Сергей КОНАРЕВ #914;#913;#923;#913;#933;#931;#932;#921;#927;#925;

I. ЛЬВЕНОК

— Немедленно вернись, щенок! Отцовской властью приказываю тебе — стой!

Голос отца был пронзительно громким — казалось, он проникает в голову напрямую через затылок.

— Никогда!

Сердце судорожно колотилось, щеки полыхали жаром обиды и отчаяния. Проклятье! Как только отец посмел побуждать его к столь гнусному предательству?

— Стой, тебе говорят! Великие боги, ты меня слышишь?.. Леонтиск!!!

— К демонам! — не оборачиваясь, сквозь зубы прошептал Леонтиск, гневно тряхнув непокорной — спартанской! — гривой темно-каштановых волос.

Гравий дорожки с испуганным треском летел из-под ног, трехарочная колоннада главных ворот быстро приближалась. Услышав гневные окрики хозяина, из своей будки вылез, кутаясь в груботканый шерстяной плащ привратник Одрис — краснолицый, с тяжеловесной медвежьей фигурой. Он сделал было движение преградить Леонтиску путь, но в последний момент передумал, оценив ширину груди, мускулистые руки, нервно сжатые в кулаки, и угрожающе перекошенное лицо хозяйского сына. Молодой воин прошел так близко от него, что уловил исходящий из толстогубого рта фракийца кислый запах протухшей виноградной браги. Уже у самой калитки, полуобернувшись, Леонтиск уловил движение отца, собиравшегося погнаться за ним и успокаивающий жест появившегося из-под тени портика архонта. Архонт Демолай, поганый старый индюк! Без сомнения, это он выродил сей подлый план, предполагавший для Леонтиска роль убийцы своего повелителя и друга! Нет, в Эреб этих седовласых интриганов! Нужно немедленно предупредить Пирра!

С грохотом захлопнув тяжелую решетку калитки (отказать себе в этом удовольствии было бы просто преступно), Леонтиск оказался на Длинной улице — одной из самых нарядных и людных в Керамике, одном из самых престижных районов Афин. Помимо выходящих на улицу помпезных портиков и вычурных оград особняков знати, здесь можно было увидеть белоколонный фасад небольшого, но удивительно изящного храма Гермеса, чуть дальше звенел серебряными струями украшенный мраморными нимфами и наядами источник, — великие боги, его название совершенно истерлось из памяти! — а на заднем плане над крышами возвышался совершенно ненатуральный, похожий на театральную декорацию величественный холм Акрополя. За крышу Парфенона цеплялись неряшливые грязно-белые облака, сквозь которые силилось проглянуть болезненно-желтое зимнее солнце. В воздухе стоял запах влажной сырости, последствие выпавшего и тут же растаявшего снега — явления вполне рядового для стоявшего на дворе месяца маймактериона. Если же воспользоваться римским календарем — к этому моменту, увы, почти вытеснившим по всей Элладе не так давно общераспространенную афинскую календарную систему — то описываемые события происходили в пятый день месяца декабря. Порывистый зябкий борей развевал полы шерстяных накидок и зимних плащей многочисленных афинян, спешивших или неспешно прогуливавшихся — соответственно своему положению и заботам — в этот обеденный час.

Однако в данный момент Леонтиск, хоть и соскучившийся по родному городу, был вовсе не склонен любоваться его красотами. И путь его лежал не к агоре или Ареопагу, а в противоположную сторону, в Кидафиней, район мастерских, харчевен и дешевых публичных домов. Взгляд молодого воина туманился мутью горьких мыслей, а пунцовые пятна гнева все еще были приклеены к его щекам. Ничего не замечая, сын стратега Никистрата спешным шагом продвигался к одному ему ведомой цели, и был настолько поглощен этим, что даже не замечал недовольных возгласов прохожих, задетых его локтем или плечом.

Наконец, под подозрительными взглядами двух ободранных старух-попрошаек, Леонтиск пересек влажную мостовую и спустился по трем ступенькам к двери мастерской, традиционно украшенной молотом и подковой. Из глубины кузницы раздавалась разноголосица ударов металла о металл и ритмичное урчание мехов. В ноздри ударила тяжелая смесь едкой гари и кислого человеческого пота.

Остановившись на пороге, Леонтиск попытался сориентироваться, пока его глаза привыкали к сумраку.

— Приветствую тебя, Клитарх, сын Менапия! — преувеличенно-серьезно обратился он к ближайшему из замеченных обитателей кузницы.

Чумазый мальчишка годков десяти, выстраивавший в углу пирамиду из прямоугольных медных криц, глянув на Леонтиска, неторопливо повернул голову и с хрипотцой крикнул, пытаясь перекрыть металлический гвалт:

— Оте-е-ец!

— Чего тебе, Кли? — неожиданно скоро донесся отклик, тут же заглушенный протестующим шипением воды, в которую опустили раскаленную заготовку.

— К тебе опять волосатый дядька, иноземец… — малец, ничуть не смущаясь присутствием Леонтиска, закончил фразу соленым солдатским эпитетом, означающим объект, с которым совершено половое сношение. Леонтиск только примерился, чтобы дать сопляку щелбан, как из соседнего помещения проворно выскочил пожилой муж в линялом кожаном фартуке, на ходу стягивавший толстые дымящиеся рукавицы. Седая, начавшая лысеть голова этого человека являлась разительным контрастом тугим, выпирающим мышцам его рук и груди, которым позавидовал бы любой молодой атлет.

— Великая Мать, Леонтиск! — радостно осклабившись, сипло пропел кузнец, бросаясь навстречу гостю. — Ах ты, маленький засранец! (Это уже относилось к засверкавшему глазенками сыну.) Ну, ты у меня получишь, собачья отрыжка! Брысь, урод, иди помоги брату!

По пути широкая ладонь отца ловко отвесила затрещину попытавшемуся проскочить мимо сорванцу. Тот, впрочем, снес это с ухмылкой, которой было далеко до покаянной.

— Совсем обнаглел, щенок, — поворачиваясь к гостю, проговорил кузнец. — Давно ремня не нюхал! Это ж надо — назвать сына стратега «иноземцем»!

Леонтиск примиряюще положил ладонь на покатое плечо мастера.

— Не кипятись, старина Менапий! В этом-то твой отпрыск прав — за годы, проведенные в Спарте, я действительно подзабыл и привычки в одежде, и манеру следить за собой, свойственные афинянам. Но в Спарте (чуть не сказал — у нас в Спарте) длинные волосы — это знак достоинства и заслуг воина, за своей прической тщательно следят и полководцы, и цари…

— Воистину, так и было в старые времена, — согласно покивал лысоватой головой Менапий. — Да только сейчас какие воинские заслуги, у нас, эллинов, Леонтиск? Кто нам даст проявить свою доблесть? И-эх!

С досадой махнув рукой, старый кузнец добавил уже тише:

— Эти македошки с римлянами совсем уже на шею сели, чтоб их чума заела…

Леонтиск сразу посерьезнел.

— Кстати, старина Менапий, я зашел к тебе сегодня не просто поболтать, а по делу. По очень важному делу. И не предназначенному для чужих ушей…

Леонтиск покосился на группу подмастерьев, работавших неподалеку у горна. Конечно, вряд ли кто-то из них был фискалом архонта или кого-либо из городских стратегов, но все же, все же… Потрясение от гнусности случайно вскрытого им заговора еще далеко не миновало, и чувства молодого воина находились на пике приступа острой подозрительности.

Проницательные глаза старого кузнеца понимающе моргнули.

— Пройдем за мной, — молвил он и торопливой, семенящей походкой поспешил к лестнице, ведшей на второй этаж. Леонтиск не смог сдержать улыбки. «Ему б еще хромоту, нашему доброму Менапию — и был бы вылитый Гефест, каким его описал Гомер!» — с теплотой подумал юноша, поднимаясь за своим проводником наверх, в жилые помещения.

— Сюда, — кузнец подождал, пока Леонтиск, наклонившись, пройдет в комнату и затворил за ним тяжелую, добротную дверь. Они оказались в оружейной. Стены помещения были увешаны самыми разнообразными образцами холодного оружия и круглыми, превосходной работы, бронзовыми щитами.

— Здесь можно говорить спокойно, — Менапий встал у выходящего на улицу окна и сложив ручищи на груди, выжидающе посмотрел на Леонтиска. — Стены в два локтя толщиной. Сам строил.

Леонтиск на мгновенье замешкался. Его охватили сомнения — имел ли он право вовлекать в начавшуюся очень опасную, как он предполагал, игру совершенно посторонних людей?

— Леонтиск, прошу тебя, говори, — глядя ему прямо в глаза, потребовал кузнец. — Полагаю, случилось нечто серьезное, если тебе потребовалась помощь кузнеца Менапия. Проси о чем угодно, и это будет выполнено — не забывай, чем обязана тебе наша семья!

Леонтиск поморщился.

— Я на самом деле оказался в щекотливой ситуации, старина кузнец, и мне действительно нужна твоя помощь. Но не думай, что я явился напомнить тебе о неком долге, или что-то в этом роде. Ничего ты мне не должен, клянусь Меднодомной Афиной!

Кузнец протестующе выставил ладонь:

— Ты пришел к друзьям, Леонтиск, сын Никистрата. В чем твои затруднения?

Леонтиск почесал нос.

— Мне нужно быстро и тайно отправить послание в Лакедемон. О чем идет в нем речь, как и о том, почему я не могу доставить его сам или воспользоваться услугами людей отца, тебе, клянусь богами, лучше не знать, добрый Менапий.

Кузнец закивал головой, подтверждая, что не собирается совать нос не в свое дело.

— Нет ли у тебя на примете достойного, верного человека, — продолжал молодой воин, справившись с сомнениями, — который мог бы взяться за это дело? Одно условие — он должен сесть в седло сегодня же, и чем быстрее, тем лучше.

— Великая Мать! И всего-то? — фыркнул кузнец. — Дай-ка покумекать…

После недолгого молчания он решительно мотнул круглой головой.

— Да, чего, собственно, долго раздумывать — отправлю Каллика, своего старшего, и дело с концом! Возьмет чалого со двора, да сивку на смену — и к завтрашнему утру будет в Коринфе, к обеду следующего дня — в Спарте! Письмо у тебя с собой?

— Н-нет… — юноша не стал распространяться, при каких обстоятельствах ему пришлось покинуть дом отца. — Я хочу отправить скиталу, тайное послание. У тебя найдется, добрый Менапий, кусок пергамента, стилос и чернила?

Старик издал губами дребезжащий звук и направился к двери.

— Сейчас тебе все принесут. А я пойду предупрежу сына. Через час он отправится в путь, это тебя устроит, любезный юноша?

— О, клянусь Афиной, это было бы чудесно! Скажи мне, только правду, старина, — тебе действительно не в убыток оказать мне эту услугу? Ведь, как мне известно, Каллик все время работает в мастерской, выполняет лучшие заказы…

— Лучшие заказы я выполняю сам! — напыщенно заявил Менапий. — А что касается Каллика, то несколько дней отдыха от горна ему пойдут только на пользу. Он и так уж бледный стал, как угорь! И всего у него интересов — молотком постучать, набить брюхо и поспать, нет бы девку за сиську ущипнуть, или с дружками погулять — он о том и не думает! Как отец я, конечно, доволен, и люди завидуют… Но как-то это все… противоестественно, что ли? Ну что это за молодость без баб, я вас спрашиваю? Не-ет, я в его годы другим был, клянусь Афродитой!

Еще раз хмыкнув, кузнец выкатился за дверь. Леонтиск отошел к окну и бросил взгляд в щель между приотворенной створкой, затянутой слепым белым листом слюды (стеклянные окна себе могли позволить только богачи), и массивной медной рамой. По улице медленно проползала груженая мешками с мукой разбитая двуколка, запряженная парой меланхоличных мулов. Сырой ветер, просочившийся с улицы, рыскал по комнате, заглядывая под щиты и позвякивая развешанными на стене мечами, как будто силясь стянуть их с гвоздей.

В коридоре раздалось быстрое шлепанье сандалий по полу, скрипнула дверь. Леонтиск обернулся. Молодая рыжеволосая рабыня (фракиянка? иллирийка?) с наивным бледным лицом и голубыми глазами с поволокой неуверенно застыла на пороге. Тонкими, открытыми по локоть руками она прижимала к обозначившейся под туникой острой девичьей груди беленый свиток пергамента, склянку с чернилами и стилос.

— Это хозяин … велел принести… — смущенная пристальным взглядом Леонтиска, девушка потупила взгляд, порхнула к стоявшему в углу трехногому шестигранному столику, неловко свалила на него прижатые к груди предметы.

— Кто ты, нимфа? Я тебя раньше не видел. Как твое имя? — не отрывая взгляда, спросил Леонтиск, восхищенный милой неловкостью юной невольницы.

Коротко звенькнул, норовисто спрыгнув со стола, металлический стилос.

— Левия.

Она задержалась у столика, словно не зная, что делать дальше. Вскинула глаза, смутилась, потупила, нагнулась было, чтобы поднять стилос, передумала, вспыхнула, выбежала прочь.

Снисходительно-удивленно покачав головой (дитя! дитя!), Леонтиск опустился на корточки, поднял железный стержень и бросил его на стол. В этот момент раздалось хлопанье крыльев и в проем приотворенного окна заглянул нахальный мокрый ворон, привлеченный, по-видимому, блестевшим на стене оружием.

— А ну, прочь отсюда, крылатый демон! — крикнул Леонтиск, испуганно складывая пальцы в знак, отгоняющий нечистую силу.

Сверкнув желтым глазом, зловеще каркнув на прощанье, ворон исчез за окном.

— Проклятье, какая дурная примета! — пробормотал молодой воин, усаживаясь за стол и доставая нож.

Для написания лакедемонской скиталы — тайной грамоты — требовалась длинная пергаментная лента, намотанная на палку определенного диаметра. Слова наносились поперек намотанных полос, так что в размотанном виде лента представляла собой лишь беспорядочный набор букв и обрывков слов, и чтобы прочитать текст, нужно было намотать ее определенным образом на точно такую же палку-скиталу. Главная скитала Эврипонтидов находилась у Пирра, спартанского царевича, а его соратники, выезжавшие за пределы Лаконики с поручениями, получали скиталы-двойники для тайной переписки.

Сейчас Леонтиск, осторожно достав скиталу из поясной сумки, плотно обмотал ее вырезанной из пергамента лентой и, окунув стилос в чернила, торопливо выводил предназначенные Пирру строки послания. «Командир, стратеги афинян и вожди ахейцев, сговорившись с твоими врагами в Лакедемоне, замыслили сгубить тебя и царственного отца твоего. Убийца прибудет с посольством ахейцев. Остерегайся яда, не доверяй иноземцам, обереги государя. Сам собираюсь вернуться в Лакедемон немедленно по исполнении задания.

Да защитит тебя Афина, Пирр Эврипонтид. Все так же верный тебе,

Львенок».

Раздался осторожный стук. Дверь приотворилась, в оружейную бесшумно ступил стройный юноша с лицом, еще не остывшим от яростного жара горна. Кроме крутых плеч и бугрившихся мускулами рук ничто не выдавало в нем кузнеца: взгляд его был задумчивым, если не сказать — отрешенным, лицо удивляло изяществом черт, а осанка — благородством.

— Приветствую тебя, Леонтиск, сын Никистрата, — вежливо поклонился вошедший.

— Привет, Каллик! Давненько я тебя не видел, клянусь Меднодомной! — Леонтиск вскочил с табурета, дружески хлопнул юношу по каменному плечу.

— Два года, с твоего прошлого приезда. А в этот раз, четвертого дня, когда ты только прибыл, отец отправлял меня по делам в Мегару. Потому меня не было, когда ты заходил к нам, — Каллик виновато улыбнулся.

— Я рад тебя видеть, клянусь богами! Ты так возмужал! Кузница сделала из тебя настоящего мужчину. Сколько тебе сейчас? Семнадцать, шестнадцать?

— Уже почти восемнадцать.

— Боги! А мне, значит, двадцать один! А ведь недавно совсем было как тебе сейчас! Как бегут года, как быстро мы старимся!

Леонтиску удалось-таки вызвать улыбку на флегматичном лице парня. Сыну стратега было неловко, что он заставляет этого юношу отрываться от любимого ремесла, ехать неведомо куда по делам, его абсолютно не касающимся. Каллик, однако, ни полунамеком не высказал неудовольствия, даже если испытывал его, и сразу перешел к делу:

— Отец сказал, что я должен сделать. Сейчас на кухне готовят продуктовую суму, а Клитарх и Аэроп (Леонтиск вспомнил, что это имя среднего сына Менапия) пошли за вторым конем. Я отправлюсь немедленно, как все будет готово.

— Спасибо тебе, Каллик. Клянусь, я не забуду твоей помощи.

— Тебе действительно не за что меня благодарить. Я так давно мечтал побывать в Спарте, увидеть этот город великих воинов и древней славы…

— Вот как? — Леонтиска удивили не столько слова, сколько выражение сдержанного восторга, с каким они были произнесены. Про себя он подумал: «Ну и дуб же этот Менапий, считающий, что его первенец ничем не интересуется! Как он сказал? „Только ест, спит, да в кузне работает“? Н-д-а!»

— Скажи, Леонтиск, это правда, что Спарта — единственный из всех городов, не окруженный стеной? — продолжал Каллик.

— Истинная! Лакедемоняне говорят, что их город защищают люди, а не стены. Более того, Спарта — единственный из городов, в котором с основания не ступала нога захватчика, даже сейчас, когда всем правят македонцы и римляне.

Увидев, что его молодой собеседник слегка шокирован последней крамольной фразой, Леонтиск добавил:

— И, кроме того, в Спарте не боятся открыто говорить то, о чем остальные молчат. Тебе повезло, Каллик. Ты встретишься с человеком, имеющим дух и энергию бессмертного, с тем, кто не ведает границ возможного. Имя его Пирр, он сын спартанского царя-изгнанника Павсания. Именно ему адресовано мое посланье, которое ты повезешь. Вот, возьми.

Он протянул сыну кузнеца скатанную в диск скиталу.

— Храни ее на самом дне сумки. По пути озаботься, чтобы придумать достоверную легенду своего путешествия — в Коринфе тебя может остановить ахейская пограничная стража. И знай, что от успеха твоей миссии сейчас зависит… настолько многое, что я даже не хочу говорить об этом, чтобы не испугать тебя ответственностью.

— Я не из пугливых, о Леонтиск, и все исполню как до лжно, клянусь горном Гефеста! — на щеках Каллика выступил румянец. — Не беспокойся, через двое суток царевич Пирр получит твое письмо.

— Надеюсь на тебя. Удачи!

Сын стратега обнял сына кузнеца и сдержанно похлопал его по спине.

— До встречи! — преувеличенно-бодро бросил Каллик, улыбнулся на прощанье и вышел прочь.

Около получаса спустя Леонтиск, приглашенный гостеприимным хозяином выпить чашу-другую вина (от большого обеда сын стратега, ссылаясь на крайне важные дела, отказался), услышал зазвучавшие на улице звяканье подков по мостовой и голоса мальчишек.

— Эй, Каллик, не забудь привезти мне настоящий спартанский пояс! С кольцами и бляхами! — раздался хрипловатый говорок сорванца-Клитарха под самым окном небольшой трапезной, в которой возлежали за столом кузнец Менапий и его гость.

— И меня, братец, не забудь! — а этот голос, уже не отрока, но юноши, принадлежал, без сомнения, Аэропу. Леонтиск с трудом подавил в себе мальчишеское желание подбежать к окну и тоже что-нибудь крикнуть на прощанье. Каллик что-то неразборчиво ответил братьям, затем четыре пары копыт зацокали по булыжнику, удаляясь, и вскоре потерялись в гомоне большого города.

— Ну, вот и добро! — проговорил кузнец, о котором Леонтиск на минуту забыл, сосредоточившись на звуках с улицы. — Поднимем чаши за то, чтобы боги сопутствовали его дороге.

— Да будет так, — оторвав от стола холодную тяжесть чеканного кубка, сын стратега глотнул теплого, искристого, кисло-сладкого родосского. Без сомнения, лучшего из винного погреба добряка Менапия.

— Авоэ, старина кузнец, мне пора. Еще раз спасибо тебе за все.

— Чтобы было за что благодарить, Леонтиск, возьми вот это, — узловатая рука кузнеца извлекла откуда-то из-под ложа тяжелый продолговатый сверток. — Подарок. Зря ты, храбрый юноша, выходишь в наши смутные времена на улицу без оружия.

— Боги! Боги! — Леонтиск развернул полосу холстины, торопясь стянул шершавый кожух ножен, пробежал пальцем по сияющему, длинному, прямому лезвию клинка, провел ладонью по перевитой дубленой кожей чеканной рукояти. — Фехтовальный меч! Из стали!

— Из коринфской зеркальной стали, заметь, — довольный произведенным эффектом, улыбнулся кузнец. По крепости ее превосходит лишь критская дымчатая, но зеркальная красивее и лучше точится. Таких мечей немного — в Элладе осталось едва ли полдюжины мастеров, владеющих секретом ковки астронов, как называют такие мечи.

— И ты даришь мне такую вещь, о кузнец?

— Клинок достоин воина, — пряча улыбку в уголках губ, заметил Менапий.

— Нет, достоин мастера, клянусь богами, мастера! — вскричал Леонтиск, все еще не в силах оторвать взгляда от дивного меча. — О-о, Менапий, разве можно соблазнять таким даром меня, две трети жизни проведшего среди племени воителей?

Несколько мгновений сын стратега молчал, разглядывая сверкающий клинок, потом со вздохом положил его на столешницу.

— Нет, я не могу принять это сокровище. Прости, ста…

— Когда-то ты спас меня от рабства, — мягко, глядя прямо в глаза собеседнику, прервал кузнец. — Это был храбрый поступок, и мне ли не помнить, как нелегко тебе это далось. Тогда, четыре года назад, я не смог оплатить долга, но теперь имею для этого и возможность, и большое желание. И ты не имеешь права, сын стратега, заставлять меня и дальше быть твоим должником, жить с сознанием невозвращенного благодеяния! Так что возьми меч, и забудем об этом разговоре.

Пристыженный, Леонтиск поднялся на ноги.

— Будь по-твоему, старина Менапий! Но прими от меня этот земной поклон, о благороднейший из людей!

— Да пребудет с тобой благословение бессмертных, Леонтиск.

Пружинисто шагая по улице по направлению к Мелите, второму по значению аристократическому району Афин, готовому поспорить с Керамиком количеством общественных зданий и шикарных особняков знати, Леонтиск то и дело, словно не веря, касался рукой чешуйчатой поверхности тершихся о правое бедро ножен. Вот это старина Менапий! Подарить астрон, зеркальный меч, какой не каждый знатный стратег себе позволит! И как вовремя! Свой собственный клинок — стандартную лакедемонскую махеру со смещенным к острию центром тяжести Леонтиск, к своему стыду, оставил в доме отца. После бурной ссоры было не до того, чтобы идти в свой покой и собирать вещи, — хвала богам, что поясная сумка со скиталой всегда находилась при себе. Уже выскочив на улицу, Леонтиск ощутил непривычную для спартанца (а он стал куда большим спартанцем, нежели афинянином) легкость пояса. Ну не возвращаться же было к этим подлым интриганам! Пришлось продолжать путь, однако до сей поры молодой воин ощущал себя почти что голым. Но теперь… теперь он самому Исаду не уступит в поединке, с таким-то мечом! Ай да кузнец! И кто бы мог подумать?.. Леонтиск поневоле вернулся памятью к событиям четырехлетней давности.

С кузнецом Менапием сын афинского стратега был знаком давно, случалось покупать у него оружие и для себя, и — помогая отцу — для армии и городской стражи. Но часто видеться не приходилось — Леонтиск большую часть года, а то и по два года кряду проводил в военной школе Спарты и домой, в Афины, приезжал нечасто и ненадолго. То был как раз один из таких редких приездов. Леонтиск, тогда лишь семнадцатилетний юноша, еще не примеривший воинского плаща и не знавший женщин, заглянул в дом, где ему всегда были рады, и изумился, встреченный безраздельным унынием, охватившим большое семейство кузнеца Менапия. Кузнец рассказал о приключившейся с ним беде. Случилось так, что на большую афинскую ярмарку, где Менапий, как обычно, выставил целую коллекцию оружия своей мастерской, приехал высокий римский гость — сенатор Луций Корнелий Бальб. Мечи и шлемы работы Менапия вызвали у римлянина настоящее восхищение, и были незамедлительно куплены и подарены ему сопровождавшими дорогого гостя афинскими магистратами. Однако римлянин захотел большего: он предложил Менапию со всей семьей переехать к нему в поместье близ Рима, и там обеспечивать своим ремеслом нужды преторианских когорт, квестором которых Бальб являлся. Менапий вежливо отказался. Сенатор настаивал, к настойчивым уговорам подключились и заглядывавшие иноземцу в рот афинские градоправители. Кузнец, уже слегка раздраженно, объяснил, что живет в родном городе, со своей семьей и друзьями, что его такое положение вещей устраивает, и он не желает менять его ни на какое другое, а тем более — на роль прислужника римлян, которых он, в общем-то, если быть честным, не то чтобы любит. Корнелий Бальб в ответ на это жутко раскричался. Как смеет подлый афинский смерд отвергать столь щедрое предложение римского сенатора? Кем он себя возомнил? Свободным гражданином в свободной стране? Так ему показать его истинное положение? Продемонстрировать, как римляне карают тех, кто смеет ослушаться их повелений? Все это, и многое сверх того взбесившийся потомок Ромула кричал с пеной у рта, и сопровождавшие его магистраты Афин становились все мрачнее, видя как на глазах испаряются плоды их усилий не ударить лицом в грязь, и рушатся надежды о положительном отчете сенату довольного визитом ревизора. Под их тяжелыми взглядами Менапий почел за лучшее собрать свои товары и уехать с ярмарки домой. Но через день афинский архонт вызвал кузнеца к себе и сообщил, что за оскорбление римского гражданина, высокопоставленного друга их полиса, несколько влиятельных аристократов обратились в суд, требуя лишить Менапия афинского гражданства, а имущество его забрать в городскую казну. По секрету глава Афин добавил, что суд в большинстве своем состоит из обвинителей, их свойственников и родственников, так что в решении сомневаться не приходится. Если Менапий желает решить дело миром, ему нужно как можно скорее попросить у римского гостя прощения и сообщить о согласии принять его милостивое предложение.

