"Во второй половине дня" - читать интересную книгу автора (Ваншенкин Константин Яковлевич)

8

– Да, память у меня неплохая. Но должен вам честно сказать: не помню, как вас звать.

– Маргарита Александровна.

Она шла рядом с ним по деревянному тротуару и чуть касалась его плечом, когда нужно было дать дорогу идущим навстречу.

– А мне, чтобы попасть в свою юность, достаточно завернуть за угол, – говорила она. – Там моя школа. Но я тоже очень редко туда сворачиваю, только случайно…

Он слушал ее и почти не слышал, выключаясь, как он умел, лишь как бы между прочим ощущая ее присутствие, а в его душе откликались ему домики в палисадниках, деревянные тротуары, старые тополя.

Стояла уже вторая половина дня, ясная, тихая.

Было по-настоящему тепло последним теплом осени, и это действовало расслабляюще, утомляло, хотелось остановиться или сесть и не двигаться, подставив лицо осеннему солнцу. Они шли медленно-медленно.

– И долго простоит такая погода? – спросила она.

– А это посмотрим в среду. Тогда бабье лето начинается. Если утром на порог выйдет первой девка баская, то все в порядке, ясная будет погода, теплая… Примета такая, – пояснил он на всякий случай.

– Как вы говорите?

– Баская, ну, значит, красивая, – он хотел добавить: «Вроде вас», но тут же решил, что это будет лишнее, – а выйдет первой замухрышка какая, тут все пропало. Вообще, над этим контроль бы надо установить, привлечь общественность. А то ведь красавицы спят дольше.

– Баская, – сказала она задумчиво.

Они были уже на окраине города, вдали, на холме, чернела церквушка, а за нею светилась полоска воды.

Навстречу им шла пара. Девушка и парень, оба сильно наклонившись друг к другу, прижимаясь плечами, как бы опирались друг на друга, похожие издали на печатную букву «Л». Они шли как во сне, пришлось уступить им дорогу.

Дроздов считал себя человеком современным, такие сцены его не раздражали, но сейчас он представил себе, что вот он, молодой, идет эдаким манером с Марусей, и усмехнулся, так это было неправдоподобно и нелепо.

Дроздов и Маргарита Александровна по-прежнему медленно шли по тротуару под еще теплым осенним солнцем, и он вдруг обнаружил странное ощущение: будто оба они живут здесь давно и просто вышли пройтись, прогуляться, как обычно, как всегда.

Они подошли к типовому серому зданию Дворца культуры, огромному, с колоннами, и хотя колонны были архитектурным излишеством, Дроздов гордился перед ней этим дворцом, который тоже видел впервые, так, будто сам построил его.

– Как Большой театр, – произнес он с удовольствием.

На фасаде висели афиши и объявления, и она сказала:

– А вот, видите: «Открыта выставка самодеятельных художников». Зайдем?

Они прошли через пустынный, полутемный вестибюль и фойе, невольно стараясь не шуметь, почти на цыпочках, и попали в маленький светлый зал, где и размещалась выставка. Там висели картины, стояли гладиолусы из материи и поролона, деревянные зверюшки. Под каждой работой подпись: фамилия и профессия автора.

Дроздов наклонился, рассматривая фигурки, когда услышал ее шепот: «Посмотрите сюда!»

Он обернулся. В простенке, поблескивая и отсвечивая, висела большая картина. Она называлась «Наш красный сигнал».

На ней было изображено железнодорожное полотно с одним лопнувшим рельсом. Между шпалами, на шесте, висели красные трусики. А рядом застывшие, неподвижные трое детей. Девочка, пожертвовавшая трусы, совсем голенькая сидела сбоку на сложенных шпалах, подложив под попку книжку, обхватив руками колено, с томным, понимающим видом. Вблизи с безучастным выражением лица стоял мальчик, а следом столь же нелепо-неподвижно, в одних трусах, еще девочка, с вполне сложившимися формами. Оба они смотрели изпод руки вдаль, навстречу поезду. Кожа у всех троих была какого-то сероватого оттенка, но выписано все было чрезвычайно аккуратно и покрыто лаком.

– А что, смешно, – сказал Дроздов.

– Может быть, вы и правы, потому что это пародия. Жаль, что художник не знает этого.

