"Дело о дуэли на рассвете" - читать интересную книгу автора (Константинов Андрей)ДЕЛО О МАРСИАНСКОЙ ТИГРИЦЕЗима никак не хотела заканчиваться. Всю вторую половину марта Питер прижимало морозом. Днем температура поднималась иногда до нуля, но ночью прихватывало крепко. Хотелось тепла, но его все не было. Когда я объявил нашему высококвалифицированному юристу Лукошкиной, что мы летим на Урал проводить занятия с местными журналюгами, она всплеснула руками и заявила: — Господи! Здесь замерзаем, а ты еще на Урал удумал. Там же, наверное, самая настоящая зима… бр-р. — Не бойся, Аня, я тебя согрею, — ответил я. — Размечтался, — юридически корректно ответила Лукошкина. В пятницу, тридцатого марта, мы вылетели в Екатеринбург. Летели вчетвером: Повзло, Соболин, Аня и я. Участие Соболина в семинаре не планировалось, но дня за три Володя сам ко мне подошел, помялся и говорит: — Возьми, шеф, меня на Урал. — С чего бы это вдруг? — спросил я. Володя опять помялся немного, откинул рукой волосы своей «артистической» прически и ответил: — Встряхнуться надо. Совсем я что-то закис, старуха загрызла и это… творческий кризис у меня. — Творческий? — Творческий, — подтвердил Соболин. — Глубокий. Творческий, да еще и глубокий — это, конечно, аргумент. Я решил проявить мужскую солидарность и дать Володе возможность встряхнуться. И взял. Знал бы, во что это выльется — ни за что! Короче, мы прилетели в Екатеринбург, а там нас уже встречал местный организатор семинара Евгений Танненбаум. Он приехал на шикарном микроавтобусе «мазда», и мы покатили в районный городок N-ск. Ехать до N-ска предстояло около восьмидесяти километров, а потом еще двадцать до базы отдыха райкома ВЛКСМ. ВЛКСМ, конечно, давно уже нет, но база осталась. Кстати, ее и прихватизировали бывшие комсомольские вожаки. Теперь там оттягиваются новые русские: бандюганы и коммерсанты… то есть те же самые «комсомольцы». Это нам Танненбаум по дороге рассказал. Евгений Кириллович («для друзей — просто Женя») был главным редактором «Вестника N-ска». Он производил впечатление жизнерадостного оптимиста, был лыс, как бильярдный шар, и говорил без умолку… В комфортабельном автобусе, по хорошей дороге, с музыкой и несмолкающим Женей Танненбаумом до N-ска доехали быстро. Смеркалось, синел снег, испятнанный заячьими следами, молчаливые стояли деревья. Красиво — безумно. Весной девяносто шестого я уже проезжал по этому шоссе, но тогда красоты не замечал. Мы миновали N-ск — маленький, уютно лежащий в сугробах городок, дальше поехали по укатанной грунтовке. Сумерки загустели, снег в свете фар искрился, вдоль дороги стояли мощные ели… Трепал языком Женя. Мне хотелось дать ему «в башню», так, чтобы его «заклинило». Но не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями. — Моя фамилия, — сказал Танненбаум, — в переводе с немецкого означает ель. — Ельцин, значит? спросил Соболин. — О! Борис Николаевич! Великий реформатор! Великий. Я перед ним преклоняюсь, — ответил Женя и продекламировал: — О Tannenbaum! О Tannenbaum! Wie grun sind deine Blatter. Сам же и перевел: — О ель! Как зелены твои листья… то есть, конечно, иголки. Прекрасное, могучее дерево. Я, знаете ли, испытываю с ним некое родство. Чувствую его дремучую языческую лохматость. — У вас не только родство, — сказала, разглядывая лысую танненбаумановскую голову, Аня, — у вас и внешнее сходство несомненное. — Могучее дерево, могучее, — согласился Женя. — Устремленное ввысь. Я подмигнул Лукошкиной и показал ей большой палец. — Да, — продолжал Женя, — устремленное ввысь, как… э-э… — Фаллос, — сказал я. Жизнерадостно заржали Повзло и Соболин. «Фи!» — скривилась Лукошкина. — Как фа?… — изумленно спросил Танненбаум. — Странно… я хотел сказать: как ракета. — И я тоже. Фаллос. Так штатники называют свою новую ракету-носитель. На Венеру полетит. Фаллос — он всегда на Венеру. — А-а, — уважительно произнес Женя, — я не знал… Фаллос. Бывшая комсомольская база отдыха находилась на большой поляне посреди соснового леса. Посредине стояло двухэтажное строение в форме буквы "Т", поодаль были разбросаны отдельные домики, стилизованные под швейцарские шале. Светились окна, на стоянке сбились в стаю несколько автомобилей разной национальности и цены: от моей любимой отечественной «Нивы» до навороченной «тойоты-лэндкрузер». — Уже собирается народ, — сказал, кивнув на машины, Танненбаум. — Коллеги-журналисты… акулы, так сказать, пера. Мы тут, конечно, не столица… провинция. Но есть очень острые перья. Очень острые. Как… э-э… Я уже собрался подсказать Танненбауму, на что похожи острые журналистские перья, но Лукошкина сделала мне страшную морду. — …как шпаги, — закончил свою мысль Женя. Он — определенно — любил глубокие, небанальные метафоры. Острые, как… фаллос. Нас с почетом разместили в шале. Однако наши коттеджи только снаружи были загранично-буржуазными. А вот внутри они отражали ностальгию нынешних хозяев по своей комсомольской молодости. В прихожей меня встретил плакат: «Привет участникам комсомольско-молодежного слета!» В гостиной количество ностальгической атрибутики было вообще безмерным — на стенах висели шелковые и бархатные вымпелы: «Ударник X пятилетки», «Победитель соцсоревнования», «Лучшая комсомольско-молодежная бригада». На телевизоре «Панасоник» стоял небольшой бюст поэта Маяковского, а на журнальном столике лежали номера журнала «Молодой коммунист». На прикроватной тумбе в спальне — томик речей Леонида Ильича Брежнева. Даже с трогательной закладкой… Да, с юморком бывшие комсомольцы оказались. Но в целом номер был весьма комфортабельный, в холодильнике даже напитки нашлись. В ассортименте от «Столичной» до «Мартеля». Я только успел осмотреться, разложить вещи и выкурить сигарету, как пришел Танненбаум и объявил, что пора на ужин. И что все местные коллеги горят от нетерпения, ожидая встречи со мной… Вот ведь дурак этот Женя, а слова сказал хорошие. Правильные сказал слова. Ну, насчет встречи со мной. Я подмигнул бронзовому Маяковскому и, накинув на плечи куртку, пошел за Танненбаумом. На улице было чертовски хорошо… И подумалось, что лучше бы не ходить ни на какой ужин, а пойти к Лукошкиной в ее шале, выпить чуть-чуть «Мартеля» и… — Вот мы и пришли, — сказал Женя Танненбаум. — Ну, вы попали, — сказал Женя Танненбаум… Нет, это он потом сказал. А тогда он сказал: — Вот мы и пришли. В зале на стенах светились бра в виде канделябров, а на столах колыхались огоньки живых свечей. Акулы пера стояли парами, тройками или стайками. Когда мы вошли, к нам обернулись. Танненбаум громко и торжественно объявил: — Коллеги! Прошу любить и жаловать — Андрей Серегин. Звезда, так сказать, криминальной журналистики. Мне захотелось дать Жене в морду. Вполне, кстати, нормальное желание. Но все-таки в морду я ему не дал, а только буркнул зло: аплодисментов, мол, не слышу. И Танненбаум, огорчившись безмерно, тут же и откликнулся: — Поприветствуем нашего гостя аплодисментами! И я до конца прочувствовал танненбаумовскую «дремучую языческую лохматость»… Раздались аплодисменты. Я посмотрел в ту сторону, откуда они прозвучали, и увидел Аню Лукошкину. «Ну, Анька, — подумал я, — вот вернемся в Питер, я тебе все припом…» Но до конца недодумал: Лукошкина была чудо как хороша. В очень простом, длинном, черном платье, с ниткой жемчуга на груди. Потом начался ужин. Знакомство. Тосты. Упражнения в остроумии и красноречии. Больше всех, конечно, старался наш друг Ельц… тьфу! — Танненбаум. Это меня раздражало. Но еще больше раздражало то, что этот лысый пень все вился вокруг моего юриста. Я подозвал Колю Повзло и дал ему поручение. — Легко, — сказал Коля. — Нокаутом в третьем раунде. — Легко? — переспросил я. — Вы же в разных весовых категориях, Коля… Он килограммов на тридцать-сорок больше тебя весит. — Ты, Обнорский, дилетант, — очень солидно сказал Коля. — Я же с депутатами ЗакСа и чиновниками из Смольного пью. Этот аргумент показался мне убедительным. И, забегая вперед, скажу, что Коля с поставленной задачей справился. Геройски, нисколько не щадя себя. Ужин потихоньку приобретал все более непринужденный характер. Господа журналисты вели себя раскованно. Начались танцы… стал затеваться поход в сауну смешанным коллективом. («Разнополым», — сказал Юрий Львович, немолодой главный редактор газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Любознательный Повзло спросил у него: «А какой у вас тираж, коллега?» — «Шесть тысяч, коллега». — «Помилуйте, в N-ске все население — тридцать тысяч, — возразил Повзло. — Как же вам удается реализовать шесть тысяч?» — «Люди, — возразил Юрий Львович, — очень интересуются светской, знаете ли, жизнью…» Ошеломленный Коля сильно зауважал Юрия Львовича.) Вечер вошел в ту стадию, когда уже царит всеобщий и всеохватный восторг, алкогольное парение души у одних и страстный поиск амуров у других… Так