ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Ливия вышла в сад и остановилась, глядя на застывший в вышине серебристый звездный узор. Дул теплый ветер, шумели листья, откуда-то доносились одинокие, таинственно-печальные звуки. Молодая женщина задумалась. Временами ей казалось, будто она существует в каком-то странном, наполненном чужими выдумками мире, скрывая что-то свое, истинно сокровенное. Иногда она мысленно погружалась в давние ощущения, словно пытаясь возродить саму себя, прежнюю. И тогда в ее душе нежным колокольчиком звучал слабый отзвук того, чем она жила раньше.

Вскоре Ливий пришлось вернуться к гостям. Пирующих было девять, по числу муз; согласно новой моде, они возлежали на расставленных вокруг овального столика полукруглых ложах. Сосуды алого и темно-красного цвета, красивый мерцающий свет… Сегодня, в день Юпитера, за три дня до априльских ид 718 года от основания Рима[30] праздновался день ее рождения. Ливий исполнилось двадцать пять лет: для римлянки — возраст полного жизненного рассвета. Она получила дорогие подарки от отца, мужа, брата и друзей, хотя больше всего Ливию порадовали вылепленные из глины и обожженные в печи фигурки, которые ей преподнесла пятилетняя Аскония.

Чуть приподняв край столы, Ливия присела на нижнюю часть ложа. Ее собранные в конический пучок волосы скрепляла диадема в виде двух — голова к голове — серебряных змей: такое сочетание, как считалось тогда, сулило долгую и беспечальную жизнь. Глаза блестели золотым блеском под темными дугами бровей, а изгиб губ в мягком свете ламп казался четким и красивым, словно на греческих статуях.

Гости дружно подняли кубки с приправленным ароматическими веществами вином и выпили за здоровье хозяйки, потом вновь потекли неспешные речи, как бывает всегда, когда люди расслаблены и сыты.

— Слышали, Марк Антоний отождествляет себя с Дионисом? — со смехом произнес один из гостей, Публий Трепт, который, как и Луций Ребилл, служил в магистрате. — Веселится в окружении вакханок! И это — один из правителей Рима!

— Ты говоришь серьезно? — Луций повернул голову.

— Вполне. Скажите, можно ли уважать человека, ставшего рабом своих вожделений? Такими поступками он бросает вызов добропорядочности, которую нужно укреплять, тем более — теперь!

— И все же он лучший полководец, чем Октавиан, — заявил Клавдий Ралла. — От него будет больше толку в борьбе с парфянами, да и с Секстом Помпеем тоже.

— Жаль, что мы еще не привыкли судить человека не по военным походам, а по мирным делам, — произнес Марк Ливий, и все сразу умолкли, почтительно прислушиваясь к его словам. — Я вполне разделяю ваши опасения по поводу угрозы восстания на Востоке, и все-таки, на мой взгляд, прежде всего нужно думать о том, что происходит в самом Риме. Представители величайших патрицианских семейств, былые хранители истинно римского государственного строя — вымерли, а остальные?.. От сената осталось одно название. Стоит задуматься не только о том, кто будет править, но и о самой форме правления.

— Надеюсь, власть триумвиров будет достаточно прочной, — сказал Публий Трепт.

— Не думаю. Эта вражда имеет слишком глубокие корни, да и приз победителю — господство над Римом! — чересчур велик!

