Конрад ДжозефГеография и некоторые исследователи

Джозеф Конрад

География и некоторые исследователи

Перевод: И.М.Левидова

Можно с уверенностью сказать, что для большей части человечества превосходство географии над геометрией заключено в особой притягательности географических карт. Вероятно, это - следствие неисправимого легкомыслия, присущего человеческой натуре, но почти каждый из нас согласится, что куда увлекательнее разглядывать карту, чем рисунки в трактате о конических сечениях - во всяком случае, для простых умов, которыми наделено подавляющее большинство обитателей нашей планеты.

Бесспорно, тригонометрический обмер может стать делом, насыщенным романтикой: вы с легкостью шагаете сквозь пустыни и одним прыжком переноситесь через места, где еще не ступала нога цивилизованного человека. Но эти точные операции никогда не будут таить в себе для нас захватывающего очарования первых, полных риска и неожиданности шагов отважного, зачастую одинокого путешественника, который торопливо записывает при свете походного костра мысли, впечатления и труды минувшего дня.

И долго еще краткие, тревожащие воображение строки о виденном будут говорить нам гораздо больше, чем длинные ряды выверенных, несомненно очень интересных и даже полезных цифр. Земля - это сцена, и пусть точное знание ее конфигурации облегчает нам даже постижение смысла самой пьесы, - все равно, главным для нас была и остается драма человеческих усилий, с ее господствующей над всем страстью, воплощенной в действии, которое устремлено, быть может слепо, к успеху или поражению - на первых порах часто не отличимых друг от друга.

География, единственная из всех наук, возникла из действиям, больше того, - отважного действия, которое так захватывает людей домашнего образа жизни, склонных мечтать о суровых и неожиданных испытаниях, как мечтают узники за своими решетками обо всех опасностях и превратностях свободы, столь дорогой сердцу человека.

Описательная география, как и любая наука, рождена опытом исследования определенных явлений, экспериментами, на которые толкало людей их ненасытное любопытство, возведенное разумом на высоту вполне респектабельной страсти к знаниям. Подобно другим наукам, география пробивала себе путь к истине сквозь целый ряд ошибок и заблуждений. Ей наносило вред наше тяготение к чудесному, наше легковерие, наши скороспелые и несостоятельные умозаключения, игра нашей неукротимой фантазии.

География прошла через свою стадию обстоятельно-экстравагантных умозрений и догадок, которые не имели ничего общего с поисками истины, но зато приоткрыли нам любопытную область средневекового мышления, играющего с присущей ему тяжеловесной ребячливостью догадками о форме, размере свойствах нашей планеты, ее природных богатствах, ее обитателях. В те времена картография была не менее красочна, чем некоторые современные газеты. Карты пестрели изображениями странных, пышных зрелищ, необычных деревьев, неведомых животных, нарисованных с поразительной точностью на теоретически "открытых" континентах. На картах были очерчены границы фантастических королевств Мономотапы и священника Иоанна, отмечены края, кишащие львами или посещаемые единорогами, области, заселенные людьми с вывернутыми ногами или с глазами посередине груди.

Все это могло бы казаться забавным, если бы эта средневековая серьезность в абсурдном не действовала довольно удручающе сама по себе. Но что с того! Разве современная химия - наша ключевая наука - не прошла через свою постыдную фазу алхимии (чудовищно развившегося мошенничества), а наши познания о звездном небе разве не родились из суеверного идеализма астрологии, искавшей судьбу человека в глубинах бесконечности? По сути это просто мания величия в колоссальных масштабах.

И все-таки, если уж вас дурачат с торжественным видом, то предпочтительнее, чтобы этим не занималась псевдонаука, процветающая на людском суеверии, страхе и алчности. С этой точки зрения географию можно назвать самой безупречной из наук. Даже питаясь выдумками, она никогда не стремилась морочить простых смертных (а их - подавляющее большинство), выманивать у них деньги, лишать их душевного покоя.

Самое большее, она выманивала некоторых из них из дома, приводя иной раз к гибели; порой - к славе, довольно шаткой, нередко к бесславию и никогда не приводя к богатству. Величайший из этих людей, подаривший современной географии целый Новый Свет, был одно время закован в цепи и брошен в тюрьму. Колумб до сих пор остается патетической фигурой, - не страдальцем во имя географической науки, но жертвой несовершенства ревнивых, людских сердец, которые равнодушно отнеслись к его участи. Среди других исследователей он предстает человеком возвышенным в горестях, натурой королевского склада. Вклад его в наши познания о земном шаре был поистине королевским. И если открытие Америки сопровождалось самым страшным разгулом безудержной жестокости и алчности, который когда-либо знала история, то мы по крайней мере можем сказать, что золото Мексики или Перу, в отличие от золота алхимиков, все же существовало в действительности; оно было осязаемо и, вместе с тем, обманчивее всех сокровищ фата-морганы, в погоне за которыми люди покидали свои дома. Стоит лишь чуть поразмыслить, и каждый может убедиться в этом, ибо нет на свете ничего более верного, чем то, что золота никогда не хватит для всех, - и конквистадоры открыли для себя эту истину.