ведь весна! Взгляд Володи Соболина упал — ах, весна! — на некое создание женского полу с грудью и попкой. Взгляд Володи упал в глубочайшее декольте… да там и остался. Володя оставил Повзло с Танненбаумом и как самонаводящаяся ракета пошел на цель… Весна. Весна! Неслышный гимн любви волнует кровь. Бушуют гормоны. Повзло старательно выполнял мое поручение и «язычески-лохматый» бильярдный шар Танненбаума уже склонялся к Коле на плечо. Звучала музыка, перекрывая ее, из сауны летел женский визг. Визг был голым. — Обнорский, — сказала, подходя ко мне, Аня. — Обнорский, пригласи меня танцевать. Я пригласил, и мы пошли танцевать. Как же это я раньше не обращал внимания, какие у нее глаза? Беда, а не глаза! Музыка кончилась, но мы так и стояли посреди зала. — Аня, — сказал я. — Что? — Анька, пойдем ко мне, — шепнул я. — Нет, — сказала она. — Почему? — спросил я. — Потому что мы с тобой мало знакомы, — ответила она. — Мы! С тобой! — изумился я. — Да мы с тобой вместе работаем уже сколько лет. — И это повод для того, чтобы идти к тебе? — Конечно, — уверенно сказал я. — Пойдем. У нас будет свидание. — Свидание — это прежде всего романтика, — юридически точно сформулировала Лукошкина. — Романтики будет столько, сколько у тебя никогда не было. Пойдем ко мне. — Хорошо, — наконец сдалась Аня. — Встретимся через полтора часа у второго коттеджа. В тот вечер и произошла первая кража. Но до утра никто об этом не знал. Я пошел в свое шале привести себя в порядок, прилег на кровать и представил, как все у нас будет… Вж-ж-жи-икк «молнии» по спине платья, шелест ткани, скользящей по телу. Ломкий, призрачный свет луны в небе и бронзовый взгляд бюста В. В. Маяковского с телевизора… За окном серебрился снег и долетали иногда голоса коллег журналистов. Семинар! …В свое шале я вернулся — совершенно замерзший — только в пятом часу утра. Или, если хотите, ночи. Два часа я прождал Лукошкину у второго коттеджа, но она не пришла. Несколько раз я порывался пойти в ее домик и устроить скандал, но каждый раз останавливал себя. Я заставил себя уйти с места назначенного, но почему-то несостоявшегося свидания, только когда понял, что еще десять минут — и с обморожением всех конечностей меня доставят в местную больницу, где какой-нибудь энский лекарь радостно приступит к ампутации… Злой — нет, даже не злой, а совершенно обескураженный поведением Лукошкиной я дошел до своего коттеджа и удивленно обнаружил, что в моей комсомольско-молодежной обители горел свет и был слышен голос. «Аня!» — подумал я и тихонько вошел. Дверь из прихожей в гостиную была приоткрыта. Сквозь щель я разглядел Володю Соболина. Соболин расхаживал по ковру и что-то бормотал себе под нос… Интересно! — И что же вы здесь делаете, господин репортер? — входя, спросил я строго. Володя медленно обернулся, посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Губы его шевелились. — Соболин! Ау! Очнись. — А, Андрей! Ты не можешь себе представить, что это за женщина, — сказал Соболин. — Марсианка… Марсианка! — Лукошкина? — со злостью спросил я. — Какая Лукошкина? — не понял Соболин. Я успокоился, поняв, что соболинская марсианка — это какая-то другая особь женского пола. — Ты что здесь делаешь, Вова? — спросил я уже спокойно. — Тигрица! — сказал Вова. Я сел в кресло, вытянул ноги и посмотрел на бронзового Маяковского. Владимир Владимирович скорбно опустил глаза. — Так тигрица или марсианка? — продолжал я допрос Соболина. — Марсианская тигрица, — ответил он. — А может, тигровая марсианка? — Нет, нет… Марсианская тигрица. Именно так! Да! Так! М— да, подумал я, худо дело-то… я громко щелкнул пальцами, и Вова, кажется, пришел в себя. На меня посмотрел слегка изумленно. — Ну так что случилось-то, господин Соболин? И как ты, друг мой, оказался здесь? — У тебя, Андрей, дверь была открыта. — Возможно, что и открыта. Забыл. А ты— то что здесь делаешь? — Да я вот… Виктория. О, она тигрица! — Ага, — сказал я, — понял. Виктория — эта та, у которой бюст из декольте выпрыгивает? — Она… она! Ты очень точный дал образ, Андрей. — Так ты ее трахнул? — Нет. — Фу, Соболин… Как это низко! Женщина хочет любви, а ты… — Она меня трахнула, — победно сказал Вова. — Тигрица! — Ну, это в корне меняет дело, — согласился я и повернулся к Маяковскому. Владимир Владимирович кивнул. — А ко мне-то ты чего приперся среди ночи? — Повзло пьяный храпит — невозможно… Нас же вдвоем поселили. Это только ты, Анька, Танненбаум и Виктория отдельные коттеджи занимаете. А мы — рядовые бойцы — живем парами. Так Повзло — сволочь! — храпит… работать невозможно. — Ну, иди тогда к своей тигрице. — Не могу… Она меня после пяти выставила. Я посмотрел на часы — было всего-то половина пятого. — Еще нет пяти, — сказал я. — Что ты несешь? — После пяти раз, — ответил Вова, скромно потупив глаза. Я зааплодировал, Маяковский за отсутствием рук просто кивнул. Но одобрительно. Утром было солнце и… скандал. Выяснилось, что у одной из дам пропал парик. Дама была расстроена, едва сдерживала слезы и говорила, что парик куплен ею в Лондоне, дорогущий — стоит черт те сколько валютных фунтов: «Это какая же сучка его спи…ла? А еще интеллигентные люди!» Страдающий тяжелым похмельем господин Танненбаум обошел коллег, расспрашивая: не видел ли кто английского парика? Никто ничего не видел… А еще интеллигентные люди! Перед завтраком ко мне подошел сияющий светский хроникер Юрий Львович и, подмигивая, рассказал, что, мол, не только пропажи случаются, но и находки. — Что же за находки? — поинтересовался я механически, без интереса. — Вот! — торжественно сказал Юрий Львович и вытащил из кармана пиджака ажурный кружевной комочек. — Вот, извольте… хе-хе… в бильярдной нашел. Кто— то из дам… хе-хе… забыл… на бильярде. — Бывает, — пожал я плечами и хотел отойти, но Юрий Львович схватил меня за пуговицу и продолжал: — Разврат. Скандал. Аморалка. Горячий, знаете ли, материал для моего издания… хе-хе… — Вы что же, — удивился я, — собираетесь об этом написать? — Есь-тесь-ств… А про парик Галька врет, врет. Она его на «секонде» нарыла за полтаху… Говно — хе-хе, — а не английский. В зал вошли Лукошкина и Повзло. Я все еще не мог решить, как вести себя с Аней — устроить скандал или просто мило поинтересоваться, где она была этой ночью? Юрий Львович продолжал бубнить: — Я ее, прошмандовку старую, знаю — она с начальником милиции еб…ась — хехе! О, я ее знаю. Он был мне крайне неприятен. Я извинился и поскорее ушел от «светского хроникера». Поздоровались мы с Лукошкиной весьма сдержанно. Наконец я решился: — Аня, я тебя ждал… — Я тоже, — сказала Лукошкина. — Но тебя там не было. Я прождала тебя десять минут и пошла спать. А где был ты? — Я — я два с лишним часа стоял на морозе… — С цветами? — в глазах Лукошкиной мелькнули искорки. — Откуда я тебе цветы возьму ночью в этой глухомани. — Какое же свидание без цветов? — Два часа… на морозе… — бессвязно — что это со мной? — продолжал я. — И где ты стоял? — У второго коттеджа. Два часа. Холодно. Замерз. — Места свиданий и встреч надо записывать, — назидательно сообщила Лукошкина. — Я, например, всегда записываю, где и с кем встречаюсь, и поэтому со мной таких историй не бывает. Я же тебе сказала — у двенадцатого коттеджа. — По-моему, у второго? — неуверенно сказал я. — У двенадцатого, — твердо заявила Лукошкина. Осознав, что выяснить истину о неудачном ночном свидании мне вряд ли дано, я переключился на Колю Повзло, который присутствовал при нашем диалоге, но по его внешнему виду было понятно, что он вряд ли что-нибудь понял. — Как самочувствие, камикадзе? — Да я, — ответил Коля, — в ЗакСе бухаю… с депутатами! Закалка! Тренировка… как огурчик, шеф. В общем, приврал Коля, — от него уже пахло свеженьким. Днем мы читали лекции по расследовательскому ремеслу. Слушали нас на удивление внимательно, задавали много вопросов. Изрядную активность проявляли Юрий Львович и его супруга — смазливая бабенка лет на пятнадцать моложе мужа. Вопросы они задавали специфические — все про проведение тайной фотосъемки и видеозаписи… Каждому свое. Потом был трехчасовой перерыв на обед. Я собрался сходить в гости к Ане Лукошкиной, но ворвался Соболин и начал рассказывать, какая Виктория изумительная, тонкая и страстная. А отец у нее — генерал-майор, но, конечно, не в этом дело… — А в чем? — перебил я с досадой. — Она — необыкновенная женщина, Андрей. Ты не понимаешь. Я хочу посвятить ей стихи… или романс… или крутой шлягер. — Посвяти ей поэму, — посоветовал я. — Поэму? — ошеломленно спросил Володя. — Поэму, поэму… Шел бы ты лучше к ней, Володя. К тигрице. — Да ее нет, ушла куда-то… Ты думаешь — поэму? Насилу я от Володи освободился и долго смотрел ему вслед. Соболин медленно брел по широкой, расчищенной от снега дорожке и что-то бормотал в диктофон… Совсем крыша поехала у мужика. Я пошел к Лукошкиной. По