"Сибирский аллюр" - читать интересную книгу автора (Вронский Константин)

Глава десятая СТРАШНЫЙ БОЙ

Машков проснулся только тогда, когда рядом с ним, кашляя и чертыхаясь, отец Вакула взялся устанавливать хоругвь с ликом Спаса.

Машков быстро натянул попону на себя и Марьянку.

– Утро доброе, батюшка, – улыбнулся он. – Чего с утра пораньше шумишь?

– Жратва наша походная убьет меня когда-нибудь! – пожаловался пастырь беспутных душ казачьих. – У меня в кишках точно черти резвятся! Подъем, казаки! День победы грядет! Аллилуйя!

В беззлобной перебранке друг с другом, заменявшей воинам утреннюю зарядку, никто и не заметил, как под попоной торопливо одевалась Марьянка. А когда ее увидели, перед казаками вновь стоял стройный, как тростиночка, посыльный «Борька». Машков все еще бегал по «крепостце» полуодетый, а лицо светилось счастьем. Счастьем ночи, исполнившей все его мечты, наполнившей блаженством его жизнь, радостью более сильной, чем медленно подползающая к ним смерть.

– Вон они, татары! – крикнул он. – Будьте внимательны, братцы! Пусть подойдут поближе, тут мы и пальнем так, что они точно подумают – земля-де их носить отказывается! Только спокойно, други, только спокойно!

А потом они поняли, что не одни на берегу. С лодок спрыгивали в воду их товарищи, готовили ружья и пищали, вытягивали ладьи на сушу, и стена крепостцы становилась все выше, даже самый лихой всадник не смог бы перескочить ее. Строгановская тактика покорения Сибири не лошадно, а на ладьях, оказалась мыслью гения.

Тысяча человек пронесла через Пояс Каменный настоящую деревянную крепость!

Кричали сотники, монахи, по одному на каждую сотню, сжимали в руках хоругви и стяги.

С мрачным видом в маленькой крепостце появился Ермак. Отец Вакула, сменивший к тому времени крест на пистоль и кривую саблю, с умиротворенным видом готовился к бою. Машков с Марьянкой присели за перевернутой ладьей и поглядывали на татарский лагерь.

– Спасибо тебе, Ермак Тимофеевич, – прочувствованно сказал Машков атаману. – Спасибо, что на помощь пришел.

– Откуда здесь Борька? – мрачно поинтересовался Ермак, словно и не слышал слов благодарности.

– Да вот, словно из ниоткуда появился.

– Когда?

– Под утро уже. Когда поп нас будить начал, он уже тут был, – легко солгал Машков. – Я еще подумал, может, Ермаку чего понадобилось! И чего огольца прислал? Вот я и понял… что план прежний ты переменил. Ты ведь не бросишь друга старого на погибель…

Ермак смолчал. «Что сталось с Ванькой, – думал он печально. – Врет мне, предает своего же товарища лучшего ради огольца, с которым по ночам милуется. Если бы не был он Машковым, я бы ему шею сейчас точно свернул! Двенадцать лет вместе мы Русь топтали, от Волги до моря Черного, от степей ногайских до полей московских. И царь нас к смерти приговаривал, и охотились на нас, как на волков лютых, и всегда-то нам шкуру свою спасти удавалось. Эх, Ванька, Ванька, моли Бога, чтоб позволил он тебе в битве этой голову сложить. Не смогу я друга лучшего убивать-то…»

Стоял ясный, безоблачный майский день. Утро во всем блеске весеннем. Степная трава мерцала, переливалась всеми оттенками зеленого. Мирно светило солнце.

Татары пошли на штурм.

Ливонские пушкари спрятали за пазухи недоеденные краюшки хлеба, смахнули с бород крошки и запалили фитили.

Лучники прицелились, а казаки воткнули в землю перед собой копья, превратив лагерь в огромного железного ежа, о колючки которого неизбежно суждено «поцарапаться» желтолицым всадникам.

Князь Таузан погонял конька в бой одним из первых.

– Во имя Аллаха и Пророка его! – выкрикнул он, подавая знак к началу атаки. Как и Кучум, был он мусульманином правоверным, а вот его воинство, обязанное умирать за Пророка, думало немножко по-другому. Они пришли с далеких просторов, потомки великого Чингиза, сыновья серебряных рек и одиноких пустынь, бесконечных степей и безмолвных лесов. Так при чем здесь Аллах? Надо просто уничтожить этих русских, смахнуть саблями их головы с плеч, добыть их чудо-оружие… только это и было важно. А при чем здесь Пророк?..

Подпустив татарских воинов на расстояние пушечного выстрела, Ермак рассек саблей воздух, и немецкие пушкари дали первый залп.

Человеку, который просто видит каждый божий день пронзительно-синее безоблачное небо и яркое солнце поутру, поди попробуй объясни, что из этой бесконечной синевы может внезапно раздаться гром небесный. А так оно и бывает, однако… Жуткий грохот сотрясал воздух, поднимались клубы тумана страшного, а потом ударил кулак небесный по скачущей на врага татарской коннице. И три огромные воронки образовались в рядах кучумовой армии… Дождем лились с небес пушечные ядра, убивая людей, лошадей, терзая тело земли.

Стреляли из пищалей, по четыре группы, и когда отстреливалась последняя, первая группа уже успевала по новой перезарядить свое оружие, несущее гибель татарскому воинству.

Сегодня бы такое ведение боя назвали как-нибудь очень по-научному… но в 1582 году это казалось чем-то жутким, почти сверхъестественным!

– Во имя Аллаха и Пророка его! – вновь прокричал князь Таузан, но грома небесного, сеющего гибель и уничтожение, было слишком много для маленьких желтолицых всадников. Они разворачивали коней, устремляясь обратно в спасительную степь. Им расхотелось уже штурмовать крепостцу из ладей, им просто хотелось спасти свои жизни…

И только маленькая группа из двух сотен самых верных Таузану воинов осталась рядом с князем. Это были преданнейшие Кучуму слуги, которых старый хан отдал Маметкулю в качестве охраны, а тот, в свою очередь, подарил Таузану.

Ермак, стоявший рядом с Машковым и Марьянкой, с силой ударил своего посыльного по спине.

– Пусть от каждой сотни по пятьдесят человек к атаке готовится! – крикнул атаман. – И пищальщики тоже пусть готовы будут! Беги, давай, потрох сучий!

Марьянка рванулась было исполнять приказ. Но Машков удержал ее.

– Я передам! – спокойно произнес он.

– Я Борьке приказ отдал, не тебе! – прорычал Ермак, едва сдерживаясь. – Он пусть бежит…

– Я быстрее обернусь, Ермак!

– Пусти его! – Ермак с силой ударил Машкова по пальцам. Тот отпустил Марьянку, и она бросилась к сотникам передавать распоряжения атамана, не забывая при этом уворачиваться от стрел, выпущенных татарскими воинами.

– Боишься за него, да? – недобро оскалился Ермак. – А то ведь стрела в любимчика попасть может? Беги, давай, да только в другую сторону! Беги к татарам, пусть хоть они порешат тебя!

Машков вымученно, оскорбленно и с ужасом глянул в искаженное ненавистью лицо друга, а затем попятился к стене «крепостцы» и инстинктивно схватился за саблю. Но Ермак был быстрее Машкова.

– Кто ж переживет такое, Ваня? – глаза Ермака смотрели с неприкрытой злостью, и Машков со страхом понял, что при падении зимой на обледенелую землю Ермак заметно в уме повредился. «Это больше не Ермак, не мой то друг. Это – дьявол, который только выглядит, как Ермак Тимофеевич! Господь Всемилостивейший, и как с таким Мангазею завоевывать?»

– Ты с ума сошел, Ермак, – прошептал Машков. Новый пушечный залп поглотил его слова. Ермак лишь видел, как шевелятся губы Ивана. А потом Машков сжал покрепче саблю, изготовившись к борьбе.

Никогда не говорите, что попы только молиться горазды. Вакула Васильевич Кулаков, привыкший заботиться о вверенном ему Богом стаде душ казачьих, не задавался вопросом, что там меж Ермаком и Иваном творится. Он просто подскочил к бывшим товарищам, изо всей силы приложил Ермака древком стяга по голове, пнул Машкова сапогом в живот, а когда оба рухнули на землю, ухмыльнулся довольно и рявкнул густым басом:

– А ну, ребятушки, во имя победы Спаса нашего впере-о-о-од!

