"Тихий сон смерти" - читать интересную книгу автора (Маккарти Кит)

Часть пятая

Хозяин рыболовного ботика испытывал огромное удовольствие. Айзенменгер, напротив, никакого удовольствия не получал. Совершенно никакого. Мышцы его желудка дрожали, как натянутые струны, готовые в любой момент лопнуть, горло судорожно сжималось, а в сознании потихоньку утверждалась мысль, что ад – это смесь озона, мазута, темноты, воды и запаха рыбы. Доктор стоял у облупившейся задней стены крошечной каюты, стараясь не замечать безразличного отношения к нему со стороны Елены и капитана этого, с позволения сказать, судна.

Елена же испытывала от морского путешествия одно-единственное неудобство: во время качки ей требовалось немало усилий, чтобы удержаться на ногах. Она оглянулась на Айзенменгера и, увидев расширенные глаза доктора, приблизилась к нему. Каюту освещала единственная тусклая лампочка, и поэтому Елена даже не попыталась спрятать озорную улыбку. Но, возможно, дело было не только в темноте – по крайней мере, так подумал Айзенменгер.

– Тебе не лучше?

Доктор изобразил на лице некое подобие улыбки, однако ничего хорошего из этого не вышло. Попытка привести в действие мимические мышцы закончилась тем, что лицо Айзенменгера приняло довольно глупое выражение. Чтобы как-то его скрыть, Айзенменгер отвернулся от Елены, уставился в иллюминатор и принялся всматриваться в пелену мелких брызг прямо по курсу лодки.

– Вот уж не думала, что ты страдаешь морской болезнью! – произнесла Елена.

Айзенменгер шутливо откликнулся:

– Поразительно!

Прошло четыре часа с тех пор, как они добрались до Аллапула. Изначально план их был таким: переночевать в гостинице и на следующий день перебраться в Морристер, единственный городок на Роуне. Между Аллапулом и Морристером курсировал паром, но скорее всего Елене и Айзенменгеру пришлось бы искать частную лодку. Однако этот план с треском провалился. Всю вторую половину их путешествия атмосферное давление неуклонно понижалось, и к вечеру стрелка барометра хотя и качнулась вправо, все равно застыла в положении «буря». О том же говорил и прогноз погоды: если не перебраться на Роуну сегодня, то в Аллапуле им придется застрять по меньшей мере дня на два.

Пришлось поступить сообразно законам рыночной экономики. По совету метрдотеля гостиницы они направились в один из местных баров, откуда их переадресовали в заведение, которое здесь называлось рестораном, но по сути было заурядным кафе. В этом обветшалом полутемном прокуренном помещении с потемневшими от времени и табачного дыма деревянными стенами они и нашли нужного им человека. Впрочем, нужным он готов был стать в том случае, если получит триста фунтов за дорогу в один конец. Столь высокая цена ошарашила Елену, но хозяин ботика наотрез отказался умерить свои аппетиты, а никто другой ни за что не согласился бы выйти в море в такую ночь. Хорошо еще, что Елена сообразила отыскать в Карлайле банкомат, – в противном случае им пришлось бы перебираться на остров вплавь. В результате за триста фунтов они наняли некоего Фрэнки Манро, хозяина и капитана «Океанской красотки». Возможно, полвека назад это звучное имя и соответствовало внешнему виду посудины, теперь же от ее красоты не осталось и следа Так Елена и Айзенменгер очутились посреди кипящей тьмы. Они замерзли и промокли до нитки, а Айзенменгера ко всему прочему измучила морская болезнь.

Елена пробовала разговорить доктора:

– Странно, никогда не думала, что буду нормально переносить море.

Айзенменгер, всецело поглощенный борьбой с приступами тошноты, казалось, не слышал ее слов. Он подумал, что, если вдавить голову в стенку каюты и таким образом войти в резонанс с судном, ему, быть может, и полегчает. Еще он решил, что, если не будет открывать рот и разговаривать, сможет дожить до конца путешествия.

– Капитан говорит, что осталось недолго.

У Айзенменгера, для которого каждая секунда превращалась сейчас в часы, это сообщение не вызвало должного восторга. Он сумел лишь выдавить:

– Хорошо… – но произнес это скорее из вежливости, нежели от радости.

Манро окинул своего пассажира презрительным взглядом и ухмыльнулся.

Елена понимающе улыбнулась Айзенменгеру, после чего переместилась в переднюю часть каюты, поближе к Манро, и спросила:

– Вы часто ходите на Роуну?

Манро, будучи чуть выше Елены, выглядел крепким, коренастым, плотным; под его промасленным, видавшим виды кителем вырисовывались тяжелые мускулистые руки. Он развернулся вполоборота, некоторое время молча изучал Елену взглядом и затем с неожиданно мелодичным акцентом произнес:

– А с чего бы мне туда ходить?

Вопрос был риторическим, но Елена оказалась на удивление непонятливой.

– Но бывают же случаи вроде этого, когда кому-то нужно срочно туда добраться.

Возможно, капитан задумался над словами Елены, а возможно, подсчитывал, сколько виски он сможет выпить на триста фунтов. Так или иначе, ответил он не сразу.

– Бывают, – безразличным тоном произнес он.

– И как давно кто-нибудь просил вас доставить его на Роуну?

Манро смерил Елену взглядом и сказал, как отрезал:

– Давно.

– Может быть, молодой человек? Который путешествует один? День или два назад?

Капитан отвернулся и принялся вглядываться в мутную тьму за стеклом. Огни ботика образовывали в брызгах мягкий расплывчатый кокон, в котором само судно, казалось, бесконечно двигалось лишь вверх-вниз, поднимаясь и опускаясь на волнах.

– Я же сказал: нет.

Что ж, стоило попытаться.

Елена отвернулась, и в это время Манро произнес:

– Он сел на паром.

Ошеломленная удачей, Елена принялась расспрашивать дальше:

– В самом деле? Когда это было?

Манро смерил Елену уничижительным взглядом, словно хотел сказать, что подобные пустые разговоры ведут только помешанные, и снова уставился в черную пустоту моря. Елена оглянулась на Айзенменгера. Несмотря на то что морская болезнь не покидала его, на лице доктора сияло довольное выражение.


Встреча была назначена Розенталю на двенадцать ночи в поле близ границы графств Уилшир и Хэмпшир. До автостоянки на трассе А 303 его доставил автомобиль, и ровно в двадцать три пятьдесят Розенталь, не оглядываясь на стремительно отъезжавшую машину, легким движением перемахнул изгородь и побежал через поле к условленному месту.

Он оказался там как раз в тот момент, когда вертолет едва коснулся колесами земли, поэтому Розенталю даже не пришлось останавливаться или ускорять бег. Вертолет не задержался на земле и пяти секунд. Кроме пилота в кабине находился Бочдалек.

У Розенталя не оставалось времени на выбор напарника, так что приходилось мириться с присутствием Бочдалека, хотя он и недолюбливал этого человека. Бочдалек, безусловно, был профессионалом, но, по мнению Розенталя, он имел существеннейший недостаток: ему нравилось убивать. Кровь была для него признаком успеха, своего рода наградой. Он жаждал крови, упивался ею. Розенталь же был слеплен из другого теста. И дело было не в этических соображениях и моральных нормах – соображения Розенталя носили исключительно практический характер. Предаваясь своей патологической страсти, Бочдалек становится уязвимым, а уязвимость одного напарника делает таким и второго.

Однако, увидев Бочдалека, Розенталь ничем не выказал своей неприязни. Он поздоровался с напарником, пристегнул ремни, надел шлем и отвернулся, стараясь скрыть свою нелюбовь к полетам.

– Что за работа? – спросил Бочдалек.

Его восточноевропейский акцент и громкий, почти визгливый голос вернул Розенталя к воспоминаниям о делах давно минувших – воспоминаниям, которые он предпочел бы похоронить и никогда к ним не возвращаться. Он покачал головой, кивнув в сторону пилота. Бочдалек сделал недовольное лицо, но промолчал.


Стирлинг. Во вторник в Стирлинге Ариас-Стелла снял в уличном банкомате сто сорок фунтов, таким образом полностью опустошив свой банковский счет. Не нужно было иметь ученую степень по географии, чтобы понять, куда он держит курс.

Айзенменгер опять оказался прав. Ариас-Стелла возвратился на Роуну.

Беверли направилась в комнату и принялась собирать вещи.

Сейчас она чувствовала небывалый подъем сил. Ламберту придется подождать ее возвращения.


Манро связался по рации с дежурным на пристани, дабы тот помог ему пришвартоваться, прекрасно понимая, что ни от Елены, ни тем более от Айзенменгера помощи ждать не приходится. Хотя гавань Морристера была прекрасно защищена от любых штормов, Елена пришла в восторг, глядя, с каким мастерством Манро причалил к пристани, аккуратно коснувшись ее бортом – так, что на нем не осталось даже царапины. Но добродушное настроение быстро испарилось, потому что уже в следующую секунду Манро повернулся к ней и тоном, не терпящим возражений, произнес:

– Путешествие окончено. Вылезайте. Да побыстрее.

Она собралась что-то ответить, но Айзенменгер, рискнувший-таки отойти от стенки каюты и теперь стоявший рядом с ней, шепнул ей на ухо:

– Он беспокоится из-за погоды – ему нужно как можно скорее возвращаться назад.

Елена проглотила уже приготовленные было слова и вместе с доктором принялась вытаскивать из каюты вещи, складывая их прямо на причале, под дождь и ветер. Дежурный помог путешественникам сойти на берег, и, как только это произошло, «Океанская красотка» отчалила. Манро даже не счел нужным проститься со своими пассажирами. Дождь разошелся не на шутку, ветер крепчал. Только теперь Елена и Айзенменгер по-настоящему поняли, где оказались.

Айзенменгер надеялся, что, ступив на сушу, он избавится от головокружения и тошноты, но его ожидания не оправдались. Сидя в полной темноте на причале Морристера, он чувствовал себя отвратительно: перед глазами все плыло, а голова, казалось, сама собой мотается из стороны в сторону. Его состояние было едва ли не хуже, чем на катере.

Дежурный продолжал рассматривать незваных гостей, всем своим видом показывая, что не понимает, кого это сюда занесла нелегкая в такую погоду. Одет он был в толстую длиннополую водонепроницаемую куртку, его лицо, поросшее густой бородой, наполовину скрывал капюшон. Елена же стояла перед ним с непокрытой головой, но, к счастью, в плаще, который она догадалась захватить с собой из Лондона. Гардероб Айзенменгера состоял из насквозь промокшей потертой матерчатой куртки.

– Мы можем здесь где-нибудь остановиться?

Дежурный прикрыл глаза, возможно, чтобы в них не попала стекавшая с капюшона вода, а может быть, ему просто не верилось, что кто-то мог проделать столь длинный путь, да еще в такую погоду и вдобавок среди ночи, чтобы теперь искать себе пристанище в этих краях.

– Да, здесь есть таверна. У Марбла, – ответил он на вопрос Елены.

Он поднял руку, видимо показывая направление, и, не дождавшись со стороны путешественников какой-либо реакции, молча зашагал по причалу, предоставив Елене и Айзенменгеру самим позаботиться о себе и своих вещах.


Карлос погрузил ложку в банку с консервированными фруктами. Грейпфрут. Он терпеть не мог этот гибрид апельсина и лимона, не переносил грейпфруты с детства, когда отец, поверивший в целебные свойства цитрусовых, заставлял каждого члена семьи съедать на завтрак по целому грейпфруту. Карлоса буквально трясло от запаха и острого кислого вкуса, от которого все во рту начинало зудеть. Боже, до чего же хочется есть! Сейчас он готов был жевать навоз, но все, что у него оставалось, – это грейпфруты. Морозилка и холодильник были пусты.

Он доел содержимое банки и с отвращением швырнул ее в мусорное ведро, но промахнулся. Пустая жестянка стукнулась о край ведра и запрыгала по плиткам пола. Наступала ночь, холодало, о чем Карлосу весьма красноречиво напоминали стывшие пальцы рук и ног. Скоро его всего будет трясти от холода, из носа потечет на онемевшие губы – соленый десерт после кислого ужина. Керосин в лампе кончился – одним словом, жизнь полностью повернулась к Карлосу спиной, и он с тоской смотрел в окно на сгущающуюся темноту. Ветер все продолжал набирать силу, грозя обитателям островка очередной бурей. Карлос хорошо помнил, что на Роуне редко когда наступает безветрие, и местные жители, когда кого-нибудь из них удавалось разговорить, с удовольствием рассказывали, как здешняя погода не раз доводила вновь прибывших чуть ли не до сумасшествия. Вот и сейчас в оконное стекло барабанил дождь. На Роуне дождь не был ласковым – он, в лучшем случае, наводил тоску.

Он еще раз просчитал все возможные варианты. Это упражнение он проделывал каждые двадцать минут, как будто очередное мысленное прокручивание ситуации, в которой он оказался, могло как-то ее изменить. У него было лишь два пути, причем ни один из них не отличался оригинальностью: оставаться здесь или продолжать поиски Штейна. В том, что Штейн находится где-то на острове, Карлос не сомневался. Первый вариант давал одно неоспоримое преимущество – так он не привлекал к себе внимания, однако долго продержаться без еды он не сможет. Покинув свое убежище, он, конечно, сумеет быстрее отыскать Штейна, и чем больше Карлос об этом думал, тем сильнее становилось его желание разыскать старика. Но ветер и дождь, похоже, оголодали не меньше, и, выйди Карлос наружу, он моментально станет их жертвой. Из кухни Карлос перебрался в комнату. Что делать дальше, он не знал. В раздумьях он опустился на диван. А имело ли смысл вообще покидать Лондон? Может, для паники не было причин?

Признаться, он и сам не знал, правильно ли поступил. Но внутреннее чувство подсказывало ему, что сидеть и ждать, пока подозрения превратятся в уверенность, было опасно. В этой жизни уверенность – одно из двух удовольствий, которых мы никогда не получим. Это из афоризмов отца. Когда старик был жив, он сыпал афоризмами по поводу и без повода, эта его черта постоянно становилась в семье предметом шуток, а в некоторых случаях даже раздражала – особенно когда в доме собирались школьные друзья и подружки Карлоса. Но теперь он вспоминал слова отца все чаще и чаще, и, хотя черты его лица уже начали стираться из памяти Карлоса, его голос и, без преувеличения, мудрые высказывания помнились удивительно отчетливо. Сейчас, вспомнив эти слова, Карлос мысленно вернулся на полтора года назад.

После пожара, споров и взаимных обвинений, после того, как они поняли, какую чудовищную шутку с ними сыграли, все шестеро составили своего рода пакт. Ничего драматического: никто не выдавливал кровь из пальца, никто не давал торжественных клятв – никаких внешних эффектов. Главное, все они понимали, в каком положении оказались. Они договорились, что, где бы кто ни оказался, они не будут терять связи, чтобы каждый из шестерых в любой момент мог отыскать остальных – в том случае, если «ПЭФ» усомнится в их верности письменным обязательствам хранить молчание и решит, что этих ребят дешевле убрать, нежели расхлебывать последствия утечки информации.

Впрочем, ничего из этого не вышло. «ПЭФ» действовал как профессиональный безжалостный убийца, расправляясь с каждым из них поодиночке.

За исключением Милли.

Милли умерла от рака.

Какие же были шансы умереть от рака у нее, двадцатитрехлетней девушки? Ничтожные, насколько мог судить Карлос. А умерла Милли, судя по всему, быстро. Когда он позвонил ей на работу, ему так и сказали: скоропостижная смерть.

Мог ли это быть Протей?

Но ее анализы были отрицательными. И он, и сама Милли, и все остальные собственными глазами видели результаты – никто из сотрудников лаборатории, если, конечно, верить предоставленной им информации, не был инфицирован после пожара.

Значит…

Значит, результаты анализов были подтасованы.

И если «ПЭФ» подтасовал результаты анализов Милли, возможно, так поступили и со всеми остальными. При мысли о том, что и он, возможно, носит в себе смертельный вирус, Карлоса начала колотить мелкая дрожь. Внезапно даже обступивший его со всех сторон холод показался Карлосу не таким страшным. Где-то на чердаке завыл разгулявшийся ветер, он стонал, как любовник, изнывавший от смертельно холодной страсти.

Как бы то ни было, Карлос принял решение не выходить из дому до наступления утра.


Хозяин таверны не позаботился хоть как-то назвать свое заведение, как не позаботился и о том, чтобы покрасить его деревянные стены и застелить такой же некрашеный пол ковром. Когда Елена и Айзенменгер вошли в помещение, являвшееся одновременно и баром, и обеденным залом, голоса внутри поутихли и несколько пар глаз настороженно уставились на новых посетителей. В зале висело облако табачного дыма, стены и пол заведения украшали застарелые грязно-коричневые пятна. За столиками сидело человек пятнадцать, сплошь мужчины разного возраста. За стойкой суетился лысый, как коленка, коротышка довольно непрезентабельной внешности, с черной повязкой на глазу. На его шее болтался на серебряной цепочке необычный кулон в виде сморщенного желтого предмета, оказавшегося при ближайшем рассмотрении человеческим пальцем.

Айзенменгер счел нужным взять инициативу в свои руки:

– Мистер… Марбл?

Человек за стойкой кивнул, но не проронил ни звука. Странное поведение хозяина и посетителей таверны удивило Айзенменгера. Что происходит с этими людьми, почему они отказываются пользоваться дарованной им Богом возможностью общаться с помощью человеческой речи?

– Мы не могли бы остановиться у вас на несколько дней?

Марбл оглядел гостей. Одновременно он вытирал стакан, и Елена заметила, что на указательном пальце его левой руки не хватает двух фаланг. На некоторое время в таверне воцарилась тишина; хозяин, видимо, прикидывал, насколько благоразумно принимать незнакомых постояльцев. В конце концов алчность взяла в нем верх над настороженностью, и он снова кивнул. Затем отставил в сторону стакан, мотнул головой в направлении двери в левом углу зала и отвернулся.

– Сэм!

