"Восемь смертных грехов цивилизованного человечества" - читать интересную книгу автора (Лоренц Конрад)

Глава 1. Структурные свойства и нарушения функций живых систем.

Этология как отрасль науки возникла тогда, когда при исследовании поведения животных и человека начали применять постановки вопросов и методы, самоочевидные и обязательные со времён Чарльза Дарвина во всех других биологических дисциплинах. Причины такого удивительного запоздания заключаются в истории изучения поведения, которой мы коснёмся ещё в главе об индоктринировании. Этология рассматривает поведение животных и человека как функцию системы, обязанной своим существованием и своей особой формой историческому ходу её становления, отразившемуся в истории вида, в развитии индивида и, у человека, в истории культуры. На вопрос о причине: почему определённая система обладает такими, а не другими свойствами, — правомерным ответом может быть лишь естественное объяснение этого хода развития.

В возникновении всех органических форм наряду с процессами мутации и рекомбинации генов важнейшую роль играет естественный отбор. В процессе отбора вырабатывается то, что мы называем приспособлением: это настоящий познавательный процесс, посредством которого организм воспринимает содержащуюся в окружающей среде информацию, важную для его выживания, или, иными словами, знание об окружающей среде.

Возникшие в результате приспособления структуры и функции характерны для живых организмов, в неорганическом мире ничего подобного нет. Они ставят перед исследователем неизбежный вопрос, неведомый физику и химику — вопрос: «Зачем?» Если этот вопрос задаёт биолог, то он не ищет телеологического[1] смысла, а всего лишь спрашивает себя, каким образом некоторый признак служит сохранению вида. Если мы спрашиваем, зачем кошке кривые когти, и отвечаем: «Чтобы ловить мышей», — то это лишь более краткая постановка вопроса: «Каким образом эта выработанная отбором форма когтей способствует сохранению вида?»

Кто в течение долгих лет исследования снова и снова задавал себе такой вопрос в отношении самых удивительных структур и форм поведения и снова и снова получал на него убедительный ответ, тот не может не склоняться к мнению, что сложные и даже неправдоподобные формы строения тела и поведения могли появиться лишь в результате отбора и приспособления и никак иначе. Сомнения могут возникнуть лишь тогда, когда мы спрашиваем «Зачем?» об определённых регулярно наблюдаемых способах поведения цивилизованных людей. Зачем нужны человечеству безмерный рост ею численности, все убыстряющаяся до безумия конкуренция, возрастающее и все более страшное вооружение, прогрессирующая изнеженность урбанизированного человека, и т. д. и т. п.? При ближайшем рассмотрении оказывается, однако, что едва ли не все эти вредные явления представляют собой расстройства вполне определённых механизмов поведения, первоначально весьма ценных для сохранения вида. Иначе говоря, их следует рассматривать как патологические.