Вероятно, это не слишком милосердно с моей стороны, но, должен сказать, что я и сейчас испытываю злорадное удовольствие при мысли о множестве разочарований, постигших тех упорных искателей Эльдорадо, которые взбирались на горы, продирались сквозь лесные чащи, переплывали реки, вязли в болотах и ни разу не дали себе труда подумать о географической науке. Не чистые радости научных исследований ожидали их, а безмерные тяготы, голод, жажда, болезни, а в конце - грызня из-за добычи, проломленные головы и пустые карманы. Приходится сказать, что они этого заслуживали. Все это скверная повесть, имеющая очень мало общего со служением географии. Наши сегодняшние географические понятия были бы совершенно недоступны уму закаленных и дерзких спутников Кортеса и Писарро и даже самого достойного из завоевателей, прозванного Коровья Голова, - человека, который был способен на высокие помыслы и гуманно обращался с языческими народами, чьи владения он пересекал в поисках еще одного Эльдорадо. По преданиям, он пользовался большой любовью этих народов, по теперь сама память об их существовании стерлась с лица земли, а территории эти, которые они не смогли унести с собой, по нескольку раз в сутки пересекаются поездами Южной Тихоокеанской дороги.

Открытием Нового Света отмечен конец фантастической географии и надо признать, что в истории завоеваний был все же один великий момент - великий в географическом смысле. Когда Васко Нуньес де Бальбоа проходил через Панамский перешеек, взору его впервые открылся океан, необъятности которого он и не подозревал и который, в приливе восторженных чувств, окрестил Тихим. Трудно подобрать менее подходящее имя, но почтенный конквистадор не повинен в том, что он поддался своим первым впечатлениям. Панамский залив - именно он-то и открылся взгляду завоевателя - одно из самых спокойных водных пространств земного шара. Слишком спокойное. Старинные мореплаватели страшились его, потому что в этих опасных местах корабли могли попасть в штиль и неделями не двигаться с места, в то время как команды их медленно погибали от жажды под безоблачным небом. Что может быть злее этой участи чувствовать, что ты умираешь в долгой и беспомощной агонии? И насколько лучше оказаться в краю штормов, где человек и корабль могут по крайней мере вступить в бой и храбро сражаться почти до самого конца.

Не следует понимать меня в том смысле, что буря на море восхитительное переживание, но я предпочел бы самый свирепый шторм этому спокойному, мертвенно спокойному заливу - тюрьме для неосторожных каравелл и месту мучительных пыток для их экипажей.

Однако Бальбоа был очарован этим безмятежным видом. Он не знал, где находится. Вероятно, он полагал, что оттуда рукой подать до Индии или Китая. А может быть, как человек, которого коснулась благодать, он на один миг обрел особое зрение, благоговейно ощутил, что перед ним - водяная бездна, сравнимая по своей протяженности с безмерной твердью небесной и вся усеянная группами островов, подобных созвездиям.

Но, даже увидев, может быть, на мгновение своим духовным взором истину, Бальбоа все равно не мог знать, что этот великий в его жизни момент разом прибавил тысячи миль к окружности земли; подарил новый громадный театр человеческой драме авантюр и исследований и поле деятельности для миссионеров, главным образом протестантской церкви; развернул гигантское полотно, которое географы, не покидая своих кресел, могли разрисовывать самыми причудливыми вариантами своей излюбленной теории о существовании великого южного континента. Я не собираюсь упрекать картографов, живших непосредственно после Колумба, за их сумасбродные, но, в общем, интересные выдумки. Соблазн дать волю воображению был достаточно велик. Воинствующая география, пришедшая па смену фантастической, видимо, никак не могла примириться с мыслью, что на нашей планете гораздо больше воды, чем суши. Ничто не могло удовлетворить присущего географам тех времен чувства соответствия, кроме придуманного ими громадного куска солидной суши, в тех южных краях, где на самом деле до конца творения белопенные громады бурных морских широт будут вольно гоняться друг за другом вокруг всего земного шара. Очевидно, темперамент жителей земли мешал этим ученым признать, что географический мир - поскольку дело касается распределения пространства задуман, по-видимому, главным образом для удобства рыб.