Неудивительно, что Леонтиск, которому случилось появиться в доме Менапия именно в этот злосчастный день, застал своего доброго знакомого в крайне подавленном настроении. Старый кузнец совсем отчаялся — у него было много друзей в городе, но все не того ранга, чтобы тягаться с аристократами. Молодой воин постарался ободрить кузнеца: как сын стратега, он имел кое-какие знакомства, могущие принести пользу. Первым он обратился к Терамену, влиятельному афинскому гражданину, известному своей справедливостью. Выслушав горячий рассказ юноши, Терамен обещал помочь. Именно благодаря его заступничеству дело получило широкую огласку и вызвало громкое возмущение свободолюбивых граждан полиса. Стратег Никистрат, отец Леонтиска, тоже выступил на стороне привлеченного к суду афинянина. Одним словом, шума получилось много, и в конце концов Корнелий Бальб отбыл домой ни с чем. А Леонтиск получил вечного и благодарного друга, признательность которого нынче вылилась в подарок, грозно оттягивавший пояс с правой стороны.

Предаваясь этим воспоминаниям, молодой воин не забывал о цели своей прогулки. Путь его лежал к дому уже упомянутого нобиля Терамена, очень хорошо к Леонтиску относившегося и оказывавшего ему всякое покровительство. В его доме сын стратега собирался получить временное пристанище, так как после сегодняшних событий оставаться в доме отца было невозможно. А если хорошо подумать, то и в Афинах задерживаться не след. Но для начала следовало исполнить миссию, порученную царевичем Пирром, и заодно обсудить с мудрым старшим другом зловещие новые открытия. Терамен подскажет, как быть. Он всегда точно знает, что и как нужно делать, так что не стоит самому ломать голову.

От этой мысли Леонтиску стало легко и весело, осадок, оставленный предательством отца и стоявший во рту как привкус подпорченной пищи, исчез. Прибавив шаг, молодой воин лихо подмигнул двум строившим ему глазки простолюдинкам, азартно перепрыгнул соскочившую с проехавшей мимо телеги ополоумевшую курицу, затем нырнул в проулок, дабы сократить путь, сделал еще два шага…

…и остановился. Неширокую улицу решительно перегородила шестерка воинов в доспехах городской стражи. Стояли уверенно, спокойно, и ожидали именно его, сомневаться не приходилось. Прохожие-горожане, шестым чувством ощущая угрозу, исходившую от людей с оружием, с опаской переглядывались, жались к стенам домов и торопились скорее пройти мимо. Седьмой стражник, стоявший чуть впереди остальных, ростом уступал Леонтиску и был поуже в плечах, но его поза и осанка выдавали надменность и привычку повелевать. Смуглый цвет прыщавой кожи, большой бесформенный нос, острые, точно звериные, уши, гаденькая улыбочка, растянувшая тонкие, змеиные губы, — увы, это лицо было хорошо знакомо Леонтиску. Звали этого молодого военного, уже носившего на плече значки хилиарха Клеомед, и был он сыном архонта Демолая. Того самого, после визита которого отец завел свой отвратительный разговор. Сын стратега редко бывал в Афинах и не нажил себе здесь врагов. Почти — Клеомед был исключением. Леонтиск сдержанно выдохнул: весь предыдущий опыт общения с этим человеком вопиял о том, что нынешняя встреча не предвещает ничего хорошего.

— Авоэ, какие люди посетили наш город! — с фальшивой улыбкой протянул Клеомед, медленно и вразвалку двинувшись навстречу сыну стратега. — И что же привело в наш веселый, развратный полис этого выдающегося воина, истинного спартанского героя, чистого умом и сердцем? Или надоела лаконская свинячья похлебка, потянуло на сдобные булочки, а?

— Не тебе, выросшему на этих булочках, судить о пище настоящих мужчин, клянусь Меднодомной! — процедил сквозь зубы Леонтиск, натягивая на лицо маску холодного презрения.

— Меднодомной, бездомной, — кривляясь, передразнил хилиарх. — Ты поглянь, он и божится уже по-спартански, и волосенки отпустил, как у портовой шлюхи. Не на заработки ль ты к нам приехала, кузина Леонтина?

Воины за его спиной с готовностью заржали. В то же время, заметил Леонтиск, они начали потихоньку брать его в полукольцо.

— Ты бы попридержал свой поганый язык, Клеомед. Или думаешь, твои головорезы, переодетые стражниками, помешают мне выдрать его из твоей вонючей пасти? — говоря это, Леонтиск оценивающим взглядом осматривал окрестности: если дойдет до схватки, хотелось бы иметь за спиной стену.

— Ха-ха! Ошибаешься, дурачок, эти люди — настоящие стражники. А я — тысячник городской стражи. Настоящий! Хочешь потрогать?

Клеомед подошел еще на шажок ближе. Голос его был сладким, словно мяукающим, но в глазах — Леонтиск это явственно видел — плескались искринки злобы.

— Больно надо, руки марать! Хватит крутить, Клеомед. Какого пса вам от меня надо?

Наклонив голову набок, Клеомед сделал долгую театральную паузу, глядя на собеседника с фальшивым сожалением. Где-то неподалеку в верхнем этаже с лязгом распахнулась рама, и хозяйка шумно выплеснула содержимое ведра на мостовую, после чего окно с грохотом закрылось.

— У меня предписание на твой арест, — хилиарх соизволил, наконец, разлепить свои тонкие губы. — Наверное, твоя прическа показалась подозрительной городским властям…

— Арестовать меня? — хмыкнул Леонтиск. — И кем подписан приказ? Твоим папашей, конечно?

Клеомед неторопливо вынул из-за пазухи папирусный свиток, развернул. Небрежно держа двумя пальцами, вытянул перед собой.

— Не только моим, как видишь, но и твоим…

Леонтиск и сам уже увидел: под большой, квадратной печатью архонта стоял хорошо знакомый оттиск отцовского перстня — высокая корабельная корма на щите. Горячая кровь вмиг прилила к щекам, мысли понеслись вскачь. «Ай да отец! Негодяй! Быстро они среагировали, клянусь Афиной! Великие боги, хорошо, что успел отправить Каллика с письмом! А может… — сердце сдавили холодные клещи страха, — может за мной следили с самого начала, и Каллика тоже… Нет, не может быть!»

Сдаваться не хотелось.

— А с чего вы решили, что я соглашусь пойти с вами? Не пойти ли вам, ребята, своей дорогой, а я пойду своей, и все остались бы довольны?

Темные брови Клеомеда удивленными гусеницами поползли вверх. Он помахал грамотой.

— Почитай хорошо, у меня все полномочия. Не сдашься сам, возьмем силой.

Леонтиск искренне рассмеялся.

— Это каким же образом? Вас ведь всего-то семеро! Даже шестеро: ты-то сам, известный храбрец, вперед не полезешь!

В ответ на угрожающее движение командира стражников Леонтиск отпрыгнул к стене, опустил ладонь на круглый оголовок рукояти астрона (о! как тот просился на волю из плена ножен!) и прошипел:

— Осторожней, Клеомед! Ты отвратен и снаружи, так что не торопись поразить людей видом своих мерзких внутренностей!

Насмешливая усмешка сползла с лица Клеомеда, его грубые черты исказила ярость.

— Ты что, негодяй, осмелишься оказать вооруженное сопротивление представителям власти? Тут законное государство, а не какая-нибудь занюханная Спарта, где ты можешь размахивать на улице мечом!

Леонтиска душила злоба, и в какой-то момент он был готов броситься в схватку. Среди «спутников» спартанского царевича он считался одним из первых бойцов, и поставил бы два против одного, что выйдет победителем из схватки со стражниками, вероятнее всего — никакими фехтовальщиками. Но что потом? Оказаться вне закона в стенах города значило стать объектом целенаправленной охоты с однозначным концом. Кроме того, Клеомед — негодяй и подлец — действительно представлял собой законную, действующую в Афинах государственную власть. А Леонтиск по складу характера и убеждениям был кем угодно, только не нарушителем законов. Тяжело вздохнув и скрипнув зубами, сын стратега решил подчиниться.

— Будь по-твоему, коротышка, — презрительно бросил он в хилиарху лицо. — Пойду с тобой.

— Пойдешь, пойдешь! — весело проговорил Клеомед. — Взять его!

Крепкие руки тут же схватили Леонтиска под руки и за шею.

— Вы чего, псы, озверели? — дернулся он. — Я же сказал, что пойду. Добровольно!

Сильнейший удар подсек ноги, мир кувыркнулся, и Леонтиск оказался лежащим на животе на холодной сырой брусчатке. Руки завернули за спину с такой силой, что затрещали суставы. Скула заныла от удара о камень, правая щека испачкалась в чем-то вязком, весьма напоминавшем по запаху ослиное дерьмо. Стиснув зубы, сын стратега зарычал от бешенства и унижения.

— Мечик дай сюда, — раздался с заоблачной высоты голос Клеомеда. Грубая рука тут же сорвала с пояса ножны. Обиженно звенькнули кольца.

— Ты поглянь, какая красота! — прицокнул языком хилиарх. — Откуда такое? Как будто не похож на ваши грубые спартанские железяки, а?

Леонтиск, вывернув шею, подарил ему самый испепеляющий взгляд из своей коллекции, хотя и предполагал, что в лежачем положении не выглядит особенно грозно. Клеомед, глумясь, вынул астрон из ножен и проделал несколько быстрых фехтовальных движений, примеряясь к его весу и балансу.

— Блеск! — подытожил он, радостно скалясь. — Клянусь богами, хорошее приобретение! Повешу на стенку, буду надевать по праздникам.

Сплюнув горькую, тягучую слюну, Леонтиск, коротко поведал, куда он вставит мерзавцу это «приобретение».

— Арестованный желает что-то сказать? Нет? Ну и отлично!

Леонтиск громко, отчетливо повторил — чистое ребячество, но что еще можно было сделать?

Бесцветные глаза Клеомеда наполнились печалью.

— Да, спасибо, что напомнил, — проговорил он с напускным сожалением. — Чуть было не забыл. А грех было бы отказать себе в удовольствии.

В последний момент Леонтиск попытался отвернуться, но грубая пятерня крепко схватила сзади за волосы. Спустя миг твердый деревянный носок военного сапога-эндромида с сокрушительной силой врезался в его лоб, взорвав радужное зеркало сознания мириадом мелких осколков.

Леонтиска привел в себя обрушившийся на голову поток холодной воды.

— Эй, хватит прикидываться, неженка! Очнись! — проревел где-то совсем рядом хриплый голос.

Сын стратега с трудом открыл глаза и сел, помогая себе рукой. Голова раскалывалась от боли. Приложив руку ко лбу, Леонтиск обнаружил массивную опухоль, рассеченную посередине глубокой ссадиной. Лоб и брови были покрыты коркой запекшейся крови. Подняв голову, юноша осмотрелся.

Он сидел на стылом полу какого-то подземелья. Маленькая, четыре шага в длину и столько же в ширину, камера представляла собой ограниченный серыми плоскостями сверху, снизу и с трех сторон каменный куб без всякого намека на окно. Четвертую боковую сторону куба представляла толстая железная решетка с низкой дверью, запертой снаружи на массивный висячий замок. По ту сторону решетки находилось такое же серое, с низким потолком квадратное караульное помещение, освещенное смоляным факелом, вставленным в позеленевшее от времени кольцо на стене. В дальнем правом углу имелась еще одна решетчатая дверь, перекрывавшая вход в короткий коридор, в конце которого смутно виднелись уходящие вверх ступени лестницы. Другой коридор тянулся вправо и терялся в темноте. Леонтиск был уверен, что его камера далеко не единственная в этом мрачном тоннеле, наполненном, казалось, липким запахом страха и страданий отчаявшихся узников.

В двух шагах, по ту сторону решетки, стоял зверского вида стражник. На вид ему было лет сорок пять — сорок восемь, он имел крупную, грузную фигуру гориллы, красный мясистый нос, глаза навыкате и обильную грязную бороду. Эта злая пародия на человека была одета в кожаный, заляпанный сальными пятнами кожаный нагрудник, из-под которого выглядывал неопределенного цвета хитон, на плечи, по причине зимнего времени, был накинут короткий плащ из скатавшейся овечьей шерсти, такой грязный, будто был подобран на помойке. Внешность стражника вызвала у молодого воина воспоминания о детстве, толстой кормилице и ее сказках, в которых рассказывалось о кровожадных вурдалаках и пещерных людоедах, подстерегающих в горах одиноких путешественников. Маленький Леонтиск не делал особой разницы между людоедами и вурдалаками и представлял их себе именно такими, каким был тип по ту сторону решетки. Правда, в сказках кормилицы вурдалаки боялись чеснока, а от этого нестерпимо несло именно чесноком, и в той же степени — запахом давно не мытого тела. Пальцем одной руки доблестный страж ковырялся в носу, в другой он держал деревянное ведро, с которого на каменный пол стекали капли воды. Леонтиск только сейчас заметил, что его волосы и одежда промокли насквозь, и тут же гнусные щупальца холода, присосавшись к позвоночнику и животу, заставили его челюсти отбить неприличную и жалкую зубовную дробь.

— Что, очнулся, задохлик? — надзиратель радостно осклабил в ухмылке крупные желтые зубы. — Добро пожаловать в подземное царство архонта Демолая!

Вурдалак жизнерадостно хохотнул.

— А ты, урод, за Цербера, что ли, будешь? — спросил Леонтиск, тяжело поднимаясь на ноги.

— Чего-о? — протянул стражник. Его красные губы вытянулись — точь в точь как у озадаченной обезьяны. — Ты, петушок драный, не дерзи! Мы таких шутников, как ты, немало в клоаку спустили. Слышишь?

Персонаж сказки поднял к уху толстый палец с длинным, грязным ногтем. В наступившей тишине Леонтиск действительно услышал шум текущей воды.

— То-то, цыплак! — продолжал людоед. — Будешь плохо себя вести… ну, кончать тебя пока распоряжений не было, а вот в говне искупаем. Возьмем за ноги и окунем в подземную реку, как мамаша Фетида своего Ахилла. А, Алкимах? Искупаем желторотика в клоаке?

До сей поры Леонтиск не подозревал о наличии второго стражника. Но у дальнего угла, куда практически не доставал неверный свет факела, шевельнулась тень и раздался скрипучий голос:

— Хватит тебе трещать, Миарм! Заткнись и дай начальству отдохнуть!

Людоед-Миарм с досадой махнул рукой:

— Да ну тебя, начальник тыркнутый! Вечно ты ворчишь, клянусь собакой! Только начал с заключенным воспитательную работу, понимаешь …

Судя, по всему, Миарм был типичным столичным люмпеном — жутко невежественным, однако склонным к некоей блескучей элоквенции. Красуясь, он скосил в сторону Леонтиска хитрый глаз: оценил ли тот фразу? Сын стратега, отвернувшись, принялся яростно растирать окоченевшие части тела и разминать конечности. Хвала богам, он не испытывал особых страданий: суровые годы обучения в лакедемонской агеле приучили его и не к таким испытаниям.

Не получив ожидаемого признания своего красноречия, стражник Миарм поскучнел и, пробормотав что-то о неотесанной деревенщине, решительно опустился на каменную скамью, стоявшую слева, прямо под висевшим на стене факелом. На какое-то время он притих. Леонтиск за это время успел проделать стандартный армейский комплекс гимнастических упражнений — насколько это позволили размеры помещения — и одновременно обдумать свое незавидное положение.

Главная беда, конечно, заключалась вовсе не в том, что его, потомка знатного рода, бросили в это сырое подземелье со скотами-охранниками. Леонтиск был уверен, что как бы ни был на него зол отец, он не допустит, чтобы его сыну, единственному, надо заметить, наследнику, причинили какой-нибудь вред. А наглое насилие со стороны Клеомеда наверняка было лишь средством острастки чересчур норовистого, по мнению вождей-заговорщиков, «блудного сына». Хотя и в этом Леонтиск сомневался. Скорее всего, Клеомед, имея на руках официальное предписание на арест, просто решил потешить застаревшую личную злобу, решив, что при таких обстоятельствах это сойдет ему с рук. (Не-ет, голубчик, мы с тобой еще встретимся!) Куда больше Леонтиска мучил вопрос — известно ли заговорщикам о задании, порученном сыну кузнеца, а если да, то успел ли Каллик покинуть город? Если гонца схватили, царевич Пирр и государь Павсаний в страшной опасности.

Проклятье! Нужно было отвезти эту новость самому, сесть на коня и покинуть город немедленно после утреннего скандала… Но кто же знал, что злодеи среагируют так быстро и решительно? О, боги, что же делать, что же делать?

Издалека, как будто из глубокого колодца, раздались звуки отпираемых засовов, невнятные голоса, затем мелкий перестук деревянных подошв по каменному полу отгороженного железной решеткой внешнего коридора. Леонтиск прекратил свои упражнения — кровь в упругих мышцах весело заиграла, холод отступил — и с мрачным любопытством стал ждать. Что-то происходило.

В темноте за дальней дверью обозначилась женская фигура.

— Эй, ребятки, открывайте, ваша мама пришла! — раздался веселый девичий голос, неестественно прозвучавший под угрюмыми сводами подземелья.

— О-о! Полита, киска! — завопил, мгновенно пробуждаясь, Миарм. В два прыжка людоед достиг двери, торопливо зазвенел ключами. — Сейчас, сейчас, малышка, один миг!

Жалобно завизжали петли — по всей видимости, их не смазывали как минимум полстолетия. В помещение впорхнула молоденькая девушка-рабыня, одетая в светло-серую шерстяную столу, нисколько не скрывавшую упругих, аппетитно выпирающих выпуклостей фигуры. Черные волосы и миндалевидный разрез глаз говорили о ее малоазиатском происхождении. Лицо у девушки было круглое, деревенское, ничем не выдающееся, но белозубая улыбка и здоровый румянец на щеках привлекали взгляд магическим обаянием молодости. В руках девица держала тяжелую корзину со снедью.

— Моя кр-расавица! Как я ждал тебя, нежная птичка! — прорычал Миарм, охватывая ручищами талию девушки и притягивая ее к себе. Влажные красные губы стражника прижались к белой шее жертвы и произвели противный чмокающий звук.

Девица истерично захихикала, неубедительно вырываясь и отталкивая громилу свободной рукой.

— Нет, Миарм, шалунишка! Птичка в корзине! Ах, только не оставляй следа!

Паскудно скалясь, Миарм высвободил ее из своих медвежьих объятий, оставив на нежном пергаменте шеи красную похотливую кляксу.

— Вот тебе еще одно доказательство моей любви, голубка! Ну, что ты тут принесла своему верному Миарму?

Стражник окинул девушку страстным пожирающим взглядам. Грубые ладони потянулись к дерзко оттягивавшим одежду грудям.

— Сегодня только вот это! — воскликнула она, отступая назад и поднимая ему под самый нос корзину. — Хозяйка ждет меня. Но в другой раз — обязательно. Обещаю!

— Эй, хватит болтать! Давай жратву, чума тебя забери! — возмутился второй стражник, нервно жестикулируя рукой.

— Ну, смотри, курочка моя, ловлю на слове! — Миарм со вздохом принял у девушки корзину. — Что там у тебя сегодня? Ага, утка! И колбаса…

— И сыр, и хлеб, и овощи… — затараторила Полита, ловкими руками выкладывая названные продукты из корзины на лавку.

— О, и вино! Клянусь собакой! Ты поглянь, Алкимах! — радостно возопил Миарм. — Сегодня нам премия от командира за то, что сидим тут с этим задохликом!

— Значит, благородный, сволочь, — авторитетно произнес Алкимах, поднимаясь из своего темного угла и выходя на свет. — Вино по уставу положено только к знатному арестанту, так вот.

Теперь Леонтиск смог рассмотреть и второго своего охранников. В противоположность плотному Миарму, фигуру Алкимах имел долговязую и костлявую. Кожа этого уже немолодого человека отливала мертвенной синевой, голова имела неестественную, сплюснутую с боков форму, заостряясь к лицу, как будто ее обладатель в детстве попытался залезть в какую-то очень узкую щель. Длинный нос, крючком нависающий над тонкими губами, нервные движения, блестящие круглые пуговки глаз — все это делало стражника Алкимаха необычайно похожим на крысу, в то время как его товарищ, как было описано выше, больше походил на обезьяну.

— А это что еще за бурда? — возмущенно завопил Миарм, уже начавший глодать утиную ногу, увидев, что Полита достает из своей бездонной корзины глубокую глиняную чашку, наполненную какой-то мутной жидкостью.

— Это не вам, — девушка легко подбежала к решетчатой двери камеры Леонтиска, присела на корточки и просунула чашку в щель, специально оставленную между прутьями и полом. С веселым любопытством посмотрела прямо в глаза, аккуратно опустила в чашку грубую деревянную ложку. — Ешь.

Встала, отошла к двери. Леонтиск, не отрывая от девушки глаз, подошел, взял миску в руки. Пахло вполне съедобно.

Миарм загоготал, поднося к сальному рту очередной кусок мяса.

— Что, красавчик, не привык баланду-то жрать? Ха! И за то скажи спасибо Полите-птичке…

Леонтиск, не поведя бровью, спокойно уселся на притулившемся к стене камеры грубом деревянном лежаке, набрал ложку варева и отправил ее в рот. «Знал бы ты, дурень, — подумал он, — насколько вкуснее эта бурда традиционной лаконской черной похлебки, которой нас потчевали в агеле!»

— Полита! Покушай с нами! — проговорил с набитым ртом Миарм. Одновременно его рука потянулась к ручке высокогорлого кувшина с вином.

— Не, не могу! — белозубо улыбнулась девушка. — Мне пора. До свиданья, ребятушки!

— Погоди, мой цветочек, последний поцелуй! — вскричал Миарм, срываясь со скамьи. Но шустрая девица с истерическим визгом шмыгнула за решетку. Из коридора раздалось шлепанье подошв ее деревянных сандалий и, уже издалека, донесся нежный голосок:

— В другой раз! До встречи, мой медвежонок!

— Э-эх, козочка! — со сладкой миной произнес Миарм, запирая замок и возвращаясь к скамье, на которой Алкимах молча поглощал принесенную пищу. — Ты обратил внимание, Алкимах, какая задница, какие ноги!

Тощий издал неопределенное мычание.

— Но главное в этой бабе не сиськи, не ноги, а то, что между ног. О! Клянусь Афродитой, девица горяча, как саламандра! Она ведь из Киликии, а киликийки, они такие же страстные, как и иудейки. Ха, ты представляешь, каково натягивать такую куколку? Она давно на меня глаз положила. И, клянусь собакой, отдастся при первой возможности.

— Да не смеши ты! Кто тебе даст, такому уроду? — недоверчиво фыркнул Алкимах.

— Дурак ты, Алкимах! Настоящие бабы, они разве за морду мужика любят? Не-ет, за хрен, здоровый, как у быка! Не веришь? Давай у Политы спросим, как в следующий раз жрать принесет? А потом я ее на твоих глазах загну и вдую, для подтверждения теории, а?

— Да иди ты в Эреб, болтун!

— А вот давай поспорим! На драхму, нет… на три, а?

— Иди к демонам!

— Нет, спорим, спорим!

— К демонам твои споры! Дай пожрать спокойно!

— То-то! Боишься продуть, клянусь собакой.

Алкимах промолчал, занятый выковыриванием из зубов застрявших кусочков мяса. Миарм, запрокинув голову, надолго припал к кувшину, резво дергая волосатым кадыком. Потом с довольным кряхтением поставил сосуд на скамью, вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил восхваление частей тела и достоинств темперамента девицы Политы, девушки, насколько следовало из его слов, поведения весьма многообещающего. Этот сочный, но однообразный монолог, прерываемый изредка недоверчивыми восклицаниями Алкимаха, вскоре наскучил Леонтиску, и он перестал к нему прислушиваться. Тщательно слив последние капли баланды в ложку и опрокинув ее в рот, сын стратега дисциплинированно поставил чашку под дверь, а сам улегся на отполированный поколениями узников лежак и снова предался тревогам по поводу миссии Каллика. Незаметно, несмотря на тяжелые мысли, продолжавшую болеть голову и промозглую сырость подземелья, его сморил крепкий солдатский сон без сновидений.

— Эй, поганец, подъем! Встать, тебе говорят! — грубые крики прорвались сквозь плотное одеяло сна, оставляя в нем дыры, раздирая его на части, и наконец вытряхнули Леонтиска из этого теплого, уютного кокона в мрачную, освещенную танцующим рыжим пламенем реальность.

— Заключенный, встать перед архонтом светлого града Афин! — голос резкий, скрипучий. Алкимах приступил к исполнению обязанностей начальника караула.

Леонтиск сел на топчане, спустил ноги на пол. В помещении за решеткой кое-что изменилось. На стене появился второй факел, стало гораздо светлее. У дальнего проема, ведущего в коридор (и на волю) распахивает решетку Миарм — подтянутый, в шлеме, с копьем — ни дать, ни взять, образцовый воин! Алкимах, тоже с копьем, стоит у самой решетки камеры. Из коридора слышится гул голосов и шаги. На пороге караульной вырастает благородная белоголовая фигура архонта.