Это была та самая команда, которую как раз и собирался отдать Ермак, да вот, на беду, с Машковым не вовремя сцепился.

Так князь Таузан и шестьдесят девять его всадников оказались в казачьем плену. В ожидании, что распахнутся сейчас перед ними врата в царство смерти. Но их не тронули, что показалось татарским воинам чем-то совсем уж небывалым.

– Пленные пусть живут, – еще перед битвой наказывал Ермак Тимофеевич. – Они по всей земле разнесут весть о нашей славе.

Сегодня бы это назвали психологическим ведением военных действий.

В то утро в руки казаков попали лошади из табунов князя Таузана, меньше, конечно, чем ватага втайне надеялась – всего девяносто скакунов, а что это такое для тысячи человек, которые каждую ночь видели лошадей во сне. Но вместе с лошадьми в казачьи руки попали шатры, оружие, бочажки с медом и… маленький гарем князя из семнадцати очаровательных чернооких молоденьких татарочек.

– Руками не лапать! – решил для себя непростую задачу отец Вакула, первым оказавшийся на месте. – Кто к ним притронется, того гром небесный и впрямь еще размажет! Александр Григорьевич, присмотри-ка за красавицами!

Счастливейший в мире отец, ибо увидеть довелось Марьянку живой, Лупин выставил перед палаткой гаремной еще двух караульных, а сам устроился на подушках между семнадцатью трепетными, пугливыми, но уже поглядывающими с любопытством женами Таузана. Понимая, до чего ж тяжело было отцу Вакуле принять такое решение. Тут и удар хватить может…

Ермак и Машков пришли в себя, когда битва была уже почти выиграна. Они лежали у ладьи, казаки рыскали по лагерю, больше заботясь о добыче, нежели о своем атамане. Только раненые и убитые были вокруг них, дико стонали еще живые, ползли по степной траве и молили о помощи.

Бывшие товарищи молча переглянулись. И оба подумали об одном и том же: мы проворонили нашу величайшую победу! Мы, атаманы этой ватаги! Если о позоре таком узнает кто, от смеха, как есть, лопнет.

– Ермак Тимофеевич… – с дрожью в голосе прошептал Машков. – Я убью этого чертового попа!

– Нет, Иван, мы молчать будем, словно воды в рот набрав, – недобро улыбнулся Ермак. – Мы о многом промолчим…

Через час к Ермаку уже подводили плененного Таузана. Священники служили благодарственный молебен, только вот казачьего пастыря меж ними не наблюдалось. Он лежал в гаремном шатре на диване, и семнадцать стройных красавиц кружили рядом.

Кто сказал, что в рай можно пробраться только после смерти?..


Вечером, услав Машкова с конным казачьим разъездом, Ермак отправился на поиски Борьки. Решение было принято… Старый друг был для него важнее смазливого белокурого паренька с Волги.

Он нашел Марьянку на поле боя, которое по-прежнему было словно усыпано телами раненых и убитых. Никто не заботился о них. Живые истекали кровью, сначала они кричали, потом жалобно стонали, а затем молча ждали приговора судьбы. Марьянка сидела на трупе лошади и перевязывала культю ноги маленькому татарину. С благодарностью желтолицый воин поглядывал на готового помочь юного казачка.

– Мужика себе нового подыскиваешь? – грубовато поинтересовался Ермак. – Казака тебе уже не хватает, как видно?! Теперь за татар принялся?

Атаман с силой пнул раненого. Тот вскрикнул и откатился за убитую лошадь. Там и замер. Марьянка молчала. Отложила только полотняные тряпки в сторону, выхватила из-за пояса кривой нож и положила на колени. Глаза Ермака опасно сузились.

– Потягаться со мной собрался? – спросил он угрожающе негромко. – Ты, сукин сын, ножичком мне угрожаешь?

– Когда-то ты называл меня своим братом, – Марьянка холодно глянула на Ермака. – Я и не знал, как прославленный Ермак Тимофеевич разговаривает со своими братьями! Видно, с тобой надо быть ко всему готовым.

– Вот и готовься, чертово отродье! – выдохнул Ермак. – Казачий суд над тобой вершится, и этот суд – я! Ты приговариваешься к смерти!

– Слышу. Только позволь узнать, за что? – Марьянка была совершенно спокойна.

«Он не боится меня, – с изумлением понял вдруг Ермак. – Он знает, что сейчас умрет, и сидит с таким видом, словно ему кусок конской колбасы пообещали. Какое хладнокровие! Ох, парень, и что ж ты с Машковым так грешно слюбился? Что из тебя станется?»

– Ты любишь Машкова? – Ермак, наконец, смог выплеснуть самую страшную свою боль. Выплеснул слова, за которые и смерти предать мало…

И Марьянка ответила:

– Да, я люблю Ивана Матвеевича…

– И ты так просто говоришь об этом? – закричал Ермак. Выхватил нож, но попятился, кинжал в руках Марьянки сверкал опасно. – Я видел вас! Сегодня ночью! Голых, под одной попоной!

– Все верно, – не колеблясь ни секунды, призналась Марьянка. – Впервые мы были вместе, но отныне так всегда и будет…

– Это было в последний раз! – Ермак уже не владел собой. – Я не позволю тебе и дальше смешивать Машкова с грязью!

Он взмахнул ножом и в тот же миг во вскинутую руку вонзилась стрела. Кинжал выпал из разжавшихся пальцев Ермака, он резко развернулся, но стрелка видно не было… Кругом только раненые, больше думавшие о том, как выкарабкаться из цепких лап смерти, а не о том, кого бы избрать мишенью для меткой стрельбы.

– Это тебя не спасет! – проскрипел зубами Ермак. Попытался вырвать стрелу из раны и только скорчился от боли. Лишь опытному коновалу под силу вырезать наконечник, а если стрела была пропитана ядом…

– Я прикажу утопить тебя в Тоболе на глазах у Машкова.

– Только за то, что я люблю его?

– Ты, проклятый ублюдок! – Ермак весь дрожал от ярости. – Среди моих казаков содомской любви нет места!

Марьянка медленно поднялась с трупа убитой лошади. Глянула на стрелу, впившуюся в руку Ермака, но решила пока не звать отца на помощь. Не сейчас…

«Час настал, папенька, – подумала она и осторожно огляделась по сторонам. – Я ждала его, но не думала, что все произойдет именно сегодня… Я хотела обо всем рассказать Ермаку, когда мы покорим Сибирь, когда вся Мангазея у наших ног будет…»

– О какой содомской любви ты говоришь, Ермак Тимофеевич?! – громко отчеканила девушка. – За кого Машкова держишь?

– Ты лежал рядом с ним голый! Под одной попоной! – выкрикнул Ермак.

Он хотел наклониться, чтобы левой уже рукой схватить с земли кинжал, но Марьянка оказалась проворнее и отпихнула ногой смертоносное оружие в сторону.

– Но не как мужчина! – спокойно возразила она. – Посмотри на меня, Ермак! Разве я мужчина?

И рванула ворот рубахи.

Притаившийся за тушей убитой лошади Лупин едва сдержал крик ужаса. «Что ж ты делаешь, дочушка, – беззвучно простонал он. – Ведь неладное случится». Он тяжело вздохнул, наложил на тетиву новую стрелу и прицелился в сердце Ермака.

Атаман смотрел на своего посыльного «Борьку» во все глаза. В последних лучах заходящего солнца, отливавших золотисто-алым светом, мерцало белокожее женское тело, висел на точеной шейке крестик, усыпанный речным жемчугом.

– Кто ты? – еле слышно прошептал Ермак. Стрела горела в руке, но вид этого девичьего тела заставлял забывать о боли. О любой боли.

– Марьяна, – она стянула рубаху на груди, торопливо заправила за пояс. – Если завоюем Сибирь, женой Машкову стану, – девушка подошла к Ермаку и протянула кривой кинжал.

– А теперь убей меня, коли так быть должно.

Но как же руку поднять на такую красоту? Ударить ножом в грудь белую? Выстрелить из ружья или пистоля в такое тело? Даже если Ермаком Тимофеевичем зовешься и прослыл жестокостью среди всех, кто приказов атамановых ослушался, – наказать Марьянку за то, что девка она, а не какой-то там оголец Борька, казалось чем-то невозможным даже для Ермака.

– Возвращайся в лагерь, – приказал он, придерживая здоровой рукой раненую. Та предательски дрожала.

– А что с Иваном Матвеевичем станется? – настойчиво спросила Марьяна.