пути я представил, как задерну шторы, чтобы до нас не добрался похотливый взгляд Юрия Львовича — сторонника скрытого фотографирования. Как сквозь золотистые занавески будет пробиваться солнечный свет, и в этом свете тело Анны будет… Дойдя до домика, где обитала Лукошкина, я постучал. — Заходите, открыто! — раздался ее голос. Я зашел. Аня сидела на кровати и изучала какие-то бумаги. Я присел рядом. Взял ее за плечи, потянул к себе… — Ты мне мешаешь, Андрей! — произнесла Лукошкина, не отрываясь от документов. — Извини, но я страшно занята. Надо все это, — показала она на огромную пачку бумаги, — прочитать за час и сообщить в Питер клиенту, что я обо всем этом думаю. — Мы же на отдыхе, Аня! — Во-первых, мы не на отдыхе, а на семинаре. Во-вторых, у меня кроме Агентства, как тебе известно, есть клиенты, которые нуждаются в моей помощи. Юридической. И я не могу их подвести. — Хорошо, — согласился я. — А вечером? Вечером ты будешь свободна? — Вечером — буду. — И мы увидимся? — Увидимся. — Где? — спросил я. — Здесь? — Нет, не здесь. — Значит, у меня. — И не у тебя. — На мороз больше не пойду, — максимально жестко заявил я. — Давай, — задумалась Аня, — давай встретимся в сауне. Там тепло. — А сауна в этой комсомольской зоне одна? — спросил я недоверчиво. — Одна-одна. Значит, в сауне, в одиннадцать. Нет, лучше в одиннадцать тридцать. А то я не успею все свои дела доделать. В обед случилась еще одна кража. После обеда читал лекцию Соболин. Блеснул. Превзошел самого себя. Обращался он, правда, только к Виктории. Приводя примеры из практики, изрядно… э-э… ошибался в оценках своей роли и дважды почему-то упомянул планету Марс и тигров. Но очень даже ничего выступил. Вдохновенно. О краже стало известно только ближе к вечеру. Мы с Лукошкиной сидели в малом зале, я наблюдал, как Танненбаум разжигает камин… Аня продолжала читать свои бумажки и что-то отмечать в блокноте. Вечерело, на соснах за окном золотилась кора в лучах садящегося солнца. Я думал о том, как вечером — в одиннадцать часов тридцать минут по местному времени — я возьму Аню за руку, и мы… Но тут влетел Соболин. — Андрей! — горячо сказал он. — Андрей, послушай. Он сказал это и встал «в позу драматического актера». «Поэма, — догадался я. — Поперла поэма, и сейчас придется ее слушать». Камин затрещал, языки пламени лизнули поленья, отсветы упали на Володино лицо — отрешенное и трагическое. Настал миг откровения, большого искусства… Танненбаум смотрел на Соболина, открыв рот. Володя отвел правую руку в сторону и завыл: Лукошкина оторвалась от своих документов и прыснула, Володя осекся. Да, художника может обидеть каждый! — Что? — спросил Володя. — Что вы сказали, Анна Яковлевна? — Я?… Я ничего. — А мне показалось, что вы сказали. Извольте… — Я, Владимир Альбертович, ничего не сказала, я только подумала, что ваш… э-э… текст не совсем оригинален. — Как? — воскликнул Володя. — Вы хотите сказать?… — Нет, нет, Владимир Альбертович. Боже упаси. Просто мне вспомнился один текст с очень созвучным началом, — успокаивающе сказала Лукошкина. — Автор? — со сталью в голосе произнес Володя. Дрова в камине уже разгорелись, и свет от них падал на трагическое Володино лицо — Гамлет, да и только. — Лоханкин, — сказала Аня. — Васисуалий Лоханкин. — Как? — Своей супруге… Кстати, если вы помните, ее зовут Варвара, и она имела два существенных достоинства: большую белую грудь и службу… Так вот, обращаясь к Варваре, Лоханкин говорил так: «Волчица ты! Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня…» И так далее. Мне показалось, что есть некоторое сходство. Разумеется, случайное… — Так, — сказал Володя. — Так… Он сделал шаг к камину, легко отодвинул рукой стокилограммового Танненбаума. — Закройте рот, Танненбаум, — саркастически, горько сказал не понятый современниками поэт. Танненбаум послушно закрыл рот. Володя вытащил из заднего кармана джинсов несколько листочков бумаги и бросил их в огонь. Они сразу же вспыхнули и сгорели. Володя был по-своему прекрасен в этот момент. Черные лохмотья сгоревшей поэмы поднялись на языках пламени и исчезли в жерле каминной трубы… Володя вышел вон. Его шаги отдавались эхом в марсианских лабиринтах декольте. Трещали дрова в камине. Трагический поэт вышел вон, мы трое сидели и молчали… Ах, Аня! Юрист убил поэта… Тут в комнату возбужденно влетел Юрий Львович. Влетел и ухватил Танненбаума за пуговицу… До чего же любит за пуговицу хватать! — Караул, — сказал светский хроникер. — Что? — сказал Танненбаум. — Караул, господин Танненбаум. Кругом — ворье! — Как? — Так! Бинокль спи… украли. Мы с Анной переглянулись: вторая пропажа — это уже случайностью не назовешь. Это уже интересно. После того как хроникер слегка успокоился, мы смогли совместными усилиями расспросить его. Выяснилось, что у Юрия Львовича был взят с собой бинокль (хороший, полевой, корейский, шестикратный). Так вот, этот бинокль пропал. Мы расспросили Юрия Львовича: а точно ли был бинокль? Может быть, Юрий Львович забыл его дома? — Нет, не забыл. И не далее как в обед достал его из саквояжа. Держал его вот этими самыми собственными своими руками. — А может быть, обратно в саквояж положили? Или жена ваша куда убрала? — Нет, не положили. И жена ничего не трогала. А бинокль украден какой-то сукой. И футляр украден. Осталась только замшевая салфеточка для протирания оптики…А еще интеллигентные люди! Ворье! У Галины Павловны — английский парик! Ему цены нет! Ворье! Какие меры вы собираетесь предпринять, гражданин Танненбаум? Танненбаум громко икнул и быстро вышел. Покачивая головой, Юрий Львович опустился в кресло. — А зачем вы взяли с собой бинокль? — приветливо спросила Анька. — То есть как — зачем? — удивился Юрий Львович. — Здесь же семинар! — Вот именно. Я спрашиваю: зачем на семинаре бинокль? — Э-э, коллеги… А вы знаете, как переводится с латыни слово «семинар»? Мы с Лукошкиной не знали, о чем и сообщили Юрию Львовичу. — То-то, — ответил он удовлетворенно. — Слово семинар на латыни означает — рассадник!… А вы что себе думали? И Юрий Львович торжественно поднял указательный палец. — А что еще украли? — спросил я. — Еще? Да, кажется, ничего. — Вы уверены? — Э-э… нужно проверить. Юрий Львович ушел. А я задумался. Я задумался, но ничего путного в голову не приходило. Ничего путного в голову не приходило. Аня сказала: — Плюнь, Андрей… Пусть сами разбираются, кто тут у них такой шустрый. А нам еще денек отмучиться, да и домой. Она все правильно сказала: ну что в самом деле голову ломать?… Парик… бинокль… Какое мне дело? Отбарабаним завтра лекции, попрощаемся с коллегами, а послезавтра утром господин Танненбаум отвезет нас в аэропорт. — Пошли танцевать, — предложил я Ане. — Нет, я еще не все сделала. Пойду к себе — поработаю, тут слишком шумно стало. Я проводил Анну до ее коттеджа. Напоследок еще раз уточнил место нашей встречи. Сауна? Сауна! Когда я вернулся, тусовка была в самом разгаре. Господа журналисты активно оттягивались. Коля Повзло пил с Юрием Львовичем. Как только Юрий Львович увидел меня — сразу вскочил. Сейчас будет пуговицу крутить, понял я и оказался прав. Он вцепился в пуговицу моего пиджака и сказал, тараща глаза: — Нам нужно поговорить, Андрей Викторович. — Может быть, завтра? — спросил я, пытаясь освободить пуговицу. — Нет, немедля, — сказал Юрий Львович и решительно пуговицу дернул. Она оторвалась. Юрий Львович недоуменно на нее посмотрел и протянул мне: — Возьмите. Это ваша. — Спасибо, — сказал я. Юрий Львович был уже изрядно нетрезв, глаза у него блестели, залысины сделались цвета кумача. — Нам нужно поговорить тет-а-тет. — Я слушаю вас, Юрий Львович. Хроникер ухватил меня за локоть и потащил. Я грустно посмотрел на Аньку, она подмигнула. — Я знаю, кто совершает кражи, — громким шепотом заявил Юрий Львович. — Это интересно, — сказал я, а про себя подумал: «Дурдом…» — Я подозреваю господина Танненбаума. — Да? И почему же вы его подозреваете? — Сволочь! Дурдом. Нужно будет сказать Повзло, чтобы больше не пил с этим скандалистом-хроникером. — Сволочь законченная и на руку нечист. Еще при коммуняках попадался на растрате. Да и сейчас, знаете ли… — Что — сейчас? — Барабанит. И в ментовку, и в ЧК. О, я его знаю. Я пожал плечами, а Юрий Львович взялся за вторую пуговицу… Нет, это слишком! Я резко отодвинулся, спас пуговицу. — Скажите, Юрий Львович, — спросил я, — зачем вы мне все это рассказываете? — Как — зачем? Нужно разоблачить Танненбаума. — Разоблачайте на здоровье. В милицию, кстати, сообщили о кражах? — В милицию?! Вы смеетесь? — Нет, нисколько. Хроникер снова нацелился на пуговицу, но я предусмотрительно накрыл ее ладонью, а ему протянул другую, уже оторванную. — Что? — спросил он. — Что это? — Пуговица, — ответил я. — Если уж вам непременно нужно что-то крутить — крутите эту. Я вам ее дарю. — Спасибо… В милицию, говорите