Удивляет меня другое: как могли моряки той эпохи действительно верить в то, что большим континентам, лежащим к северу от экватора, обязательно должны соответствовать - по требованиям не то эстетики, не то здравомыслящей науки - подобные же материки в южном полушарии. Но они были простодушными людьми. Дружный хор кабинетных ученых мужей настойчиво пел свою песню, заставляя моряков проходить мимо множества признаков, явно говорящих о близости океана. Каждый открытый кусочек побережья, каждая горная вершина, мелькнувшая на горизонте, должны были добросовестно служить гипотезе о Terra Australls Incognita - Неведомой земле Австралийской. Даже Тасман - лучший среди них мореплаватель, до появления Джемса Кука, самый знающий из навигаторов и исследователей, которые в XVII веке взялись завершить изучение географий Тихого океана, - даже Тасман, неожиданно набредя на северный остров Новой Зеландии и задержавшись там достаточно долго, чтобы набросать контур части побережья и потерять команду шлюпки в неожиданной стычке с маорийцами, - видимо считал непреложным, что перед ним - всего лишь западный рубеж громадного континента, простирающегося по направлению к Южной Америке.

Велика власть теории, особенно когда она покоится на таком здравом понятии, как равномерное расположение континентов. И, кроме того, не надо забывать, что мы сейчас не можем даже представить себе как следует не только опасности вождения судов в неизвестных морях, но и страшную географическую неуверенность первых исследователей этого нового мира водяных просторов.

Дневник Тасмана, не так давно опубликованный, в какой-то мере знакомит нас с их мучительными недоумениями. У старинных мореплавателей не было приборов для того, чтобы определить местонахождение судна. Широту они умели вычислить, но проблема долготы приводила их в полное замешательство и нередко сбивала с толку. Все строилось исключительно на догадках. Когда Тасман и его офицеры собрались на борту "Хеем-скирка", бросившего якорь в Бухте Убийц, чтобы обсудить свой дальнейший курс в соответствии с инструкциями, они не знали, ни где находятся неведомые места, указанные в этих инструкциях, ни где они сами находятся в данный момент.

Тасман мог отправиться и на север и на восток, но в конце концов он решил выбрать среднее направление и, основательно покружив, вернулся в Батавию, где был холодно встречен достопочтенным генерал-губернатором и членами Совета города. Общее суждение гласило, что Тасман - опытный навигатор, но в этом путешествии он оказался "нерадивым" и по его вине некоторые вопросы остались неразрешенными. Есть сведения, что Тасман никак не ожидал этой кабинетной критики, и, в самом деле, даже теперь она может удивить непредубежденный ум. Именно во время этого путешествия Тасман, среди прочего, открыл остров, который ныне существует на картах под его именем; впервые подошел к Новой Зеландии (которую увидели снова лишь 130 лет спустя), прошел многие тысячи миль по морям, не нанесенным на карту и привез с собой путевой дневник, очень ценный для исследователей, пришедших ему на смену.

Может быть, Тасман был задет вердиктом достопочтенного Совета, однако это его, видимо, не слишком обескуражило, ибо мы узнаем, что вскоре он попросил прибавку к жалованию и, что еще важнее, получил ее. Нет сомнения, что служба его ценилась высоко, но, к сожалению, приходится сказать, что по своему человеческому облику он не принадлежал к числу тех, кто пользуется особым расположением губернаторов и Советов. Если не считать профессиональных достижений, то нельзя даже сравнивать Тасмана с капитаном Куком, который тоже был невысокого происхождения и, вместе с тем, скромным человеком, отмеченным печатью гениальности, близким товарищем самых ученых людей в стране, медалистом Королевского общества и капитаном Королевского флота.

Но в Тасмане жили черты бессовестного авантюризма. Достоверно известно, что время от времени покровитель его - губернатор Антони ван Диемен и достопочтенный Совет города Батавии использовали Тасмана для каких-то темных махинаций, связанных с японской торговлей. Не подлежит сомнению также, что однажды он похитил - на свой собственный страх и риск влиятельного китайца, мешавшего проведению каких-то деловых переговоров между Тасманом и султаном Ачина1

-----------------

1 А с h i n - нидерландские владения на Суматре.

Возможно, что китаец этот был весьма недостойной личностью, но все-таки хотелось бы знать, чем он кончил, да и все это предприятие вызывает большие сомнения. Затем, уже в преклонном возрасте, Тасман был замешан в какой-то неблаговидной истории, что заставило общину верующих, к которой он принадлежал, предложить ему выйти из числа ее членов. Даже достопочтенный Совет был встревожен и уволил Тасмана с его поста, хотя - что чрезвычайно характерно - не отказался от его услуг. Решение Совета освещает характер этого человека ярче, чем любой скандальный анекдот. Он был очень ценным, но компрометирующим слугой.

