вышел из машины один, без охраны. Его ждали, и когда Валера представился в переговорное устройство, замок щелкнул. Он потянул на себя стальную дверь и вошел. В глубине помещения сидел охранник. Навстречу Валере шел по коридору подтянутый молодой мужчина в костюме и галстуке.

— Добрый вечер, Валерий Станиславович, — сказал он. — Я помощник Николая Ивановича, зовут Илья. Прошу вас, Николай Иваныч ждет.

Когда проходили мимо охранника, Илья слегка приостановился и, полуобернувшись к Бабуину, сказал:

— Да, вы знаете… у нас есть одно правило: оставлять оружие на входе. Если у вас…

— Я пришел без оружия.

Помощник улыбнулся, и они двинулись дальше, в глубь коридора с одинаковыми железными дверями по обе стороны.

Наумов вышел из-за стола кабинета и двинулся навстречу с радушной улыбкой и вытянутой рукой.

— Здравствуйте, Валерий Станиславович, — весело сказал он. — Рад, рад с вами познакомиться. Весьма наслышан о вас.

Валера Ледогоров не имел ни высшего образования, ни номенклатурных родителей. Хорошим манерам тоже не обучался. Но по природе был сметлив, наблюдателен и находчив. Он довольно быстро научился с достоинством носить костюм с галстуком и даже фрак с обязательной бабочкой. Простоватому и тяжеловесному лицу Бабуина этот «прикид» не особо соответствовал, но тут уж ничего не попишешь… Валера очень естественным движением поправил узел галстука и ответил:

— Взаимно рад познакомиться, Николай Иваныч. Очень вам благодарен за ваше приглашение.

— Пустое… рано или поздно мы с вами обязательно бы встретились. Мудрено, что не встретились до сих пор: живем-то и работаем в одном городе.

Бабуин улыбнулся и кивнул, показывая, что полностью согласен. Он понимал, что лучше быть немногословным. Хозяин сам выведет на нужную тему и сам задаст необходимые вопросы. Вот тогда и говори.

— Давайте присядем, — предложил Наумов, показывая рукой в сторону кожаного дивана и кресел. Бабуин сел. — Выпить не хотите?

— После рабочего дня… почему бы и нет? Спасибо.

— Отлично. — Наумов отошел к стене, распахнул дверку бара. Вспыхнула подсветка, прозвучало негромкое электронное мурлыканье. В нише искрились десятка три бутылок. — Я-то коньячок предпочитаю, — сказал хозяин. — А вы?

— И я тоже, — ответил Бабуин. На самом деле ему было все равно, потому что к спиртному Валера пристрастия не имел, выпивал редко и в основном по делу… вот, например, как сейчас, для установления контакта.

— Отлично, — сказал Наумов. — А какой предпочитаете?

— «Камю», — после некоторого замешательства бросил Валера первое, что пришло на ум. Знатоком он не был.

— О! — сказал Николай Иваныч. — Вы, я вижу, ценитель… Есть у меня замечательный «Камю экстра». Сорокалетняя выдержка.

Он извлек из бара темную бутылку и осторожно поставил ее на стол. Даже на вид она казалась очень дорогой и аристократичной, но Бабуин этого не оценил. Наумов плеснул драгоценный напиток в широкие бокалы. Поплыл по кабинету густой коньячный запах. В нем было тепло французской земли, аромат нагретого солнцем винограда на склоне холма… Напиток искрился, как глаза молодой сборщицы винограда. Ничего этого Бабуин не оценил. Хорошо хоть, что не выпил залпом.

— Знаете, Валерий, — сказал Наумов, пригубив и опуская бокал на стол (при этом он как-то очень легко и естественно пропустил отчество), — знаете, Валерий, я как-то беседовал с Виктором Палычем о вине. Он — вы, должно быть, в курсе — «Хванчкару» предпочитал. — Бабуин кивнул, отметив про себя, что Наумов говорит о Палыче в прошедшем времени — «предпочитал». — Вот Палыч — ценитель и поэт. Он так романтично о «Хванчкаре» говорил!

Однажды Бабуин пытался отравить Антибиотика как раз с помощью «Хванчкары». Бутылка была заряжена токсином аманитин, который продуцирует бледная поганка… Тогда погибли совсем другие люди — охранник Антибиотика и его личная массажистка. Воспоминание о «Хванчкаре» было неприятно, даже мелькнула мыслишка: а не намекает ли Наумов, что, мол, знаю я всю твою подноготную?… Но навряд ли. Откуда ему знать?

— Да, «Хванчкара» — любимое вино Палыча, — сказал Валера спокойно.

— А где, кстати, сейчас наш Виктор Палыч? — как бы небрежно, между делом, спросил хозяин.

Вот и подошли к главной-то теме, подумал Бабуин. Развел руками недоуменно, растерянно сказал:

— Совершенно не представляю, Николай Иваныч. Очень загадочно пропал Палыч. Сначала думали, что его похитили. Но теперь стало ясно: сам скрылся. Мы, конечно, ищем, но пока…

— А что же могло послужить причиной? — опять спросил Наумов.

Бабуин уже знал причину исчезновения Палыча. Чего не знать — не дурак же? О том, что в перестрелке на Выборгской трассе погибли люди Наумова, а среди нападавших оказались двое людей Палыча, уже многим было известно. В РУОПе об этом говорили вслух. Братва — с оглядкой и шепотом. Самые умные — те, кто знал об истинной роли Николая Ивановича в питерском закулисье — вообще помалкивали… А многие и не знали ничего. Такие, конечно, больше других трепались. Бабуин знал, но с выводами и оценками не спешил. Некоторые признаки (упоминание Палыча в прошедшем времени, например) и собственная интуиция подсказывали: на Антибиотике можно ставить крест.

— Думаю так: наломал дров Виктор Палыч, — осторожно ответил Валера.

— Верно, Валера. Дров наш ветеран наломал много, — сказал Наумов, и Бабуин понял: все верно. Кранты Палычу.

— По моим наблюдениям, Николай Иваныч, последнее время Палыч довольно много ошибок наделал, ситуацию уже не особо контролировал. Возраст, видно, свое берет.

— Согласен, Валерий… тут наши оценки совпадают. У меня, да и не только у меня, уже возникали сомнения: а не предложить ли Виктору Палычу более спокойный род деятельности? Хозяйство-то большое, нервов требует, времени, внимания, — спокойно говорил Наумов, поглядывая на Бабуина. — Но всегда встает вопрос: а кем заменить?

— Да, вопрос серьезный, — кивнул головой Бабуин, напрягаясь.

— Серьезный, — согласился банкир. — А у вас соображения есть? Можете назвать человека достойного?

— Трудно. Не всякий согласится, Николай Иваныч.

— Согласится или не согласится — другой вопрос. Мы убедить сумеем в случае надобности. Меня интересует: кто подходит?

Наумов говорил, а сам пристально смотрел на Бабуина. Распространялся по кабинету аромат «Камю», негромко тикали часы. В этой тишине уже фактически прозвучало заявление об «отставке» Антибиотика и могло прозвучать предложение новому королю криминальной империи… Бабуин напряженно думал, Наумов молчал.

— Нужно подумать, Николай Иваныч, — сказал наконец Валера.

— Конечно… Человек, который придет на место Антибиотика, должен осознавать, что ему, по сути, оказывают доверие. Понимаю, звучит казенно, по-совковому. И тем не менее так все и есть. Пора криминальных войн прошла, Валера. Хватит уже беготни с пистолетами-автоматами. Хватит раздражать обывателя… Рано или поздно все разумные люди приходят к выводу о необходимости стабильности в обществе. Стрельба, взрывы и прочее — крайность. Пришло время действовать цивилизованно. Гораздо более эффективно сломать конкурента экономически или путем информационного давления. Тот, кто этого понять не хочет, отстал безнадежно. Я ведь со стариком неоднократно на эту тему говорил, и он, в общем-то, мои доводы правильно понимал. Да только как волка ни корми… Облажался Палыч, до нового мышления, как говаривал один мой знакомый Генсек, не дорос. Беспределу будем ставить заслон. Люди должны спокойно жить, бизнесом заниматься, производством. Под нашим, разумеется, контролем. Вот на это и нужно сориентировать ваши кадры. Все эти угоны, кражи, грабежи и прочая ерунда экономически неинтересны и сиюминутны. А кроме того, дают козыри красно-коричневым пустобрехам. Разговоры о преступности уже надоели. На фоне выборов это стало уязвимым местом нашего кандидата… Второй срок его мэрства должен ознаменоваться значительным падением уголовной преступности. Вы меня понимаете?

— Понимаю, Николай Иваныч, — твердо и убежденно ответил Бабуин. Про себя он сформулировал все то, что сказал банкир, значительно короче: беспределыцикам нужно дать по рукам. Пустить лохам пыли в глаза — все, мол, хорошо, тишь да гладь. И под эту музычку качать бабки… А что в этом худого? Ничего. Чем меньше трений с ментурой, тем меньше пацанов оказывается на нарах. Тем больше под себя можно подмять.

— Тогда вы должны понимать и особенность нынешней ситуации. Я имею в виду предвыборную остроту момента. Анатолий Александрович заинтересован в том, чтобы в городе не происходило уголовных проявлений. Думаю, что, используя ваш авторитет в некоторых вопросах и знание темы… — Наумов не закончил фразу и посмотрел на Бабуина.

— Понял, Николай Иваныч, — сразу ответил тот. Хоть и далек был Валера от политики, но сразу оценил важность негласного поручения. Оценил возможные дивиденды. — Понял, поработаем с людьми, разъясним ситуацию. Кто не понимает — накажем.

— Ну, вот и хорошо, Валера. Давай-ка через три-четыре денька снова встретимся и еще раз на эту тему поговорим более подробно… Обсудим конкретную кандидатуру.

— С огромным интересом, Николай Иваныч.

— Я тоже думаю, что у вас должен быть интерес… Да, кстати, вы говорили, что ведете поиски нашего ветерана-потеряшки, — спросил вдруг Наумов.

— Ищем, Николай Иваныч.

— Это хорошо. Желательно было бы его найти. Я, конечно, по каналам ГУВД тоже эту тему провентилирую, но и вы, Валера, поработайте. Можно даже премию установить.

Бабуин заверил, что ребята постараются. На этом и расстались.

Виктор Палыч Говоров уехал на край света — в Новгородскую область. Если и есть в этой фразе авторское преувеличение, то не очень большое… Деревушка Глызино, где он обосновался, здорово на этот самый «край света» похожа, особенно зимой. В деревне было около сорока домов и всего два десятка постоянных жителей. Летом наезжали дачники — становилось людно. Летом в Глызино дважды в неделю приезжал чеченец Иса с автолавкой. Все продукты, а особенно курево и мутный портвейн, у него были дороже, чем в соседнем Анциферове, но зато не нужно идти шесть километров туда да шесть обратно.

Когда кончалось лето, дачники разъезжались. И Иса на своем ЗИЛке больше не приезжал. Становилось в Глызине тихо, пусто. Сюда не возили ни почту, ни пенсии… кому это надо? Если ветер рвал провода, то электричества не было по два дня, по три, по неделе. Старухи и старики — а моложе пятидесяти в Глызине людей вообще не было — лишались и телевизоров, которые работали здесь плохо, ловили всего один, первый, канал с помехами. А если обрыв случался зимой или в распутицу, то электричества не было по месяцу и больше. За продуктами зимой ходили либо на лыжах по льду озера Белое, либо на единственной лошаденке. После сильных снегопадов поселок оказывался начисто отрезанным от большого мира. Хорошо, у бабки Гали внук работал мастером в анциферовском ЛПХ. Он на свой страх и риск присылал трактор, и тот прочищал дорогу. Но случалось, что трактора приходилось ждать по несколько дней. Над Глызино вились дымки, светили в окнах избенок свечки и даже лучины… Ну, чем не край света?

Примерно год назад в деревне купил дом приезжий мужик, Федоров Илья, пенсионер. Мужик крепкий, справный, денежный. Нанял в Анциферове двух помощников, за лето так отремонтировал дом — любо-дорого. Машину купил — не нового, но крепкого «козла». На таком и в осенне-весеннюю распутицу, и зимой можно ездить. Завел двух крупных и злых собак. А сам был мужик не злой, общительный, с юморком. Попросишь в поселок подбросить или чего оттуда привезти, не откажет. Сам почти непьющий. О себе Илья рассказывал мало: работал на Севере, теперь вот пенсионер. Одинокий. Всей родни в живых — брат Виктор, в Ленинграде живет. Тоже уж старый… Может, приедет когда в гости.