Подлец Демолай! Леонтиск вскочил. Пытаясь утихомирить заколотившееся в груди сердце, несколько раз глубоко вздохнул, сложил руки на груди (ладони сжаты в кулаки), застыл в шаге от крепких прутьев. Вслед за архонтом в помещение ступил было Клеомед, но Демолай зна ком велел сыну и остальным ждать в коридоре.

Мягкими шагами городской голова приблизился к решетке. Архонту в это время было чуть более пятидесяти лет, он имел грузную, однако сохранившую аристократическую осанку фигуру, толстую надменную шею и породистое, властное лицо, высокомерное выражение которого немного скрадывалось окладистой седой бородой.

— Дерзкий глупец, — холодно, без всяких эмоций начал архонт, глядя своими желтоватыми, ясными глазами в глаза Леонтиска. — Ты совершил проступок, за который обязан понести наказание…

— Что же такое я натворил, о архонт, что ты даешь приказ схватить меня, свободного гражданина свободного города? И сажают меня не в городскую тюрьму, а в твое собственное подземелье, как будто я раб твой или должник! В чем дело, архонт Демолай, в чем состоит моя, такая великая, вина? — говоря все это, Леонтиск попытался сделать мину искреннего удивления и возмущения, но получилась только кривая гримаса.

— Не трать понапрасну слов, юный лицемер! — в холодном голосе архонта прорезались нотки гнева. — Ты прекрасно сознаешь, в чем твоя провинность, имеющая тяжесть государственного преступления. Обыкновенно это карается смертью или изгнанием, а зовется изменой!

— Что-о? — глаза Леонтиска полезли из орбит.

— Не ты ли посмел ослушаться приказа отца, оскорбить отцов города, с презрением отвергнув доверенное тебе важное поручение? Не ты ли, завладев важной, не принадлежащей тебе тайной, поспешил сообщить ее нашим врагам?

«Знают! Они все знают!» Сердце Леонтиска оборвалось и с ужасом полетело куда-то вниз. Все же он нашел в себе силы выдавить:

— Эврипонтиды не враги Афинам!

— Они — враги наших друзей, а значит, и наши! — перебил его Демолай. — Кто ты такой, сопляк, чтобы судить о государственных делах, грубо вмешиваться в них, ставить под угрозу наши отношения с соседями? Спаситель, смотрите-ка, нашелся! Клянусь отцом-Зевсом, ты не понимаешь, в какие дела впутался, пустоголовый юноша!

Леонтиск молчал, его трясло. Архонт продолжал, уже более спокойно:

— Твоя глупость опасна и разрушительна. Она уже причинила много бед, и причинила бы еще больше… Именно поэтому мы, я и твой отец, приняли решение подержать тебя немного взаперти, дабы ты одумался. Клянусь богами, немного покоя тебе…

— Это подло! — не выдержал Леонтиск. — Какое вы имеете право?

Губы архонта искривились в небрежной ухмылке.

— Имеем, сосунок, имеем. А чтобы ты ни в чем не сомневался, и не питал иллюзий по поводу опасности собственной глупости… сейчас я тебе покажу, к чему она привела. Аристоксен, войди! — повысив голос, приказал Демолай.

Леонтиск нахмурил брови, он еще ничего не понимал. Из коридора появился высокий человек с костистым жестким лицом. В руках он держал прямоугольный плетеный короб.

— Покажи ему, Аристоксен! Покажи, чего он добился своей дурью, своим ребячеством, своим идиотским поручением! — теперь архонт почти кричал.

Зрачки Леонтиска расширились от ужаса: рука палача опустилась в недра корзины и вытащила за волосы окровавленную голову Каллика, смотревшую на сына стратега укоризненными, печальными, мертвыми глазами! На какой-то момент Леонтиск оцепенел. Архонт, довольный произведенным эффектом, прокаркал:

— Это ты, и только ты, Леонтиск, сын Никистрата, убил сего цветущего юношу! Ах, он был еще так молод, полон энергии и мечтаний. Еще несколько лет он бы помогал своему отцу в ремесле, поддерживал родительскую старость, а потом сам возглавил бы кузницу и принес еще столько пользы людям. А теперь, погляди, что ты с ним сделал…

— Вр-решь! Сволочь! Убью! — диким голосом проревел Леонтиск, бросаясь всем телом на решетку. Архонт понял, что слегка не рассчитал расстояние, нервно подался назад, но не успел: вывернув руку, узник схватил его за край одежды, рывком подтянул к решетке, другой рукой, дрожащими от ненависти пальцами, вцепился в горло. Все это продолжалось не более мгновения; Алкимах, немедленно отреагировав, подскочил и сквозь решетку ударил Леонтиска тупым концом копья под ребра. Удар был настолько сильным, что оторвал взбесившегося арестанта от его жертвы, сложил вдвое и отбросил назад. Схватившись руками за живот, скрипя зубами от боли, Леонтиск скорчился на холодном полу.

— А ты еще дурнее, чем я думал, — холодно проговорил Демолай, поправляя одежду. — И не замедлил бы наказать, как подобает, если бы не уважал так твоего благородного родителя. Авоэ, чтобы уберечь тебя от тебя самого — кто знает, быть может, ты не совсем пропащий, и в будущем станешь достойным сыном своего отца? — проведешь здесь пару недель, месяц, если потребуется. Будешь свободен, когда дело будет сделано, и ты уже ничему не сможешь помешать. И отправляйся потом хоть в Спарту, чтобы выть как верный пес на могиле своего хозяина Пирра, хоть в Аид, мне все равно!

Взмахнув полами белоснежного с пурпуром плаща, архонт резко повернулся и отправился к выходу. Палач с его страшной корзиной последовал за ним.

— Архонт Демолай! — голос из-за решетки был сиплым, как будто задушенным, но таким зловещим, что архонт поневоле оглянулся. — Т-ты…

Скорчив досадливую гримасу, покачав головой, архонт Демолай вышел вон. Ему на смену из коридора появился ухмыляющийся, счастливый Клеомед.

— Ну, как тебе представление, чудик волосатый? Не правда ли, впечатляюще? Скажу честно, старался для тебя. Если б я не настоял, глядишь, и в живых бы оставили гонца твоего неумелого.

— Мразь!

— Что? Не расслышал. Так вот, когда его привели к нам, соплячка твоего недоделанного, он сперва брыкался, как козленок на алтаре. Пришлось, по традиции, железку накалить, поприкладывать к разным местам, что понежнее.

— Заткнись, сволочь! Не желаю тебя слушать! — Леонтиск закрыл лицо дрожащими руками. Слова хилиарха резали, как ножи.

— Прикладываем, значит, щипчики горячие туда, сюда, — с наслаждением продолжал Клеомед, упиваясь страданиями врага. — Молчит, подлец! Я уж думал, ничего не поможет — мерзавчик оказался к горячему железу привычный. Тут Аристоксен, палач папанин, предложил места прижегов уксусом поливать, он у нас большой специалист в этих вопросах. Эх, жаль, не разрешили тебя к нему сводить, хотя бы ненадолго! Так вот, ты знаешь, с уксусом пошло дело! Заговорил соплячок, залопотал, пропала охота в героя играть. И о грамоте твоей, скитале дурацкой, все поведал. Мы ее сразу нашли у него в вещичках, и прочли, извини, с помощью того золоченого фаллоса, что обнаружили при тебе. Да ты не дергайся, прочитали бы и так, это ж только идиоты-спартанцы могут пользоваться такой детской формой тайного письма и надеяться, что о ней никто не знает. А он кричит, убивается: «Наматывать ее, — говорит, — надо». Ну, мы и намотали, значит, эту твою скиталу ему на шею…

— Клеомед, богами тебя заклинаю — замолчи! — простонал Леонтиск. Слезы разъедали ему глаза, подобно уксусу.

— Намотали ему, говорю, на шею эту удавку, — безжалостно повторил хилиарх. — Показалось, вроде толстовата шея — не совпадают буквы. Что делать? Взялись за два конца, я за один, Аристоксен за другой, и начали затягивать. А салажонок возьми и умри посреди эксперимента, все развлечение испортил. Голова у него, почитай, сама отвалилась… Кстати, я только сейчас сообразил — надо ж заняться еще кузнецом, его папиком, может, ты и ему какое заданьице тайное дал?

— Не смей, подонок! Оставь этих людей, они ничего не знают, ни в чем не виноваты! Ничего я ему не говорил!

— А вот это мы и выясним. В пыточной, у Аристоксена…

— Прошу, не надо…

Леонтиск откинулся на стену, медленно съехал по ней спиной, опустил голову на грудь, из последних сил сдерживая клекотавшие в горле рыдания. Клеомед в ответ на это довольно расхохотался.

— Великие боги, да человек ты или чудовище? — раздался от двери возмущенный женский голос. — Мало тебе победы, мало крови? Что ты терзаешь побежденного, точно стервятник?

Леонтиск поднял затуманенный взгляд. У двери стояла высокая стройная девушка, одетая в модную римскую столу. Ее лицо в виде сердечка, обрамленное сложной прической из закрученных в мелкие спирали волос, можно было бы назвать идеально красивым, настолько классически-совершенными были его черты, если бы не маленький, властный, надменно очерченный рот. Сейчас на мраморных щеках девушки выступил румянец, в ее глубоких глазах искрился нешуточный гнев.

Леонтиск, хоть и испытывал сейчас сильнейшие душевные страдания и вряд ли был способен чувствовать что-то еще, вздрогнул, увидев ее, и изумленно прошептал одними губами:

— Эльпиника!

Клеомед обернулся.

— О-о, сестрица! Ведь ты хотела только издалека посмотреть на своего несостоявшегося женишка, насладиться его унижением. А теперь, что же это, жалость проснулась?

— Не твое дело, изверг. Уйди, я хочу поговорить с ним!

Не обращая внимания на сестру, Клеомед обратился непосредственно к Леонтиску:

— Нет, все-таки непостижима душа женская! Вот подтверждение истины, что все бабы — дуры. Мужественные, благородные характеры их не привлекают, они им скучны! А вот если что подленькое, с гнильцой, да еще с соплями, так это пожалуйста — будут любить, страдать и лобком тереться!

Сделав короткий шажок, Эльпиника влепила брату звонкую пощечину.

— Негодяй, ты будешь меня оскорблять? Я все сообщу отцу!

— Да ты что? — гневно вскричал Клеомед, подбегая к решетке (не настолько близко, правда, чтобы узник мог его достать). — Кого ты защищаешь? Не видишь, что ли, во что он превратился? Неблагодарный выродок, изменник! Я говорил тебе, тогда еще говорил, что это низкий человек. И оказался прав!

— Ради богов, Клеомед!

— Клеомед, Клеомед! — заорал хилиарх в бешенстве. — Что — Клеомед? Великая матерь, какая же ты дура! Капризная, избалованная дура! Взять бы ножны, да отхлестать тебя по твоим белым похотливым ляжкам! Все, я ухожу. Оставайся с этим ублюдком, вытри ему сопельки. Мало он тебе тогда горя принес, курица тупоголовая!

С этими словами Клеомед, словно вихрь, промчался к выходу в коридор и исчез в темном проеме, на прощанье оглушительно хлопнув решеткой. Из сумрака донесся его злобный голос, обращенный к Миарму:

— Смотрите в оба. Шкуру спущу, ежели что…

Затопали, удаляясь, резкие, яростные шаги.

Глубокие карие глаза встретились с влажными темными.

— Здравствуй, Леонтиск, — в ее голосе не было сдержанного упрека, только печаль.

— Рад тебя видеть, Эльпиника, — Леонтиску пришлось сделать над собой усилие, чтобы голос не дрожал. — Гм, ты стала еще красивее…

— Теперь ты бы меня не бросил?

Юноша опустил глаза, закусил губу.

— Прости. Ты ведь знаешь… я не мог остаться с тобой, я должен был уехать.

— Помню. Не мог или не хотел, какая теперь разница! Говорят, что время лечит раны, и телесные и душевные. Это правда. Я теперь вспоминаю наши … встречу и расставание без прежней боли.

— Ты, наверное, меня ненавидишь, — это было скорее утверждение, не вопрос. Леонтиск поднял ладонь к щеке. Лицо еще пылало от шквала пережитых эмоций.

— Нет, что ты, — она подошла к самой решетке. — Теперь уже нет, поверь. Мне очень жаль, что так получилось тогда, и, видит великая Покровительница, мне больно видеть тебя здесь. Я не верю тому, что они про тебя говорят…

Леонтиск встряхнул волосами.

— Госпожа, будь осторожнее, не подходи к решетке, — раздался из-за спины Эльпиники скрипучий голос Алкимаха. — Этот тип опасен, клянусь Эриниями. Он только что кинулся на твоего отца, и если бы не я…

Девушка резко обернулась. Мимолетное выражение мягкой задумчивости на ее лице сменилось природным выражением высокомерия.

— Кто позволил тебе, солдат, поучать меня, что мне делать, а что нет? — голос ее, отражаясь от каменных стен, звучал угрожающе.

— Но, госпожа Эльпиника… Он ведь на самом деле…

— Не твоего ума дело, холоп, что делают и как ведут себя господа! — отчеканила Эльпиника. — Выйди вон, знай свое место!

Вслед за звонкими словами последовала столь же звонкая пауза.

— Никак не могу, госпожа, — раздвинувшись в усмешке, тонкие губы Алкимаха обнажили скрывавшиеся за ними острые крысиные зубы. — Твой брат велел не спускать глаз с этого заключенного, ты сама слышала. А господин Клеомед Кимонид, — помимо того, что он твой брат, госпожа, — еще носит звание хилиарха городской стражи. Другими словами, является моим прямым начальником, и я, при всем уважении, не могу ослушаться приказа и оставить твою драгоценную персону наедине с этим ужасным преступником.

— Слишком длинная речь для ничтожества, — с презрением глядя на тощего стража, проронила Эльпиника. — Чего ты хочешь, мерзавец?

— Не понимаю, госпожа? — крысиные глазки подозрительно заблестели.

— Ты отлично понимаешь, о чем я, пройдоха! Мне нужно поговорить с этим человеком спокойно, без твоего зловонного присутствия. Сколько ты хочешь, чтобы пересмотреть свои моральные принципы и на время моей беседы убраться отсюда к демонам?

Лицо Алкимаха перекосила гадкая ухмылка.

— Э… хм… госпожа, лишняя пара-тройка монет никогда не помешает. Мы, стражники, народ бедный: жалованье скудное, другого прибытка никакого нет… Вам, богатым, не понять…

— Авоэ, будет плакаться! — неожиданно для себя Леонтиск заметил, что при этих словах Эльпиника удивительно походила на брата — та же неприятная интонация, такое же высокомерное выражение лица. — Быть по-твоему, доблестный страж: оставишь меня в покое — получишь золотой статер. Иди!

Алкимах не двинулся с места. Эльпиника, уже шагнувшая было к решетке, с удивлением снова обернулась к стражнику.

— Чего тебе еще? Почему ты медлишь? — в голосе девушки зазвучала неподдельная ярость. Судя по всему, она не привыкла к неповиновению.

Алкимах помялся.

— Видишь ли, в чем дело, госпожа, — начал он, нахально глядя ей прямо в глаза. — Мой дед, да будут ему покойно в царстве Аида, научил меня одному очень важному правилу: в любой сделке брать оплату вперед. Сама знаешь, какие сейчас времена — никому нельзя верить…

— Да ты что, хам? — Эльпиника задохнулась от негодования. — Не доверяешь моему слову? Да ты… Забыл, кто я такая? Да я тебя…

Увидев, что негодяй воспринимает ее эмоции без особого страха, Эльпиника мгновенно переменила тактику:

— Клянусь Афиной-Покровительницей, получишь ты свои деньги. Но с собой у меня нет!

— Ну нет так нет! — развел руками Алкимах. Приставив копье к стене, он уселся на лавку и принял позу терпеливого ожидания. Стоявший у двери Миарм при виде такой гениальной и наглой игры товарища разинул от удивления рот.

Положив руки на пояс, Эльпиника с полминуты молча смотрела на невозмутимо ковырявшегося в ногтях Алкимаха.

— Ну, хорошо, — прошипела наконец девушка. — Я схожу за деньгами. Но, клянусь богами, я впервые встречаю такого наглого холопа!

Алкимах оставил это замечание без ответа. Эльпиника обернулась к Леонтиску.

— Я вернусь, Леонтиск. Слишком давно я хотела поговорить с тобой, чтобы теперь отказаться от этого из-за жадности какого-то пропойцы.

— Ступай спокойно, госпожа. Мы присмотрим, чтобы человек, с которым ты желаешь пообщаться, никуда не ушел, — на лице Алкимаха невозможно было прочесть и тени издевки.

— А как насчет меня? — пришел в себя Миарм. — Нам, что же это, госпожа, пополам твой статер делить?

Эльпиника, прищурив глаза, посмотрела в разбойничью рожу людоеда. Уголки ее губ тронула усмешка.

— Мне кажется, солдат, я уже видела тебя. Не ты ли оказывал знаки внимания моей рабыне Полите? Вчера, у колодца?

— О-о…гм, — невнятно промычал Миарм.

— Что ты скажешь, доблестный воитель, если вместо денег я разрешу Полите каждый день навещать тебя на посту и не отказывать тебе… в некоторых мелких человеческих радостях?

— Ну-у, коли так… — глаза Миарма вращались, в его мозгу происходили мучительные мыслительные процессы. — Да. Да! Да!!! Я согласен! Но пусть она…

— Она придет сегодня, — Эльпиника криво усмехнулась и вышла в любезно распахнутую обезьяной-стражником дверь.

Миарм еще долго смотрел ей вслед, затем повернулся к Алкимаху.

— Нет, какая баба, клянусь собакой! Красивая, как Артемида, но зубастая, как волчица!

— Ты прав, дружище. Этим детишкам архонта палец в рот не клади — сожрут всю руку. Но сегодня, хе-хе, мы их обскакали и кое-что поимели, — Алкимах был чрезвычайно доволен собой.

— Я б лучше ее саму поимел, — Миарм еще не мог оправиться от впечатления, произведенного на него Эльпиникой. — Как ты думаешь, Алкимах, каково тыркнуть такую киску, а?

— Спроси у этого, — палец с кривым грязным ногтем ткнул в сторону решетки. — Судя по всему, должен знать.

— Эй, волосатый, — заорал вурдалак, — сознавайся, заглядывал архонтовой сучонке между ног?

Леонтиск поднял лицо от сомкнутых ладоней и ответил — кратко, емко и сочно. Миарм, впервые услыхавший образчик спартанской казарменной лексики, слегка оторопел и растерянно обратился к товарищу:

— Не, ты поглянь, как он ругается, Алкимах. А еще благородный!

— А вот я ему сейчас снова ребра копьем почешу, быстро приткнется, сволочь, — бросил Алкимах, не пошевелив, впрочем и пальцем.

Какое-то время стражники изощрялись, осыпая пленника ленивыми угрозами. Леонтиск, погруженный в свои думы, их не слушал. Несмотря на взволновавший его приход Эльпиники, главным ощущением молодого воина в этот момент было жгучее чувство вины. Безжалостная расправа над бедным Калликом потрясла его. Только сейчас Леонтиск начал понимать, в какую серьезную и гнусную игру он влез, планы каких людей нарушил. Великие боги, что он за тупица? Зачем он доверил это опаснейшее дело наивному юноше? Нужно было немедленно, немедленно после грязного откровения отца бежать из города, самому скакать в Спарту и предупредить царевича. Проклятье, что он наделал! Перед внутренним взором Леонтиска всплыло жуткое зрелище окровавленной головы Каллика с глубокими, полными укоризны глазами. Слезы раскаяния вновь полились по щекам сына стратега.

Отчаяние молодого воина усугублялось последней угрозой Клеомеда схватить кузнеца Менапия. Теперь Леонтиск был уверен, что сын архонта, кровожадный изверг, способен на любое злодеяние. Но даже если семью кузнеца и его самого не тронут, худшее уже свершилось. Леонтиск не представлял, как сможет теперь посмотреть в глаза старшему другу, который за свою помощь ему был так страшно наказан. Прости меня, прости, старина Менапий! Хотя не может быть прощенья за такое… Прав архонт: это его, Леонтиска, глупость довела до такого конца. Но кто же мог знать, что эти подонки пойдут так далеко? Проклятые выродки! Они за все, за все заплатят!

Вернувшаяся злость высушила слезы, пальцы с хрустом сжались в кулаки. В голове Леонтиска замелькали планы мести, один кровавее другого. Они занимали мысли молодого воина довольно продолжительное время, но наконец рассудок преодолел оцепенение горя и вынес неутешительный вердикт: все эти планы осуществимы лишь в случае, если удастся выбраться из этого проклятого подземелья, добраться до Спарты и предупредить удар заговорщиков. Если план архонта, вступившего в сговор с лакедемонскими местными интриганами, и демоны знают с кем еще, осуществится и Пирр умрет, жизнь Леонтиска тоже закончена. Сын стратега понимал это предельно четко и знал, что страшное чувство вины побудит его искать быстрой смерти в море или в петле.

Но — прочь эти мысли! Они еще не победили! Думай, Львенок, думай! Как выбраться отсюда? Как послать весть о случившемся Терамену, он-то обязательно придумает, что нужно сделать?

Как ни тяжело было Леонтиску это признать, единственным лучом света оставалась надежда на помощь Эльпиники. Бывшей возлюбленной, отвергнутой и униженной им когда-то. Возможно, девушка простила его, но захочет ли она помочь, пойти против воли отца и брата, и еще целого отряда влиятельных людей города и всей Греции? Леонтиск в этом сильно сомневался.

Судьба свела его с Эльпиникой три с лишним года назад, в Олимпии, на знаменитых во всем мире играх. Знаменитейшие атлеты и воины съехались со всей Греции, чтобы соревноваться в классических видах состязаний, и Леонтиск, ученик спартанской агелы, прибыл в составе делегации, представлявшей Лакедемон. Тогда удача сопутствовала ему: глаз не делал ошибок, рука не знала промаха, кровь бурлила в переполненных силой мышцах. Ко всеобщему удивлению Леонтиск, безвестный юноша из спартанской военной школы, едва не стал победителем Игр в метании копья, обойдя именитейших соискателей-атлетов, и лишь в самом конце уступив великолепному Протею из Сикиона. Подаркам и поздравлениям не было конца: от спартанского царя Агесилая, возглавлявшего делегацию, от олимпийских амфиктионов, от представителей знати и старейшин городских общин. На следующий после победы день прославившегося юношу-земляка пригласили на ужин старейшины Афин — его родного города, среди которых был и счастливый, безмерно гордившийся сыном стратег Никистрат. На этом, устроенном в честь него пиру, Леонтиск и познакомился с Эльпиникой, дочерью Демолая Кимонида, могущественного аристократа, из года в год переизбираемого главой афинских магистратов. Она подошла сама, возложила на голову юноши венок, села рядом и до окончания пира оставалась рядом с ним, глядя ему в лицо сияющими восхищенными очами. Присутствующие не могли не заметить этого и под конец пира зазвучали тосты во здравие «влюбленных». Мало кто сомневался в том, что дело кончится обручением.

— Посмотри, как красиво!

Ночь снова расцветилась огненным цветком фейерверка. До слуха доносились звуки музыки, смеха и многоголосый гомон веселящейся толпы.

— Аргоссцы гуляют, — улыбнулся юноша. — Они сегодня выиграли в двойном беге. Счастливцы…

— Счастливица — я! — ее смех зазвенел колокольчиком. — У меня — свой собственный герой-олимпионик.

— Ну, я не совсем олимпионик, — улыбнулся Леонтиск, — все-таки в состязании победил Протей.

— Ха, зато ты находишься в моем безраздельном пользовании, в отличие от Великолепного Протея, которого уже третью олимпиаду невозможно увидеть иначе как в сопровождении дюжины лучших девушек Эллады.

— Поэтому ты завела меня в эту рощу, подальше от людей? Чтобы лучшие девушки Эллады меня не нашли?

— Это ведь ты вчера пригласил меня на свиданье, забыл? Я всего лишь назначила место. О, посмотри, там скамейка!

Схватив юношу за руку нежной холодной ладонью, она потащила его к замеченной скамье, укрывшейся под пологом сплетшихся кронами оливковых деревьев. Под ногами хрустели камешки, сзади огнями и взрывами веселья ликовал праздник. Роща столетних оливковых деревьев романтично шелестела листвой, словно завлекала, обещая тайну и безопасность.

Они присели на скамью. Эльпиника и не подумала отпустить его руку, наоборот, накрыла ее второй ладонью, такой же тонкой и холодной.

— Так удивительно, что мы здесь, ты и я… — он замялся, не в силах подобрать слов для описания своих чувств.

— Почему? — конечно же спросила она, взглянув из-под упавшей на глаз прядки волос с извечной женской кокетливостью.

— Честно говоря, я не верил, что ты придешь.

— Но ведь я вчера пообещала…

— Знаю, но… все равно не верил. Я волновался, как дурак, ждал, хотя был уверен, что не придешь. Это было совершенно нереально…

— Отчего же?

— Не знаю… Для меня это все так необычно… Ты не представляешь себе, насколько.

— О чем это ты? Объясни, — она наивно затрепетала ресницами. (О, искреннее женское коварство!)

— О тебе, — Леонтиск вздохнул, пытаясь побороть смущение. — И о том, что ты мне очень нравишься.

«Хорошо, что темно, и не видно, как краска прихлынула к лицу!» — подумал он. Щеки горели.

— Неужели? — она улыбнулась, блеснув в темноте белыми зубками. — И насколько же сильно?

Руки девушки сжали его пальцы, — ну же, смелее!

— Настолько, что аж хочется тебя поцеловать, — выдохнул он. Сердце ухнуло вниз от собственной дерзости. Ответ заставил его сердце заколотиться, как у пойманного кролика.

— И что же тебе мешает? — нежный овал ее лица белел менее чем в локте. От нее струился нежный запах ириса, смешанный с каким-то неизвестным Леонтиску, но очень приятным благовонием. А, вспомнил, женщины называют это духами .