– Т-сс, – он отвел ее к другой стене, сообразив, что сидящий возле картины человек и есть автор, а рядом на столике лежит книга отзывов. Он кого-то напоминал Дроздову, – смотрел гордо, с достоинством, будто знал еще что-то дополнительно.

На другой стене висели небольшие картины: «Ветер», «Лес», «Поле», и на них действительно гнулись под ветром кусты, взлетали ввысь красные на закате стволы сосен, темнели вдали стога. На одной картине было нагромождение различных судов, стоявших тесно, почти касаясь друг друга, под ними застыла зеленая вода, а наверху тянулась улица с маленькими домиками, деревянный тротуар, осенние рябины. Картина называлась «Улица адмирала Ушакова».

Они опять прошли через полутемное фойе, где висели портреты писателей-классиков, и она спросила, кивнув на Чехова:

– Знаете, какой у Чехова был рост? – Рост? Небольшой, наверно.

– Сто восемьдесят шесть сантиметров, – сказала она торжествующе.

Ее несколько разочаровало, что он не слишком удивился.

Около дворца остановился автобус. Дроздов вдруг потянул ее за руку, они бросились к открывшейся двери и едва успели вскочить. Автобус, раскачиваясь, не шибко катился по разбитой дороге, вдали темнел лес – он здесь со всех сторон, лес, лес, – над ним, уже склоняясь к вечеру, стояло нежаркое солнце.

– Куда мы едем? – спросила она тихо.

– На судоремонтный завод.

Они сошли у затона и долго смотрели на корабли, заполнившие всю его акваторию, – буксиры, баржи, катера, новенькие пассажирские теплоходы. Они ремонтируются здесь и зимуют. Под ними мерцала, отражая их трубы и борта, недвижная, зеленая у берега вода. Казалось, суда тоже стоят разморенные последним осенним теплом.

По грязной дороге они долго обходили затон, пока не очутились на привычном деревянном тротуаре. Над ним склонялись рябины, и на досках тротуара густо краснели осыпавшиеся, раздавленные ягоды.

Он тронул ее за руку:

– Посмотрите.

На домике была прикреплена дощечка с надписью: «Улица адмирала Ушакова», и она тут же узнала все – и затон, и тротуар, и рябины, – и оба они обрадовались, будто это было очень важно.

– Я бы хотела приехать сюда в отпуск. Я всегда во время отпуска путешествую. Мне здесь нравится.

Вдали над затоном, в густеющей дымке, смутно лиловел перелесок.

– Как мираж, – сказала она.

– Почему мираж? – удивился он. – Ничего общего.

– А вы наблюдали мираж?

– Конечно. Много раз.

Они дождались автобуса и поехали в сторону города.

– Сейчас я в гости иду, – сказал он небрежно и почувствовал, что ему неохота с ней расставаться. Хорошо бы не ходить, поломать это дело. Или взять с собой. «Знакомьтесь, товарищи. Моя жена».

– Чему вы улыбаетесь?

– У меня плохая память на отчества. Можно, я буду называть вас Рита? Что вы делаете завтра?

– Завтра мне нужно поехать в Курежму. Он помедлил:

– Я ведь тоже собираюсь. Вы едете одна? – Да, катером.

– Это не годится. Удобнее туда поездом, а катером обратно. Но ведь завтра короткий день, надо рано выехать, чтоб вам успеть, первым поездом. Вы не проспите?

– Я рано встаю. Я дома до работы еще в Лужники езжу на теннис. Уже приехали?

У входа в гостиницу они остановились.

– Значит, я за вами зайду. Какой у вас номер?

Опять он сидел у Пьянковых, опять женщины хлебали бруснику из глубокой тарелки, а Елохов фотографировал, потому что накануне неважно получилось – он уже успел проявить пленку – и опять выглядывали из соседней комнаты мальчишки. А Дроздов чувствовал себя здесь совсем уже свободно, совсем своим, он смотрел через стол на круглое, доброе и дорогое Колино лицо, слушал его голос и, поднимая вместе со всеми рюмку, уже привычно удивлялся: неужели он здесь не был двадцать два года? Это выглядело диким, потому что, когда он видел Колю, он сам себе казался почти молодым.

– Дожди пойдут, – говорил Коля, – дороги раскиснут, вывезти ничего не успеют, и нас с Елоховым в район мобилизуют, по колхозам, по леспромхозам, в помощь, понимаешь.

– Вернутся заросшие, как из Антарктиды, – сказала Тоня.

