"Нет времени" - читать интересную книгу автора (Крылов Константин)

Об одном архаическом культе

1. Непосредственным поводом для написания данного текста послужила одна работа Б.А. Успенского, посвящённая русской брани.[70] Собственно говоря, изложенных в ней фактов вполне достаточно для того, чтобы сделать все необходимые выводы. К сожалению, сам Б.А. Успенский оставил своё исследование логически незавершенным — возможно, не желая пускаться в рассуждения, непосредственно не связанные с темой статьи. Никоим образом не претендуя на оригинальность, мы осмелились развить некоторые мотивы данной работы.

Здесь необходимо вставить одно замечание. Статья была написана в те годы, когда филологические упражнения на тему «матюков» ещё не превратились в обычный коммерческий приварок филологов-русистов. Сейчас, кажется, уже не найдётся автора, который не попытался бы высказаться на эту тему.[71] Заодно произошла и детабуизация соответствующих слов, вплоть до вхождения их в «большую литературу». Тем не менее специально для читателей, которые не любят видеть некоторые слова напечатанными, я заменяю их в данном тексте на несколько более пристойные аналоги — а именно, пропускаю одну гласную, заменяя её кратким тире. Думаю, это не помешает читателю понять, о каких именно словах идёт речь, зато это не будет слишком сильно царапать глаз целомудренным людям.

2. Обращает на себя внимание факт полной и абсолютной табуированности матерной лексики в традиционной русской культуре.

Особенно показательными являются те усилия, которые предпринимались ради исключения из письменных источников матерных слов. Например, введение в русский алфавит буквы Э было связано всего с двумя обстоятельствами — оба, казалось бы достаточно периферийны для любой культуры, а именно более точная передача звучания иностранных слов (что непосредственно связано с важнейшей для русской культуры темой европеизации) — и изменения написания местоимения 3-го лица множ. числа «эти».

Дело в том, что при употреблении буквы Е без ударения возможно (только возможно!) прочтение местоимения как глагола ети (в смысле е#8209;ать). Барсов в «Российской Грамматике» прямо заявляет, что одно это является достаточной причиной к изменению начертания.[72] Желающие могут заглянуть в любой русский словарь и убедиться, что не существует ни одного незаимствованного русского слова, начинающегося на Э, кроме местоимений 3-го лица это, этот, эти, связанных с ним экий, этак и экспрессивов эх! или эге!

Этот пример свидетельствует прежде всего о том, что никто и не пытается скрыть сами слова: они предполагаются общеизвестными. Это страх перед их написанием, перед начертанием этих слов. Особенно интересна традиция замены этих слов точками, причём в изданиях, претендующих на академичность, количество точке строго соответствует количеству букв в скрываемом слове, причём изменения орфографии приводят к изменению количества точек.[73] Напрашивающаяся культурно-историческая аналогия — это отношение иудеев к Имени Божьему: даже неполное написание его (так называемый тетраграмматон) считалось настолько важным местом в тексте, что писцы омывали руки перед его написанием,[74] а полное написание (с огласовкой) считалось настолько запретным (то есть непристойным), что даже в современных еврейских книгах на русском языке слово бог пишется с точкой посередине вместо гласной.[75]

Наконец, решающим можно считать наблюдение Успенского относительно почти что полного отсутствия в русском языке так называемой божбы, то есть упоминаний христианских святынь в качестве ненормативных объектов (типа итальянского madonna putana! и т. п)., а так же соответствующих клятв «бородой св. Петра» или «грудями Божьей Матери», являющихся основой традиционной европейской ненормативной лексики. Их место, собственно, и занимает мат. С другой стороны, действие матерного ругательства в некоторых случаях эквивалентно молитве[76] или имеет силу проклятия.[77]

Из этого следует неожиданный, но необходимый вывод: матерное выражение — это ритуальная формула, призывающая Богов, причём Богов живых, реальность которых на самом деле не подвергалась сомнению, — по крайней мере по настоящее время. Мы веруем в них и сейчас — именно этой верой жив мат, сознаём мы это или нет.

3. В этом смысле «буквальное» значение матерных слов как обозначений частей тела является скорее всего вторичным. По существу, эти части являются скорее атрибутами Богов. Нельзя, например, утверждать, что «х#8209;й» есть одно и то же, что и «penis». Половой член является в лучшем случае мифологическим атрибутом — как, например, двойной топор (лабрис) Зевса Критского. В известном смысле можно сказать, что Зевс Критский есть топор — поскольку божество присутствует в своём атрибуте. Но утверждать, что «топор — это Зевс», бессмысленно.[78]

Х#8209;й — это божество, и многие его свойства совершенно не связаны с мужским половым органом. Это касается, например, его всеведения (ср. традиционное х#8209;й знает, теперь уже часто заменяемое на рационализацию х#8209;й кто знает, по существу бессмысленную, в то время как первое выражение имеет строгое значение: «Это (только сам) Х#8209;й знает» = «Это (только) Богу ведомо». Заметим, что последнее выражение функционировало в языке как точный семантический эквивалент первого).