О том, что работал на Севере, Илья не врал. Довелось ему на Севере поработать. Дважды, по длительным «контрактам». Первый был подписан народным судом на пять лет. А второй — на двенадцать. Второй контракт Илья односторонне разорвал до истечения срока. Соответственно, светил ему довесочек за побег и раненого конвоира… Реально же это означало, что, попадись он снова, запрессуют его насмерть. Не любят в УИНе тех, кто конвоиров калечит. На свободе Федоров (который на самом деле был Шмулевич) снова отличился. На пару с молодым подельником организовал напет на курьеров вора в законе Слепца. Курьеры перевозили хорошую сумму денег за партию наркоты. Деньги взяли, но напарник Шмуля был ранен и задержан. В смоленском СИЗО до него добрались люди Слепца. После разговора по душам напарник Илью сдал… а куда ему деваться? Это его не спасло, потому что после беседы напарник «повесился». Но положение Шмуля обострилось до крайности, теперь его искали не только розыскники МВД, но и люди Слепца.

Когда до Ильи дошла информация, что его ищут, он находился в Питере. Потому и побежал за помощью к Палычу, с которым знаком был давно. Палыч после некоторых размышлений и колебаний решил Шмулю помочь. Конечно, не бескорыстно… бескорыстно Антибиотик никогда и ничего не делал. Он давно уже подумывал об организации тайной берлоги в глуши, но руки все не доходили, да и подходящего человека не было. А тут подвернулся Шмуль, который в безвыходном положении и который обмолвился, что, мол, залечь бы где-нибудь в деревне…

Так и получилось, что беглый налетчик Илья Шмулевич, пятидесяти одного года, стал Федоровым Ильей пятидесяти шести лет. Он приехал в деревеньку Глызино, где и обосновался.

А в начале июня 1996 года к нему из Питера приехал старший брат Виктор. Фамилии и отчества у братьев были разные. Но это дело обычное: мать одна, а отцы разные. Всякое в жизни бывает… Младший брат старшему не особо обрадовался, сам — беглый, страх-то сидит… Хоть и документы надежные, и спрятался в самой глухомани, а страх остался. На ночь Шмуль спускал с цепи собак, а у койки ставил топор и заряженную двустволку. В общем, не обрадовался младший старшему, но виду не подал, встретил радушно, накрыл стол и затопил баню.

После возвращения из скандинавского вояжа Андрей Обнорский с головой ушел в работу над книгой. С одной стороны, это диктовалось потребностью довести дело до конца, выполнить свои обязательства перед издательством, Ларсом и самим собой, в конце концов.

С другой стороны, потребность в работе была вызвана желанием забыть обо всех тех событиях, в которые он оказался невольно втянут. Разумеется, это было самообманом. Андрей знал, что забыть он не сможет никогда. Нельзя этого забыть, не получится. Особенно предательство Кати… Все, что происходило с ним и вокруг него последнее время, вызывало острую неприязнь.

Но предательство Кати!… Безусловно, Катя целилась в Антибиотика. А под пули подставила Андрея. Совершенно осознанно, отдавая себе отчет в том, что весь состав конвоя — и Кравцов, и Лена, и Андрей, и экипажи прикрытия — будет уничтожен. Свидетелей в таких делах не оставляют. Катино раскаяние в последний момент принципиально ничего не меняло. Тем более, что времени нападения она не знала, им просто повезло… все решил случай.

Андрей с головой ушел в работу. Странно, но как будто стало легче. Все то, что с ним произошло, он подробно изложил на бумаге в двух экземплярах, запечатал в конверты. Один оставил дома. Другой — передал Сашке Разгонову. На обоих конвертах стояла стандартная пометка: «Вскрыть в случае моей смерти». Веселенькая такая пометочка. Сашка, старый надежный Сашка, покачал головой и убрал конверт в железный ящик, гордо именуемый сейфом, а оттуда достал початую бутылку водки «Россия». Потом запер дверь редакционного кабинета, разлил водку в граненые стаканы.

Выпили, закусили Сашкиными бутербродами, и после этого Разгонов сказал:

— Коли дело так серьезно, Андрюха, может быть, сразу пойти в милицию? Чего ждать-то, пока этот самый случай произойдет?

— Преждевременно, Саня. Во-первых, я не думаю, что этот случай произойдет. Во-вторых, речь идет о человеке, против которого милиция практически бессильна. Он ей просто не по зубам.

— Ты Антибиотика имеешь в виду? — спросил Сашка.

— Нет, — покачал головой Обнорский, — бери круче.

Сашка тоже покачал головой и, оглянувшись зачем-то на запертую дверь, спросил тихо:

— Неужели Колю-Ваню?

Андрей ничего не ответил, только улыбнулся, но Сашка понял и присвистнул. Помолчали, покурили. Разгонов кивком головы показал на бутылку, но Андрей поморщился: не хочу.

— Ну, ладно, — сказал Сашка, — чем я могу тебе помочь, Андрюша?

— Да чем же, Саня? Пусть у тебя этот конвертик полежит… В случае чего отнеси его Никите Кудасову. Только лично.

— Нет уж, пусть он подольше у меня.

— Я не против, — усмехнулся Андрей.

— Факты-то у тебя хоть крепкие? — поинтересовался Сашка.

— Когда дело касается таких лиц, как Коля-Ваня, крепких фактов не может быть по определению. Коля — неотъемлемая часть нашей нынешней госструктуры. Теневая, но от этого ее значение нисколько не умаляется. Так что факты представляют скорее оперативный интерес.

— Понятно, — сказал Сашка. — Ну а исчезновение Антибиотика как-нибудь связано с…

— Исчезновение Антибиотика? — вскинул глаза Обнорский.

— Ты что? — удивился в свою очередь Разгонов. — Ты что, не в курсе? Весь город об этом три дня уже говорит. Больше даже, чем о выборах.

Андрей Обнорский понимал, что не весь город, а небольшая его часть, но он в эту часть не входил. Он пахал, не включая ни телевизора, ни радио, и просто-напросто ничего об этом не знал. Хотя, подумал он, мог бы и сам догадаться и спрогнозировать события.

— Ну-ка, расскажи, Саша, — попросил Андрей, и Разгонов передан ему факты. По крайней мере те, что сам знал.

— Как думаешь, Андрюха, замочили Палыча? — спросил он.

— Нет, — уверенно сказал Обнорский, — Палыч ударился в бега. Но думаю, что мы о нем еще услышим.

Рахиль Даллет сошла с парома в Мальме. Она была пьяна, и к «саабу» ее не пустили. После громкого и некрасивого, с русским матом, скандала она вполне бы могла попасть в полицию. Однако этого не произошло. Для Кати вызвали такси, и она поехала в гостиницу. Вслед за ней катил «сааб». За рулем сидел один из членов экипажа. Раз двадцать Катя звонила на трубу Обнорскому. Она не могла знать, что телефон Андрея насквозь промок в частично залитой водой кабине «фольксвагена» и потому не работает. Она предположила, что Андрей все-таки спастись не сумел. Заказала в номер водки и напилась в стельку…

На другой день, проснувшись одетой, с тяжелой головной болью, она снова стала названивать Обнорскому. Но телефон Андрея по-прежнему не отвечал… Похмелье миллионерши Даллет было ужасным. В глубочайшей депрессии она покинула Мальме на пароме. Изумительной красоты средневековые шпили готического собора Санкт-Петричюрка и ренессансной ратуши таяли в дымке над проливом Эресунн… Катя не видела этой красоты. Паром шел в Копенгаген. Прощально орали чайки.

От Наумова Бабуин ушел окрыленный. Надо сказать, было чему радоваться. Воображение рисовало пейзаж сказочный: зеленели холмы, поросшие шуршащими баксами. Над холмами искрились бриллиантовые небеса… Впрочем, это авторское преувеличение. Воображение у Валеры было не особо. По жизни Бабуин был практиком и реалистом. Он смотрел на вещи проще. Беседа с Наумовым означала, что у Валеры есть реальный шанс занять место Антибиотика. А это значит, что доходы Бабуина увеличатся. И увеличатся многократно.

Но эйфория продолжалась недолго. Очень скоро Валера сообразил: для того, чтобы занять место Антибиотика, придется изрядно потрудиться… Это вам не удостоверение помощника депутата Думы, которое можно просто купить, как купил его себе Бабуин у Вячеслава Маричева. Да, придется попахать, и попахать изрядно. От этой мысли настроение испортилось. Реальной властью над всеми группировками Валера не обладал. Еще не обладал. Вызвать людей и приказать: так, мол, и так, и никак иначе! — он просто не мог.

А сделать это все равно необходимо. И сделать очень быстро — в два-три дня. На новую встречу с Наумовым нужно идти уже с результатами. Пусть не очень большими, но обязательно с результатами.

Задача казалась сложной, почти невыполнимой. Братва подчиняться не любит, особенно если предлагаемые решения кажутся им необычными… Валерий Ледогоров сжал крепкие зубы.

— Хрен вам! — сказал Бабуин вслух. — Заставлю, обломаю.

Охранник и водитель удивленно повернули головы.

— Ты на дорогу смотри, — жестко сказал Ледогоров.

Обе головы повернулись назад. Джип мощно и ровно катил по набережной. Он вез кандидата на высокий пост (должность? звание?) питерского криминального короля.

В тот же вечер кандидат обзвонил всех «особ, приближенных к императору», назначил на утро сходняк в ресторане «У Степаныча». Держался естественно, без какого-либо превосходства, но твердо. На все вопросы — зачем? что такое? — отвечал: «Так надо. Завтра объясню».

В десять утра все пространство перед рестораном было заполнено. Преобладали джипы и бээмвухи. Почти все черного или темно-синего цвета. Только Ильдар прикатил на серебристом «мерсе». Но и у него стекла были тонированы… Еще года три назад такое количество иномарок, собравшихся вместе, вызывало бы интерес. Но шел май 1996-го и никто ничему не удивлялся. Свобода!

Ледогоров вошел в зал, осмотрел собравшихся. Шевельнулось нехорошее чувство: вот возьмут и пошлют его дружно… что тогда делать? Здесь не пацаны собрались… Каждый из присутствующих имеет огромный жизненный и тюремно-лагерный опыт, силу воли, авторитет. И команды вооруженных бойцов.

Когда Бабуин вошел, негромкий разговор смолк. Валера обвел взглядом зал, задержался глазами на Мухе с Ильдаром. Отметил про себя, что эти двое наиболее опасны сейчас, и подумал: сломаю.

— Вроде все? — спросил он дружелюбно.

— Чего звал-то, Валера? — отозвался Иваныч, крепкий дядька лет сорока пяти. Даже в помещении он сидел в кепке.

Ледогоров спокойно посмотрел на него, выдержал паузу… хотел, чтобы собравшиеся ощутили значительность момента. Все молчали, ожидая, что же скажет Бабуин… И он тоже молчал.

— Есть серьезная тема, — произнес наконец Валера. — Потому я вас и собрал… Стремно живем, братаны, не хотим видеть реальность. А на завтрашний день вообще болт положили. Так?

— Чего-то ты загадками говоришь, Валера, — подал голос Сазон.

— К-хе, — сказал Иваныч. Ильдар с Мухой переглянулись.

— Я дело говорю, — спокойно ответил Бабуин. — Беспределу много вокруг. Менты скалятся, только и ждут команды: фас!… А что сейчас в Расее делается — сами видите. Мужики уже стонут, а на носу выборы… Нужно властям понты кинуть? Нужно. Вот они на нас и отыграются. То-то свет в решку покажется.

— Так ты к чему клонишь, Валера? — опять спросил Сазон. — Нам че, теперь лапу сосать? Вымя барыжное выпустить? Я тебя не понял.

— Хулево, что не понял, Сазон… Я про барыг ничего не говорил. Барыга, он барыга и есть. Вымя его выпускать нельзя, его доить надо. Я про мужика говорил… про электорат. (Слово «электорат» Бабуин выговорил с издевкой.) Понял? Не время сейчас хаты у нищих инженеров ломить и работяг с учителями динамить… Не время карманы резать в метро… понятно? СЕЙЧАС НЕ ВРЕМЯ.

В зале было очень тихо. Все переваривали сказанное.

— Так ты что же, Валера, предлагаешь? Сотни бродяг без работы оставить? Кусок отобрать? — спросил Сазон.

— Без дела никто не останется, — ответил Бабуин. — Всех к делу приставим.

В тишине звякнула ложечка в чашке с кофе. Это Муха, резко отодвинув чашку от себя, вскинул руку с перстнем. В массивной золотой оправе сверкал крупный рубин. Муха вскинул руку так, как будто хотел показать: прошу слова. Но говорить начал не дожидаясь, что ему это слово предоставят:

— А ты, Валера, от чьего же имени-то говоришь? Ты что, теперь мазу тут держишь?

Этого вопроса Бабуин ждал. И даже знал загодя, что задаст его именно Муха. Ответ он приготовил заранее:

— Я, Муха, от имени Виктор Палыча говорю. Понятно?