Она спрятала кинжал за пояс, подхватила неизменную красную шапчонку.

Лупин все еще таился в засаде. Вокруг раздавались беспрестанные стоны раненых. Они умирали, и никто не шел к ним на помощь. У кого были еще силы, те ползли по траве, к реке ли, к лагерю ль, в котором вовсю хозяйничали казаки, зажигались костры.

Монахи из Успенской обители ставили большой алтарь, чтобы поутру отслужить благодарственный молебен.

И одного только Вакулы Васильевича им в помощь по-прежнему не хватало. Он благодарственный молебен по случаю победы на свой собственный лад служил… Семнадцать татарочек! Отца Вакулу покорила их ласковость и искусство страсти нежной, их гибкие тела, от которых устать, что пред Богом согрешить, страшно.

– Нет, что за пройдоха, этот князек Таузан! – ворчал радетель душ казачьих перед Господом. – Иметь такой гарем и в силах оставаться, чтоб на коне скакать! Молодец мужик!..

Ермак молчал. Схватился за плечо Марьянки и почувствовал, что боль отдается даже в ногах.

– Поищем Лупина! – сказал он и пошатнулся. – Он стрелу снимет.

– Что будет с Иваном? – упрямо повторила Марьяна.

– Мне подумать надобно… с Богом посоветоваться…

– Это не ответ, Ермак!

– А что ты хотела бы услышать?

– Он – друг тебе и другом навсегда останется!

– Друг? Да он пошел против законов казачества, взял с собой в поход бабу!

– Я была его добычей, когда вы сожгли Новое Опочково!

– Но он умолчал об этом. Он два года лгал мне! – Ермак тяжело дышал. Его движения стали замедленнее. «Если стрела была отравлена, – подумал он, – мне и до лагеря не дотянуть. Даже Лупин с ядом не справится. Что будет с моими казаками? Сможет ли Машков их дальше по Мангазее провести? Он – воин смелый, но атаман ли? Чтоб Сибирь завоевать, ум надобен…»

– Он лгал лишь потому, что защитить меня хотел! – воскликнула Марьянка. Она скинула руку Ермака с плеча и отступила на пару шагов. Без ее поддержки Ермак пошатнулся и с трудом удержался на ногах. – Так это ли преступление?

– Казак…

– Казак! Казак! Есть только Бог на небесах и казаки на земле, а всех остальных как будто не существует вовсе! Али ты не человек, Ермак Тимофеевич?

– Поди сюда и помоги мне… – хрипло дыша, попросил Ермак.

– Нет!

Он глянул на девушку так, словно постичь не мог, что кто-то способен еще на свете сказать ему «нет».

– Ну, и без тебя доберусь! Черт бы тебя побрал! – выкрикнул Ермак с обидой. Сжал зубы и качнулся вперед, прекрасно понимая, что сможет сделать лишь пару шагов, и его силы подойдут к концу. Лагерные костры казались ему сейчас недостижимой мечтой, голоса казачьи доносились откуда-то издалека, словно прибой морской.

«Если все это из-за яда, то я погиб, – понял Ермак. – Погибла моя тысяча, попы, охотники, толмачи, приказчики строгановские. Пропала тогда навеки Сибирь для царя – кто ж еще сможет покорить-то ее?»

Атаман замер.

– Оставь меня одного, Борька или как там тебя, – прошептал он. – Убирайся! Позволь атаману твоему умереть спокойно…

– Я уже спасла тебе жизнь когда-то, – отозвалась Марьянка. – Могу и сейчас. Но если уж вздумаю спасать еще раз, то награды взамен потребую!

– Убирайся! – прорычал Ермак.

От реки приближалась маленькая группа казаков. Они поймали маленьких татарских лошадок и чувствовали себя сейчас самыми счастливыми людьми на свете, громко горланя какую-то песню. Во главе небольшого отряда погонял конька Машков. Сидеть в седле казалось ему более почетным, чем лететь в облаках вместе с ангелами господними, и плевать на обещанное попами вечное блаженство…

– Иван сейчас будет здесь! – спокойно сказала Марьяна.

Лупин в три погибели съежился за тушей убитой лошади, мечтая только о том, как бы в тень по волшебству какому превратиться. Ну, на худой конец – в воина падшего на поле битвы, вон их здесь сколько лежит.

Ермак собрался с силами, лишь бы не упасть. И медленно повернулся навстречу казакам. Машкова он не видел… слышал только его громкий голос.

– Я по-прежнему останусь Борькой, – сказала, как приказала, Марьянка, – а Иван Матвеевич все так же будет твоим другом и помощником первым. Ничего не изменится до тех пор, пока Сибирь нам не покорится и пока не станем мы мужем и женой пред Богом.

– Я бабьих приказов не слушаюсь! – озлобленно выкрикнул Ермак.

– А это не приказ, просьба это нижайшая, Ермак Тимофеевич. Я умоляю тебя… На колени б пред тобой упала, если бы казаком не была! О Сибири подумай… Тебе великое предначертано, а ты со мной из-за ничего рядишься!

Задели ее слова Ермаково сердце или нет? Атаман обернулся к Марьянке и протянул к девушке здоровую руку.

– Помоги мне! – попросил он тихо.

– Так останусь я Борькой?

– Да.

– А Машков?

– Я постараюсь забыть обо всем.

Она вновь подошла к нему, подхватила и потащила по степи. Марьяна верила Ермаку, хотя девушке и не понравилось, как он сказал о том, что постарается забыть. Постарается… как дверь в избу открытая, через которую всегда сбежать можно.

Машков проскакал мимо, так и не заметив их в сумерках. Он во всю мочь горланил песню, болтал ногами, счастье ослепило его настолько, что мир вокруг и не интересовал его вовсе.

Лупин осторожно, на расстоянии, следовал за атаманом и дочерью. Когда они приблизились к лагерю, и казаки, дико размахивая руками, окружили Ермака и Марьянку, Александр Григорьевич тишком проскользнул в шатер гаремный и стащил отца Вакулу с шелкового дивана.

– Кажется, Ермака ранили! – прокричал новоявленный дьяк и с великолепным актерским просто талантом взъерошил волосы. – Они в лагерь его несут, я сам видел! Батюшка, давай, вставай же, одевайся. Может, помолишься за душеньку атамана славного?

Уставший от игр любовных, поп похрапывал на диване, когда Лупин сообщил ему страшную новость. Выругавшись так, что бросились врассыпную представительницы освобожденного гарема, Кулаков торопливо принялся одеваться. Он как раз обряжался в фелонион, вышитый наплечник, когда казаки внесли атамана. Хорошенькие татарочки с визгом разбежались по шатру.

– Ну, я ж говорил! – в отчаянии воскликнул Лупин, великий мастер скоморошьего представления. – Ранен он!

Машков с Марьянкой тоже протиснулись в палатку.

– Стрела, – заговорил Иван. – Какой-то татарин умирающий атамана подстрелил! Александр Григорьевич, вытащи стрелу-то!

– Господь свидетель, – сочным басом пропел отец Вакула. – Гореть твоей душе в геенне огненной, коли стрелы не вытащишь…

Рука Ермака вся пульсировала от боли, скорей всего, стрела нерв какой задела. Лупин склонился над атаманом, осмотрел предплечье, осторожно потрогал стрелу. Ермак сдавленно охнул.

– Сможешь, Александр Григорьевич? – спросил он устало, но твердо.

– Глубоко засела. Вырезать придется.

– А яд?

– Если бы наконечник отравлен был, лежал бы ты сейчас не здесь! Яд татарский сначала легкие убивает. Так что все остальное, сам понимаешь, быстро происходит.

Ермак немного успокоился. Значит, жить будет. Раны быстро затянутся, шрамы на теле его лучшее тому доказательство. Поход сибирский дальше продолжится – до Сибиря, до города Кучумова!

Он откинул голову, выискивая глазами Марьянку. Она стояла рядом с Машковым в грязной казачьей одежонке, а он думал о белом ее теле под грубой дерюжкой, о ладной груди и крестике с речными жемчужинками… Эх, голой бы девку увидеть!

– Может, снадобье тебе снотворное дать? – спросил Машков.

– Я что, слабак сопливый? – буквально прорычал Ермак в ответ.

– Лупину глубоко резать-то по-живому придется. Ну, Ермак Тимофеевич!

– Я много чего и так вынес… – выдохнул Ермак мрачно, и только Марьянка поняла его сейчас. – Так что уж потерплю.