От неожиданного и притом необычайно громкого крика Елена и Айзенменгер вздрогнули. Из-за двери за стойкой появилась девушка лет двадцати.

– Присмотри за баром, – бросил ей Марбл.

Она кротко кивнула, и хозяин повел гостей в заднюю часть таверны. По отчаянно скрипевшим ступеням они поднялись на один пролет и остановились на маленькой площадке, освещенной единственной тусклой лампочкой. Вокруг них по стенам плясали мрачные тени, казавшиеся чернее самой ночи.

Комната, предоставленная в их распоряжение, вмещала высокую двуспальную кровать, шкаф с незакрывавшимися дверками, два деревянных стула и туалетный столик.

– Дверь в ванную налево по коридору. – Покончив таким образом с обзором апартаментов, Марбл перешел к финансовой части: – Двадцать фунтов за ночь с каждого. Оплата вперед.

– Завтрак?

– Еще по пять.

Настала очередь раскошелиться Айзенменгеру. Он вручил Марблу пятидесятифунтовую купюру, тот принял ее из рук доктора с явным удовольствием. Теперь Елена и Айзенменгер обрели нечто вроде легитимного статуса, и Марбл несколько смягчился, даже облагодетельствовал их предложением:

– Могу, если пожелаете, подать утром чай.

Перспектива появления восхитительного мистера Марбла перед их кроватью утром, пусть даже с чайным подносом, нисколько не прельщала постояльцев. Не сговариваясь, от чая они дружно отказались.

Марбл оставил их, и, как только дверь за ним закрылась, Елена и Айзенменгер переглянулись и прыснули от смеха, стараясь, однако, не шуметь. Обессиленные, они обнялись, не зная, радоваться или нет своему временному пристанищу. На душ ни у кого из них уже не оставалось сил, поэтому они, проверив постель на предмет присутствия в ней нежелательных обитателей, разделись и забрались под одеяло.

– Ну и чего мы добились? – спросила Елена.

– Пока ничего, начнем поиски завтра.

– Ты видел его палец?

Айзенменгер вздохнул:

– С точки зрения психологии наш мистер Марбл весьма примечательный субъект. Интересно, где он хранит глаз?

В комнате стоял холод, по ней гуляли сквозняки, за стенами таверны начиналась самая настоящая буря. Елена и Айзенменгер крепко обнялись, стараясь отогреться и успокоиться. Уже через несколько минут нежный аромат духов Елены убаюкал доктора.


Беверли гнала машину по ночному шоссе, не понимая, отчего в ее сознание все сильнее закрадывается страх.


Проснувшись, Айзенменгер не спешил открыть глаза, наслаждаясь чувством радостного покоя. Словно он оказался в прекрасном и беззаботном детстве, которого, по большому счету, у него никогда и не было. Айзенменгер пребывал в мире, недоступном ни для кого из смертных, – мире, где нет никаких бед и несчастий, где все дурные чувства улетают прочь, оставляя место лишь душевной и физической радости.

Умиротворенность.

Постепенно в его полудрему добавлялось сознание того, что рядом с ним Елена – теплая, спокойная, спящая. Она лежала, повернувшись к нему лицом и положив правую руку ему на плечо. Елена спала, чуть приоткрыв рот, и взгляду доктора открывалась белая полоска ее красивых ровных зубов. На Айзенменгера нахлынуло всепоглощающее, граничившее с самозабвением чувство любви.

А потом голову доктора неожиданно наполнили мысли о вещах куда более реальных и насущных. Эти мысли словно ножом разорвали то, что, как Айзенменгер с горечью осознал, оказалось лишь игрой воображения, покровом, под которым скрывались его мечты и желания.

Они находились на Роуне, куда бежал Карлос, где, как подозревал доктор, прятался также и Штейн.

Айзенменгер аккуратно высвободил руку, чтобы взглянуть на часы, и этим разбудил Елену. Он видел, что и она не сразу вернулась к действительности и только спустя несколько секунд сообразила, где находится.

Глубоко вздохнув, она откинулась на подушке.

– Который час?

– Семь.

Ей ужасно не хотелось вылезать из-под одеяла, но она ничего не сказала. Айзенменгер поднялся, стараясь при этом не потревожить Елену, и сел на край кровати. И он, и она были полностью обнаженными, и, по правде говоря, Айзенменгер испытывал от этого некоторую неловкость. Не потому, что они занимались любовью, а как раз потому, что они любовью не занимались. Он набросил на себя одежду, потом рискнул посмотреть на Елену.

– Я первый в ванную.

– Хорошо.

Она лениво потянулась, обнажив идеальной формы грудь, так что Айзенменгеру пришлось заставить себя отвернуться. Все это слишком походило на любовное свидание, а не на полное опасностей расследование. Доктор достал из сумки зубную щетку, пасту и мыло и вышел из комнаты.

К моменту его возвращения Елена оделась настолько, чтобы можно было считать, что приличия соблюдены, и, улыбнувшись ему, тоже отправилась в ванную. В половине восьмого они уже спускались по лестнице.

Марбл опять пребывал в молчании, видимо, это было его обычное состояние, так что обслуживала гостей дочь хозяина. Завтрак оказался не первоклассным, но вполне съедобным. Копченая рыба, яичница с беконом, кофе и тосты. Все это Сэм выставила на стол напротив барной стойки. При утреннем освещении зал таверны показался Айзенменгеру совершенно заброшенным; это впечатление не смягчали ни пирамиды стаканов на деревянной стойке бара, ни въевшийся в стены запах табачного дыма. Этот запах упорно не желал выветриваться из помещения, несмотря на распахнутые окна и гулявшие по таверне сквозняки. Елена и Айзенменгер сидели на тяжелых деревянных стульях с потрескавшимися от времени кожаными сиденьями, за хромоногим столом, который наклонялся при каждом неосторожном движении, отчего кофе в чашках все время норовил выплеснуться на блюдца. Пока Елена и доктор решали проблему с кофе и пытались справиться с особенно упрямыми кусками бекона, из глубины помещения появилась Сэм, и Елена обратилась к девушке с вопросом:

– Много у вас постояльцев?

– Вообще-то нет. Так, время от времени. Обычно это птицеловы или охотники. – Последние слова она произнесла с оттенком презрения, выдававшим явное неуважение, которое она испытывала к людям этих профессий.

– А сейчас? Что, и сейчас только они?

– Вроде того.

Айзенменгер положил нож и вилку на тарелку, стараясь ни жестом, ни мимикой не выдать своего отношения к местной кухне.

– Очень вкусно, – вежливо поблагодарил он, судя по всему, создательницу завтрака. – А скажите, Сэм, никто не заходил к вам день или два назад? С парома?

Девушка окинула Айзенменгера ничего не выражавшим взглядом. Если что и можно было прочитать на ее лице, так это вопрос, какого черта они сами здесь делают.

– Мы думаем, что этот человек мог приехать к профессору Штейну, – продолжил доктор, но и на этот раз его слова остались без ответа. – Он ведь живет здесь, не так ли?

Сэм принялась молча собирать со стола посуду и, уже почти закончив, неожиданно произнесла:

– Здесь есть человек по фамилии Штейн, он живет на севере. Но профессор он или еще кто-нибудь, я не знаю.


Незадолго до восхода солнца Розенталь и Бочдалек высадились в восточной части Роуны, самой пустынной на этом и без того малонаселенном острове. Вертолет, не успев коснуться колесами земли, взмыл в воздух спустя секунду после того, как пассажиры его покинули. Эти двое сразу двинулись вглубь острова. Все их движения были четкими и слаженными, несмотря на непрекращавшийся дождь и ледяной ветер. К восходу солнца Розенталь с напарником были уже в двух километрах от дома Штейна, и здесь, в небольшом овражке, поросшем густым кустарником, они остановились. Розенталь достал из кармана пакет сухофруктов и фляжку с водой, после чего посвятил Бочдалека в подробности операции и отведенную ему роль. Ничего особенного – нужно было всего лишь ликвидировать четверых.

Покончив с завтраком, они выбрали место, откуда можно было наблюдать за домом Штейна и окрестностями, оставаясь при этом незамеченными.


Старик сидел за столом и писал, когда раздался стук в дверь. Звук негромких ритмичных ударов эхом раскатился по дому – неприятный, неуместный и почти незнакомый звук. Вот уже несколько месяцев старика никто не навещал, и стук в дверь не столько удивил, сколько напугал его. Штейн оторвался от работы, не зная, как поступить. Накануне ему никто не звонил, тогда что это может значить?

Он догадался.

Никаких подробностей, никаких сомнений. Голый вывод.

Его уединению пришел конец.

Он понимал, что прятаться или сопротивляться бесполезно. Он слишком стар, чтобы предпринимать нечто подобное. Ему оставалось только смириться с неизбежным, поэтому он поднялся из-за стола и направился к двери. Прихожая в доме Штейна оправдывала свое название – она была просторной, мерзлой, неуютной и пустой. Он почти не помнил, как выглядит это помещение, – так редко он оказывался здесь. Старик поежился от холода, будто пересекал полярный круг.

Дверные замки уже давно отвыкли от человеческих рук, ослабевшие старческие пальцы соскальзывали с холодного металла, и Штейн, чтобы согреться, поднес ладони ко рту и принялся дышать на них. Но это не помогло. Замки никак не желали поддаваться, и старику пришлось потратить немало усилий, чтобы заставить их работать.

Наконец он все же справился с ними, приоткрыл дверь, предварительно накинув на нее цепочку, и в прихожую ворвался дневной свет. Покрасневшими от продолжительной бессонницы глазами старик стал всматриваться в стену дождя, капли которого тут же запрыгали по порогу.

– Да?..

Карлос промок до нитки, замерз и страшно хотел есть.

– Профессор?

Старик узнал его не сразу.

– Карлос?

– Можно мне войти? Здесь очень холодно.

После короткого раздумья Штейн закрыл дверь, но только для того, чтобы, сняв цепочку, распахнуть ее перед Карлосом. Теперь старик улыбался:

– Ну конечно, мой мальчик.


Чтобы пересечь остров, Елене и Айзенменгеру понадобилось два часа. Можно считать, что им еще повезло, так как на это время буря ненадолго утихла и дождь с ветром взялись за свое, только когда Елена и доктор уже приближались к цели. Поднявшись на вершину небольшого холма, они увидели в двухстах метрах впереди цель своего путешествия – старый покосившийся дом. Он полностью соответствовал описанию, которое дала дочь хозяина таверны. Все было в точности так, как они себе представляли, в том числе и длинная оранжерея вдоль задней части дома. Остановившись за пирамидой голубых, покрытых мхом и лишайником камней, путники стали решать, что им делать дальше: выжидать, наблюдая за домом, или спуститься вниз и представиться хозяину. Отсюда они могли только наблюдать, поскольку расслышать, что происходит вокруг, мешали завывания ветра. Но и наблюдать в этих условиях было не самым простым делом – холод и дождь ни на минуту не позволяли забывать о себе.

Посему ни Елена, ни Айзенменгер не увидели и не услышали, как сзади к ним незаметно подобрались Бочдалек и Розенталь. И только когда последний взвел курок револьвера, они испуганно обернулись и увидели направленные на них стволы. Розенталь с напарником оказались куда лучше экипированы для такой непогоды, чем Елена и Айзенменгер, их лица почти полностью скрывали капюшоны, но Елена сразу узнала одного из нападавших.

– Аласдер?.. – В ее голосе было столько разочарования, словно она все еще продолжала надеяться, что это просто дурацкий розыгрыш.

Розенталь ничего не ответил, однако имя, произнесенное Еленой, вызвало удивление Бочдалека.

– Аласдер? Что это еще за кликуха?

Напарник Розенталя рассмеялся, ни на миг не отрывая глаз ото лба доктора, на который был направлен его револьвер. Розенталь не ответил, а обратил свои слова к Елене:

– Ну что ж, здравствуй.

Айзенменгер обратил внимание на полное отсутствие каких-либо эмоций в голосе этого человека, именно это заставило его по-настоящему испугаться и осознать, что Аласдер, или как бы его ни звали, не шутит. Рот доктора вдруг наполнился влагой. Он посмотрел на Елену – в ее глазах отразился такой же страх, но одновременно в них зажегся огонек гнева.

– Ну и что дальше? Будешь стрелять? – Сарказм, прозвучавший в ее голосе, полностью подавил страх.

Бочдалек еще сильнее осклабился, потом энергично закивал:

– Это уж будьте уверены!

Смеясь, он упер ствол револьвера в лоб Айзенменгеру, и тот понял, что от смерти его отделяют несколько секунд. Человек, улыбавшийся ему с видом полного превосходства, горел желанием превратить его, доктора Джона Айзенменгера, в окровавленный и недвижимый труп. Доктор взглянул в его глаза и не увидел в них ничего, кроме нараставшего возбуждения. Он затаил дыхание, удивляясь собственным попыткам скрыть страх. Глядя в лицо смерти, он ждал, покрываясь испариной, и чувствовал, как дыхание его становится прерывистым.

В этот момент откуда-то, словно с другой планеты, до него донесся голос Розенталя:

– Пока нет.

Это был приказ, ослушаться которого Бочдалек не имел права. Он был явно разочарован, но повиновался. Розенталь же, повернувшись к Елене и Айзенменгеру, произнес все тем же тоном:

– Пошли. Сперва обсохнем.


Карлос никак не мог решить, с чего ему начать разговор с профессором, – да и что он вообще мог поведать Морису Штейну, кроме своих подозрений? Но все оказалось значительно проще. Страх добавил ему красноречия, а гнев победил неловкость, которую он поначалу испытывал перед своим бывшим начальником. Карлос сел в одно из кресел, стоявших по обе стороны потухшего камина, Штейн опустился в другое. Молодой человек смотрел на старика и думал, как же тот сгорбился, исхудал и сник. Профессор словно стал частицей этого дома, насквозь промерзшего и открытого всем ветрам.

– Неблизкий же путь ты проделал, чтобы повидаться со мной, Карлос.

– Думаю, вы догадываетесь почему, профессор.

Штейн посмотрел на своего гостя, и рот старика непроизвольно приоткрылся, сделав видимым шевелившийся, словно змея, язык. Впрочем, это была обычная манера старика. Стены дома продолжали сотрясаться от порывов дождя и ветра, но и они не могли заглушить громкое дыхание профессора. Несколько долгих минут Штейн и Карлос молча смотрели друг на друга – седой профессор и молодой лаборант, потом старик медленно произнес:

– Протей.

– Мы с вами остались последними, профессор. Понимаете? Остальные либо умерли, либо исчезли.

Потрясение, вызванное словами Карлоса, на миг лишило Штейна дара речи, но уже в следующий момент он произнес:

– Умерли? Исчезли? Что ты имеешь в виду?

– Милли была первой. Она умерла от рака.

Лицо Штейна исказила гримаса отчаяния, в голосе звучала растерянность:

– Первая? Что ты имеешь в виду?

– Джастин взорвали, ее разнесло на куски, а потом через день или два исчез Жан-Жак. Всего за несколько дней до этого при странных обстоятельствах погиб Тернер.

Карлос видел, как Штейном овладевает смятение.

– Нас убивают, профессор, – терпеливо продолжил он свои объяснения. – Всех, кто работал по проекту «Протей».

Но смысл услышанного медленно доходил до старика. Он недоверчиво смотрел на Карлоса, и лицо его постепенно становилось все более мрачным. Штейн встал, сделал несколько шагов по комнате, потом снова опустился в кресло, и Карлос заметил, как на его воспаленных глазах выступили слезы. Теперь он старался говорить как можно спокойнее.

– Я думаю, мы тоже в этом списке.

Откуда-то из глубины дома послышался странный треск. Звон разбитого стекла. Оба – и Штейн, и Карлос – обернулись на звук.

– Что это? – выдохнул перепуганный старик.

Карлос пожал плечами, но на лице его читался не меньший испуг. Он встал и направился к двери, ведущей в прихожую. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как она широко распахнулась и на пороге появились сперва Елена, потом Айзенменгер с Бочдалеком. Странное шествие замыкал Алан Розенталь. При виде этих людей Карлос остолбенел, закрыл глаза и в отчаянии прошептал:

– Вот черт…


Розенталь велел Карлосу сесть обратно в кресло, а Елене и Айзенменгеру указал на два стула, которые Бочдалек услужливо притащил из кухни. В результате получилась весьма умильная картинка, прямо-таки идеальная для группового фото. Именно такие фотографии, на которых запечатлены уже давно умершие люди, годами хранятся в семейных альбомах.

Страх покинул Штейна, и старик воспылал возмущением, в других обстоятельствах объяснимым. Будучи известным ученым, человеком заслуженным и уважаемым, он прямо-таки трясся от фамильярности, с которой ему сейчас пришлось столкнуться. Едва четверо незваных гостей вошли в его комнату, он закричал на Розенталя, резонно рассудив, что он является главой этой шайки:

– Как вы смеете? Кто вы вообще такие? По какому праву вы вламываетесь в мой дом?

И вдруг он узнал Розенталя. Лицо профессора моментально преобразилось, и, обессилев, он рухнул в кресло, произнеся только:

– А, это вы…

Розенталь не оценил этого признания. Развалившийся на диване Бочдалек держал всю компанию под прицелом, и гнев профессора вызвал у него приступ веселья:

– Так вы и есть профессор? Самый умный?

Штейн с негодованием посмотрел на него.

– Может кто-нибудь объяснить мне, что происходит? – Повернувшись к Карлосу, он добавил: – Ты знаешь этих людей?

Но Карлос пребывал в не меньшей растерянности. Заговорил Айзенменгер:

– Возможно, профессор, нам следует представиться. Меня зовут Джон Айзенменгер, это мой коллега, Елена Флеминг. Имена этих двоих, – он указал на сидевшего на диване Бочдалека и ходившего взад-вперед по комнате Розенталя, – мне неизвестны. У этого вообще несколько имен, одно из них, как я понимаю, Розенталь, а его приятель, боюсь, мне известен не более, чем вам.