Ответ всех ошеломил. Палыч отсутствовал уже три дня. Со слов Бабуина выходило, что он знает, где Антибиотик, и получил от него какие-то инструкции. Стотридцатикилограммовый Муха скривил мясистые губы. Такого ответа он не ожидал и растерялся. Тогда раздался голос Ильдара, сорокалетнего, свитого из одних жил татарина:

— А что же Палыч-то сам нам этого не скажет?

— Когда надо будет — скажет, — с ухмылкой произнес Валера.

— А-а… — протянул Ильдар, — вот когда скажет, тогда я буду знать: за тобой маза. А сейчас — извини.

Ильдар резко встал, тяжело поднялся Муха. В полной тишине они вышли из зала. Остальные не двинулись с места. Бабуин одержал первую маленькую победу.

…Ночью в окно Мухе влетела граната. Ильдар жил высоко, на десятом этаже. К нему гранату спустили с крыши на веревке. Обе гранаты оказались учебные. К корпусу каждой скотчем была прикреплена записка: «Следующая будет боевая». Спустя три дня Николай Иванович снова пригласил Бабуина на рандеву. Про оружие у Валеры в этот раз не спросили. За коньяком Наумов заметил:

— Я смотрел нынешние сводки по городу. Количество преступлений упало процентов на тридцать! Как вам это удалось?

— Да, в общем-то, просто… поговорил с людьми.

Беседа продолжалась на сей раз более часа. Бабуин понял, что в должности он утвержден. Настал его звездный час.

Итак, Бабуин занял трон Палыча… А что же Палыч-то? Низложенный самодержец в изгнании или в бегах, под чужим именем… печальная картина. Тема большая и трагическая, сама по себе заслуживающая отдельного повествования, обстоятельного и неспешного, в манере века девятнадцатого, с появлением большого количества новых персонажей, даже самый незначительный из которых выписывается подробно и со вкусом. Например: «Вошел лакей. Был он видный малый шести футов росту, с рыжею шевелюрою. Лет от роду имел двадцать или немногим более; на внешность малый, разбитной и плутоватый, охочий до амурных забав. Внешность его, однако ж, портило одно неприятное обстоятельство, каковым следует полагать нос, изрядно несоразмерный прочим, довольно-таки пропорциональным и правильным чертам лица. Одет лакей был в камзол яркий, небесно-голубой, с позлащенными крупными пуговицами и лацканами в золотой же канители. Сукно, однако, если присмотреться, выделки было неважнецкой, не аглицкой и не голландской, а уж скорее немецкой. Чулки молодца…» Ну и так далее.

Хорошо бы! Хорошо бы так писать авторам. А читателю читать, сидя вечером у камина, и покуривать трубку. Но… век-то уж какой? Да и жанр требует известной динамики, а потому…

…Антибиотик перешел на нелегальное положение, осел в глубинке Новгородской области. И, в принципе, мог бы просидеть там долго, очень долго: хата надежная, документы тоже… Финансовый вопрос? Да нет никакого финансового вопроса. Так что живи, наслаждайся природой и чистейшим воздухом.

Все верно. Но такая жизнь не для Палыча. Деятельная натура безусловного лидера требовала иного… Она требовала реванша и возвращения криминального трона. Однако — Наумов! По ночам Виктор Палыч не спал до самого рассвета, обдумывал сложившуюся ситуацию, крутил ее и так и этак… любая построенная им цепочка упиралась в фигуру Николая Ивановича Наумова. Обойти банкира никак не получалось! На петербургском пейзаже Наумов стоял неколебимо, как Петропавловка. Его финансовые ресурсы были невероятно велики, а не очень многочисленная охрана банкира всегда могла опереться на мощный аппарат ГУВД. Вступить в схватку с этим титаном?… Абсурд!

Но все-таки способ «решить вопрос» с Наумовым есть. Древний, как сама цивилизация, и радикальный, как либерал Ж.

Палыч довольно долго колебался, но однажды ночью принял окончательное решение. Утром, за завтраком, он завел такой разговор с «братом»:

— Не надоело тебе здесь сидеть, в лесах новгородских, а, Илюша?

— Чего ж надоело? Где, Палыч, старость-то коротать, как не здесь? Я вот думаю: может, мне корову купить?

Палыч не очень натурально хохотнул и ответил:

— Насчет коровы не знаю, Илья. А вот телку с хорошим выменем тебе в самый раз. Нет на примете никакой вдовушки в округе? Годков семнадцати…

— Куда там… одни старухи, Палыч.

— Это не проблема, — сказал Антибиотик, наливая себе молока. — Мы тебе крестьяночку из Франции выпишем… там тоже есть девки с огоньком.

Шмуль пожал плечами… За те несколько дней, что Антибиотик прожил у него, Илья уже начал тяготиться обществом «брата». Спросить напрямую: долго ли, Виктор Палыч, будешь гостить? — он не решался… но, судя по всему, «брат» уезжать не торопится. А не с руки Шмулевичу такой братец. Ох, не с руки! Сам-то беглый, в розыске, да еще беглого укрывает. Шансы сгореть вдвое увеличиваются. Тем более что ищут-то Антибиотика не только менты… Вот и думай, Илья, как жить дальше!

Илья задумался. И, разумеется, придумал. Ежели «братец» вдруг исчезнет, никто не удивится. Погостил, мол, и уехал… верно? Верно. А в том большом мире, куда «брат уехал», никто и не знает про Шмуля и деревушку Глызино Новгородской области. От этой мысли стало страшно, жутковато, но и легко одновременно. Не нами придумано: нет человека — нет проблемы.

Но у Палыча, у волчары старого, опытного, нюх какой-то особенный, что ли?… Так или иначе, но вечером накануне он вскользь обмолвился, что, мол, я у тебя, Илюшка, капитально залег… кроме тебя, всего два верных человека знают где.

Все планы по «отъезду „брата“» пришлось оставить.

— А я ведь не случайно спросил, Илья, не соскучал ли ты в деревне-то сидеть, — продолжил Антибиотик.

— А что такое? — спросил погруженный в свои мысли Шмуль.

— Надо тебе проветриться, Илюша… в город прокатиться.

— В какой город? — оторопел Илья.

— Город хороший, красивый, зеленый. Ростов-на-Дону называется.

— Да ты что, Виктор Палыч? Да я же под вышаком хожу.

— Нету нынче никаких вышаков, Илюша. А если бы и были… ты Федоров нынче, а не Шмулевич. Ксивы у тебя надежные, да и забыли о тебе уже давно. Ты здесь в глуши сидишь, не замечаешь, как нынче жернова-то крутятся. С такой скоростью людишек перемалывают, что жуть берет… Менты по уши в говне. Им новые дела свет застят. Где уж в старье-то ковыряться, в пыли архивной?… Надо ехать, Илья!

Шмуль молчал, механически крошил хлеб сильными пальцами. Черные крошки сыпались на скатерть с красными петушками.

— Зачем? — спросил он наконец.

— Это я тебе сейчас растолкую, — живо ответил Палыч, глазками поблескивая.

Очень Шмулю не понравилось то, что Антибиотик ему рассказал. И хотя Виктор Палыч о многом умолчал, опытный Шмуль понял, что дело говенное. Стремное дело. Однако деваться некуда — нужно ехать в Ростов…

Но Палыч, стратег великий, напоследок «брата» подбодрил:

— А съездишь, сделаешь все как надо — и опять свободен. Я ведь после твоей поездки долго не загощусь. Неделя, две от силы, и я — назад, в Питер. Так что тебе есть резон постараться, Илюша.

Скрепя сердце Илья согласился.

По большому счету, вояж Шмуля действительно был не очень опасным. Ну, беглый… ну, в розыске… ну и что? В розыске тысячи человек числятся. И удержать в памяти их может только «робот-полицейский». Но он, как известно, проживает в Голливуде. А на отечественных просторах службу несут обычные милиционеры. Часто замордованные службой, неустроенным бытом, нищенской зарплатой до полного одурения… Авторы даже думают, что такой жизни не выдержал бы и «робот-полицейский», хоть он и железный. А что? Запросто. Щелк — и замкнуло в электронных мозгах, и па-а-а-ехала крыша… А наши люди как-то умудряются держаться. Наверно, за счет водки.

Так что вояж Шмуля большого риска не предполагал. Разве что какая-нибудь случайность… Вот эта-то пакостная случайность и произошла. Шмуль уже выполнил задание и возвращался обратно. Он даже сходил в вагон-ресторан и хлопнул там водочки. Настроение поднялось, и до Питера оставалось совсем недалеко. А там на электричку и в деревню… Но в тамбуре одного из вагонов нос к носу столкнулся Шмулевич с опером из той самой зоны, с которой сорвался два года назад. Опер был в отпуске, возвращался с юга на службу через Питер, где жила у него сестра. Стоял опер в тамбуре маленько нетрезвый, в футболке, спортивных штанах и домашних тапочках. Курил. Тут-то и подвернулся гражданин Шмулевич. И ведь не узнал опер Шмулевича! Не узнал… настроение у него было еще отпускное, благодушное. Водочка, опять же, душу греет. Да и Шмуль с лагерной поры изменился: лицо округлилось, усишки отпустил.

Так что опер Шмуля не признал. Но Шмуль узнал опера! И… бросился бежать. Ну, тут уж извините… опер как был в домашних тапочках, так и припустил за Илюшей по проходу. Догнал, сбил с ног, а когда в морду лица всмотрелся — ахнул:

— Мать честная! Никак гражданин Шмулевич? Вот так встреча!

На ближайшей станции в поезд подсел наряд милиции, и в Питер Шмуль приехал уже под конвоем. Положение у него было скверное: три с лишним года досиживать старого сроку, плюс за побег, плюс за вооруженный налет… ну и мелочишка в виде поддельных документов. В сумме корячилась как минимум десяточка. Но самое страшное — раненный при побеге конвоир! Вот за это на зоне спросят строго. Из ШИЗО вылезать не будешь. И срок твой кончится гораздо раньше определенного судом времени… на лагерном кладбище.

Тошно стало Шмулевичу. Не приведи Бог, как тошно.

В отделении милиции на Московском вокзале Шмуль сказал дежурному:

— Вызовите прокурора. Я хочу сделать важное заявление.

Дежурный сперва хотел отмахнуться: ишь ты, заявление! Вам какого прокурора — города или области?… Хотел, но Шмуль что-то тихонько сказал ему на ухо, и дежурный вдруг посерьезнел и стал куда-то звонить. На Шмулевича он посматривал хмуро…

Начальнику 15-го отдела РУОП подполковнику Кудасову позвонили из ЛОВД на Московском вокзале. Когда Никита Никитич снял трубку, он еще не знал, цепочку каких событий инициирует этот звонок рядового оперуполномоченного транспортной милиции.

— Кудасов, — сказал подполковник, снимая трубку.

— Товарищ подполковник, — услышал он голос, — оперуполномоченный ЛОВД капитан Тарасов беспокоит.

— Здорово, Володя, — ответил Кудасов. — Ты чего это так официально?

— Извините, Никита Никитич… ну, вы же теперь подполковник, — сказал Тарасов вроде бы и шутливо, но показывая, что разницу в служебном положении понимает… Собственно говоря, и сам-то звонок капитана подполковнику стал возможен потому, что не так давно они «пересеклись» на одной интересной теме, сработали нормально и друг другу понравились.

— Кончай ты дуру мне гнать, — сказал Кудасов.

— Ну, ежели дуру не гнать, Никита, то дело есть… тебя напрямую касается…

— Слушаю.

— У нас тут сидит один дядя интересный. Так вот, он говорит, что знает кое-что о событиях двадцать восьмого сентября девяносто четвертого… помнишь?

— Помню, — медленно ответил Никита и машинально потрогал рукой затылок. То место, которое зацепила пуля утром 28 сентября далекого уже 94-го.

Он отлично помнил то холодное и пасмурное утро….Он вышел из подъезда первым. Придержал подпружиненную дверь, помогая Наталье. Она улыбнулась и подняла воротник плаща. Никита пошел к служебной «семерке», вынимая на ходу ключи с брелком сигнализации. У машины остановился, обернулся к Наташе, и она доверчиво прижалась к нему. Никита наклонился и ощутил аромат ее волос. И дотронулся губами до светлой прядки над ухом… Наташа улыбнулась… В доме напротив снайпер уже прильнул к прицелу СВД, но тогда подполковник Кудасов еще ничего об этом не знал.

— Я сяду сзади, Никита, — сказала Наташа. — У тебя передняя дверца такая идиотская.

— Садись где хочешь, — ответил он тогда… аромат ее волос кружил голову.

Он распахнул правую заднюю дверь и помог сесть Наташе. В свете фонаря блестели мелкие бисеринки влаги на бортах автомобиля… Никита обошел машину и сел. В этот момент он уже должен был стать трупом. Но снайпера на чердаке отвлек шум на лестнице… Никита пустил двигатель «семерки». Его голова была уже в прицеле, и рука снайпера выбрала свободный ход спускового крючка.