Все эти огорчительные подробности стали мне известны совсем недавно, когда я прочел одну очень забавную и интересную книжку; но, должен сознаться, что давнее мое восхищение Тасманом, как одним из творцов воинствующей географии, не особенно от этого пострадало. Был ли он нерадивым, или не был, но во время своего плавания он нанес на карту 8000 миль побережья острова, который, по всеобщему согласию, именуется теперь континентом, и этот очень старый в геологическом смысле континент является домом очень молодой нации, будущее которой таит в себе все возможности материального и интеллектуального расцвета.

Мне хотелось бы думать, что в уголке Елисейских Полей, уготованном для великих мореплавателей, Джемс Кук не отвернулся от учтивых приветствий Абеля Тасмана, своего сотоварища моряка, который, - озадаченно и не слишком толково, в духе тех времен,- но первым доложил о существовании Новой Зеландии за 130 лет до того, как капитан Кук, во время второго своего путешествия, навеки покончил с призраком Terra Australia Incognita и прибавил Новую Зеландию к области научных исследований победоносной географии сегодняшнего дня.

Ни малейшая тень подозрения в нерадивости или сомнительных мотивах не омрачает подвигов капитана Кука, пришедшего из хижины земледельца, чтобы занять первенствующее место среди всех мастеров морских исследований, трудившихся над великой географической проблемой Тихого океана.

"Усилие" - так назывался корабль, на котором Кук отправился в свое первое плавание, и это слово было лозунгом всей его профессиональной жизни. "Решимость" именовался корабль, которым он командовал во время своей второй экспедиции, - и решимость была направляющей чертой его душевного облика. Не скажу, что самой великой чертой, потому что он обладал и другими мужественными свойствами большого человека.

Экспедиции ранних исследователей вдохновлялись духом приобретательства, мыслью о какой-нибудь поживе, стремлением торговать или грабить, прикрывавшимся более или менее красивыми словами. Но три путешествия капитана Кука совершенно не запятнаны подобными мотивами. Он не нуждался в том, чтобы маскировать свои цели. Они были научными. Дела его говорят сами за себя со всей мастерской простотой тяжело доставшегося успеха. В этом отношении он напоминает всецело преданных своему делу исследователей XIX века, более поздних творцов воинствующей географии, единственной целью которой были поиски истины. География - наука, построенная на фактах, и они посвятили себя установлению фактов о форме и особенностях главных континентов.

Это был век исследований на суше. Говоря так, я не забываю полярников, цели которых были так же чисты, как воздух тех далеких широт, где немало из них положило свои жизни ради прогресса географии. Моряки, ученые, - трудно говорить о них без взволнованного восхищения. Наиболее значительной фигурой среди исследователей первой половины XIX века является еще один хороший человек, сэр Джон Франклин, славу которого составили не только важные открытия, но и его высокий профессиональный и личный престиж. Этот замечательный мореплаватель, так и не вернувшийся домой, послужил географии даже своей смертью. Настойчивые попытки узнать что-либо определенное о его участи, предпринимавшиеся в течение более десятка лет, значительно продвинули вперед наше изучение полярных районов.

По мере того как участь эта постепенно делалась все более очевидной миру, все очевидней становился и ее глубокий трагизм: ведь первые два года плавания экспедиций "Эребуса" и "Террора" казались путем к желанному и важному успеху, тогда как на самом деле с самого качала это был путь к гибели, завершение, быть может, самой зловещей из всех драм, разыгравшихся за таинственной завесой Арктики. Последние слова, раскрывающие тайну экспедиции "Эребуса" и "Террора", были доставлены на родину и сообщены миру сэром Леопольдом Мак-Клинтоном в его книге "Путешествие "Фокса" в арктических морях". Это - маленькая книжка, но она запечатлела с мужественной простотой трагическим конец замечательной повести. Случилось так, что я родился в год ее опубликования. Поэтому простительно, что я впервые познакомился с ней лишь десять лет спустя. Книжка эта попала мне в руки благодаря тому, что судьба сэра Джона Франклина вызывала интерес всей Европы и работа сэра Леопольда Мак-Клинтона была переведена, мне думается, на все языки народов белой расы. Я ее прочел тогда, кажется, по-французски. Но с тех пор я перечитывал эту работу много раз. На моей книжной полке стоит теперь экземпляр популярного ее издания, в точности совпадающего с тем первым, насколько оно мне помнится. В нем есть трогательное факсимиле заполненной печатной формы, содержащей краткие итоги работы обоих судов, имя "Сэр Джок Франклин, командир экспедиции", написанное чернилами, и патетическая подчеркнутая запись: "Все хорошо". Бумага эта была найдена сэром Леопольдом Мак-Клинтоном под надгробным камнем, и дата ее говорит, что запись была сделана ровно за год до того, как экспедиции пришлось покинуть оба корабля в их смертельной ледяной ловушке и началась долгая и отчаянная борьба команд за существование. Трудно было бы, пожалуй, представить себе книгу, которой лучше удалось бы овеять воздухом суровой романтики полярных исследований жизнь мальчика, для которого земные полюса были до тех пор чем-то абстрактным и формальным всего лишь воображаемыми концами воображаемых осей вращения земли.