Бочдалек склонил голову в знак приветствия, но назваться не захотел. Впрочем, для Штейна это не имело никакого значения.

– Эти двое прибыли сюда, чтобы раз и навсегда закрыть проект «Протей», – завершил представление Айзенменгер.

– О господи!.. – прошептал Карлос.

Наконец Штейн начал ориентироваться в ситуации. Повернувшись к Розенталю, он задумчиво произнес:

– Стало быть, вы приехали убить нас?

Розенталь тем временем осматривал комнату. Не глядя на Штейна, он произнес:

– Эксперимент «Протей» закончен, профессор. Результаты положительные.

Когда Штейн недоуменно уставился на Розенталя, в разговор вмешался Айзенменгер:

– Эффективность Протея доказана. Вы хорошо поработали, профессор.

Старик воспринял комплимент так же, как воспринял бы клочки кошачьей шерсти, обнаружив их на ковре гостиной.

– Присмотри за ними, я проверю дом, – стоя у окна, приказал Розенталь Бочдалеку.

Тот кивнул, и Розенталь вышел, неслышно ступая по голым половицам.

Воспользовавшись паузой, Елена обратилась к Карлосу:

– Что произошло во время пожара? С чего он начался?

Карлос посмотрел на Штейна и сказал:

– Мы думали, что Протей станет просто высокотехнологичным инструментом для исследований рака. Методом, с помощью которого можно вызывать раковые образования в клеточных системах для последующего их изучения. А потом мы узнали, что речь идет о совершенно ином его назначении.

Штейн поднял воспаленные глаза на Елену и Айзенменгера:

– Это не моя вина. Мы были уверены, что занимаемся чем-то действительно нужным. Помогаем бороться с раком. Этому я посвятил всю свою жизнь. Потом мы узнали, что делаем нечто прямо противоположное. Мы узнали, что кто-то перехватил проект и ловко превратил его в убийцу. Протей – это биологическое оружие, какого еще не знало человечество.

Бочдалеку все это показалось весьма интересным. Он с неподдельным удивлением спросил:

– Неужели?

Проигнорировав его вопрос, Штейн повернулся к Елене:

– Вы должны мне поверить. Когда я получил финансирование от «ПЭФ», проект выглядел именно так. Все мы, и Карлос в том числе, думали, что разрабатываем новую систему лечения онкологических заболеваний. Проект был украден, но только не мной.

– Тогда кем? – спросила Елена.

Глядя на Карлоса, Штейн произнес:

– Робином Тернером.


Розенталь переходил из комнаты в комнату, осматривая содержимое стенных шкафов, заглядывая во все уголки, не забывая обследовать через окна пространство вокруг дома. Как он и ожидал, везде было пусто. Все было промерзшим, запылившимся и не несло на себе никаких следов человеческого существования, за исключением одной большой комнаты, занимавшей дальнюю часть верхнего этажа дома. Из ее окон открывался широкий вид на северную часть острова и просматривалась единственная дорога, начинавшаяся у дома и уходившая к горизонту. Уверившись, что никто им не помешает – кому придет в голову в такую погоду совершать долгий путь, чтобы навестить никчемного старика? – он вернулся в ту самую комнату, которая представляла собой наполовину кабинет, наполовину лабораторию. Розенталь не имел опыта исследовательской работы и не был знаком с научным оборудованием и инструментами, но поразился, насколько сложной и современной оказалась аппаратура Штейна. А сколько здесь разнообразных приборов и устройств! От нечего делать он пробежал взглядом по некоторым из них: его окружали центрифуги, холодильники, морозильные камеры – и это лишь те приборы, назначение которых он мог определить, прочее же оборудование лаборатории было для него совершенно незнакомо.

Потом Розенталь покопался в груде папок и бумаг, разбросанных по письменному столу и кипами громоздившихся на полках стеллажа в дальнем углу комнаты. Вряд ли он мог понять их содержание, но одно название узнал безошибочно: Протей.


Карлос никак не отреагировал на слова Штейна, тогда тот продолжил:

– Тернер человек умный, талантливый ученый, но при этом беспринципный, хотя в то время я этого не знал. С самого начала он, вероятно, понял скрытый военный потенциал Протея и убедил «ПЭФ», что на этом можно заработать куда больше, чем на очередных противораковых лекарствах.

– Тернера убили, – спокойно заметил Айзенменгер.

Потрясенный Штейн несколько секунд молча смотрел на доктора.

– Убили? Кто?

Айзенменгер кивнул в сторону Бочдалека:

– Думаю, этот.

Штейн перевел взгляд на напарника Розенталя, и Бочдалек в подтверждение версии Айзенменгера с ухмылкой склонил голову. Профессор бросил на Бочдалека уничижительный взгляд и вновь повернулся к Айзенменгеру.

– Что бы он ни сделал, ученым он был хорошим.

Розенталь вернулся с папкой в руках и, улыбаясь, помахал ею Штейну:

– Продолжаете работу по Протею, я правильно понимаю, а, профессор?

Штейн взглянул на папку:

– Кто-то же должен найти способ борьбы с тем, что мы сделали.

– Вам удалось? – с надеждой спросил Карлос.

Штейн покачал головой, охваченный, по-видимому, стыдом и раскаянием.

Розенталь поспешил успокоить старика:

– Ну и ничего. Поражение терпят и лучшие умы. И все-таки я рад, что наткнулся на это. Попадись эта папочка кому-нибудь на глаза, неприятностей было бы не счесть. – Он сунул папку в большую дорожную сумку и повернулся к Бочдалеку. – Подождем до темноты. – И уже для остальных добавил: – Теперь мы можем подождать, время расстаться еще не пришло. Будете хорошо вести себя, обойдемся без веревок, но как только кто-нибудь из вас перестанет быть паинькой, боюсь, придется принять меры ко всем, а это, поверьте, будет весьма неприятно. Вам ясно?

– Мы можем прекрасно провести время, – добавил Бочдалек. – Можем, например, ради развлечения дослушать историю. – Он довольно ухмыльнулся.

Розенталь сел за стол, стоявший у окна. Айзенменгер спросил у Штейна:

– Значит, «ПЭФ» перевел вас на Роуну. Вам не приходило в голову, зачем они так далеко вас упрятали?

Старик покачал головой:

– Я был таким наивным! Старлинг так убедительно говорил, что проект имеет для компании первостепенную важность, что идеей борьбы с раком заинтересовались еще несколько компаний. Мне сказали, что для нас Роуна – самое безопасное место. Я поверил.

Карлос вышел из состояния задумчивости:

– Я все-таки не понимаю, как можно было не заметить, что происходило у нас под носом.

Штейн тихим голосом произнес:

– Потому что Протей изначально был близок к биологическому оружию. И любую модификацию, которую предлагал Тернер, легко можно было расценить как совершенствование моей первоначальной идеи. Даже чувствительный к температуре стартер казался мне тогда вполне логичным и резонным дополнением всей системы.

В разговор вмешалась Елена:

– А что насчет того несчастного случая? Что случилось тогда?

Ей ответил Карлос:

– На Роуне царила тоска смертная, и после работы заняться было нечем. Это из-за погоды, из-за отсутствия нормального человеческого общества, из-за перегрузок на работе. Само собой, кто-то с кем-то сближался, и отношения между нами переставали быть чисто деловыми. И, черт побери, после стольких месяцев такой вот жизни и вынужденного воздержания я смотрел на каждую дырку в стене! Ну, я и влюбился в Милли. Думаю, я ей тоже немного нравился, не так чтобы очень, но нравился. Тернер тоже посматривал на нее. Джастин сошлась с Жан-Жаком, так что мне ничего другого не оставалось. – Карлос на несколько секунд замолчал, может быть, на него нахлынули сентиментальные воспоминания, а может, какие-то другие, не столь приятные мысли. – Я думаю, ей было жалко нас. – Он печально улыбнулся. – Во всяком случае, я так думаю. – И снова, глубоко вздохнув, он опустил глаза к полу. – Она пыталась водить за нос и Тернера, и меня, но у нее ничего не получилось.

Бочдалек скабрезно ухмылялся; Елена видела, как он облизал сперва верхнюю, потом нижнюю губу.

– Приходилось с этим мириться. Милли была счастлива – прежде она, наверное, не становилась объектом столь пристального внимания мужчин, – а я был влюблен в нее. Разумеется, Тернер был для нее лучшей парой, а что мог дать ей младший научный сотрудник? – Все это начинало походить на исповедь. Карлос вспоминал, и вспоминал, возможно, лучшее время своей жизни. Теперь, после смерти Милли, события тех месяцев обрели для него совершенно иной смысл, отношения с Милли казались ему чище и благороднее. – Думаю, я бы все это пережил, если бы Тернер не стал в ультимативной форме предъявлять на нее права. Он приперся ко мне надутый и злой как черт. Стал требовать, чтобы я вышел из игры, потому что, дескать, он такой важный, а я никто.

– Ну и что было потом?

– Я послал его куда подальше. Одно дело – заставлять меня мыть пробирки, и совсем другое – пытаться запрещать проводить время с тем, с кем мне нравится.

– И он отстал?

Карлос усмехнулся:

– Ну да. Когда настало время переходить от угроз к действиям, у него кишка оказалась тонка.

– А как поступили вы?

– Ну, выпил для начала. Немного. Потом, если память не изменяет, уснул. Потом пошел искать Милли. Я хотел рассказать ей, что мне наговорил этот придурок. – Не дожидаясь очередных наводящих вопросов, Карлос продолжил: – Она, как мне сказали, была в лаборатории, и я отправился к ней. Но лучше бы я этого не делал, потому что Тернеру пришла та же самая мысль. Он оказался там раньше меня. Когда я вошел, он уже разговаривал с Милли. Тернер стоял у вытяжного шкафа ко мне спиной, но услышал, как я вошел, и оглянулся через плечо. Я, наверное, выглядел разъяренным, потому что Милли подскочила ко мне и попыталась помешать подойти к Тернеру. Я отпихнул ее.

Штейн слушал его и грустно качал головой.

– Никакого конкретного плана действий у меня не было, я даже не знал, что скажу в следующий момент, но тогда мне это было все равно. Я хотел сказать Тернеру, что не позволю ему так обращаться с Милли, и подскочил к нему. Началась ссора. Все это выглядело совсем не по-джентльменски: мы стояли друг напротив друга и, брызгая слюной, поливали друг друга грязью. Потом – не помню, кто начал первым, – мы стали толкаться, лягаться… Само собой, на шум сбежались все. Помню, все пытались нас разнять, и только Жан-Жак, как я успел заметить, откровенно наслаждался зрелищем.

Штейн, который, видимо, только сейчас начал понимать, что же на самом деле произошло в тот день в лаборатории, проговорил:

– У меня не было ни малейшего представления, что там творилось. Я… – Он пожал плечами и улыбнулся. – Я ничего не видел, кроме работы.

– Вот тогда-то началось самое жуткое; я говорю жуткое, поскольку решил, что он вовсе не заслуживает Милли, у этого подонка нет даже права на жизнь. Что меня так взбесило? Тернер наговорил мне столько гадостей, в том числе и о моем происхождении. В общем, повел себя как самый настоящий расист. А тут еще Жан-Жак начал меня подначивать. Он тоже терпеть не мог Тернера, считал его высокомерной сволочью. Словом, атмосфера накалилась до предела, и тогда-то все и произошло. Я ничего не видел вокруг себя, мне просто хотелось убить этого гада. К этому моменту нас уже растащили по разным концам комнаты, и мы буквально озверели. Он повернулся, чтобы наброситься на меня, я схватил первый попавшийся мне под руку предмет и швырнул ему в голову. Это была водяная баня, полунаполненная. Если бы я попал в него, может, на этом все и закончилось бы. Но он успел уклониться, и на какой-то миг мне показалось, что он стоит и представляет, как ковыряется скальпелем в моих внутренних органах. Я так отчетливо себе это вообразил… Но тут баня разлетелась на куски, и все понеслось в тартарары. Раздался невероятный грохот. Баня влетела в вытяжной шкаф. Перебила все склянки, повсюду расплескалась вода. Капли попали на соединения электрических проводов. Что-то жутко зашипело, посыпались искры, шкаф наполнился паром или дымом, а потом послышался тихий хлопок и начался пожар. Только тогда я перевел взгляд на Тернера. Тот стоял с каменным лицом, словно получил удар обухом по голове. А когда вышел из оцепенения, принялся кричать. Он орал, как… Ни одного связного слова, даже ругательства. Просто истошный вопль. И вот наши взгляды встретились. В глазах Тернера я увидел такое… Описать это невозможно. Никогда в жизни я не видел такого лица. И таких глаз. В них был страх. Нечеловеческий страх.

Карлос в очередной раз прервал свой рассказ. Тогда за него продолжил Штейн:

– Огонь распространялся с невероятной быстротой. Здание лаборатории было деревянным и к тому же полуразвалившимся. Конечно, там имелись огнетушители, но почти все они не работали, а от исправных пользы было немногим больше. В общем, единственное, что нам оставалось, это выбежать на улицу. – Сказав это, Штейн опустил голову на грудь и глубоко задумался. – Тернер признался мне на следующий день. Карлос правильно заметил, он был смертельно напуган. Поначалу я все не мог понять почему. Верно, настроение у всех было препаршивейшее, но только Тернер пребывал в состоянии панического ужаса. – Старик перевел взгляд на Карлоса. – Помнишь?

Ариас-Стелла медленно наклонил голову, будто силясь вспомнить события того злосчастного дня. Штейн повторил свой вопрос:

– Он же был перепуган, разве не так? – и, обращаясь уже к Айзенменгеру и Елене, добавил: – Тогда он и признался, что работал над параллельным проектом. Он взял за основу Протей и красиво повернул его в другом направлении.

– Красиво?! – От негодования Карлос аж подскочил на месте.

Бочдалек, до этого не вступавший в разговор, неожиданно подал голос. Он задал вопрос совершенно невинным тоном, совсем как зритель в кинотеатре, интересующийся каким-то особенно занимательным трюком:

– А что это вообще такое, Протей?

Внезапно в разговор вмешался Розенталь:

– Тебе вовсе ни к чему это знать.

На что Бочдалек удивленно поднял глаза:

– Да неужели?

– Ты не должен знать больше, чем следует. Ты не забыл этого?

Бочдалек расплылся в улыбке и помахал револьвером.

– Насколько я понимаю, тот факт, что я знаю, что сегодня эти четверо умрут, для меня уже повод побеспокоиться о собственной безопасности.

Розенталь не счел нужным отвечать что-либо своему напарнику. Дескать, дело твое. Тогда Бочдалек повернулся к Штейну и громким шепотом произнес:

– Он любит меня.

– И вы действительно не имели никакого представления? – спросила Елена у Штейна.

– Нет. Наши научные интересы практически не пересекались. Я занимался системой культуры, Тернеру я поручил совершенствование самого Протея. А результаты, о которых он мне докладывал, оказались, как я потом понял, сфальсифицированными.

Карлос раздраженно прервал старика:

– Ну какое это теперь имеет значение? Тернеру пришлось сообщить нам, что Протей представляет собой нечто большее, чем просто очередную модель рака, и что из-за пожара все мы, возможно, стали носителями этого вируса. А то, что Протей безжалостный убийца, мы знали и без него.

Бочдалеку пассаж Карлоса показался восхитительным. Он проникался все большим интересом к этой истории. Сидевшая рядом Елена начала с опаской поглядывать на своего соседа.

Штейн между тем продолжал:

– Он показал мне свои записи, все по порядку. Это было что-то невероятное… – Профессор на секунду умолк, чтобы посмотреть на Карлоса, потом продолжил: – Он проделал фантастическую работу. Тернеру удалось свести в единое целое огромное количество онкогенов, промоторов и блокаторов рецессивных генов. Он использовал все три рамки считывания. Результат его работы можно с полным правом назвать произведением искусства. – После этих слов Штейн виновато опустил глаза, словно стыдясь своего восторга. – Это было совершенное оружие.

Теперь уже Карлос вынужден был продолжить рассказ. Получилось это у него безрадостно и даже цинично:

– Так неожиданно выяснилось, что мы работали над биологическим вариантом ядерной бомбы, и, что еще хуже, мы обнаружили, что, скорее всего, носим эту бомбу в себе.

Бочдалек негромко присвистнул. Разговор об оружии явно его возбуждал.

Штейн продолжил:

– Как только мне все стало ясно, я позвонил Старлингу. Тот моментально поднял трубку, будто ждал моего звонка. – Штейн перевел взгляд на Розенталя, который в продолжение всего рассказа профессора молча стоял у окна. Поймав на себе этот взгляд, Розенталь меланхолично проговорил:

– Начало моего романа с Протеем.

– Позвольте, я попробую догадаться, что случилось потом, – предложил Айзенменгер.

Бочдалек закивал.

– Да, да, – начал настаивать он, очевидно забыв совет Розенталя поубавить свое любопытство. По всему было видно, что разворачивавшаяся перед ним драма захватывала его все больше и больше.

– Мистер Розенталь прибывает на остров с одним или двумя коллегами. Он разбирается в произошедшем, а его коллеги берут у всех сотрудников лаборатории анализ крови.

Бочдалек посмотрел на напарника и, не дождавшись от него ответа, обратился к Штейну:

– Это так?

Штейн кивнул, и это еще больше подняло авторитет Айзенменгера в глазах Бочдалека.

– И что дальше? – спросил он у доктора.

– Полагаю, полиция тоже проявила интерес к инциденту в лаборатории. Местный инспектор сунулся было со своими вопросами, но Розенталь быстро взял ситуацию под контроль. Он или кто-то из его коллег сочинил полуправдивую историю о неисправности в электропроводке, что, надо отдать должное, было недалеко от истины – оборудование в лаборатории оставляло желать лучшего. А потому эта сказка не вызывала подозрений у полиции. При этом из протоколов были исключены всякие упоминания о предмете деятельности лаборатории. – Айзенменгер остановился и, повернувшись к Карлосу, спросил: – Вам предложили что-нибудь вроде отступного?

