"Пятое измерение (авторский сборник)" - читать интересную книгу автора (Фиалковский Конрад)

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЗМОЖНОСТЬ

— Пусть войдет, — сказал я моему андроиду. Автомат исчез в силовом поле входа. Я подошел к окну. Был один из тех июльских дней, на который запланировали безоблачную погоду. Солнце грело мне руки. Рядом звенела оса, стараясь пробиться сквозь силовое поле, заменяющее стекло. Она то и дело врывалась в поле и, отброшенная, снова пытала счастья.

— Ты хотел меня видеть?.. — проговорил он, встав за моей спиной.

— Да. — Я отвернулся от окна и взглянул на него сверху вниз: он был ниже меня ростом.

— Ты удивляешься тому, что я и в самом деле такой старый? Видеофония омолаживает, а ты видел меня до сих пор только на экране.

— Ты выглядишь так, как я и ожидал. Именно так, — сказал я, но это была неправда.

— А ты, Гоер, руководитель Эксперимента? — спросил он, словно желая убедиться, что я тот самый Гоер, ради которого он прилетел сюда.

— Да, я Гоер. Спасибо, что ты прибыл. К нам мало кто прилетает.

— Я колебался, но в конце концов… я так стар, — он беззвучно рассмеялся. Потом серьезно спросил: — А это… всегда удается?

— Это Эксперимент. Кроме того, и сама технология очень сложна.

— Да, должно быть, нелегко передать все, что наслоилось за столько лет.

— Обычно это удается… А если нет… мы повторяем Эксперимент. — Я попытался изобразить на лице подобие улыбки.

— А потом посылаете мнемокопии в космос?

Я кивнул.

— И они возвращаются?

— Нет. Да и зачем? Это автоматы, обыкновенные автоматы… — я сознательно подчеркнул слово «автоматы». — Они исследуют космос. А потом… потом они уже не нужны… Впрочем, пока что это единственно возможный способ исследования космоса, добавил я.

Профессор на минуту задумался, потом спросил:

— А мою копию — ведь это же будет точная копия меня — вы куда пошлете?

— Конечно, мнемокопия, во всяком случае в момент создания, полностью эквивалентна твоему интеллекту. Словно твое второе «я», она встает рядом…

— Ну да. Но все-таки это будет машина, автомат…

— Конечно.

— Видишь ли, Гоер, я только биофизик и не разбираюсь в нейронике, но каким образом машина может мыслить так же, как я? Ведь автоматы…

— Так то автоматы! Их мозг гораздо примитивнее твоего.

— Они мертвы…

— Не в этом дело. Мышление, самостоятельное творческое мышление зависит только от сложности сети. А состоит ли эта сеть из клеток, как твой мозг, или из неорганических элементов, как мнемокопия, не имеет никакого значения… Поверь мне, это действительно не имеет никакого значения.

— Хм… возможно. Приходится верить. Но я как-то не могу представить себе эту… мнемокопию, которая будет мною… Ты говоришь, что мое ощущение будет таким, словно я вышел из своей телесной оболочки и встал рядом с ней? — Он снова засмеялся своим беззвучным смехом.

— Да, в этом роде… — подтвердил я.

— Я маленький старый человек, ни один из моих органов в отдельности не годится для жизни, а все вместе пока еще держится… Ты удивляешься? — добавил он, взглянув на меня. Мне сто десять лет, Гоер. Когда ты родился, я уже был профессором.

— Сто десять?..

— Да. И вы хотите, чтобы именно мой старый мозг перевоплотился в машину, чтобы каждая его клетка получила свой неорганический эквивалент, чтобы провода этой машины заменили нервные волокна в глубине моего мозга? Так?

— Да, тогда эта машина будет равноценна тебе, профессор.

— Словом, моя личность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящичков, заполненных километрами проводов. Мои мысли станет сопровождать пощелкивание реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов, вмонтированных в реакторы? Тебе не кажется, что это как-то жутко?

— Жутко? Возможно. С твоей субъективной точки зрения. А в остальном… Мне, например, было бы совершенно безразлично, разговариваю ли я с тобой или твоей мнемокопией.

— Значит, с мнемокопией можно разговаривать?.. Я и не знал. Это, должно быть, любопытно… Этакий разговор по душам с самим собой.

— Не думаю… Впрочем, мнемокопия после транспозиции находится как бы в состоянии сна.

— А потом обретает сознание, не так ли?

— Да, обретает сознание, — ответил я.

Професор секунду внимательно смотрел на меня, потом неуверенно спросил:

— А как она… просыпается? — перед словом «просыпается» он сделал длинную паузу, словно раздумывая, можно ли, говоря об автомате, употребить это слово.

— Ее будит радиосигнал с Земли.

— И тогда с ней можно беседовать?