Анализ органической системы, лежащей в основе социального поведения людей, — самая трудная и самая почётная задача, какую может поставить перед собой естествознание, ибо эта система — безусловно сложнейшая на Земле. Можно подумать, что это и без того крайне трудное предприятие совершенно нереально по той причине, что на поведение людей разнообразными и непредсказуемыми способами накладываются, искажая его, патологические явления. К счастью, это не так. Напротив, патологическое расстройство не только не является непреодолимым препятствием при анализе органической системы, но очень часто даёт ключ к её пониманию. В истории физиологии известно немало случаев, когда исследователь вообще замечал существование некоторой важной органической системы лишь благодаря тому, что её патологическое расстройство вызывало болезнь. Когда Э. Т. Кохер попытался лечить так называемую базедову болезнь, удаляя щитовидную железу, это сначала приводило к тетании, приступам судорог, потому что он захватывал при этом паращитовидные железы, регулирующие кальциевый обмен. Исправив эту ошибку, но делах все же слишком радикальную операцию удаления щитовидной железы, он получил комплекс симптомов, названный им Kachexia thyreoprina, в некоторых отношениях сходный с микседемой, формой идиотии, часто встречающейся у обитателей альпийских долин, где вода бедна йодом. Из этого открытия и ему подобных стало ясно, что железы внутренней секреции образуют единую систему, в которой буквально все со всем соединено причинными взаимодействиями. Каждый из выделяющихся в кровь секретов эндокринных желез производит вполне определённое воздействие на организм в целом, которое может относиться к обмену веществ, процессам роста, поведению и т. д. Они называются поэтому гормонами (от греческого hormao — привожу в движение, возбуждаю). Действия двух гормонов могут быть противоположны друг другу, и в этом случае они «антагонистичны» точно так же, как это происходит в случае двух мускулов, взаимодействие которых приводит сустав в требуемое положение и удерживает его в нем. Пока сохраняется гормональное равновесие, ничто не указывает на то, что система эндокринных желез состоит из отдельных частей, выполняющих, свои особые функции. Стоит, однако, произойти малейшему нарушению этой гармонии действий и противодействий, как общее состояние организма отклоняется от требуемого «номинального значения», т. е. наступает болезнь. Избыток гормона щитовидной железы вызывает базедову болезнь, недостаток — микседему.

Система эндокринных желез и история её исследования доставляют нам ценные указания, как следует поступать, когда мы пытаемся понять всю систему человеческих стимулов в целом. Разумеется, эта система устроена гораздо сложнее, хотя бы уже потому, что включает в себя систему эндокринных желез в качестве подсистемы. Без сомнения, у человека число независимых стимулов чрезвычайно велико, и очень многие из них могут быть сведены к филогенетически[2] возникшим программам поведения — «инстинктам». Прежде я называл человека «существом с редуцированными инстинктами», но это описание ошибочно. Справедливо, правда, — как убедительно показал на хищниках из семейства кошачьих П. Лейхаузен — что длинные, замкнутые в себе цепи врождённых способов поведения могут «разрываться» в ходе филогенетического развития способности к обучению и пониманию в том смысле, что утрачиваются облигатные[3] связи между частями этих цепей, так что каждая из них может быть независимо использована действующим субъектом. Однако одновременно, как установил тот же Лейхаузен, каждая из этих доступных для использования частей превращается в автономный стимул, а именно возникает отвечающее этому стимулу аппетентное поведение[4], направленное к его проявлению. У человека, несомненно, отсутствуют длинные цепи облигатно связанных друг с другом инстинктивных движений, но, насколько мы вправе экстраполировать на него результаты, полученные на высокоразвитых млекопитающих, можно предполагать, что подлинно инстинктивных стимулов у него не меньше, а больше, чем у любого животного. Во всяком случае, при попытке системного анализа мы должны считаться с этой возможностью.

Это особенно важно при оценке явно патологического поведения. Безвременно скончавшийся психиатр Роналд Харгривс писал мне в одном из своих последних писем, что он взял себе за правило, пытаясь понять сущность того или иного душевного расстройства, каждый раз задавать себе одновременно два вопроса: во-первых, в чем состоит нормальное, способствующее сохранению вида действие расстроенной в данном случае системы; во-вторых, какого рода это расстройство, в частности, вызвано ли оно повышенной или пониженной функцией какой-либо подсистемы? Подсистемы сложного органического целого находятся в столь тесном взаимодействии, что часто трудно разграничить их функции, ни одна из которых в своём нормальном виде немыслима без всех остальных. Не всегда удаётся даже отчётливо определить структуры подсистем. В этом смысле и говорит о подчинённых системах Поул Вейс в своей остроумной работе «Расслоённый детерминизм»: «Система — это все достаточно цельное, чтобы заслуживать отдельного названия».