Благородный жар, пронизывающий строгие факты этого рассказа, вдохновил меня на романтическое путешествие в глубь внутреннего моего "я", помог открыть в себе вкус к разглядыванию карт и дремавший до той поры прилежный интерес к географии, который стал вытеснять мое прилежание (поскольку таковое имелось), к другим школьным дисциплинам.

К несчастью, хорошие отметки по этому предмету выставлялись столь же скупо, как скупо отводились ему часы в школьной программе людьми, которые не обладали романтическим ощущением действительности, понятия не имели о громадных возможностях, заключенных в активной жизни; людьми, лишенными желания бороться, не представлявшими себе широких земных просторов, словом, заурядными и скучными учителями средних лет и, на мой тогдашний взгляд, никогда не знавшими молодости. И география их была им очень под стать, - этаким бескровным существом с сухой кожей, прикрывающей малопривлекательное собрание неинтересных костей.

Я устыдился бы той горячности, с которой вновь воскрешаю сейчас давние распри, похороненные чуть ли не 50 лет тому назад, если бы эти ученые мужи не делали столько попыток содрать с меня скальп на ежегодных экзаменах. Есть вещи, которые не забываются. И к тому же география, открытая мной для себя, была географией вольных пространств и широких горизонтов, построенной самоотверженным человеческим трудом под открытым небом, география еще воинствующая, но уже сознающая, что со смертью последнего крупного исследователя приблизился и ее собственный конец. Антагонизм был самого радикального свойства.

Вот почему я не получил никакого похвального балла за свою первую и единственную работу по географии Арктики, написанную мной тринадцати лет от роду. Я до сих пор считаю, что для моего нежного возраста это был настоящий ученый труд. Я действительно знал кое-что по географии Арктики, но истинной моей страстью была, насколько мне помнится, история арктических исследований. В познаниях моих имелись существенные пробелы, но я сумел быть сжатым в выражении своего энтузиазма и ограничить его ровно двумя страничками, что само по себе является известным достоинством. И все же я не получил похвального балла. Прежде всего, я писал не на установленную тему. Кажется, единственное замечание, сделанное по этому поводу моему частному наставнику, сводилось к тому, что я трачу слишком много времени на чтение книжек о путешествиях, вместо того чтобы заниматься чем следует. Говорю вам, что эти мужи вечно стремились оскальпировать меня! В другой раз я спасся от них лишь благодаря своему умению чертить карты. Наверно, карты получались у меня действительно хорошо, но помню только, что делал я это с истинной любовью.

Не сомневаюсь в том, что глядеть на звезды - прекрасное занятие, потому что оно ведет нас за рубежи недоступного. Но разглядывание карт, к которому я пристрастился так рано, устанавливает плодотворную и полезную связь между проблемами земных пространств и здоровым человеческим любопытством, придает честную определенность вашему дару воображения. И правдивые карты, составленные в XIX веке, пробудили во мне страстный интерес к истине географических фактов и стремление к точным знаниям, которое позже перешло и на другие области науки.

Дело в том, что сам дух картографии претерпел перемены. Начиная с середины XVIII века составление карт стало превращаться в честную науку, которая не только регистрировала знания, добытые ценой тяжелых усилий, но и по-научному освещала географическое невежество своего времени. И вот Африка - континент, из глубин которого, как говорили когда-то римляне, всегда приходило что-нибудь новое, - оказалась освобожденной от однообразных средневековых вымыслов, и эти вымышленные чудеса сменились на карте волнующими белыми пятнами. Неисследованные области! Фантазия моя рисовала достойных, предприимчивых и самоотверженных людей, вгрызающихся в края неизведанного, атакующих его с севера и с юга, с востока и с запада, завоевывающих кусочки истины то здесь, то там и порой поглощаемых тайной, к раскрытию которой так настойчиво устремлены были их сердца.

Кажется, первыми друзьями, которых я избрал среди них, с тех пор как начал проявлять внимание - географическое внимание - к континентам нашей земли, оказались Мунго Парк из Западного Судана и Брюс из Абиссинии. Слава этих исследователей давно уже приобрела к тому времени европейский характер, а сами они стали историческими фигурами. Но для меня история их была внове, потому что самые свежие географические известия, которые могли шепнуть мне, когда я лежал в колыбели, относились к экспедиции Бэртона и Спека, к открытию Танганьики и Виктории Ньясы.