– Перевод в любое выбранное нами место – разумеется, в пределах разумного. Плюс сумма наличными – сто тысяч фунтов без налогов каждому. При условии, что мы будем держать язык за зубами. Нам еще раз напомнили, что мы дали подписку о неразглашении и что в случае нарушения этого обязательства нас ждут самые печальные последствия.

Айзенменгер улыбнулся Розенталю:

– Кнут и пряник? У вас богатый опыт в таких делах, а?

Розенталь, не меняя выражения лица, легким наклоном головы подтвердил догадку доктора. Тогда тот обратился к Штейну:

– А как поступили с вами?

– Я был просто вне себя. Я чувствовал себя подставленным и «ПЭФ», и Тернером. Собирался выступить публично, но потом… – Старик сник и закончил фразу уже совсем на другой ноте: – Потом мне напомнили про подписку о неразглашении, и…

Он замолчал, ему было стыдно. Как ни странно, ситуацию прояснил Розенталь:

– У почтенного профессора есть сын, а у сына – пристрастие к героину. Мы помогли.

Объяснять, в какой именно форме была оказана помощь, он не стал, а Штейну, естественно, не хотелось вдаваться в подробности. Он сказал лишь:

– Когда умерла его мать, мы с сыном отдалились друг от друга. Он покатился по наклонной. Это моя вина.

Айзенменгер повернулся к Розенталю:

– А как насчет Тернера? Когда вы свернули работы по Протею, он, наверное, был огорчен?

Розенталь пожал плечами:

– Его больше заботило, заразился он или нет. Думаю, что перспектива сдохнуть от своего изобретения отбила у Тернера охоту продолжать исследования.

Бочдалек, уже не скрывая интереса, переводил взгляд с Айзенменгера на Розенталя и обратно. И Елена заметила, что ствол его револьвера уже не направлен на доктора. Она даже прикинула, не попытаться ли выхватить оружие из его рук или хотя бы выбить его ногой. Но вот Розенталь…

– Значит, проект закрыли и всех вывезли с Роуны. Кроме вас, профессор, – подытожил Айзенменгер.

– Я решил остаться.

– Почему?

Старик глубоко вздохнул:

– Я намного старше остальных членов группы, и мне просто некуда было возвращаться. Я решил выйти на пенсию и поселиться здесь. А еще я хотел попытаться как-то исправить зло, причиной которого явился.

Айзенменгер задержал взгляд на профессоре несколько дольше, чем делал это до сего момента, затем продолжил:

– А они все ждали результатов анализов, – и, повернувшись к Розенталю, закончил: – Которые оказались сфабрикованными. Вами.

Бочдалек обрадовался словам доктора как дитя. Подобное вероломство привело его в неописуемый восторг. Реакция Карлоса и Штейна оказалась совсем иной. Карлос весь посерел, его лицо мгновенно утратило признаки жизни, голова бессильно упала на грудь.

– Значит, это правда, – тихо, почти шепотом вымолвил он.

Штейн бросил короткий взгляд на Розенталя. Услышанное определенно не укладывалось у него в голове. Затем он повернулся к Айзенменгеру, который грустно кивнул:

– Боюсь, что правда. Во время несчастного случая Протей высвободился, и вы все заразились. Вероятно, после этого огонь стерилизовал очаг заражения, но для вас это уже не имело значения.

Штейн посмотрел на доктора невидящим взглядом, потом опустил глаза:

– Иногда я задумывался об этом. Но я был слишком напуган, чтобы проверить свою догадку.

Теперь заговорил Розенталь. Скрывать что-либо от этих людей уже не имело смысла.

– Когда все анализы дали положительный результат, мы поняли, что у нас проблема. Методов борьбы с Протеем не существует, поэтому все шестеро являлись фактически мертвецами. Но проблема состояла даже не в этом. Вопрос стоял так: как выйти из сложившейся ситуации с наименьшими потерями для «Пел-Эбштейн».

– Какой же вы мерзавец! – отрывисто, с нескрываемой ненавистью проговорила Елена.

Розенталь с деланой признательностью поклонился:

– Можете думать, что вам заблагорассудится, но мне поручили работу. И если посмотреть на все с позиций сугубо практических, то выбора у нас не было. Если бы мы сообщили нашим… хм… друзьям подлинные результаты анализов, то уже через два дня о Протее знал бы весь мир. Им же нечего было терять, они обратились бы в газеты, на радио, на телевидение. Поводов для обвинений у них было предостаточно. Поэтому мы решили использовать сложившуюся ситуацию в своих интересах. Тернер был уже близок к завершению работы, и представлялось вполне логичным посмотреть, насколько Протей эффективен. Мы сообщили всем, что результаты анализов отрицательные и беспокоиться не о чем, после чего нам оставалось лишь ждать и наблюдать. Рано или поздно кто-нибудь подхватил бы простуду или грипп, которые должны были дать старт Протею. А дальнейшие события позволили бы нам понять, насколько он совершенен.

– И никто ничего не заподозрил? – спросила Елена. – Все так запросто и поверили?

– Тернер потребовал предъявить ему все данные анализов, но и этого ему показалось мало: он решил провести анализы самостоятельно. Однако мы предусмотрели и этот вариант. Ловкость рук, и образцы были подменены сразу после того, как он взял их у себя. Вместо собственной крови он исследовал мою.

В разговор вмешался Карлос:

– Когда Тернер сказал, что он удовлетворен результатами, мы окончательно успокоились. Думаю, все мы тогда решили: раз так, нам ничего другого не остается, как принять предложение «ПЭФ» и покончить на этом. В конце концов, исследования по Протею прекращены, и это был единственный выход.

Айзенменгер задумался над словами Карлоса и посмотрел в лицо Розенталю, чтобы понять, так ли это на самом деле. Но в глазах этого человека он не увидел ничего. Тогда доктор продолжил рассказ:

– Первой умерла Миллисент Суит. Ее смерть оказалась столь внезапной, что «ПЭФ» не успел вовремя взять ситуацию под контроль.

– Она умерла быстро и от множества разнообразных раковых опухолей, – подтвердил догадку Айзенменгера Розенталь. – Протей продемонстрировал свою эффективность. Я бы сказал, даже чрезмерную эффективность, о которой до того момента никто и не подозревал. Совершенно ясно, что смерть Суит не была естественной, и мы не могли допустить, чтобы этот факт получил огласку. Нам пришлось взять ситуацию под контроль.

– Марк Хартман.

– Да. Решить вопрос с ним оказалось проще пареной репы.

Елена время от времени поглядывала на револьвер Бочдалека. Напарник Розенталя держал указательный палец возле курка, но не на курке.

Розенталь зевнул:

– Как ни интересен ваш рассказ, доктор, но на дворе уже ночь, и, полагаю, нам пора заканчивать.

Тем временем буря за окном разыгралась с новой силой. Темнота еще не сгустилась окончательно, но свет, лившийся в окна, уже был достаточно тусклым.

Затянувшееся молчание нарушил Штейн.

– Что вы теперь собираетесь делать? – спросил он. Наверное, это был самый бессмысленный вопрос из всех, которые Розенталь слышал в своей жизни; тем не менее он счел необходимым дать на него исчерпывающий ответ.

– Убрать всех, – беспристрастно произнес он.

– Фосфорная бомба. Очень эффективная вещь – сгорает без следа, так что от вас не останется даже горсти пепла, – любезно пояснил Бочдалек.

– Так же вы избавились и от Жан-Жака?

Бочдалек не успел ответить, потому что в этот момент раздался громкий и настойчивый стук в дверь. Он эхом прокатился по прихожей и ворвался в комнату. Розенталь как кошка метнулся к окну и осторожно отогнул край занавески. Окинув взглядом улицу, он отступил на несколько шагов.

– Полиция, – бросил он Бочдалеку.

– А я-то думал, ты держишь ситуацию под контролем. – Ответ напарника прозвучал как издевка.

– На протяжении нескольких миль дорога была пуста! – огрызнулся в ответ Розенталь.

Тем временем стук в дверь повторился, на этот раз значительно более настойчивый.

Розенталь кивнул Штейну:

– Пошли.

Старик заколебался, но тем не менее встал. Палец Бочдалека вернулся на спусковой крючок, и револьвер в его руке вновь занял горизонтальное положение. Розенталь схватил Штейна за руку и потащил в прихожую. Бочдалек, не сводя глаз с остальных, предупредил ледяным голосом:

– Все сидят смирно и тихо, как послушные детки.


Уже в прихожей Розенталь прошептал Штейну:

– Накиньте цепочку, откройте дверь, и, кто бы за ней ни оказался, он ничего не должен заподозрить. Тактично отправьте его восвояси. Все понятно?

– Но…

– Никаких «но»! Ясно?

На этот раз Розенталь для пущей убедительности уткнул дуло револьвера старику под ребра. Тому не оставалось ничего иного, как набросить цепочку и приоткрыть дверь, впустив в дом холод и сырость.

– Профессор Штейн?

Стоявший на пороге увидел в приоткрытую щель, что старик кивнул.

– Я сержант Маккаллум, с материка. Если помните, мы встречались года полтора назад, после пожара.

Старик снова кивнул, но, по-видимому, не имел намерения вспоминать Маккаллума. Более того, сержанту показалось, что Штейн чувствует себя слегка не в своей тарелке. Но еще более странным ему показалось то, что старик запирал дверь на цепочку, – и это не где-нибудь в Глазго, а здесь, на Роуне.

– Могу я войти? У меня к вам разговор.

Старик замотал головой:

– Нет. Нет. Это невозможно.

Маккаллум замерз и промок до нитки. Надвигалась унылая северная ночь, и ему вовсе не улыбалось и дальше торчать на улице. Он не понимал, почему старик не позволяет ему сделать два шага, чтобы он мог хоть на какое-то время оказаться в тепле. Штейн поселился на Роуне не так давно, но это не дает ему права быть негостеприимным. Сержант посмотрел вправо, где, дрожа от холода и дождя, притаилась Беверли. Та кивком велела ему продолжать разговор.

– Вы уверены, сэр? Здесь очень неуютно, честное слово.

– Нет! Это невозможно. Я… Я нездоров. Вы можете заразиться. Говорите, что вам нужно, и уходите.


В гостиную из-под двери тянуло сквозняком. Айзенменгер, Елена, Карлос и Бочдалек могли слышать только ответы старика – голос того, кто находился на улице, заглушал шум ветра и дождя. К этому одностороннему разговору особенно внимательно прислушивался Бочдалек, и, хотя он не спускал глаз с пленников, его внимание в основном было обращено к входной двери. Елена и Айзенменгер переглянулись, и она кивком указала на Бочдалека.

«Господи! Она, наверное, шутит!»

Но Елена и не думала шутить, и она подтвердила серьезность своих намерений очередным едва заметным кивком, со всей очевидностью намекая на то, что нужно выбить оружие из рук Бочдалека.

«Она что, самоубийца? Ради всего святого, он же профессиональный киллер! Это же не голливудский блокбастер».

Всем своим видом Айзенменгер отчаянно старался убедить Елену не принимать никаких скоропалительных решений, последствия которых могли оказаться непоправимыми. Но Елена либо неверно понимала доктора, либо не хотела замечать его укоризненное покачивание головой и многозначительные гримасы. Взгляд ее обрел твердость и уверенность.

Айзенменгер, полагая, что с таким же успехом он мог бы противиться движению Земли вокруг Солнца, решил, что должен как-то помочь Елене. Задачу им облегчало то, что они не были связаны.

Понимая, что каждое его действие или слово может иметь плачевные последствия, и чувствуя, что его постепенно охватывает оцепенение, Айзенменгер неожиданно заявил Бочдалеку:

– Теперь ему придется убрать и вас. Сегодня вы услышали слишком много.

Бочдалек повернулся к доктору и, не скрывая издевки в голосе, переспросил:

– Вы так считаете?

– Розенталь уничтожает всех, кто знает о Протее. Он думает, что мы последние. И вы в том числе.

Бочдалек уверенно покачал головой:

– Не-а, меня он не убьет. Мы напарники. Скольких людей мы с ним отправили на тот свет! – Последнюю фразу он произнес с нескрываемой гордостью.

Айзенменгер видел, что Елена уже приготовилась действовать. Бочдалек время от времени поглядывал то на нее, то на Карлоса, но поглядывал так, между прочим. Чтобы отвлечь его внимание, Айзенменгер с презрением спросил:

– Вы убивали тех, кто действительно заслуживал смерти? Или невинных? Детей, например? Калек, слепых, психически больных?

От такого напора Бочдалек опешил, и Айзенменгер испугался, что перегнул палку. В глазах профессионального убийцы он прочитал желание немедленно расправиться с обидчиком, но уже через секунду Бочдалек осклабился и его разобрал хохот.

В этот момент Елена изловчилась и ударила ногой по револьверу. Айзенменгер подался вперед, но Бочдалек разгадал их маневр. Револьвер от удара не отлетел в сторону доктора, как было задумано, – он остался в руке Бочдалека и был все так же направлен в грудь Айзенменгеру. Бочдалек еще сильнее расплылся в улыбке.

– Так-так, – медленно, нараспев произнес он. – Это вы напрасно затеяли…

Он уже собрался продолжать свои разглагольствования, но в этот момент действительно потерял бдительность, и когда Карлос схватил стоявшую рядом с его креслом кочергу и швырнул ее в Бочдалека, то не промахнулся – кочерга угодила противнику в голову. На этот раз револьвер брякнулся на пол, и Елена метнулась к нему. Бочдалек схватился за голову, между его пальцев и по носу заструилась кровь. Издав сдавленный крик, Бочдалек вскочил на ноги, но было уже поздно. Елена крепко держала в руках револьвер, словно он был не обыкновенным оружием, а бластером из двадцать восьмого века.

Карлос выпрямился во весь рост, встал и Айзенменгер. Они молча наблюдали, как Бочдалек отнял руки от лица и, тряхнув головой, понемногу пришел в себя. Они видели, как Елена, завладев револьвером и пытаясь победить дрожь в руках, наставила его на Бочдалека.

Хрупкая женщина, держащая в трясущихся руках револьвер, выглядела весьма комично, и Бочдалек, глядя на нее, не смог сдержать улыбки. Айзенменгер сделал шаг в сторону Елены, рассчитывая, что она отдаст ему револьвер. Он предполагал, и не без оснований, что его умение обращаться с огнестрельным оружием несколько превосходит навыки Елены в этой области.

Но с противоположной стороны к Елене приближался Бочдалек – их отделяло друг от друга не более метра. Айзенменгер надеялся, что она догадается сделать шаг назад, но, похоже, у Елены не было такого намерения.

– Не подходите, – предупредила она.

Бочдалек рассмеялся ей в лицо. Он повернулся к Айзенменгеру:

– Она ведь не посмеет выстрелить в человека, правда?

Айзенменгер полагал, что успел хорошо изучить Елену, но теперь он в этом сомневался. Лицо ее выглядело решительным, но в ее глазах доктор уловил некоторое замешательство.

Бочдалек продолжал буравить взглядом Айзенменгера, но, улучив момент, неожиданно повернулся к Елене и метнулся в ее сторону, будто пытаясь выхватить из ее рук оружие. Он остановился на полпути; Елена подпрыгнула и чуть слышно взвизгнула.

– А я что говорил? – удовлетворенно хмыкнул Бочдалек, снова повернувшись к Айзенменгеру.

– Только попробуйте еще раз, – предупредила Елена.

Изобразив на лице притворный испуг, Бочдалек в очередной раз посмотрел на Айзенменгера. Потом широко улыбнулся и, стремительно развернувшись, потянулся за револьвером. Но Елена оказалась проворнее. Она отвела руку в сторону, и Бочдалек поймал пальцами воздух. В этот момент она, сама того не желая, несколько раз нажала на курок.

Пули одна за другой с невероятным грохотом вылетели из револьверного ствола. Рука Елены дрогнула, но теперь уже это не имело значения – барабан был пуст. Елена, пребывая в шоке, расширенными то ли от ужаса, то ли от удивления глазами смотрела на Бочдалека.

Несколько пуль прошли мимо, прочертив пунктирную линию на деревянном полу за спиной Бочдалека, но четыре попали в цель, и теперь в его паху зияли рваные раны. От удивления он выпучил глаза, потом зашатался, увидел кровь, вытекавшую из его тела, недоуменным взглядом посмотрел на раны и, только осознав, что произошло, почувствовал боль. Боль оказалась нестерпимой, Бочдалек завыл, словно раненый тигр, и уже не мог остановиться.


– Мы получили информацию, что вам может угрожать опасность.

Сквозь узкую щель разглядеть лицо Штейна было трудно, и Маккаллум не мог с уверенностью сказать, осознал ли старик услышанное. Однако слова, произнесенные им в ответ, показались сержанту по меньшей мере странными.

– Опасность? Это же смешно. О чем вы говорите!

– У нас есть основания полагать, что вас разыскивает один из ваших бывших коллег и встреча с ним может оказаться для вас опасной. Некто Карлос Ариас-Стелла.

Штейн медленно, словно в замедленной съемке, прикрыл глаза, но тут же снова открыл их. Несколько секунд он искал слова для ответа, после чего заговорил дрожащим старческим голосом, и что-то в этом голосе показалось Маккаллуму неестественным. Не сами слова, а именно голос, каким они были произнесены, вызвали у сержанта ощущение неестественности происходящего.

– Что за чушь! Ерунда! – даже не сказал, а почти прокричал Штейн. Это была самая настоящая истерика. Сперва Маккаллум решил, что это визит заставил старика так разнервничаться, но похоже, что причина столь странного его поведения была куда серьезнее…

Сержант снова посмотрел на Беверли. Он уже там. Они оба это поняли. Маккаллум повернулся к Штейну, и в этот самый момент Розенталь и старик услышали, как в гостиной что-то тяжело грохнулось на пол. Штейн окончательно растерялся, Розенталь же, наоборот, превратился в живой комок нервов. Он прислушался, не забывая, однако, про револьвер, ствол которого еще сильнее уперся в ребра старика. Из гостиной тем временем донеслись приглушенные голоса.