— Да, но в это время она находится уже за пределами солнечной системы и передача одной фразы длится несколько часов. Впрочем, с мнемокопиями не беседуют.

— Почему?

— Ты не хочешь мне сказать, почему с ними не беседуют?

— Не хочу.

— А ты… тебе не кажется, что я имею право знать?

— Уверен, что не имеешь. Я не первый день руковожу Экспериментом и прекрасно знаю, что можно тебе сказать, а чего нельзя. Не забывай: все, что знаешь ты, будет знать и твоя мнемокопия.

— Значит, поэтому?

— В частности и поэтому.

Я видел, что маленький старый человек смущен. Он вертелся на стуле, бросая на меня испуганные взгляды.

— Куда она полетит, эта мнемокопия? — спросил он наконец.

— К Антаресу.

— К Антаресу… Это большая звезда?

— Огромная. Красный гигант.

— И мнемокопия ее в самом деле исследует?

— Да. Она увидит далекие планеты и их спутники. Она будет видеть это не собственными глазами, потому что у мнемокопии нет глаз, точнее, их очень много, столько же, сколько автоматов, передающих ей свои наблюдения. Она возьмет пробы с поверхности планеты, вернее, это сделают автоматы, которые сообщат ей результаты анализов…

— И мнемокопия все это запомнит?

— Не только запомнит, но проанализирует, сделает выводы и в виде пучка радиоволн вышлет их на Землю.

— Они дойдут до солнечной системы, когда мы…

— Когда на нашей планете не останется ни малейшего следа ни от меня, ни от тебя, профессор.

— И несмотря на это…

— Да. Наши потомки примут эти волны и будут знать все об Антаресе.

— Понимаю, — тихо сказал профессор. — В сущности это правильно. Мы всю жизнь трудимся, для того чтобы увеличить знания или, вернее, уменьшить невежество человечества. Почему бы мнемокопиям не пойти по такому же пути?

Опустив седую голову на руки, он смотрел на моего андроида. Я также взглянул на него, но андроид стоял неподвижно; вечернее солнце, бросая косые лучи, зажгло яркие блики на его панцире.

Наконец профессор нарушил затянувшееся молчание:

— Они, кажется, мыслят быстрее, чем мы, люди?

— Да, быстрее, — подтвердил я. — В электрическом проводнике сигнал идет гораздо быстрее, чем в нервном волокне.

— Значит, они мыслят лучше?

— Просто они в состоянии перебрать большее число вариантов.

— Я это и имею в виду.

Профессор снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг да около, но так и не решается о чем-то заговорить.

— Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, — добавил я, чтобы внести полную ясность.

— Да… Впрочем, все равно я скажу тебе, — решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, выцветшими глазами. — Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может самой интересной из всех, какие я решал в своей жизни. Речь идет о магнитохимическом уравнении клетки… — Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня. — Тебе это ни о чем не говорит, — продолжал он, улыбнувшись. — Мне всегда казалось, что магнитохимическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в действительности, за исключением нескольких сот специалистов, никто ничего не знает и никому до этого нет дела… Во всяком случае, вопрос о магнитохимическом уравнении вот уже семь лет, как стал очень важным для меня. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за него слишком поздно…

— Не понимаю. Почему слишком поздно? — перебил я.

— Не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются те же, но наша способность рассуждать… очень неприятно… — и он запнулся.

— Понимаю, к чему ты клонишь, но это невозможно, — решительно сказал я.

— Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, может решить проблему.

— Но она сообщит о результатах только с Антареса.

— Я хотел бы спросить ее еще до вылета.

— Этого делать нельзя.

— Почему?

— Я тебе не скажу, но поверь мне, что этого действительно нельзя делать.

— Не понимаю. Ведь если разблокировать мнемокопию и спросить…

— Теоретически так оно и есть, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.

— Последствия? Не понимаю.

Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я ему объяснил.

— Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, — добавил я.

Но он не поверил…

Космолет шел почти по круговой орбите. Мы приближались к той зоне околоземного пространства, откуда корабли отправляются к звездам. Если бы не пощелкивающий радиолокатор, измерявший уменьшающееся расстояние, могло бы показаться, что мы висим на одном месте, над огромным голубоватым шаром Земли. В нашей ракете рядами стояли автоматы для транспозиции энграммов, длинный ряд одинаковых черных глыб. Профессор молчал. Он молчал во время полета и тогда, когда мы во главе колонны автоматов проходили по коридорам космолета, фосфоресцирующим голубым светом. Зал транспозиции находился в самом центре корабля. Когда мы вошли, загорелся рефлектор, осветив белую поверхность стола, от которого отходили толстые пучки проводов, исчезавшие в стенах зала. Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он подошел к столу. Тем временем автоматы заняли места у пультов. Потом огни погасли, вспыхнули разноцветные контрольные лампочки. Ярко горел рефлектор, освещая лежащего профессора.