вы? Мафия, голубчик! Все повязаны. Круговая порука! Вы видели, на чем ездит эта проститутка Виктория? На джипе, Андрей Викторович! — А при чем здесь Виктория? — Ее папочка — начальник милиции N-ска. На какие шиши начальник милиции подарил доченьке «лэндкрузер»? — Папа Виктории — начальник милиции? — изумился я. — Генерал-майор? — Майор. Без генерала. Сволочь. Дочь — проститутка. Мафия. — Ладно, — сказал я. — Хорошо. Хорошо, я все понял. Но от меня-то вы чего хотите, Юрий Львович? — Вы же криминалист, дела раскрывали. Пойдемте — разоблачим этого Танненбаума. Припрем его к стенке, заставим вернуть украденный бинокль! «Ну, это уж слишком, — подумал я. — Это уже просто бред какой-то. Может, сплавить Юрия Львовича в надежные руки Коли Повзло?» Я оглянулся. Коли нигде не было. — Вот что, Юрий Львович, я вам скажу. Как я понял, никаких фактов, свидетельствующих о возможной причастности господина Танненбаума к кражам, у вас нет. Так? — Есть! воскликнул хроникер. — Еще и как есть! — Какие же? — Во время обеда я видел его возле своей двери. Что-то он вынюхивал. — Ну, знаете ли… несерьезно. — Вы отказываетесь мне помочь? — Разумеется, — ответил я, подводя черту под нашим разговором. — Зря, Серегин, — бросил мне в спину Юрий Львович. — Вы в этой истории самое заинтересованное лицо. Вы еще пожалеете. — …Вы в этой истории самое заинтересованное лицо. Пожалеете. Я остановился. Я обернулся к хроникеру и… взял его за пуговицу. Он мне уже изрядно осточертел, но его последние слова… — Что вы имеете в виду, Юрий Львович? — строго спросил я. — Что имею, то и введу… хе-хе… — Прекратите. Что вы имели в виду, когда сказали, что я самое заинтересованное лицо? — Пуговицу отпустите. — Не отпущу. Колитесь, Юрий Львович, что хотели сказать. За базар, как говорится, надо отвечать. — Замашки у вас, однако… Неинтеллигентно, Андрей Викторович. — Ну не всем же светской хроникой заниматься… Колитесь. Юрий Львович повертел головой по сторонам и злорадно сказал: — В кражах-то вас подозревают. — Меня? — Ну, не вас лично, а вообще — вас, питерских. Вашу банду. Сказать, что я был удивлен — не сказать ничего. Я даже пуговицу из рук выпустил. — Вас, вас, Серегин. Вместе с вашей шайкой… хе-хе… — Но почему? Объясните почему? — Потому, что вы приезжие. Все остальные — свои. Мы не первый раз сабантуйчики-междусобойчики проводим. И никогда ничего не пропадало. Все друг друга знаем. Все всегда достойно, интеллигентно. Бонтонно… А вы из северной столицы приехали и — нате, пожалуйста! — кражи. Кроме того, Танненбаум раскопал, что вы срок мотали. Каково? Вот и пошли среди наших разговоры. Танненбаум же их и подогревает. — Понятно, — сказал я. — А где сам господин Танненбаум? — Черт его знает. Наверное, у себя, в своем барском коттедже. Оторвался, сволочь такая, от коллектива. Жирует. В окнах шале, которое занимал Женя Танненбаум, горел свет. Едва слышно доносилась музыка. «В гости» к организатору нашего семинара мы пошли втроем: я, Повзло и Юрий Львович. Хроникера я брать не хотел, но избавиться от него не представилось возможным. Я был разгневан и шел к Танненбауму объясниться… А Юрий Львович шел его «разоблачить». Ну— ну… Я постучал в дверь. В вечерней тишине звук разносился далеко. Казалось, он достигает луны… Я снова постучал. Послышались шаги и затем голос Танненбаума: — Кто? — Откройте, Евгений Кириллович, — агрессивно рявкнул Юрий Львович. — Общественность. — Обще… Какая еще общественность? Я сплю. Я устал. Все — утром. — Врете, не спите. Откройте прессе. — Да что вам нужно? Я… не одет. — Глупости какие говорите, — пролаял Юрий Львович. Слова вырывались вместе с облачками пара. — Женщин тут нет. Я понял, что препираться через дверь можно долго, и решил вмешаться: — Евгений Кириллович, есть серьезный разговор. Извольте нас впустить. — Это вы, Серегин? — Я. И не только я. Со мной мои коллеги. Откройте, нам нужно поговорить. — А зачем с вами эта старая сволочь? — Это кто, извините, старая сволочь? — взвился Юрий Львович. — Спокойно, — сказал я. — Так вы собираетесь нам открывать? — Открою, — после паузы ответил Танненбаум. — Подождите минутку, я хотя бы оденусь. Я вас не ожидал. Я нездоров. Мы стояли на крыльце. Настроение было довольно-таки поганым… А каким же оно должно быть в такой ситуации? Юрий Львович вдруг быстренько соскочил с крыльца и убежал за угол дома. Я подумал, что ему приспичило помочиться, и ошибся. Секунд через тридцать возбужденный хроникер вернулся и зашептал: — Он! Точно он! Я в щель между шторами подсмотрел: что-то он в стенном шкафу подшустрил… поди — улики прятал. Перепуганный — сам с собой говорит. Щас узнаем, щас правда-то вся вылезет. Я молчал, смотрел в сторону. Было очень противно. Снова раздались шаги, распахнулась дверь, и лысый шар танненбаумовской головы блеснул в проеме. — Прошу вас, коллеги… Не ждал, не ждал. Первым вперед рванулась «старая сволочь». Поравнявшись с Танненбаумом, Юрий Львович остановился, пристально посмотрел ему в глаза и сказал: — Хе-хе, дружище… Видим, что не ждали. Один за другим мы вошли в гостиную. Все здесь было так же, как в моем шале: «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым». Вымпелы, почетные грамоты, бюст Гагарина на телевизоре… — Чем обязан, господа? — спросил Танненбаум. — Я, признаться, нездоров и намеревался лечь спать… — У нас есть к вам, Евгений Кириллович, несколько вопросов, — сказал я. — Если я смогу на них ответить… — Сможете, дорогой, сможете, — штопором ввинтился между мной и Повзло Юрий Львович. — Придется ответить-то… хе-хе. Сказав так, хроникер облокотился на дверцу стенного шкафа и побарабанил по нему пальцами. Танненбаум смотрел на него странными, напряженными глазами. Я бы сказал даже: со страхом… А Юрий Львович смотрел торжествующе. — Однако извольте все-таки объясниться, — неуверенно сказал Танненбаум, обращаясь ко мне. Но я ответить не успел. — Что в шкафу прячешь, сволочь бритая? — рявкнул Юрий Львович. — Я? В шкафу? Прячу? — Ты! В шкафу! Прячешь! Краденое! Парик! И бинокль! Неожиданно Евгений Кириллович захохотал и хлопнул себя по ляжкам. Он хохотал, а мы оторопело смотрели на него. Я, признаюсь, ничего не понимал и ощущал себя дураком. Или — напротив — нормальным, но в стране дураков… Еще неизвестно, что хуже. — Открой, — сказал, отсмеявшись, Танненбаум. — Открой и посмотри. Видит Бог, я этого не хотел, но… судьба! — Судьба… хе-хе. Тебя посодют, а ты не воруй! — произнес Юрий Львович и торжественно распахнул створки стенного шкафа. А дальше было как у классика — «немая сцена». Я, во всяком случае, точно онемел на некоторое время… В шкафу стояла и улыбалась неестественной улыбкой супруга Юрия Львовича. Из одежды на ней были одни колготки. — Здрасьте, — сказала супруга несколько застенчиво. Что было дальше — трудно описать. Давясь от хохота, держась друг за друга, я и Повзло вывалились в прихожую. Вслед нам летели голоса: — Сука! Потаскуха! Блядь вокзальная! — Руки! Руки убери, импотент… мерзавец… рогоносец… — Тварь! Развратная сука. — Извращенец! Импотент! Цирюльник! Затем мимо нас с криком и визгом пронеслись супруги. Впереди — голая Маргарита, за ней — одетый Юрий Львович. В лунном свете бег голой женщины по снегу отдавал чем-то колдовским… или, как сказал бы Танненбаум, — «дремучей языческой лохматостью». Разбираться с Евгением Кирилловичем сил у меня уже не было. Я увел Повзло к себе с целью держать военный совет. Однако же сразу приступить к обсуждению ситуации мы не смогли. Нас все еще душил смех. Достаточно было произнести: «Ты! В шкафу! Прячешь! Краденое!» — и мы начинали хохотать. У нас уже болели щеки от смеха, но приступ не проходил. В конце концов явился Соболин с диктофоном. Он посмотрел на нас и сказал застенчиво: — Здрасьте. Нас опять пробил хохот. Бедный Володя ничего не мог понять. Он растерянно смотрел на нас и молчал. Наконец мы успокоились, и я объявил своим сотрудникам пренеприятнейшее известие: нас подозревают в кражах. — Слышал уже, — буркнул Соболин. — От кого? — спросил я. — Виктория рассказала, что, мол, ходят такие слухи… Да и этого мало — они уже друг друга подозревают. Я на это ответил: — То, что они подозревают друг друга, — это, как говорится, их внутреннее дело. Меня волнует, что тень подозрения упала на нас и на Агентство. Предлагаю, господа инвестигейторы, мобилизоваться и попробовать вычислить супостата. Около часа мы сидели и обсуждали ситуацию, прикидывали «оперативные мероприятия». Вообще-то было очевидно, что дело тухлое. На семинаре собрались двадцать семь человек, плюс шесть человек обслуги. Всего, таким образом, тридцать три. Если откинуть нашу четверку да еще двоих пострадавших, все равно остается довольно большой список и минимум времени. — Я думаю, — сказал Повзло, — что краж больше не будет. Если, конечно, преступник не клептоман. Я тоже так подумал. Забегая вперед, скажу: мы оба ошиблись — утром стало известно об очередной краже. После совещания мы вышли на свежий воздух. И дивную увидели картину: в салон стареньких «Жигулей» грузили багаж Юрий Львович и Маргарита. Поскольку путь наш к главному корпусу все равно лежал мимо стоянки, мы подошли. — Уже уезжаете, Юрий Львович? — участливо-огорченно спросил Коля акулу скандально-светской хроники. — Дела, голубчик… Срочные дела. Щека у Юрия Львовича была расцарапана. У Маргариты под глазом проступал сквозь слой косметики синяк. Супруги сели в автомобиль, рыкнул двигатель… уехали. А мы пошли проводить «оперативно-розыскные мероприятия» среди коллег-журналистов. В этот вечер мы так ничего и не надыбали. Коля Повзло изрядно принял на халяву, Володя убежал к своей марсианской тигрице, а я пообщался с буфетчицей, поваром и сторожем. Ничего интересного не узнал. В одиннадцать пятнадцать я пошел в сауну, разделся, завернулся в простыню и стал ждать. Было тепло. Лукошкиной все не было. Я заснул… Проснулся я утром оттого, что стал замерзать. Долго не мог понять, что я делаю в простыне на деревянной полке. Потом вспомнил: сауна, свидание, Лукошкина. «Обманула!» — понял я. Оделся и пошел в свой коттедж. Там меня уже ждал Соболин. Мрачный, бледный, нервный… М-да, не на пользу Володе наша поездка, не на пользу. Я предложил ему кофейку и за кофе провел профилактическую беседу об отношениях с женщинами. Впустую, Володя слушал невнимательно, а в заключение сказал: — О бабах ты, конечно, правильно говоришь, шеф. Вот только она не баба. — А кто же она? — удивился я. — Тигрица. Сказав так, он ушел и забыл от расстройства свой диктофон. Я машинально нажал кнопку «воспроизведение». Из черной коробочки потек Володин голос. Текст определенно был положен на классическую «битловскую» мелодию. Володя пел светло, трагически, задумчиво: Я осознал вдруг, что делаю совершенно неприличное дело, вторгаюсь туда, куда вторгаться постороннему нельзя. Я поспешно выключил диктофон, положил его в карман и пошел на завтрак. Однако не дошел. В главном корпусе, возле лестницы, ведущей на второй этаж, меня встретил Евгений Кириллович Танненбаум. Выглядел Женя несколько взволнованным, из-за его плеча выглядывала молоденькая журналистка из районной газеты. Кажется, ее имя — Света. — Доброе утро, — сказал я. — Похоже, что доброе, — быстро произнес Танненбаум и, нагнувшись ко мне, добавил: — Похоже, мы обнаружили вора. — Да ну? — Ну да! Светлана (кивок на журналистку) видела, как Татьяна прячет ее платье в свой шкаф… "Господи, — подумал я, — опять шкаф? Какой еще шкаф? Разве мало одного «сюрприза» в шкафу?" — Какой еще шкаф? — спросил я, и Танненбаум, поняв, о чем я подумал, усмехнулся. Света затараторила и рассказала, что она с Валей живет в номере семь… счастливый номер, правда?., а напротив, в номере восемь, живет Татьяна. Она одна живет. Сегодня утром, буквально пять минут назад, Света заглянула к Тане, чтобы попросить утюг. И вдруг увидела, что Таня поспешно прячет в шкаф ее, Светино, платье… понимаете? — Понимаю, — сказал я. — А вы, Светлана, не ошиблись? — Ну что вы! Тут ошибиться невозможно. Платье — эксклюзив, сшито в единственном экземпляре, в мастерской Козлевича. — Это наш местный, екатеринбургский Юдашкин, — сказал Танненбаум. — Талант, талант! Гений. Его работами Запад восхищен. Какие письма он получает от ведущих кутюрье мира! Какие приглашения! Но — патриот! Патри-о-от. Никуда не едет, работает для своих!… Пойдемте? — Куда? — спросил я. — Как же… к подозреваемой Татьяне. Найдем платье — решится вопрос. Отпадут ненужные сомнения. — А если не найдем? — Найдем! ~ горячо сказала Света. — Обязательно найдем. Ей деть-то платье некуда: дверь Валя караулит. Если только в окно выбросить, но ведь все равно платье далеко не улетит… верно? Я пожал плечами, подумал: «Опять шкаф», — и мы пошли наверх. Напротив двери восьмого номера стояла Валя — караулила. Вид у нее был решительный, чувствовалось, что она готова задержать воровку драгоценного, уникального платья любой ценой. Я был настроен скептически. «Скорее всего, — думал я, — показалось платьишко-то Свете в условиях всеобщей подозрительности…» Танненбаум постучал в дверь с латунной цифрой восемь, и дверь сразу распахнулась. Я стоял последним, участвовать в этом фарсе мне не хотелось… Дверь распахнулась, и в проеме показалась Татьяна — миловидная блондинка лет тридцати. На лице у нее была улыбка, которая, впрочем, сразу же и пропала. Еще бы! Лица Танненбаума и двух журналисток из седьмого номера не предвещали ничего хорошего. — Татьяна, — строго, как комиссар продотряда кулаку, сказал Женя. — Нужно объясниться. — Объясниться? — Да. Скажите, Татьяна… э-э… Марковна, есть ли в вашем номере не принадлежащие вам предметы? — строго спросил Танненбаум. — Не принадлежащие мне? Полно! Перечислить? — Да уж, будьте так любезны. Татьяна Марковна ухмыльнулась. Толковая, видно, тетка и сразу просекла, что к чему. И теперь издевалась. — Буду так любезна, Евгений Кириллович. В этой комнате мне не принадлежит диван, кровать, телевизор, стол и стулья, ваза… с цветами вместе, шторы, люстра, торшер, шкаф… — Стоп! — сказал Танненбаум зло. — Давайте-ка на шкафу и остановимся. — Ага, — ответила Татьяна, глядя с прищуром, — на шкафу? Мы с вами? Или все вместе? — Вопрос серьезный, Татьяна Марковна. Дело, собственно, в том, что есть основания… есть, видите ли, серьезные основания… — Ну что же вы, господин Танненбаум? Наберитесь решимости. Вы же мужчина… Про что вы хотите спросить? Про бинокль? Про парик? Танненбаум кашлянул в кулак. Я подумал, что он испытывает неловкость, вспоминая, как мы воровались к нему накануне вечером. — Про платье, милочка, — сказала, выдвигаясь вперед, Светлана. — Про мое платье, которое ты прячешь в этом самом шкафу. Пришла очередь удивляться Татьяне Марковне. — Про платье? — спросила она удивленно. — Про платье. Когда я зашла за утюжком, ты как раз поспешно прятала его в шкаф. — Я действительно вешала платье в шкаф. Поспешно? Не думаю, чтобы я куда-то спешила… Зачем мне спешить, если я убираю в шкаф свое платье? — Твое платье? Твое?! — Мое, милочка, мое… не твое же. — Может, посмотрим в конце концов на это самое платье? — вмешался я. — И все станет ясно. — Действительно, — сказал Танненбаум. Татьяна Марковна кивнула, распахнула створку и извлекла платье на плечиках. Я в моде ни фига не разбираюсь, для меня что Парфенова, что Юдашкин… но платье производило впечатление. Я даже подумал, что Анька была бы в нем изумительно хороша. Впрочем, она в любом платье хороша. Да и без платья, наверное, тоже. — Оно! — закричала Светлана. — Оно! Мой эксклюзив от Козлевича. И так искренне она это прокричала, что я понял: это так и есть! Платье нашлось. Значит, нашелся и парик, и бинокль… Странно, никогда бы не подумал, что эта улыбчивая и обаятельная Татьяна Марковна способна на воровство. Тем более — у своих коллег. Впрочем — какая разница: у своих или нет? Кража все равно останется кражей. — И ты можешь доказать, что это твой эксклюзив? — спокойно спросила воровка. Ее спокойствие ошеломляло. — Еще бы! — победно ответила Светлана. — Минутку. Она вышла из номера. Мы — оставшиеся — испытывали неловкость… Через минуту вернулась Светлана, в руке она несла лист бумаги. На вид очень солидный, свернутый в трубку. — Вот! Извольте! Прочитайте, пожалуйста, вслух, Евгений Кириллыч. Танненбаум взял лист в руки, развернул, прочитал вслух: — Ателье авторской модели Эмилия Козлевича… настоящим подтверждаю, что платье «Каролина-изумруд» выполнено мною… по собственным эскизам… в единственном экземпляре… для Светланы Петрученко… дата. Подпись. Печать. — Вот тварь! — сказала Татьяна. — Сама ты тварь! — быстро отозвалась Светлана. — Не кипятись, девочка. Я не про тебя, а про Козлевича. — Не смейте. Не смейте так про Эмилия Вольфовича. Он — художник, — звенящим голосом сказала Светлана. — Он — гений! — Тварь он, деточка, а не художник. У меня ведь тоже есть такая же бумажка: «в единственном экземпляре». — И вы можете ее нам показать? — спросил Танненбаум. — Сейчас не могу. Я ее дома оставила. — Конечно, — сказала саркастически Светлана, — дома. На рояле, где бумажник Бендера. — Дома, — спокойно подтвердила Татьяна. — Но даже без всяких бумажек с подписью и печатью легко убедиться, что это мое платье. «Нет, — подумал я, — голова у тетки все-таки пришита как надо, соображает». — Как это понимать? — спросил Танненбаум. — Буквально, Женечка, — вздохнула Татьяна. — Пусть Светик примерит мое платьишко-то. Можно прямо поверх свитера. Все посмотрели на Светлану — на Татьяну — на платье. И все стало ясно. Нелепость ситуации стала очевидной. Танненбаум кашлянул. Валентина сказала: «Ой! Как же так?!» А Светлана опрометью выскочила из номера. Сквозь открытую дверь я увидел, как она извлекла из своего