— Никита, — позвала Наташа с заднего сиденья.

Подполковник обернулся, а стрелок нажал спуск. В ту же секунду Никита ощутил удар в затылок и закричала Наташа… Если бы тогда Наталья не позвала его и он не обернулся, переместив голову в сторону? По сути, Наташин голос спас подполковника. Он подумал, что прошло уже больше полутора лет с того злосчастного утра, а он так и не спросил у жены, что же она хотела тогда сказать?… Впрочем, так ли уж это важно?

— Помню, — ответил подполковник, потирая затылок и переключаясь с воспоминаний на реальность.

— Можешь ко мне подъехать?

— Конечно. Еду, Володя. Через десять минут у тебя.

— Жду, — буднично отозвался Тарасов.

Никита гнал «семерку» на площадь Восстания. Ту самую «семерку», в которой пуля снайпера зацепила его и Наташу. В том месте, где пуля чиркнула по затылку и сорвала кусок кожи, волосы так и не росли. В парикмахерских у Никиты Никитича иногда спрашивали: что это у вас? «Бандитская пуля», — отвечал, усмехаясь, подполковник… А у Наташи остался шрам на лице. Хирурги сделали все возможное, но шрамик все равно остался.

А что все-таки она хотела спросить тогда?

Подполковник припарковал «семерку» у вокзала со стороны Лиговки, среди машин наглых таксистов. Один из них попытался наехать на «борзого частника», но Кудасов внимательно на него посмотрел… таксист пробормотал: пардон, пардон. Больше ни у кого вопросов не было.

Кудасов быстро прошел в ЛОВД, показал дежурному удостоверение, спросил про Тарасова.

Капитан поднялся из-за стола, вышел навстречу. Он был довольно полный мужчина с умными глазами на круглом лице. Выглядел Тарасов несколько неуклюжим, но Никита знал, что это не так… и что Владимир Тарасов — опер толковый. Они поздоровались и сразу перешли к делу. Капитан быстренько изложил преамбулу: кто такой Шмуль и как он был задержан.

— Личность уже установили? — спросил Кудасов.

— Пока нет, товарищ подполковник, — ответил Тарасов, глядя с прищуром, — не успели.

— Понятно. А дальше что?

— Дальше-то? Дальше самое интересное начинается… Наш задержанный вдруг заявляет, что ему нужен прокурор, потому что он хочет сделать заявление.

— На кой хрен ему прокурор?

— Вот и дежурный так же среагировал: на кой ляд прокурор-то? А Шмуль ему на ушко: так и так, владею, мол, информацией о готовящемся убийстве… Ясное дело, что дежурный вместо прокурора звонит мне. Я с красавцем начинаю работать. И вот тут он мне вываливает: ежели, господа менты, найдем общий язык, то сообщу, когда в город прибудет киллер. Сам понимаешь, что это информация нулевая и цена ей — грош. Так в лоб ему и говорю. А он мне в ответ: так, да не так, мол. Этот киллер, мол, уже исполнял здесь, в Питере, дело 28 сентября 1994 года. На Петроградской, и вроде бы работал он тогда офицера милиции, но до конца недоработав. — Кудасов снова машинально потрогал затылок. — Я сразу, Никита Никитич, вспомнил тебя. Дату, конечно, не помню… но все остальное, как говорится, в цвет… Что думаешь?

— Пока не знаю, — пожал плечами Кудасов. — А что он хочет?

— Ну, хочет-то он совсем нереального… Хочет, чтобы мы в обмен на информацию его отпустили.

Да, подумал Кудасов, отпустить этого Шмулевича с таким послужным списком совершенно нереально. Побег… раненый конвоир… всероссийский розыск… Этого за глаза достаточно. Да и информации пока еще никакой нет.

— Вот что, Володя, — сказал Никита, — давай-ка его сюда. Потолкуем. Но ты пока не говори, что его требования невыполнимы. Пусть у мужика будет надежда.

— О'кей, — ответил Тарасов и снял трубку внутреннего телефона.

Шмулевича привели в кабинет минут через пять. Ремень у Шмуля изъяли, и он стоял, поддерживая брюки рукой. Сама по себе такая ситуация представляется многим людям унизительной, выводит из равновесия, как бы подчеркивая некую неполноценность задержанного, зависимость его от ментов…

Шмуль все «это» уже проходил и на такие пустяки внимания не обращал. Он отлично понимал, что все самое страшное впереди. Но еще надеялся, что этого можно избежать. Если, конечно, удастся убедить ментов. Присутствие в кабинете нового человека подталкивало к мысли, что его сообщением заинтересовались.

— Садитесь, Шмулевич, — сказал Тарасов «официальным» голосом. Шмуль присел. — С вами хотят поговорить.

— Здравствуйте, — сказал Шмуль Кудасову. — Вы из прокуратуры?

— Нет, — лаконично ответил Никита. — Расскажите, что вам известно о покушении на офицера милиции в сентябре 1994 года.

— Э-э… с места да в галоп берешь, начальник. На таких условиях я вообще говорить не буду…

— А на каких будешь?

— Мне нужны гарантии. А то что же получается? Я вам дам весь расклад, а потом стану не нужен… так?

— И как же, Шмулевич, ты себе представляешь гарантии? — буднично спросил Кудасов.

— Ну как? — пожал плечами Шмуль. — Как-как? Сам прикинь.

— Да я уже все прикинул… Никаких гарантий нет и быть не может. Ты же не пацан-первоходок и должен сам это понимать. Но! Есть серьезное «но», Шмулевич. Я как раз из той организации, в офицера которой стреляли. И мы заинтересованы найти и исполнителя, и заказчика. Если ты нам поможешь, мы сделаем все, чтобы жизнь тебе облегчить. Это я обещаю.

Шмуль поерзал на стуле, потом спросил:

— А как ты это сделаешь?

— Есть разные варианты, — сказал Кудасов. — Если реально поможешь, то…

— Оформим «явку с повинной», — вставил Тарасов.

Шмуль резко, отрицательно завертел головой. Было очевидно, что такой вариант его не устраивает. Кудасов кивнул и сказал:

— Мы можем вообще тебя освободить… Ошибка, дескать, вышла, и оперок твой лагерный просто-напросто обознался. И никакой ты на самом деле не рецидивист Шмулевич, а нормальный советский гражданин Федоров Илья Василич. Или еще проще: не было задержания вовсе.

— А Таракан как же? — спросил Шмуль с недоверием.

— Какой таракан? — удивился Кудасов.

— Ну, опер-то кумовской. Прозвище у него — Таракан.

— А-а, вот что… ну, с Тараканом я лично договорюсь. Это уже мой вопрос, ты об этом не думай.

— А вы, начальник, кем, извиняюсь, сами будете? — спросил Шмуль.

— А я буду подполковник РУОП Кудасов Никита Никитич, — сказал Кудасов и продемонстрировал удостоверение. После того как несколько дальнозоркий Шмуль изучил текст, Никита добавил: — Человек, в которого стреляли, мне очень дорог, Илья Василич… Вот тебе мои гарантии! Думай, ты же не дурак.

Шмуль боролся с собой. С одной стороны, он знал, что ментам верить нельзя. А с другой — понимал, что его единственная надежда сейчас — этот самый руоповский подполковник, и что если он, Шмуль, сказавши «а», не скажет «б», то обязательно пойдет в зону. А уж оттуда не выйдет… Если же начнет базарить с ментом, то, может, что-то и выгорит.

Минут через семь Шмуль начал говорить.

Рассказ Шмулевича, безусловно, произвел впечатление. И вызвал массу вопросов. Потому что опера никогда и ничего не принимают на веру. Любая информация (от самой заурядной до сенсационной) проверяется всеми доступными способами. И только после этого опер, подобно ювелиру, «ставит пробу»… Это один из законов оперативной работы.

Но вместе с тем есть еще и такое понятие, как интуиция, или еще проще — нюх. Научиться этому, пожалуй, нельзя. Или есть — или нет. Но хорошего опера без нюха не получится.

Вот нюх-то подсказывал Кудасову: оно! Подполковник сходил к заместителю начальника по опер-работе и договорился, что «гражданина Федорова» заберет к себе, а транспортники этого как бы не заметят. Строго говоря, это было не очень-то законно, но заместитель «по опере» отнесся с пониманием.

— Но ты, Никита Никитич, — сказал он, — свяжись с тем парнем, что этого Федорова повязал… А то, сам понимаешь, могут быть вопросы. Он контактный телефончик оставил у дежурного. Ты позвони.

Кудасов сказал, что с лагерным опером все утрясет, и забрал Шмуля в РУОП. В машине для страховки надел на Илью наручники. Шмуль на такое обхождение сильно обиделся.

— Ну, начальник, — сказал, — ты чего творишь-то? Мы с тобой по-другому договаривались… Я ж тебе все как на духу.

— Пока это только слова, Илья Василич. Вот когда мы с тобой прокатимся к тебе в деревеньку и потолкуем с Антибиотиком…

— Да ты что! Да Витька меня живьем закопает, если узнает, что я на него вас навел… Нет, начальник, такого уговора не было.

— Вот для того, чтобы он тебя в землю не закопал, мы и должны поработать и крепко привязать его к ростовскому стрелку. Понял?

Понять-то Шмуль понял, но бодрости это ему не прибавило. Он хмуро молчал и материл в душе всех подряд: Антибиотика, Таракана, Кудасова и даже ростовских спецов.

Ночью Кудасов, Шмулевич и трое оперативников пятнадцатого отдела сели в плацкартный вагон поезда N 609 «Санкт-Петербург — Пестово». Еще четверо сотрудников отдела отправились в деревушку Глызино на личном автомобиле одного из них. Судя по рюкзакам, палаткам, надувным лодкам и прочей атрибутике, ребята собрались на рыбалку.

А еще четверо оперативников выехали в Ростов.

«Шестьсот девятый» прибыл на железнодорожную станцию Анциферово в шесть утра. Прибыл и выпустил из вагонов десятка полтора пассажиров. Начиналось лето, дети и пенсионеры начали сезонную миграцию в провинцию. Среди навьюченных рюкзаками, котомками, тележками и сумками дачников сошел с поезда и Шмуль.

Было замечательное, свежее и солнечное июньское утро. Пели птицы. Шмуль, потирая седую щетину на подбородке, растерянно оглядывался по сторонам… Он высматривал своего «козла». Договаривались, что Палыч встретит. До Глызина-то еще километров десять. Пешком топать — удовольствие небольшое. Шмуль вертел головой, высматривая «козелка», но машины нигде не было.

Из вагона, укрываясь за не очень свежими шторами, станцию внимательно изучали опера. Их тоже весьма настораживало отсутствие Палыча. Неужели почуял что старый волчище? Если только что-то заподозрил — уйдет. Он осторожный, очень осторожный.

Но Антибиотик был здесь. Он загнал «козла» за магазин на горке и разглядывал прибывших издали. Интересно было Палычу посмотреть: не привез ли кого брат Илюша на хвосте? Пословицу про то, что береженого Бог бережет, а небереженого конвой стережет, Палыч крепко помнил. Правда, остерегался он не столько милиции, сколько других «гостей»… Черт его знает, что у Илюшки на уме? Не продал бы Наумову… Антибиотик изучал пассажиров поезда дальнозоркими глазками и ничего опасного не находил: дети да пожилые люди… Из своего укрытия он вышел только тогда, когда поезд тронулся.

Подполковник Кудасов в вагоне довольно рассмеялся: нашелся старичок. А то мы уж с ног сбились, искавши.

Антибиотик помахал рукой Шмулю. Шмуль вяло ответил. Поезд, постукивая колесами, медленно набирая скорость, двинулся дальше. Миссия Кудасова и оперов была выполнена: и «гражданина Федорова» до места сопроводили, и на Палыча своими глазами посмотрели. На следующей станции они сойдут с тем, чтобы вернуться в Питер. А «брательников» теперь возьмут под контроль «рыбаки».

— Ну, Илюша, как съездил? — поинтересовался Виктор Палыч.

— Нормально, — вяло сказал Шмуль.

— А чего такой кислый?

— Устал я. С поезда на поезд… что ж хорошего? Одна суета, да морды мерзкие вокруг.

— Ну-ну… морды преотвратные, это уж верно. Ну, а в Ростове-то как дело сделалось?

— Как обговорили. Позвонил по указанному телефону, сказал, что насчет фотографа. Мне велели перезвонить через час… перезвонил. Тогда назначили встречу в пивной возле вокзала.

Палыч сидел за рулем, вел машину осторожно, слушал внимательно. Перед мостом через речку Медведа их лихо обогнала «четверка» с четырьмя крепкими мужиками. На багажнике были привязаны весла, удочки. Их раскрытых окон громко орала музыка.