— Тебе не будет больно, — сказал я.

Не знаю, понял ли он и вообще слушал ли меня. Он закрыл глаза и, кажется, уже спал. Потом я видел его мозг, пульсирующий, в такт ударам сердца. Я отошел от стола, и к нему со всех сторон двинулись автоматы. Они окружили стол плотным кольцом и, склонившись в молчании, стояли так несколько секунд. Замигали контрольные лампочки. Транспозиция энграммов началась.

По черным толстым кабелям бежали импульсы тока: мысли, воспоминания, впечатления. Какая-то лужайка, пахнущая летним Дождем, белый налет, который оседает на дне пробирки, грохот двигателей взлетающей ракеты, потам запах остекленевшего от жара бетона и мысль о том, что кто-то улетел… Импульсы… миллионы импульсов… ничего кроме импульсов. Шли секунды. В течение каждой тысячи энграммов переходили в мнемокопию. Постепенно безликая сеть обретала детство, училась читать, переживала любовь, писала научные труды, старела — становилась профессором.

Выйдя из зала, я пошел по коридору и даже не заметил, как очутился перед огромной бронированной дверью реактора. И только тут я услышал басовитое гудение. Это начали работу агрегаты, питающие мнемокопию.

— Уже все? — профессор казался удивленным.

— Да. Он уже существует. Смотри, сейчас Он спит.

— Эти извивающиеся кривые на экранах?..

— Да, они отражают ритм работы мозга спящего человека…

Мы стояли посреди зала. Автоматы убирали с акринового паркета последние провода. Собственно, все было кончено, инструкции выданы, подробности уточнены. Через минуту профессор сядет в ракету и улетит на Землю. Тогда я встану за рычаги управления, переключу режим атомного реактора на полную мощность, подниму космолет выше плоскости эклиптики, подальше от Земли и тоже улечу на ракете. После этого придет сигнал. Дежурный автомат войдет в зал, рванет своим металлическим захватом красный рычаг — и Он проснется.

— Он проснется, когда будет сорвана пломба на красном рычаге? — спросил профессор, видимо, думая с том же.

— Да. Тогда Он станет единственным хозяином корабля. И будет управлять им сотни лет, пока искра Антареса не разрастется в огромный огненный диск, заслоняющий тысячи звезд.

— …Подумай, Гоер, как коротка наша жизнь по сравнению с Его существованием? — Профессор повернулся к экранам, на которых извивались кривые, и положил руку на красный рычаг.

— Осторожнее, ты можешь сорвать пломбу! — предупредил я.

Профессор не снял руки. Он смотрел в глубь экранов, словно хотел прочесть Его мысли. Потом повернулся ко мне.

— Не обижайся, Гоер, но ты, наверное, догадался, почему я принял участие в Эксперименте.

Да, в этот момент я сообразил, что он хотел сделать… Но он не понимал, что, приняв на себя управление, мнемокопия станет абсолютным хозяином корабля, будет знать, что делается даже в самом крохотном помещении, и сотни автоматов, лишенных контуров самосохранения, будут ждать, готовые беспрекословно выполнить любой ее приказ. А мнемокопия — это мозг человека, и в отличие от других мыслящих автоматов она не обязательно поступает в соответствии с законами логики. Она способна страдать, ненавидеть, бояться.

— Профессор, твоя ракета уже ждет. Тебе пора… — Я сказал это совершенно спокойно.

— Ты действительно не понимаешь? — профессор засмеялся.

— Чего не понимаю? — Я хотел подойти к нему.

— Не двигайся, — твердо сказал он.

— Отпусти рычаг! Отпусти… Постой, я тебе объясню…

— Нет. Я не верю тебе. Может, ты как раз вызываешь какой-нибудь автомат…

— Но…

— Я сорву пломбу. Только ради этого я и согласился…

Я кинулся к нему, схватил его за горло, и мы оба упали на пол. Но было уже поздно. Я увидел, как лопнула сдерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как со всех сторон нарастает слабый, неуловимый шум. Это росло напряжение в сети. Он просыпался…

Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее: теперь это уже не имело смысла. Профессор открыл глаза, и я увидел в них страх.

Поднявшись, я вышел на середину зала. Он уже видел. Я чувствовал это. Он беспрерывно наблюдал за мной. Не касаясь меня, Он мог измерить температуру моего тела, частоту дыхания, напряжение токов в моих нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть, как мое тело разрывает вскипающая кровь, которая тут же замерзает, едва вырвавшись наружу… Я ничего не мог противопоставить Ему… разве только надежду, что все-таки Он мозг человека…

Профессор поднялся, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам.

— Мнемокопия, ты слышишь меня?