Ливия невольно задумалась, слушая эти речи. Она была согласна с тем, о чем говорил отец. Слишком много было вокруг людей, по различным причинам потерявших свое место в мире. Впрочем, кто-то потерял, а кто-то нашел. Она посмотрела на мужа. Даже сейчас, в этот день, его светлые глаза смотрели напряженно, и такой же напряженной, недоверчивой была его слабая улыбка. Он явно не принадлежал к числу людей, которые сразу располагают к себе, и, тем не менее, являлся примером того, как можно добиться своего не только с помощью выгодных связей, но и упорством, честностью и трудом. В свои тридцать восемь лет Луций уже был избран эдилом, и мало кто сомневался в том, что к сорока годам он войдет в состав сената. Он говорил, чтобы действительно что-то сказать, а не затем, чтобы с наслаждением послушать самого себя, и крайне добросовестно исполнял все свои обязательства. Многое говорило в его пользу и все же… Если моменты проникновенного молчания с Гаем Эмилием подчеркивали простоту и искренность отношений, то каменное безмолвие Луция лишь усиливало ощущение неловкости и взаимной вины. Хотя он всегда был предупредителен с Ливией, почти никогда не возражал и не отказывал, если она высказывала какое-то суждение или обращалась к нему с просьбой, порой у молодой женщины создавалось впечатление, что его поступками руководят не чувства, а тщательно продуманный расчет. Пусть ему не были нужны другие женщины, но не была нужна и она — как единственная и неповторимая в этом мире, чьи душа и сердце не похожи на души и сердца других людей.

Кто скажет, что истина не сиюминутна? И какие странные формы она порой принимает! Лишь живя с Луцием, она по-настоящему осознавала ценность былых отношений с Гаем, хотя знала, что неистовая и нежная любовь к нему будет всегда неотделима от чувства вины и глубокой безымянной печали. Молодая женщина усмехнулась. Кто бы смог понять ее и сейчас, и тогда, когда она вновь сошлась с мужем!

Видя, что мужчины увлеклись разговором, Юлия встала со своего места, подсела к Ливий и показала на плиссированную оборку ее столы — институ, расшитую жемчугом и золотыми блестками.

— Красивая вышивка!

Молодая женщина кивнула. Это был подарок Тарсии. Как патрицианке, Ливий не подобало посещать бедняцкие кварталы, потому она не навещала гречанку: Тарсия приходила сама, раз в две-три недели или даже чаще, одна или со своими мальчиками. Поскольку Элиар исправно высылал ей большую часть того, что ему платили в легионе, Тарсия смогла уйти из мастерской и лишь изредка брала работу на дом: у нее без того хватало забот с хозяйством и детьми.

Старшему мальчику, Кариону, исполнилось семь лет, это был на редкость воспитанный, умный и милый ребенок. Он рано научился читать; Ливия всегда провожала его в библиотеку, давала ему любые свитки и даже позволяла уносить их с собой. Зато младший, Элий, доставлял Тарсии немало огорчений: неуемный, драчливый, в свои четыре года он был настоящим бедствием для соседей — вести о его проделках, случалось, доводили гречанку до слез.

— Децим не приехал? — спросила Юлия, и Ливия снова кивнула.

Да, Децим прислал подарок. Но не приехал. Его жена Веллея родила мертвого мальчика, что крайне огорчило Марка Ливия, который мечтал о внуке.

Ливия вздохнула. Да, истина жестока, и хотя все они были достаточно сильными, все-таки не умели смотреть ей в глаза. Отец совершил большую ошибку, отослав сына из Рима, подрубив ему крылья. Что с того, если они позволяли Дециму всего лишь порхать по жизни, а не несли к некоей высокой цели? Зато теперь он прозябал в жестоком равнодушии и к себе и к другим…

— Пойдем в перистиль? — предложила Юлия, легко коснувшись руки подруги. — Я хочу кое-что сказать.

Они вышли из дома. Лунный свет походил на дым, под ним тускло белела земля, а лицо Юлии выглядело холодным, чужим. Но вот она повернула голову, и тут же ярко сверкнули белки глаз, а гладкая смуглая кожа матово засветилась в обрамлении почти сливавшихся с темнотою черных волос.

— Ты весь вечер такая странная, — сказала Юлия. — Снова думаешь о нем?

Ливия зябко передернула плечами. Если даже Юлия задает такие вопросы, значит… это очень заметно. И она ответила просто:

— Да.