— Ничего? — глупо спросил он.

Она молчала.

Что делать? Сердце продолжало бешено колотиться, в голове было совершенно пусто. Решительно выдохнув, он осторожно взял ее свободной рукой за плечо (вторую руку освободить не посмел), наклонился, потянулся к губам. Она не сделала никакой попытки помочь ему, поэтому он немного промахнулся, смутился, попытался исправить положение…

— Великая богиня! — она отстранилась, в голосе звучало веселое удивление.

— Что такое? — безразличный тон ему не удался.

— Тебе восемнадцать лет, ты едва не выиграл Олимпиаду, но до сих пор не умеешь целоваться?

— Бросать копье меня учили в агеле, а это… Что, настолько все ужасно?

— Ха-ха-ха! Ужасного ничего нет, все поправимо. Но неужели тебе никогда не приходилось целоваться с девушкой?

«Что сказать — да или нет?» — лихорадочно мелькнуло в мозгу.

— Нет, — помимо воли признался его язык. — До этой весны я жил в военной школе, в казарме, понимаешь… Военные упражнения, распорядок, караулы — одним словом, на девушек времени не хватало.

Леонтиск не стал уточнять, что агела, спартанская военная школа, — заведение закрытое, и редкая самовольная отлучка из него не заканчивалась поркой.

— Я всего-то три месяца, как стал воином, — продолжал оправдываться он. — Еще не было случая… и не нравился никто…

— Вот он, твой случай, — нежно прошептала она. — Так что не трать время на болтовню.

Отпустив его руки, она решительно перекинула ногу через скамью, совсем не по-женски сев на нее верхом. Затем забросила руки ему на затылок и властно притянула его голову к своей. Маленькие, влажные, невероятно нежные губки девушки впились в его. Леонтиск содрогнулся, дрожащими руками обхватил ее талию. Чувство сладчайшего удовольствия поднялось по позвоночнику, теплой волной ударило в затылок, отозвалось пружинящим напряжением между ног. «Боги, хоть бы не заметила!» — не прерывая поцелуя, подумал он, почувствовав, как хитон вздыбился под натиском восставшего органа.

Но она заметила. Легко, словно невзначай, сняла руку с его шеи, опустила ее…

— Ого!

— Э-э, прости…

— Зачем ты носишь с собой копье? Состязания уже закончились, хи-хи-хи!

— Эльпиника!!! Перестань…

— Почему? Я хочу посмотреть… и потрогать. Ни разу в жизни, представь себе, не имела такой возможности.

Нежные пальцы, отбросив край его хитона, решительно двинулись дальше, скользнули по бедру, нашли искомое.

— У-у! Какой твердый!

— Эльпиника! Что ты делаешь?

В голове юноши шумело так, будто он выпил целый хой неразбавленного вина. Она сводила его с ума.

— Молчи, а еще лучше — целуйся, — Эльпиника, не отпуская заветного, переполненного желания и первобытной силы стержня, снова прильнула ко рту Леонтиска маленькими жадными губками. Он постарался не оплошать.

— Уф-ф! — вздохнула она, отрываясь от него и тяжело дыша. — Уже лучше! Ты быстро учишься, клянусь Покровительницей.

— Я очень способный, — выдохнул он и не услышал своего голоса за стуком бешено колотящегося сердца.

— Верю. Теперь — урок номер два.

— А почему ты меня учишь? У тебя большой э-э… опыт?

— У меня? — прыснула она. — Да почти что никакого. Но пора приобретать, мне ведь уже шестнадцать! Ну-ка, спусти свои руки пониже. Да, вот сюда…

— Так?

— Нет, не пойдет. Одежда мешает. Какая ночь сегодня душная! Ну-ка, помоги мне.

С сожалением разжав пальцы, стиснутые на мужском органе, вздымавшем свою гордую голову, Эльпиника подняла руки. Леонтиск неловкими руками помог ей стянуть через голову паллу из тончайшего белого синдона. Свет, проникавший со стороны освещенной тысячей огней Олимпии, заблестел матовыми бликами на ее округлых плечах и налитых грудях.

— Теперь ты.

Хитон Леонтиска в мгновенье ока соскользнул с его тела и полетел назад, повиснув белым пятном на ветвях кустарника. Юношу трясло, его переполняла концентрированная смесь волнения, желания и восторга, приправленная щепоткой истеричного испуга. Несмотря на натужно выдавливаемую из себя браваду, он взирал на Эльпинику как на сошедшую с Олимпа богиню, не смея ничего предпринять самостоятельно.

— Итак, урок два, — она нашла его руки своими, прижала к груди. — Не бойся, это можно потрогать. Нравится?

— О… да, — ладони юноши соскользнули по гладкой, как фарфор, коже, проехали по твердым и нежным соскам. Леонтиск впервые дотронулся до интимных женских прелестей и сейчас судорожно вспоминал рассказы старших товарищей, рассказывавших, что и как нужно делать, чтобы доставить девице удовольствие.

Музыка, визг и взрывы хохота доносились как будто из другого мира. Легкий ветерок, шепча в листве, обвевал их нагие тела приятным холодком.

— Ты такой нежный, — вздохнула она, обнимая его за шею. — Как ты мне нравишься, спартанский львенок.

Леонтиск хотел сказать, что он львенок наполовину афинский, но в этот момент она поцеловала его в шею, и слова замерзли у него на языке. Девушка придвинулась ближе, их колени соприкоснулись. В крестце юноши родилась и решительно поползла вверх по позвоночнику новая волна наслаждения. Когда влажный язычок девушки коснулся и принялся с невероятной нежностью исследовать его ушную раковину, эта волна яростным взрывом ударила в голову, разорвалась тысячей радужных брызг. Взрыв уничтожил и волнение Леонтиска и сдерживавший его страх неопытности, оставив одну первозданную страсть. Трясущимися, жадными руками он принялся исследовать, мять и ласкать ее спину, бедра, ягодицы, — все упругое, теплое, молодое тело. Эльпиника застонала, поддаваясь этому натиску.

— Сюда, вниз, — прошептала ему на ухо, увлекая за шею.

Не расцепляясь, они сползли со скамьи на землю, на мягкий ковер травы и палых листьев. Леонтиск упал на девушку, лихорадочно покрывая поцелуями ее лицо и шею. Его твердый как камень мужской орган безошибочно уперся в укромное местечко меж ее ног, мягкое и зовущее.

— Только осторожно, тихонечко, мой маленький, — жарко прошептала она, впиваясь пальцами ему в спину. — Будь нежным, не сделай мне больно. Мой воин, мое счастье, мой лев!

То, что случилось потом, было безумием — удивительным, прекрасным, невероятно приятным. Леонтиск и понятия не имел, что возможно испытывать такие ощущения. Окружающий мир пропал: праздничный город, огни, музыка, старая роща и нежный ветерок — все растворилось, исчезло в сумасшедшей, древней и страстной пляске двух обнаженных тел…

При таких обстоятельствах юноша и девушка просто не могли не воспылать друг к другу страстью. Леонтиск, охваченный любовной лихорадкой, впервые за долгое время испытал досаду, что должен выполнять требования военного устава. Впрочем, командиры не требовали от героя Олимпиады многого — только ночевать вместе со своей агелой, юношеским отрядом. Дни счастливый юноша проводил с возлюбленной, и встречи были прекрасны, как сказка. Но этой сказке было суждено иметь быстрый конец…

— Леонтиск!

Легкие ноги зашлепали по мрамору пола. Разбег, прыжок — и тонкое тело Эльпиники летит прямиком в объятия юноши. Оба весело рассмеялись.

— Великие боги, как я соскучился по тебе!

— Уже! Но как же так? — она отодвинулась от него, упершись руками в широкую грудь, кокетливо глядя ему в глаза. — Ведь мы расстались уже за полночь, а сейчас — утро!

— Мне тяжело было пережить эту ночь без тебя, моя красавица!

— Правда?

— Совершеннейшая правда, клянусь Афиной!

— Ну тогда получай!

Нежные губы девушки прильнули к губам Леонтиска, властно захватили нижнюю из них, начали медленный, наполненный сдерживаемой страстью танец поцелуя. «Интересно, где это она научилась так целоваться? — подумал юноша, по неопытности стараясь в точности повторять движения подруги. В груди кольнуло что-то похожее на ревность. — Нужно будет как-нибудь спросить ее об этом».

— Ничего, скоро мы сможем быть вместе и днем и ночью! — тяжело дыша, проговорила она, нехотя прерывая сладкую игру губ.

— Это как же? — с веселым любопытством спросил он.

— Очень просто. Через два дня заканчиваются Игры, и после празднеств мы едем домой, в Афины. Ты поедешь с нами. В Афинах найдется способ, чтобы ты мог приходить ко мне ночью — служанки верны мне. А в конце месяца мы обручимся. Я поговорила с отцом, он сказал, что будет счастлив иметь зятем сына такого уважаемого человека, как твой отец Никистрат. Ты же знаешь, они давно дружат. А я тебя так ни разу и не видела, я ведь была совсем малышкой, когда тебя отправили в Спарту. В свои приезды ты мне почему-то на глаза не попадался. О, Леонтиск, мы обручимся, и уже через полгода сможем пожениться!

Все это Эльпиника проговорила на одном дыхании, взволнованным, дрожащим от счастья голосом. Однако по мере того, как девушка раскрывала свои планы ближайшего будущего, на лице юноши все сильнее проступали изумление и смущение. Наконец, она это заметила и удивленно спросила:

— Что такое, милый? Что-нибудь не так?

Ее карие глаза смотрели, казалось, в самую душу. Леонтиск прокашлялся, прежде чем начать говорить.

— Ну же, Леонтиск! В чем дело? — теперь в голосе Эльпиники зазвучал испуг.

— Нимфа моя, клянусь Меднодомной Афиной, мне очень нравится твой план, и я бы очень хотел, чтобы все так и было, как ты задумала, но, к сожалению, сейчас это невозможно.

— Что… Что ты хочешь этим сказать? — она отшатнулась, обхватила плечи руками, как будто ее внезапно прошиб озноб.

— Я хочу сказать… Ну просто… гм, я не могу сейчас поехать с вами в Афины. По окончании Игр я должен уехать вместе с нашей делегацией. Прости.

— Как же так, Леонтиск? — глаза девушки сверкнули, на ее лице проступили недоумение и обида. — Зачем тебе возвращаться в эту Спарту? Неужели то, что между нами… для тебя ничего не значит?

— Пойми, милая… — Леонтиск взял обеими руками узкую ладонь девушки, но Эльпиника резко выдернула ее и отступила назад. — Пойми, я обязан вернуться! Мой долг — служить Пирру, сыну царя Павсания.

— Ты не должен! — перебила дрожащая от переполнявших ее эмоций девушка. — Ты — афинский гражданин! Какое тебе дело до спартанцев?

— Но я присягнул перед алтарями богов… Когда принимал посвящение в воины. И теперь должен отслужить в спартанском войске либо в отряде «спутников» царевича как минимум два года. По закону мне нельзя покидать службу и распоряжаться своей жизнью до полного моего совершеннолетия — до двадцати лет. Потом я смогу вернуться в Афины и мы… если ты дождешься меня…

— Замолчи! Я не собираюсь ждать два года! Я уже сказала отцу, что ты едешь с нами, что мы обручимся… И что теперь? Сказать ему, что я пошутила? Что мой избранник попросил меня подождать два года?

— Я буду приезжать к тебе. Раз в год, может быть, даже два раза…

— Боги, о чем ты говоришь! — она почти визжала.

На щеках Леонтиска выступили пунцовые пятна.

— Эльпиника…

Она его не слушала.

— Да ты знаешь, что меня с двенадцати лет сватают лучшие семьи города, и династы из Ионии, и сыновья царей? Отец сказал, что я сама могу выбрать себе жениха, и я всем отказывала, все ждала настоящую любовь. И теперь, когда я решила, когда подумала, что у нас… что ты меня любишь, и я тебя, что мы сможем быть мужем и женой… Отец так обрадовался… А ты…

Ее губы задрожали.

— Милая…

— Нет! — она сделала еще один шаг назад. — Не трогай меня! Ты негодяй, ты меня обманул!

Слезам так и не суждено было омочить щек юной аристократки. Теперь ее глаза блестели от ярости. Не сводя испепеляющего взгляда с Леонтиска, девушка все отступала и отступала назад.

— Эльпиника! Ну зачем ты так все воспринимаешь? Великие боги, ну пойми же, что я должен ехать! Но ведь я вернусь!

Она истерично расхохоталась.

— Через два года! Да через два года я буду старой девой! И кто знает, что произойдет за это время?

— Но тебе только шестнадцать!..

— Замолчи, не хочу слушать тебя! — визгливо закричала она. — Великая богиня, какой позор!

— Эльпиника, послушай!

— Нет!!! Уходи! Убирайся! Будь ты проклят!

Закрыв лицо руками, дочь архонта повернулась и бросилась прочь. Бледный и растерянный, Леонтиск с тоской глядел ей вслед. Прекрасный тонкостенный сосуд счастья с грохотом ударился об пол и разлетелся тысячей мелких острых осколков, оставив в груди тянущую пустоту.

Несмотря ни на что, они встретились еще раз. Она, смирив свою гордыню, сама пришла к нему и со слезами просила его передумать. Девушка никак не могла понять невозможности того, о чем просила. Переступить через клятву для Леонтиска значило отказаться от всего, чем он жил и дышал все предыдущие годы. Все долгих одиннадцать лет обучения в военной школе.

Закончилось дело большим скандалом. Эльпинике пришлось все рассказать отцу — из-за того, что ранее она поторопилась заручиться его согласием на брак. Узнав, что его дочь отвергнута, Демолай жутко разгневался, разругался с отцом Леонтиска Никистратом, и поклялся, что отплатит «самонадеянному юнцу». Никистрат, в свою очередь, очень недовольный разрывом с первым человеком города, попытался воздействовать на Леонтиска своей отцовской волей, и этим лишь усугубил положение. Малышка Эльпиника, привыкшая получать в жизни все, что пожелает, была совершенно раздавлена случившимся. Заболев от горя, она целыми днями не вставала со своего ложа, ни с кем не разговаривала, отказывалась от пищи. Клеомед, старший брат Эльпиники, офицер афинской городской стражи, организовал травлю оскорбившего его дом молодого воина. Леонтиску перестали оказывать почести, приглашать на пиры и даже приветствовать на улице. Повсюду растекались грязные слухи, изображавшие его гнусным совратителем, а дочь афинского архонта — наивной и несчастной жертвой. Римский сенатор Метелл Целер, почетный гость Олимпиады, произнес целую речь о нравственном падении молодежи, приведя в пример поступок Леонтиска, а спартанский царь Агесилай публично высказал юноше порицание. Единственными защитниками Леонтиска остались его товарищи по агеле, и, конечно, Пирр — его командир и кумир. Но Пирр и сам был в опале и не мог существенно помочь.

Клеомед, посчитав, что это может сойти ему с рук, решился организовать нападение на Леонтиска, когда тот со своими товарищами Энетом и Антикратом возвращался с купания. Неизвестно, что задумал сын архонта — убить или только покалечить вчерашнего возлюбленного сестры, но когда его люди, полтора десятка человек, напали на троих спартанцев, они получили достойный отпор. Встав спина к спине, воспитанники спартанской агелы доказали, что не зря посвятили свою жизнь военным упражнениям. После непродолжительной схватки трое из нападавших оказались на земле, в голос оплакивая переломанные борцовскими приемами руки. Половина из оставшихся, познакомившись со сменившими хозяев дубинами и ножами, получили серьезные травмы и не испытывали большого стремления к продолжению боя. По знаку Клеомеда, руководившего со стороны, нападавшие ретировались. В тот же вечер Леонтиска, Энета и Антикрата обвинили в том, что они умышленно затеяли ссору и совершили святотатство: в дни Олимпиады объявлялся всеобщий мир и запрещалось вынимать оружие из ножен. По совету Пирра олимпийскому герою и двум его друзьям, виновным лишь в том, что не бросили товарища в беде, пришлось тайком покинуть Олимпию и вернуться в Спарту. Но и там, прежде, чем все забылось, провинившиеся перенесли целую серию суровых дисциплинарных наказаний от разгневанного скандалом царя Агесилая.

Постепенно все успокоилось. Только в сердце Леонтиска поселилось подозрительное недоверие к женщинам, наглухо закрывшее его душу для нового настоящего чувства. Разумеется, по примеру большинства молодых военных он встречался с девушками, с присущим молодости пылом принимал и дарил запретные ласки, и на этом поприще был куда активнее многих. Но того сладкого, тянущего волнения в груди, безумия страсти, гасящего разум и нетерпеливого до физической боли ожидания новой встречи, — всего того, что пережил с Эльпиникой, — молодой афинянин больше не испытывал. И сильно сомневался, что сумеет испытать когда-нибудь в будущем.

Леонтиск вздохнул и попытался выбросить эти печальные воспоминания из головы. Для грусти было вполне достаточно и сегодняшних событий. Закусив губу, сын стратега попытался волевым усилием привести в порядок совершенно упадочное состояние духа, когда до его ушей долетел отдаленный грохот решеток и мелкие женские шаги. Эльпиника возвращалась.

Стражники тоже услыхали это и встрепенулись. Миарм бросился к решетке.

— Идет! С Политой! — вполголоса поделился он с товарищем.

— И с моим статером! — бодро резюмировал Алкимах, поднимаясь на ноги.

— Добро пожаловать! — людоед, поблескивая маленькими глазками в сторону Политы, потупившей очи с притворной скромностью, широко распахнул решетку двери.

Ступив в подземелье, Эльпиника небрежным жестом швырнула золотой кружочек Алкимаху, который тот поймал с проворством циркового актера.

— Держи, хам! И теперь, коли я выполнила твое условие, сделай одолжение, убери отсюда свою неумытую физиономию! Я позову тебя, когда понадобишься.

— Но, госпожа, разумно ли это — оставаться наедине с этим… — начал было Алкимах, но Эльпиника, взмахнув рукой, досадливо его перебила:

— Опять за свое? Делай, что говорят!

— Слушаюсь! — картинно поклонился тощий стражник. — Как прикажешь, госпожа. Я буду в конце коридора. Кричи, ежели что, я мигом…

С удовлетворенным видом подбросив монету на ладони, Алкимах подхватил копье и углубился в коридор, где и уселся у дальнего его конца, освещенного трепещущим язычком стенного факела. Оттуда он имел возможность следить за происходяшим в караульном помещении, но слышать разговора арестанта и его прекрасной посетительницы не мог.

— Гм, а я… а нам тоже можно идти? — нетерпеливо поинтересовался Миарм. Его потная рука меж тем нащупала пухлую попку Политы.

— Конечно. Ступай, доблестный страж. Твой товарищ присмотрит за порядком.

— Хра! — урод аж хрюкнул от предвкушения. — Хорошо, госпожа! Мы тут… Мы тебе не помешаем. Разговаривайте на здоровье! Пойдем, пойдем, моя птичка!

Он торопливо повел Политу вдоль бокового коридора, к камере, что была на противоположном его конце. Грубая, корявая фигура стражника и округлая, аппетитная девица, которую он прижимал к себе толстой рукой, являли собой гротескную и исключительно похотливую картину, достойную быть иллюстрацией к милетскому рассказу об играх нимф и сатиров. Леонтиск лишь услышал, как зазвенели в дрожащих от возбуждения руках ключи, скрипнули петли, чуть после донесся приглушенный расстоянием визгливый смешок рабыни.

— И я занимаюсь подобным! — покачав головой, воскликнула глядевшая парочке вслед Эльпиника. Повернувшись к Леонтиску, она продемонстрировала в улыбке ровные белые зубки. — Надеюсь, ты оценишь, неблагодарный юноша, глубину моего желания пообщаться с тобой.

— Я, честно говоря, тронут и удивлен, — проговорил Леонтиск, подходя к решетке. — Ты, наверное, хочешь сказать мне что-то действительно важное, если идешь на такие жертвы…

Эльпиника вздохнула, посмотрела на него, затем отвернулась. Бесцельно сделала несколько шагов. Наконец, произнесла:

— Наверное, нет. Ничего важного. Сначала просто пришла посмотреть… каким ты стал. Потом захотела поговорить. Не привыкла отказывать своим желаниям.

— В этом ты не изменилась.

— А ты не изменился в том, что снова попал в историю из-за своего надутого Пирра. Вернее, из-за твоего дурацкого чувства долга по отношению к этому сыночку изгнанника.

— Эльпиника! — Леонтиск нахмурился, строго посмотрел на нее, потом перевел взгляд на серую стену камеры. — Эльпиника, прошу тебя, не отзывайся плохо о Пирре Эврипонтиде, хотя бы в моем присутствии. Этот человек недостоин хулы, клянусь богами. Тем более, что ты его совсем не знаешь.

— Великая покровительница! Ну что в нем такого? Почему ты его так защищаешь, так предан ему? Или вы с ним… суете друг другу в задницу? Я слышала, что в Спарте весьма распространен такой обычай между воинами, и власти этому не препятствуют, полагая, что воинская доблесть у мужеложцев выше!

— Какая глупость, клянусь Меднодомной! — краснея, вскричал Леонтиск. — Это Фивы, а не Спарта, славятся подобными нравами. Спартанцы предпочитают женщин… И я тоже.

— Авоэ! Ты их соблазняешь, а потом отказываешься жениться, отнекиваясь долгом воинской службы!

— Эльпиника!

— Ну хорошо, не будем вспоминать о грустном. И все-таки я не пойму — что в этом Пирре особенного. Я его видела пару раз, еще тогда, в Олимпии. Он показался мне каким-то странным… беспокойным, даже пугающим. Не знаю… Мне он не понравился.

— У него нет нужды кому-то нравиться. Он такой, какой есть. И помяни мое слово, этот человек будет великим.

«Если только останется жив!» — с горечью добавил Леонтиск про себя.

— Ну расскажи мне, поведай! Почему ты так говоришь о нем, в чем его секрет? Понятно ведь, что ты служишь ему не только по долгу присяги. Кто он, этот спартанский царевич, про которого говорят, что трона ему не видать, как своей спины?

— Он — герой, — голос Леонтиска поневоле прозвучал торжественно и чуть нараспев, как у аэда.

— Герои — это сыновья богов, — возразила девушка.

— Он не от крови богов, он от их духа. Поэтому его так боятся такие, как твой и мой отцы, — губы Леонтиска искривила горькая усмешка. — Они знают, что он — их полный антипод, злой и бесстрашный. Они друзья македонцев и римлян, а он враг этих кровопийц, они любят пиры и театры, а он сутками упражняется с копьем и мечом в гимнасии, они чтут существующий порядок, мечтают о вечном сладком мире, он засыпает с мыслью о войне. Он — угроза всему их миру. Он ищет свободы там, где они довольствуются постыдным, но необременительным рабством. И, видят боги, они правы, что хотят уничтожить Пирра, сына Павсания, потому что он — пламя, в котором сгорят они и им подобные!

Эльпиника была изумлена страстью, с которой говорил ее бывший возлюбленный.

— Они хотят убить его, это правда, — негромко, словно через силу произнесла она, рассеянно поглядев в конец коридора, откуда раздавались приглушенные расстоянием страстные вскрики рабыни. — Я кое-что слышала, и сегодня, и раньше, в разговорах отца… Так, обрывки фраз, но общий смысл… теперь понятен. Но все равно я не могу уразуметь… Расскажи мне, расскажи все. Про себя, и про Пирра. Тогда, три года назад, ты ведь мне почти ничего не рассказывал…

— Рассказать тебе? — удивился Леонтиск. — Но зачем это, Эльпиника?

— Я хочу знать, — просто сказала она, с подозрением посмотрела на каменную скамью, на которой до того сидели стражники, затем со вздохом уселась. — С детства люблю увлекательные и страшные истории. Да и тебя хочу развлечь, не сидеть же тебе здесь в сомнительной компании этих уродов. Или ты предпочитаешь их мне? Хочешь, чтоб я ушла?

— Нет, — Леонтиск не выдержал и улыбнулся. — Останься. Я… я расскажу тебе. Но с чего начать?

— С самого начала, — она поджала под себя ноги и изобразила на лице глубокое внимание.

— Ну хорошо. Но это займет немало времени!

— Ничего, я думаю, ты можешь не торопиться. Папочка ведь обещал отпустить тебя еще не скоро!

Леонтиск этой шутки не оценил, но сдержав свои чувства, начал рассказ.

— Я, как тебе, наверное, известно, единственный сын в семье. Брат, родившийся годом позже меня, умер во младенчестве, я его практически не помню. С тех пор боги давали матери только дочерей, и после рождения младшей, Гиллании, мама захворала и скоро умерла. Отец сам с молодых лет выбрал карьеру военного, и тот же жребий определил для меня. Его твердым убеждением было, что настоящее суровое воспитание может дать только спартанская военная школа. Отец заранее договорился с кем-то из спартанских старейшин о том, что меня, сына афинского гражданина, примут на воспитание в агелу. Агелой спартанцы называют отряд юношей, вместе живущих и обучающихся военному делу. Так же называется и школа для юных воинов в целом. Так, в возрасте семи лет, мне пришлось попрощаться с родным домом. Мой учитель Филострат привез меня в Спарту и сдал на попечение хромому наставнику агелы педоному Басилиду…

— Прощай, малыш. Будь достоин своего отца. Не забывай, что ты мужчина.

Голос Филострата был мягок и печален. Не отрывая взгляда от мальчика, учитель со вздохом поднял дорожный ларь, вскинул его на плечо. У Леонтиска нестерпимо защипало в глазах, но он сдерживался изо всех сил. Мужчины не плачут.

— До свиданья, учитель, — собственный голос показался ему чужим. — Я буду все делать так, как ты меня учил.