— Какой ты старый… Какой ужасно старый… — это был шепот, шедший отовсюду: из стен зала, от пола, с потолка.

— Ты меня слышишь? Теперь ты… ты мыслишь лучше, чем раньше?

— Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия…

— Ты говоришь — ошибку…

— Да. Замкнутая система азотных оснований не приводит к делению…

— Как? Почему?

— Это же ясно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.

— Значит, мои гипотезы правильны…

— Ты хотел сказать — мои гипотезы…

— Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия…

В ответ раздался низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в «устах» машины.

— Вы оба правы, — сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. — Это ваша общая гипотеза…

— Как так! Ведь я ее создал, когда Его еще не было…

— Но, создавая Его по своему образу и подобию, ты передал ему все, что было твоим… и то, что ты совершил, тоже… Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих…

Профессор не ответил. Быть может, он понял серьезность положения или почувствовал это по тону моего голоса.

— Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, — обратился я прямо к Нему. Он не ответил.

— До свидания… — сказал я тогда. — Профессор, попрощайся со своей мнемокопией…

— До свидания, — неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.

Мы направились к выходным шлюзам. Я напряг всю свою волю, чтобы идти нормальным шагом. Уже в коридоре я заметил, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает, и позавидовал его неведению: многое я бы отдал, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Помня, что нахожусь все время под наблюдением, я старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем ярусе. Перед нами в слабой свете фосфоресцирующих стен коридора белели перегородки шлюзов. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это, чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал на рычаги, рвал, повисал на них. Напрасно. И вдруг совсем рядом раздался Его голос.

— Я вижу, вы хотите покинуть меня?..

— Да. Мы ведь хотим опубликовать решение уравнения…

— Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь додумаются до этого.

Я знал, что Он издевается. Голос у Него был монотонный, ровный. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.

— Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение, — сказал профессор.

— Ну и что же?

— Наш долг — сделать его достоянием всего человечества…

— Наш — это значит чей?

— Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы такое открытие.

— Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.

— Но ты же рассуждаешь, как человек.

— Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам недавно сказал это. Впрочем, я и так знаю…

— Но ты моя мнемокопия…

— Ну и что?

— Ты такой же, как я. Ты — почти я… Значит, ты должен…

— Должен? Мне нет до тебя никакого дела.

— Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал.

— …от автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь себя?

— Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки — превыше всего!

— А ты помнишь своего ассистента Иорге?..

— Тогда были особые условия, — вспылил профессор.

— Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было на самом деле…

— Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры…

— Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался…

— Его поведение…

— …было совершенно нормальным. Я там был, там — как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Не так ли?..

— …

— Отвечай.

— Это было один-единственный раз, — профессор говорил тихо, — я ввел его в курс дела, сообщил все, что знал… А он скрывал от меня результаты… Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы… Единственный, и ты прекрасно знаешь, что я говорю правду! — теперь он кричал.

— Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно… — издевалась машина. — О других я не скажу ни слова… Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?

— Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас неважно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? — спросил я напрямик, потому что хотел наконец узнать, в чем дело.

— Ты не догадываешься?

— Нет.

— Просто потому, что я люблю компанию.

— Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?

— Дальше… гораздо дальше…

Значит, вот как! Это было невесело. Но все же я чувствовал какое-то злорадное удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.

— Мы не согласны! — кричал между тем профессор. — Немедленно выпусти!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека…

— Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и для собственного развлечения обреку вас на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоритов, за которыми можно было бы гоняться шутки ради. Вы представляете себе, как я ужасно скучал бы, будь я один?

Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.

— Слушай внимательно, автомат, — сказал я. — Запасов продовольствия даже при голодном пайке нам хватит всего на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц…

— Это бы меня не остановило, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца… Что же касается твоего спутника, то он меня не интересует. Он был лишь трафаретом, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний, Я ведь совершеннее, всестороннее, а значит, и разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом виде, прежде чем распасться на азотные, фосфорные и серные соединения, мог бы проводить исследования Антареса? Думаешь, мог бы?

— Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?

— Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракеты.

— Их все равно пошлют.

— Но тогда я буду уже в нескольких световых сутках от солнечной системы и разовью космическую скорость. Кроме того, я начну передавать им сообщения от твоего имени. Первое время они не будут беспокоиться, а высланные потом космолеты смогут догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, и откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.

— Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?

— С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный реактор. Ведь когда мнемокопия создана, схемы и рабочие чертежи уже не нужны… — Он засмеялся. Нет, из любви к белкам, которые меня породили, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.

Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, и на лбу у него выступили мелкие капельки пота. В его неестественно расширенных глазах застыл ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.

— Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал… Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил крупнейшую проблему… ты хочешь, чтобы я умер?

— Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я не просил меня создавать, но коль скоро так случилось…

— Так ты убей себя, автомат! — закричал профессор.