«Какого черта ты там вытворяешь, Бочдалек?» – подумал Розенталь.

Штейн заговорил опять:

– Вам не о чем беспокоиться. Поверьте мне, Карлос не сделает мне ничего плохого. Даже если…

И в этот момент прозвучали выстрелы.

Уортон расслышала их совершенно отчетливо, так же как и Маккаллум. Они обменялись взглядами, и Беверли начала выпрямляться.


Не оставили эти выстрелы равнодушным и Розенталя. Стоя в прихожей, он лихорадочно пытался сообразить, что могло произойти в комнате и как следует действовать в сложившейся ситуации. Времени на раздумья ушло немного – считаные секунды. Ухватив Штейна под руку, он что было сил потянул старика назад, от двери. Тот, не ожидая такого поворота событий, неловко повернулся на вощеном деревянном полу и упал. В этот момент из комнаты донеслись душераздирающие вопли.


Маккаллум кинулся к щели, сквозь которую еще недавно пытался разглядеть лицо старого профессора.

– Профессор?! Профессор?! Впустите нас! Впустите…

Завершить фразу он не успел. В лицо ему уперся револьвер Розенталя, и в следующую секунду несколько выстрелов превратили голову сержанта в кровавое месиво, а еще через мгновение ветер унес облачко дыма, вившееся над продырявленным черепом.


Елена смотрела на Бочдалека, сжимая в руках револьвер, ствол которого все еще был устремлен на цепочку дыр в полу. В тот момент, когда Елена непроизвольно нажала на спусковой крючок, Айзенменгер бросился к ней, чтобы выхватить револьвер из ее рук, но уже через мгновение раздались выстрелы в прихожей. Доктор остановился, понимая, что дело принимает непредвиденный оборот. Бочдалек, прижав руки к паху, катался по залитому кровью полу и по-звериному выл. Все происходило, как в замедленном кино: Айзенменгеру казалось, что все вокруг него застыли, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.

Из оцепенения доктора вывел Карлос. Он шагнул к Елене и отобрал у нее револьвер. При этом Карлос дышал часто и прерывисто, явно находясь на грани паники.

– Нам нужно выбраться отсюда прежде, чем он вернется. – Карлос глянул на Айзенменгера и, увидев, что тот медлит, крикнул: – Ну, скорее же!

Доктор с трудом осознавал происходившее вокруг. Бочдалек на глазах истекал кровью, и спасти его ни при каких обстоятельствах не представлялось возможным. Елена отрешенно глядела на него, пребывая, по-видимому, в глубоком шоке. Айзенменгер мягко, но решительно взял ее за руку:

– Идем…

Но не успели они сделать и шага, как в дверном проеме показался Розенталь.


Беверли вскрикнула от ужаса и неожиданности, когда к ее ногам повалилось тело сержанта Маккаллума, увенчанное страшной короной из кровавых ошметков того, что еще секунду назад было головой. Чтобы не закричать, Беверли пришлось закрыть себе рот рукой. Увиденное не укладывалось у нее в голове. Тем не менее профессиональная выучка инспектора полиции оказалась сильнее паники. Уортон быстро взяла себя в руки и начала действовать, как подобает профессионалу. Проверять, жив ли Маккаллум, было уже излишним.

«Не может быть, чтобы это был Карлос. Он что, решил мстить? Тогда откуда у него оружие? Если это не он, то кто? И где Айзенменгер и Флеминг?»

Входная дверь все еще была закрыта на цепочку, и Беверли надеялась, что о ее присутствии стрелявшему ничего не известно. Что ж, есть хоть какое-то преимущество, которое можно использовать. Чтобы остаться незамеченной как можно дольше, необходимо поискать другую дверь. Пригнувшись, чтобы ее не было видно из окон, Уортон направилась вдоль дома в сторону гостиной. Почти сгустившаяся темнота оказалась весьма кстати. Тем не менее продвигаться быстро у Беверли не получалось – ее руки и ноги окоченели, к тому же она вымокла до нитки.


Старик лежал на полу и стонал. Для Розенталя профессор уже не представлял интереса; он бесцеремонно переступил через распростертое тело и был несказанно удивлен, когда Штейн вцепился ему в щиколотку. Хватка у старика оказалась поразительно сильной. Розенталь покачнулся, едва не потерял равновесие, но все равно сумел ударить профессора свободной ногой в правое бедро. Старик, дико вскрикнув, моментально разжал пальцы. Розенталь, не обращая на него внимания, в два прыжка добрался до двери гостиной, притаился за ней и весь обратился в слух. Изнутри доносились стоны и шепот. Дверь была притворена, но не закрыта. Подняв руку с револьвером на уровень груди, Розенталь встал справа от входа, наполовину скрытый стеной, затем, помедлив, резким ударом ноги распахнул дверь.


Розенталь посмотрел на Бочдалека, потом на троих пленников, отступивших вглубь комнаты. Его взгляд скользнул по лицу Елены, доктора и задержался на Карлосе, сжимавшем в руках оружие. Розенталь поднял пистолет и всадил в него две пули – в живот и грудь.


Звук падения чьего-то тела Беверли услышала в тот момент, когда, подняв голову над подоконником, уже намеревалась заглянуть в комнату. Пришлось снова пригнуться и ждать.

Черт побери, что там происходит? Беверли казалось, что вокруг нее разворачивается какой-то сюрреалистический кошмар. Как бы она ни боялась, ей необходимо было узнать, что творится в доме. Она осторожно заглянула в окно. Первое, что она увидела, это два тела, распростертые на полу в лужах крови. Затем ее взору предстали Елена и Айзенменгер, стоявшие напротив какого-то незнакомого ей человека, который держал их под прицелом. Это определенно был не Карлос – для Ариаса-Стеллы он выглядел старовато.

Внезапно ее озарило: Розенталь…

Ничем не выдав своего присутствия, Беверли пригнула голову и двинулась дальше вдоль фасада дома в надежде как-то проникнуть внутрь. Как действовать дальше, она пока не представляла.


Розенталь заставил своих пленников затащить тело убитого полицейского в дом, все это время держа Елену и Айзенменгера под прицелом. Елена чувствовала, что вот-вот ее стошнит или она потеряет сознание. Уложив полицейского в гостиной рядом с двумя другими телами, они вернулись за Штейном. Старик, судя по всему, испытывал страшную боль, он был не в силах ни стоять, ни сидеть, поэтому его тоже пришлось уложить на пол, подсунув ему под голову диванную подушку. При малейшем движении Штейн принимался жалобно скулить.

– По-моему, у него сломано бедро, – заметил Айзенменгер.

Штейна трясло. С каждым вздохом жизнь уходила из него. Айзенменгер обратился к Розенталю:

– Ему требуется обезболивающее.

Тот передернул плечами:

– Все равно он не жилец. Да и вы двое тоже.

Елена, видимо, уже несколько оправилась от шока. Она проговорила:

– Вы не человек. Вам нет дела до чужих жизней.

– Дорогая моя, чужими жизнями я обеспечиваю свою. Такова особенность профессии киллера, – ответил Розенталь и указал револьвером на стулья, приказывая им сесть.

– Зачем вам понадобилось убивать Карлоса?

Розенталь вздохнул, как будто не видя смысла и не испытывая особого желания вдаваться в тонкости своего ремесла.

– У Карлоса было оружие, он уже убил моего напарника, так что мне ничего не оставалось, как прикончить этого парня. И вообще, Протей и без меня сделал Карлоса живым мертвецом.

Елена саркастически рассмеялась:

– Вы ошиблись. Вашего дружка убила я. Я убила вашего драгоценного напарника.

С мгновение. Розенталь выглядел удивленным. Затем он улыбнулся.

– Что ж, вы молодец, – произнес он самым что ни на есть серьезным тоном. – Поздравляю с вступлением в наш элитарный клуб.

Штейн терял сознание, однако Розенталя это нисколько не беспокоило. Он взглянул на темневшее небо, затем, произнеся: «Мне пора», подошел к своему рюкзаку, вытащил из него моток веревки и кинул его Айзенменгеру.

– Свяжите нашу восхитительную Елену. Да покрепче. Руки за спинку стула, ноги к ножкам. Как следует, – наставлял он доктора.

Разматывая веревку, Айзенменгер поинтересовался:

– Что вы теперь собираетесь делать?

Розенталь задумался:

– Уж и не знаю, как теперь с вами поступить. Изначально задумывалось, что вы погибнете в результате взрыва. Не вижу смысла менять этот план.

– А не будет ли все это выглядеть странным? Несколько тел, среди них полицейский? Власти наверняка заинтересуются этим происшествием – дом-то частный.

Розенталь снисходительно улыбнулся:

– Сразу видно, что я разговариваю с патологоанатомом. В логике вам не откажешь. Все это будет выглядеть не просто странным, а очень странным, но меня это совершенно не беспокоит. Хотя это противоречит моему правилу доводить все до совершенства, придется смириться с некоторым элементом неестественности. Главное – обставить вашу смерть так, чтобы никому не пришло в голову связать ее с «ПЭФ». Тайна вашей гибели навсегда останется тайной.

У Айзенменгера иссяк запас аргументов, тем не менее он произнес:

– Но мое присутствие в доме Штейна, равно как и присутствие здесь Елены и Карлоса, докажет эту связь.

Доктор уже связал ноги Елены и теперь принялся обхватывать веревкой ее запястья. Розенталь не спускал с пленников глаз:

– Только в том случае, если ваши останки опознают. Но это вряд ли.

Наконец Айзенменгер исполнил приказ и вернулся на прежнее место. Розенталь схватил его сзади за правое запястье, и в считаные секунды руки, а затем и ноги доктора оказались крепко привязаны к стулу. Покончив с этим, Розенталь встал, подошел к Елене и проверил надежность веревок. Убедившись, что пленникам не вырваться, он достал из рюкзака темно-серый диск, приблизительно тридцати сантиметров в диаметре и шести высотой. Продемонстрировав его Елене и Айзенменгеру, он сообщил:

– Вот от этой штуки вы и погибнете. Она взрывается, производя температуру приблизительно в пять тысяч градусов и одновременно разбрасывая горящий фосфор на двадцать метров вокруг. Это переделанная противотанковая мина, дополненная устройством, которое реагирует на движение. Один поворот головы – и вы взлетите на воздух.

– Приобрели по случаю в лавке за углом? – спросила Елена.

Розенталь оценил ее чувство юмора, но на шутку не ответил.

– То, что от вас останется, не смог бы идентифицировать даже такой крупный специалист, как доктор Айзенменгер, – завершил свой монолог Розенталь и взглянул на часы. – Через четверть часа мы с вами простимся.


Тем временем Беверли Уортон уже находилась в прихожей, внимательно слушая все, что происходит в комнате. Ей удалось незаметно прокрасться вдоль задней стены дома, осторожно пробуя на прочность каждое окно, и таким образом добраться до взломанной Бочдалеком и Розенталем двери черного хода. Проникнув внутрь, Беверли оказалась сперва в кухне, потом в буфетной, где обнаружила двуствольное охотничье ружье и коробку патронов к нему. Оружие было не ахти какое, но все же лучше, чем ничего. Если бы Беверли Уортон верила в Бога, ей следовало бы сейчас вознести ему благодарственную молитву. Стараясь вести себя как можно тише, она осмотрела ружье. Его давно не чистили, но оно находилось в исправном состоянии. Она зарядила в него два патрона. Щелчок затвора, к счастью, оказался негромким.

Пока ей сопутствовала удача. Беверли рассовала по карманам остальные патроны, после чего на цыпочках двинулась дальше, попутно вспоминая давно забытые за ненадобностью уроки стендовой стрельбы.

Миновав узкий коридор, Беверли остановилась перед дверью в гостиную и вся обратилась в слух, размышляя, что ей теперь предпринять.

Вот если бы представлять себе пространство комнаты да еще знать, в какой ее части в данный момент находятся Розенталь, Елена и Айзенменгер… Удача и на этот раз оказалась на ее стороне: после того как Розенталь открыл ударом ноги дверь, она осталась полуоткрытой, к тому же свет шел из комнаты в коридор, а не наоборот. Последнее обстоятельство позволило Беверли подобраться незамеченной к самой двери и аккуратно заглянуть в комнату, уповая на то, что Розенталь не повернется в ее сторону. Набрав в легкие побольше воздуху и молясь вновь обретенному Богу, она осторожно двинулась вперед.

Ее молитва достигла цели. Розенталь не смотрел в сторону двери – он стоял, не сводя глаз с пленников. Доктора Беверли не видела, но Елену рассмотреть ей удалось – та сидела на стуле, связанная, справа от Розенталя. Штейн лежал на полу, очевидно потеряв сознание. Правее, на полу перед самой дверью, Беверли разглядела еще одно тело, лежавшее в луже крови.

Она не рискнула ворваться в комнату, да еще с громоздким ружьем в руках, поскольку Розенталь находился совсем рядом с Еленой и Айзенменгером и, реши он прикончить пленников, у него была такая возможность. Поэтому она решила пока ничем не выдавать своего присутствия. Уортон увидела, как Розенталь продемонстрировал Елене и Айзенменгеру небольшой предмет, положив его на пол перед камином. Очевидно, этот темно-серый цилиндр и был взрывным устройством, о котором он говорил.


Елена даже на грани смерти не теряла присутствия духа. Она язвительно поинтересовалась:

– Эта штука – еще один гуманитарный продукт «ПЭФ»? Еще один подарок человечеству?

Розенталь присел на корточки, наклонившись над бомбой, и начал производить какие-то манипуляции – какие именно, Беверли не разглядела. Когда он вновь заговорил, голос у него был веселый. Обращаясь к Елене, он не скрывал своего восхищения ее бесстрашием:

– Знаете, Елена, вы и в самом деле удивительная женщина! – Сделав паузу, он обратился к Айзенменгеру: – И кстати, недурна в постели. Это на тот случай, если вы не в курсе.

Последние слова он произнес словно бы между прочим, как будто обсуждал с приятелем в пабе вчерашний футбольный матч. Айзенменгер посмотрел на Розенталя, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Уверен, ей приятно услышать о себе столь лестный отзыв профессионала, – произнес он.

Елена же коротко бросила:

– Подонок.

Розенталь встал и, в очередной раз взглянув на часы, произнес:

– Как ни жаль, но нам пора прощаться, – после чего повернулся лицом к двери. В этот самый миг Айзенменгер встретился глазами с Беверли. Он окликнул Розенталя, но было уже поздно: тот тоже ее заметил.


Беверли видела, как он поворачивается, даже невольно отпрянула, но их взгляды на миг встретились. Она видела, как поднимается револьвер, как его ствол направляется прямо на нее. Легкое, едва уловимое движение пальца – и пули принялись кромсать дерево и штукатурку.

Беверли, как можно плотнее прижимаясь к полу, ползла в темноту коридора. Она уже готова была сама нажать на курок, но оглушительный грохот выстрелов и дождь из деревянных щепок и осколков штукатурки лишили ее способности действовать.

Потом все смолкло. Наступила гробовая тишина.

Елена слышала крик Айзенменгера, но не поняла его скрытого смысла. Когда же Розенталь поднял револьвер и принялся палить в пустоту, она очень удивилась столь странным действиям профессионального убийцы. Уж не тронулся ли этот человек умом и не собрался ли перед своим уходом немного развлечься, изрешетив пулями стену дома, которому и без того с минуты на минуту предстояло взлететь на воздух? Она могла только гадать, глядя в напрягшуюся спину Розенталя.

Выстрелы прекратились, и Розенталь полез в карман за патронами.

«Либо ему нужно перезарядить пистолет, либо это уловка, и он хочет выманить меня.

Если это уловка, то я погибла.

Если это не уловка и я слишком долго тяну время, мне все равно конец».

Она поднялась, держа ружье на уровне бедра, глубоко вздохнула и ринулась в комнату.

Розенталь крутанул барабан и уже поднял револьвер, когда перед ним, словно из пустоты, возникла Беверли. Выбора у нее не оставалось – нужно было стрелять. То ли из-за боязни промахнуться, то ли случайно она нажала на оба курка сразу.

Выстрел сотряс стены комнаты. В мгновение ока грудь Розенталя превратилась в кровавый вулкан, из которого во все стороны полетели куски плоти и обрывки одежды. Лицо его моментально побагровело. Дым медленно рассеялся, эхо выстрелов затихло, установилась звенящая тишина. Какое-то время Розенталь еще продолжал стоять на ногах, затем его тело покачнулось и с глухим стуком рухнуло на пол.


С мгновение после выстрела Беверли продолжала стоять не разгибаясь. Потом, придя в себя, она медленно выпрямилась и отступила назад, за дверь. Правое бедро, задетое прикладом, ныло. Не обращая внимания на боль, Уортон вытащила из кармана два новых патрона и перезарядила ружье. Взяв оружие наизготовку, она осторожно двинулась в комнату.

Несмотря на очевидную смерть, Беверли снова направила на Розенталя ружье. Только перевернув тело ногой и вытащив из-под него револьвер, она взглянула на Елену и Айзенменгера.

– Вот черт!

Беверли отбросила ставшее ненужным ружье и метнулась к Айзенменгеру, задетому дробью и сидевшему с окровавленным лицом, без признаков жизни. Она подняла голову доктора, нащупала его пульс.

– Он жив, – произнесла она.

Затем она принялась развязывать Елену.

– Как я понимаю, их было двое.

– Да. Но они кого-то ждали.

Беверли кивком указала на бомбу:

– Если я правильно поняла, он сказал, что эта штука реагирует на движение?

– Да.

Беверли взглянула на часы. По ее представлениям, у них в запасе было минут десять-пятнадцать, не больше. Она развязала Елену, и та принялась разминать затекшие руки.

– Вы можете идти? – спросила Беверли.

Елена кивнула.

– Отлично. Сначала выносим Джона, потом Штейна. Если успеем, вернемся за телами. Начнем с Маккаллума. Не хватит времени для двух других – поделом, пусть остаются здесь.