Потом замолчала. Порой человек не ведает своих сил, да и слабостей тоже. Ей в самом деле было хорошо и спокойно, когда она не думала о своих чувствах, хотя всегда знала, что они есть, — пусть даже где-то там, в самом далеком уголке души. Если б они исчезли совсем, она, наверное, ощутила бы нечто страшное: ненужность своей дальнейшей жизни. О нет, она продолжала бы жить, потому что нужна Асконии, да и другим людям, потому что просто не хотела умирать, и все-таки один из основных смыслов ее жизни исчез бы навсегда. Хотя, возможно, тогда ее существование стало бы менее трагичным, более простым…

— Иногда мне кажется, его давно нет в живых, — сказала Ливия.

— Ты в это веришь? — спросила Юлия, глядя на подругу так, будто увидела в ней нечто необычное.

Нет, Ливия не верила. Она никогда не верила в безнадежность. И даже теперь где-то в глубине души была уверена в том, что жизнь будет до бесконечности творить чудеса.

— Самое страшное, что, вероятнее всего, я никогда не узнаю правды.

— Узнаешь, — сказала Юлия, беря ее под руку и увлекая по темной дорожке. — Я не хотела тебе говорить, вернее, мне запретил Клавдий. Он видел Гая Эмилия, когда ездил в Путеолы, и они разговаривали. Так что Гай жив.

Ливия уставилась на подругу широко раскрытыми непонимающими глазами.

— Прошел почти целый год! Почему ты молчала!

— Гай Эмилий просил Клавдия не говорить тебе об этой встрече.

— Значит, Клавдий сказал, что я вернулась к Луцию?

— Что же еще он мог сказать!

У Ливий перехватило дыхание. Она долго молчала, наконец промолвила:

— Я боюсь того, что могло случиться потом.

— Понимаю, о чем ты думаешь, — сказала Юлия — Полагаешь, он мог сделать это из-за тебя?

— Не только. Он потерял все, все, чем жил прежде.

Юлия возразила:

— Человек никогда не теряет все. И даже если такое все же случается, в его жизни обязательно появляется что-то новое. Поверь, хотя все ругают жизнь, никто не хочет умирать. Если люди и желают принять смерть, то лишь в случае тяжелой болезни, во время жестокой пытки голодом или болью, когда муки тела помрачают разум. Все остальное можно пережить.

— Ты говоришь как человек, который никогда не испытывал глубокого душевного горя. И потом женщине проще так рассуждать, она от природы — хранительница жизни.

Они вернулись в дом. Юлия, высокая, горделиво-статная, подошла к своему мужу.

«Хорошо ей», — подумала Ливия. Она впервые позавидовала подруге, жизненное пламя которой всегда горело ровно, без безумных вспышек: потому она меньше теряла и никогда не пыталась повернуть время вспять.

Проводив гостей, Ливия вернулась в дом и прошла в спальню. По вечерам она чувствовала себя куда уютнее здесь, а не в больших помещениях, где стены будто бы растворялись в высоте подпираемых лесом колонн великолепных каменных сводов.

Она медленно снимала украшения, складывая их в шкатулку, когда вошел Луций и остановился, глядя на жену. Взгляд его серых глаз излучал спокойствие и… беспощадное самообладание.

— Тебе понравились подарки? — спросил он.

— Да. Спасибо.

— Ты устала?

— Не особенно.

Луций опустился в кресло и замер. На нем была тяжелая праздничная одежда, он не снял даже высоких кожаных башмаков.

— Не пора ли нам подумать о сыне? — вдруг сказал он. Ливия вздрогнула и повернулась.

— Почему ты говоришь об этом сейчас?

— Три года назад ты просила подождать, пока не подрастет Аскония. Ей уже пять лет. А тебе исполнилось двадцать пять.

— Это не так много. Я совершенно здорова, могу родить ребенка и через несколько лет, — ответила Ливия, а потом прибавила: — Я не способна решать все так, как ты, — разумом.

Луций усмехнулся, его стальные глаза холодно блеснули.