Можно предположить, что Х#8209;й — благой бог, связанный с мудростью, ведением и знанием. Ближайшим эквивалентом его в общеизвестных традициях является, скорее всего, Гермес.[79]

Это подтверждается этимологией и значением слова мудрость, которое прямо связано с мудями (testiculi) (ср. слово мудак с переворачиванием значения — каковое, впрочем, характерно для всех сакральных понятий, ср. слова жрец и обжора).[80]

Наконец, на связь Х#8209;я с мудростью указывает значение производного слова х#8209;йня «чушь, бессмыслица, ахинея». Если бы Х#8209;й представлялся исключительно как penis, слово х#8209;йня имело бы очевидное и ожидаемое значение «выделение х#8209;я», то есть «семя», sperma — никак не связанное с проблемами смысла и значимости высказываний. При этом само семя вообще не имеет установленного матерного обозначения, кроме сомнительного малофья — слово неприличное, но явно не матерное.

4. Но представления о мудрости (у всех народов) всегда включало в себя противопоставление мудрости благой, светлой, — и мудрости тьмы и зла, чёрного знания и запретной магии. Как правило, носителем последнего был двойник или близнец светлого бога, или его тёмная ипостась, носитель злой мудрости. В греческой мифологии такую роль играет Геката — богиня чёрного колдовства и кровной мести, к образу которой нам ещё придётся вернуться. Пока же ограничимся констатацией факта: в рамках религии Х#8209;я мыслимо и представимо злое божество, обладающее нечеловеческими знаниями и губительное для смертных.

Если вспомнить традиционную славянскую мифологию, вообще существенно дуалистическую, то предполагаемый «чернобог», скорее всего, является непосредственным его противником, соперником в мудрости и разрушителем его планов. Можно сделать предположение, что он как-то связан с женским началом, причём в аспекте его противоположности мужскому, а не в его дополнительности к нему.

5. Здесь можно снова обратиться к труду Успенского. На примере выражения #8209;б твою мать! он показывает (путём анализа формы глагола), что в рамках матерной лексики существуют табуированные слова, которые вообще не произносятся. Если учесть, что сам мат представляет собой сакральную лексику, то запрещённое в мате и даже неназываемое может относиться только к «святая святых», дважды или трижды священного (или проклятого). Вопрос, в сущности, прост: кто именно «#8209;б твою мать»?

Успенский, прибегая к традиционному приёму — то есть поиску косвенных свидетельств и полагая, что искомое могло сохраниться на периферии данного культурного явления (в данном случае мата), ищет и находит ответ.

Мать е#8209;ал пёс (к этому представлению восходят известное русское сукин сын или польское пся крев). Наиболее важным для нас является представление об этимологической связи слов пёс и п—зда.[81]

Всё это указывает на имя искомого божества. Оно общеизвестно. Это П—здец.

Кажется, никто ещё не обращал внимания на уникальную структуру и парадоксальный смысл этого слова.[82] Прежде всего, мужское производное от сугубо женского по смыслу слова (что может быть более «женским», чем название женского полового органа!) уже могло бы насторожить. Значение этого слова ещё более любопытно, поскольку (при внимательном рассмотрении) выясняется, что оно является родовым для всех понятий, связанных с любыми бедами, несчастьями, смертью, крушением надежд или планов и т. п.: его значение шире, чем у любого из них. То есть «П—здец» является категорией, без владения которой полноценное русское языковое мышление едва ли возможно.[83]

С другой стороны, в языке присутствует явное представление о знании, которое даёт Пёс. Имеется в виду выражение собаку съесть, которое Успенский разбирает довольно подробно. В данном случае нам интересно само представление о том, что жертвоприношение пса[84] даёт магическую мудрость. Это явно угождение мудрому Х#8209;ю.

6. Теперь можно реконструировать исходную мифологему, или «основной миф» матерного мировоззрения, неявно присутствующего в нашем сознании. Это миф о вечной магической борьбе Х#8209;я и П—здеца за обладание Матерью Землёй. П—здец наступает на Земле, но Земля в конце концов его уничтожает. Пёс совокупляется с Землёй и пожирается ею.