Я чистосердечно признаю себя современником открытия Великих Озер. Да, я мог слышать об этом в колыбели, и правильно было, что, достигнув отроческого возраста в конце 60-х годов, я впервые попробовал рисовать карты и отдал первую свою дань уважения первым исследователям этих краев. Дань эта заключалась в том, что я тщательно нарисовал карандашом очертания Танганьики в моем дорогом старом атласе, который, будучи опубликован в 1852 году, конечно, понятия не имел о Великих Озерах. Сердцевина Африки изображалась там крупным белым пятном. Разумеется, только романтический порыв мог подсказать мне мысль о том, чтобы со всей аккуратностью, на какую я только был способен, нанести на карту новейшие данные. Мне казалось тогда, что таким образом я иду по горячим следам географического открытия. И это вовсе не было пустой тратой времени. Совсем неплохо, что я получил тогда небольшую практику, оказавшуюся пророческой. Много лет спустя, когда я был вторым помощником капитана торгового флота, в мои обязанности входило, в соответствии с указаниями Адмиралтейства, корректировать и пополнять новыми данными морские карты различных судов. Я выполнял эту работу добросовестно и с чувством ответственности, однако - и это естественно - никогда уже мне не удавалось воскресить в себе то волнение, с которым наносилась Танганьика на незаполненное пространство в моем старом атласе.

Не следует думать, что я потерял интерес к полярным районам. Но сердце мое и горячее, активное сочувствие обратились от зоны вечной мерзлоты к краям палящего зноя; увлекали меня, несомненно, и проблемы тех и других широт, но еще больше - люди, которые, подобно великим мастерам искусства, трудились - каждый в согласии со своим темпераментом, чтобы полностью завершить географическую картину земли. Почти каждый день моей жизни школьника я посвящал какое-то время их обществу. И доныне я считаю, что это было очень хорошее общество. Не самую последнюю роль в увлекательности изучения географических открытии играет возможность проникнуть таким путем в характер тех людей особого склада, которые посвятили лучшую часть своей жизни исследованиям на суше и на море. В открывшемся передо мной мире размышлений и фантазии именно эти люди, а не герои знаменитых романов, стали первыми моими друзьями. Вскоре некоторые из них воплотились для меня в образы, нерасторжимо слитые с теми или иными частями света. Западный Судан, например, реки и основные контуры которого я мог бы нарисовать по памяти даже сейчас, воспринимается мной в связи с одним эпизодом жизни Мунго Парка.

Думая об этом, я вижу молодого, исхудалого, светловолосого человека в изорванной рубашке и бриджах, который, задыхаясь, лежит в тени гигантского африканского дерева (неизвестной породы), а из травяной хижины ближней деревушки выходит милосердная чернокожая женщина, неся ему выдолбленную тыкву с чистой, холодной водой, - простое средство, совершившее, по его словам, подлинное чудо исцеления. С другой стороны, Центральный Судан предстает передо мной совершенно по-другому, в облике уверенного в себе человека с острым взглядом, в длинном плаще и тюрбане, медленно подъезжающего к глинобитным стенам африканского города, все взбудораженное население которого хлынуло к воротам, чтобы поглядеть на чудо: это доктор Барт, опекаемый лордом Пальмерстоном и субсидируемый британским министерством иностранных дел, приближается к Кано, еще ни разу не открывавшемуся взору европейца. Но сорок лет спустя в этот же город въехал со своей свитой мой друг сэр Хьюз Клиффорд, губернатор Нигерии, для торжественного открытия колледжа.

Должен признаться, что я без особого воодушевления читал это известие и рассматривал многочисленные снимки в иллюстрированных журналах. Образование - важная вещь, но для меня доктор Барт по-прежнему заслоняет горизонт. Подобным же образом никакие монументы, воздвигнутые всевозможными строителями империи, не могут изгладить во мне память о Дэвиде Ливингстоне.

Слова "Центральная Африка" вызывают в моем представлении образ старого человека с обветренным добрым лицом и острой седой бородкой, устало шагающего во главе крохотного отряда своих черных приспешников вдоль окаймленных тростником озер; путь его устремлен к той туземной хижине у истоков Конго, где он и умер, до самого своего последнего часа не расставаясь с ненасытным желанием найти верховья Нила. Эта страсть превратила его в конце жизни из великого исследователя в беспокойного странника, который не хотел больше возвращаться домой. Вознесенный высоко среди пребывающих в вечном блаженстве мучеников воинствующей географии, увековеченный в Вестминстерском аббатстве, он может позволить себе теперь без горечи усмехнуться над своими роковыми заблуждениями исследователя, Дэвид Ливингстон, фигура европейского значения и, вероятно, самый почитаемый из всех объектов моего юношеского географического энтузиазма.