Филострат качнул окладистой, с проседью, бородой, помедлил, словно хотел что-то сказать. Так и не решившись, повернулся к выходу, поправил на плече ларь, кивнул на прощанье молчаливо взиравшему на сцену прощанья педоному, бросил последний взгляд на Леонтиска и вышел прочь. Еще несколько мгновений круглые плечи учителя затеняли ярко освещенный солнечными лучами проем двери, затем он скрылся за колонной. В помещении с голыми серыми стенами остался только перепуганный мальчик семи лет и сверлящий его взглядом сердитый на вид старик, одетый в просторный хитон, оставлявший открытыми мускулистые, огромные, совсем не стариковские руки.

— Идем со мной, — равнодушно произнес педоном и уверенным шагом отправился к двери, противоположной той, через которую вышел учитель Леонтиска.

Подхватив свой узел, мальчик поспешил за стариком. Миновав портик гимнасия, они вышли наружу и пошли по улице. Впрочем, улицей это назвать было трудно. Леонтиск поражался, глядя на неприхотливые дома спартанцев, стоящие без всякого порядка. Зачастую к каменным домам были пристроены деревянные хозяйственные постройки, мазанки рабов и свободной прислуги. Кое-где встречались даже загоны, в которых томилась, изнывая от жары, мелкая скотина. Все это разительно отличалось от того, к чему Леонтиск привык в родных блистательных и помпезных Афинах. Спарта же отличалась от деревни лишь небрежно замощенной улицей-дорогой, да выступавшими из-за деревьев и крыш строгими дорическими колоннами храмов.

Впрочем, глазеть по сторонам времени не было. Педоном Басилид, несмотря на хромоту, быстро шел вперед, и Леонтиску приходилось почти бежать, чтобы поспеть за резвым стариком. Спустя половину часа они подошли к заросшей ползучей мелочью стене, сквозь которую вела высокая, такая же зеленая арка ворот. У ворот стояла в карауле четверка часовых — тяжеловооруженные пехотинцы-гоплиты. Старшему из них было не более восемнадцати лет, но Леонтиску они показались уже совсем взрослыми воинами. «Неужели и я когда-то стану таким?» — подумал он, с восторгом разглядывая сияющие выпуклые панцири, красно-синие султаны шлемов и мускулистые, застывшие на оружии руки.

Завидев педонома, часовые расступились и отдали честь — наклонив голову и прижав кулак правой руки к левой стороне груди. Басилид, слегка кивнув, молча прошел в ворота. Проходя мимо стражей, Леонтиск висками почувствовал их насмешливо-снисходительные взгляды. Мальчика распирало от любопытства. Ему страстно хотелось задать педоному сотню самых различных вопросов, но как только он догонял широкоплечего старика и открывал рот, безразличное выражение на лице спартанца возвращало прежнюю робость, отбивая всякую охоту заговаривать.

За воротами выложенная пусть грубым, но булыжником, мостовая превратилась в обычную утоптанную грунтовку. Видимо, для воспитанников агелы (а Леонтиск не сомневался, что уже ступил на территорию военной школы) это удобство считалось излишним. Через четверть стадия дорога уперлась в полукруглую подкову бегового стадиона. За стадионом находился квадратный плац, посреди которого на кубе пьедестала возвышалась медная фигура Ареса, держащего в руке обнаженный меч. И хотя меч в опущенной руке божества смотрел острием в землю, поза повелителя битв излучала такую зловещую угрозу, что Леонтиск невольно передернул плечами. Сердце сжала тоска, все вокруг показалось до отвращения чуждым и нереальным. Мальчику захотелось закрыть глаза, а снова открыв их, проснуться и оказаться в своей высокой деревянной кровати под надежной крышей отцовского дома. Веки, подчиняясь безгласной команде, сомкнулись, но Леонтиск тут же споткнулся и чуть не упал. Педоном обернулся и, с подозрением поглядев на мальчика, презрительно проскрипел:

— Ты оступился? Дурной знак! Видно, непутевый ты, косолапый курицын сын!

Эти слова вкупе с занывшими от удара о камень пальцами ноги окончательно убедили Леонтиска, что происходящее — не сон, а самая что ни на есть горькая реальность. На миг он возмутился — его, сына стратега, нечасто обзывали подобными словами. Но, вспомнив, где находится, гордый маленький афинянин сдержал готовый вырваться наружу всплеск негодования. Старательно избегая смотреть на пугавшую его мрачную статую, Леонтиск все так же молча последовал за широкой спиной педонома.

В ближайшем углу плаца два десятка юношей тренировались в поднятии тяжестей, другой угол занимал построившийся в две шеренги лицом друг к другу отряд мальчиков помладше, примерно одинакового с Леонтиском возраста. Мальчуганы азартно фехтовали громоздкими деревянными мечами. Сердце молодого афинянина заколотилось — он понял, что длинное путешествие близится к концу.

Руководил отрядом мальчишек отрок лет тринадцати, переходивший от одной пары фехтующих к другой и делавший какие-то замечания. Завидев старика с волочившимся позади него малорослым спутником, юный командир вышел навстречу и уважительно, но неторопливо и с достоинством отдал педоному честь. Смуглое лицо паренька, с крупными, словно вытесанными топором чертами, было бесстрастно, но черные глаза с немым интересом вперились в Леонтиска.

— Вот, Агесилай, новый «птенец» в твой лох, — костлявая рука старика вцепилась в плечо Леонтиска и вытолкнула его вперед. — Из Афин. Прими его и устрой, как положено.

— Слушаюсь, педоном, — голос у Агесилая был глубокий, с хрипотцой.

— Это, малец, твой командир, ирен Агесилай, — эти слова Басилида относились уже к Леонтиску. Колючие глаза из-под седых клочковатых бровей смотрели на мальчика без всякой симпатии. — Слушайся его, и жизнь твоя будет не такой уж и плохой. Понятно?

— Да, — не выдержав взгляда старика, Леонтиск потупил глаза.

— Не слышу! Солдат должен говорить громко!

— Да.

На этот раз голос Леонтиска прозвучал чуть слышно.

— «Да» отвечает манда, а солдат говорит «так точно». Ты понял?

— Так точно!

Педоном пренебрежительно кивнул головой, бросил долгий взгляд на Агесилая, затем отрывисто бросил:

— Исполняйте! — и отошел прочь.

— Слушаюсь! — рявкнул ирен Агесилай.

Леонтиск недоуменно скосил глаза на уже повернувшегося спиной педонома, замялся, затем тоже на всякий случай пискнул:

— Слушаюсь.

С полминуты Агесилай беззастенчиво рассматривал совершенно растерявшегося новичка. Юный афинянин, смущаясь ответить тем же, блуждал взглядом по земле. Мальчишки за спиной ирена перестали фехтовать и тоже рассматривали Леонтиска. Наконец, когда молчание стало нестерпимым, и Леонтиск уже в подробностях изучил все камешки, находившиеся в окрестностях его сандалий, Агесилай спросил:

— Тебя как звать, афиненок?

— Леонтиск, — выдавил Леонтиск, не зная, реагировать на слово «афиненок» как на оскорбление, или лучше не стоит.

— Ишь ты, Львенок, — усмехнулся ирен. — А, по-моему, ты больше похож на крысенка.

— Я… я… — задохнулся от возмущения Леонтиск.

— Хватай свой узелок и топай за мной, — равнодушно прервал его Агесилай и повернулся спиной.

Пальцы Леонтиска сжались в кулаки. Он яростно пнул кучку щебня, лежавшую на дороге, камешки забарабанили по земле вокруг ирена.

— Иди куда хочешь! Сам ты крыса! — стратег Никистрат с малых лет учил сына не терпеть оскорблений ни от кого, даже от старших по возрасту и более сильных мальчишек. А учитель Филострат твердил, что вся дальнейшая жизнь мальчика в агеле будет зависеть от того, как он себя поставит с первых минут своего в ней пребывания.

— Чего? — ирен недоуменно оглянулся, брови его грозно сошлись к переносице. — Ах ты, сопливый…

«В драке бей первым, не жди, когда ударят тебя!» — всегда говорил отец. Но в этот раз Леонтиск не успел даже поднять руки . Агесилай внезапно оказался совсем близко, перед глазами мелькнуло, потом левая скула внезапно онемела, а земля скакнула из-под ног. Леонтиск проехал локтем по камням, разодрав кожу, попытался перевернуться на живот, но резкий удар под ребра (не иначе, носком сандалия) заставил его сложиться пополам, хватая воздух ртом. Из глаз брызнули слезы.

Новых ударов не последовало.

— Встать, крысенок! — голос ирена выражал скорее утомление, чем злобу.

Закусив губу, изо всех сил стараясь не зареветь, Леонтиск перевернулся, поднялся на ноги. Исподлобья посмотрел на ирена, на ухмыляющиеся лица других мальчишек, шмыгнул носом, в котором вдруг стало слишком сыро.

— Еще раз посмеешь ослушаться, получишь по-настоящему, — не повышая голоса проговорил Агесилай. — А сейчас, повторяю, бери мешок и следуй за мной.

На этот раз Леонтиск почел за лучшее подчиниться. Глаза нестерпимо щипало, в горле застрял горький комок. В мечтах Леонтиск совсем по-другому рисовал себе первую встречу с военной школой, и то, что произошло, наполнило его грудь горькой обидой…

— Это тот самый Агесилай… — брови Эльпиники удивленно изогнулись.

— Он самый, сын Агида. Нынешний царь Лакедемона, принявший диадему после смерти отца шесть лет назад. По закону Ликурга дети царей воспитываются вместе с детьми прочих граждан в агеле.

— Ты хочешь сказать, что древние законы соблюдаются в Спарте до наших дней?

— Не все. Что-то отменило время, что-то настоятельно попросили упразднить «добрые друзья» Греции — римляне и македоняне. Но в том, что касается воспитания детей, старинные законы спартанцев практически не претерпели изменений… Рассказывать дальше, или устала?

— Рассказывай, не хитри.

С трех сторон плац окружали стоявшие в несколько рядов длинные деревянные бараки. Сначала Леонтиск подумал, что это конюшни, по крайней мере, именно подобным образом выглядел сарай для лошадей в деревенской усадьбе отца. Однако жестокосердный ирен поспешил разубедить его в этом благом заблуждении.

— Здесь, афиненок, ты теперь будешь жить. Вместе со всеми. Наверное, это не похоже на дом твоего богатого папочки, но придется привыкнуть.

Они прошли через широкий проем двустворчатой двери. В нос ударил запах прелой соломы. Солнечный свет, пробиваясь сквозь многочисленные щели в неплотно пригнанных досках крыши, расчертил все помещение длинными параллельными полосками. Слева и справа от двери стояло несколько низких деревянных лож, застеленных каким-то тряпьем. Все остальное пространство барака было заполнено совершенно одинаковыми лежаками из соломы и сухого тростника.

Сначала Леонтиск подумал, что спартанец над ним издевается. Это ведь место если не для скота, то для самых грязных полевых рабов! Однако на лице ирена не было и тени насмешки.

— Твое место будет вон там, третье от угла. «Птенец», занимавший его, покалечился, и не сможет больше быть воином.

Леонтиск угрюмо кивнул. Он не собирался заговаривать с этим гадом, и тем более задавать ему вопросы.

— Бросай свой узел и выходи за мной. Твое обучение начинается немедленно, — в тоне Агесилая проскользнули нотки нетерпения. Видимо, даже такая короткая экскурсия с новичком утомила ирена.

Леонтиск послушался. Через минуту он стоял перед шеренгой пристально разглядывавших его мальчиков-учеников, «птенцов», как их здесь называли. Многие взгляды светились издевкой. Памятуя об экзекуции, произошедшей несколько минут назад, этому можно было не удивляться. Другие ограничивались простым мальчишеским любопытством. Были и такие, что выражали искреннее сочувствие. Все это Леонтиск ощущал только наполовину. Став объектом внимания такого количества людей — а мальчишек в отряде было не менее сотни — он впал в какое-то сомнамбулическое состояние, близкое к опьянению.

— Это — ваш новый товарищ, «птенцы». Звать его Леонтиск, он прибыл к нам из Афин, — громким командирским голосом объявил Агесилай, стоявший в двух шагах слева от Леонтиска, заложив руки за спину. При этом трицепсы на предплечьях ирена внушительно вздулись. — Одна из трех эноматий вашего лоха примет его к себе. Мне все равно, которая.

Несколько мгновений Агесилай раздумывал, наморщив лоб.

— Может, по желанию? — проговорил он, наконец. И уже тверже. — Эномархи, кто-нибудь хочет взять к себе нежного, вскормленного мамкиными сладостями афиненка?

Грохнул смех. Потом из рядов мальчишек выступил долговязый, дерзкого вида отрок со смазливым скуластым лицом и длинными, ниже плеч, темно-медными волосами. На вид ему было лет восемь-девять.

— Давай его мне, брат, — прокричал Рыжий, как его мгновенно окрестил про себя Леонтиск. Развязный тон этого выскочки ему сразу не понравился. — Теперь, когда Небид переломал ноги, некому стирать мне хитон и починять сандалии!

Несколько человек за спиной Рыжего с готовностью гоготнули.

— Авоэ, Леотихид, а ты не подумал, что двух львов в одной эноматии будет многовато? — Агесилай проговорил это ровным тоном, но шеренги мальчишек взорвались от смеха.

Рыжий Леотихид ничуть не смутился.

— Клянусь Афиной, сейчас мы и проверим, львенок это или мышь с именем льва! — воскликнул он. — Посмотрим в Круге Братства!

— Не возражаю, — кивнул большой головой Агесилай и обернулся к Леонтиску. — Круг Братства, афиненок, это спартанский ритуал, который проходит каждый новичок, прежде чем его примут в братство-эноматию. Ты должен сразиться с каждым из тридцати будущих товарищей. Как «птенцы», вы будете биться обычными тренировочными мечами, до первой крови — ссадины или царапины. Тебе понятно?

— Да, — процедил в ответ Леонтиск.

— «Да» отвечает ма…

— Так точно.

— Хм, — ирен поглядел на дерзкого сопляка, раздумывая, дать ему тумака или нет. Решив, что не стоит, бросил: «Тогда приступайте», отступил назад и сел прямо на землю, приготовившись смотреть поединки. Две трети «птенцов» последовали его примеру, рассевшись по краю невидимого круга, в котором осталась эноматия Леотихида и юный новичок-афинянин.

— Эноматия, лох — это подразделения войска?

Девушка морщила лоб с таким умным видом, что Леонтиск рассмеялся.

— Абсолютно верно. В агеле эфебов подразделение такое же, как в самом спартанском войске, и более того — обычно воинское соединение, образованное из шестилетних мальцов, остается неизменным до самого конца обучения, когда юношам исполняется восемнадцать лет, и в том же составе включается в армию государства. Самая большая войсковая единица у лакедемонян — так называемый отряд, пять тысяч воинов.

— Ого! И сколько у Спарты таких отрядов? Десять, пятнадцать?

Леонтиск снова засмеялся.

— Теперь я знаю, почему ты со мной разговариваешь. Папа приказал выведать военные тайны?

— Фи, не смешно!

— Шучу. Ответ — три. Лишь три отряда, и это совсем не мало, учитывая, что граждан в Лаконике едва ли тысяч двадцать.

— И три четверти из них — военные? С ума сойти!

— Реально на военной службе состоит лишь молодежь до тридцати лет и командиры всех уровней, остальные приписанные к отряду граждане-гоплиты зрелого возраста живут обычной гражданской жизнью. В случае войны они встанут под знамена, наполнив свои отряды до номинальных пяти тысяч.

— Не будь занудой, я все поняла! Так и пишу — три отряда по пять тысяч воинов.

— Чего?

— Запоминаю, говорю. Для папы.

— А-а! Записывай дальше: отряд состоит из пяти хилиархий, соответственно, по тысяче солдат в каждой. Хилиархия делится на две моры…

— По пятьсот человек!

— Умница! Мора делится на пять лохов по сотне мечей. Командует лохом лохаг. В те времена, о которых я тебе рассказываю, Агесилай был иреном — лохагом агелы.

— Ирен — лохаг учеников. Поняла.

— Умница. Лох состоит из трех братств-эноматий. Лидер-эномарх собирает вокруг себя друзей и единомышленников.

— Подпевал и прихлебал.

— Фу, какие в Афинах невоспитанные девицы!

— Ах вот как? Ну и катись в свою Спарту!

— Я рад бы, да решетка мешает.

Оба расхохотались. Алкимах, дремавший на первой ступени лестницы в конце коридора, удивленно поднял голову, посмотрел на них, потом снова свесил подбородок к груди.

— Ну а декада?

— Какая декада?

— Из которых состоит эноматия.

— Я разве говорил, что эноматия состоит из декад?

— Говорил.

— Нет!

— Не будь занудой! Говорил — не говорил! Итак, декада — это…

— Декада — это особый случай. На декадах, или по-другому, десятках, держится вся спартанская армия.

— Ой-ой!

— Серьезно. Клянусь Меднодомной Афиной! Декада — это десять человек, спаянных родством или близкой дружбой, местом в строю, законом и судьбой.

— Это как?

— Очень просто. Дисциплина лакедемонян основывается на том, что за проступок любого солдата несет ответ вся его декада. Вплоть до смертной казни.

— То есть если во время Олимпийских игр какой-нибудь спартанец изнасилует девицу, накажут еще девять человек, не имеющих к этому ни малейшего отношения?

— Это так. Но спартанцы не насилуют девиц в мирное время, тем более — во время Олимпиад.

— Да это я так, к примеру…

— Пример неудачный!

— Ладно, не обижайся!

— Не буду.

— Я все поняла — от отряда до декады. Рассказывай дальше…

— Держи, цыпленок! Поглядим сейчас, как афинские девчонки обращаются с оружием! — Рыжий небрежно бросил Леонтиску деревянный меч, сделав это таким образом, чтобы новичок не смог его поймать. Глухо стукнув, меч проехал, подпрыгивая, по земле и остановился у ног нового «птенца» агелы. Сын доблестного стратега Никистрата, злобно зыркнув глазами на Леотихида, наклонился и бережно поднял оружие обеими руками. Поступок мальчишки-спартанца покоробил Леонтиска: отец с самых юных лет привил ему понятие, что каждый клинок имеет душу, и если хочешь, чтобы оружие не подвело тебя в бою, обращайся с ним бережно. Невероятно, чтобы спартанцы, всюду признанные как народ воинов, не знали этого. Юный афинянин пристальнее взглянул на сам меч.

Выпиленный из толстой цельной доски, меч, как и любое тренировочное оружие, был весьма тяжелым. Рукоять его была отполирована, наверное, тремя поколениями учеников, а клинок носил следы бесчисленных столкновений с собратьями. Острие было не скруглено, как это обычно у учебного оружия, а наоборот — тщательно заточено. Таким мечом можно было нанести не то что ссадину или царапину, как сказал ирен, а настоящую рану. Тем не менее, почувствовав оружие в руках, Леонтиск повеселел. Сейчас эти наглые голодранцы получат свое! Учитель Филострат занимался с ним фехтованием целый год, и ежедневными жесткими занятиями добился, что его подопечный стал, наверное, лучшим семилетним фехтовальщиком в Афинах. Военное воспитание молодежи имело важное (хоть и не первостепенное, как в Спарте) значение в культурной столице Греции, поэтому представители афинского нобилитета нередко проводили потешные бои между своими отпрысками. В этих детских состязаниях Леонтиск, на радость отцу, побеждал не только сверстников, но и девяти-десятилетних противников. Причем не кого-то, а сыновей аристократов, с каждым из которых с младых ногтей занимался опытный учитель-гопломарх. Так что теперь юный мастер меча намеревался — ни много, ни мало — побить все три десятка «птенцов» эноматии, и самого эномарха-Рыжего в придачу.

Первым к нему навстречу вышел кудрявый круглоголовый мальчишка, все время скаливший в улыбке крупные, покрытые желтым налетом зубы. Паясничая и кривляясь, кудрявый, провожаемый одобрительными выкриками товарищей, готовился к поединку очень долго, а проиграл за миг. Двойным финтом Леонтиск сбил противника с толку и от души ткнул мечом в открывшуюся для удара грудь. Кудрявый охнул и отскочил назад, но поздно — на серой тунике прямо против сердца заалело темно-красное пятно. Леонтиск даже растерялся. Ему захотелось подойти к «птенцу» и попросить у него прощения за такой сильный удар, но того уже согнали презрительным свистом, и тут же в круг ступил новый противник. И с этим, и со следующим, и с четвертым юный афинянин справился без особого труда. К пятому Леонтиск, однако, ощутил, что запыхался, и решил экономить силы, чтобы не упасть от изнеможения уже к десятому противнику, не то что к тридцатому.

Медленно кружа, останавливая атаки оппонента быстрыми батманами, Леонтиск отдыхал, пока полностью не восстановил дыхание. Плотный, толстощекий противник из кожи лез вон, чтобы зацепить новичка, но все его наскоки были тщетны. Из толпы «птенцов» горохом сыпались свист и крики.

— Коли его, Эвном!

— Бей! Сверху! Эх ты, тюфяк!

— Врежь афиненку! Руби, наступай!

Особенно усердствовал Леотихид. Его, судя по всему, мучал стыд, что первые вышедшие в круг «птенцы» его эноматии потерпели поражение от этого маменькиного сынка афинянина.

— Справа! Теперь обратным, недоумок! Выпад! — кричал медноволосый эномарх, срывая от усилия голос.

«Птенцы» двух других лохов довольно загалдели, когда Леонтиск закончил и этот поединок, рубанув противника по шее. Леотихид вспыхнул и взорвался ругательствами. Прыгнув вперед, он отвесил возвращавшемуся с боя Эвному пинка и вырвал меч у него из рук.

— Какой из тебя декадарх, тупица! Баба, чучело, урод косолапый! — проорал Леотихид в лицо крепышу. Тот съежился, понурил голову и бочком оставил поле боя начальству.

— Вы, дураки, только позорите эноматию, — с досадой бросил эномарх чуть менее раздраженно, обращаясь уже ко всем. — Кошкам на смех — этот цыпленок вышиб пятерых из вас! Так недалеко и до бесчестья, клянусь бородой Зевса!

— Вздуй его сам, командир! — выкрикнул самый смелый из «птенцов», круглощекий темногогловый мальчишка с красным свежим шрамом на щеке.

— Да! Задай ему, эномарх! Проучи розовожопого афиненка! — загалдели остальные. Только те пятеро, уже сразившиеся с этим самым афиненком, молчали и делали вид, что их здесь нет.

— Да уж придется! — с презрением бросил Леотихид. — Вам доверь, так обдристаешься перед другими эноматиями…

Он решительно зашагал в середину образованного зрителями круга, посмотрел в сторону ирена.

— Я пойду шестым, брат!

Агесилай, помедлив, молча кивнул. Леотихид, поигрывая мечом, перевел взгляд на афинянина. Только сейчас Леонтиск заметил, что глаза у эномарха зеленого цвета. Сейчас они искрились от бешенства.

— Держись, глупый, ты меня разозлил.

— Невелика беда! — в тон отвечал Леонтиск. Он решил собрать все силы, вспомнить все отработанные с учителем техники боя и опозорить этого надменного рыжего, вышибить его с самых первых мгновений.

Бац! Мечи сошлись, завертелись, застучали. С первого же батмана Леонтиск понял, что перед ним боец предыдущим не чета: эномарх сразу начал с уверенной сложный атаки, пытаясь ошеломить темпом и безукоризненной техникой. Похоже, с Леотихидом тоже занимается учитель — мастер меча. Тем не менее Леонтиск поставил на первоначальный план, рискнув провести коронный удар учителя Филострата. Вперед!

Петля. Батман, укол в верхний уровень. Противник отбивает «второй ладонью». Поймался! Обратный финт, нырок, голову вниз, клинок на себя. Не может быть! Получилось!

Кромка меча рубанула по кисти противника. Боевой меч отсек бы руку напрочь, деревянный всего лишь травмировал. Из опыта тренировочных боев с учителем Леонтиск знал, насколько это больно. Пальцы онемевают, меч выпадает из руки, кисть опухает и несколько дней ею нельзя даже ложки удержать.

Леотихид зашипел от боли, отскочил назад, в пируэте поменял позицию на зеркальную, ловко перехватил меч левой рукой. У Леонтиска округлились глаза. Такого он еще не видел! Противник готов продолжать!

— Кровь! Кровь! — закричал кто-то. — Проиграл!

Леотихид быстро поднес травмированную руку ко рту, каким—то звериным движением прошел по тыльной стороне ладони языком.

— Где кровь? — истерично завопил он, поднимая руку, чтобы все могли видеть. — Нету крови! Нету!

Тут же, из левой позиции, эномарх стремительно атаковал. Леонтиску пришлось туго. Учитель Филострат не успел в полной мере научить его поединку с левосторонним противником, как не обучил и фехтованию обеими руками. Наставник Леотихида, напротив, справился с этой задачей прекрасно. Ярость перекосила тонкие черты лица рыжего и, казалось, удесятерила его силы. На Леонтиска сыпалась лавина ударов, которые он, отходя назад, отражал с большим трудом. Через полминуты отступления случилось то, что происходит с любым человеком, пятящимся задом: афинянин оступился на неровности и потерял равновесие. Леотихид, рыча, метнулся к противнику, в одно мгновение нанес три удара. Первый, по самой гарде, вышиб из рук Леонтиска меч, второй — локтем в горло — перебил дыхание, третий сшиб с ног.

— Еще не все! Крови нет! — заорал Леотихид, исступленно сдирая с себя хитон и быстро обматывая им меч. «Птенцы» его эноматии орали и бесновались. Леонтиск уже встал на четвереньки, собираясь подняться, когда тяжелый удар по затылку бросил его обратно на землю. Скорчившись, юный афинянин инстинктивно прикрыл голову руками. Перед глазами запульсировали красно-желтые круги. Жестокие, едва смягченные тканью удары обрушились как камнепад.

— Крови нет! Нет! — орал Леотихид, словно безумный. — И не будет! Не будет!