Сам момент соединения Земли и Пса описывается как нечто ужасное. Земля стонет и кричит от боли (ср. упомянутые и непроинтерпретированные у Успенского представления о том, что Мать-Земля страдает и содрогается даже при произнесении матерного слова), горит (см. там же), живые существа и люди гибнут. В конце концов зубастое влагалище Земли, vagina dentata, разрывает на части Пса. Но, зачав от него, она вынуждена родить его потомка — то есть его же самого. (П—здец есть русский Дионис — умирающий и воскресающий бог). Какое-то время он мужает, питаясь людишками и причиняя беды. Наконец, он снова наступает везде — то есть посягает на свою мать, и всё повторяется.

Интересным коррелятом к вышесказанному являются изыскания Г. Гачева в области «русского Эроса»,[85] особенно о «чёрном чужеземце», периодически насилующем Русь, причём само это насилие всегда описывается как бедствие — и, с другой стороны, о Земле-П—зде, в конце концов загрызающей мучителя. Ни к какой «русской эротике» всё это отношения не имеет, зато имеет прямое отношение к основному мифу.

То, что П—здец рождается в земле, явствует из выражения знать, где собака зарыта, разбираемого Успенским довольно подробно.[86] хотя и не совсем правильно: из приведённых им же примеров ясно следует, что Земля выкидывает пса из своего лона, а обратно не принимает (объяснение этого факта «ритуальной нечистотой собаки» не вполне уместны).

7. Остаётся сделать некоторые замечания по символике П—здеца, взятой в её историческом развитии. Древнейшими, очевидно, следует считать образы Пса. Особенно любопытны тут атрибуты опричников Ивана Грозного, явно воспринимавшиеся как слуги злого бога.[87] Имеет смысл сравнить пёсьи головы, притороченные к сёдлам опричников, с псами Гекаты или Эринниями, «материнскими собаками», преследовавшими Ореста.

Гораздо более интересным и близким к нам по времени является символика красной звезды. Этот чисто магический знак в Советской России не имел (в отличии от серпа и молота и других коммунистических символов) конкретного автора[88] или он не установлен. Впрочем, серп и молот (эмблема, тоже имеющая некоторое отношение к нашей теме) был нарисован независимо друг от друга несколькими художниками,[89] что столь же определённо указывает на архетипичность образа, только проявившегося в массовом сознании.

Красная звезда — по традиционным оккультным представлениям женский символ.[90]

Красная пятиконечная звезда связана с розой (как шестиконечная — с белой лилией) и, в общем, может рассматриваться как символ женского полового органа. Её пять лучей соответствуют пяти наружным частям вульвы: большим и малым половым губам и клитору. Клитор, как не имеющий парного себе органа, символизируется центральным лучом звезды, не имеющим симметричного себе. При «нормальном» положении звезды (центральный луч сверху) конец п—зды (то есть П—здец!) является центром фигуры. (П—здец связан с клитором, как Х#8209;й с пенисом: это его атрибут).[91]

Не менее важным объектом, связанным с П—здецом, являлся мандат как документ, дающий чрезвычайные полномочия (то есть, по существу, — легальное право устроить п—здец где угодно и кому угодно). Само название этого документа воспринималось всеми как однозначно непристойное[92] — и именно в значении, связанном с мандой (т. е. п—здой).

Наконец, можно говорить о присутствии культа П—здеца в идеологии большевизма. В связи с этим можно спросить: действительно ли большевики хотели устроить (и устроили) революцию, то есть — буквально — переворот? Этот вопрос имеет принципиальное значение. Переворот — в чью бы то ни было пользу — вещь традиционная и вполне понятная. Но большевики этого не хотели. Они организовали не «смену власти», а самый настоящий п—здец, — что, разумеется, совсем не одно и то же. В этом смысле Октябрь было куда ближе к деяниям Ивана Грозного, нежели к Спартаку или Гарибальди.

8. Из этого всего достаточно ясно следует тот вывод, что главным — даже всенародным — божеством, занимающим центральное место в нашем подсознании (если уж не в сознании, наполненном х#8209;йнёй), является именно П—здец.

В частности, именно с ним связано странное — тоже общенародное — представление о непобедимости России и одновременно о вечной беде, в которой она пребывает.

Объясняется это просто. Русская земля — мать и супруга П—здеца. Он вечно присутствует здесь, и его царство людям, разумеется, в тягость. Пока враги не нападают на Русь, он спит в земле, отравляя её своим присутствием. Поэтому «ничего у нас не родится», всё идёт вкривь и вкось, всё падает из рук, — но жить ещё можно. Когда же Руси угрожает опасность, она выбрасывает П—здеца из своих недр — хотя, не желая этого, терпит до последнего, пока обнаглевший враг не подступит к самым стенам Кремля. П—здец наступает, разумеется, и для врага тоже. Противник, как правило, в ужасе бежит (характерно представление о русском морозе, якобы губящем захватнические армии: это явное, хотя и подсознательное, ощущение ледяного дыхания Пса), но после победы П—здец насилует Землю, пока она в муках не пожирает его, разрывая лоном на куски, и не начинает вынашивать в себе новый П—здец.