Лупин работал споро. Небольшим, остро заточенным ножом вырезал он наконечник, прочистил рану.

– Пусть вся грязь выйдет, – сказал он. – С кровью. Тело само себя очистит…

Отец Вакула, решивший поддержать Ермака молитвой, получил сильный и обидный пинок и отступил в глубь шатра. С улицы несся растревоженный гул голосов. Кругом все уж знали, что Ермак ранен, татарин умирающий, дескать, постарался. Сотни казаков бродили по полю битвы, безжалостно добивая раненых противников.

Онемев от ужаса, сидел Лупин рядом с Ермаком на диване. «Моя в том вина, – думал он. – Сначала я Ермака настропалил «Борьку» посреди ночи искать. Вот он и нашел Марьянку в объятиях Машкова. С того все и началось. Хотел спасти, а вместо того ад всем устроил. Что-то еще станется?»

Кровь действительно вымыла всю грязь из раны Ермака, и тогда Лупин наложил чистую повязку.

– А ты – умелец, как я погляжу, Александр Григорьевич, – еле слышно произнес ослабевший от потери крови атаман. – Дьяком ты уже заделался… Может, когда и епископом Сибирским станешь!

– Аллилуйя! – проорал из темноты обиженный казачий пастырь. – А я еще монастырь отстрою…

– Ага, для татарочек своих!

– Ибо написано: возлюби ближнего! Ермак Тимофеевич, я слов сих точно держусь, на ветер не бросаю…

– Меда несите! – крикнул Ермак, поднимаясь. Повернулся к Марьянке, оглядел медленно. Машков облился холодным потом…

Заметив состояние друга, Ермак рассмеялся. Такого смеха Машков у товарища своего еще ни разу не слышал…


Пару дней все шло, как ни в чем не бывало, жили, как живут воины, одержавшие великую победу. Стали укрепленным лагерем, выставили конные караулы, что патрулировали берег Тобола и иногда наталкивались на отдельные отряды Маметкуля. Те, впрочем, в битву вступать не спешили.

Торжественно предали земле погибших товарищей – пятерых казаков и одного толмача, потери, о которых даже не говорили. Сотники велели вытащить ладьи и плоты на берег. Их предстояло волочь по суше, чтобы миновать каменный порог, способный погубить ладьи.

Машков нашел славное место, широкое, песчаное, здесь ладьи без труда можно будет сволочь в воду.

Ермак уже на следующий день после битвы принял у себя взятого в плен князя Таузана и его всадников. Они вместе разделили походную трапезу, выпили хмельной браги. Только Таузан не пил – мусульманин, а против заветов Аллаха, как и против рожна, не попрешь. Вместо этого князю дали чашу с кумысом, а Ермак даже позволил ему подыскать красавицу из его же собственных жен в придачу с подарком.

– Мы ж с тобой мужики, Таузан, – с ухмылкой произнес Ермак. – А без бабы какая ж жизнь? Наказание божье. Да и не враг ты мне, так почему я должен держать тебя за врага? Я с Кучумом воюю, только с ним одним! А он вас всех за червей навозных держит, чтобы и дальше за жизнь свою безбожную цепляться! На крови правит, паразит!

Старая тактика, удачно испробованная на Япанче: давайте обнимемся, друзья, и станем, как братья! Да не воюем мы с вами, освобождаем! Ну, а те, кто не хочет свободным быть, не обессудьте – мой меч, ваша голова с плеч! Ну, неужто выбор так тяжел?

Но Ермак пошел еще дальше в своей хитрости: велел тридцати ливонцам зарядить ружья и расстрелять небольшое стадо скота, взятого вместе с добычей, с такого расстояния, с какого стрела ни за что не попала бы.

– Вот она, силушка наша, непобедимая! – заявил довольный результатом Ермак пораженному Таузану. – В наших руках сила грома! Нам одним принадлежит она!

«Потеряли мы землю нашу, – думал князь Таузан, и сердце его разрывалось от боли. – Русским Сибирь принадлежать будет. Кто ж их сдержать-то сможет? А мы рабами станем в наших же собственных селениях. Новые времена наступают – с громом и горячим, смерть несущим железом…»

– Коли хочешь, скачи к Кучуму али Маметкулю, – продолжал увещевать князя Ермак. – Мы ж только первый отряд великого воинства! За нами через горы Уральские армия огромная движется! Да ваших рек на их ладьи не хватит! И у всех гром в руках! Ступай к Кучуму, расскажи ему, пусть покорится! Я не хочу кровопролития, не нужно мне оно. Ну, если только вынудит он меня…

Князь Таузан был поражен всем увиденным и услышанным в казачьем становище.

Через три дня вместе с выжившими воинами он уже мчался к Маметкулю с тревожными вестями.

– А ты – умная голова! – сказал в тот день Машков. – У них от страха сердце в пятки совсем ушло…

– Еще не так испужать-то могу, Иван Матвеевич, – возразил Ермак, пристально поглядев на Машкова. – Я ль тебе не советовал в битве героем погибнуть?

– Сам знаешь, не вышло, хоть и старался, – белозубо улыбнулся Машков. – Не стоит о том больше говорить, Ермак Тимофеевич…

– Да, о Борьке не стоит, а вот о Марьяне – надо бы!

Неожиданно все это было, но если Ермак и ожидал, что Машков побледнеет от ужаса, то здорово заблуждался атаман. Иван совершенно спокойно глянул на друга.

– Марьянка все мне рассказала, – отозвался, наконец, Машков, когда молчание стало совершенно невыносимым. – Да я и так знал все, когда ты за нее цеплялся, ровно совсем идти не мог, – он громко фыркнул, пристально всматриваясь в лицо Ермака. Взгляд того оставался холоден и недобр. «Словно змея лупится», – подумал Машков.

– Нам и в самом деле всерьез поговорить нужно…

– О чем же тут говорить? – мрачно спросил Ермак.

– Она не может и дальше твоим посыльным оставаться.

– А чего ж не может-то? Что изменилось? Моего смелого и умного посыльного по-прежнему Борькой зовут.

– Но ты ж знаешь сейчас, что не Борька это, а баба, Ермак! Друг друга-то к чему за нос водить?

– И это ты мне говоришь? А кто меня два года как раз за нос-то и водил, без стыда и совести?

– Да я сотню раз желал домой Марьянку услать, но не уходила она.

– Может, оттого, что ко мне сильно привязалась, а? – с недоброй усмешкой спросил Ермак. – Бабе в голову кто заглянет? Не Евины ли дочки самые загадочные существа в мире? Они тебе на ушко что-то нежное нашептывают, ласкают страстно, а думают при этом о ком-нибудь другом! Да покажи мне такую бабу, у которой не две души было бы… одна от Бога даденная, а вот другая – от черта самого!

– Но не Марьянушка!

– А отчего ты так уверен? – глухо, с трудом рассмеялся Ермак. Он видел, что Машков уже порядком разъярился, а гневливые часто забывают об осторожности. На свое несчастье…

– Она тебе и о том рассказывала, как мне признавалась, что баба? Рубаху как рванет на себе и говорит: «Потрогай, потрогай, убедись, что не мужик я!» А когда дотронулся я до груди ее белой, вздохнула томно и глазки с улыбкой прикрыла – и уж точно не о тебе в тот момент думала!

– Ты смел дотронуться до нее? – с жаром выдохнул Машков, бледнея.

– Ага, и двумя руками! – Ермак поднес руки к лицу. – Ее груди как раз под мои ладони подходят – упругие и на ощупь бархатистые…

– Мне придется убить тебя, Ермак, – задыхаясь, произнес Машков. – И если это правда, я так и сделаю!

– Уж я-то не вру! – выкрикнул Ермак. – Я обнимал Марьянушку, когда в меня стрела угодила! Ты подумай, подумай, пораскинь мозгами, дурень! Разве попала бы мне в руку стрела, коли б грудь открыта была?

– Не смей называть ее Марьянушкой! – выдохнул Машков. Голова пылала, словно в горячке, жаркие волны накатывали на него. – Она – моя женщина!

– Под смердящей конской попоной! В степной траве! Так крысы снюхиваются! Да она дворца царского заслуживает… и в Кучумов дворец в Сибире я на руках ее внесу и на золотое ложе уложу! А отец Вакула обвенчает нас…

– Да она скорее умрет! – презрительно хмыкнул Машков, удивляясь, как он еще говорить-то может.