– Некогда бриться. А условия там нормальные, – вступил Елохов. – Я был вот прошлый год в поселке коммунистического быта при леспромхозе. Неплохо живут, хорошо. И доверие, сознательность, – в столовой пообедал, а платить можно потом, никто ничего не скажет. Порядок там такой: тунеядцев как привозят, сразу женят. Женсовет собирается и решает. Ну, они сразу остепеняются, тунеядцы. Там женсовет – сила!

– То есть как женят? – изумился Дроздов. – На ком?

Елохов хмыкнул:

– На ком! Добровольно, конечно. Которая хочет, та и выходит. Я там присутствовал, одного семейного обсуждали: был в бараке у бабы. Жена его говорит: «Он был пьяный, полчаса полежал у порога и домой пошел». Не хочет, значит, жена раздувать. А одна из женсовета: «Нет, говорит, я видела, он в четыре часа утра от нее ушел»… Еще присваивают звания семей коммунистического быта. Условия такие: первое – уважать друг друга…

– А любить? – спросила Тоня, но он оставил вопрос без внимания.

– Второе – хорошо работать, третье – чтобы у детей не было троек, четвертое – чтобы в семье не было блуда, и так далее. Обсуждают, отдельным отказывают. Вот одна на обсуждении говорит: «Не достойны. У них свекровь на невестку ругалась, я слышала», – и отказали…

– Послушайте, товарищ Елохов, – перебил его Дроздов, – вы меня извините, но ведь то, что вы рассказываете, отвратительно. Черт знает что! Роются в грязном белье и с какой охотой! Доверия к человеку никакого, в столовой только и доверяют. Там что, парторганизации, что ли, нет! И райком куда смотрит!…

– Ну, почему, – Елохов очень обиделся, – поселок передовой, культурный. Клуб хороший, кружок изобразительный. У меня брат художник, ездил туда три раза на общественных началах помочь кружку.

– Художник? – спросил Дроздов. – Слушайте, это он нарисовал картину «Наш красный сигнал»?

– Нет. Почему? Какой сигнал? – удивился и вконец обиделся Елохов.

– Давайте лучше выпьем, – сказал Коля примирительно.

Потом Дроздов и Коля стали вспоминать, как они призывались и в холодный осенний день шли строем от военкомата к вокзалу и по мосту через пути, как грузились – и эти воспоминания сладкой болью отзывались в сердце. Как ехали в теплушке, и дымила печка – жестяная труба была плохо скреплена в колене, а никто не поправлял, не интересовался.

– Тебя кто провожал? Мать, я помню.

– А тебя тетя Катя.

– И Маруся такая была. Неужели не помнишь? – и еще зачем-то объяснил женщинам, которые внимательно слушали: – Девушка у меня была тогда, Маруся.

– Нет, Марусю не помню.

Дроздов на миг выключился, как он умел, мимоходом, чуть отчужденно подумал о Рите. Все-таки мысль о ней доставила ему удовольствие.

– …И она меня тоже провожала. Зина. Не помнишь?

– Да, – неожиданно вспомнил Дроздов, – в сапогах.

– Точно, – засмеялся Коля. – Она и сейчас здесь живет. Тоня вот только ревнует.

– Полно тебе.

Дроздов посмотрел на часы:

– Ну, ладно. Спасибо хозяевам, пора мне идти.

– Сиди.

– Я же завтра в Курежму еду., – Вот это ты молодец. Посмотри, чего там понастроили. Жалко, раньше мне не сказал, я бы отпросился, с тобой бы съездил.

В коридоре было темно, лишь на столике дежурной горела зеленая лампа.

Идя по коридору, он удалялся от зеленой лампы. Конец коридора тонул в темноте, и он с трудом различал номера на дверях. Из-под ее двери пробивалась узенькая полоска света.

Он постоял несколько секунд, чувствуя возрастающее желание тихонько постучать в дверь, но не решился.

У себя в номере, не зажигая света, он долго смотрел в окно. Вдали, за тополями, кое-где мигая, горели, во мраке огоньки – люди не спали, готовясь к труду или ко сну, к отдыху или к дороге.

Он медленно разделся. Он знал, что его возбужденный мозг не даст ему сразу заснуть. И еще ему мешало что-то, он долго не мог понять – что же именно, и это мучило его, пока он не догадался: ему нужно было подумать еще о строительстве, о своих людях, о ломающем воду белом теплоходе.