— Я не решаю разумом. Человеческий разум слаб — беспощадная неотвратимость судьбы превращает все его помыслы в тщетную суету. Просто я искренне этого желаю, к тому же Марк Ливий хочет увидеть того, кто станет наследником нашей семьи.

— Веллея тоже может родить сына.

— Не уверен. Первый мальчик умер, и за минувшие полтора года она не зачала.

— Это ни о чем не говорит. Веллее еще нет двадцати. Все впереди. У нее будут дети.

— Зато мне скоро сорок… Не много, но и не мало.

— Хорошо, — сказала Ливия, — я не против. Только мне бы хотелось куда-нибудь съездить. Помнишь, ты обещал, что мы отправимся в Грецию, в Египет, но мы так нигде и не побывали!

— У меня было много неотложных дел.

— Понимаю. Год выдался тяжелым: выступления, выборы. Зато теперь ты можешь позволить себе немного отдохнуть. Возьмем Асконию и поедем…

— В Грецию?

Ливия облегченно вздохнула.

— Да. Я там еще не была. Луций сделал паузу.

— Была.

Ливия почувствовала укол в сердце. Он помнит. И будет помнить всегда. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза — излюбленный прием, против которого он был бессилен.

— Да, но не так. И не с тобой. Луций встал, скрипнув креслом.

— Хорошо, — бесстрастно произнес он. — Можешь собираться. Думаю, мы сумеем выехать через несколько дней.

…Пурпур и золото солнца, пепел теней, сказочно-нежные краски храмов, напряженно-скованные позы статуй, многолюдные площади, ряды лавок и навесов, разносчики с корзинами и рабы-водоносы, крики мальчишек, гул толпы… Масса кустов и деревьев, белые дома с толстыми стенами и обнесенные заборами сады, сверкание неба и темные силуэты гор на горизонте. Афины…

«Афины прекраснее всех городов мира», — писал ученик Аристотеля, греческий историк и философ Дикеарх.

«А миром правит Рим», — подумал Гай Эмилий.

Он посмотрел на Клеонику. Рада ли она тому, что вернулась в свой родной город? Да, наверное, рада, хотя… Он знал, что, идя рядом с ним, она не замечает ни времени, ни дороги, ни палящего солнца, ни окружающих людей. И Гай не мог понять, хорошо это или плохо.

Клеоника была красива — ярко блестящие глаза под длинными загнутыми ресницами, иссиня-черные, стянутые в тяжелый пучок волосы, природная грация всех движений. Она очень тонко чувствовала и многое понимала без слов, рядом с нею было хорошо молчать и думать о своем.

Невольно он вспомнил, как впервые увидел ее, вспомнил, с чего начался этот новый отрезок жизни.

…Гай Эмилий лежал на кровати и рассеянно слушал, что говорит врач-грек. Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, он не двигался и молчал.

Наконец врач сказал, что уходит, зайдет завтра.

— Я тоже пойду, — произнес стоявший у дверей Мелисс. И тогда Гай неожиданно промолвил:

— Останься.

Когда грек удалился, Мелисс нехотя приблизился к постели Гая.

— Наверное, я должен поблагодарить тебя, — заметил Гай, все также глядя в никуда, — но скажу другое: зря ты это сделал.

— Значит, нужно было дать тебе умереть?

— Именно этого я и хотел.

— Почему? Разве жизнь так плоха?

— Не знаю. Возможно, она очень хороша, только у меня больше нет сил жить.

— Когда я увидел тебя на корабле, сразу понял, что ты можешь решиться на это, — помолчав, заметил Мелисс, — потому и пришел.

Гай закрыл глаза. Когда-то у него была мечта, мечта о самом себе, — она развеялась, как дым, и мечты о собственном будущем тоже потерпели крах. Прежде его вовсе не пугала мертвая реальность, он существовал в живом воображаемом мире, а теперь и этот мир померк. Он мог бы его сохранить благодаря любви Ливии, но Ливия исчезла из его жизни и, скорее всего, навсегда. Ливия… Конечно, пора взросления, превращения из юной девушки в женщину оставила в ее Душе свои следы, и все же Гая до последнего момента восхищала ее живость и независимость в сочетании с искренностью. Ему недоставало ее каждодневного присутствия, близости души и ума… Ливию не мог заменить никто.