Только один раз энтузиазм этот вызвал насмешки моих школьных приятелей. Однажды, приставив палец к самому центру белого в то время сердца Африки, я заявил, что когда-нибудь побываю там. Приятели задразнили меня совершенно справедливо. Я сам был пристыжен тем, что скатился к такому пустому бахвальству. Ведь ничто не могло быть несбыточнее самых фантастических моих помыслов. Однако факт остается фактом: лет восемнадцать спустя жалкий пароходик, которым я командовал, стоял на причале у берега африканской реки.

Все было темно под звездами. Все белые, находившиеся на борту, спали, кроме меня. Я рад был постоять в одиночестве на палубе и мирно выкурить трубку после тревожного дня. Чуть приглушенное ворчание громоподобного водопада Стенли висело в тяжелом ночном воздухе над последним судоходным отрезком верхнего Конго, в то время как не более чем в десяти милях, повыше водопада, в лагере Решида беспокойно дремали еще не разбитые отряды арабов Конго. Для них день был уже окончен. Поодаль, в середине речного потока на черном островке, приютившемся среди пены взвихренных вод, слабо мерцал одинокий маленький огонек, и я благоговейно произнес про себя: "Вот оно, то самое место, о котором я хвастался мальчишкой". Огромная печаль охватила меня. Да, это было то самое место. Но возле меня не было и тени друга, чтобы разделить со мной эту неимоверно пустынную ночь, ни памяти о великом прошлом - только полные отвращения мысли о прозаическом газетном "трюке" и самой гнусной драке из-за поживы которая обезображивала когда-либо историю человеческого духа и географических исследований. Какой конец идеализированной действительности, возникшей в мальчишеских мечтаниях! Я дивился тому, как я сюда попал, потому что, в самом деле, причиной этому, был непредвиденный и представляющийся теперь невероятным эпизод в моей жизни моряка. И все же факт остается фактом: я выкурил полуночную трубку мира в самом сердце африканского континента и почувствовал себя там очень одиноким.

Но в море у меня никогда не было этого чувства. Там я никогда не бывал одинок, потому что неизменно находился в обществе. В обществе великих мореплавателей, первых взрослых друзей моих отроческих лет. Бессмертное море сохраняет в вас ощущение его прошлого, память обо всех подвигах, которые были совершены человеческой мудростью и отвагой среди его беспокойных волн. Эти подвиги вызывали во мне чувство глубочайшей преданности и, вероятно, лишь покровительству великих мореплавателей, всегда живущих в моей памяти, обязан я тому, что, не будучи ни исследователем, ни ученым, я все же получил возможность проплыть через самое сердце старинной тайны Тихого океана, через районы, которые даже в мое время были еще очень несовершенно нанесены на карты и далеко не полиостью известны.

Это произошло в 1888 году, когда судно под моей командой, стоявшее в Сиднее, принимало на борт смешанный груз для острова Маврикия - и вдруг, в один прекрасный день, все глубоко затаенные во мне мысли об исторической важности тихоокеанских исследований всплыли на поверхность. Почти не раздумывая, я сел и написал письмо судовладельцам, предлагая взамен обычного южного рейса провести судно на остров Маврикия через пролив Торреса. Я имел все основания ожидать серьезной взбучки, хотя бы за то, что отнял у них лишнее время своим неслыханным предложением.

Должен признаться, что я ждал ответа с некоторым трепетом. Ответ пришел в свое время, но вместо ожидаемого мной ворчливого начала "нам трудно понять..." и т. д. и т. д. он просто обращал мое внимание на тот факт, что "этот маршрут потребует выплаты дополнительной страховой премии", и т. п. и т. п. А заканчивался он следующими словами: "Впрочем, в целом мы не возражаем против вашего намерения провести судно через пролив Торреса, если вы уверены, что навигационный сезон еще не заканчивается и можно избежать опасностей штилей, которые, как вы знаете, по временам господствуют в Арафурском море".

Я прочел письмо и почувствовал угрызения совести. Навигационный сезон, пожалуй, близился к концу. Я не был скрупулезно честным в своей аргументации. Может быть, потому, что не верил в ее успех. А теперь мне предлагалось взять все под свою ответственность. Должно быть, мое письмо попало в контору компании "Г. Симпсон и сыновья" в счастливый день, - в романтический день. Не стану притворяться, что я раскаиваюсь в том, что уклонился тогда от строгой истины, - разве была бы так дорога мне память о моей морской жизни, если бы она не включала в себя и плавания через пролив Торреса на всем его протяжении, от устья реки Флай - и дальше, вдоль путей первых мореплавателей?