– Она – твоя добыча, ты сам говорил об этом. Ты спас ее из пылающего селища, да! – Ермак огляделся по сторонам. Они стояли на берегу Тобола, внизу на реке покачивались лодки и плоты, охраняемые казаками. – Сколько мы с тобой знакомы, а, Иван Матвеевич? – внезапно спросил Ермак.

– Лет двенадцать али все пятнадцать, не помню уже.

Он неторопливо шел за Ермаком. Атаман подошел к поваленному пню, порылся в кармане и вытащил игральные кости. Машков только плечами пожал.

– Мы всегда были друзьями, а когда добыча была слишком велика, что мы с тобой делали? Ну, скажи-ка, Ваня… – Ермак бросил кости на пень. – Вот и сейчас мы с тобой из-за добычи сцепились, друже.

– Марьянка не золотая чаша и не сверток шелка! – Машков небрежно смахнул кости в сторону.

– Да мы с тобой точно так трижды из-за ногайских княжон рядились, аль не помнишь, Ванюша? На Каспии то было… и ты, пес, всегда выигрывал! Я, что ль, сопротивлялся тому тогда? Честная добыча – честная победа! Машков, где твоя честь казачья?

– Марьяна не приз для игры в кости! – закричал Иван. – Я люблю ее! Она – жизнь моя!

– Вот, поэтому я и посоветовал тебе в бою сгинуть!

Они молчали, поглядывая на Тобол, переливавшийся блеском драгоценным в лучах солнышка майского, да на лодчонку с казаками, ставившими сеть на рыбу. Рыбы в Тоболе было столько, что ловить ее можно было так же легко, как ложкой из похлебки.

– Неужели Сибирь никогда покорена не будет только потому, что мы друг друга поубивать готовы, а, Машков? – спросил, наконец, Ермак. – Неужто краса-девица помешает тому, чтоб Россия державой богатейшей в мире сделалась?

– А чего ж меня-то спрашиваешь? Кто на себя Марьянку, как попону, перетянуть удумал?

– А кто ее всеми силами сохранить хочет, хотя атаману самая лучшая добыча положена?

– Она давно уж не добыча! – закричал Машков.

– Она была ею, а ты обманул меня! Вокруг пальца обвел!

Было понятно, что спорить так можно бесконечно. Лучшим выходом было выхватить сабли из ножен и сойтись в поединке. Сильнейший всегда прав… такая вот фатальная вечная мудрость.

Однако от соблазна битвы Ермак с Машковым как раз и удержались. Они слишком хорошо знали друг друга, ведали про все хитрости и заранее могли предугадать, на какую пакость в бою сабельном способен соперник.

– Десять тысяч целковых! – помолчав, предложил Ермак. Машков даже вздрогнул.

– С ума совсем спятил, да, Ермак Тимофеевич?

– Десять тысяч целковых! Они у Строгановых в Орельце на хранении лежат!

– Да владей ты богатствами всего мира, все равно Марьянку не купишь, – твердо отказался Машков.

– Вдобавок тысячу шкурок собольих и две тысячи шкур чернобурой лисы!

– Да хоть всю Мангазею предложи, небо звездное и солнце в придачу… я Марьянку не продам!

– И тысячу волчьих шкур! Пять сотен бобров!

– Да пообещай мне Бог блаженство райское, я бы все равно отказался ради коротенькой жизни с Марьянкой в дыре земляной!

– Коротенькая жизнь. И дыра земляная! – Ермак оглядел Машкова исподлобья. «Холодный, змеиный взгляд», – вновь подумал Машков. – И то, и другое у тебя будет, Ваня. Подумай еще…

Ермак наклонился, собрал кости, спрятал в карман и пошел к реке.

И только благодаря косвенному вмешательству Вакулы Васильевича Кулакова смог развязать Машков порочный этот, почти гордиев узел. Священник казачий во многом был человеком пренеприятнейшим, и богохульник, и сподличать мог, но дружбу не предавал. А Машков был ему другом, даже если и лупцевали они друг друга чуть ли не каждый божий день. Одно другого ж не исключает…

Кроме того, преподобный батюшка сильно преобразился за это время. Получив рану огненную со словом «МИР» на ягодицу, которую довелось ему узреть в осколок зеркала с помощью Лупина, казачий пастырь начал задумываться. Не так уж часто люди собственными ягодицами с такими вот божьими подписями любуются, да и появление огненного знака по-прежнему оставалось неясно, и тут уж как хочешь голову ломай. А посему Кулаков твердо был убежден, что с ним произошло чудо.

И это потрясло его. Ну, почему именно он, Вакула? Да на Руси тысячи священнослужителей, но именно он, Кулаков, был избран носителем знамения огненного! Если подумать, то знак сей может вполне оказаться только самой первой ступенью к святости, и тут у Вакулы Васильевича аж дыхание спирало от восхищения собой, будущим!

Исповедовать казаков ему приходилось часто, и все это без исключения были исповеди нечистые: он слушал их и думал, что когда-нибудь Сибирь будет на веки вечные с именем «святого Вакулы-великомученика» увязана…

Во время той исповеди, накануне выступления на армию Маметкуля, сразу два казака спросили священника, могут ли они заранее испросить прощение Господа за то, что собираются человека жизни лишить.

Вакула Васильевич мигом навострил уши и проговорил торжественно:

– Говорите, братья мои дорогие. Схаркните правду в подол одеяния Господа Бога нашего, он все поймет!

– Да тут вот какое дело, – замялся первый кандидат в душегубы. – Ермак приказал нам кое-кого из наших порешить.

– Каким образом? – допытывался священник.

– А уж это от нас зависит. Но мертвым он должен быть, чтоб мертвее и не бывало!

– Это ж война, детушки… – философски вздохнул отец Вакула, заводя глаза к небу.

– Но он такой же казак, как и мы… – замялся второй «лыцарь».

– Ого! – Вакула Васильевич аж подался вперед к кающимся ватажникам, подметя бородой их всклокоченные бороды. – Ермак приказал вам тишком убить товарища?

– Да.

– И кто ж он, этот счастливец?

Тут ватажники надолго замолкли. Поп пригрозил им всевозможными адскими муками, прошелся крестом по плечам кающихся, оттаскал за вихры, раскровил носы, но казаки сказали только:

– Батюшка, так отпустишь нам этот грех заранее?

– Да никогда! – взревел разгневанный отец Вакула. – Шиш вам…

– А мы от Ермака две тысячи целковых получим… Казачий пастырь надолго ушел в себя. После чего решил сменить гнев на милость.

– Правда? – ласково спросил он.

– Да посмеем ли мы тебя обманывать, батюшка! Отпусти грех, а мы тебе пять сотен целковых дадим…

– Мы с вами не на ярмарке торгуемся! Не корову, чай, покупаете, прощение Божье, – Вакула Васильевич всплеснул огромными ручищами. – Шесть сотен рублев, и точка!

– Батюшка…

– Так когда душегубство свершиться должно?

– Сегодня ночью.

– А Ермак точно вам заплатит? – вполне ведь правомочный вопрос. Кулаков прекрасно знал Ермака, а потому вновь призадумался. Не похоже на атамана оставлять в живых тех, кто знает слишком много. Убийство – что ж, и не такое бывает, но о том никто знать не должен. Соучастник – всегда враг будущий.

– Вот и приходите, когда шесть сотен на руках будет, – мудро заявил пастырь, – а до тех пор я и знать вас не хочу, сукины дети.

И побежал к Лупину – разговор с казаками не давал ему покоя.

– Ты прикинь, Александр Григорьевич, Ермак велел одного из наших жизни лишить, – выпалил отец Вакула. – И две тысячи целковых платит за это. Представляешь, раб Божий Ляксандр? Я – нет! Две тысячи целковых за одну душеньку казачью! Да за такие деньжищи князя, верно, порешить можно!

– Ермак, верно, не просто так мошной трясти собрался, – отозвался Лупин. Сердце его внезапно закололо от страха. – Иногда человек есть лишь пылинка малая на теле земли, а иногда дороже мира всего станет! Так что, чего они стоят, две тысячи рублев этих?

Дьяк извинился, дескать, на ладью церковную надобно, завтра как-никак путь нелегкий предстоит; схватил коня под уздцы и погнал к Тоболу, ровно за ним сам черт с вилами гнался.

Нашел Лупин Машкова у реки. Марьянка была тут же, скинула сапоги и болтала босыми ногами в воде.

– Беда! – выкрикнул Лупин и спрыгнул с коня на ходу. – Не таращьтесь на меня, как на жабу какую, быстрее вещички хватайте, лошадей и бегите к Уралу!