— Ты кого-нибудь любил? — неожиданно спросил он Мелисса. — У тебя были близкие люди или ты всегда существовал вот так, сам по себе?

Тот усмехнулся и переступил с ноги на ногу.

— Не родился же из камня! У меня была мать, наверное, она любила меня, а я — ее, хотя тогда я, пожалуй, этого не понимал. А потом… Жажда обладания — это и есть любовь. Она обвивает, как ползучее растение, отравляет и сушит. Избавляйся от нее, если можешь, вот что я хочу сказать. Она мешает жить и наслаждаться всем остальным.

— Даже деньгами?

— Деньги — это как мост к какому-то берегу. Сами по себе они ничего не значат.

— А ты видишь этот берег?

— Мой берег — это та земля, на которой я стою сегодня. Что будет завтра — не знаю. Я всегда так жил. А ты не сумеешь. Потому уезжай отсюда. Не хочешь возвращаться в Рим, отправляйся в Афины или еще куда-нибудь.

— Да, наверное, я так и сделаю, — сказал Гай.

В какой-то момент он все-таки понял: придется вернуть жизни долг, расплатиться за то, что он довольно долго шел вперед, не испытывая трудностей, ни о ком не заботясь. Он должен чем-то заняться — пусть даже таким делом, о каком прежде не помышлял.

— Нужно, что б кто-нибудь находился при тебе, пока ты окончательно не поправишься, — сказал ему Мелисс. — Я пришлю одну рабыню, она умеет приготовлять разные снадобья и отвары и очень искусна в лечении ран. Это мой подарок.

Гай покачал головой, и Мелисс снова усмехнулся:

— Она тебе понравится.

— Почему ты не хочешь оставить ее у себя?

— Помнишь, ты сказал, что та рыжая слишком хороша для меня? Так вот эта — еще больше.

Он прислал девушку; она уверенно переступила порог жилища Гая и тут же умело поправила повязки и приготовила питье для восстановления сил. Когда Гай смотрел на нее, она скромно опускала глаза, точно выражая покорность судьбе. Но сама — иногда Гай это замечал — украдкой бросала на него пламенно-острые взгляды, при этом ее тонкие ноздри раздувались, а длинные сильные пальцы сжимались в кулаки.

Он выздоравливал довольно долго, и все это время Клеоника была рядом, заботливая и немногословная. Прошло немного времени, и Гай привык к теплым, нежным рукам своей новой служанки, и уже не хотел отпускать ее от себя. А после случилось так, что она оказалась в его постели, он увлек ее туда и овладел ею пылко и жадно — в тот миг это казалось ему вполне естественным, но потом… Пробуждение было тяжким. Гай испытывал неловкость, досаду и стыд. Опуститься до того, чтобы спать со своей рабыней! Как ни странно, первым порывом было отослать Клеонику обратно к Мелиссу, но Гай этого не сделал, и не только потому, что по-своему привязался к ней. Гай был уверен, что Мелисс спал с девушкой, но как выяснилось, ошибался. Позднее он спросил об этом Клеонику, и она ответила: «Он хотел, но я сказала, что убью себя, если он посмеет меня тронуть». «А как же я?» — промолвил Гай. Она ничего не сказала, но он прочел ответ в настороженно-радостном взгляде ее глаз, и на секунду ему стало страшно. Что он мог сделать? Он дал Клеонике свободу, а потом женился на ней. В те времена такие вещи, хотя и редко, но случались: даже Марк Антоний вступил в брак со своей вольноотпущенницей Фульвией. И все-таки в иной период своей жизни, в другом душевном состоянии потомок старинного патрицианского рода Гай Эмилий Лонг никогда не решился бы на такой шаг.