— Рыбачки, мать ихнюю в душу! — сплюнул Палыч. Из раскрытого окна «четверки» вылетела в реку пивная бутылка. — Дальше-то что, Илюша?

— Дальше-то? Дальше пришел фраерок какой-то и велел идти за ним. Долго меня по всему городу водил, сучара!

— Проверяли они, нет ли хвоста за тобой, — сказал Палыч, кивая одобрительно.

Проселок тем временем кончился, побежала грунтовка.

— Сам не пальцем деланный, догадался… В общем, привел он меня в скверик. А уж в скверике подсел ко мне мужичок. Я ему на словах все передал, как ты научил: мол, дело-то вы в Питере 28 сентября 1994 года запороли. А гонорар фотографу выплачен сполна. Надо и рассчитаться. Он: согласен, мол… вы чего хотите? Деньги назад или ошибку исправить? Я: ошибку исправить. Нет, говорит, вопроса… мы долги всегда отдаем. Объект тот же? Ну, я ему объяснил, что, значит, у нас за объект. И что фотоаппарат фотограф должен свой привезти. Так что через четыре дня встречать мне его нужно в Ленинграде-то.

— Ну и ладно, коли так, — одобрил богобоязненный старичок.

«Если бы ты знал, до чего же все ладно!», — подумал Илья со злорадством.

Поезд подошел к перрону, и пассажиры заторопились покинуть осточертевший вагон. В потоке пассажиров на перрон Московского вокзала вышел мужчина лет тридцати, в дымчатых очках, со спортивной сумкой через плечо и довольно большим черным пластмассовым тубусом. Питер встретил неприветливо, дождем и ветром.

Мужчину с тубусом звали Виталий Горенков, но паспорт в кармане спортивной сумки был выписан на имя Геннадия Калюжного. Именно Горенков в сентябре 94-го запорол ликвидацию подполковника Кудасова. Сейчас он приехал отрабатывать долг. В тубусе бывшего офицера лежала снайперская винтовка «мини-Драгунов».

Сотрудники «семерки» мгновенно обратили внимание на этот чертов тубус. Они не знали примет человека, который прибудет из Ростова. Знали только, что он подойдет к встречающему его Шмулю, да еще то, что ростовчанин привезет с собой оружие. Виталия-Геннадия они засекли в толпе сразу: спортивный, уверенный в себе… с тубусом! Хотя, конечно, снайперская винтовка может быть и портативной. «Винторез»[9], например, разбирается и укладывается в «дипломат» размером 4,5 х 37 х 14 см.

Когда приезжий подошел к Шмулю и что-то у него спросил, догадка подтвердилась. Шмуль что-то неуверенно ответил Виталию и пошел прочь. Ростовчанин прикурил, дал Шмулевичу оторваться метров на пятнадцать и двинулся следом.

Они шли на тайную берлогу Антибиотика. Ту самую, с которой Палыч сорвался в Новгородскую область. На квартире уже побывали оперативники и установили соответствующую аппаратурку. Ростовский киллер шел прямо в западню.

Андрей Обнорский знать обо всех этих событиях, разумеется, ничего не мог. Но в наэлектризованной атмосфере мая — июня девяносто шестого он ощущал ток странных событий…

В городе происходили удивительные перемены. Главным стало исчезновение Антибиотика и поражение во втором туре выборов бывшего мэра. Два этих события произошли почти одновременно… Обнорский усмехнулся: вот ведь совпадение какое!

Андрея несколько раз вызывали в областную прокуратуру. Важняк, занимавшийся расследованием бойни на Выборгской трассе, без труда установил, что «фольксваген» прибыл из Финляндии и среди его пассажиров был гражданин России Обнорский А.В.

Андрея несколько раз дергали на допросы, однако предъявить ему какие-либо обвинения важняк не мог. На все вопросы Андрей отвечал правду… но не всю и не до конца. Важняк долго с ним бился. Пугал арестом. Говорил:

— Зря вас, Обнорский, освободили. Поторопились. Вам бы еще годиков пять посидеть в самый раз. Но ошибку, Обнорский, не поздно исправить!

— Спасибо за заботу, — прочувственно отвечал Андрей.

— Думаю, Обнорский, мы с вами не в последний раз видимся. Ваш образ жизни и ваши контакты наводят на интересные размышления.

— Ой, как интересно! — воскликнул Обнорский. — Поделитесь, Петр Иваныч. Я страсть какой любопытный до интересных размышлений.

— Не стоит. По крайней мере, в таком виде… Вот если мне удастся оформить их в виде обвиниловки… Вот тогда и ознакомитесь.

Больше, правда, Обнорского не вызывали. Его это обстоятельство нимало не огорчило. Андрей с головой ушел в работу над книгой. Несколько раз он пытался договориться с Никитой Кудасовым о встрече. И ничего не получалось — подполковник был загружен без меры. Одной из главных забот Кудасова была забота о…

…покушении на Николая Ивановича Наумова. В его организации руоповский подполковник принял самое деятельное участие. Ростовский киллер даже и не подозревал, что ему помогает подполковник милиции. А помощь Кудасова была невидимой, но весомой.

Следующий день по приезде в Питер ростовчанин начал с поездок по городу. Вдвоем со Шмулем они посетили все три адреса, где регулярно появлялся Наумов. Эти адреса указал Виктор Палыч. Особняк банкира на Каменном острове Геннадий забраковал сразу. Позиции для стрельбы там выбрать негде. Да и само по себе место весьма своеобразное: со всех сторон особняки с камерами слежения и охраной. Количество путей отхода ограничено — остров все-таки… Забраковал он и вариант с улицей Большой Пушкарской, где находился банк «Инвестперспектива». А вот расположение «неформального» офиса возле метро «Лесная» он одобрил. Прямо напротив входа в офис располагался ветхий жилой дом с заколоченной черной лестницей. Киллер лестницу осмотрел и остался доволен.

— Отсюда будем банкира работать, — сказал он.

После этого лестницу осмотрели сотрудники РУОП. И тоже остались вполне довольны. Но когда Вадим Резаков и Витя Савельев вышли из подъезда и остановились перекурить, к дому подкатил грузовик со стройматериалами, и работяги в комбинезонах начали выгружать все это добро… в подъезд этого самого черного хода.

Оперативники подсуетились и выяснили, что лестница будет ремонтироваться, потому что просторный холл парадного входа превратится в шоп…

— «Э-э, — сказал Вадим, — да вы тут на полгода грязищу разведете».

— «Нет, — ответили ему, — завтра начнем и, по шестнадцать часов работая, за неделю управимся…» Вот тебе и позиция для снайпера! Резаков бросился звонить в управление, чтобы «обрадовать» Никиту Никитича.

— Понял, — вздохнул подполковник, выслушав сообщение Резакова.

Было совершенно очевидно, что лестница, наполненная рабочими, для снайпера не годится. Это ломало всю операцию. Но Кудасов шел к ней давно и допустить этого не мог никак. …Не успели работяги разгрузить свой грузовик, как во дворе появился инспектор госпожнадзора и заставил их немедленно освободить «запасной пожарный выход». Впредь никаких работ не производить до согласования с госпожнадзором, и т.д., и т.п.

Так подполковник Кудасов помог наемному убийце Горенкову. Сам Горенков об этом, правда, не знал. На следующий день он проник на лестницу «запасного пожарного выхода» через чердак и устроился на площадке между третьим и четвертым этажом.

«Мини-Драгунов» сконструировали в Румынии. Эта очень своеобразная конструкция — гибрид АК-47 и СВД. От Калашникова «мини» унаследовал надежность и возможность стрелять очередями. От Драгунова — приклад классической «снайперки» и четырехкратный оптический прицел. Но вместе с достоинствами родителей дети зачастую наследуют и недостатки. Для «мини-Драгунова» таковым оказался большой разброс пуль. Впрочем, на дистанции менее шестидесяти метров, с которой предстояло сегодня работать, это не имело никакого значения — Горенков гарантированно поразил бы цель даже из обычного АК, без всякой оптики…

Второй недостаток был связан как раз с оптическим прицелом. «Мини» имел одну пустяковую, но неприятную особенность: в момент выстрела стрелок получал легкий шлепок резиновой манжеткой прицела по носу. Это было не больно, но всегда здорово раздражало Горенкова. Это было оскорбительно. И никак не соответствовало сути того, что следовало за выстрелом.

Геннадий извлек оружие из тубуса. Присоединил магазин, присоединил прицел. В тридцатиградусный магазин он зарядил всего шесть патронов. Использовать планировал два-три… Оставалось ждать.

Ожидание было тягостным, томило нехорошее предчувствие, хотелось курить. Но курить он не стал, хотя и оставил на подоконнике окурок. Свежий, с четко выраженным прикусом. Оставлять ложный след его научили в Новосибирском высшем общевойсковом командном училище, где курсант Горенков изучал специальность «глубинно-тыловая разведка». Чужие окурки — не особо хитрый ход, но киллер использовал их всегда.

Когда во двор въехал бронированный «мерс» в сопровождении «мицубиси-паджеро», Геннадий аккуратно оттянул затвор и поднял оружие. Вот сейчас из «мерседеса» выйдет банкир и тогда… …За спиной вспыхнул яркий свет, и чей-то громкий голос приказал:

— Стоять на месте. Оружие на пол.

Он был хороший профессионал. Сразу все понял и спокойно поставил «мини» к стене… Не обмануло предчувствие. Он видел, как на улице распахнулись дверцы джипа и оттуда выскочили двое в бронежилетах и шлемах, направили на окно, за которым скрывался Геннадий, автоматы.

— Ложись на пол, — скомандовали сзади.

Он послушно лег. Пол был обильно покрыт пылью. Она забивалась в ноздри, хотелось чихнуть. Кто-то быстро и умело заломил руки, защелкнул наручники. Геннадия рывком подняли, повернули лицом к источнику света. Свет бил в глаза, слепил, и там, за светом, звучали чьи-то голоса, которые он почти не различал.

И только один голос, властный и уверенный, выбивался из общего хора. И этот голос сказал:

— Включите свет. Вы его ослепили вконец.

— Так нам, Никита Никитич, зафиксировать надо.

— Успеете… Я хочу с ним поговорить.

Свет погас, но некоторое время Геннадий все равно ничего не видел. Перед глазами стоял большой желтый круг. А сверху, из этого круга, спускался человек. Он казался убийце черным. Ступеньки под ногами человека скрипели. Убийце казалось, что он знает этого человека… во всяком случае, что-то знакомое было в походке… что-то такое, что он определенно уже видел раньше, но вспомнить не мог.

Надвинулось из полумрака лицо… Близко. Очень близко.

— Узнал? — спросил Никита Кудасов убийцу.

Убийца сделал шаг назад. Он узнал. Не мог не узнать. Это лицо он видел сквозь прицел в сентябре 1994-го, на темной улице в желтом свете фонаря…

— Узнал? — снова спросил Кудасов.

— Узнал, — сказал, сглатывая комок, убийца. Он не мог не узнать.

Накануне вечером подполковник РУОП Никита Кудасов позвонил банкиру Николаю Наумову, попросил встречи. Банкир был удивлен, поинтересовался причиной.

— Лучше поговорить при личной встрече, — ответил Кудасов. — И лучше прямо сейчас, не откладывая.

— Понимаете ли, Никита Никитич, у меня весьма плотный рабочий график и менять его… — начал Наумов.

— Вас заказали, — перебил Кудасов. В трубке стало тихо. Всего два слова: вас заказали — и тишина.

— Хорошо, — сказал банкир, — через полчаса буду у вас.

— Нет нужды, Николай Иванович… я в пятидесяти метрах от вашего офиса.

— Отлично, — произнес банкир после некоторой паузы. — Жду.

Через тридцать секунд Кудасов подошел к стальной двери. Никиту Никитича определенно ждали — дверь распахнулась раньше, чем он успел нажать кнопку переговорника. Помощник Наумова встретил подполковника в предбаннике и сразу повел внутрь. К великому удивлению охранника, помощник не спросил об оружии. Такое случалось крайне редко, означало VIP-уровень. …Наумов предложил кофейку… Или чего покрепче?… Или минералочки?… Никита от всего отказался. Никогда раньше он не видел серого кардинала, но кое-что о нем, разумеется, знал. Сейчас Кудасов присматривался к банкиру с интересом. Отметил про себя, что держится Наумов хорошо. Не всякий человек так хорошо держится после того, как ему скажут два слова: вас заказали… Нет, не всякий.

— Признаюсь, Никита Никитич, вы меня заинтриговали.

— Интрига, конечно, есть, — согласился Кудасов.

— И кто же этот интриган? — живо спросил Наумов.

— Пока не знаю. Вот задержим киллера — тогда, возможно, выйдем на заказчика. А вы сами, Николай Иваныч, не знаете, кто же настолько заинтересован в вашей… хм… смерти? Мотивы должны быть достаточно весомы. Шаг-то, согласитесь, неординарный. И, кстати, не дешевый. Кому-то это очень нужно.