Слова Беверли прозвучали как приказ, но Елену это не смутило – она предоставила Уортон руководить ситуацией. Чтобы отвязать Айзенменгера, им пришлось потрудиться – Розенталь хорошо знал свое дело. Доктор пребывал в полубессознательном состоянии, так что на его помощь рассчитывать не приходилось. Беверли внимательно следила за безобидным с виду металлическим цилиндром, который лежал на полу.

Им пришлось тащить Айзенменгера волоком, и пока они добрались до двери, женщины успели обессилеть. Елена открыла ногой наружную дверь, и они оказались в полной темноте. Порывы ветра забрасывали их пригоршнями дождя, серебристые капли, попадая в полосу света, пробивавшегося наружу, походили на мелькание маленьких рыбок. Елена и Беверли протащили Айзенменгера вниз по тропе и уложили на траву метрах в пятидесяти от дома.

Рассмотреть, сколько у них еще времени, было трудно, поэтому женщины, не сговариваясь, со всех ног кинулись обратно в дом.

На то, чтобы управиться со Штейном, понадобилось меньше усилий – старик был значительно легче доктора; однако, несмотря на то что он был без сознания, профессор то и дело дергался от боли в сломанной ноге.

Елена чувствовала, что полностью выбилась из сил, однако поспешила за Беверли, когда та, уложив Штейна рядом с Айзенменгером, вновь ринулась к дому. Она хрипло дышала, ее замерзшие, промокшие и дрожавшие от напряжения ноги двигались с трудом, удары сердца эхом отдавались в голове. Она посмотрела на Беверли – ее силы, по-видимому, тоже были на пределе.

Взгляды обеих наткнулись на развороченную голову Маккаллума.

– Хватаем его за ноги и тащим на улицу, – приказала Уортон.

Они ухватили тело за ноги и потянули по мокрой траве, стараясь не смотреть на оставляемые им полосы крови. Выбравшись из заминированного дома, они почувствовали, что ветер дует им в спину, и дело пошло быстрее.

Тело сержанта они оставили неподалеку от Айзенменгера и Штейна. Они едва держались на ногах, и Беверли с трудом проговорила:

– Про остальных забудем.

Тут она согнулась пополам, и ее вытошнило. А промозглый дождь продолжал лить как из ведра…

Елена, окончательно потеряв силы, повалилась на колени в траву. Весь мир в ее сознании раскачивался, словно гигантское здание, готовое вот-вот рухнуть. Она никогда не думала, что каждый вдох может вызывать такую боль в горле и легких. Тошнота не проходила, словно у нее внутри засели и теперь просились наружу все когда-либо съеденные рождественские ужины.

Ветер усиливался, дождь хлестал все сильнее. Если их и не заденет взрывом, необходимо срочно найти какое-либо пристанище, иначе им всем грозит смерть от переохлаждения.

Стараясь не думать о холоде и усталости, Елена поднялась на ноги и принялась искать Беверли.


Айзенменгер ощутил тепло, открыл глаза, и в них ударил ослепительный солнечный свет.

Никакой боли, никакого страха, только покой. Он чувствовал себя так, словно вернулся в прошлое, в те беззаботные дни и прекрасные сказочные края, где все всегда заканчивается хорошо, где не нужно думать о последствиях, потому что там нет ни бед, ни печалей, ни горя. Айзенменгер пребывал в полусне, он лежал и слушал собственное дыхание.

Он повернул голову и увидел справа от себя Тамсин. Без каких-либо следов ожогов на теле, Тамсин улыбалась небу милым детским личиком.

Повернув голову в другую сторону, он увидел Мари. Она лежала с закрытыми глазами, ее лицо, не тронутое огнем, было спокойным.

Никогда прежде Тамсин и Мари не приходили к нему вместе. Интересно, что бы это значило?

Счастье? Может, именно это чувство переполняет его? Гармония?

Может быть, это означает, что мучившие его демоны наконец обернутся ангелами, а ночные кошмары – сказочными волшебными снами?

Он вновь повернулся к Тамсин, но, прежде чем увидел ее, почувствовал знакомый запах. Этот запах горящего масла ворвался в его сознание, словно гость из другого мира, а вместе с ним Айзенменгер услышал, как лопается сгоревшая кожа, увидел кроваво-красную линию, словно прочерченную кистью дьявольского художника между обуглившимися останками и еще живой плотью. И глаза. Глаза Тамсин. Глаза, в которых застыла боль.

Он знал, что увидит с другой стороны, но все равно повернулся к Мари. Ее лицо и тело жадно лизали языки пламени, огонь обволакивал ее, словно любовник, целуя застывший в беззвучном крике рот, насилуя своей бестелесной плотью ее корчившееся в муках тело.

Айзенменгер поднял глаза к небу. Значит, еще не все прошло, еще не все страдания кончились.

Внезапно небо подернулось черной пеленой, с него хлынул ледяной дождь, и доктор почувствовал, что коченеет. Лицо и грудь его горели то ли от холода, то ли от ран. События последних часов мгновенно всплыли в его памяти. Он вернулся в реальный мир и знал, что ему еще рано успокаиваться.

Сперва необходимо покончить с Протеем.


Сквозь пелену дождя Беверли увидела на фоне дома бредущую к ней фигуру и скорее угадала, чем узнала в ней Елену. Собрав последние силы, Беверли начала медленно подниматься на ноги.


Елена смутно различала разбросанные на траве тела, живые и мертвые. Одно из них шевельнулось, и Елена узнала Беверли. Она скользнула по ней взглядом, но тут же перевела его на Айзенменгера, который как раз начал подавать признаки жизни.

– Джон? Ты что делаешь?

Доктор что-то бормотал в ответ, но что именно, она не могла разобрать. Он встал на колени и теперь пытался подняться на ноги.

– Что ты говоришь? – Елена осторожно пыталась заставить его лечь, но он сопротивлялся.

К ним подошла Беверли:

– Как он?

Елена наклонилась к нему, пытаясь понять, о чем он говорит.

– Протей.

– Все кончено. Мы в безопасности, Джон, – успокоила она его.

Но доктор вполне осмысленно покачал головой, продолжая отталкивать ее руку. Он поднял голову и, превозмогая боль, прошептал:

– Штейн сказал, что работал над лекарством…

– Я знаю, но…

– У него в лаборатории должны быть образцы. От взрыва они разлетятся… Возможно, по всему острову.

Даже в этой ситуации способность рационально мыслить не покинула Айзенменгера. Осознав смысл его слов, Елена ужаснулась и, чувствуя, как земля уходит у нее из-под ног, взглянула на Беверли.

– Что он сказал? – переспросила та.

Айзенменгер чувствовал, что снова теряет сознание. Он медленно осел на землю, и Беверли встала на колени рядом с Еленой, чтобы поддержать его.

– Что он сказал? – еще раз повторила она. Но времени на объяснения не было. Елена устремилась к дому.


«Сколько у меня времени? Три минуты? Две? Может, и того меньше. Мало, мало… Но нужно успеть».

Она слышала, как Беверли что-то крикнула ей вслед, но не смогла разобрать, что именно. «Возможно, она решила, что я сошла с ума. Пусть. Конечно, это безумие – возвращаться в дом, где отсчитывает последние секунды бомба, готовая разбросать вокруг себя сноп искр горящего фосфора».

Елена пыталась не думать о том, что произойдет, опоздай она хоть на мгновение. Она сосредоточилась на том, что должна, обязана была сделать. То, о чем говорил Айзенменгер, скорее всего, находится в лаборатории. Как это может выглядеть? Оно твердое? Жидкое? Где оно – на одной из полок, в холодильнике или в морозильной камере? А если Штейн вообще это спрятал, чтобы кто-нибудь в его отсутствие не нашел образцы лекарства? Ведь «Пел-Эбштейн» запросто мог пронюхать, чем он тут занимается.

Она вбежала в дом. В прихожей горел свет, и Елена бросила взгляд на часы. К счастью, у нее еще оставалось несколько минут.

Вероятно, где-то наверху. Комната, откуда Розенталь принес папку Штейна, находилась на втором этаже. Елена это помнила.

Она устремилась к лестнице, едва не лишаясь чувств от изнеможения.

«Ради бога! Только не падай в обморок, глупая девчонка!»

Лестница выводила в длинный коридор, уходивший вправо и, казалось, пропадавший в темноте. Нащупав на стене выключатель, Елена ткнула в него пальцем. Тусклая лампочка осветила коридор. Елена открывала одну дверь за другой и заглядывала во все комнаты подряд. Спальня, ванная, стенной шкаф, снова спальня. В дальнем углу одной из комнат она обнаружила запертую дверь. Времени на раздумья не было, но Елена решила, что лаборатория там находиться не может – комната являлась угловой и просто не могла быть в ширину более одного-двух метров. Возможно, это было просто смежное помещение.

В конце коридора она разглядела еще один лестничный пролет, поуже. У нижней ступеньки лестницы она заметила выключатель. Она щелкнула им, но свет не зажегся.

О боже! Она взбежала по лестнице, стараясь не думать о боли, пронзавшей каждый мускул, каждую жилку, каждую косточку ее тела. Уже поднявшись, она поскользнулась, потеряла равновесие и, падая, ударилась голенью о деревянную ступеньку. Елена покатилась вниз, судорожно пытаясь уцепиться за все, что попадалось ей под руку.

«Нет. Нет, пожалуйста, нет!.. Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста! Пожалуйста…»

Неимоверным усилием воли она заставила себя не поддаваться отчаянию и, поднявшись, попробовала вновь взобраться по лестнице, но едва она ступила на левую ногу, та отозвалась острой, пронзительной болью.

«Боже, она сломана. Что теперь?»

Вопрос повис в воздухе. Но Елена не собиралась сдаваться. Придется проскакать вверх на одной ноге, и это у нее получится. Должно получиться.


Площадка, представшая ее взору, оказалась маленькой, пробивавшийся снизу свет выхватывал из темноты очертания четырех дверей. Сейчас, как ни странно, Елена испытывала меньшую боль, но при каждом шаге у нее перехватывало дыхание, отчего хотелось завыть во весь голос.

«Ну давай, давай же, сукина дочь. Давай!»

Первая комната оказалась напрочь забита мусором. Вторая представляла собой душевую – мрачное сырое помещение. Видимо, ее не использовали, по крайней мере по назначению, долгие годы.

Осталось всего две двери. За какой-то из них должна быть лаборатория.

Она отворила третью дверь. Поврежденная нога словно налилась свинцом. Стоило ступить на нее, и боль становилась нестерпимой.

Елена уже не надеялась на успех, но именно за этой дверью она нашла то, что искала.

Лаборатория.

Не веря в собственную удачу, она захромала дальше, неловко смахнув на пол коническую колбу. Она разбилась, и Елене пришлось ступать по ее осколкам. Она вдруг поймала себя на том, что непроизвольно вскрикивает при каждом шаге.

«Ну, вот ты и здесь. Возможно, время уже вышло, но ты добралась».

Она осмотрелась. Лаборатория Штейна ничем не отличалась от тех, какие Елена видела в сотнях кинофильмов. Лабораторные столы, стеклянные банки, колбы, пробирки на столах и на полках и огромное количество непонятного оборудования.

«Господи, откуда мне знать, что именно нужно искать? И главное, где это искать?»

Никакой подсказки, никакой информации, которая могла бы помочь ей в ее поисках. Превозмогая боль, она встряхнула головой, пытаясь прогнать мрачные мысли. Задумавшись, Елена остановилась в центре комнаты и внимательно оглядела все вокруг. Все ее существо взывало к действию – но что ей следовало делать?

«В чем ученые хранят биологические образцы? Куда вообще можно поместить вирус?»

Между двумя окнами высился большой, похожий на морозильную камеру шкаф. Елена доковыляла до него, открыла, заглянула внутрь и растерялась, увидев огромное количество палет с пробирками, наполненными темно-розовой жидкостью.

Это Протей?

Кто его знает. Но если это так, их всех уже можно считать мертвецами. Такое количество ей не унести – пробирок в шкафу не меньше пяти сотен. Она вытащила наугад одну. Плазмид 324. Антиускоритель. И хотя в вирусологии Елена понимала не больше, чем в турецкой борьбе, она все же догадалась, что эти пробирки – не то, что она ищет.

Елена вновь огляделась. Все столы были заставлены разными непонятного назначения аппаратами. Не может ли Протей прятаться в окружавших ее непонятных устройствах? Она нерешительно приблизилась к большому холодильнику, стоявшему у противоположной стены.

Почему вокруг так тихо? Может, эта тишина – последнее, что ей суждено услышать в жизни?

Открыв холодильник, она сразу увидела то, что искала. Штейн был педантом и предусмотрел все, чтобы исключить возможность ошибки. На одном из пластиковых пузырьков, наполнявших холодильник, Елена увидела аккуратно наклеенный ярлычок, на котором значилась до смешного лаконичная надпись: «Протей». Она схватила пузырек и сунула его в карман жакета, после чего повернулась и двинулась обратно, всеми силами стараясь не думать о пронзительной боли, в которую превращалось каждое ее движение. Так она добралась до двери лаборатории, вышла на лестничную площадку и принялась спускаться по лестнице.

«Почему нет взрыва? Он уже должен был прогреметь. Почему его нет? Возможно, его не будет, возможно, Розенталь не успел привести в действие механизм бомбы…»

Первый же шаг вниз с жестокой убедительностью показал, что спускаться будет куда сложнее, чем подниматься. Рывками, перескакивая со ступеньки на ступеньку на одной ноге и держась свободной рукой за перила, Елена одолела первый пролет. Она радовалась уже тому, что вновь очутилась в освещенном месте. Путь к спасению был открыт, но, чтобы выбраться из дома, ей нужно было пройти мимо бомбы. Пока все шло как надо, но оставалось только гадать, сколько у нее еще времени. Взрыв мог прогреметь в любую минуту.

Каждый шаг был для нее адской пыткой, нога уже не просто болела – она горела огнем. Мышцы отказывались повиноваться; во рту и горле нестерпимо саднило, словно кто-то орудовал там грубой наждачной бумагой; грудь жгло, как будто из нее вынули легкие и вложили вместо них пылающие угли. Но Елена уже находилась на краю площадки. Она ухватилась обеими руками за стойку, готовясь ступить на последний лестничный пролет, и в это мгновение дом дрогнул. Раздался оглушительный взрыв, и вверх по лестнице, поглощая на своем пути все и вся, рванулся ослепительный поток пламени.


Увидев, что Елена неожиданно кинулась к дому, Беверли стала изо всех сил кричать ей вслед. Какого черта ей там понадобилось? Уортон даже пустилась было за ней, но вскоре остановилась. Ее нельзя было упрекнуть в трусости, но бросаться очертя голову в дом, готовый в любую минуту взлететь на воздух, ей казалось по меньшей мере глупым. Беверли вопросительно оглянулась на Айзенменгера – доктор снова пришел в себя и предпринимал попытки подняться. Она опустилась на колени рядом с ним:

– Что происходит?

Приподнявшись на локте, Айзенменгер промолвил:

– Я должен взять Протей.

Он произнес это слабым голосом, и его слова прозвучали невнятно.

– Протей?

– Там должны быть образцы. Я должен их взять.

– Успокойтесь. Елена уже отправилась за ними.

Айзенменгер в ужасе взглянул на Беверли.


Уортон вновь взглянула на часы. Прошло уже две минуты с того момента, когда, по ее расчетам, должен был прогреметь взрыв, но ничего не происходило. Не было и Елены. Пошарив в кармане Маккаллума и найдя ключи от машины, она подогнала «лендровер» как можно ближе к дому – насколько это позволяла безопасность – и остановилась, не выключая двигатель. Если Елена успеет выскочить, то она, по крайней мере, сможет побыстрее увезти ее подальше от дома.

Внезапно весь первый этаж полыхнул бело-желтым пламенем, стекла со звоном вылетели из рам, привнеся высокую ноту в какофонию взрыва. От неожиданного и потому еще более оглушительного грохота Беверли подскочила. Она с ужасом наблюдала, как на мокрую траву вокруг нее, словно ядовитые светлячки, с шипением падают сверкающие капли горящей жидкости.


Елена инстинктивно отвернулась от стремительно надвигавшегося на нее огненного столба, при этом она невольно ступила на сломанную ногу, и адская боль, ставшая для нее уже чем-то вроде верного спутника, вновь пронзила ее тело, вернув чувство реальности. Огонь толкнул ее в спину, и пламя едва не охватило ее со всех сторон. Она бросилась на пол, но жар на спине стал еще невыносимее.

«Боже! Я горю!»

Она, как кувыркающаяся в пыли собака, перекатилась на спину, стараясь сбить пламя. Повсюду вокруг она видела маленькие, но стремительно расширявшиеся островки огня; разбегавшиеся по стенам и потолку змейки дыма густели и расползались во все стороны. Отовсюду сыпались черные хлопья пепла.

Ей кое-как удалось погасить воспламенившуюся одежду, но долго протянуть в этом аду, наполненном огнем и едким дымом, она не могла, это Елена отчетливо понимала. От жара у нее уже начала трескаться слизистая оболочка рта, носа и горла, и тут раздался ужасающий рев, словно гигантский зверь из самой преисподней выл, требуя новой жертвы. Сквозь пелену дыма Елена видела, как мерцающие огоньки отбрасывают зловещие пляшущие тени на стены лестничного проема. Она перевернулась на живот, потом встала на колени и вытянула голову, стремясь заглянуть за опору перил, хотя и так хорошо представляла себе, что творится у подножия лестницы.

Картину, которая открылась ее взору, по праву можно было назвать седьмым кругом ада.


Беверли знала, что выбраться из горящего дома невозможно. Даже если Елене удалось выжить во время взрыва, шансов спастись у нее не было. Но развернуть машину и уехать, не попытавшись что-то сделать для ее спасения, Беверли не могла. Полагая, что второго взрыва скорее всего не последует, она резко надавила на педаль газа и подогнала машину вплотную к дому, вернее, остановилась, не доехав до горящего здания десяти метров. Двигаться дальше было невозможно – даже в салоне автомобиля жар сделался нестерпимым. Беверли крутанула руль, свернула влево и, быстро миновав боковую стену, оказалась у задней стены дома.