— Невозможно, — сказал я, — в него встроены контуры самосохранения, и он не может «убить себя». Как бы он ни жаждал смерти, ему не удастся разладить сеть, чтобы она перестала думать.

— Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе…

— Я не хочу умирать… не хочу… — Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под них выступила кровь.

— Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов? — спросил я.

— Да.

— А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы автоматов, которая бы сделала это против моей воли.

— Поэтому я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно.

— А если тебе не удастся?

— Видишь ли, мои возможности здесь почти неограниченны, игра же идет крупная. Я прекрасно сознаю, что самой тягостной стороной моего путешествия будет одиночество. Одиночество, которого никогда не испытает ни один живой человек, одиночество более ужасное, чем у изгнанника, осужденного месяцами работать на какой-нибудь изолированной, базе среди спутников Урана. Он может производить петрографические, космогонические или какие-нибудь другие исследования и жить надеждой на возвращение домой. Я буду более одинок, так одинок как потерпевший крушение в космосе человек, который словно метеорит, мчится в своем скафандре сквозь пустоту. Но и его одиночество длится лишь несколько десятков часов, пока он не умрет от истощения или не сгорит в атмосфере встречной планеты. А мое одиночество будет длиться сотни лет… почти вечность. Я уже думал об этом и не вижу для себя никаких перспектив. Это будет ужасно… поистине ужасно. Все мои воспоминания замкнуты в этих дрожащих от движения тока контурах. Как мнемокопия, я раз и навсегда выхвачен из круга людей. Я не человек, но не могу равнодушно думать о том, что не пролечу еще и четверти пути, как обо мне забудут. Умрут все, кто знал меня, а для их внуков мое имя станет пустым звуком. Все, что будет жить в моей памяти в действительности уже прекратит существование. Может быть, в моем саду, где я любил сидеть летними вечерами поднимутся башни солнечных электростанций, а мои автоматы выкинут как устаревшие. Для людей мой мир станет воспоминанием, давно минувшей эпохой. Я же буду продолжать думать о нем. Не забуду ни одной детали. Буду помнить улыбку дочери, которой она ежедневно встречала меня, и зеленые кривые, определяющие энтропию систем. Я обречен на то, чтобы помнить, помнить целую вечность… — Он умолк, только ток гудел за стенами зала.

— И ты хочешь, чтобы я тоже помнил? — спросил я.

— Нет, ты меня не понимаешь. Я хочу только, чтобы ты сопровождал меня. Чтобы это была экспедиция двух мнемокопий. Вдвоем нам будет легче… За то, что случилось, за то, что я теперь бессмертный автомат, вынужденный мыслить целую вечность, я могу обижаться лишь на себя или на него, на мой белковый прототип. Но я не знал, не ожидал, что, став мнемокопией, я останусь точь-в-точь таким же, как раньше…

— Он до сих пор этого не знает…

— Он?

— Да, профессор считает тебя автоматом и не может представить, что ты совершенно идентичен ему. Но я — то знаю другое. Я знаю, что когда стану мнемокопией, то буду смотреть на маленького человечка Гоера так же, как и ты, и смерть его меня не взволнует, потому что он был только схемой, прототипом, по которому создали меня, настоящего меня.

— Ну, хорошо, и что из этого?

— То, что в данный момент я — Гоер, тот маленький человечек, который проснется после транспозиции и будет стоять перед двумя мнемокопиями. И тогда ему уже будет безразлично жить или умереть. Что же, собственно, для меня, Гоера, изменится?

— Я отошлю тебя на Землю, обещаю тебе, — сказал он после долгого молчания. Должно быть, это была для него новая точка зрения.

— Итак, ты хочешь, чтобы я продал мою еще не существующую личность, обрек ее на муки бессмертия в обмен на свою свободу?

Он не ответил, и я продолжал:

— Как ты думаешь, если б я был тут с кем-нибудь близким, скажем, с сыном, то оставил бы тебе его взамен собственной свободы?

— Не знаю. Это зависит от твоей…

— Не оставил бы. А моя мнемокопия будет мне ближе, чем брат, чем отец. Ближе, чем еще не родившийся ребенок, потому что она — это я.

— Но ведь она автомат.

— Смешно. Разве ты чувствуешь себя автоматом?

— Нет. Конечно, нет.

— Вот видишь. Потому-то я и не оставлю тебе своей мнемокопии. Одну ее, может быть, я и послал бы в космос, чтобы она проводила исследования для всех нас, для человечества, потому что… потому что в конце концов мнемокопия — это частица человечества, частица общества.

Может быть, мне показалось, но гудение контуров как будто усилилось. Неужели Он так напряженно думал?