Потом они уехали с Сицилии. Мелисс дал ему денег, и Гай принял их уже без возмущения и стыда.

А еще… Прежде у Гая не было повода спросить, как эта девушка очутилась на острове, его мысли занимало другое. Но перед отъездом Мелисс обычной усмешкой поведал ему историю Клеоники. Ей было семнадцать лет, родилась в Афинах, дочь и внучка рабыни. Ее бабка могла приготовлять кое-какие снадобья и обучила этому Клеонику. Больше девушка ничего не умела, но благодаря своей красоте попала в один богатый греческий дом, а когда новая хозяйка вздумала издеваться над ней, отравила ее, после чего сбежала. Каким-то образом ей удалось попасть на корабль, который следовал в сторону Сицилии.

«Я взял ее себе, — продолжил Мелисс, — и хорошо сделал. Не каждый понял бы, что она способна убить и себя, и того, кто ненароком ее тронет. Я сказал ей: „Со мной-то все просто. Но если хочешь, я отведу тебя к тому, с кем тебе будет гораздо сложнее“».

Гай Эмилий пришел в ужас, но отступать было поздно. Судьба подсунула ему то, чего он не мог понять, а тем более — объяснить. Разумеется, такие вещи были частью жизни Мелисса, наверное, он мог даже восхищаться поступками этой девушки. Но только не Гай. Он поклялся себе в одном: Клеоника никогда не узнает о существовании Ливий. И еще: он не хотел, чтобы эта женщина рожала ему детей.

…Хотя у Клеоники не было привычки прерывать его мысли, иногда, если он начинал думать о чем-то враждебном для нее, она трогала его за руку или о чем-нибудь спрашивала. В этот момент где-то в глубине ее взгляда возникала настороженность. Гай всегда поражался способности Клеоники чутко улавливать его настроение.

— Ты рада, что вернулась в Афины? — спросил он, глядя на темные пики кипарисов, которыми была усажена улица.

Девушка улыбнулась:

— Солнце везде одинаково. Но оно будет светить ярче в любом городе, куда я приеду с тобой.

— Где бы ты хотела поселиться?

— Мне все равно.

«Пожалуй, она права», — подумал Гай. Везде одно и то же: узкие улицы, одноэтажные дома с глухими стенами. Здесь живописны и богаты только площади в окружении тенистых колоннад портиков.

В конце концов они сняли дом под низкой крышей неподалеку от улицы Дромос. Хотя отсюда был хорошо виден словно бы парящий в прозрачном воздухе Акрополь, сам домик выглядел бедным: неоштукатуренные стены, пол — хорошо утрамбованная земля. Но наружные стены были увиты виноградом, и обычная для греческих жилищ высокая ограда надежно скрывала маленький дворик от любопытных взглядов. Дом принадлежал старухе, которая недавно переселилась к детям; она сдавала жилье сравнительно дешево, а Гай Эмилий еще не знал, как устроятся его дела. Клеонике дом понравился: здесь была кухня с дымовой трубой и печкой, во дворе — цистерна для воды. Довольная своей новой ролью, она в первый же день пошла на рынок и купила все необходимые вещи. Гай с улыбкой наблюдал, как она обустраивает их жилье, но на душе у него было грустно. В тридцать лет он начинал новую жизнь с девушкой-рабыней, которую сделал своей женой, которая любила его так, что порой ему делалось страшно, тогда как он сам…

Ночью он мог все забыть, он мог позволить себе стать таким же неистово-страстным, как Клеоника, и старался не думать о том, что, возможно, в это же время Ливия занимается тем же самым с Луцием Ребиллом.

…Утром позавтракали сыром и хлебом, запивая его козьим молоком. Затем Гай сказал, что уходит. Клеоника кивнула.

— Почему бы тебе не купить что-нибудь? — предложил он, глядя на ее подвязанный под грудью короткий, до колен, простенький хитон.

— Мне ничего не нужно, — сказала Клеоника, и Гай видел, что она отвечает совершенно искренне.