шкафа… «Каролину-изумруд», выполненную «в единственном экземпляре». Танненбаум густо покраснел. Татьяна Марковна закурила и сказала Светлане то ли насмешливо, то ли участливо: — Если у тебя, Светик, лифчик пропадет — приходи ко мне, дам взаймы. Подложим ватки — будет в самый раз. Я пошел по коридору в сторону лестницы. Остановился, прикуривая. Ко мне подошел Евгений Кириллович. — Андрей Викторович, — сказал Танненбаум. — Талант ваш Козлевич, господин Танненбаум, гений! А главное — патриот. Никуда не уезжает, работает для своих… вот повезло-то. — Да, неувязочка. — Я вам, Евгений Кириллыч, скажу по секрету: я сам собирался в Екатеринбурге посетить Эмилия Вольфовича Козлевича. — Зачем? — удивленно спросил Танненбаум. — Пуговицу мне пришить нужно. У меня — видите? — всего одна. Но теперь не пойду к Козлевичу. — Не пойдете? — Не пойду. Где же он найдет мне две одинаковые пуговицы, раз у него все «в единственном экземпляре»? Нет, не пойду к Козлевичу. Из— за истории с «эксклюзивными» платьями я опоздал на завтрак. «Ну и хрен с ним!» -подумал я. И решительно направился к домику Лукошкиной. Надо было разобраться, что за чертовщина у нас с ней такая получается. Аню я встретил уже в дверях. — Почему ты не пришел? — огорошила она меня вопросом. — Куда? — не понял я. — На свидание. С цветами. — Да где я здесь цветы возьму? — в очередной раз возмутился я. Потом понял, что какой-то дурацкий разговор у нас с Лукошкиной получается. — Да при чем здесь цветы! Я тебя ждал, как договорились, а ты меня за нос водишь. — И я ждала. — Где? — я постарался вложить в вопрос максимальное ехидство. — В бане, то есть — в сауне. — Когда? — В одиннадцать тридцать, как договорились. Погрелась полчаса в гордом одиночестве и ушла. — Не может быть, — запротестовал я. — Я был там и в половине двенадцатого, и в половине первого. И даже в семь утра. — Я умолчал, что в это время я находился в сауне в бессознательном, то есть сонном, состоянии. Да и какое это имело значение! — Хорошо, — сказала Аня. — Давай сверим часы. Может, у тебя какие-нибудь проблемы с определением времени. С гениями это бывает. По поводу особенностей гениев я с ней спорить не стал, но руку с часами протянул. — Все понятно, — весело сказала Лукошкина. — Ты опять ошибся. Ты пришел на свидание в 11.30 по местному времени, а я там была в 11.30 по московскому. Я не стал ничего говорить нашему высококвалифицированному юристу. Просто повернулся и пошел. Настроение было похабное. Тем более что очередная — третья по счету — кража, несмотря на прогнозы, произошла. У Виктории украли сумочку. Там были деньги, документы, косметичка. Украли прямо из шале, в тот момент, когда Виктория была у себя. Не слышала ничего только потому, что принимала душ. — А дверь? — спросил Володя тигрицу. — Дверь наружную ты оставила открытой? — Я как-то не подумала. Я забыла, Вовик. — О Господи! Вика, нельзя быть такой беспечной! Ведь тебя же могли даже изнасиловать. — Ах! — ответила Виктория. — Конечно, могли бы… ах! Володя Соболин стал крутой, как Уокер, и каменный, как Брюс Ли. — Найти вора — дело чести. Теперь я отсюда никуда не уеду, пока не найду, — сказал он. Лукошкина, на которую я старался не смотреть и вообще всячески демонстрировал ей свою холодность, округлила глаза и невинным голосом произнесла: — Хорошо, хоть не изнасиловали. Вика этого бы не перенесла. Володя взвел курки обоих «смит-вессонов» и вышел. В нем была неотвратимость мстителя… ой-ей-ей! А настроение все равно было похабным. День сверкал, с крыш барабанила капель… и — весна. Весна! Но настроение — дрянь. Лекции до обеда мы отчитали кое-как. Плохо отчитали. Да и у слушателей настроение было никакое. В воздухе витала бацилла недоверия… Я и сам все время ловил себя на том, что, вглядываясь в лица, спрашиваю: кто? Кто из этих славных на вид людей — вор? Ответа не было. Из собравшихся на базе комсомолии тридцати трех человек с уверенностью можно было исключить шесть человек обслуги. Я выяснил, что все они работают давно, за место держатся и вообще никаких эксцессов ранее не случалось. Можно исключить нас четверых. Можно исключить троих пострадавших. Да еще, пожалуй, Танненбаума, Свету и Светину подружку Валю… Я присмотрелся к ним во время недоразумения с «Каролиной» — они явно не способны украсть. Ну и, разумеется, можно исключить уехавших супругов. Всего, таким образом, вне подозрений оказалось восемнадцать человек. Впрочем, неверно — семнадцать: Юрия Львовича я включил в список дважды. Как пострадавшего и как уехавшего. Итак, круг подозреваемых сократился вдвое. С этим списком работать уже реально. Я был уверен, что вора вычислить можно, но для этого нужно время. А вот его-то почти не осталось. Менее чем через сутки нам предстояло уезжать. «Да и черт с ним, — решил я зло. — Детей мне с воришкой не крестить. Мы улетим, а вы тут сами решайте свои проблемы». Так я размышлял, слушая, как Повзло читает лекцию. Это было до обеда. А в обед приехал мотоциклист… В обед приехал мотоциклист из N-ска. И привез пачку экземпляров газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Экстренный выпуск. Главный редактор Бодрящий Ю. Л. Тираж — 200 экземпляров. Газета представляла собой обычный лист бумаги формата А4, отпечатанный с обеих сторон на ксероксе. Бумага выглядела слегка грязноватой из-за некачественного ксерокопирования и совершенно грязной из-за содержания. Статья в «Скандалах» называлась «Рассадник разврата, пьянства и воровства в бывшем комсомольском борделе». Она мигом разошлась по рукам и вызвала интерес больший, чем наши сегодняшние лекции. Пересказывать содержание не буду. Скажу только, что нам были посвящены три абзаца с подзаголовком «Бригада из бандитского Петербурга». Там упоминалось о моей судимости. О том, что на бильярдном столе «наш корреспондент» нашел дамские трусики и «…известно, что господин Обнорский-Серегин очень любит играть на бильярде. Интересно, в какие игры он играет?» Были еще и слова о том, что Повзло «пьет водку, как извозчик». У Лукошкиной — «глаза проститутки с Невского», а Володя Соболин — «фигляр из провинциального ТЮЗа». И, разумеется, намеки о нашей причастности к кражам. В обед я собрал наш маленький коллектив в своем шале. Каждый пришел с экземпляром «Скандалов». Настроение было паршивое. Только Аня улыбалась. А Соболин энергично ходил из угла в угол, курил, ронял пепел на палас. Что-то бормотал. Разобрать можно было только отдельные слова: из ТЮЗа… фигляр… едва не изнасиловали… светская жизнь! — Да я Гамлета, — сказал вдруг Володя громко, вскидывая голову, и тише добавил: — Мог бы сыграть. — Володя! Мы работать собрались, а не рефлексировать, — заметил я и изложил свои соображения о «круге подозреваемых». Все согласились со мной, что вычислить супостата в принципе можно, но — времени мало. Значит, необходимо еще больше сократить список. — А как? — спросил Володя. — Просто, — сказала Лукошкина. — Почему, как ты думаешь, они косятся на нас? — Потому что мы чужие, приезжие. — Верно, — кивнула Анька. — Но это еще не все. Есть еще один фактор. — Какой? — спросил Володя. А Лукошкина ответила: — Мы здесь новые. До нас здесь ничего подобного не было. Я узнавала у девчонок. Но не только мы здесь новенькие. — А кто? Кто еще, Аня? Не томи! Анна улыбнулась загадочно. Володя смотрел на нее пронзительным взглядом сицилийского мстителя. — Сюда впервые приехали два человека, ранее в эту тусовку не вхожие, — Татьяна, которая с «Каролиной», и… — И? спросил Володя нетерпеливо. — И Виктория. Володя уронил длинный столбик пепла на палас. — Ну, — сказал он, — я ее за вымя-то возьму. Дело чести! — Кого? — спросил Повзло. — Татьяну или Викторию? — Коля, — ответил Соболин, — я вижу, что ты предвзято относишься к Виктории. Но повода для оскорблений она тебе не давала. Тем более что она сама стала жертвой. Так? — Так, дружище, так… извини. Мы отстрелялись — прочитали вторую, послеобеденную часть лекций. Я сказал несколько заключительных слов, и мне даже чуть-чуть жиденько похлопали. Женя Танненбаум с кислым видом объявил, что программа нашего семинара завершена. Что все мы поработали очень конструктивно. Что через три часа здесь, в большом зале, состоится ужин. Из кармана Жениного пиджака торчала газета «Скандалы и светская жизнь N-ска». Экстренный выпуск. Мы с Повзло сидели в шале у Лукошкиной. Потихоньку пили коньяк, разминаясь, как сказал Коля, перед прощальным ужином. Сквозь щель в шторах была видна стоянка. Огромный «лэндкрузер» Виктории и сама Виктория вместе с Соболиным возле машины. Наш сицилийский мститель что-то горячо говорил, размахивая руками. — А разбить бы морду этому Юрию Львовичу, — мечтательно сказал Повзло, разглядывая на свет бокал с «мартини». — Бесполезно, — отозвалась Лукошкина, — ему уже сто раз били. — А ты откуда знаешь? — спросил Повзло. — С Танненбаумом поговорила. Меня, помню, удивил