– Да он так каждый раз вопит, когда о татарах подумает, – добродушно хмыкнул Машков. – Батя, а мы тут на охоту собрались: зверя Маметкуля изловить…

– Маметкуля?! Ты и в самом деле дурачина такая, что ль, Иван Матвеевич? Не о татарах речь! – Лупин схватил Марьянку, судорожно прижал к себе. – Он убить тебя приказал, Ванята.

Машков молчал. Глядел на Лупина, не понимая, что такое говорит батя, и только Марьянка, мигом обо всем догадавшись, обронила сухо:

– Ермак…

– Он за твою голову две тысячи целковых отвешивает, Иван! Еще этой ночью!

– Мой друг Ермак Тимофеевич? – прошептал Машков. – Мы вместе двенадцать лет с ним конь о конь скакали…

– Вот и доскакались. Твои убивцы Вакуле исповедовались, – закричал Лупин в отчаянии. – Торопитесь! Лучших лошадей забирайте, быстрее!

– Я верил ему, – потерянно выдохнул Машков. – Он был мне братом и отцом одновременно. Он был моим миром, в котором я казался счастливым… – и Машков заплакал, так плачут малые дети – жалобно и безутешно. – У меня лишь он и был-то… Я тятьки своего не знаю, мамку никогда не видывал. Говорят, меня в канаве придорожной нашли. А потом появился Ермак и взял меня с собой в ватагу… Не может же он меня сейчас… – рыдания сотрясали могучее, красивое тело казака.

– Бегите! – прошептал Лупин. И поцеловал Марьянку в крепко зажмуренные глазищи. – Я вслед за вами проберусь, прикрывать вас буду! Обо мне не думайте! Уж я-то вас разыщу! Отец дочушку всегда отыщет… Все, спешите же! В лагерь не возвращайтесь. О, Господи, Боже ты мой… защити их, дочку мою и… сына…

– Спасибо, батя, – прошептал Машков. Словно молитву творил. – Клянусь тебе, доставлю Марьянушку на Русь целой и невредимой!

В сумерках переплыли они вместе с четырьмя лошадьми через реку. На берегу Машков еще раз глянул на ладьи и плоты, на огни и шатры, на лошадей и стяги.

И перекрестился истово. А потом вскочил в седло и вместе с Марьянкой погнал коней в темнеющую степь.


До окончания молебна Ермак Тимофеевич не вспоминал о своем посыльном «Борьке». Некогда атаману было. То, что на молитве не было Машкова, Ермака и не удивляло вовсе – приятель занимался «флотилией», следил, чтобы при спуске на воду все было в порядке. Слишком уж много припасов на сей раз взяли с собой, стада князя Таузана были подчистую пущены под нож.

Чтобы не возбуждать лишних подозрений, Александр Григорьевич Лупин оставался в лагере, помогал отцу Вакуле собирать вещички в дорогу, да еще и посоветовал Кулакову прихватить с собой в поход парочку веселых и любвеобильных девиц из гарема Таузана. Священник с мрачнейшим видом только руками развел.

– Отказ от мирских благ угоден Богу! – печально произнес Вакула. – Терпеть придется…

– Ладно тебе убиваться, батюшка, – посочувствовал Лупин. – В Сибире, чай, у Кучума гарем раз в сто больше. Ему-то уж со всей Мангазеи таких раскрасавиц привозили… Ты, главное, надейся!

– Сначала того Кучума еще победить надобно, Александр Григорьевич.

– А ты в том никак усомнился? Со святыми на стягах – и не победим?

– Хорошо сказано! – Вакула Васильевич обнял Лупина, поцеловал его в лоб и вдруг вспомнил почему-то о двух душегубах поневоле, которые сегодня ночью жертву свою искать пойдут. – Пошли-ка на службу, раб Божий, пение божественное послушаем…

Казачий хор старательно тянул слова молитвы, обращенные к небу, священники причащали свою маленькую паству. Завтра на восходе солнца им предстояла встреча с армией Маметкуля…

Сильно надеялись на то, что Таузан и отпущенные на свободу пленные расскажут повсеместно о том, что в руках у воинства православного есть древний великий гром, что способны они валить тем громом столетние деревья и карать непокорных.

В первом ряду молившихся казаков стоял на коленях Ермак Тимофеевич. Слушая слово Божье, опустил он голову, но то, о чем атаман думал сейчас, было далеко от святости и благости…

Может, убили они уже Машкова-то? Не просто будет его перехитрить, да еще и свидетелей деяния постыдного не оставить! Пока лишь три человека знают о том, и два из них молчать будут. И не за две тысячи целковых… Расплачиваться с душегубами Ермак и не думал никогда. Злодеям самим жить лишь до тех пор, пока о деле своем Ермаку не доложатся.

Неслось над Тоболом пение, к всепрощающему и всепонимающему Богу обращенное, и думал Ермак о Марьяне. Да, какое-то время погорюет она, попечалится, но не устоит перед подарками, каких царицы даже от государя московского не получали. Из добра строгановского будут те подарки, конечно же… Ну, а если подарки сердце ее не тронут, силой девку брать придется. Кого Ермак хоть однажды любил, та девка его уж больше не забудет! Вот и Марьянка исключением не станет. Баба она, а всякая живая баба восхищается мужчиной, что гладить ее умеет и на руках, как на качелях, к небесам подбрасывать. Зверьки они все хитрые, выучка им всем надобна…

Как же мало знал Ермак Марьянку!

Пару раз проходил мимо атамана «великий провидец» душ казачьих, глядя на опущенную голову Ермака, и все порывался крикнуть атаману:

– Ты, пес смердячий! К реке беги, живо, друга спасай!

Но черная часть его души уже согревалась мыслью о шести сотнях целковых, а потому молчал Вакула, утешая себя тем, что Ермак, открой он всем тайну его постыдную, не испугался бы, а просто приказал порешить уже его, отца Вакулу, будущего сибирского святого. И ряса поповская в этом случае броней бы для него не была…

Через час после богослужения Лупин, прихватив двух коней, переплыл через реку и отправился в путь вслед за дочерью и Машковым, все еще нелюбимым зятем. Дорогу они точно оговорили: сначала по степи кругаля дать, затем к Тоболу вернуться и так до Туры лошадей гнать. Оттуда старым, проторенным уже путем возвращаться придется, каким в Сибирь шли. То теперь нетрудно будет – из Пермской земли слали сюда Строгановы земледельцев и охотников, приказчиков своих и рукодельцев, что землю живой сделали, поля вспахали да сокровища недр начали искать под присмотром сведущего люда.

Единственный путь на волю! За Каменным Поясом на Руси-матушке, как иголка в стоге сена, исчезнуть можно; хоть даже в Москву податься, а там никто и не спросит, кто да откуда, песчинкой себя враз почувствуешь, на которую и не глянет никто.

– Чего еще умеешь-то, кроме как в седле трястись, люд честной забижать да баб красть? – как-то раз спросил Лупин Машкова, когда вели они неторопливый разговор о будущем.

– Петь могу! – гордо отозвался Машков.

– Не маловато ли? Через всю Россию пробираться собрался, по площадям песни горлопаня? Не для того я дочушку мою растил. Подумай, а еще на что сгодишься?

– Возничим быть могу, с обозами ходить.

– Неплохо. Хорошие возничие всегда нужны. Но вечно в пути, вечно на телеге, месяцами на облучке, да еще от лихого люда на дорогах отбиваться придется, под палящим солнцем и в снежную бурю… Худо все это, Ваня! Молодую женушку надолго оставлять одну, перегорит еще, как свечечка воску ярого! И Марьянушка – не исключение, то даже я скажу, отец ее!

– Печи могу ставить, батя, – сказал Машков после долгого размышления.

– Так точно можешь?

– Да уж не одну поставил!

– Хорошая печь – оно ведь как, дымить не должна! Печь создать – искусство немалое, Иван Матвеевич! – Лупин поскреб седую голову. – Но дело это мне по нраву…

Сошлись тогда на том, что, на Русь вернувшись, Машков печным делом займется. Иван Матвеевич вздохнул шумно, радуясь тому, что старик приставать с вопросами назойливыми перестал. И бросился на поиски Марьянки.

– Вот ведь судьба какая! – пожаловался Иван, едва найдя ее. – Из казаков да в печники! Из степей – в угол дымный. Вместо седла задом на теплую лежаночку!