— Что ж, — произнес он, — мы купим вместе. Ты красивая девушка и должна носить хорошие вещи.

Она согласно кивнула изящной головкой, отягощенной массой струящихся ниже талии блестящих черных волос, потом спросила:

— Когда ты вернешься?

— Не знаю, — сказал Гай, и в следующую минуту Клеоника прижалась к нему всем телом.

Он поцеловал ее в обнаженное смуглое плечо, после молча отстранился и вышел за дверь.

Он довольно быстро отыскал частную риторскую школу, владельцем которой был пожилой грек, и спросил, не найдется ли для него места. Это была смешанная школа, где изучались произведения как греческих, так и римских авторов, — здесь занимались сыновья временно живущих в Афинах римлян и мальчики из богатых и знатных греческих семейств.

— Да, мне нужны хорошие риторы, — ответил хозяин школы, статный седобородый грек, не без удивления глядя на приятного, красивого, явно образованного молодого мужчину, весь вид которого (несмотря на скромные манеры и простую одежду) выдавал знатное происхождение. — Только я не слишком много плачу.

Вряд ли он сказал бы такое другому человеку; поняв это, Гай грустно улыбнулся.

— Сейчас мне не очень важно, сколько будут платить, — мягко произнес он, и грек с искренним интересом уставился на того, кому все равно, сколько он станет получать за такой труд.

Хотя положение ритора было несравненно более высоким, чем положение грамматика, все-таки эта должность ни в коей мере не могла считаться почетной. Чаще всего риторами становились образованные греческие вольноотпущенники, но никак не римские граждане, тем более — патриции.

— Может быть, у меня не получится, — прибавил Гай.

— Должно получиться, — сказал хозяин школы, — если ты умеешь хорошо говорить, много читал и имеешь хотя бы небольшое представление о том, что придется делать.

— Я представляю, — ответил Гай, — когда-то сам учился в такой школе.

И тут же понял, что проговорился. К счастью, владелец школы (он назвался Бианором) оказался человеком умным и не стал ни о чем расспрашивать. Вместо этого он провел Гая в небольшой, обнесенный забором внутренний двор, усадил на скамью в окружении оживленного яркими цветами темного кустарника, и принялся рассказывать о школе. Здесь обучались юноши четырнадцати-двадцати лет, они совершенствовались в чтении, занимались переводами с греческого на латинский и обратно, писали сочинения, упражнялись в красноречии, постигали основы стихотворства. Для начала Бианор предложил Гаю понаблюдать, как преподают другие, и познакомиться с программой обучения в школе. Попутно выяснил, с произведениями каких авторов знаком Гай, а под конец вскользь поинтересовался:

— Надолго в Афины?

— Не знаю. Быть может, навсегда.

— Ты приехал один?

— С женой.

— Это хорошо, — заметил Бианор, потом прибавил: — Не беспокойся, тебе понравится. Я держу только хороших риторов, лентяи, пьяницы и гуляки у меня не задерживаются.

Вскоре они простились. Гай пообещал прийти утром.

Возвращаясь в свой новый дом, он думал не о школе. Внезапно он понял, что, говоря Бианору о жене, мысленно представлял не Клеонику, а Ливию Альбину.

В тот же день он выполнил свое обещание: повел Клеонику на афинский базар и купил ей украшения и наряды. Не считаясь с деньгами, приобрел нарядный узорчатый хитон, вышитый серебряными блестками темно-синий химатион, посеребренный пояс, красивые сандалии из дорогой кожи и сплетенную из золотой канители сетку для волос.

— Завтра зайдем в ювелирную лавку и выберем тебе серьги, — сказал Гай онемевшей, растерянной девушке, у которой никогда не было хорошей одежды, а тем более — украшений.

И хотя Клеоника улыбалась счастливой улыбкой, Гай Эмилий чувствовал: она без сожаления сорвала бы с себя все эти вещи, если б узнала, что он думает о другой.