Наумов знал, кто заинтересован в его смерти, у кого мотивы достаточно весомы… Собственно говоря, таких людей не так уж и мало. Однако в сложившихся условиях Наумов мог с уверенностью сказать: Антибиотик. Он сказал:

— Понятия не имею. Я, Никита Никитич, занимаюсь легальным бизнесом. В аферы не лезу. Законопослушный, как принято нынче говорить, гражданин. И вдруг заказ какой-то!

— Понимаю, — сказал Кудасов серьезно и сдержанно, но прозвучало это так, как будто подполковник уличил банкира во лжи.

— А что же конкретно вам известно, Никита Никитич? — спросил Наумов.

— Нами установлен человек, который специально прибыл из другого города с целью убить вас, Николай Иваныч. Уже три дня мы проводим оперативные мероприятия и теперь уже точно знаем, с какой позиции будет работать стрелок.

— Почему же вы его не арестуете?

— Мы хотим отследить всю цепочку вплоть до выстрела.

— Простите? — изумленно произнес Наумов.

Кудасов улыбнулся и ответил:

— Ну, разумеется, до самого выстрела дело не дойдет. Не дадим. Но стрелка желательно держать в неведении относительно того, что он уже в капкане, до самого последнего момента… и вы должны нам помочь.

Николай Иванович с сомнением посмотрел на подполковника, встал и прошелся по кабинету.

— Вы сказали, что знаете, с какой позиции будет… э-э… работать снайпер, — сказал Наумов.

— Да, он уже присмотрел точку. Дом напротив входа в офис. Думаю, завтра-послезавтра он себя проявит.

— Вот черт! — произнес Наумов. Кудасов молчал. — Вот старый черт!

Никита Никитич мысленно усмехнулся. Оговорка банкира явно свидетельствовала о том, что Наумов знает, кто заказчик. Знает, но темнит.

— А что же вы от меня хотите? — спросил банкир наконец.

— Помощи, Николай Иваныч.

— Какой именно помощи?

— Мы разработали схему, согласно которой выстрел все-таки прозвучит. Холостой, разумеется… однако для заинтересованных лиц мы объявим вас убитым. Мы понимаем, что это не особенно приятно с моральной точки зрения, но…

— Нет, — перебил Наумов. — Это невозможно, подполковник.

— Почему, Николай Иваныч? — доброжелательно спросил Кудасов.

— Потому что я не желаю играть в эти полицейские штучки. Потому что я не желаю травмировать близких мне людей. Потому, наконец, что моя так называемая смерть вызовет изрядный ажиотаж в деловых и банковских кругах. Это, Никита Никитич, весьма серьезно.

— Но ваша так называемая смерть позволит отследить и реакцию заказчика. Привязать его к делу очень крепко, — возразил Кудасов.

Наумов стоял посреди кабинета, покачивался на носках замшевых туфель, смотрел на подполковника с прищуром.

— Если бы у вас хоть был подозреваемый, — сказал он, — я бы, возможно, и согласился на вашу авантюру.

— Подозреваемый у нас есть, Николай Иваныч.

— Недавно вы говорили, что не знаете заказчика. Я правильно вас понял?

— У нас есть подозреваемый. Это человек вам известный.

— Да? И кто же?

— Извините. Но имя назвать сейчас не могу. Скажу только, что он скрывается в Новгородской области, но мы держим его под контролем. После покушения возьмем.

«Стоп! — щелкнуло в голове Наумова. — Стоп! Антибиотик в Новгородской губернии».

— Это не разговор, Никита Никитич, — сказал банкир.

— Значит, не хотите нам помочь?

— Хочу. Но и вы мне помогите, подполковник.

— Каким образом? — спросил Кудасов, заранее предвидя ответ.

— Обозначьте мне заказчика. Поверьте, я сумею оценить этот шаг по достоинству.

Никита Никитич усмехнулся открыто, спросил:

— И как же вы хотите это оценить?

— Это можно обсудить, — быстро сказал банкир, садясь обратно в кресло. Кудасов улыбнулся и ответил:

— Не стоит. Боюсь, что мы с вами, Николай Иваныч, не поняли друг друга. Очень жаль.

Наумов поскучнел. Милицейский подполковник и банкир поговорили еще минут двадцать, обсуждая взаимодействие службы безопасности Наумова и РУОП в сложившейся ситуации. Затем Кудасов откланялся. Этот раунд он, бесспорно, проиграл. Но он еще не знает, с каким разгромным счетом он проиграл.

После ухода Кудасова Николай Иванович некоторое время молча ходил по кабинету. А потом снял трубку и сделал один телефонный звонок. Позвонил он первому заместителю начальника ГУВД полковнику Тихорецкому.

— Паша, — сказал банкир, — есть серьезное дело. Ты один в кабинете?

— Да, Николай Иваныч, слушаю тебя.

— Твой Директор взял след Антибиотика.

— Да? А откуда это известно?

— Он только что у меня был, Паша. Проболтался, что Палыч осел в Новгородской губернии. И его ищейки там уже. Выпасают старого.

Если бы Наумов мог видеть своего собеседника, он бы удивился: полковник Тихорецкий сделал неприличный жест. Полковник Кудасова знал и считал, что опытнейший оперативник просто так «проболтаться» не может. Но говорить Наумову этого не стал.

— Ага… — сказал он. — А что требуется от меня?

— Требуется, Паша, узнать: где конкретно эта крыса сидит?

— Ты хочешь невозможного, Николай Иваныч.

— Нет, я хочу всего лишь информации. За вознаграждение.

— Это такая информация, которой Кудасов делиться даже с начальником ГУВД не обязан. Это совсекретная информация.

— Паша, нужно.

Какое-то время собеседники молчали. Потом Тихорецкий сказал:

— Ну… попробую прокачать кое-что по своим каналам, но ничего не обещаю. Дело-то серьезное.

— Ты не обещай, ты сделай… сколько же можно в полковниках-то ходить? — произнес Наумов. Тихорецкий понял и ответил бодро:

— Я постараюсь, Николай Иваныч.

— Постарайся, Пал Сергеич, постарайся. А я в долгу не останусь. Но помни — времени совсем нет. Мне вся информация нужна до полуночи. Ты понял?

Тихорецкий выматерился про себя: до полуночи оставалось всего четыре с небольшим часа.

— Понял, — ответил первый заместитель начальника ГУВД.

Спустя два с лишним часа полковник отзвонился и сказал, что кое-что подтвердилось. Кудасов готовит какую-то операцию в Питере, а четверо сотрудников пятнадцатого отдела выехали в командировку в Новгородскую область, в поселок с названием Глызино.

— А подробней, Паша? — спросил обрадованный Наумов.

— Ты что, Николай Иваныч, смеешься? — обиженно отвечал Тихорецкий. Банкир определенно не отдавал себе отчета, как нелегко Павел Сергеевич добыл эту информацию. Возможно, Паша и вовсе не стал бы этого делать. Но он считал, что по указанному адресу Антибиотика наверняка нет, что хитрый Кудасов сознательно подбрасывает ложную информацию. С какой именно целью — непонятно, но нельзя исключить, что он хочет засечь, кто даст наводку Наумову.

Павел Сергеевич рисковал. Не то чтобы очень крупно, но рисковал. Неискушенный в оперработе банкир, видимо, этого не понимает.

— Ну ладно, Сергеич, — сказал Наумов. — Спасибо… Спасибо, и покупай сукнецо для генеральского мундира.

— Не за звания служим, — привычно буркнул Тихорецкий. Потом спохватился: перед Наумовым-то зачем комедию ломать? Спросил: — Когда ждать?

— Враз такие дела не делаются, Паша, — задумчиво сказал серый кардинал. — Но, думаю, ко Дню милиции решим.

«Э-э, — подумал Тихорецкий, — до Дня милиции еще дожить надо». Но вслух этого не сказал.

Спустя еще три часа в глубинку Новгородской области на двух машинах выехали шесть боевиков из «личной гвардии» банкира. Как и сотрудники РУОП, они маскировались под рыбаков.

Ростовского киллера привезли в управление. В машине он молчал. И в управлении тоже молчал. Первый шок от задержания прошел. А знания, полученные по специальности «глубинно-тыловая разведка», остались. Профессия разведчика предусматривает возможность провала… как вести себя в таком случае, он знал. Знал, что в отличие от врага, захватившего чужого разведчика в своем тылу в реальных боевых условиях, руоповцы «полевые методы допроса» применить не могут.

Горенков взял себя в руки и стал прикидывать, что же ему могут инкриминировать и какими доказательствами подкрепить.

Соображал он хорошо и очень быстро понял, что дело — швах. Выстрел в руоповского офицера, скорее всего, останется недоказанным… А вот эпизод с банкиром раскрутят наверняка. Взяли с оружием. Наверняка — следили. Наверняка, Шмуль уже дает показания… Хреново дело!

И все же он решил пока молчать.

В пятнадцатом отделе провели совещание. Главным вопросом стал вопрос об Антибиотике. Брать его с ходу или повременить? Решили, что лучше всего направить к Палычу Шмуля с радостной вестью и звукозаписывающей аппаратурой на теле. Палыч, услышав о ликвидации Наумова, не сдержится и раскроет себя. В принципе, доказательств его вины уже хватало… Но Кудасов помнил, чем окончился арест Антибиотика в 1994 году. Тогда тоже казалось, что Палыч схвачен намертво. Но старый лис выкрутился. Поэтому сейчас Никита Никитич хотел собрать железные факты. Шмуля стали собирать в дорогу. «Рыбачки», которые уже неделю кайфовали на озере, получили команду встретить на следующее утро Никиту Кудасова и Шмуля.

Подполковник хотел лично допросить Антибиотика.

На ночь Антибиотик спустил с цепи собак. Псы были беспородные, но крупные, злые, чужака просто так не подпустят. Палыч посидел на крылечке, поговорил с собаками. Псы как будто понимали, слушали голос человека, склонив головы набок. Потом Палыч посмотрел на небо… Небо хмурилось. Наверно, к дождю.

— Видать, к дождю, — сказал король в изгнании псам. Почесал голую грудь в распахе дешевого спортивного костюма и продолжил «общение»: — Вот говорят про человека худого: собака. Справедливо? Нет, не справедливо. Потому что, если к собаке-то с лаской, — нет вернее существа на земле. А люди? Вот люди-то и есть волки. Сколько ты человеку добра ни делай — продаст, сука, и предаст. Потому что на зависти и подлости замесили тесто сие… Рвут друг друга зубами люто. За кусок жирный. И сколько добра ни делай… Пока ты в силе — хвостом перед тобой крутят. Да верить-то нельзя! Никому и никогда. Вот детей мне Бог не дал. Так и слава Богу за это. Детки-то родителей первые предают… А сколько раз меня предавали? Бессчетно. Те, кого за детей своих считал, кому доверял, в люди хотел вывести… Вот Катька-сучка, например. Спас ее от Гургена… спас. За это она мне уже много лет козни строит. И ведь добилась своего, тварь! Только зря думает, что кончился я. Я еще не кончился. Я еще сам их рвать буду. На куски рвать и раком ставить.

Палыч вдруг ощерил зубы и… зарычал. Псы смотрели на него тревожно, поджимали хвосты, скалились в ответ.

А еще на Палыча смотрели линзы бинокля. Но он этого не знал… Антибиотик рычал, псы скалились, человек, разглядывающий объект в бинокль, изумленно открыл рот.

Старший группы «рыбаков», капитан Сысоев, переговорил с Кудасовым по телефону и сказал:

— Все, мужики, отошла лафа.

— А что? — спросил старший лейтенант Петров.

— Завтра шеф приезжает, нужно встретить с поезда.

— А зачем приезжает? Не сказал?

— Думаю, что будем дедушку брать, — ответил Сысоев. — Отошла, мужики, лафа… не зря Кудасов едет к нам.

— М-да, — сказал Петров, — когда теперь в следующий раз такое задание будет? Сидишь на озере, ловишь рыбку, купаешься… я бы, мужики, этого дедушку до самой осени сторожил. Курорт!

— Ладно, Коля, ныть. И так уже неделю природой наслаждаемся. Давай-ка седлай своего мустанга и дуй в Анциферово. Надо это дело отметить. Завтра, может, уже не придется.

— Есть, — бодро сказал Коля, вскочил и пошел к «четверке». Вскоре он уехал. А когда вернулся через сорок минут, в котелке уже кипела уха.

Оперативники прожили в палатках на берегу озера неделю. Меняясь, по очереди наблюдали за домом Шмуля в бинокль. Никаких значительных (и незначительных тоже) событий не происходило. Контроль за Палычем слабел и из постоянного превратился в периодический… А чего там смотреть-то?