– Ничего не понимаю! – вскинулась тогда Марьяна. – Кто тут печки собрался ладить?

– Я! Я твоему бате только что пообещал!

– Сначала на Русь добраться надобно, – ответила она тогда с усмешкой. – А отцы – они все одинаковые… Всегда знать хотят, что через годы станется! Для нас сейчас важно лишь одно – жизнь спасти…

Закончилась давно служба божья. Отец Вакула звал своего дьяка, да без толку. Ермак в шатре ждал нетерпеливо, когда наемники его явятся. Велел «Борьку» разыскать, но сотники огольца уже давненько не видели.

– Где Борька? – прокричал Ермак после двух часов бесполезного ожидания. – Или он не на реке?

Но никто паренька не видел, да и наймиты[4] все еще не объявлялись…

С Ермаком творилось нечто из ряда вон выходящее. Волнение душило его, он заламывал руки, метался по шатру, рассылал казаков, чтоб искали сорванца, но боялся при этом даже спрашивать о Машкове.

«А что, если в тот момент она с ним была? – подумал атаман и прикрыл глаза руками. – Неужто вместе их убили? Вот придут сейчас казаки те и скажут: «Ермак Тимофеевич, ничего ж другого нам не оставалось – на пару их убивать пришлось! Никто того не должен был видеть, что ты наказывал, а посыльный твой всегда подле Машкова крутится. Мы лишь сделали, что ты велел…»».

Проходили томительные часы, но ни Машкова, ни Марьянки, ни душегубов посланных видно не было. Метался по лагерю отец Вакула, по берегу бегал, звал в отчаянии дьяка своего Лупина. Но того тоже давно уж не видели…

Где-то около полуночи – Машков и Марьянка погоняли коней в кромешной темноте с оружием наготове, потому что повсюду налететь можно было или на татарские разъезды, или на остяков, а за одного русского у Кучума сотню соболей давали, – Ермак и отец Вакула столкнулись друг с другом у реки.

– Дьяка моего, кажись, похитили! – печальным басом оповестил атамана Вакула Васильевич. – Многого я в казаках навидался, но чтоб такая бестия, как Лупин, без боя исчезнуть смог – не поверю!

– А я Борьку ищу! – взволнованно признался Ермак. – Его тоже никто не видел!

Поп стрельнул глазом на Ермака и погладил окладистую бороду.

– Ты взволнован, да, Ермак? – осторожно спросил он.

– Мне нужен этот оголец! – тут же закричал атаман.

– Ожидая радости, иногда лишь черта в гости дождешься, – с мудрым видом загадочно заметил отец Вакула и вздохнул. – Ну, вот где Лупин? Может, с Машковым… но Машкова тоже не видно нигде…

– А, значит, и Иван Матвеевич тоже потерялся? – небрежно спросил Ермак. А сердце при этом сжалось даже. «Значит, все получилось у них, – подумал он. – Неужто Марьяна с ним была?»

– Злая ночь какая сегодня, – странно глядя на казачьего атамана, промолвил священник. – Дьявольски злая ночь, Ермак Тимофеевич! Люди пропадают, как будто они капли росы, солнцем высушенные. Надо бы поискать Ивана…

К утру стало ясно, что Машкова, Марьяны и Лупина не было ни на реке, ни в лагере, ни в степи. Наймиты вернулись в Ермаков шатер и признались понуро, что нигде Машкова отыскать не смогли. Все указывало на то, что ему удалось бежать.

– Кто из вас проболтался? – взревел разъяренный Ермак. На висках атамана вздулись жилы, выглядел он ужасно, а в глазах трепетал безумный огонек. – Кто его предупредил, а?

Казаки тут же подумали об исповеди, но Вакула ничего не знал наверняка, ведь имени своей жертвы они ему не назвали. А потому неудавшиеся душегубы лишь пожали плечами и горячо заверили атамана:

– Да никто про то не знает, Ермак.

– А Борька? – вне себя проорал Ермак.

Это был тот вопрос, на который вообще ответа не водилось. А при чем тут посыльный-то? Машков исчез, утек… кто знает, где сейчас паренек болтается… Возможно, татарочку какую-нибудь себе откопал, паренек он миловидный, подумали казаки и смущенно ухмыльнулись. «Должен же он когда-нибудь настоящим мужиком стать…»

Ермак прогнал их прочь и бросился к шатру Таузана, где на диване восседал Вакула Васильевич, безрадостно отмахиваясь от двух щебечущих пташек и скорбя по исчезнувшему дьяку.

– Ну, здесь Александр Григорьевич? – с порога резко спросил Ермак.

Священник только кудлатой головой удрученно покачал.

– Наверное, порешили его! Татары везде рыщут! А я так к нему привык, Ермак. Такая душа золотая… – он согнал прочь двух полуобнаженных татарочек и смахнул слезу. Вакула и в самом деле расстроен был. – А Машков нашелся?

– И его нет!

– А Борька-то появился, пострел?

– Исчез Борька!

– Так! Их, наверное, в орду Маметкулеву погнали! Ох, Николай Чудотворец, это что же деется! – казачий пастырь вскочил на ноги. И загремел грозно: – Да я прямо сейчас кишки татарские на кулак намотаю! Я всю Сибирь прочешу, устрою им тут бурю! Да я для такого дела сан с себя монашеский сложу!

– Да не торопись ты так, батюшка! – Ермак неподвижно смотрел себе под ноги, судорожно сжимая и разжимая огромные кулаки. – А не могли ли они вместе… сбежать-то?

– Сбежать? – Вакула Васильевич недоуменно вытаращился на атамана. – А зачем это моему дьяку Лупину сбегать? От кого? И почему Машков должен…

– Я его к смерти безвременной приговорил, – отведя глаза в сторону, нехотя признался Ермак.

– Что-о? Господи Боже ты мой, всеблагой! – казачий пастырь в ужасе рухнул на диван. – Али весь мир с ног на голову перевернулся, Ермак?!

– Машков предал меня!

– Кто ж в напраслину такую поверить сможет?

– Да всяк и поверит, потому что я так сказал! – теряя последние крохи самообладания, выкрикнул Ермак. – Или ты супротив меня вякнуть что решишься, сучий потрох?

Вакула Васильевич почел за лучшее переждать Ермаков гнев молча и проглотить обиду за «сучий потрох». Он лишь с большим интересом оглядел бесновавшегося Ермака, словно атаман был огромным диким зверем, выставленным в клетке на потеху ярмарочным зевакам и ротозеям…

– Ну, хорошо, предал тебя Машков, – сказал, наконец, священник, – но Борька-то тут при чем? А?

– Ты что, совсем слепой и глухой, да? – Ермак даже замер на месте. – Да оголец слюбился с Машковым блудно!

Вакула Васильевич весело рассмеялся.

– Ну, на Машкова такого и наговаривать не стоит!

– Да я собственными глазами видел! – мотнул головой Ермак, по-прежнему пряча глаза. «Правду сказать невозможно, – потерянно подумал он. – Останемся при том, что содомничает Машков грешно». – Или ты сомневаешься в том? Мне не веришь?

– Ну, если ты говоришь, то ни в жизнь сомневаться не стану! – и священник вскинул глаза к разрисованному потолку шатра. – Я даже готов поверить в то, что ты дальше мне скажешь – дескать, дьяк мой дорогой Александр Григорьевич сводником меж ними был.

– Да! Так оно и было! – закричал Ермак.

– Пути человеческие неисповедимы, – и священник всплеснул могучими руками. – И вот теперь они сбежали! Куда?

– Да на Русь утекли! Или ты думаешь, что они к Кучуму дернули?

– Чего уж только не подумаешь после таких-то разочарований, – осторожно ответил Вакула. – Ты поймать их надумал, Ермак Тимофеевич?

– Да я на них охоту объявлю, ровно на лис золотых! – с ненавистью сплюнул Ермак. – Не так уж велика Русь-матушка, чтоб от меня спрятаться!

– Ты что, из Мангазеи поворачивать удумал? – ужаснулся священник. – Ты от Сибири отказаться хочешь из-за Машкова? Да перед нами Мангазея лежит… и потом, кто знает, что подарит нам неведомый мир?

– Нет! Мы продолжим поход, но вдогон за ними я лучших людей пошлю!

– А если три беглеца быстрее окажутся?

– Когда-нибудь я же вернусь из похода сибирского! – Ермак шумно вздохнул. – И я найду их! Жизнь человеческая очень долгой может оказаться, если лелеять мечту о мести праведной. А мечту о Сибири я почти уж воплотил! Всю оставшуюся жизнь… мести посвящу!