тираж этого сортирного листка — шесть тысяч! Я стала интересоваться. Танненбаум мне объяснил, что шесть тысяч — это годовой тираж! Пятьсот экземпляров на двенадцать месяцев — вот тебе и шесть тысяч. Но даже по цене один рубль тираж не раскупают. Он его наполовину бесплатно раздает в пивнухе да в своей парикмахерской. — У Юрия Львовича своя парикмахерская? — удивился я. — Да, у них с Маргаритой — парикмахерская тире массажный салон. А сам Юрий Львович и есть парикмахер. А «журналистика» — это его «призвание», — ответила Лукошкина. Нашим любовникам возле джипа, видимо, стало прохладно. Или им захотелось заняться любовью в просторном салоне авто… Так или иначе, но они сели в машину, спрятались за тонированными стеклами. Из выхлопной трупы «лэндкрузера» вырвалось облачко белого пара. — Очень интересно, — пробормотал Повзло. — Да, — согласилась Лукошкина. — Призвание у Юрия Львовича такое — сплетни собирать. «Светской жизни» в N-ске, разумеется, никакой нет, если не считать каких-нибудь «звездных браков»… типа: дочь прокурора вышла замуж за сына агронома. Но скандалов и сплетен хватает. Вот их-то Юрий Львович вместе с супругой собирает и размножает на корейском ксероксе. N-ск — город небольшой, все друг друга знают. Сплетни про знакомых читают с удовольствием, а про себя… Так что, говорят, били уже Юрию Львовичу и лицо, и стекла в парикмахерской, но он дядька-кремень. Журналист, можно сказать, с большой буквы. — Да, Анна Яковлевна, — резюмировал я. — Битье морды тут не поможет. Так что предлагаю выпить за стойкость «журналистского» характера. Мы выпили. Спустя минут пятнадцать-двадцать к нам присоединился Соболин. Был он, как всегда в последние сутки, мрачен. — Садись, Володя, выпей с коллективом, — предложил Повзло. — Брось ты голову себе забивать… плюнь на все — завтра уже домой летим. Володя решительно выпил граммов сто коньяку, проигнорировал предложенный Анной шоколад и заявил: — Я никуда не лечу. — Ну, ясен перец. Дело чести! — с готовностью отозвался Повзло. — Я остаюсь потому, что встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь. Я не хочу возвращаться в это болото, в котором… — Соболин! — прервала его Аня. — Соболин, ты пьян или ты дурак? — Он трезв как дурак, — глубокомысленно сказал Повзло. — Но это дело поправимое. Я вообще-то давно заметил, что трезвый человек абсолютно некритичен и иррационален. А по большому счету — опасен для самого себя… В философском же смысле… — Стоп! — сказал я. — Стоп! Вы, ребята, посидите тут, а мы с Володей пойдем погуляем. Мы с Соболиным вышли. Воздух бодрил, запускал холодные пальцы под одежду. Мы остановились на крыльце. И я начал говорить слова, которые мне говорить вовсе не хотелось, но сказать их я был обязан. Я представил себе лицо Ани Соболиной… Я говорил про семью. Про долг. Про то, что мужик, конечно, имеет право сходить налево — для того и командировки, но… Володя слушал меня безучастно. А может, вообще не слушал. Но я все равно говорил, потому что это именно я взял его в эту поездку и ощущал теперь некий «долг и ответственность руководителя». А если по-честному: мне было жалко Аню Соболину. — Послушай, Андрей, — перебил меня Володя, — я у тебя диктофон забыл. — Что? — Диктофон, говорю, забыл. Я понял, что убеждать дурака бесполезно. Видимо, человек так устроен: сколько ему ни говори, что стенка твердая — он не успокоится, пока не расшибет лоб… А в случае с «тигрицей» все именно так и будет. — Диктофон? Пойдем, отдам я тебе твой диктофон, — буркнул я, и мы пошли к моему коттеджу. Дорожка за день оттаяла до камня, но сейчас вновь подмерзла, и мы шли по скользкой ледяной корочке с вмерзшими в нее хвоинками… Когда мы проходили мимо джипа Виктории, я вспомнил, что диктофон еще утром собрался отдать Володе и положил его в наружный левый карман пиджака. Я хлопнул рукой по карману… Он был пуст. Хотелось курить, но пришлось терпеть, чтобы не нарушать правил светомаскировки. Было холодно — в салоне танненбаумовской «мазды» мы просидели уже минут двадцать. Я уже начал сомневаться в правильности своих выкладок. — Идет, — сказала Аня. Слух у нее оказался лучше, чем у Танненбаума или у меня. Спустя секунд десять на дорожке появилась тень. В темноте разглядеть детали было невозможно, но это и не требовалось: мы знали, кто идет к джипу Виктории. — Как только распахнет дверцу — выходим, — сказал я. «Лэндкрузер» и «мазду» разделяло всего метра полтора. Человек с сумкой в руке вошел в узкое пространство между автомобилями. Пискнула сигнализация, распахнулась дверь. Танненбаум резко откатил широкую боковую дверь микроавтобуса. Я включил фонарь. Одновременно Аня щелкнула затвором «кэннона». Виктория вскрикнула, обернулась и выронила сумку. Из сумки на лед стоянки вывалился диктофон и запел голосом Соболина: В салоне танненбаумовской машины было тепло и уютно. Под колесами шуршало сухое чистое шоссе — мы ехали в Екатеринбург. — Может быть, расскажете, Андрей Викторович, как все-таки вы ее вычислили? — спросил Женя Танненбаум. — Никому и в голову не могло прийти, что дочь милицейского начальника — воровка. Соболин с ненавистью посмотрел в бритый затылок Танненбаума, затем отвернулся и стал глядеть в окно. — Клептомания, — сказала Лукошкина, — это болезнь. А болезнь не разбирает, кто дочь министра, а кто — дворника. — Согласен, — кивнул Женя. — Но как все-таки вы ее вычислили? А как, действительно, мы ее вычислили? …Я вспомнил, что еще утром положил диктофон в левый карман пиджака, собираясь вернуть его Володе. Сейчас диктофона в кармане не было. Машинально я похлопал себя по правому… Я отлично ПО знал, что положил диктофон в левый, но все же похлопал себя и по правому. Чуда, разумеется, не произошло — правый тоже был пуст. Парик — бинокль — сумочка — диктофон… Мы стояли возле джипа Виктории, и я, как дурак, хлопал себя по карманам. "В какой же момент, — думал я, — это произошло? Весь день я был в пиджаке и… Стоп! Стоп, я его снимал, когда мы читали дообеденные лекции. Я снял его, повесил на спинку стула. Видимо, именно тогда у диктофончика и выросли ноги". — Володя, — сказал я. — Ты извини, но… я, кажется, потерял твой диктофон. — Как потерял? — Как потерял? Как все теряют — по не внимательности. — Ну, шеф, ты даешь! — сказал Володя, резко повернулся и пошел прочь. А я остался возле джипа. На «торпеде» «лэндкрузера» тревожно вспыхивала красная точка сигнализации… И я вдруг все понял! Я быстро вернулся в шале. Повзло посмотрел на меня и спросил: — Ну, провел воспитательную беседу? Спас семью Соболиных? Не отвечая ему, я обратился к Ане: — Аня, ты где носишь ключи от машины? В сумочке или в карманах? — А при чем здесь ключи? — удивилась Анна. — Ответь: в сумочке или в карманах? — Ну, в сумочке… А что? — Нет, ничего. Это я так, — ответил я и вышел. Я пошел в шале к Виктории. Проходя мимо джипа, снова увидел яркую точку на «торпеде»… Доказательство или нет?… Нет, не доказательство. Лукошкина носит ключи в сумочке, а Виктория, допустим, в кармане… Нет, не доказательство. Фигня, а не доказательство… Я думал, что Соболин окажется у тигрицы, но его там не было. Может, и к лучшему. — Открыто, — сказала Виктория, когда я постучал в дверь. — Открыто, войдите. Я вошел, и она, кажется, нисколько не удивилась. — Если вы ищете Вовчика, — сказала она, — то его нет. — А я, собственно говоря, к вам, Виктория. Можете уделить мне минут пятьдесять? — Да, конечно. Проходите, Андрей… Кофейку или чего покрепче? — Кофейку, если не затруднит, — ответил я, усаживаясь в кресло. — Какие же тут могут быть затруднения? Напротив, мне весьма приятно попить кофе в обществе знаменитости. Виктория прошла в крохотный кухонный «отсек», примыкающий к гостиной. Она была в футболке и плотно обтягивающих кремовых джинсах… А обтягивать было что! Тигрица звякала посудой и что-то мурлыкала. Через пару минут на столике дымились две чашки с кофе. Насыпая мне песок в чашку, Виктория нагнулась, и я смог заглянуть в лабиринты декольте. Лабиринты впечатляли. И она отлично знала, куда я заглядываю. Песок она насыпала долго. А когда выпрямилась, посмотрела на меня с довольно откровенной улыбкой… Но это ты, тигрица, зря. Этот номер не катит. — Вы, наверное, о Володе хотели поговорить, Андрей? «Не столько о Володе, сколько о тебе, тигрица», — подумал я, но говорить стал о Володе. Я стал говорить о том, что Соболин — человек неплохой, но несколько импульсивный, увлекающийся. Что он женат, что немножко устал за последнее время… Виктория слушала с улыбкой, иногда кивала… «Зачем тебе этот парик? — подумал я. — У тебя прекрасные волосы…» Я говорил, она улыбалась и кивала. Я пытался вспомнить, что я знаю о клептомании. Главным образом меня интересовало: что клептоман делает с украденным? Выбрасывает или оставляет «на память»?