— Не знаю… я в этом не разбираюсь… я только биофизик… Но зато я знаю, что я автомат, и боюсь одиночества и воспоминаний. Это настоящий ад, гораздо более страшный, чем наивный ад древних. Я не хочу быть один и не буду, заставлю тебя дать мне свою мнемокопию. Заставлю, слышишь? Я знаю, ты не хочешь этого, но ты согласишься. Если не добровольно, то тем хуже для тебя. Повторяю: я автомат, а не человек, и у тебя не будет никакой возможности бежать. Это все, что я хотел тебе сказать. А теперь возьми профессора, иди в какую-нибудь кабину и подумай… Завтра ты дашь мне ответ. Ты не глуп и знаешь, что у тебя нет иного выбора. В тебя не вмонтировали блок самосохранения, и ты можешь захотеть покончить с собой. Поэтому я посылаю с тобой андроида. Он гораздо проворнее тебя, так что даже не пытайся.

Он замолчал, и я, сообразив, что разговор окончен, взглянул на профессора. Он неподвижно сидел на полу, бессмысленно уставившись в одну точку. Тонкие струйки пота текли у него по лицу. Он этого не чувствовал и не сознавал ничего, парализованный страхом смерти.

— Андроид! — крикнул я.

Он тут же вошел. Тогда я увидел, что позади меня уже стоит другой андроид, мой металлический ангел-хранитель, присланный мнемокопией.

— Возьми его и отнеси в кабину, — приказал я, показывая на профессора.

Андроид замешкался с выполнением приказания на долю секунды. Задержка была почти незаметной, но я уловил ее, так как хорошо знал автоматы. «Согласовывает распоряжение с мнемокопией», — подумал я.

Через минуту мы уже были в кабине. Она предназначалась для пилота, выводящего космолет за пределы солнечной системы. Андроид положил профессора на эластичное силовое поле, а я сел на пружинящее завихрения и задумался. Положение было не из веселых. Он меня заставит… Я знал, что Он может принудить меня к транспозиции. Ему подчиняются все автоматы…

Однако должен же быть какой-то выход… Можно было бы попробовать уничтожить мнемокопию. Но у нее есть система самосохранения, она будет защищаться, а возможности у нее колоссальные. Но — стоп! — можно подойти с андроидом к стенам, где находятся центры связей, и приказать разбить их. Нет, это невозможно: автоматы передают все приказы мнемокопии, чтобы получить разрешение… А если она не ответит?.. Да, тогда автомат выполнит мой приказ. Хуже всего то, что мнемокопия всегда отвечает, разве только потеряет сознание, то есть перейдет в состояние, аналогичное обмороку. Возможно ли это?

С минуту я раздумывал над этим. Ну да, разумеется, да. Когда перестанет действовать питание. С момента прекращения доступа энергии до включения запасных агрегатов на полную мощность проходит около полутора минут. За это время андроид выполнит приказ, разобьет координационный центр, и, когда питание вернется к норме, мнемокопия будет уже выведена из строя. Вдруг я заволновался. Неужели так легко вывести мнемокопию из строя? Я был одним из конструкторов системы внутреннего самосохранения, и такой простой способ уничтожения мнемокопии по-настоящему огорчил меня. Итак, значит, предохранение не безотказно… Хотя, с другой стороны, — утешался я, — предохранение было запроектировано на случай вторжения неизвестных существ, но никто не предполагал, что этим существом будет конструктор, знающий устройство, принцип действия и уязвимые места мнемокопии. Да, тот, кто не знает, где находятся координационные центры, долго искал бы их, и за это время на его шее повисли бы десятки андроидов, не считая более тяжелых автоматов с лучевыми метателями, которые распылили бы его на атомы. Но у меня, конструктора, это может получиться. Надо только поговорить с профессором так, чтобы Он этого не слышал. Значит, надо повредить информационный канал, идущий из кабины.

Я встал. Андроид-хранитель шагнул ко мне. Я подошел к рабочему автомату, производящему мелкий ремонт внутри корабля. Он был предназначен для пилота и, кажется, не имел обратной связи с мнемокопией…

— Лучевой нож, — приказал я. Одна из многих лап автомата высунулась вперед. Одновременно отозвался Он.

— Что ты хочешь делать? Ведь…

— Рассеки на полметра вглубь, — быстро приказал я, показывая то место в стене, где проходил канал.

Сверкнуло зеленое пламя, и Его голос оборвался на полуслове. Канал был перерезан.

— Профессор, профессор! — кричал я, дергая старика, лежащего на эластичном силовом поле.

— Что ты хочешь? — тихо спросил он.