Священник с жалостью поглядел на атамана и пожал плечами.

– Ради того, чтоб трех человек порешить, ты отказаться от владычества сибирского собираешься?

«Сейчас он меня самого убьет, – подумал Вакула. – Точно убьет. Уж я-то Ермака знаю!»

Но Ермак лишь зыркнул на отца Вакулу омертвело.

– Убить? – по спине священника побежали предательские мурашки. – А кто сказал, что я их убивать буду? Я прикажу их живьем в муравейник зарыть и сидеть рядом буду, глядя, как пожирают их мураши кусочек за кусочком. А когда они корчиться, выть начнут, о пощаде молить, я возьму дудочку пастушескую, что с Дона везу, и заиграю… И как же счастлив-то буду!

Атаман взглянул на отца Вакулу, ожидая ответа, но Кулаков онемел, словно воочию увидев картину страшной мести ермаковой.

– На рассвете выходим! – проронил Ермак, перекрестился и вышел из шатра.

А Вакула Васильевич подумал, что вот только что довелось ему разговаривать с самим дьяволом и только таинственный огненный знак «МИР» на ягодице смог еще раз спасти его душу…

Чуть погодя шестеро казаков, взяв десять запасных лошадей, переплыли Тобол, чтобы отыскать беглых Лупина, Машкова и Марьянку.

Они даже были рады, что отправляются на… «охоту», чувствуя себя спасенными от гигантской армии Маметкуля и Кучума.


Они гнали лошадей всю ночь, меняя их на запасных, настороженно вслушивались во время остановок в тишину степи, ждали Лупина.

– Он старый уже, – умоляюще произнесла Марьянка, когда Машков был уже готов сорваться от волнения: ведь нельзя же так часто остановки делать! – Проскакать без отдыха всю ночь напролет, слишком тяжело для него.

– Может, он вообще еще не выезжал, – Машков нетерпеливо переступал с ноги на ногу. – Он ведь мне что сказал: «Скачите как можно быстрее, скачите во весь опор, так долго, как только выдержите! Хоть через весь мир промчитесь, я все равно когда-нибудь найду вас!». Когда-нибудь… явно что не сегодня, не сейчас, Марьянушка.

– Одних он нас точно не оставит…

– Вакула Васильевич будет его удерживать… – Иван перегнулся, обнял Марьянку и поцеловал ее. – Когда-то ты сама от бати сбежала, – прошептал казак. – А теперь вот за него цепляешься!

– Зато я тебя получила, Иванушка, – ответила она нежно и обхватила его руку, сжала крепко. Затем поцеловала ладонь и замерла. – Ты ведь совсем другим стал, таким, как я и мечтала! И теперь вновь папенька необходим… – Марьяна печально улыбнулась ему. – Знаешь ли, как часто он мне в эти два года помогал? Я и не представляю, что было бы со мной, если б он нас тогда не нагнал. А теперь мы бросить его должны…

– Да Ермак уже наверняка погоню за нами послал!

– Ой, а ты никак погони испугался? – подзадорила она его.

– Я ж за тебя боюсь, всегда за тебя боялся. Прошу тебя, Марьянушка, поехали, – невесело вздохнул Машков. Ночь была совсем тихая, даже мыши-полевки и то не пищали, и цикады с кузнечиками словно повымерли. – Нам еще путь по ущельям ой какой непростой предстоит. Сама ведь знаешь, нам в Пермской земле до осени оказаться надобно.

Занимался рассвет, они вновь выбрались к реке и ехали теперь вдоль береговой кромки. Проскакали через поселение остяков, пара детишек глянула на них, женщины испуганно потянули их на себя, настороженно ожидая, что потребуют два одиноких казака. Неужто дань пощипать явились?.. Да мало ведь чего вытрясешь. Впрочем, не похоже, чтоб за данью. Появлялись они тогда большими отрядами, которым сопротивляться было совсем нелегко, как против ветра нужду справлять…

– Саблю из ножен и с криком-гиком через деревню! – посоветовал Машков шепотом, а потом сам первым выхватил саблю из ножен. – Они тогда и дергаться не станут, коли увидят, что мы их не боимся!

Так, с диким криком пролетели они по остякской деревушке.

И никакие воины не устремились вслед за ними, никто не пустил лихую стрелу из лука, ни один человек не погрозил вслед всадникам крепко сжатым кулаком. Остяки были рады, что легко отделались. Обождали еще, не вернутся ли те ватажники, а затем спокойно взялись за свои дела.

Через четыре часа по тому же селению с двумя сменными лошадьми проехал еще один чужеземец в казачьем наряде. Седовласый старик остановил коня и устало свесился из седла. Казалось, что если он еще и держится на спине конской, то только чудом каким.

– Два казака? – с трудом выговорил он по-остякски. – Были?

– Да! – остяки показали на запад. – Два… И лошади…

Старик кивнул с благодарностью, вскинул руку с ногайкой и пустил коня в галоп.

«Я догоню их, след, вишь, взял точно, – подумал Лупин счастливо. – Вот что значит настоящим старым волком быть…»

Однако еще через пять часов все пошло уже не так гладко.

В то же самое селение наведалась шестерка казаков с десятью сменными лошадьми. Ватажники избили жителей, растащили нищие шатры, подожгли их для порядка и только тогда спросили:

– Три человека дорогой этой не проезжали?

Остяки старательно закивали головами.

– Туда! – сказали они и показали в сторону степи. Степная дорога вела в безграничные дали. Там людей точно не было, по крайней мере, никто не знал о тех, кто бы смог жить там. А вот река и лес были полны жизни…

Шесть ватажников поблагодарили селян, еще раз избив остяков для острастки, а затем погнали коней в степь, слегка удивленные тому, с чего бы это Машков не сразу к горам Уральским подался. Но кто ж его знает… Битый же казаками человек всегда всю правду как на духу, как на исповеди выложит. Так что не брешут остяки…

Когда «лыцари» заметили, что их все же провели, как желторотых сосунков, они потеряли четыре часа. С руганью вернулись ватажники к реке, обещая разобраться с любым «косоглазым», что попадется им на пути…

Машкову и Марьянке удалось оторваться от преследователей почти на сутки пути. Но что такое сутки, этот мизер, на русских просторах и ущельях уральских?


Тем временем по Тоболу плыла большая флотилия Ермака, готовясь к встрече с воинством Маметкуля. У Сибиря ждал Кучум со своими верными отрядами. Четырнадцать князей со своими людьми спешили ему на помощь. За ними лежало великое ничто, неоткрытая, неизведанная страна, огромные просторы из лесов и болот, тундра и реки столь широкие, что и берега противоположного иногда видно не было. По глади озерной целыми днями плыть можно было, на земле этой хватило бы места для всех, и каждый бы получил свой кусок земли.

Но возможно ли покорить страну такую какой-то тысяче лихих ватажников? С ружьями кремниевыми и тремя пушечками? С хоругвями и кучкой священников, что в каждом из отвоеванных мест сразу же ставили крест, да купцами, тут же начинавшими вести торг? Хватит ли у них мужества сжиться с новым этим миром?

Ермаку Тимофеевичу было не из чего выбирать. Строгановы присылали не только припасы и воинскую подмогу малую, но и письмецо. С указом царским.

«Повелеваю Ермаку, сыну Тимофееву, и его ватажному люду возвращаться в земли Пермские, чтобы нести ответ за деяния свои злые на Дону и Волге. В случае неповиновения воровского быть им повешенными!»

Вакула Васильевич прочитал послание Строгановых, передающее очередной указ безумного царя, добравшееся все-таки до флотилии на Тоболе.

– Ну, вот и вновь мы изгоями стали! – вздохнул священник невесело и отдал письмо Ермаку. – Вот она, благодарность царская! А иначе и не было никогда! Царь никогда не прощает!

– Простил же уже, так и еще раз простит! – сердито возразил Ермак. – Я Сибирь к его ногам брошу. Такого подарка еще никто своему палачу не преподносил. Вперед, Вакула, и нос не вешай! Навстречу новому миру отправляемся…

Атаман стоял под развевающимся на ветру парусом и, прищурившись недобро, поглядывал на берег тобольский. Там погоняли коней всадники Маметкулевы, стреляли, как только лодки и плоты приближались к суше.

– Мне в Россию вернуться надобно, до того как стариком древним сделаюсь. Я еще Машкова жизни лишить должен!