Так как сезон уже близился к концу, я настоял на том, чтобы уйти из Сиднея во время тяжелого юго-восточного шторма. И лоцман и капитан буксира были возмущены моим упрямством и поспешили предоставить меня самому себе, едва только мы отошли от Сиднея. Свирепый юго-восточный ветер подхватил меня на свои крылья, и не позже чем на девятый день я был уже у входа в пролив Торреса, названного по имени бесстрашного и молчаливого испанца, который в XVII веке первым прошел этот путь, не зная, где он, не подозревая, что по одну сторону его корабля лежит Новая Гвинея, а по другую - весь австралийский континент. Он думал, что идет мимо архипелага. Существование этого пролива в течение полутора столетий подвергалось сомнениям, оспаривалось, служило предметом ссор для географов и даже начисто отрицалось человеком с дурной репутацией, но искусным мореплавателем, Абелем Тасманом, который считал, что это - большой залив; подлинные его контуры были впервые перенесены на карту Джемсом Куком, навигатором без страха и упрека, самым замечательным по своим достижениям и человеческому облику из моряков создателей воинствующей географии более позднего времени.

Если духи умерших посещают места своих земных подвигов, то я, вероятно, находился под благосклонным покровительством трех этих теней: несгибаемого испанца, - человека такой высокой доблести, что он не удостаивает и единым словом чудовищные трудности и опасности своего плавания; упрямого голландца, который, твердо уверовав, что пройти здесь невозможно, чуть не открыл истины, отклонившись от нее лишь миль на 50; и наконец великого англичанина, сына земли, прекрасного командира и профессионального моряка, который разрешил этот вопрос наряду со множеством других и не оставил после себя ни одной неразрешенной проблемы Тихого океана. Великие тени! Все друзья моей юности!

Не без известного волнения - ведь я командовал, весьма возможно, первым и, безусловно, последним торговым судном, перевозившим груз из Сиднея на Маврикий таким маршрутом, - на рассвете я повернул корабль носом к проливу Блая и поднял столько парусов, сколько могли выдержать мачты. Вокруг меня простирались гонимые ветром, пронизанные солнцем пустынные воды, наполовину скрытые блестящей дымкой. Первое, что привлекло мой взор среди игры бело-зеленых волн, была черная точка, очень кстати отмечавшая край низкой песчаной банки. Она оказалась обломком какого-то маленького суденышка. Надеясь разобрать надпись на его корме, я слегка изменил курс, чтобы подойти поближе. Буквы уже почти стерлись. Корабль назывался "Гонолулу". Я не мог прочесть названия порта. Одному богу известна история этого судна, а ветер, должно быть, гулял вокруг достаточно долгое время, чтобы намыть на его останки спокойную могилу из того самого песка, на котором оно встретило свою смерть. 36 часов спустя, - 9 из них были проведены на якоре, - подходя к другому концу пролива, я увидел мрачный серый остов большого американского судна, лежащего высоко над водой в самой южной точке Рифов Воинов. Корабль этот находился там уже несколько лет. Я слышал о нем. Он стал легендой. Как громадное и зловещее memento mori маячил перед нами этот остов, поднятый преломлением света безмятежного дня над далекой линией горизонта, четко обрисованной заходящим солнцем.

Так я вышел из пролива Торреса еще до того, как закат опустился на его воды. Едва только ясное солнце утонуло перед носом моего корабля, я пристал к маленькому острову, чтобы от него начать свой дальнейший путь, - к ничтожному пятнышку темной земли, одинокому, как часовой, высланный вперед всей этой массой воды и разорванной суши, чтобы сторожить подступы со стороны Арафурского моря. Но для меня это было священное место, так как я знал, что в 1762 году возле него бросил якорь корабль "Усилие", с тем чтобы капитан его, Джемс Кук, мог сойти на полчаса на берег. Зачем он сделал это, я не могу себе представить. Может быть, он просто хотел несколько мгновений побыть наедине со своими мыслями. Все опасности и триумфы этого путешествия Кука - исследователя и открывателя - были позади. Оставалось только возвратиться домой и, может быть, этой прекрасной и уравновешенной душе надо было подвести какие-то итоги. Может быть, на этой высушенной частичке земной коры, местоположение которой я устанавливал по компасу, он пережил миг совершенного, ничем не омраченного покоя. Я представлял себе этого знаменитого мореплавателя - одинокую фигуру, в треуголке и зашнурованном сюртуке с прямыми полами, медленно шагающую взад и вперед по каменистому берегу, в то время как корабельная шлюпка стоит поодаль, приготовив весла, а рулевой бдительно ждет малейшего знака капитанской руки.

Таким вот образом море сделалось для меня священным благодаря книгам о путешествиях и открытиях, заселившим его незабываемыми тенями мастеров того дела, к которому в очень скромной мере суждено было стать причастным и мне; людей, великих в своих усилиях и в тяжело достававшихся победах воинствующей географии, людей, которые отправлялись в путь, руководясь различными стремлениями и мотивами, - похвальными или грешными, но неизменно неся в своих сердцах искорку священного огня.