Здесь было хотя и жарко, но все же терпимо. Сквозь выбитые взрывом окна Беверли видела, как пламя все ближе подбирается к комнатам, расположенным в задней части дома. Не глуша мотор и распахнув обе двери; она выскочила наружу, вбежала в горящее здание через черный ход.


Елена не знала, сколько времени ей еще отпущено на этом свете. Наверное, немного, решила она. И что станет причиной ее гибели – огонь или дым? Боже, уж лучше бы дым. Неужели она заслужила такой вот смерти? Она сидела на полу, прислонившись спиной к перилам, и кашляла не переставая. Она ждала смерти. Ощупав карман, Елена убедилась, что пузырек с Протеем на месте.

«Вот чем все заканчивается. Ожиданием. Едва родившись, мы начинаем ждать смерти. Вся наша жизнь – лишь попытка отвлечься от этого ожидания, попытка убить время».

Дым стоял настолько плотной стеной, что она почти не видела дверей напротив нее. Шум огня приближался, становясь при этом все громче и беспощаднее…

Елена открыла глаза. Видимо, на какую-то долю секунды она потеряла сознание. Жар стоял нестерпимый, и Елена инстинктивно принялась ползти прочь от надвигавшегося на нее огня – назад по лестничной площадке. Дальше, дальше, как можно дальше…

Она понимала, что всего лишь ищет место, где ей предстоит умереть.


В кухне Беверли наткнулась на груду полотенец. Выудив из нее два, она хорошенько намочила их, выставив в окно под струю дождя; одно намотала на голову, прикрыв рот и нос, другое накинула на плечи.

В помещение кухни проникал дым, из-за двери доносилось потрескивание – дом грозил вот-вот рухнуть. Уортон подошла к двери, и пламя, бушевавшее по ту сторону, сладострастно вздохнуло, почуяв приближение новой жертвы. Эту дверь Беверли решила открыть лишь в случае крайней необходимости. Если в момент взрыва Елена находилась внизу, шансов выжить у нее не было никаких. И даже если взрыв застал ее в одной из верхних комнат, шансы на спасение были невелики. Вот если бы она находилась на задней стороне дома и если бы там имелась вторая лестница… Впрочем, сбрасывать со счетов такую возможность было нельзя.

Беверли оглядела кухню. В левой ее части она обнаружила другую дверь. Открыв ее, Беверли оказалась в длинной узкой оранжерее. Растения, некогда населявшие этот оазис, давным-давно высохли, рассыпавшись в песочного цвета пыль. Сама оранжерея заканчивалась еще одной дверью, которая оказалась запертой. К счастью, ее деревянная коробка прогнила, так что хватило одного удара ногой, чтобы миновать эту преграду.

Взору Беверли открылся тускло освещенный коридор, еще не тронутый огнем. Но даже здесь уже ощущался горький запах дыма.

«Вся передняя часть дома охвачена пламенем. Не сейчас, так через несколько минут она обрушится».

В конце коридора, заваленного кипами старых газет, основательно поеденных мышами, Беверли наткнулась на очередную дверь. С трудом проделав среди газет нечто вроде узкого прохода, Уортон сумела приблизиться к ней и открыть дверь.

Лестница.

Значит, не все потеряно. Беверли взбежала по ступеням и оказалась на крохотной лестничной площадке…

…перед очередной дверью.

«Черт!»

Пространство было столь узким, что ударить по двери ногой никак не получалось. Пришлось надавить на нее плечом, но эта дверь оказалась куда прочнее предыдущей и не желала поддаваться. Беверли изо всех сил налегла на дверь, но та и не думала открываться.

У Уортон голова пошла кругом. Злость и отчаяние, многократно усиленные дурацким упрямством, утроили ее силы, и она принялась биться о дверь плечом, словно ночная бабочка о стекло. Один удар, второй, третий – она колотила и колотила, не ощущая нараставшей боли в плече. Полотенце, уже почти высохшее, съехало с ее лица, и крики Беверли слились с треском пламени и дымом, все более и более наполнявшим пространство вокруг нее.

Когда дверь распахнулась, не выдержав очередного удара, это произошло так неожиданно, словно кто-то нарочно держал ее, а потом отпустил, и Беверли со всего маху влетела в комнату, удержавшись на ногах только потому, что уперлась корпусом в высокую кровать. Подняв голову, она первым делом увидела стоявший на ночном столике старинный будильник – точно такой же, какой когда-то был у ее матери. Непостижимым образом вид этого будильника вернул Беверли в детство, и душа ее неожиданно наполнилась покоем.

Уортон взяла себя в руки. Ее душил кашель – здесь, в комнате, дым был гораздо плотнее. Вновь обмотав голову полотенцем, она шагнула к двери. Кашель не унимался, будто грудные мышцы, устав беспрестанно корчиться, обессилели окончательно, в то время как легкие сотрясались от очередного приступа кашля.

Еще одна дверь. Черт!

«Только бы она оказалась незапертой, только бы открылась! Откройся, ну пожалуйста, что тебе стоит. Пожалуйста!..»

Эта дверь уже нагрелась, прикоснуться к ручке оказалось невозможно, а снизу в комнату ползли струйки черного едкого дыма. Если дверь открывается наружу, где все охвачено огнем, то и сама дверь, и Беверли сгорят в мгновение ока. Но не для того Уортон проделала весь этот путь, чтобы теперь повернуть назад.

Она стащила с кровати покрывало, намотала его на руку, повернула ручку и потянула дверь на себя, готовая в любой момент оказаться перед гигантской горящей паяльной лампой…

Из-за двери дохнуло губительным жаром, и на какую-то долю секунды Уортон показалось, что она уже поджаривается в адском пламени. Наверное, так чувствует себя сталь в доменной печи. Один только дым, дым и жар, освещенный желто-оранжевыми всполохами, по которым неверными тенями пробегают хлопья сажи, пепла и струи густого дыма. Беверли закашлялась еще сильнее, но все же она заставила себя сделать шаг вперед. Средоточие огня, судя по всему, находилось впереди и чуть правее, именно оттуда доносился треск пожираемого пламенем дерева. Беверли огляделась и обнаружила, что стоит в самом начале длинного коридора с дверями по обеим сторонам. Ага, здесь должна быть лестничная площадка. Выбирать дальнейший маршрут не приходилось: путь, увы, лежал через ослепительно яркое ревущее пламя. Через сердце ада. Если она пройдет по коридору слишком далеко, то не только ничего не добьется, но, скорее всего, попросту погибнет.

Беверли опустилась на четвереньки и поползла по покрытому пеплом полу. Интересно, сколько она сможет продержаться в таком положении, тем более что с каждым движением жар вокруг нее усиливался.

«Еще несколько секунд. На большее меня не хватит. Если я не найду ее здесь, придется возвращаться. Возвращаться одной».

Беверли продвигалась вперед медленно и осторожно. Добравшись до очередной двери, она открывала ее и заглядывала в комнату, надеясь, что ей удастся наконец обнаружить Елену. Она даже пробовала кричать, но намотанное на лицо полотенце делало ее голос едва слышным, а все время усиливавшийся шум огня окончательно поглощал ее крики.

Но внезапно вся эта какофония потонула в еще более мощном грохоте, который эхом отозвался в узком пространстве коридора. Прямо на Беверли обрушился огромный пласт штукатурки и пыли. Весь дом застонал и накренился, словно приготовившись к окончательному падению.

«Он начинает разваливаться. По-видимому, пополз фасад. Следующим будет этот кусок. Времени почти не осталось…»

Теперь приходилось продвигаться на ощупь, так как глаза буквально плавились от нестерпимого жара и едкий дым не позволял разомкнуть веки.

Она не столько увидела Елену, сколько ощутила ее присутствие каким-то шестым чувством.

Елена была завалена обломками штукатурки, покрыта сажей, пеплом и пылью, и весь этот погребальный холм подсвечивался чудовищным всепожирающим костром в дальнем конце коридора. Она лежала в какой-то необычной, детской позе, свернувшись калачиком и пригнув голову к груди. Для полноты картины ей оставалось только засунуть в рот большой палец. Было понятно, что так она пыталась хотя бы на время спрятаться от огня.

Беверли не стала тратить время на выяснение, жива Елена или нет. Вполне вероятно, что она опоздала. Тем не менее Уортон изо всех сил уцепилась за одежду Елены и потянула ее на себя. У нее в запасе оставались считаные секунды, может быть, этих секунд было даже меньше, чем она думала. И она тянула, тянула и тянула.

Через какое-то время она достигла двери спальни, через которую проникла в коридор, и, перетащив Елену в комнату, захлопнула за собой дверь. Потом вскочила на ноги, схватила со стола будильник и ударила им по оконному стеклу. Она колотила по стеклу до тех пор, пока в раме не остались торчать лишь самые упрямые осколки, намертво вросшие в старую окаменевшую замазку. Беверли высунулась наружу, и полотенце свалилось вниз. Казалось, за окном дыма было не меньше, чем в комнате, но дышать стало определенно легче. Глоток свежего воздуха не унял кашля, но значительно поубавил ее злость.

Вновь раздался оглушительный грохот, и опять дом качнуло.

Сделав еще один глубокий вдох, Беверли нырнула обратно в комнату. Она схватила Елену и потащила ее вокруг кровати к двери, выходившей на черную лестницу. Оказавшись на площадке, она спустилась на несколько ступенек, повернулась и принялась тянуть Елену за собой, стаскивая ее вниз.

В конце концов, словно протестуя против такого обращения, тело Елены стремительно покатилось по лестнице, увлекая за собой и Беверли. К счастью, это произошло, когда они уже были в самом низу.

«Давай, осталось немного».


Дом качнулся в третий раз, и Беверли в изнеможении повалилась на пол и откатилась к стене. У нее было такое чувство, будто она попала в кратер изрыгавшего лаву вулкана и его стены начали рушиться. Она коснулась рукой стены справа от себя – та оказалась не просто горячей, а раскаленной.

«Должно быть, по другую сторону огонь. Значит, он уже добрался и сюда».

Когда Беверли попыталась в очередной раз наклониться, чтобы подхватить Елену, спина отказалась ей подчиниться. Вдоль позвоночника пробежала острая боль, ударившая, словно копье, в правую ногу. Уортон стиснула зубы и медленно двинулась в сторону выхода. Боль и усталость продолжали делать все, чтобы помешать ей.

«Сколько еще?»

Она добралась до выбитой ею двери и перетащила Елену через невысокий, но очень некстати торчавший здесь приступок. Вдоль стены тянулся ряд окон, некоторые из них занимали пространство от потолка до пола. За ними полыхало пламя, его ослепительные языки, извиваясь, прорывались сквозь щели и разбитые стекла. Те стекла, которые не вылетели при взрыве, сейчас трескались и под напором огня лопались изнутри, рассыпаясь мириадами больших и малых осколков.

«Черт побери!»

Кухня в дальнем конце коридора теперь, скорее всего, тоже была в огне. Оставался единственный шанс выбраться – стеклянные двери в центре оранжереи. Но добраться до них было непросто – для этого требовалось миновать полосу огня, который с неимоверной быстротой захватывал эту сторону дома и оранжерею.

Она двигалась настолько быстро, насколько позволяли силы. В какой-то момент на ней загорелась одежда, и, бросив Елену, словно тяжелый мешок, она принялась лихорадочно сбивать пламя руками.

У двери ей снова пришлось остановиться. На этот раз ей повезло. Дверь оказалась запертой, но в замке торчал ключ. Она повернула его, отперла замок и снова подхватила Елену.

Потом Беверли долго тянула ее, едва переставляя ноги, с трудом увлекая за собой не подававшее признаков жизни тело. Она ползла по каменным плитам возле дома, по разбросанному взрывом и пожаром мусору; она ползла и ползла, пока не почувствовала под собой мокрую холодную траву.

Дождь лил, словно не замечал ничего, что происходило в мире. Он лил и лил – спасительный, благословенный, богоданный. Капли падали с неба, как бесценный дар, как самое святое, что когда-либо было в жизни. Дождь дарил облегчение и придавал Беверли сил, и она все тянула и тянула.

Вот и «лендровер», но она и не подумала о том, чтобы спрятаться в нем от дождя и ветра. Ее сил хватило лишь на то, чтобы дотащить Елену до автомобиля и рухнуть рядом с ней на траву.

Она почувствовала, что теряет сознание. Перед тем как впасть в окончательное забытье, она подумала: «Неужели Елена мертва? Неужели все зря?» И еще: «Неужели она не добыла Протей?»


Их нашли Марбл с дочерью. Пожар был виден со всех концов острова, и Марбл одним из первых примчался к дому Штейна – не насладиться зрелищем, а помочь. Уже через несколько минут после его появления вокруг горящего здания собралось человек пятьдесят. Они подняли почти бездыханного Штейна и перенесли его в кузов старенького фургона прямо на забросанный клочками сена и овечьим пометом пол. Для потерявшего сознание Айзенменгера нашлось место рядом. Тела Карлоса и сержанта Маккаллума аккуратно уложили на заднее сиденье автомашины Марбла. Никто не задавал никаких вопросов.

Беверли и Елену удалось отыскать не сразу. К этому времени дом окончательно обрушился – дождь так и не смог потушить огонь, и пожар продолжался еще двое суток. Женщин посадили на заднее сиденье «лендровера», и дежурный по пристани отвез их в город, в таверну Марбла. Убедившись, что на пожарище не осталось ни живых, ни мертвых, длинная вереница машин покинула место происшествия. Даже если кто-нибудь из жителей острова и знал о присутствии в доме Розенталя и Бочдалека, добраться до их останков было уже невозможно.


Айзенменгера, Беверли и Елену доставил на материк санитарный самолет. Штейн умер, не приходя в сознание, от переохлаждения и острого внутреннего кровотечения. Тело сержанта Маккаллума забрал полицейский вертолет.

Руины дома профессора тщательно обследовали полиция и пожарные. От двух погребенных под ними тел удалось найти лишь несколько обгоревших костей. Анализ ДНК не дал никаких результатов, настолько сильно они были повреждены огнем. Определить, что эти кости принадлежат двум людям, удалось лишь по их расположению на пепелище.

Среди прочего были найдены и два частично расплавленных револьвера. Никаких серийных номеров или других опознавательных знаков на них не было, скорее всего, эти номера либо были сбиты, либо отсутствовали изначально.

Общий смысл заключения пожарных и полиции сводился к тому, что причиной пожара стало приведение в действие некоего взрывного устройства неустановленного типа.


Первым оправился от пережитого Айзенменгер – ему, в отличие от Елены и Беверли, даже не пришлось провести некоторое время в реанимации. Доктор каждый день навещал женщин, при этом всякий раз ворча по поводу безобразного состояния больницы, в которую их поместили. Елену и Беверли положили в одну палату и, мало того, на соседние кровати, словно врачи, зная об их антагонизме, решили сыграть с ними злую шутку. Впрочем, это почти не имело значения, так как состояние Елены оказалось значительно более тяжелым: пока Беверли пребывала с ней в одной палате, Елену усиленно пичкали седативами и проводили вентиляцию легких.

В день своей выписки доктор зашел к Уортон. Она не спала, но настроение у нее было не самым радужным. Боль в груди не проходила, то и дело ее мучили приступы сухого кашля, однако, несмотря на бледность лица, Беверли выглядела на удивление неплохо. Лицо лежавшей рядом Елены, наоборот, было багрово-красным, отчасти из-за поверхностного ожога, отчасти вследствие отравления угарным газом. Изо рта ее торчала трубка вентиляции, подвязанная к голове несвежим бинтом, из левой руки – трубка капельницы, по которой подавалась кровь, из правой – трубка потолще, через которую в вену поступал соляной раствор декстрозы, и третья, самая толстая трубка выходила из шеи сбоку. Руки Елены были забинтованы, правую ногу скрывал гипс, под глазами виднелись темные круги.

Впрочем, и сам Айзенменгер выглядел немногим лучше. Взглянув на его покрытое шрамами лицо, Беверли, через силу улыбнувшись, констатировала:

– Ну что ж, очень даже миленько.

Произнесла она это сиплым шепотом, и Айзенменгер ощутил некоторую неловкость оттого, что заставил ее говорить. Он улыбнулся в ответ и почти украдкой бросил взгляд на Елену. Это не ускользнуло от внимания Беверли.

– Как она?

– Местные врачи говорят, стабильно.

Беверли нахмурилась:

– Стабильно хорошо или стабильно плохо?

Айзенменгер пожал плечами:

– Во всяком случае, лучше, чем нестабильно, но если она останется стабильной и не пойдет на поправку, вот тогда…

Он запнулся на полуслове, и только сейчас Уортон поняла, как он взволнован. Она внимательно посмотрела на Елену и пробормотала:

– Нет уж, пусть приходит в себя. Очень не хочется думать, что я прошла через этот ад напрасно.

Несмотря на полушутливый тон, которым это было сказано, Айзенменгер видел, что беспокойство Уортон совершенно искреннее. Чувствуя, что надо что-то сказать в ответ, он произнес:

– Спасибо.

Беверли моментально переменилась.

– Это моя работа, – холодно ответила она.

– Все равно спасибо.

– Если я все это перенесла только для того, чтобы она умерла под капельницей, то радоваться нечему, – тем же тоном произнесла она.

– С ней все будет в порядке.

Беверли заметила, что это было сказано не очень уверенным тоном.


Елена оставалась подключенной к аппарату искусственной вентиляции легких еще в течение четырех дней. За это время Беверли пошла на поправку, и из реанимации ее вскоре перевели в общую палату, а еще через пару дней и вовсе выписали.

В результате она вернулась домой через восемь дней после пожара. Беверли все еще чувствовала слабость, ожоги на левом бедре и с правой стороны живота еще не окончательно затянулись. К счастью, они оказались не столь глубокими, так что шрамов после них не должно было остаться. А боль пройдет.

Первые два дня Беверли провела, практически не вставая с постели, и пролежала бы по крайней мере еще сутки, если бы не гость.