Он бил без разбора, куда попало. Совершенно ошалев от боли, Леонтиск извивался на земле. Ему казалось, что в его тело впиваются раскаленные ножи. Рот наполнился тошнотворным вкусом крови, в ушах поплыл звон.

Внезапно удары прекратились. Прямо у головы Леонтиска по земле пробу хали чьи-то ноги.

— Ты что, совсем сдурел? Ты же его убьешь! — голос был хрипловатый, резкий, он доносился до Леонтиска издалека, как будто из-за горизонта.

— Не твое дело! — выплюнул Леотихид. — Что ты лезешь? Он должен пройти Круг Братства!

— Круг Братства… — голос запнулся, будто задохнулся, затем продолжил, уже более агрессивно. — И это ты называешь «братством»? Убери от него свои поганые руки!

— Прочь! Он — мой! Я — его эномарх!

— Нако-сь, сьешь! Я его забираю к себе! Иди котят души , ублюдок!

— Чего-о? Что ты сказал, жаба?

— Ах ты, крыса рыжая!

Послышался вскрик, какая-то суета, топот многих ног, все это перекрыл громкий голос ирена:

— Остановиться! Разойтись! Эй, разнять их!

Леонтиск уже немного пришел в себя. Кроме того, происходящее его настолько заинтересовало, что он рискнул оторвать голову от рук и открыть глаза.

Дерущихся уже разняли. Эномарх Леотихид стоял с красным лицом и сверкающими глазами, а напротив него трое или четверо «птенцов» держали за руки смуглого крепкоплечего паренька.

— Этот момент я запомнил на всю жизнь. Тогда я впервые увидел его…

— Пирра? — Эльпиника нагнулась вперед, положила подбородок на сплетенные пальцы рук.

— Пирра. Сына царя Павсания. Моего военачальника, повелителя и… брата.

— Сколько ему было тогда?

— Девять. Он на год старше Леотихида, братца Агесилая. Когда я увидел его… Он уже тогда был не такой как все: сбитый, пропорциональный, какой-то … законченный, что ли… Не мальчик, не отрок даже, но уже воин. А его лицо! Прямой, мужественный, почти перпендикулярный земле нос, миндалевидные глаза, пылающие огненной желтизной, резко очерченные, нервные, темные губы. И волосы — длинные, откинутые за уши, вьющиеся, пепельно-черные…

— Ого! — Эльпиника захлопнула раскрывшийся от удивления рот. — Не каждый поэт свою любимую так опишет, как ты этого спартанского царевича…

— И тем не менее я не могу передать и десятой доли того, что почувствовал тогда, на пыльном плацу лакедемонской военной школы…

Они стояли друг против друга. Сильные, смуглые, мужественные, почти одинакового роста, они были очень похожими, но в то же время совершенно разными. Как капля смолы и капля крови.

— По какому праву ты вмешиваешься в ход Круга Братства, эномарх? — черные брови Агесилая сурово сошлись к переносице.

— Прости, ирен. Насколько я помню, ты объявил, что любой из эномархов может взять этого «птенца» в свое братство. Так что мои права на афинянина не меньшие, чем у Леотихида.

— Чего же ты раньше молчал? — взорвался Леотихид, гневно всплеснул поврежденной рукой, ойкнул и схватил ее здоровой. Стоявшие за его спиной «птенцы» поддержали своего эномарха криками.

Агесилай молча посмотрел на брата, затем перевел вопрошающий взгляд на Пирра. Тот встряхнул головой, пожал круглыми бронзовыми плечами:

— Ничего не намерен объяснять. Повторю: я считаю, что, как эномарх, имею такие же права на новичка. Надеюсь, что тебе, ирен, расположение к брату не помешает принять справедливое решение.

Для девятилетнего отрока это был тонкий ход. Агесилай на мгновение смутился, опустил взгляд, заколебался. Потом, придя к решению, кивнул большой головой, неприязненно глянул на возмутителя спокойствия.

— Хорошо, будь по-твоему, сын Павсания. Если ты считаешь, что я не могу в этой ситуации рассудить правильно, выслушаем мнение человека постороннего, не имеющего своего интереса. Пусть скажет Леонид, третий эномарх вашего лоха, равный вам по званию и правам.

Леотихид, по-видимому, не ожидал такого решения. Его скуластое лицо сморщилось в недовольной гримасе:

— Боги! Да что может сказать этот тронутый? — прошипел он, но тут же был вынужден замолчать под угрожающим взглядом старшего брата.

— Пусть скажет Леонид! — закричали со всех сторон.

Пирр промолчал. Темные губы парнишки растянула кривая усмешка, как будто говорящая, что он не подчинится никакому суду, если решение будет не в его пользу.

В рядах «птенцов» возникло движение. Леонтиск тоже захотел глянуть на человека, от решения которого, возможно, зависела вся его будущая жизнь. Сейчас юный афинянин молил богов об одном: чтобы верх взял его смуглолицый заступник. Попасть в эноматию Леотихида после всего случившегося было бы весьма и весьма нежелательно.

В круг вышел стройный парнишка, по виду — ровесник Пирра и Леотихида. Его вполне заурядное, простоватое лицо оживляли необыкновенные глаза — глубокие и мечтательные. Речь Леонида была краткой:

— Вопрос о первенстве и преимуществе двух моих товарищей друг перед другом спорен, и ни одному из них я не смог бы присудить первенства. Только бессмертный сможет решить вопрос, не вызвав ничьей обиды. Поэтому предлагаю передать спор суду Арея.

Вокруг возбужденно загалдели. Леонтиск видел, что братья — Агесилай и Леотихид переглянулись. А Пирр поднял руку и воскликнул:

— Да будет так! Я согласен предстать суду Ареса-меченосца. И чтобы не иметь преимущества перед раненым противником, буду, как и он, биться левой.

Взоры всех обратились на Леотихида.

— Я согласен! — одарив Леонида испепеляющим взглядом, рыжий эномарх решительно шагнул вперед.

— Железные мечи! Железные мечи! — закричали «птенцы».

Агесилай недовольно нахмурился, покачал головой, с сомнением поглядел на брата. Затем, повернувшись к стоявшему неподалеку крупному и рябому отроку, бросил:

— Принеси махеры, Энет!

— Есть.

Через минуту ритуальные мечи с плавно изогнутыми лезвиями были в руках противников-эномархов. Леонтиск, впрочем, заметил, что мечи не заточены. Вероятно, это было сделано для того, чтобы в спорных поединках никто не был убит или серьезно ранен.

— Аой!

Пирр играючи прокрутил в воздухе блестящую «мельницу», затем пропустил меч вокруг кисти. Леотихид в ответ на эту демонстрацию только усмехнулся и что-то процедил сквозь зубы. Сердце Леонтиска запрыгало от волнения, он и не заметил, как оказался на ногах и смешался с толпой, плотным живым кольцом окружившей площадку боя.

Мальчишки бросились в схватку одновременно. Стройные дуги мечей замелькали, зазвенели, загудел разрезаемый сталью воздух. Противники бились в левосторонних стойках, и Леонтиск задрожал, восхищенный тем, как эти отроки владеют левой рукой. Каким самодовольным идиотом он был, подумав, что поразит кого-то несколькими отработанными с учителем приемами. Бойцы, стоявшие сейчас в кругу, превосходили его как фехтовальщики на две головы. Чтобы совсем уже не огорчаться, Леонтиск напомнил себе, что они не рядовые «птенцы», а эномархи, и, похоже, сыновья знатных отцов. Тогда он даже не догадывался, насколько знатных.

Меж тем Леотихид провел сложный удар, целя противнику в голову. Пирр едва успел присесть, и вражеский меч лишь взволновал его волосы. «Птенцы» возбужденно заорали: несмотря на затупленные края меча, таким ударом можно было без труда отправить в могилу. Пирр же, нимало не смутясь, нанес ответный удар, снизу в подмышку. Изогнувшись луком, Леотихид ускользнул от клинка приемом, достойным циркового артиста. На этот раз толпа завопила от восторга. Леонтиск кричал вместе со всеми — несмотря на острую антипатию, которую успел вызвать в юном афинянине рыжий эномарх, воинским искусством последнего нельзя было не восхищаться.

И тем не менее Пирр одолевал. Он наносил удары с такой силой, что при каждом батмане плечо Леотихида ощутимо вздрагивало от отдачи. Рыжий цепко искал хоть малейшую лазейку в обороне противника, но тот непрерывно наступал, не оставляя противнику ни единого шанса. Не в силах предпринять ответной атаки, брат ирена шаг за шагом отступал назад. Он не хотел этого показать, но внимательному глазу было ясно, что правая рука сильно беспокоит его. Зубы Леотихида были крепко сжаты, со лба струился обильный пот. Теряя силы, задыхаясь, он все же он сопротивлялся — дерзко, отчаянно, опасно. Один его контрвыпад едва не стал для противника роковым: лишь в последнее мгновенье Пирр резко уклонился и клинок прошел мимо, едва не царапнув его по щеке. Два десятка ударов сердца спустя Пирр провел шквальную атаку. Удары сыпались на Леотихида отовсюду, и он парировал их лишь в последний момент. Все, кроме последнего. Шипящей молнией меч Пирра проскользнул мимо на волос запоздавшего клинка противника и обрушился ему на плечо. Громко хрустнула ключица. Не издав ни звука, Леотихид, отброшенный ударом, без чувств рухнул на руки стоявших позади него «птенцов». Толпа разразилась поздравлениями и криками скорби.

Отсалютовав противнику мечом, Пирр с гордым видом обернулся к Агесилаю.

— Победа твоя, сын Павсания, — медленно, с расстановкой произнес ирен, тяжело глядя на невозмутимо стоявшего перед ним молодого эномарха. — Можешь забрать афинянина в свою эноматию.

— Боги подтвердили, что это справедливо, ирен! — воскликнул Пирр, его грудь все еще тяжело вздымалась.

— Так и есть. Бессмертные любят убогих, — процедил Агесилай и отошел к «птенцам», суетившимся вокруг лежавшего на земле Леотихида.

Пирр проводил его долгим, пустым взглядом, затем перевел взор на стоявшего в стороне Леонтиска. Губы эномарха тронула улыбка, но глаза его были словно две желтые засасывающие воронки.

— Пойдем со мной, афинянин! — молвил он. — Добро пожаловать в агелу.

— Тогда я еще не знал, как мне повезло, — голос Леонтиска зазвенел, возбужденный нахлынувшим приливом воспоминаний. — Когда выяснилось, что спасший меня от ярости Леотихида эномарх —царевич, наследник лакедемонского престола, я был просто ошеломлен. И до сих пор не понимаю причины, подвигшей Пирра с того самого первого дня в агеле покровительствовать мне. Только это покровительство, разумеется, и стало моим щитом против озлобленных братьев Агесилая и Леотихида. Излишне говорить, что после того инцидента они меня, мягко говоря, невзлюбили. Так что с самого начала у меня не было иного выбора, кроме как примкнуть к партии Эврипонтидов…

— И закончилось это сырым холодным подземельем! — закончила за него Эльпиника.

— И прекрасной, но язвительной афинянкой, сидящей по ту сторону решетки! — парировал Леонтиск, и добавил, уже серьезнее. — Впрочем, не закончилось. Рознь между Эврипонтидами и Агиадами, похоже, достигла своего апогея. Думаю, настоящие события только начинаются…

— Я полагаю, вражда началась не из-за тебя?

— Что ты, при чем здесь я… Начало всему положил конфликт между царями Спарты. Всем известно, что Лакедемон издавна управляется парой царей — старшими представителями древних родов Агиадов и Эврипонтидов. Агид Агиад и Павсаний Эврипонтид не любили друг друга с юности, и передали эту ненависть своим сыновьям: Павсаний — Пирру, а Агид — Агесилаю.

— А что же Леотихид?

— Леотихид — брат Агесилая только по матери. Его отец — наш афинский стратег Алкивиад, живший некоторое время в Спарте и близко «подружившийся» с царицей Тимоклеей, пока Агид был в походе против критян. Вернувшись в Лакедемон, Агид застал дома люльку с маленькой копией Алкивиада и трясущуюся над ней Тимоклею. Алкивиад незамедлительно отбыл «по срочному делу» и с тех пор в Спарте не появлялся. Никто не знает, что произошло между мужем и женой, по крайней мере, они ими остались. Вообще, развод у спартанцев — дело неслыханное. Я сам, прожив почти всю жизнь в Спарте, не слышал, чтобы кто-то из лакедемонян развелся с женой, клянусь Меднодомной!

— Ты рассказывал о Леотихиде, — напомнила Эльпиника.

— Да. Царь Агид отказался признать мальчика своим сыном, и тот до шести лет рос вместе с детьми прислуги. В праве воспитываться с сыновьями граждан в агеле ему тоже было отказано. Более того, отец не разрешал своему первенцу, Агесилаю, играть с незаконнорожденным, хотя братьев связывала самая крепкая любовь. Возможно, от этого унижения, пережитого в детстве, произошла такая необузданность характера Леотихида. Не знаю… Когда Леотихиду исполнилось шесть, додонский оракул предсказал ему великое будущее. Мать мальчика, Тимоклея, все эти годы слезно молившая мужа простить ее грех и признать любимого ею ребенка сыном, тайно послала в Дельфийское святилище. Пифия Феба предрекла, что младший сын Агида будет знаменитым полководцем и правителем великого государства. Этот ответ стал широко известен, о Леотихиде заговорили. Вскоре и Агид признал его своим сыном и отдал обучаться в агелу. Весьма скоро бастард афинянина добился чина эномарха, причем, как признает даже Пирр, не столько положением отца, сколько собственными заслугами.

— А что же его настоящий отец, Алкивиад? Я знаю этого человека, он бывает в гостях у отца. Высокий такой, красивый, с сединой… Богиня, кто бы мог подумать, что он соблазнил спартанскую царицу!

— Насколько я знаю, Алкивиад искал дружбы с сыном, но Леотихид встречал все его попытки сблизиться, да что там — просто поговорить — припадками гневливого сквернословия. Я сам однажды был свидетелем подобной сцены — в Олимпии, на трибуне малого стадиона. Леотихид стыдится своего позорного рождения, и считает настоящего отца виновником того презрения, в котором прошло его детство. Хотя он очень похож на Алкивиада — вылитая копия. Те, кто видит их стоящими рядом, никогда не усомнятся, что это отец и сын.

— Да, — Эльпиника вздохнула. — Трогательные истории ты рассказываешь, мой пленник. Так и хочется слезу уронить.

Леонтиск протянул сквозь решетку руки ладонями кверху.

— Роняй.

Она махнула рукой, попыталась хлопнуть юношу по руке, но он быстрым движением поймал ее за кисть, нежно сжал тонкие белые пальцы.

— Арестованный, ведите себя прилично! — с напускной строгостью произнесла она. Руки, впрочем, не забрала.

— В агеле меня не учили быть приличным, — он посмотрел ей в глаза.

Из коридора долетел долгий, сладострастный крик Политы. Леонтиск улыбнулся, посмотрел на собеседницу. Она пожала плечами и улыбнулась в ответ. Они помолчали…

— А чему тебя учили в этой… агеле? — наконец нарушила тишину Эльпиника.

— Рассказывать дальше?

— Да, я хочу узнать.

Ладонь оставалась в ладони.

— Гм… Для меня, обычного сына небедного гражданина, это было не обучение, а сущий кошмар, клянусь Меднодомной! Я уже упоминал, что попал в самую младшую возрастную группу «птенцов». Так называются воспитанники агелы от шести до девяти лет. Ученики в возрасте от десяти до двенадцати — это «волчата». Следующая ступень — от тринадцати до пятнадцати лет — «ястребы». И самые старшие, с шестнадцати до восемнадцати, зовутся «львы». Это уже настоящие солдаты. Весной, после праздника Артемиды Ортии, все, кому в этот год исполняется восемнадцать, зачисляются в армию. Они покидают агелу и становятся эфебами, молодыми воинами. В агеле лучшие из «волчат» назначаются командирами лохов у «птенцов». Лучшие из «ястребов» становятся иренами «волчат» и так далее. Эномархов ирен назначает сам с согласия старших командиров. Во время моего ученичества командование учеников моего возраста представляли самые блестящие юноши спартанской аристократии. Иреном-лохагом был, как я уже говорил, Агесилай, нынешний спартанский владыка, а эномархами — отпрыски царской крови Леонид, Пирр и Леотихид.

— И они жили вместе с вами в бараках?

— Именно. И делили со всеми остальными все прочие трудности воспитания. Цель спартанской агелы — вырастить идеальных солдат, и не более того. Гуманитарному развитию будущих воинов внимания уделяется весьма немного. Таких дисциплин, как философия и риторика, нет вовсе. Нам преподавали счет и письмо, основы географии, немного подробнее — военную историю и политику.

— Итак, персы переправились через Геллеспонт и пошли побережьем Эгейской Фракии, покоряя приморские города. Вот карта. Кто покажет Эгейскую Фракию? Анаксилай?

Крыша портика защищала расположившихся под ним учеников и наставника от беспощадных в этот час солнечных лучей. Теплый сонный ветерок изредка пробегал между каменных стволов колонн, принося с собой запах горячей уличной пыли.

Светловолосый, худощавый «птенец» встрепенулся, услышав свое имя, поднялся на ноги, тупо уставился в висевший на стене пергаментный четырехугольник карты.

— Смелей, «птенец»! — Созандр, преподаватель по всем интеллектуальным дисциплинам, носивший в иерархии агелы чин «ученого», насмешливо прищурился.

Анаксилай вздохнул, неторопливо вышел в проход между сидящими на полу учениками, обреченно пошел к карте. Тридцать пар глаз с сочувствием глядели ему в спину. Приблизившись к карте, Анаксилай снова с удивлением вытаращился на изрезанный контур Балканского полуострова.

— Ну? — нахмурил брови ученый, поднимая с низкого мраморного столика свою любимую трость.

— Вот здесь! — покосившись на трость, «птенец» торопливо и наобум ткнул пальцем в пергамент.

— Болван! — спокойно констатировал наставник Созандр. Трость рассекла воздух, плотоядно хлюпнула, встретившись с икрами ученика. Анаксилай коротко взвыл, но тут же захлопнул рот: кричать при наказании в агеле было настрого запрещено.

— Пять дней без ужина, — все так же не повышая голоса проговорил Созандр. — Клянусь Ликургом, вы у меня будете все знать назубок, бестолочи! Феникс!

— Я, — поднялся с места рыжеволосый мальчишка с лицом плута.

— Покажи фракийское побережье, по которому прошли персы. Быстрее!

Феникс почти бегом помчался к карте. Мимо проковылял к своему месту Анаксилай. Его лицо, обычно удивленно-наивное, сейчас было искажено гримасой: удары костяной трости были очень болезненными и оставляли долго не проходящие кровоподтеки.

— Фракийское побережье… это вот тут, — грязный палец Феникса описал неопределенный полукруг, захвативший едва не половину карты.

— Где именно? Ну, не тяни, собачий помет! — брови ученого вновь сошлись к переносице.

— Вот оно! — Феникс выбрал точку, максимально удаленную от той, которую показал Анаксилай.

— Мул тупоголовый, — голос учителя был спокоен, как поверхность пруда в безветренный полдень. — Это Спарта, город, где мы как раз находимся в данный момент.

— Да-а-а? — удивился «птенец».

— Точно, дурень. Руки! — вздохнул Созандр.

Феникс зажмурился, вытянул вперед руки ладонями вверх. Наставник с удовольствием стегнул по предплечьям тростью — раз, другой, третий, наблюдая, как содрогается после каждого удара маленькое тело ученика.

— Пять дней без ужина! — закончил экзекуцию учитель. Прошелся взад-вперед перед картой, четко ставя ноги посередине каменных квадратов пола. С глубокомысленным видом посмотрел на стоявшую в нише статую Ликурга, почесал колено концом трости. Обернулся к ученикам.

— Кто-нибудь может показать, где находится Эгейская Фракия, или я зря распинался перед вами весь прошлый урок? — сладкий голос Созандра не сулил ничего хорошего.

— Я покажу! — поднялся на ноги сидевший в стороне темноглазый парнишка с решительным лицом.

Ученый небрежно махнул рукой.

— Останься на месте, Пирр. Мне известно, что ты знаешь карту. Хотелось бы послушать кого-нибудь еще в этой отсталой эноматии. Есть желающие?

— Я покажу!

— К карте, афиненок. Быстрее!

У отца в библиотеке висела карта, куда более подробная, чем эта, и любознательный сын стратега изучил ее до последнего штриха. Тем не менее он с непонятным волнением протянул руку и провел по карте от Геллеспонта до Халкидики.

— Фракийское побережье, — проглотив стоявший в горле комок, выдавил Леонтиск.

— Гм, правильно, афиненок, — сердечный взгляд Созандра вызывал озноб. — А покажи-ка нам, милый, где находится Эпир?

— Здесь, наставник.

— Точно, ты поглянь. А гора Осса, восточный рубеж области Фессалии?

— Э-э, вот она.

Ученики за спиной одобрительно загудели. Леонтиск осторожно слизал капли пота, выступившие над верхней губой.

— Вот что, маленький гений, а не покажешь ли ты мне Амиклы?

Леонтиск похолодел. Взгляд его раз за разом обегал карту, но не мог найти местности с таким названием.

— Наставник, мне кажется, такого города здесь нет.

— Чего? Все слышали — афиняне говорят, что наши Амиклы не существуют! Кто-нибудь заявит обратное?

— Да-а! — дружный хор. «Влип!» — мышью прошмыгнула мысль.

— Галиарт!

— Амиклы — не город, а лаконское селение. Находится в нескольких стадиях к юго-западу от Спарты, — без запинки оттараторил похожий лицом на лошадь Галиарт, сын стратега Калликратида.

— Руки! — объявил Созандр. Его обычно скучающее лицо выражало нечто вроде удовлетворения. Леонтиск вздохнул.

Взвизг трости. Удар. Взвизг. Удар. Зубы скрипят от сдерживаемого крика.

— Пять дней без ужина!

— Но, наставник! Амиклы действительно не нанесены на этой карте!

— Что-о? Пререкаться? Десять дней без ужина, и один — полностью голодный! Руки!

— Великая мать, как тебя там не заморили голодом? — в глазах растроганной девушки заблестели слезы жалости.

— Это чепуха! Всех воспитанников агелы и так кормили впроголодь, так что лишение ужина у тебя мало что отнимало. Предполагалось, что ученики должны сами заботиться о своем пропитании. Кража продовольствия негласно поощрялась, главное — не попадаться. Но если попался…

Обнаженный «птенец», уставившись розовыми ягодицами в небо, лежал на грубой каменной скамье. Место экзекуции с трех сторон окружали выстроенные шеренгами эноматии «птенцов» и «волчат».

— Дурень Антикрат, — процедил сквозь зубы, не поворачивая головы, стоявший справа Феникс. — Попался сторожам. Бежал бы со всеми, через овраг, так нет — через поле поскакал. Тут его, придурка, собаки и сцапали.

— Он не мог оврагом, — так же, почти не разжимая губ, отвечал Леонтиск. — Ему вчера Созандр, ученый вонючий, все ноги поотшибал.

— Надо было в казарме сидеть, — буркнул Феникс. — У меня еще с прошлой порки шкура не зажила!

— Антикрат, сын Гилла, был схвачен с поличным при краже козы из хозяйства гражданина Алкмея, — раздался над плацем зычный голос педонома Басилида. — Декада виновного присуждается к двадцати розгам. Ирен Агесилай, вывести декаду для наказания!

— Эномарх Пирр, вывести декаду для наказания! — голос Агесилая звучал сухо и официально.

Пирр, стоявший перед строем своей эноматии, обернулся лицом к «птенцам».

— Тисамен! Выводи декаду!

Декадарх Тисамен, надменнолицый и большебровый, угрюмо кивнул головой, зна ком велел своему десятку выйти из строя.

— Сечь будут леотихидовские, — вполголоса зловеще произнес Пирр. — Смотрите, чтоб ни звука!.. Кто опозорится, хребет вырву!

Леонтиск, Феникс, сам Тисамен, и с ними еще шестеро птенцов вышли к распластанному на скамье Антикрату. От эноматии Леотихида вышли декадархи Демарат и Эвном. Последний, несший в руках розги, довольно скалился.

— В прошлый раз вы наших секли, — ухмыльнулся он, — сегодня отыграемся, клянусь Гераклом.

«Птенцы» Тисамена промолчали.

— Флейтисты, играть! — хрипло рявкнул Басилид. Педоном был одет, по-видимому, в тот же хитон, в котором Леонтиск увидел его в свой первый день в агеле — мешковатый, небрежно подпоясанный, без рукавов. Громадные руки начальника школы были по привычке сложены на груди.

Двое флейтистов из «волчат», сидевшие в ногах «печки», как прозвали скамью для экзекуций ученики агелы, заиграли «Песнь грешника». Экзекуторы заняли места по обе стороны «печки».

— Начинайте, во имя правосудия! — ритуальную фразу произнес ирен Агесилай.

Антикрат вцепился руками в скамью. Леонтиск четко различал его побелевшие ногти. Взвизгнули розги, глухо зашлепали по обнаженному телу. На месте каждого удара кожа тут же вздувалась багровой полосой. Флейты играли, избиваемый мальчишка шумно дышал через плотно сжатые зубы, розги свистели в воздухе. Экзекуторы старались — кровь брызнула после шестого удара. После двадцатого подбежавшие по знаку Пирра «птенцы» осторожно, за руки, подняли полумертвого от боли товарища со скамьи и увели прочь. На какой-то миг Антикрат обратил красное, смятое болью лицо к ожидавшим наказания товарищам по декаде, скользнул невидящим взглядом, попытался что-то сказать. Не смог. С бессильно повисшей головой его отнесли в казарму.

— Следующий! — рявкнул Агесилай. — Не задерживаться, сосуны!