В эту, последнюю, ночь контроля за домом не было вовсе. Опера раскатали литр водки под уху, посидели у костра до начала дождя и разбрелись по палаткам. Петров, чья очередь была в эту ночь дежурить, лег с биноклем на надувной матрас, накрылся плащ-палаткой и вскорости заснул. Под шум дождя спалось хорошо.

А на противоположном берегу озера Белого шестеро мужчин не спали. Они ждали, пока погаснет окно у Палыча и притупится внимание наблюдателя «рыбаков».

В начале третьего ночи два автомобиля с невключенными фарами подъехали к окраине поселка Глызино. Четыре фигуры в камуфляже вышли бесшумно из машин и двинулись под дождем к дому Шмуля.

После ночного ливня на дороге стояли лужи. «Четверка» бойко катила по грунтовке, разбрасывая фонтаны воды. Сысоев вез Кудасова и Шмуля в Глызино… Все выглядело естественно: с утра двое «рыбачков» поехали в Анциферово «за опохмелкой». На станции купили самогону и пива. Аккурат подошел поезд. Никита Никитич и один из «рыбаков» поменялись местами: «рыбак» занял место Кудасова в поезде, а подполковник — место в «четверке». У них были одинаковые куртки, бейсболки и очки. Замены никто не заметил. А Шмуль «набился» в пассажиры. Спросил: не в Глызино ли едете?

— Туда, отец.

— Может, подбросите?

— Падай, старче, довезем.

И вот теперь «четверка» катила по грунтовке, окруженной лесом. В опущенное стекло доносился запах листвы и хвои. Никита Никитич с удовольствием вдыхал чистый утренний воздух, расспрашивал Сысоева. Тот лаконично отвечал: все в норме. Палыч живет тихо, ходит на прогулки, иногда ловит на удочку окушков. С соседями общается мало… В общем — все о'кей. Тишь, гладь и божья благодать.

Кудасов высказался в том духе, что, мол, хорошо, и стал инструктировать Шмуля о порядке пользования портативным магнитофоном. Это был уже третий инструктаж, и Шмулю уже изрядно надоело, но он слушал терпеливо. Вторая часть инструктажа была посвящена построению диалога с Антибиотиком. И это тоже уже дважды «проходили», однако Кудасов здраво полагай, что хуже не будет.

— Главное, — напомнил он, — чтобы из вашего разговора было очевидно, что Виктор Палыч заказывал именно убийство. Именно банкира Наумова. Двусмысленностей и недоговоренностей быть не должно. Все понятно, Илья Васильевич?

— А наши договоренности остаются в силе? — хмуро спросил Шмуль, механически ощупывая диктофон под одеждой.

— Конечно. Ты сработай чисто и тебе зачтется.

Тем временем подъехали к поселку. Здесь Шмуль вышел и пошел к своему дому, а «четверка» руоповцев поехала направо — к озеру.

— Думаете, справится, Никита Никитич? — спросил Сысоев.

— Должен справиться, Костя, — ответил Кудасов. На самом-то деле он совершенно не был в этом уверен. Палыч хитер, осторожен и запросто может Шмуля раскусить. Тогда ситуация осложнится. Но формальный повод для задержания Антибиотика все равно есть — живет-то Палыч с чужими документами.

Через минуту машина остановилась у лагеря «рыбаков».

— Здорово, орлы, — поприветствовал начальник 15-го отдела подчиненных. — Хорошо вы тут обосновались…

Лагерь действительно был обустроен капитально: две палатки, аккуратное, обложенное камнями кострище и даже «столовая» — тент над «столом» из бревен. Лежали на берегу надувные лодки, вялилась под тентом рыба. Один из оперов старательно изучал дом Шмуля в бинокль.

— Пожалуйте к столу, Никита Никитич, — сказал Петров. — У нас каша с тушенкой, чаек-кофеек.

От костра действительно тянуло аппетитно, и поесть Кудасову хотелось. Но все же он ответил отказом:

— Спасибо, Коля. Чуть позже. Сначала хочу посмотреть, как Палыч Шмуля встретит.

— Спит еще Палыч, — отозвался из палатки наблюдатель. — Из дома пока не выходил.

Никита Никитич нырнул в палатку и взял у наблюдателя бинокль. Дом Шмулевича, расположенный метрах в четырехстах от лагеря «рыбаков», приблизился и стал виден во всех подробностях. Кудасов рассмотрел и свежеокрашенный штакетник, аккуратную поленницу за ним. И «уазик» во дворе. И крыльцо. И собачью будку рядом с крыльцом.

Потом он перевел взгляд на дорогу и увидел Шмулевича, неспешно вышагивающего к дому. Шмуль с кислым выражением на лице обходил лужи на дороге. Как на похоронах, подумал Никита. Не провалил бы дело к черту.

Шмуль подошел к дому, взялся рукой за щеколду. И вдруг замер. Даже отсюда, с расстояния в четыреста метров, было понятно, что Шмуль растерян. «Что за черт? — подумал Кудасов. — Что там такое?» После короткого колебания Шмулевич все-таки толкнул калитку и вошел внутрь. Он поставил сумку на крыльцо и двинулся в глубь участка… остановился, присел… и опрометью ринулся обратно. «Да что же там такое? — напряженно думал Кудасов. — Что происходит?» А Шмуль выскочил из калитки и бегом припустил в сторону озера. Кудасов положил бинокль и сказал:

— Подъем, орлы. Похоже, упустили Палыча.

Мертвые псы лежали рядом. Одному пуля разнесла голову, другому прострелили грудь. Зрелище было неприятным. «Но самое интересно, — подумал Никита Никитич, — нас ожидает в доме…» Он ошибся: в доме было пусто. Изрядно натоптано, но пусто. Лежала на полу двустволка, лежали на столе Палычевы очки…

Судя по следам, в доме побывали трое. Сопротивления Палыч не оказал. Его завернули в одеяло и унесли.

— Значит, — спросил Кудасов Сысоева, — все в норме? Тишь, гладь и божья благодать? Окушков, говоришь, Палыч ловит?

— Никита Никитич, — растерянно произнес Сысоев и замолчал.

— Кто вел наблюдение этой ночью?

— Я, — сказал Петров, не глядя на подполковника.

— Как же так, Николай? — спросил Кудасов.

— Не знаю… все тихо было… дождь…

— Дождь, — повторил подполковник механически. — Ну а выстрелы? Неужели выстрелов не слышали?

— Нет, — ответил Петров. Сознаваться, что он спал, не хотелось. — Может, у них оружие с глушителем?

Кудасов уже и сам догадался, что оружие было с глушителем. Иначе Антибиотик проснулся бы и схватился за ружье.

— Ладно, — сказал подполковник, — рапорт напишешь потом. А сейчас гони в Анциферово, в отделение. Оттуда вызови криминалиста… Мы пока поработаем здесь.

Картину происшествия они восстановили довольно быстро и в целом правильно. Дождь, конечно, уничтожил много следов, но не все. Получалось, что некий стрелок (хороший, нужно сказать, стрелок) двумя выстрелами уничтожил двух собак. Гильзы найти не удалось, но пулю калибром девять миллиметров нашли. Вторая осталась в теле собаки… Затем трое перелезли через ограду и подошли к дому. В дом проникли через окно, нейтрализовали каким-то образом Палыча, завернули в одеяло и унесли. Следы ног двух человек, несущих тело, вдавились в почву глубоко. Когда «сверток» с Антибиотиком переносили через забор, оторвали лоскуток с пододеяльника. На руках Палыча несли еще метров сорок, потом погрузили в автомобиль… вот, пожалуй, и все.

Кудасов связался с местной милицией и сообщил о похищении человека. Передал приметы Палыча и двух мужчин на белых «жигулях» неустановленной модели. Приметы мужчин были не ахти какие. Конкурирующая команда «рыбаков» остановилась на противоположном берегу озера, их видели только в бинокль и, разумеется, детально не рассмотрели. Более того — Никита Никитич даже не знал, что автомобилей было два, что люди, которые увезли Палыча, имеют удостоверения офицеров милиции и проверить их машину не удастся.

Никита Никитич связался и с Питером, предложил обеспечить наблюдение за Наумовым. Он предполагал, что Антибиотика похитили по приказу Наумова и увезли для рандеву с банкиром. Если бы старика хотели убить — убили бы на месте. Но этого не произошло… Значит, он еще нужен. Зачем — второй вопрос, но в том, что Палыч еще жив, Кудасов не сомневался.

Палыч был еще жив.

Но смотреть на него было страшно. Голый и измученный, он лежал на том самом одеяле, в котором его привезли. Одеяло пропахло мочой, потому что Антибиотик уже не контролировал организм, мочился под себя. Он не знал, где находится и сколько уже времени прошло с того момента, как его увезли из деревни.

Он помнил только узкий луч фонаря и пистолет, приставленный к голове. Потом — укол в вену… очнулся он уже в этом подвале. Раз в сутки его кормили. Несколько раз несильно избивали. Били расчетливо — так, чтобы не убить и не нанести серьезных травм. Он пытался договориться со своими тюремщиками, предлагал деньги. Ему даже не отвечали. Несколько раз приходил человек, мерил давление, пульс, спрашивал: как вы себя чувствуете? И ему тоже Палыч предлагал деньги. И тоже безрезультатно. …Люк раскрылся, и ударил луч фонаря. После полной темени глазам стало очень больно. Старик заслонился от света рукой.

— Ну и запашок тут у вас, — сказал чей-то голос весело.

— Да, парфюм специфический, — ответил другой.

Палыч сел на одеяле. В подвал спустились два человека с фонарями в руках. Их лиц Антибиотик не видел. Он щурился и закрывался рукой от света, другой рукой натягивал одеяло.

Один из пришедших мужчин опустился на корточки, поставил фонарь на пол.

— Здравствуй, Палыч, — сказал он негромко.

— Кто… вы? — произнес старик. Человек направил фонарь на себя.

— Вы… вы… вы… — произнес старик.

— Я, — ответил Наумов. — А ты думал, меня уже и в живых нет? А, Палыч?

— Николай Иваныч, — сказал Антибиотик и заплакал. Слезы текли по осунувшемуся, покрытому седой щетиной лицу.

Наумов хмыкнул, поднялся и достал из кармана сигареты. Он был полностью удовлетворен начальным результатом. Палыч сломался всего за одну неделю!

Наумов сознательно «выдерживал» пленника… ждал, пока «дозреет». Прошла неделя, и врач, наблюдающий Палыча, сообщил: старик полностью деморализован.

— Быстро он спекся, — сказал тогда Наумов. — Я-то думал, что старик покрепче.

— Возможно, так оно и есть, — ответил врач. — Но я его немножко подтолкнул.

— Как это?

— Я включил в его меню трифтазин. В небольших, разумеется, дозах. С учетом возраста и состояния организма.

— А это что за зверь такой?

— Трифтазин подавляет волю, Николай Иваныч.

— Вот оно что, — протянул Наумов. — Тогда все понятно.

И вот теперь он стоял над голым дрожащим телом. Совсем недавно этот плачущий старик был почти всемогущ. Во всяком случае, он запросто ворочал огромными деньгами, по его приказу уничтожались люди. В том числе и Николай Наумов мог стать жертвой этого тихого старичка.

По лицу Антибиотика текли слезы, губы что-то шептали, но что именно, Наумов не мог разобрать. Он стоял над раздавленным врагом, курил сигарету и… не ощущал себя победителем. Было только чувство брезгливости и презрения к костлявому мешку с трифтазином.

Николай Иваныч стряхнул пепел на старика. Антибиотик вздрогнул и сжался в комок.

Наумов резко развернулся и пошел к лестнице, вслед за ним, подхватив фонарь, заспешил представитель самой гуманной в мире профессии. Люк захлопнулся, оставив Палыча в бетонном мешке, на обоссанном одеяле.

А над подвалом находилась комната. Большая и почти пустая. Наумов подошел к окну. За окном шумел лес. Эта дачка фактически принадлежала Николаю Ивановичу, но оформлена была на одного из сотрудников банка.

— Завтра я пришлю Василия Максимыча, — сказал Наумов, — он начнет с дедом работать. Вы оба по мере надобности будете помогать.

— Слушаюсь, Николай Иваныч, — сказал охранник. Врач кивнул.

— И создайте ему какие-то условия… что ли. Купите ему «Хванчкары» и Библию дайте… Он все с Библией последнее время не расставался. А то не по-человечески как-то.

— Понял, Николай Иваныч, — ответил охранник удивленно.

Не сказав больше ни слова, Наумов вышел.

А с Антибиотиком на следующий день начали «работать». Ему вводили скополамин. Под действием наркотика Палыч ощущал чувство свободы, парения в воздухе. Он был благодушен, общителен и абсолютно откровенен. Результатом его откровенности стали несколько кассет с рассказом о тайниках с деньгами, бриллиантами и золотым песком. Он оказался богат. О, как богат он оказался! Наумов, признаться, и не ожидал такого размаха. Только золотого песка в дрянном гараже на окраине города выкопали почти сто девяносто килограммов.