Ламберт.

Он выглядел так, словно проглотил большую ядовитую осу.

– Я войду?

То, что хозяйка была в одном халате, его не смутило. Уортон посторонилась, и Ламберт вошел. Он даже сел, хотя она ему, в общем-то, не предлагала.

– Вы меня обманули.

Она ожидала услышать нечто подобное и не чувствовала ни желания, ни потребности отвечать.

– Вы вообще ничего не докладывали мне об этом деле.

Беверли вздохнула. Если Ламберт собирается отстранить ее, какого черта он тянет?

– Только потому, что вы либо пропустили бы мои слова мимо ушей, либо отобрали у меня это дело. Можете сколько угодно говорить, что это не так, но мы оба знаем – по отношению ко мне вы вели себя совершенно по-скотски.

– Это мое право, а ваше поведение – ваша проблема. Я не нахожу никаких оправданий вашему поступку.

На это заявление Беверли ничего не сказала. Тогда Ламберт спросил:

– Что там все-таки произошло?

– Вы видели мой рапорт. – Тут Беверли слегка покривила душой.

– Этот бред про искусственные вирусы, международный заговор и наемных убийц? Да, я читал. Все это не более чем клевета на «Пел-Эбштейн».

– Кто-нибудь провел анализ того, что Елена вынесла из огня?

Ламберт ответил не сразу:

– Мне сказали, что, по-видимому, это некий сублимированный вирусный материал. Что это такое, я не знаю.

– А объяснения доктора Айзенменгера?

Ламберт фыркнул:

– Этот доктор полностью повторяет ваши слова, какими бы бредовыми они ни были.

Беверли не стала торопиться с ответом. Ламберт держался так натянуто, что, пребывай он в горизонтальном положении, на нем можно было бы развешивать белье, но Беверли знала, что ее начальник обладает одним качеством, за которое его можно уважать: Ламберт был честен. Даже перед самим собой. Поэтому он и произнес:

– Нам при всем желании не удастся ничего доказать. Все, что осталось после пожара, идентификации не поддается. Живых свидетелей нет.

Беверли уже догадывалась об этом.

– Значит, они выйдут сухими из воды.

Ламберт скривил рот:

– Единственное, что я могу констатировать, так это факт, что на этом острове определенно что-то произошло. Во-первых, обнаружены два револьвера, что хотя отчасти подтверждает ваши слова; во-вторых, у пожарных сложилось мнение, что причиной пожара явился взрыв. Но нет ничего – я повторяю, ничего, – что свидетельствовало бы о причастности ко всему этому «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс».

Интересно, думала Беверли, к чему он клонит.

Тем временем Ламберт продолжил, и последние слова он произнес тихо, с едва уловимой болью в голосе:

– На меня… давят. – И похоже, что это смахивало на сочувствие.

– И чего требуют? – уточнила Беверли.

– Похоронить это.

– А меня?

Он выдержал паузу:

– Все может быть. Если бы ваш рапорт был исправлен…

Беверли никогда не видела шефа в таком смущении, хотя не раз мечтала об этом. Однако, как ни странно, сейчас она не испытывала от этого ни малейшей радости. Напротив, она его понимала.

– Я буду просить о переводе, – подумав, сказала она. – Как я понимаю, мы оба этого хотим, не так ли?

Ламберт кивнул, глядя ей в глаза. Улыбнувшись, она спросила:

– Так, ради интереса, а что будет, если я пошлю их куда подальше?

И Беверли, и Ламберт были прагматиками, загнанными в рамки своей профессии, и он знал, что этот вопрос не требует ответа. Поэтому он молча поднялся и направился к двери. Уже на пороге он обернулся и сказал:

– Оба экземпляра вашего первого рапорта находятся у меня. Они будут уничтожены. За новым кто-нибудь заедет.

Беверли не встала, чтобы проводить его, и Ламберту пришлось самому открывать дверь. Перед тем как захлопнуть ее за собой, он сказал:

– С выходом на работу можете не торопиться.


Когда Елена наконец пришла в сознание, Айзенменгер почувствовал такое облегчение, что не выдержал и, смутившись, вышел из ее палаты прежде, чем она увидела его. Через час или немного позже он вернулся, но она уже спала. Поговорить им удалось только на следующий день.

– Ну и дура же ты.

Она улыбнулась:

– Спасибо. – Ее голос звучал, как и у Беверли, с легкой хрипотцой.

– Нет, правда, ты не должна была возвращаться.

– Но ведь ты же хотел вернуться.

– Я знал, что искать.

– Ты был буквально нашпигован дробью из того ружья, можно было подумать, что фея всех прыщей задумала превратить тебя в выставочный экземпляр. Ты не дополз бы даже до входной двери, а уж до лаборатории и подавно.

Они помолчали.

– Допустим, – согласился он наконец. – Но ведь ты могла погибнуть.

Елена вздохнула и задумчиво произнесла:

– Да, могла. – Ее речь прервали громкие звуки, которых в отделении реанимации всегда хватает. – Где она?

Наверное, Айзенменгер должен был догадаться, кого Елена имеет в виду, но он не понял, и Елене пришлось пояснить:

– Беверли.

– Она уже выписалась.

Некоторое время Елена молча глядела в потолок, и он счел за лучшее заняться изучением одного из мигающих устройств возле ее кровати, которым наука отвела роль высокотехнологичных ангелов-хранителей.

– Она побежала за мной. – Елена произнесла это с оттенком удивления.

– Она сказала, что это ее работа.

Чтобы скрыть неловкость, Айзенменгеру вновь пришлось заняться исследованием чудес современной медицины. Молчание нарушила Елена:

– Она вовсе не обязана была этого делать, ведь правда? Она могла спокойно оставить меня в горящем доме. И никто не упрекнул бы ее за это, так ведь?

Собравшись с духом, Айзенменгер глубоко вздохнул и кивком подтвердил, что да, никто не требовал от Беверли проявлять чудеса героизма.

Но тут в палату вошла сестра, и разговор пришлось прервать. Впрочем, они и так уже сказали друг другу все, что могли.


Елену выписали через десять дней. У дверей больницы ее встретил Айзенменгер и отвез домой. Нельзя сказать, чтобы Елена окончательно оправилась от пережитого: в легких все еще ощущалась боль – слишком уж много дыма ей пришлось наглотаться, – да и ожоги на спине не затянулись. Ей предстояла операция по пересадке тканей, так что сидеть она могла, лишь обложившись со всех сторон подушками, но даже это причиняло ей боль. Но по крайней мере руки уже почти зажили, и нога, хотя и была еще в гипсе, перестала болеть.

Настроение ее, однако, было самым что ни на есть боевым: Елена метала громы и молнии. По забавному совпадению, такие же громы и молнии в тот день метало и лондонское небо – шел проливной дождь.

– Вот сука! – ни с того ни с сего в сердцах произнесла Елена.

«Так, это мы уже проходили, но звучит вполне обнадеживающе», – подумал Айзенменгер.

– Она спасла тебе жизнь, – пытался он урезонить свою спутницу.

– Знаю, – сказала она, как отрезала, всем своим видом давая понять, что не желает больше возвращаться к этой теме. – Но это ничуть не меняет того, что она сделала раньше.

Айзенменгер знал, что новость, которую он намеревался сообщить, вряд ли обрадует Елену. Тем не менее он сказал:

– Не знаю точно, но, насколько я себе представляю, на нее сильно надавили – что-то связанное с большой политикой.

Они въезжали на территорию Англии через просторные долины Камбрии.

– Подыскиваешь для нее оправдание?

«Черт возьми, она слишком быстро приходит в себя».

– Нет. Просто думаю, что она более прагматик, нежели идеалист.

– Более здравомыслящая, чем я?

Она закидывала Айзенменгера вопросами с такой скоростью, говорила так энергично, что, казалось, вот-вот бросится на него с кулаками. Тем не менее доктор старался сохранять спокойствие. В конце концов, нужно делать скидку на то, что Елена еще не вполне поправилась.

– Я лишь хочу сказать, что Беверли принадлежит к числу людей, которые не станут бороться с ветряными мельницами.

Елена уже собралась что-то ответить, однако Айзенменгер опередил ее:

– Послушай, что мы имеем в результате? Мы знаем правду, но доказать ничего не можем. Все, кто связан с этим делом, мертвы, и все нити, тянущиеся к «Пел-Эбштейн», уничтожены.

Ответ Елены не заставил себя ждать:

– Значит, мы просто сдаемся? Мы соглашаемся с тем, что международная корпорация сочла коммерчески выгодным и морально приемлемым произвести на свет вирус, вызывающий неконтролируемое развитие рака? Да еще и проводить эксперименты на живых людях? То, что «ПЭФ», дабы скрыть следы своего преступления, использовал убийство, шантаж и вымогательство, тебя не смущает? А то, что мы сами едва не погибли?

Айзенменгер делал вид, что все его внимание поглощено дорогой, но та была прямой и почти пустынной. Несколько минут они молчали, потом доктор проговорил:

– Боюсь, это именно так.


Рэймонд Суит сидел в кабинете Елены и, как всегда, ощущал себя не в своей тарелке. Он восседал в кресле с безразличным видом, напоминая статую святого Петра.

Он молча выслушал рассказ адвоката, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Совсем как Будда, взирающий на наш грешный мир, подумала Елена. Когда она закончила рассказ, Суит спросил:

– Значит, ее убила эта штука, Протей?

– Так мы считаем.

– И она не знала, над чем работает?

– Почти наверняка.

– И это был несчастный случай?

– Ну да…

– Они несут ответственность за несчастные случаи? Я имею в виду, это произошло из-за чьей-то халатности?

Елена чувствовала себя неловко, ей никак не удавалось установить контакт с мистером Суитом. Айзенменгера, наблюдавшего за разговором, это забавляло, но он старался этого ничем не показывать.

– Нет, – произнесла Елена. – Но дело не в этом. Милли обманом вынудили заниматься работой в высшей степени аморальной, даже, я бы сказала, незаконной.

Суит изо всех сил старался понять Елену. Думать для него было занятием не из легких, для этого ему требовались время и соответствующая обстановка. Рэймонд Суит мог размышлять лишь в уединении, когда весь мир, затаив дыхание, останавливался и смотрел на него.

– А что полиция? Что они говорят?

Айзенменгер с восхищением наблюдал за Еленой. Она проглотила вопрос, как опытный боксер-профессионал принимает апперкоты и удары ниже пояса.

– Полиция не видит причин продолжать расследование. Некоторые доказательства… скажем так, противоречивы, и ни одно из них нельзя назвать вполне убедительным.

Суит ничего не ответил и продолжал сидеть, уставившись на свои руки. Айзенменгер не мог не признать, что руки мистера Суита действительно производили впечатление: грубые, в шрамах и с искусанными до основания ногтями. Елена вкрадчиво добавила:

– Мы были бы готовы продолжить…

Айзенменгер, услышав местоимение «мы», удивился. Поскольку о продолжении расследования они друг с другом не договаривались, доктор решил, что она выражается фигурально, подразумевая праведный союз с Господом Богом. Он уже собрался высказаться по этому поводу, но Елена продолжила:

– Мы могли бы посмотреть, что еще можно раскопать. Я уверена, нам удастся что-нибудь установить…

Суит покачал головой и с широкой улыбкой и слезами на глазах взглянул на адвоката:

– Нет.

Больше он Ничего не добавил, ему это было не нужно. Он встал, снял со спинки кресла пальто и церемонно раскланялся, протянув руку сперва Елене, потом Айзенменгеру. Уходя, он проговорил:

– Спасибо за все. Я знаю, что вы сделали больше, чем говорят.

На глазах Рэймонда Суита снова выступили слезы, и он поторопился уйти.

Елена тяжело вздохнула и посмотрела на Айзенменгера. Прежде чем она успела что-то сказать, доктор произнес:

– Ты сделала много. Теперь у него хватит сил оплакивать свою дочь.

– Но это же несправедливо! Неужели правда никому не нужна?!

Айзенменгер наклонился вперед и коснулся кончиками пальцев руки Елены:

– Мы ведь знаем правду, ты что, забыла?

– И что с того?

– Может быть, и ничего. Но знаешь, правда такая штука, что знакомство с ней не всегда приносит пользу. Иногда лучше пребывать в неведении.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Рэймонд Суит задал конкретные вопросы и получил на них конкретные ответы. Если он будет продолжать поиски правды и справедливости, он никогда не сможет примириться со смертью дочери. Я думаю, что, возможно, ему и хотелось бы пойти дальше, но… В конце концов, то, что касается смерти дочери, ему известно: это был несчастный случай.

Ответ Айзенменгера Елене не слишком понравился, но она кивнула, правда с изрядной долей сомнения.

– Ну, я пойду, – проговорил Айзенменгер. – У тебя, наверное, много работы.

Это действительно было так, но Елену сейчас беспокоили не накопившиеся дела. Когда Айзенменгер поднялся и уже собрался было выйти из комнаты, она взяла его за руку:

– Я думаю, что тебе пора забыть кое-что…

– Это легче сказать, чем сделать.

Елена подошла к доктору вплотную – так, что ее лицо оказалось совсем рядом с его лицом.

– А ты постарайся как следует. – Она произнесла эти слова так решительно, ее губы показались доктору такими красивыми и желанными, а улыбка столь соблазнительной, что он на мгновение опешил. Несколько секунд он просто смотрел на Елену, затем прошептал:

– Есть, мэм.

Они поцеловались, и только после этого Елена отпустила его. Он покинул офис, испытывая необыкновенное чувство, которое, наверное, и можно назвать настоящим счастьем. Уже выходя на улицу, он обернулся и спросил:

– А как насчет того, чтобы поужинать сегодня вместе? Или, может, сходим в театр?

На несколько секунд Елена задумалась, но Айзенменгеру эти секунды показались вечностью.

– Хорошо. Просто замечательно, – сказала Елена и улыбнулась.

– Тогда я заскочу за тобой в семь. Договорились?

Она снова задумалась, но на этот раз ненадолго. 

– В половине восьмого, хорошо?

Когда Айзенменгер удивленно поднял брови, она добавила:

– У меня назначена встреча.


Встреча была назначена все в том же баре, завсегдатаем которого Елена не являлась. Она пришла первой, Беверли появилась лишь через несколько минут. Елена уже заказала себе мерло. Беверли она не предложила ничего, и той пришлось самой сделать заказ. Она остановила выбор на бокале шабли.

– Ты хотела что-то сказать? – Тон Беверли говорил о том, что она провела полдня в размышлениях, но так и не нашла, что могло бы послужить поводом для их встречи.

– Я просто хотела поблагодарить тебя.

Беверли хитро улыбнулась:

– За что? За свое чудесное спасение?

– Да, – коротко ответила Елена.

Раздумывая над ответом, Беверли крутила в руках бокал, наполненный пурпурной жидкостью.

– Благодарю, – произнесла она.

Они почти одновременно поднесли свои бокалы к губам.

Решив, что с официальной частью покончено, Елена добавила:

– Но это ничего не меняет.

Беверли картинно выгнула бровь и не менее театрально сложила губы.

– В самом деле?

Елена продолжала смотреть на нее в упор.

– Ты рисковала ради меня жизнью, я признаю это…

– Благодарю, – еще раз повторила Беверли, и это слово, прошелестев в воздухе, растаяло в шуме бара.

– Но не думай, будто я забыла, что ты сделала со мной и моей семьей.

– Твоих родителей убили. Ты ведь не винишь меня в этом, нет?

Елена продолжила без обиняков:

– Ты убила Джереми.

– Нет, Елена. Твой брат покончил с собой в тюрьме.

– Ты его подставила.

Уортон покачала головой:

– Это все фантазии. У тебя нет никаких доказательств.

– Так же, как нет доказательств того, что «ПЭФ» несет ответственность за Протей. Как нет доказательств того, что смерть как минимум шестерых человек на их совести. Но мы-то знаем, что это так. – Елена улыбнулась, однако эту улыбку трудно было назвать дружеской.

Беверли помолчала, обдумывая ответ.

– Знаешь, Эл, разница между нами заключается в том, что я останавливаюсь, если вижу, что пути вперед нет, а ты все равно идешь напролом, пытаясь пробить преграду собственной головой.

– Значит, Джереми умер из-за… чего?

– Твой брат умер из-за того, что решил повеситься. Поверь, у меня были основания подозревать его в причастности к смерти родителей. И основания веские. Я до сих пор уверена, что так оно и было. Тебе придется смириться с этим, Эл.

– Ты сфабриковала доказательства!

Беверли театрально подняла глаза к небу:

– Подумать только! Смотри, как я роняю слезы.

– Можешь рыдать сколько угодно. Я тебя достану, Беверли. Поверь, достану. – Елена произнесла это так серьезно, что не поверить ей было невозможно.

Уортон молча допила вино. Со стуком поставив пустой бокал на середину дубового стола, она, не глядя на собеседницу, произнесла:

– Можешь верить во что угодно, Эл. Верь, во что тебе нравится.

Произнеся это, Беверли принялась перебирать вещи в маленькой бежевой сумочке, проверяя, все ли на месте, как будто она только что раскладывала ее содержимое на столе и теперь боялась что-нибудь забыть.

– И еще: передай Джону привет от меня.

Елена уловила скрытый смысл в словах Беверли, но какой именно и как он соотносится с предметом их теперешнего разговора, она не могла понять.

– Что это значит? – Это был один из тех вопросов, которые задают, заранее зная, что ответ окажется неприятным. Уже спросив, Елена подумала, что, наверное, не стоило этого делать.

Беверли поднялась из-за стола и выпрямилась, всем своим видом демонстрируя, что она не только инспектор полиции, но и потрясающе красивая женщина.

– Джон удивительный мужчина. Тебе очень повезло с ним. – И уже уходя, она обернулась и через плечо бросила: – Передавай от меня Джону самый теплый привет.

Она ушла, и шум бара поглотил ее шаги. Елена осталась одна. Осталась бороться с насланными на нее демонами, до смерти боясь того, на что намекала Беверли. Или ей это только показалось?