Один из экзекуторов, Эвном, шагнул вперед, схватил за плечо Леонтиска. Твердые пальцы больно впились в ключицу.

— Убери руки, падаль! — прошипел стоявший за спиной афинянина Пирр. В голосе этом слышалась такая угроза, что Эвном мгновенно отдернул руку, что-то пробормотал одними губами и отступил назад. Леонтиск благодарно поглядел на эномарха, делая шаг к «печке». Пирр ободряюще кивнул: «Держись!» Леонтиск стащил через голову хитон, бросил на камень плаца. Лег на скамью. Она была холодная, тепло Антикратова тела так и не впиталось в нее, слизанное с шершавого камня сырым утренним ветром. Флейты заунывно играли. Было зябко. Передернув плечами, пытаясь изгнать притаившийся в желудке чугунный ком страха, Леонтиск повернул голову и нервно проговорил непослушными чужими губами:

— Начинайте, что ли! Холодно!

У многих на губах расцвели усмешки, даже Агесилай одобрительно искривил губы.

— Во имя правосудия!

Леонтиск не услышал взвизга розги, только в спину над поясницей как будто воткнули горячий гвоздь. Боль прошивала насквозь, отдавалась в затылке, спускалась к крестцу. Закусив зубами кожу на руке, прижавшись щекой к влажному камню, Леонтиск принялся считать удары. «Два… Три… Пять…»

Флейты играли, не переставая…

— Основной упор в обучении делался на физические упражнения, развивающие силу, проворство и выносливость. Много работали с оружием: копьем, мечом и щитом, деревянными, конечно. Метали дротики, камни, мимоходом изучили пращу и лук. Мой уровень как фехтовальщика был много выше среднего, поэтому Пирр устроил так, чтобы я вместе с ним занимался у его учителя, мастера меча Поламаха. Третьим с нами был дерзкий, подвижный как пламя Лих по прозвищу Коршун, он был у Пирра командиром третьей эноматии. За полтора года, проведенные в «птенцах», я досконально изучил лаконскую школу боя, отработал множество техник и приемов, которым обучал нас старина Поламах. То есть это нам, соплякам, он казался стариком, хотя в те поры ему было едва ли сорок. Мне все давалось легко, сказывалась школа афинского наставника, доброго Филострата. Хотя как фехтовальщик он Поламаху и в подметки не годился. Видя, что я стараюсь, Поламах уделял мне побольше времени, чем «волчатам» Пирру и Лиху. Усиленные занятия не замедлили сказаться: я превзошел в искусстве поединка большинство «птенцов» эноматии, в том числе Тисамена, своего декадарха (что его ужасно злило). Возгордившись, я даже сделал несколько попыток побить Лиха, но безуспешно — он был прирожденным мечником, и к тому же превосходил меня в силе и росте. Не менее бесполезно было меряться силой с Пирром. Царевич фехтовал виртуозно и стремительно, и, кроме того, всегда наносил удары с сокрушительной силой, так что даже деревянным мечом мог переломать все кости. Но самое страшное — это выражение его лица, в бою оно подобно лику разгневанного божества и лишает его противников мужества. Среди сверстников Пирр был непобедим. Единственный, кто превосходил сына Павсания в бою на мечах, был декадарх Исад из эноматии Леонида. Но это — случай особый. Сын эфора Фебида, Исад с ранней юности был богом в фехтовании, гениальным бойцом, какой рождается раз в столетие…

— Исад. Я слышала это имя! — наморщила лобик Эльпиника.

— Ну еще бы! — усмехнулся Леонтиск. — Герой двух Немейских игр и Олимпиады, на которой мы с тобой встретились.

— Тогда для меня не было других героев, кроме тебя! — губы девушки тронула укоризненная улыбка.

— Н-да. Кх-м, — опустив глаза, закашлялся юноша. — Я, конечно, тоже ничего, но Исад стоит десяти таких, как я. Как жаль, что он был не в нашей эноматии! По знатности рода и доблести он мог быть эномархом, или даже лохагом, но эти должности достались отпрыскам царских родов, и ему пришлось довольствоваться чином декадарха. Великий мечник! Я не слышал, чтобы кому-то удалось одолеть его в поединке.

— Как же его военачальнику, м-м… да, Леониду, удавалось заставлять его слушаться себя? — удивилась Эльпиника. — Тот, кто превосходит всех, неохотно подчиняется приказам.

— Только не в Спарте, — пожал плечами Леонтиск. — Исад — образцовый, дисциплинированный воин, не было такого, чтобы он хоть в чем-то ослушался высшего по званию. Это проступок, за который в лакедемонской армии любого, даже сына царя, ждет суровая кара: изгнание в мирное время, смерть — в военное. Да и сам Леонид не из тех, кого хочется ослушаться. С юных лет он прославился своим твердым характером, честностью и справедливостью. Кроме того, в его жилах течет кровь Эврипонтидов, ведь он кузен Пирра, сын младшего брата царя Павсания.

— Ты сказал, что этот… Исад, — сын эфина… эфона…

— Эфора.

— Кого? Кто такие эти эфоры? Прости глупую афинскую девушку, плохо разбирающуюся в государственном устройстве спартанцев.

— Ах, полно вам язвить, милая девица! По поводу государственного устройства: Спарта не совсем настоящая монархия, хоть и имеет царей. Абсолютную власть цари имеют только на войне, за пределами Лаконики, а в мирное время их полномочия существенно урезаны двумя другими ветвями власти: герусией и эфориатом.

— Вспомнила! Я даже знаю, это называется — олигархия!

— Точно, власть немногих. Так вот, герусия — это совет старейшин, всего тридцать человек. Два места в герусии по традиции занимают цари, остальные двадцать восемь геронтов — этопатриархи знаменитейших спартанских родов. В руках геронтов — вся законодательная власть. Существует, кроме того,коллегия из пяти эфоров. Они избираются пожизненно из самых достойных и влиятельных граждан,исполняют судебную власть и контролируют деятельность остальных должностных лиц, в том числе и царей. Известны случаи, когда эфоры привлекали царей к суду и облагали их крупными денежными штрафами.

Леонтиск поймал себя на том, что отвечает на одном дыхании, как учителю в агеле, и запнулся. Эльпиника ничего не заметила.

— Великие боги! Какие сложности! — протянула она.

— Да, у нас в Афинах все проще, но так уж сложилось. Спарта — полис весьма консервативный, — щегольнул Леонтиск ученым словцом.

— Консе… какой?

— Ну, город, в котором свято соблюдаются традиции и старинные установления, даже законы Ликурга, введенные в незапамятные времена. Например, согласно этим законам гражданин сам не воспитывает своего сына, а отдает его в агелу, государственную военную школу, где его отпрыск воспитывается, независимо от положения отца, на равных со всеми правах. Сыновья возвращаются в семью, только став воинами, то есть успешно завершив обучение и получив назначение в один из отрядов .

— Какие дикие законы! А что, если человек не хочет отдавать своего ребенка в агелу?

— Что ты! Отдать сына в агелу — гражданский долг и дело чести для всякого полноправного гражданина. Другое дело — сословие перийоков, ремесленников. Их дети воспитываются при отце, а военную службу проходят во вспомогательных частях. Сейчас, когда владычество Рима практически прекратило войны между полисами, уже выросло целое поколение перийоков, не державших оружия в руках. Для Спарты, что веками жила войной, это явление невероятное. Хорошо еще, что солдаты-граждане, составляющие сословие гоплитов, имеют возможность наниматься в другие государства и заниматься традиционным воинским ремеслом.

— Наемников набирают и здесь, в Афинах, — вставила девушка. — Клеомед и сам… Ой, прости!

— Не напоминай мне о своем брате, прошу!

— Извини. Я только хотела сказать, что он тоже два года прослужил в наемниках у египетского царя. Отец говорил, что вербовщики Птолемея тогда ездили по всей Греции, собирали войско для войны с нубийцами.

— Греческие воины славятся повсюду на Востоке, и более всех — спартанцы. Они служат и у малоазиатских царей, и у сирийских, и по всей Африке — от Египта до Мавритании! — внезапно Леонтиск сжал руку в кулак и ударил по металлическому пруту решетки. — Великий Мужеубийца, какие силы распылены по всему миру, вместо того, чтобы собраться и дать отпор кичливым римлянам и македошкам!

— А каким образом узнавали, кто сильнейший в фехтовании или чем-то другом? Проводили маленькие олимпиады? — Эльпиника поспешила перевести разговор с опасной темы. Ненависть Леонтиска к покровителям Греции — римлянам и македонцам — была для девушки непонятна и пугающа. Подобные разговоры в среде афинских аристократов были непопулярны и считались изменническими, за них можно было поплатиться.

— Это называется по-другому — ритуальные игры. Посвященные Аресу, Аполлону, Афине либо Посейдону. Или кому-нибудь из героев, Гераклу, например. В Спарте много праздников, во время которых проводятся соревнования по борьбе, метанию копья, кулачному бою и, конечно, фехтованию на мечах. В играх этих участвуют практически все полноправные граждане города, мужчины сословия гоплитов, ну, кроме пожилых, конечно. И первым номером любых празднеств идут состязания между учениками агелы — от «волчат» до «львов». Как только мы стали «волчатами», старшие военачальники взялись за воинское воспитание всерьез. Они не упускали ни одной возможности провести состязания в фехтовании и кулачном бое, как между эноматиями, так и с другими лохами учеников. Иногда, шутки ради, нас стравливали даже с «ястребами», и тогда не обходилось без серьезных травм: старшие мальчишки пытались показать свое превосходство над «мальками», как они нас называли, мы же отчаянно сопротивлялись.

— И объявлялись победители?

— Да, в каждой возрастной группе. Наш лох, разделенный на три эноматии, имел несколько замечательных бойцов. В фехтовании первыми были Исад, Пирр и Леотихид, именно в этом порядке. Очень близки к ним были Лих-Коршун и Антикрат, но скинуть Леотихида с третьего места им, скажем по чести, никогда не удавалось. Исад же был недосягаем, он был первым, будучи и «птенцом», и «волчонком», и «ястребом».

— Великие силы, этот сосунок всего три месяца, как стал «волчонком», и уже никто из наших не может с ним справиться! Агесилай одним-единственным сопливым мечником вот-вот смешает наш лох с ослиным навозом! — вращая выпуклыми глазами, шипел Гилипп, ирен Второго лоха на своих эномархов. Перед гневом командира те склонили головы, их уши горели.

— Что же нам делать? — буркнул один из них, губастый верзила с косящим глазом. — Самим, что ли, идти против малява?

— Раз у вас в эноматиях нет ни одного достойного бойца, чтобы обуздать этого петушка, пойдете сами! — щеки ирена сделались красными, как от ожога. — И ты пойдешь первым, Калист!

Губастый с ужасом воззрился на Гилиппа.

— Но… ирен, — неуверенно произнес другой эномарх, стройный отрок с выразительными чертами лица, настоящий образчик мужской красоты. — Чтобы мы, «ястребы», сами вышли против «волчонка» как против равного… Это ж стыда не оберешься, клянусь Афиной!

Гилипп повернул искаженное гневом лицо к нему.

— Мы не оберемся стыда, если так и уйдем, не укоротив его, Полиад! Ты забыл, что он выбил девятерых наших, одного за другим! Все, не разговаривать! Пойдете против эфорского сынка. Проиграете ему — что ж, умоетесь позором, поделом вам, недотепы!

— Хорошо, я сам разберусь с ним, клянусь копьем Ареса! — выдохнул красавчик.

— Выполняй, Полиад, — Гилипп быстро взял себя в руки. — Не думай, что сразиться с этим «волчонком» будет для тебя зазорно. Старшие говорят, что ему прямая дорога в Триста.

— Про меня говорят то же самое, — карие, с искринкой глаза смотрели с легкой укоризной.

— Знаю, — Гилипп поднял руку, провел пальцами по лбу. — Да, ты лучший у нас, Полиад. Иди и сделай это.

Поскучнев лицами, эномархи отдали честь и стали пробираться к огороженному воткнутыми в землю копьями кругу, в котором сейчас происходил поединок между двумя «волчатами». Вернее, уже заканчивался: ладный, подвижный парнишка с белой повязкой на голове (знак Первого лоха) виртуозным ударом вышиб клинок из руки противника. Тот сделал последнюю попытку атаковать, прыгнув вперед и вытянув руки, но получил деревянным мечом по лбу и отлетел назад, шипя и тряся головой.

— Исад! Исад! — закричали вокруг.

— Это называется — искры из глаз посыпались! — ехидно объявил стоявший в кругу зрителей рыжеволосый отрок с хитрым лицом. Он с искренним злорадством глядел на проигравшего, отиравшего глаза от хлынувшей с рассеченного лба крови.

Трое эномархов Второго лоха выросли у насмешника из-за спины.

— Что ты провякал, рыжая крыса? — спокойным тоном осведомился тонкий красавчик, которого Гилипп назвал Полиадом.

«Волчонок» резко повернулся к говорившему, собираясь достойно ответить, но тут ему на плечо опустилась крепкая теплая ладонь.

— Отставить, Феникс! — этот голос, звучащий как пересыпающиеся металлические шарики, мог принадлежать только Пирру. — Это эномархи. И разговаривать с ними надлежит равному. В чем дело?

Вопрос, однако, прозвучал не как равного к равным, а как аристократа к простолюдинам. Широкоплечая фигура царского сына излучала мощь и уверенность в себе. Полиад закусил губу, но взгляда не отвел — он привык не отступать ни перед кем. Бесстрашные карие глаза и бесстрашные желтые вонзили друг в друга взгляды, словно копья. Пауза угрожающе затянулась.

— Полиад, тебя вызывают, — донесся из-за спины красавчика возбужденный голос.

Медленно, как бы нехотя, Полиад кивнул, окатил Эврипонтида последним холодным взглядом, затем резко отвернулся и, расталкивая зрителей, пошел в круг.

— Жаль! — раздался из-за его спины отчетливый голос Пирра. — Я хотел сам вздуть тебя, но Исад, клянусь Палладием, сделает это лучше меня!

Полиад переглянулся с товарищами. Их лица выражали досаду и тревогу. Ссора с наследником трона, эномархом Первого лоха им была ни к чему. Презрительно скривив губы, Полиад повернулся к ожидавшему его противнику. Это был мальчишка лет десяти, узколицый, ясноглазый, с четко очерченными темными губами. Младший сынок эфора Фебида, Исад. Среди учеников Второго лоха о нем и его искусстве фехтовальщика давно ходили слухи, в большинстве своем — весьма неправдоподобные. На сегодняшних играх в честь Аполлона «волчата» двух лохов впервые встретились в поединках, и приходится признать, что хотя бы часть рассказов про Исада — правда. Напрасно ирен Гилипп назвал тех десятерых, побежденных сыном эфора, недостойными бойцами. Они были хорошими фехтовальщиками, да что там — лучшими в лохе, и доказали это, победив многих из агесилаевских. Но наткнувшись на Исада, они оказались бессильны: его клинок двигался по такой замысловатой траектории и с такой скоростью, что был словно невидим. Даже лучшие и опытнейшие, те, кто уже научился угадывать — по постановке ног, по взгляду противника — куда пойдет меч, не успевали отразить удара и выбывали из борьбы, ни разу не атаковав.

Стыд и унижение! Пускай Второй лох не состоял сплошь из сыновей знати, как Первый, но до сих пор он с высокой честью выходил из большинства соревнований. В этот раз дело грозило обернуться нешуточным позором. Полиад почувствовал, как в груди его заклекотал, зарождаясь, гнев. Нет, прав лохаг Гилипп, нужно остановить этого зарвавшегося молокососа. Как бы ни хорош был Исад в фехтовании, он не мог не утомиться, проведя десять поединков подряд. Да и сам Полиад не случайно считался первым мечом Второго лоха: с ним занимался сам мастер меча Фрикс, в свое время четырежды бывший победителем Олимпиад. Тонкая фигура эномарха создавала обманчивое впечатление о его физических данных, но горе тому, кто попадался на эту удочку: под кожей Полиада ходили мышцы, прочные, как якорные канаты, а удары, наносимые молодым мечником, были молниеносны и технически совершенны. Нередко случалось, что Полиад побеждал в поединках не только своих сверстников-«ястребов», но даже «львов», почти взрослых юношей. Не раз и не два бывалые мужи-гоплиты, наблюдая за его стремительной манерой боя, прочили ему по окончании агелы вступление в отряд Трехсот или Священную Мору — отборные отряды спартанского государства, комплектуемые лучшими из лучших воинов Лакедемона.

Одним словом, в свои четырнадцать Полиад был грозным противником для любого из учеников агелы. Поэтому собравшаяся на праздник многочисленная толпа горожан, до сей поры наблюдавшая за столь привычным зрелищем, как поединки среди учеников, без особого интереса, теперь, услышав объявленные глашатаем имена, загомонила и плотным живым кольцом окружила площадку для боев. Глаза, глаза, глаза… Полиад взял протянутый кем-то из товарищей меч, поднял двумя руками, держа вертикально перед лицом, разделяя противника пополам широким деревянным лезвием. Этому старинному ритуалу обучил его учитель Фрикс. «Смотри через клинок, выкинь из головы ненужные мысли, вдохни животом. Пусть останется только это: противник, разделенный пополам твоим мечом и живительный аэр, наполняющий тебя свободой…» Резкий дребезжащий голос зазвучал в ушах так явственно, что на миг Полиад почувствовал позыв обежать взглядом плотную толпу, выискивая ясные мудрые глаза под белыми кустистыми бровями. Однако жестокая память тут же напомнила, что старый учитель вот уже третий месяц как перестал чувствовать ноги и не может покинуть до ма.

— Победивший в этом поединке получает право присутствовать на государственных празднествах вместе с отцом! — голос глашатая раздавался как будто издалека, фигура Исада, разделенная мечом, была неподвижна.

Великая Воительница! Право участия в общественных церемониях, которое каждый спартанский юноша получает, только закончив агелу и став воином, то есть в восемнадцать лет! Из учеников только редкие счастливцы, заслужившие одобрение старших победой в ответственном соревновании или совершившие какой-нибудь выдающийся поступок могли рассчитывать получить подобное право досрочно. Отцы гордились такими сыновьями. Впрочем, отец Полиада сгинул, отправившись наемником к сирийцам, и теперь главой семьи был его младший брат, дядя юного мечника.

Бу-ум! Медный удар поплыл над площадью, отразился от колоннады храма Феба, вернулся обратно. Толпа разразилась криками.

— Давай, Исад!

— Руби его!

— Порви этого щенка, Полиад!

— Отшлепай его ножнами!

— Бе-ей!

Исад, вертя мечом двустороннюю «мельницу», приставными шагами начал забирать вправо. Полиаду был известен этот прием, и он, вместо того, чтобы вращаться на месте, чего пытался добиться противник, предпринял фронтальную атаку-разведку. Укол в нижний сектор, батман, финт, рубящим — в верхний. Исад снова легко блокирует, нападает сам, косым в шею, но это — ловушка, за ним следует резкий финт и очень быстрый выпад в грудь, так что нужно не отбивать, а сделать шаг назад.

Полиад почувствовал, как в крови забурлил азарт: противник фехтовал быстро, опасно, но в целом достаточно предсказуемо. Конечно, это не все, на что он способен, но и ничего сверхъестественного от него ждать не нужно. Внимание, осторожность и один-единственный удачный момент — вот и все, что нужно для победы.

— Бей, Исад!

— Дави, Полиад!

— Рази!

— Наступай!

— С двух рук! Обманывай, финти!

Удар — батман. Удар — батман. Удар. Клинок противника превратился в змею, в нечто живое, одержимое одной целью — пробиться через защиту и поразить, укусить, нанести вред. Батман. Рукоять стонет в ладони. Слишком поспешно и не той частью клинка. Не волноваться. Не увлекаться. Вдох животом!

Глаза в глаза. «Волчонок» не выглядит ни усталым, ни испуганным. Взгляд внимательный, цепкий, ищет малейшую возможность достать, прорвать оборону. На правом виске бьется жилка, на впалых щеках румянец. Дыхание сдержанное.

Удар — батман. Финт — удар — батман — ответный косой — отскок, батман. Великие силы! Как же он быстро движется! И хитрит, обманывает: меняет ноги, а не бьет, смотрит вверх, колет низом. Ну нет, малыш, этим не проведешь! «Смотри за мечом, — говаривал старина Фрикс. — Другие учат следить за глазами, за ногами, за корпусом, но опытный боец не движется естественно, он будет обманывать тебя и глазами и движениями. И мечом, конечно, но смотреть нужно за мечом, ибо только от меча исходит опасность».

Исад внезапно сменил тактику: сбросил темп, начал оставлять «дыры» в защите, дразнить: успеешь — не успеешь? Опасная игра, но иногда оправданная. Увлекшись выигрышной, как ему кажется, атакой, противник забывает о защите и налетает на неожиданный контрудар. В этой игре побеждает быстрейший. Авоэ, попробуем! Ты выбрал неудачного партнера для такой игры, малыш!

«Нырнув» в длинный выпад, Полиад на всякий случай напружинил переднюю ногу, чтобы в случае чего немедленно отпрыгнуть назад. Достал! Нет!!! Неуловимым движением Исад волчком крутанулся, уходя от удара, и, в свою очередь, нанося с разворота стремительный, свистящий косой. Назад не успеть. Вниз! Неловко вывернув ногу, Полиад склонился к самой земле, почти упал, но ушел от удара. Сердце заколотилось. Вскочил на колено, выставив меч, едва выдержал мощный рубящий сверху, зашатался. «Все, конец!» — подумал с сожаленьем за миг до того, как деревянное острие с силой ударило под ключицу и опрокинуло на спину. Утоптанная до железного звона земля больно ударила по копчику и лопаткам, по хитону на груди поползла липкая теплота. Синее, в белых мазках, небо закружилось перед глазами.

Прежде, чем подняться под залп насмешливых глаз, Полиад с облегчением подумал, что есть свои плюсы в том, что старый мастер Фрикс больше не выходит из дому.

— А Пирр с Леотихидом так ненавидели один другого, что устроители игр старались не ставить их друг против друга, опасаясь вызвать гнев одного из царей, если его сыну будет нанесено увечье. Говорят, что существовало прямое распоряжение царя Агида, запрещающее этим двоим встречаться в поединке. Этот приказ был якобы издан им после пресловутого суда Арея, когда решилось, в какой мне быть эноматии. Не знаю, существовало ли такое распоряжение на самом деле, вслух об этом не принято было говорить. Леотихид был очень уязвлен поражением, и ненависть его постоянно подогревалась тем, что даже при равных заслугах Пирр как законный сын царя и престолонаследник всегда получал почестей больше, нежели он, в лучшем случае второй сын, а в худшем — бастард.

— Да, ему не позавидуешь, — сочувственно произнесла Эльпиника.

Леонтиск поморщился.

— Жалеешь Агиада? Не стоит, он свое взял. И продолжает брать уже чужое. Не удивлюсь, если нынешние события во многом… — увидев гримаску на лице девушки, сын стратега прервался, вздохнул и без всякого перехода продолжил рассказ:

— Когда мне, как и моим товарищам по агеле исполнилось тринадцать, мы стали «ястребами». В агеле это возраст, когда учеников начинают обучать движению и приемам боя в тесно сомкнутом строю — знаменитой спартанской фаланге.

— Щиты сомкнуть! Теснее! Первые три линии, половинный интервал! Плотнее! Левую ногу вперед!

Громкий, с хрипотцой, голос ирена четко доносился даже до последнего, восьмого ряда. Агесилай, важно вышагивая перед строем в коротком красно-белом плаще «льва», старался не просто так: за строевыми учениями внимательно следила группа иссеченных морщинами и шрамами пожилых спартанцев. Леонтиск, стоявший в первом ряду фаланги учеников, ясно различал на плечах вояк значки хилиархов и лохагов. Наблюдая за четкими, уверенными командами ирена, офицеры одобрительно покачивали головами. Впрочем, смотреть на них юному афинянину было некогда: замешкайся он хоть на миг, нарушь стройное выполнение маневра, и его ждало неминуемое наказание. Пальцы левой руки, сжимающие поперечину щита, онемели от напряжения. Тяжелый, сколоченный из грубых толстых досок, щит значительно затруднял движение, тем более что двигать его нужно было в унисон со щитами правого и левого соседа.

Скатываясь по ложбине между горой Менелая и Тораксом, тянул холодный осенний борей, небо затянуло серыми тучами. Но ученики этого не замечали: по их спинам катился пот.

— Ровнее шеренгу! Менандр, куда ты лезешь! Палок захотел? Гермократ, тупица, сколько раз тебе говорить — равняйся по впередистоящему, ослиная твоя башка! Нале-ево-о!

Слаженный грохот деревянных сандалий (привилегия «ястребов», «птенцы» и «волчата» круглый год ходят босые).

— Третья декада второй эноматии, после отбоя побежите до храма Диоскуров, что за рекой, и обратно. Со щитами. Прибежавшему последним — голодный день.

— За что, брат? — посмел возмутиться командир эноматии Леотихид.

Агесилай поджал губы.

— За Пактия, который до сих пор не знает, где лево, где право. А ты, Лео, за то, что подал голос из строя, побежишь с ними. И, кроме щита, потащишь с собой камень, не меньший, чем твоя дурная голова!

— Слушаюсь, — недовольно протянул Леотихид. Он знал, что спорить бесполезно: во имя дисциплины Агесилай без колебаний послал бы его и под розги.

Леонтиск искренне порадовался промашке недруга и подумал злорадно: «Так тебе и надо, ублюдок!» Перехватил поудобнее перекладину и… едва не пропустил следующую резкую команду:

— Кругом, щиты за спину!

Стук деревянных подошв, кряхтенье, шорох дерева. Крик чайки, пролетевшей на уровне крыш храмов.

— Автокл, не крути черепком! Ион, что ты в собственных ногах путаешься? Еще раз, крр-у-гом!