… Выбрасывает или оставляет? Но так ничего и не вспомнил. — Еще кофе? — спросила Виктория. — Нет, спасибо… — А я, пожалуй, сделаю себе еще, — сказала она и снова прошла в кухонный «отсек», демонстрируя «вид сзади». Снова поколдовала с посудой, что-то напевая… Я прислушался, и мне очень понравилось. Виктория вернулась с чашечкой кофе, села: — На чем мы остановились? — На том, что Володя — человек увлекающийся. Он даже собрался посвятить вам стихи. Или, вернее, шлягер… Не слышали? — Нет, не слышала… Если вы, Андрей, пришли спасать семью вашего увлекающегося Вовчика, то я могу вас успокоить: он мне на хер не нужен. Он же нищий? — Весьма не богат, — подтвердил я. — Так что зря вы беспокоитесь… Я сама скажу ему вечером, чтобы летел к своей кастрюле. О'кей? — О'кей, — ответил я и поднялся. — Спасибо за кофе. Надеюсь, еще встретимся на ужине. — Конечно. Я рассчитываю, Андрей, что вы пригласите меня танцевать. — Разумеется… Буду счастлив. Виктория вышла вместе со мной в прихожую… Невзначай прижалась грудью. — Так что зря вы, Андрей, беспокоились. Ну, пошалили немножко, приятно провели время… А завтра разъедемся. И — никаких слез! — Да, — подтвердил я. — Завтра разъедемся… Кстати, как вы, Вика, поедете? — У меня джип, — сказала она. — Я знаю. «Лендкрузер», шикарный аппарат… Я имел в виду, что у вас украли сумочку. Видимо, и ключи тоже украли? Виктория осмотрела меня внимательно… «Жаркий взгляд… Как опасен твой тигриный взгляд!» — Нет, — сказала она, — ключи, слава Богу, не украли. Я их в кармане куртки ношу. — Вот и замечательно, — ответил я и вышел. Воздух на улице был бодрящим и свежим. Замечательно, но… не доказательство. — Вот теперь понял, — сказал Танненбаум. — Вы решили, что Виктория имитировала кражу сумочки с целью отвести подозрения от себя, но не учла одного момента: ключи должны были пропасть вместе с сумкой. Так? — В общем — да. Однако доказательством это быть не может. Аня носит ключи от своей машины в сумочке, а Виктория — в кармане. Реально? Вполне… Доказательством ее… э-э… болезни стал другой факт. — Какой же? — спросил Женя крайне заинтересовано. — Песня, которую она мурлыкала, когда делала кофе. — Песня? Что же такое она пела? — Она пела песню, которую не могла слышать. Текст существовав только на кассете диктофона, украденного у меня. Воздух на улице был бодрящим и свежим. Я прошел мимо джипа, подмигнул ему, и он подмигнул мне в ответ огоньком сигнализации… «Жаркий взгляд… Как опасен твой тигриный взгляд!» Я вернулся в коттедж Лукошкиной, отобрал у Коли Повзло коньяк и наказал больше не пить. Потом изложил ситуацию. Потом мы отправились на прощальный ужин. Первым делом я поймал Соболина, еще раз извинился за «потерянный» диктофон и поинтересовался между делом: не давал ли Володя послушать свой бессмертный шлягер марсианской тигрице? Володя ответил: нет, не давал. Текст сыроват, да и вообще… хочу сделать сюрприз. Ну-ну, сказал я, сюрприз — святое дело. Сам люблю делать сюрпризы. Сомнений у меня больше не было — тигрица! Осталось только поймать ее в ловушку. И я построил эту ловушку. После того как отзвучали дежурные тосты за гостей и за хозяев, и обстановка сделалась непринужденной, а зал заполнился голосами, я попросил слово. Слово мне дачи и начали наполнять рюмки и фужеры напитками. — Коллеги, — сказал я, — я отвлек ваше внимание не ради тоста, а для того, чтобы сделать небольшое объявление. Мы с вами не худо поработали и не худо повеселились… Все это здорово, но наш семинар был омрачен некоторыми известными вам происшествиями крайне неприятного свойства. (После этих слов слушать меня стали гораздо внимательнее.) Я знаю, что кое-кто из вас, коллеги, склонен был подозревать нас… Для нас это было крайне неприятно, но… Мы, дорогие друзья, провели свое собственное расследование и вычислили вора. По залу прокатился гул. Быстрый, неразделимо-слитный, как накат волны на галечный пляж. А потом несколько голосов почти одновременно выкрикнули: — Кто? — Имя! Назовите имя. — Не назову, — ответил я. — Почему? — выдохнул зал. — Потому, — ответил я, — что я хочу дать ему шанс… (Гул.) Да, я хочу дать ему шанс. Сейчас двадцать один ноль три. Ровно в полночь я назову имя… Если до этого времени похищенные вещи не будут возвращены, я назову имя. Ровно в полночь. Некоторое время за столом царила тишина. Затем зазвучали голоса: — Назовите сейчас! — Серегин, вы даете преступнику шанс избавиться от украденного. "Правильно, — подумал я, — даю… или, во всяком случае, предлагаю это сделать. А уж как он поступит — одному Богу известно". Голоса звучали, я молчал. Я молчал до тех пор, пока не прозвучал главный вопрос — тот вопрос, которого я ждал. — Ну, допустим, Андрей, вы назовете имя… А чем вы подтвердите свои обвинения? — спросил какой-то бородач. Молодец! Умница! Я ждал, чтобы кто-то задал этот вопрос. — Хороший вопрос, коллеги, — ответил я. — Очень правильный вопрос. Итак, чем я подтвержу свои обвинения?… Украденными вещами, коллеги. Но при одном условии. — При каком? — спросил один голос. — Что за условие? — спросил другой. — Почему вы навязываете нам какие-то условия? — выкрикнул третий. — Я не навязываю, я предлагаю. А условие простое: мы должны разделить ответственность, — сказал я и обвел взглядом зал. На меня смотрели глаза: заинтересованные, насмешливые, удивленные, негодующие… Виктория смотрела с ироничной улыбкой, и я вдруг подумал: «А если сорвется? Если я не прав и — сорвется?» — Какую ответственность? — спросил бородач. — Объясните, Андрей. — Охотно. Я знаю, коллеги, где лежат похищенные вещи. Точно знаю, наверняка. Но — коли воришка не захочет сам их вернуть — нам придется провести обыск. Абсолютно незаконный обыск. Я, со своей стороны, гарантирую, что вещи окажутся именно там, где я скажу. Но нам, однако, придется проголосовать. Проголосовали единогласно. Вот так. Наш прощальный ужин продолжался. Ко мне парами, группами или поодиночке подходили коллеги и задавали вопросы: а кто же все-таки вор, Андрей?… Расскажите, как вы его вычислили? Но чаще всего говорили: зачем вы загодя предупредили злодея? Он сумеет спрятать награбленное! Я отвечал, что имя назову в полночь. Что обязательно расскажу, как мы его вычислили. Но — опять же — в полночь. Что же касается «предупреждения», то я надеюсь, что воришке хватит здравого смысла вернуть вещи, и тогда инцидент будет исчерпан… Кто— то со мной соглашался, кто-то нет. Вечер продолжался, горячительные напитки текли рекой, и о моем заявлении вспоминать стали реже. Вот тогда-то ко мне подошел Володя Соболин. Мы с ним выпили по рюмке, и Володя задал мне те же самые вопросы: кто? Как? Зачем я предупредил? Я напустил туману, обещая раскрыть суть дела чуть позже, а на последний вопрос ответил: — Это ловушка, Володя. Вор, конечно, захочет избавиться от краденого. Но сделает это ближе к полуночи, когда все будут основательно пьяны. А мы до полуночи ждать не будем. В двадцать три часа мы с Танненбаумом неожиданно и негласно произведем обыск. Просек? — Просек, — серьезно ответил Володя и стал набиваться в помощники. Я отказал. Я довольно язвительно и жестко ему отказал, и он пошел к Виктории… Честно сказать, мне было его очень жалко. Из сумки вывалился диктофон и запел голосом Соболина: «Жаркий взгляд… Как опасен твой тигриный взгляд…» Щелкал затвор фотоаппарата, и пыталась отгородиться от него рукой марсианская тигрица… или, вернее, марсианская гиена. На этом можно было бы поставить точку. Вполне можно было бы, но какая-то незаконченная у нас получается история, усеченная, оборванная… не хватает какого-то штришка, что ли? Мы попрощались с Танненбаумом в зале аэропорта. Нормально попрощались, по-дружески вполне. — Ну вы, ребята, не обижайтесь, — сказал Женя. — Брось ты, Женя, — ответил Повзло за всех. — Плюнь. Всякое бывает. Езжай себе домой со спокойной душой. — Нет, — сказал Женя, — я сейчас не домой. Я сейчас в парикмахерскую к Львовичу заеду. — Зачем вам, Женя, в парикмахерскую? — спросила Анька. — У вас с прической все в порядке. — Это только на голове порядок, — отозвался Танненбаум и провел ладонью по бритому черепу. — А вот кулаки сильно заросли. Он сжал и показал кулак, покрытый рыжеватыми волосками. Хороший у него кулак, вызывает уважение. — …кулаки сильно заросли. Заеду к Львовичу — побрею. И он весело засмеялся. И только Володя Соболин стоял молча. В самолете мы сидели с Лукошкиной рядом. Я молчал. Закрыл глаза и думал о том, что семинар получился какой-то суматошный. Да и Лукошкина оказалась девушкой стервозной. «Ну и Бог с ней, — решил я. — Будут деловые отношения: я — начальник, она — юрист. Третировать я ее не буду, но и спуску не дам…» Неожиданно я почувствовал, что Аня придвинулась ко мне. Я не стал открывать глаза. Она осторожно поцеловала меня в щеку и тихо спросила: «Ты на меня не сердишься?» И я тут же, совершенно не задумываясь, ответил: «Конечно, нет». |
|
|