Перечислять все, что изъяли у Палыча, мы не будем. Скучно это. Скажем только, что много. Очень много. «Скополаминовая терапия» продолжалась три дня. На самом-то деле Антибиотик уже в первый день отдал все, что у него было. Но Наумов настоял на том, чтобы провести контрольные сеансы: а не забыл ли чего старик?… После третьего сеанса стало ясно: все! Палыч выдоен до конца. Безмятежное парение Антибиотика прекратилось. Ему сделали последний укол. На этот раз ему ввели два миллилитра вместо обычной дозы «ноль-четыре». Ввели быстро. Это привело к резкому падению артериального давления и остановке дыхания.

На рассвете тело, завернутое в одеяло, привезли на берег лесного озера. Было очень тихо, легкий туман лежал над неподвижной водой. Сверток погрузили в лодку. На весла сел охранник, а представитель самой гуманной профессии привязал к ногам трупа мешок с камнями. От берега отошли всего метров на пятьдесят. Охранник померил глубину веслом, сказал: сойдет… Перевалили тело через борт… плеск… волнишка мелкая на черной воде да пузырьки воздуха.

Так закончилась жизнь криминального короля Санкт-Петербурга. Доктор и охранник помянули его «Хванчкарой», а Библию бросили в печку.

За помощь Василию Максимовичу была им обещана хорошая премия. Они ее и получили: по пуле в затылок каждый.

Лето… Лето 96-го года, когда в безумии необъяснимом страна умудрилась избрать Ельцина. Когда все решала ложь, расфасованная в коробки из-под ксерокса, а телевизоры вопили: «А ну, Борис, Борис! А ну давай борись!» Помните то дурное лето?

Ельцин выиграл страну. А в Санкт-Петербурге Демократ N 2 проиграл. Невзирая на бешеную раскрутку, на бешеные деньги — ОБДЕЛАЛСЯ. Жиденько этак обделался, во втором туре, с разницей в несколько тысяч голосов… Предвыборные плакаты с холеным мурлом Демократа еще пачкали город, еще не прошли президентские выборы, а рать питерских чиновников и бизнесменов вовсю щелкала костяшками счетов, то есть калькуляторов. Подсчитывали. Кто убытки, кто вероятные барыши.

В городе переменилась власть официальная, в городе переменилась власть и бандитская. Второе событие для Николая Наумова не меняло ничего, но вот первое… Первое меняло многое. В мэрской администрации у Николая Ивановича голуби были прикормлены — с руки клевали. С переменой власти в чиновничьем мире неизбежны перетряски, рокировки, увольнения и назначения. Но и это не беда. Прикормил одних — прикормишь и других. Чиновничье племя по одному лекалу скроено… Пиджаки, конечно, носят разные: кто однобортный, кто двубортный… галстуки, опять же, разного цвета. Но условные рефлексы! Рефлексы — как у собаки Павлова. Слюна течет. Хвост ходит туда-сюда маятником, в глазах — преданность. В душонке — предательство. Впрочем, последнее обстоятельство к собаке Павлова не относится… не будем очернять собачку.

В общем, за чиновников Наумов не беспокоился. Одному из них он и позвонил. Прямо на мобильный, минуя секретаршу.

— Здравствуй, Миша, — сказал Николай Иванович приветливо. — Что-то ты меня забыл. Не звонишь, не навещаешь.

— Николай Иваныч? Рад вас слышать, Николай Иваныч, — сказал в ответ Миша. Радости в голосе, правда, не было. — Что не звоню? Да замотался с этими выборами вконец…

— Уж неделя, как выборы закончились, Миша. Я все жду твоего звоночка, жду… а ты молчишь, как рыба об лед. Так мой водитель выражается.

— Как рыба об лед? — кисло переспросил бывший вице-мэр Миша и с натугой хохотнул. — С юмором у вас водитель…

— С юмором парень, — согласился Наумов. — Но и вы тоже ребята — шутники. Миша сказал:

— Кхе.

— Как вопросы решать будем, Миша?

— Какие, Николай Иванович, вы имеете в виду вопросы?

Наумов выдержал паузу, спросил:

— А ты не догадываешься?

— Замотался последнее время, голова ни хрена не варит.

— Напомню. Денежки-то брал под мэра, Мишаня? С обязательствами рассчитаться. Помнишь?

Миша молчал. Молчал и Наумов. В какой-то момент молчание стало тягостным, избыточным, как давление пара в котле с заклинившим аварийным клапаном. Наконец Миша не выдержал, сказал:

— Ну вы же понимаете, Николай Иваныч, как получилось-то…

— Отлично понимаю, Миша.

— Но мы решим вопрос.

— Отлично. Когда привезешь?

— Кхе… что?

— Да деньги, Миша, деньги. Что же еще?

— Э-э… это не реально, Николай Иваныч.

— А как же — я не понял — ты вопрос собираешься решать?

— Ну, мы, безусловно, что-нибудь придумаем. Должность за мной сохранилась, Николай Иваныч. Приказ еще не подписан, но я уже знаю, что мне будет предложена должность вице-губернатора.

— Я тебя, Миша, поздравлю искренне.

— Спасибо, Николай Иваныч, — сказал «вице» с заметным облегчением. Голос Наумова действительно звучал вполне доброжелательно. Но следующая фраза опять его насторожила.

— Значит, насчет порта, Миша, наши договоренности сохранились?

— Насчет порта?

— Ага, именно — насчет порта, Миша.

— Насчет порта — нет… нет, не получится… может быть, позже?

— Э-э, нет, Миша. Так дела не делают, родной.

— Николай Иваныч!

— Не делают. Ну-ка, вспомни. Ты пришел ко мне на понтах, заявил, что победа Толяну гарантирована еще в первом туре. Так?

— Николай Иваныч!

— Так, — с напором продолжил банкир. — Ты попросил денег на избирательную кампанию. Так?

— Николай Иваныч!

— Так. И обещал за это отдать мне порт на четыре года. Так? — Бывший вице-мэр и будущий вице-губернатор больше уже не пытался влезть со своим «Николай Иваныч». — А теперь ты говоришь: нет. И я — заметь! — с тобой не спорю. Нет так нет, хрен с ним, с портом. Но деньги отдай, Миша.

Снова повисла тишина. Первым на сей раз заговорил Наумов:

— Ну так что, Миша?

— Это не ко мне вопрос, Николай Иваныч. Это к самому.

— Э-э, дружок. За деньгами приходил ты! Ты и верни.

— Но я же брал не для себя!

— А это уже не мой вопрос, куда ты их дел.

— Позвоните Анатолию Александровичу.

— Зачем же я буду ему звонить? Он у меня денег не брал. А ты брал, да еще и украл часть!… Нехорошо это, Миша, некрасиво.

— Николай Иваныч!

— Украл. Может, потому твой Толян и пролетел, что вы себе от пирога отрезали изрядно. А? Вы же были стопроцентно уверены в победе. Вот и решили отщипнуть себе… кто проверит? Деньги-то идут черным налом. Вот и отщипнули. Вот и результат… Так что, Миша, для начала украденное верни.

— Да вы понимаете, Николай Иваныч, что вы говорите?

— О-о Миша! Вот я-то, друг мой ситный, очень хорошо понимаю. Это вашему придурковатому Толяну можно впарить что угодно. А я воробей стреляный, мне мозги пудрить не надо. А деньги отдашь. Срок — месяц.

Наумов бросил трубку на аппарат. Он был раздражен до края. Ну, прижмет он этого хитрого «вице»… ну, получит назад бабки. Но порт упущен! А порт — это такой бездонный колодец, откуда можно черпать, черпать и черпать. Петр прорубил окно в Европу, а непрофессиональная команда мэра закрыла его. По крайней мере, для Наумова… Из-за мелкой корысти шайки мелких воришек Николай Иванович потерял десятки или сотни миллионов долларов.

Наумов перекинул настольный календарь на месяц вперед и сделал пометку: «Позвонить Мише М.». Он был почти уверен, что вице-мэр (вице-губернатор) расплатится до назначенного срока и звонить не придется. Он ошибся.

«В круговороте событий мы почти забыли Обнорского. Мы потеряли его из виду!» — может сказать читатель.

И будет не прав. Мы не упускаем из виду ни одного из наших героев. Мы точно знаем, что Шмулевича поместили в СИЗО, а подполковник Кудасов написал подробное письмо на имя прокурора города. В письме Никита Никитич обстоятельно описал роль Шмуля в деле, подчеркнул его активное сотрудничество с РУОП по задержанию ростовского киллера… В будущем это Шмулевичу здорово поможет. Хотя возвращения на зону избежать не удастся.

Ростовчанина, во избежание «сюрпризов», определят в изолятор ФСБ. Он тоже начнет давать показания, благодаря чему в Ростове раскрутят дело о целой организации, работающей на заказных… Но это другая история.

Мы знаем и о судьбе Лены Ратниковой. И полковника Семенова, и многих других. Мы знаем даже, в каком месте на огороде Шмулевича закопали трупы убитых собак. Мы съездили на озеро, где покоится под черной водой тело Антибиотика. Мы не скажем никому, где оно — это озеро. Не скажем, как оно называется… Однажды мы съездили туда и выпили по глотку «Хванчкары» на берегу. А остальное вино вылили в воду. Кроваво-красное пятно долго не расходилось, лежало в черной воде страшное, как сама память о Палыче… Нам нисколько не жалко эту старую сволочь. Мы приехали попрощаться.

А вот о судьбе Кати Гончаровой-Даллет нам ничего не известно. Правда. Катя растворилась в маленькой, но густонаселенной Европе без следа… Встретимся мы еще раз или нет? Бог знает….Но что же все-таки Андрей Обнорский? Андрей работал. Взахлеб, взапой. Так, как умеют работать только по-настоящему увлеченные люди, когда важен не только результат, но и сам процесс. Работа шла легко, и книга двигалась невероятными темпами. Ларс, получив в Стокгольме очередную «портянку» с факса, звонил и, посмеиваясь, спрашивал: а не нанял ли Андрей бригаду помощников?

Обнорский отвечал: нет, пока работаю один. Но чувствую, что одному уже туго. Пора создавать агентство журналистов-расследователей. Ларс, конечно, шутил. А Андрей — нет. Мысль о создании коллектива единомышленников засела в голове давно. Неформальным образом такой коллектив даже был создан внутри редакции городской «молодежки», но по разным (и объективным, и субъективным) причинам он распался… Вечная ему память!

Теперь, чувствовал Обнорский, время настало. Время выдвигало новые жесткие условия, в которых даже самому увлеченному и талантливому одиночке делать нечего. Криминальный мир организовался, структурировался, интегрировался во многие властные структуры. Исследовать его нужно было тоже организованно.

Тот весьма не малый архив, который собрал Андрей еще до посадки, уже явно не соответствовал новой реальности. Требовалось переходить к компьютерным методам и базам данных. Та же самая компьютеризация, кстати, породила новые виды преступлений. Да и количество старых, традиционных выросло неимоверно. Свободная Россия уверенно шагала по Пути Реформ. Одним из первых заметных результатов «реформаторства» стала криминализация общества.

Лето заматерело и понеслось галопом в облаке тополиного пуха. В пьяноватом качании потоков раскаленного воздуха над крышами. С грозами, политическими скандалами и мелкими сенсациями.

Обнорский работал как лошадь. Он писал книгу, времени не оставалось вовсе. Свистопляска с выборами Президента прошла мимо него. На выборы он не ходил, да и вообще почти их не заметил.

Однажды вечером, когда Андрей с удовлетворением закончил очередную главу и закрыл папку с рукописью, зазвонил телефон. Звонок был явно международный, и Андрей решил, что звонит Ларс. По вечерам они общались часто и подолгу.

Андрей снял трубку и услышал голос Зверева.

— Здорово, журналист, — бодро произнес БС.

— Сашка! — закричал Обнорский. — Ты откуда?

— Из Тагила, конечно.

— Ну чудила из Тагила! Рассказывай, как живешь.

— Да вот твоей морды бородатой не вижу — вроде и ничего, жить можно.

— Спасибо на добром слове, — отозвался Андрей, улыбаясь. — Я без тебя, завхоз, тоже не зачах.

— Ага… так, значит. Ну, встречай послезавтра. Чтобы жизнь малиной не казалась.

— То есть как — встречай? Кого — встречай?

— В отпуск лечу, Андрюха, в отпуск. На десять суток, — сказал Сашка и засмеялся. — Расписание знаешь?

— Знаю, — растерянно сказал Андрей.

— Ну так послезавтра — в Пулкове. Будь здоров.

— Понял, — сказал Обнорский, — жду.

В трубке зазвучали гудки отбоя.