Отсюда же, как ни странно, и смешанное чувство отвращения и страха, которое питает Запад по отношению к России. Отсюда идёт П—здец, и они это чувствуют, если и не осознают явственно. Поэтому попытки уничтожить Россию, видимо, никогда не прекратятся.[93]

9. В качестве бонуса можно рассмотреть подобия П—здеца в иных культурах, желательно — максимально далёких от русской.

Я выбрал для сравнения китайскую и традиционную еврейскую культуры, как, во-первых, крайне далёкие от русской и, во-вторых, противоположные друг другу, хотя бы тем, что китайская культура ориентирована на пространство, а еврейская — на время.

10. Архаический Китай с его интересом к «счастливому» и «несчастливому», разумеется, не мог пройти мимо П—здеца как одной из основополагающих категорий бытия. Поскольку традиционная китайская культура основана на классификационных процедурах, можно задать вопрос о местопребывании П—здеца. При этом надо учесть, что все описания, данные в трактатах, ориентированы на «счастливое» и «благоприятное».

В качестве исходного возьмём такую пространственно-нумерологическую схему, как круговое расположение триграмм по Вэнь-вану.

Наиболее благой можно, очевидно, считать триграмму Земли (Кунь). Она считается выражением элемента Почвы («принимающей посев и дающей урожай»), связывается с благоприятными событиями (см. соотв. места в «И Цзин») и находится на юго-западе.

Противоположной в круге является триграмма Горы (Гэнь). Во-первых, она считается пределом развития триграммы Воды (Кань), находящейся на Севере и считающейся триграммой истощения. Традиционное толкование указывает: «Это — то, куда возвращается тьма вещей» (Шогуа, чж. 5). Пределом истощения является, очевидно, П—здец. Триграмма Гэнь как раз и посвящена понятию предела. «То, что образует конец, и то, что образует начало тьмы вещей» (ibid). Триграмма почти всегда неблагоприятна.

(Интересно, что в 10-м чжане Шогуа-чжуань среди многих уподоблений указывается собака. Ещё одним внешним, но любопытным соответствием является чисто графическое сходство буквы П и триграммы Гэнь).

В понятийной системе китайской философии триграмма Гэнь связана с понятием Великого Предела Тай Цзы. Этот образ-понятие равнозначим с такими фундаментальными категориями, как Дао и Дэ, и имеет космологическое значение. Его терминирующие функции достаточно очевидны. Поэтому можно предположить, что Великий Предел и П—здец — это одно и то же.

11. Связь П—здеца с определёнными календарными датами и днями недели достаточно очевидна. Все так называемые несчастливые дни тесно связаны с его культом. Сложнее обстоит дело с такими, казалось бы, общеизвестными вещами, как Shabbat (Суббота) у иудеев.

Первоначально Суббота считалась, по-видимому, несчастливым днём, в течение которого любая работа и вообще всякое действие считалось заведомо опасным или по крайней мере неудачным. Табу на работу считается главной отличительной особенностью Shabbat'а. Но всякое табу по природе своей охранительно: оно оберегает людей и общину от возможного несчастья. «Позитивное» отношение к Субботе, оформившееся в рамках реформированного иудаизма, является, скорее, отклонением — или многозначительным символом того, кому именно стали поклоняться иудеи в эпоху Первого Храма.

Итак, П—здецу был посвящён период с полудня пятницы до полудня субботы (собственно Shabbat). В этот период предпринимались типично охранительные меры, в том числе зажигание светильников и проч.

В связи с этим можно попытаться вообще пересмотреть понятие «праздника». Здесь имеется в виду точная этимология слова: праздник — это период времени, в течение которого нельзя работать. В дальнейшем это понятие стало приложимо вообще ко всем священным дням, поскольку в такие дни (обычная) работа тоже не производилась (по той простой причине, что люди были заняты другими делами).

В заключение позволим себе несколько намёков на дальнейшие возможности исследования этого вопроса. «Б#8209;г есть Суббота» — этот любопытный тезис заслуживает самого серьёзного внимания, равно как и идея непроизносимого имени Б#8209;жьего. Об этом последнем мы уже имели случай упомянуть — опять-таки в связи с темой табу.

Что же такое иудеи прятали в храме? Некоего Бога, к которому иные, непосвящённые, относились со страхом и отвращением, подозревая недоброе? Что там лежало в золотом ковчеге, «егда же прикоснётся к нему — умрёт?»

Это может завести довольно далеко. Побоимся же гнева этого неведомого Б#8209;га и ограничимся сказанным.