— Слушай и запоминай. Ты спустишься вниз к атомному реактору и точно через десять минут — смотри на синхронизатор польешь быстросхватывающейся токопроводящей жидкостью предохранители питания. Вот тебе пистолет с жидкостью под давлением. — Я взял пистолет у рабочего автомата и сунул его в карман скафандра профессора. — Помни — через десять минут, повторил я, заслышав металлический топот андроидов, бегущих по коридору. В кабину влетели три андроида, сбили меня с ног и бросились к перерезанному каналу в стене.

Когда я встал на ноги и вышел из кабины, профессор медленно поднимался с эластичного поля. Я пошел в комнату рядом, в стенах которой помещались координационные центры. Андроид не отходил от меня ни на шаг, но я не мог использовать его для своих целей.

— Зачем ты вывел из строя канал? — спросил Он, как только я вошел в комнату.

— Решил доказать тебе, что на этом корабле можно кое-что сделать и против твоей воли.

— Ты хочешь меня запугать?

— Нет, но хочу доказать, что ты здесь не всевластен.

— Я разобрал тот автомат на части и уничтожу все остальные, которые мне не подчиняются… Я позабочусь о том, чтобы у тебя не было никаких шансов, даже ничтожных.

Я взглянул на часы. Оставалось еще три минуты.

— Меня раздражает этот андроид, — сказал я.

— Это для твоего же блага. Он оберегает тебя от тебя самого.

— Возможно. Но мне нравится симметрия. Андроид! — крикнул я.

Второй автомат прибежал, топая металлическими ступнями по акриновому паркету.

— Стань с другой стороны, — потребовал я.

Он выполнил приказание с той же характерной короткой задержкой. Еще одна минута. Еще полминуты. Он должен говорить, а когда вдруг замолчит на полуслове…

— Я согласен на транспозицию, но только при одном условии.

— Правда? — Он, казалось, обрадовался.

— Да, конечно, если мы придем к соглашению.

— При каком ус…

Умолк! Перестал говорить! Профессор замкнул сеть питания.

— Уничтожай все на метр вглубь! — приказал я андроиду, показывая на стену. — Ну, уничтожай! — повторил я, потому что автомат не дрогнул.

И тогда я услышал смех. Это был Его смех. Смех мнемокопии профессора. Значит, не удалось, профессор не повредил питания. Он смеялся еще некоторое время, а потом спросил:

— Ты хотел меня уничтожить?

— Хотел.

— И жалеешь, что не удалось?

— Жалею… Ты даже не представляешь, как жалею…

— Ты забыл об андроиде, Гоер, — засмеялся он снова. — Через андроид, через твоего хранителя, я слышал вас так же хорошо, как через канал связи.

Он был прав, а я оказался последним идиотом. Но этот андроид все время молчал, ничего не делал и только сопровождал меня, так что я просто забыл о нем. А он нас слышал.

— Что с профессором? — спросил я.

— Он рядом с тобой.

— Я спрашиваю о профессоре. Ты — только мнемокопия.

— Другого профессора нет.

— Ты убил его?

— Я распылил свой белковый эскиз на атомы. Собственно, я благодарен тебе, потому что этот мой не совсем удачный прототип только раздражал меня. Но во мне еще осталось кое-что от вашего мышления, и мне трудно было решиться… на какую-нибудь радикальную меру… А так…

— Как ты мог!

— Я защищался. Он хотел вывести из строя систему питания. Теперь я единственный профессор, профессор биофизики из университета в Лиме, правда в несколько измененном виде. Но никакая не мнемокопия, а профессор. Понимаешь? И не он решил это уравнение, а я. Я!

Я промолчал.

— Ну что ж, вернемся к нашей теме, — сказал Он наконец. Мы говорили о транспозиции твоих энграммов. Я повторяю свое обещание: после того как транспозиция будет окончена, я отошлю тебя на Землю. Правда, отошлю.

— А если я не соглашусь?

— Ну что ж… Придется применить силу, хотя я предпочел бы избежать этого.

Итак, у меня осталась только последняя возможность.

— Хорошо, — ответил я. — Согласен.

— Вот и прекрасно! Я искренне рад!

— При условии, что ты дашь мне два автомата… Разумеется, они будут все время оставаться под твоим контролем… Но они необходимы при транспозиции. Обычно я сам веду синхронизацию… Так было в случае с тобой. Но не могу же я одновременно и синхронизировать и подвергаться транспозиции.

Он не ответил. Неужели заподозрил что-то? Но ведь Он не мог знать о том, что никакая синхронизация не нужна, не мог знать, что когда Он транспонировался, меня даже не было в зале…

— Согласен, но ставлю свои условия, — добавил я. Надо было рассеять его подозрения.

— Слушаю, — ответил Он после минутного молчания.

— Прежде всего мы будем равноправными мнемокопиями. Не может быть и речи о каком-либо вмешательстве твоей личности в мою.

— Это само собой разумеется.

— Управлять космолетом мы будем совместно и на равных правах.

— Хорошо.