Есть очень много человеческих стимулов, достаточно цельных, чтобы найти себе названия в повседневном языке. Такие слова, как ненависть, любовь, дружба, гнев, верность, преданность, недоверие, доверие и т. д., все означают состояния, соответствующие готовности ко вполне определённым способам поведения, точно так же, как и принятые в научном исследовании поведения термины: агрессивность, ранговый порядок, территориальность и т.д. вместе со всеми сложными выражениями, содержащими слово «установка»: установка на выведение потомства, на ухаживание, на полет в т. д. Наш естественно возникший язык выражает глубокие психологические связи с чуткостью, столь же заслуживающей доверия, как интуиция учёного, наблюдающего животных, и мы можем принять — пока в виде рабочей гипотезы, — что каждому из этих слов, обозначающих душевные состоянии и установки человека, соответствует реальная стимулирующая система; для начала не важно, в какой мере тот или иной стимул черпает свою силу из филогенетических или культурных источников. Мы можем допустить, что каждый из этих стимулов является звеном упорядоченной, гармонически работающей системы и в этом качестве необходим. Вопрос, «хороши» или плюхи» ненависть, любовь, верность, недоверие и т. д., задаётся без всякого понимания системного функционирования этого целого и так же нелеп, как если бы кто-нибудь спросил, хороша или плоха щитовидная железа. Ходячее представление, что явления этого рода можно разделить на хорошие и плохие, что любовь, верность и доверие сами по себе хороши, а ненависть, неверность и недоверие сами по себе плохи, происходит лишь от того, что в нашем обществе первых, вообще говоря, недостаёт, а вторые имеются в избытке. Чрезмерная любовь портит бесчисленное множество подающих надежды детей, «верность Нибелунгов», превращённая в абсолютную самодовлеющую ценность, приводит к адским последствиям, и неопровержимые аргументы, приведённые недавно Эриком Эриксоном, показывают, насколько необходимо недоверие.

Одним из структурных свойств всех высокоинтегрированных органических систем является управление с помощью так называемых циклов регулирования, или гомеостазов. Чтобы понять их действие, представим себе сначала, ряд, состоящий из некоторого числа систем, каждая из которых усиливает действие другой таким образом, что система а усиливает действие b, b усиливает действие с и т. д., и, наконец, система z, в свою очередь, усиливает действие а. Такой цикл с «положительной обратной связью» может находиться в лучшем случае в состоянии неустойчивого равновесия: малейшее усиление действия одной из систем неизбежно вызывает лавинообразное нарастание функций всего ряда в целом, и обратно, малейшее ослабление вызывает угасание всякой активности. Как давно известно в технике, такую неустойчивую систему можно превратить в устойчивую, введя в циклический процесс единственное звено, воздействие которого на следующее звено цепи тем слабее, чем сильнее влияет на него предыдущее. Таким образом возникает цикл регулирования — гомеостаз, или, как его часто называют на плохом немецком языке, «отрицательный feedback[5]». Это один из немногих процессов, изобретённых в технике прежде, чем они были открыты естествознанием в мире живых организмов.

В живой природе существует бесчисленное множество циклов регулирования. Они столь необходимы для сохранения жизни, что самое её возникновение едва ли можно себе представить без одновременного «изобретения» цикла регулирования. Циклы с положительной обратной связью в природе почти не встречаются; их можно увидеть разве лишь в таких быстро нарастающих и столь же быстро угасающих явлениях, как лавина или степной пожар. На. них похожи также многие патологические расстройства общественной жизни людей, при виде которых приходят на ум слова Фридриха Шиллера из «Колокола» о силе огня: «Беда, когда с цепи сорвётся».

Благодаря отрицательной обратной связи в циклах регулирования нет необходимости в том, чтобы действие каждой участвующей в них подсистемы было установлено на строго определённое значение. Небольшое отклонение функции в ту или другую сторону легко выравнивается. Опасное расстройство всей системы может произойти лишь в случае, когда величина отдельной функции возрастает или уменьшается настолько, что гомеостаз не в состоянии её выровнять, или когда что-нибудь не в порядке в самом механизме регулирования. В дальнейшем мы познакомимся с примерами того и другого.