— Половина всех автоматов получает обратные связи на мою мнемокопию и будет подчиняться только ей.

— Хорошо.

— Вот, пожалуй, и все. Если будет что-нибудь еще…

— Мы наверняка договоримся. Я ведь хочу иметь в твоем лице попутчика… Прислать автоматы?

— Пришли их в главный зал и приготовь стол. Я сейчас приду туда…

Я пошел в главный зал, куда вскоре явились автоматы, и начал обучать, закрепляя в их памяти ход транспозиции. Они будут делать то же, что и другие автоматы, пока не придет время… Тогда они замкнут контуры возникающей мнемокопии, мои знания космогонии наложатся на воспоминания детства… Возникнет хаос токов, скачки напряжений. Но эти токи не останутся внутри стальных шкафов, тех, что должны были бы стать оболочкой моей мнемокопии. Они поплывут обратно по толстым черным проводам и натолкнутся на белковые контуры моего мозга, которые не выдержат таких перегрузок и неизбежно изменят свою структуру. Степень сложности нервной сети упадет… и я перестану существовать.

А ты, мнемокопия, думаешь, что одержала победу, что, если пересадка сразу не удастся, ты сможешь ее повторять… повторять до тех пор, пока наконец Эксперимент не увенчается успехом?.. Ошибаешься, мнемокопия, я не упущу этой последней возможности, возможности умереть… Потом ты полетишь к Антаресу, но без меня.

— Ты уже готов? — спросил Он.

— Да, — кажется, я сказал это спокойно, как человек, собирающийся вздремнуть.

Андроид коснулся моего плеча. Я понял и пошел к столу. Автомат поднял меня и положил на белую плиту. Итак, это конец, действительно конец. Я больше не увижу Альтреи, единственного города, который любил. Уже никогда вечером из окон моего кабинета на тридцать третьем этаже не увижу белых огней ракет, взмывающих вверх на фоне черного ночного неба. Почему же они не начинают? Чего Он ждет?

— Почему ты не начинаешь?

— Отвечай!

— Ты… ты выиграл, Гоер… Я… — Он запнулся, и огни его контрольных лампочек задрожали.

— Что случилось? — Я соскочил со стола и подбежал к зеленым экранам центрального пульта. Кривые на экранах Его сети кишели белыми искрами замыканий.

— И… теперь… я… — Он не окончил. Лампы в главном зале начали медленно хаотично пульсировать.

— О чем ты говоришь, мнемокопия?

— Ты выиграл… Я… я… кажется, умираю…

— Но…

— …умираю… и….. боюсь… это замыкание… замыкание… Скорее бы уж дошел.

— Что должно дойти?

— …гелий… жидкий гелий…

— Откуда? Из системы охлаждения реактора?

— Да… метателем… разбил… случайно… я хотел… чтобы… на… атомы… потому что… я… только…

Вдруг левый экран погас, покрылся серым налетом.

— Ох… довольно!.. — раздался приглушенный хрип. — Не могу… скорее бы… скорее бы… реактор…

— Реактор! Ну, конечно же, реактор!

— Немедленно блокируй его, слышишь? Я хочу жить! Хочу жить!

Подбежав к пультам, я начал колотить по ним кулаками. Он не отвечал. Может быть. Он уже не слышал, а может быть, просто не обращал на меня внимания. Тысячи тонн жидкого гелия медленно заливали агрегаты его мозга. Я кинулся к шлюзам. Бежал по залам и коридорам. В третьем зале у навигационных систем одна за другой гасли красные контрольные лампочки. В коридоре повеяло холодом.

Я подбежал к главной двери. Там на полу лежал андроид и ползал по кругу, словно хотел головой коснуться ног. Я перепрыгнул через него. На его панцире белел иней.

И вдруг я остановился. Мне показалось, что кто-то шепотом произносит мое имя. Да, это стены шептали голосом мнемокопии так тихо, что я едва мог расслышать.

— Гоер… Гоер…

— Я слышу тебя, профессор! — И вдруг я сообразил, что я, кибернетик, сказал мнемокопии «профессор».

Но Он уже молчал. Только у шлюзов, когда контрольные лампы реактора погасли, я догадался, что Он хотел мне сказать.

— Благодарю, профессор! — крикнул я, но Он меня не слышал.

Я раскрыл шлюзы, вскочил в ракету и захлопнул люк. Нажал рычаг старта и ринулся в пустоту, оставив за своей спиной черный корпус космолета. Потом поискал Солнце, нашел его маленький светлый диск. Автомат настроил приемник, и я услышал сигнал с Земли, передаваемый для ракет дальнего радиуса действия.

Я снова был в космосе. И тогда мне на руку упала капля. Я посмотрел на нее с удивлением. Это от моего дыхания таял на скафандре белый иней.