Дробь подошв.

— Писандр, я сказал что-нибудь о щитах?

— Никак нет.

— Куда ж ты его тычешь? Десять розог и голодный день!

— Слушаюсь!

— Щиты на фронт, к атаке, то-овьсь! Плотнее щиты! Сдвоенным, вперед!

— Арей!!! — с боевым кличем «ястребы», держа строй, бросились на воображаемого противника.

— Сто-о-ой! Анаксилай, Исад, не вырываться! Щит в щит! А теперь — раздвинуть ряды! Двойной интервал!

Громкий звук вырвавшихся от усердия ветров, следом — шипящие, сквозь зубы, смешки стоящих рядом. Пронесло — Агесилай не заметил.

— Удвоить фронт — третья линия, занять место в первой, четвертая — во второй! Марш! Хорошо. Левое плечо вперед, щиты на фронт, бего-ом!

— А-а-а!

— Сто-ой! Куда прете, болваны? Прошу простить, господа офицеры, этого больше не повторится. Я велю «птенцам» постирать твой хитон, господин хилиарх.

— И чем же это спартанская фаланга, интересно, отличается от фаланги афинской или аргосской? — мелодичный голос Эльпиники был полон медовой издевки.

— Своей непобедимостью, — совершенно серьезно отвечал ей Леонтиск. — На самом деле ни македонские, ни римские солдаты не превосходят спартанцев в организованности и дисциплине, не говоря уже о мужестве…

— Ой ли? Каждая мышь свое поле хвалит…

— Пройдет немного времени, и ты вспомнишь мои слова, — голос юноши прозвучал зловеще. — Лакедемон подтвердит свою силу кровью, великой кровью…

— Леонтиск! — улыбка девушки потускнела. — Перестань. Говоря о крови, ты призываешь темные силы. Чур, избавь Великая Покровительница!

— Хорошо. Рассказывать дальше?

— Да!

— Ты уже третий день приходишь в это подземелье, слушаешь мои басни… Не наскучило?

— Как ты можешь! Мне хочется говорить с тобой, и это все так интересно… — Леонтиск смотрел ей в глаза очень внимательно, но фальши так и не уловил.

Из коридора донесся очередной страстный стон.

— А Полита? Она не в обиде? — с улыбкой спросил сын стратега.

— С чего бы ей? Она проводит время даже лучше, чем я… — поняв, что заговорилась, Эльпиника прикусила язык, на миг опустила глаза. На ее щеках вспыхнули ярко-алые пятна. — Я… я не то хотела сказать…

— Пустое, я тебя понимаю.

«Ну и дела! — удивился Леонтиск. — Сдается мне, развратник Купидон летает где-то рядом!» В груди колыхнулось сладкое волнение. Ни печальная ситуация, в которой он находился, ни грозная опасность, нависшая над другом и повелителем, ни боль от недавних трагических событий не могли более заглушать все настойчивее заявлявшего о себе чувства. Повинуясь порыву, Леонтиск протянул руки сквозь решетку. Эльпиника, глядя на него сияющими глазами, легко соскользнула со скамьи, вложила свои тонкие ладони в его.

Они не сказали ни слова. Ни слова о любви.

— Отсюда у тебя эти шрамы? — полушепотом произнесла она наконец, как будто боясь спугнуть очарование момента. Леонтиск, увидев, куда она смотрит, коснулся пальцами правой руки длинного, уходящего под хитон рубца на правом плече.

— Мой последний экзамен в агеле. Второй день Гимнопедий, когда выпускники военной школы, «львы», становятся полноправными воинами. Эти поединки проводятся боевым оружием. Затупленным, правда.

— А если кого-нибудь убьют?

— Случается и такое, но достаточно редко — помогают доспехи. И бой, разумеется, идет не насмерть, а до первой раны. В зависимости от того, ты ранил или тебя, определяется твое место в новом приписанном к армии лохе.

— Какой жестокий обычай!

— Его завещали спартиатам древние дорийские цари, правившие задолго до Ликурга, — пожал плечами Леонтиск.

Юноша и девушка, разделенные решеткой, продолжали обычную беседу. Но их пальцы, их горячие пальцы говорили друг другу совсем о другом. Они гладили, сплетались и ласкали друг друга в нежном и прекрасном танце возлюбленных рук, и ничего, кроме этого, на самом деле не существовало.

— Но почему, скажи, ты не вернулся домой, в Афины, закончив обучение?

— К той поре я уже не принадлежал себе. Моя жизнь, моя душа принадлежали Пирру, наследнику спартанского престола. А он с юных лет втянут в интриги; ты бы удивилась, если б знала, сколько их кипит под поверхностью размеренной патриархальной жизни столицы Лаконики.

— Помню, ты говорил, что между царями вышел раздор…

— Угу. Первая стычка между Павсанием и Агидом произошла, еще когда они были молодыми царевичами. В Греции бушевала война: Рим сражался с македонским царем Филиппом, якобы за свободу греков, на самом же деле — за право господствовать над ними. Македоняне, как всем известно, покорили Грецию еще при отце Александра Великого, тоже Филиппе. Римляне разгромили македонян, и по этой причине стали считать нас своими слугами, правда, под маской доброжелательной снисходительности. Греческие полисы смирились с этим — все, кроме Спарты. Лакедемоняне никогда не подчинялись македонцам, по этой же причине считали себя свободными от обязанности лизать задницу римлянам. О! щенкам волчицы это не понравилось! Они всячески старались унизить Спарту перед другими греками, а те встречали эти старания с большим восторгом: лакедемонская независимость колола глаза этим рабам!

Крик отразился от каменных стен, метнулся в коридор и исчез в его глубине. Эльпиника не сказала ничего, она как завороженная смотрела на Леонтиска.

— Взойдя в свой черед на трон, Агид изменил традиционной спартанской политике и начал проводить проримскую линию. Самое ужасное, что он нашел поддержку у части спартанской знати. Некоторые влиятельные круги в Спарте тяготятся демонстративной независимостью, приносящей полису немалые неприятности, и готовы были смирить лакедемонскую гордость, признать гегемонию римлян. Этот шаг сулил много различных благ, например…

— Подробности можешь опустить, — быстро вставила Эльпиника. — Я так далека от всего этого. Чувствую себя полной тупицей, клянусь Богиней.

— Не стоит, я и сам далеко не все понимаю в этом хитроумном искусстве, которое большие люди называют политикой. Но одна вещь ясна любому — тому из государственных мужей, кто приведет строптивую Спарту к повиновению, обеспечена благодарность и милость Рима. Вот почему в городе образовалась немногочисленная, не поддерживаемая народом проримская партия. Сила ее была в высоких постах, которые занимали эти люди, например, членами этой группы, я бы даже сказал, этого заговора, стало большинство эфоров…

— Э? А, эфоры, помню. Главные судьи и надсмотрщики над всеми.

— Точно. Я рассказывал, что власть эфоров в Спарте очень велика. И самый вопиющий пример их самоуправства — изгнание Павсания, отца Пирра. Павсаний, коллега Агида по высшему посту в государстве, был и продолжает оставаться непримиримым противником римлян. Ему часто удавалось сорвать мероприятия Агида и его приспешников, направленные на приобретение милости римлян. Запугать или подкупить Павсания было невозможно. За это народ его славил, а Агиады люто ненавидели. Наконец, они нашли способ устранить человека, казавшегося им единственным препятствием на пути к римской ласке. Эта история случилась в год Олимпийских игр, когда архонтом в Афинах был Амфиаклен, а первым эфором Спарты — Мегарид по прозвищу Египтянин. Мегарид был страстным сторонником римлян и всеми силами искал способ высказать им свою преданность.

На эти Игры в Олимпию съехалось огромное количество народа: римляне в качестве благодетелей Греции сулили показать невиданные доселе зрелища. Квиритов прибыла целая делегация, возглавлял ее консуляр Мамерк Эмилий Лепид. С ним было несколько лиц преторского звания, бывшие эдилы, трибуны и прочие сенаторы — несколько десятков человек. Прибыли и македонцы, без них тут не обошлось. Сам старый царь Кассандр не погнушался явиться на общегреческий праздник и привез с собой половину филиппопольского двора, в том числе и своего малолетнего сына Александра. После трех дней состязаний (в течение которых Агид и Мегарид энергично втирались в доверие к римлянам) македонский царь устроил большой праздничный пир в особняке, предоставленном ему властями Олимпии на время Игр.

Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выстроенных в ионическом стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии знаменитым скульптором Лисиппом. Белоснежная фигура богини была украшена праздничными миртовыми и лавровыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие расписные вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах благовоний, наполнял помещение терпким неповторимым благоуханием. Рабы натерли наборный мозаичный пол до такого блеска, что было больно смотреть, а наступать на него и вовсе казалось кощунством.

В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира, которому оно предназначалось. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных взаимных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов из числа приехавших на Игры, военных командиров вплоть до тысячников-хилиархов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консулом Эмилием Лепидом. Последние, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов — по убыванию чинов — и дальний конец, «хвост» стола, занимали сплошь офицеры-хилиархи.

Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.

— Ну, что там видно, командир? — нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.

Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.

— Римляне стоят с афинянами и аргоссцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.

Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:

— Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!

— Ему б нашей каши лаконской отведать! — затрясся от смеха Лих.

— Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! — деланно ужаснулся Леонтиск.

— Га-га-га! — заржали все пятеро, находившиеся внизу, в том числе и тот, на плечах которого стоял царевич.

— Тихо ты, Энет, не трясись! — прикрикнул Пирр. — О! Спартиаты входят! Отец! И царь Агид тут же, и эфоры. Хо, и Агесилай, ирен! Его допустили на пир! А меня — нет! Проклятье!

— Он ведь уже воин, — возразил эномарху Лих, ничуть не боясь вызвать его гнев, — ему уже двадцать. А тебе только шестнадцать…

— Заткнись, Лих! — в голосе Пирра прозвучал металл. Коршун замолчал, но тут же скорчил спине командира гримасу.

— Их зовут за ложа. Ага, вот и Алкивиад, отец нашего ублюдка Леотихида! Что-то царь Агид не торопится набить ему морду за наставленные рога! Клянусь богами, что за картина!

— А как Алкивиад? — поинтересовался Леонтиск. От любопытства он аж привстал на цыпочки — больше всего на свете ему хотелось сейчас заглянуть в окно вместе с Пирром. — Бледный, отводит глаза в сторону?

— Нет, старый кобель! Улыбается, всех приветствует, ба! даже хохочет! Ну, наглец!

— Теперь понятно, почему Леотихид такой бессовестный. Плохая наследственность! — блеснул ученым словцом Ион.

Прочие покосились на него, но сказать никто ничего не успели, потому что Пирр вдруг подался вперед, как будто хотел запрыгнуть в окно и проговорил странно напряженным голосом:

— Что такое, не пойму? Отец… его повели в конец стола, к армейским чинам… Агид и остальные садятся с римлянами… Да что же это?

— Что такое? Что там? — наперебой загомонили отроки, с тревогой глядя на изменившегося в лице эномарха. Похоже, в пиршественном зале происходило нечто из ряда вон выходящее.

— Тихо, заткнуться всем! — яростно прорычал царевич, прислушиваясь. Мгновенно наступила полная тишина. — Что говорит этот македошка? Ах ты, червяк!..

Пирр спрыгнул с плеч Энета так неожиданно, что тот едва не потерял равновесие. Царевич рванулся было ко входу во дворец, потом остановился, бурно дыша и сжав руки в кулаки. Глухо бросил:

— Оставайтесь на месте! — и ушел к парадным дверям. Там у него произошел короткий, сопровождавшийся энергичными жестами разговор со стражей и подоспевшим стариком-управляющим, после чего его с видимой неохотой пропустили внутрь.

Мальчишки, оставшиеся на месте, тревожно переглянулись.

— Что там могло случиться? — кривя губы, протянул Лих.

— А пес его знает, — проговорил здоровяк Энет. — По-моему, задели царя Павсания…

— Эномарх что-то сказал про македошек… — вставил Леонтиск.

— С чего бы им яриться? — пожал узкими плечами Ион. — Не наше дело, конечно, обсуждать старших, но ведь сейчас у нас вроде как дружба с римлянами. Говорят, царя Агида даже приглашали поехать в Рим и выступить в ихнем сенате. Эномарх рассказывал.

— Ага, царь Агид Республике зад целует, а царь Павсаний — нет, вот ему, небось, и всыпали по первое число! — горячо проговорил Леонтиск. Он часто беседовал с Пирром и был лучше других осведомлен о нынешней политической ситуации.

— Отставить разговоры! — недовольно бросил декадарх Тисамен, высокий отрок с вьющимися черными волосами. Леонтиск был рядовым его декады.

Афинянин поморщился. Он терпеть не мог, когда в обычном разговоре Тисамен разговаривал с ним, как командир с подчиненным. К сожалению, за Тисаменом это водилось; он не мог отделить человеческие отношения от уставных.

— Авоэ, выходят! Командир и царь Павсаний! — возбужденно крикнул Энет, неотрывно следивший за входом.

При виде царя отроки приняли смиренный вид, автоматически сменили свободные позы на стойку «вольно». Царь Павсаний в эти годы был высоким, статным человеком, несмотря на свой возраст и совершенно седую голову сохранившим и горделивую осанку, и подтянутую фигуру воина. Высокий лоб царя, переходивший в аккуратную залысину, прорезали глубокие морщины — следы глубоких дум и тревог. Сейчас кустистые брови царя сошлись к переносице, на его щеках горел гневный румянец. Положив руку сыну на плечо, Павсаний что-то быстро, возбужденно говорил. Сам Пирр в тот момент напоминал маленького демона, вырвавшегося на свободу после тысячи лет заточения и жаждущего крови. Желваки играли у него на щеках, уши горели, а ладонь нервно комкала хитон в том месте, где обычно находится рукоять прицепленного к поясу меча. К счастью, сейчас оружия при молодом эномархе не было: в период Игр закон жестко ограничивал число тех, кому дозволено появляться на улице вооруженным.

Сын и отец вышли из ворот особняка. Леонтиску показалось, что управляющий, приставленный к воротам, ехидно усмехнулся им вслед. Рассмотреть точно афинянин не смог: тощую фигуру управляющего тут же заслонили массивные фигуры солдат из отряда Трехсот, занявших привычные позиции впереди и сзади царя.

Повинуясь движению головы Лиха, отроки неспешно пошли вслед за царем и его сыном. Они прибыли в Олимпию в качестве «спутников», почетной свиты царевича, и должны были повсюду сопровождать его. У величественного храма Посейдона, вздымавшего толстые дорические колонны к подернутому грязно-белыми облаками небу, царь и его сопровождение остановились. «Спутники» Пирра почтительно остановились на расстоянии тридцати шагов. Царь, говоривший что-то сыну, заметил их, сделал рукой знак подойти. Отроки повиновались.

— Юноши, — молвил царь негромко, но так торжественно, что каждое его слово впечатывалось в мозг словно монетный штамп, и даже спустя много лет Леонтиск мог слово в слово повторить это короткое обращение лакедемонского царя. — Юноши, все вы отпрыски славных и знатных семей, и, кроме того, наделены немалыми выдающимися качествами, иначе мой сын не избрал бы вас своими «спутниками». Будьте верны Лакедемону, сыны дорийские, блюдите исконные эллинские добродетели, служите верой своему будущему царю — вот этому отроку, которого я с гордостью могу назвать своим сыном! Не сгибайте ваших гордых голов перед надменной гордыней и злой силой иноземцев, и не жалейте ни рвения вашего, ни жизней в трудах за свободу Лакедемона и всей Эллады!

— Клянемся! — первым глухо ответил Лих. Твердый кулачок ударил в левую половину груди в воинском салюте.

— Клянемся! Клянемся! — застучали кулаки «ястребов».

Старый царь заглянул им в глаза. Каждому. Проник в самую душу, прочел сокровенные мысли.

— Верю вам, — наконец сказал Павсаний Эврипонтид, царь лакедемонский. — Вы не предадите, не отступите и не испугаетесь. Тяжела судьба ваша, и да пошлют боги Лакедемону побольше сынов, вам подобных.

Затем царь повернулся к сыну.

— Теперь, сын, ступайте к себе и будьте готовы к немедленному возвращению домой. После моих сегодняшних слов, я думаю, они не замедлят предложить прочим грекам прогнать нас с Игр.

— Но, отец мой, не лучше ли тогда уехать самим, не дожидаясь этого решения?

— Нет, сын. Мы в Греции дома, а они — в гостях, и подчинюсь я только решению эллинов, но не этих подлых иноземцев!

— Хорошо, отец, — Пирр наклонил голову в знак согласия.

— Все, ступай. Да хранят тебя боги.

— Будь осторожен, государь.

Царь кивнул отрокам и пошел прочь. Вскоре широченные плечи телохранителей-Трехсот совершенно скрыли его из виду. Пирр подошел к товарищам.

— Великие силы, как же я ненавижу этих гиен! — внезапно прорычал царевич, стиснул зубы, опустил подбородок на грудь. Ошеломленные «ястребы» молчали, не решаясь подступить к нему с вопросами. Наконец, Пирр повернулся к товарищам, поднял голову. Его глаза, горевшие из-под упавшей на лоб челки, были белыми от бешенства.

— Македошки решили оскорбить отца, посадив его отдельно от всех магистратов в самой дальней части стола вместе с рядовыми военачальниками. Управляющий сказал, что это, мол, из-за того, что отец по спартанскому обычаю никогда не принимает пищу лежа, а только сидя. А у них, де, скамьи для сидения только в «хвосте» стола. Агид и эфоры при этом заявлении нагло оскалились, прошли на свои места и возлегли на ложа, презрев заповеди Ликурга. Эпименид, «спутник» отца, возмутился было, но отец сказал: «Они совершенно правы, Эпименид — мое место рядом с воинами, а не среди жоп и жополизов». С этим он спокойно занял определенное для него место. Все были в шоке от слов отца, одни орали, другие молчали. От македонцев выскочил некий Демилл, военачальник царя македошек и начал кричать, что не дело царька солдафонов оскорблять повелителей Ойкумены. Отец отвечал: «Нет, не дело свободного — слушать советы раба раба». Тогда весь зал взорвался воплями, и громче всех — вот позор! — орали Агид и его прихвостни-эфоры.

— Они, наверное, побоялись, что гнев на царя Павсания обернется против всей Спарты, и против них, — проронил Леонтиск.

— Шакалы! — прошипел Лих.

— После этого присланные македошками управляющие просили отца удалиться с пира, участников которого он настолько не уважает. Они угрожали выставить его силой, в ответ на что отец расхохотался, и, указав на Трехсот, сказал: «Каждый из них убьет по дюжине ваших игрушечных солдат, не вынимая меча из ножен. Если бы я хотел остаться, то сделал бы это, не боясь таких вояк как вы. Но не будем гневить богов, охраняющих Игры, они и так расстроены, видя, как эллины, их сыны, пресмыкаются перед вчерашними варварами». С этим отец вышел из зала. Афиняне и все прочие кричали вслед, что спартанская делегация будет изгнана с Игр.

— Уроды, да как они смеют! Наши атлеты и колесницы — лучшие во всей Греции! — выпалил покрасневший от гнева Леонтиск. Он даже забыл, что сам не является спартанцем.

— Не переживай, наши места поделят, — «успокоил» его Лих.

— Но что же теперь, командир? — тревожно спросил Энет. — Нам-то что делать?

Пирр пристально глянул на него, шевельнул губами, собравшись что-то сказать, но передумал, остановил себя.

— Ничего, — промолвил он после длинной паузы, в течение которой все недоуменно смотрели на него. — Будем делать то, что сказал отец — сидеть у себя и ждать…

В этот вечер все долго не могли заснуть, возбужденные произошедшими событиями. Пирр и его «спутники» занимали просторную комнату на большом постоялом дворе, где была размещена вся, за исключением аристократов, делегация спартанцев. На первом этаже, в таверне, слышались звуки флейты и тамбурина, перемежаемые взрывами хохота: лакедемонские борцы и их друзья отмечали удачное сегодняшнее выступление. Скорее всего, они ничего не знали о скандале, произошедшем с царем Павсанием. Слышались возбужденные женские голоса, переливистый смех и визг — веселье шло на славу. Звуки влетали в открытое окно второго этажа, где находилась комната царевича и его товарищей, и составляли резкий контраст их мрачному настроению.

С другой стороны, через коридор, раздавался звучный храп — там помещалась спальня метателей копья. Их черед веселиться еще не настал: завтра состязание, тело и голова должны отдыхать и набираться сил. Вот следующим вечером, после выступления, можно и расслабиться и повеселиться, обсуждая, кто из участников выронил копье, а кто, бросая, так переусердствовал, что вывихнул плечо.

Из коридора тянуло сгоревшим маслом от висевших на лестнице ламп. К этому запаху примешивался струящийся из окна аромат летней ночи, напоенной благоуханием цветов и трав. По двору, звеня цепью и лениво подгавкивая, бегал неугомонный пес, которого, вероятно, забыли покормить. Шелестела обдуваемая свежим морским ветерком листва деревьев, в ветках никак не могли успокоиться какие-то беспокойные пичуги, да иногда с утробным жужжанием пролетал заблудившийся жук.

Леонтиск, лежа на своем узком топчане, слушал эти звуки, вдыхал сквозившую с улицы прохладу и никак не мог уснуть. Товарищи, сначала мрачно переговаривавшиеся, а потом тревожно ворочавшиеся, наконец, затихли, и лишь к нему сон все не приходил. Что же теперь будет? Неужели завтра-послезавтра им придется покинуть бурлящую Олимпию и вернуться в пыльную Спарту? Великие боги, ему только раз удалось свидеться с отцом, они собирались побыть вместе, когда суета праздничных пиров первых дней Игр уляжется. Неужели теперь об этом придется забыть? Леонтиск даже не успел продемонстрировать отцу новые приемы фехтования, которые он освоил за полтора года, что они не виделись. Какая жалость! Когда теперь им удастся увидеться? В прошлый раз Пирру пришлось самому упрашивать педонома Басилида, чтобы тот разрешил Леонтиску съездить на месяц в Афины. Теперь с этой просьбой, наверное, нужно будет обращаться к Агесилаю — тот стал совершеннолетним и практически сменил старину Басилида на посту управляющего агелы. Пирр у Агесилая просить ничего не будет, а самому Леонтиску тот спокойно может отказать. Да, дела…

Леонтиск вздохнул.

Уж лучше бы, конечно, все утряслось. Хотя вряд ли — вон царь Павсаний был какой серьезный и озабоченный. Видимо, положение действительно не из простых. Кто их разберет, эти политические дрязги? В свои четырнадцать лет Леонтиск считал себя почти взрослым, но иногда поведение старших ставило его в тупик. Пирр много рассказывал о наглости и вмешательстве римлян и македонцев в греческие дела, но Леонтиск не мог понять — если все настолько очевидно, как говорит эномарх, почему греки терпят это все? Почему они просто не выдворят этих смешно наряженных клоунов из своей страны и не запретят приезжать в нее впредь? Ну не объявят же они, в самом деле, Греции войну! Леонтиск видел римских солдат из сопровождения консуляра Эмилия Лепида. Ничего особенного. Ничем не лучше не то что царевых Трехсот, но даже обычных солдат любого греческого города. И что их все так превозносят?

В агеле не слишком много внимания уделяли вопросам мировой истории, и, тем более, истории римской. Былые победы в войнах с персами всячески превозносились, зато поражения Греции, приведшие страну к нынешнему зависимому положению, были покрыты покрывалом стыдливого замалчивания. Не слишком много говорилось и о великом походе македонского царя Александра, о войнах его наследников-диадохов. Распорядители лаконской школы считали, что чем меньше молодой воин знает об истории окружающего мира, тем легче ему сохранять свой разум незамутненным, верить лишь в свой меч и великий Лакедемон. В таких обстоятельствах воспитаннику спартанской военной школы было трудно составить ясное мнение о сложившейся к тому времени политической ситуации, и потому даже выделяющиеся из общей массы ученики, каким был сын афинского стратега Леонтиск, не могли оценить ситуации так, как оценивали ее зрелые государственные мужи.

Размышления юного воина прервал донесшийся сквозь уже наполовину укутавшую его дрему скрип половицы. Открыв глаза, он успел уловить движение закрывающейся двери. Второй взгляд выявил отсутствие эномарха на стоящем в стороне от других топчане. Сон словно кошка слизала. Леонтиск резко выпрямился на постели. Предчувствие, кислое, как перестоявшая простокваша, сказало ему, что командир вышел в ночь вовсе не по нужде или какому другому столь же естественному делу. Осторожно поднявшись и приблизившись к ложу эномарха, юноша провел руками по стене у изголовья, затем, чтобы удостовериться, обшарил и само ложе. Сомнений не было: лаконский меч царевича, стальной клинок, вынести который на улицу праздничной Олимпии уже считалось святотатством, исчез вместе с хозяином. По плечам Леонтиска пробежал озноб дурных предчувствий. Однако, не желая в случае ошибки остаться в дураках, он не стал будить никого из мирно сопевших товарищей, а, нащупав ногами сандалии и натянув через голову хитон, выскользнул в коридор вслед за сыном царя.

Из-за двери напротив продолжал доноситься размеренный храп метателей копья. Звуки веселья в таверне поутихли, видимо, настал час, когда за столом остаются только самые отчаянные гуляки. Леонтиск тихо двинулся по коридору, освещенному одной-единственной лампой у начала лестницы. Чтобы выйти из постоялого двора, нужно было пройти через общий зал. Леонтиск, щурясь от показавшегося чересчур ярким света, обвел помещение глазами и увидел в углу знакомого парнишку, «ястреба» лет тринадцати, сидевшего в компании «львов» и подобострастно слушавшего их рассказы о собственных подвигах.

— Эй, Стрепсиад, — окликнул парня Леонтиск.

— Чего? — недовольно обернулся тот. За столом как раз рассказывали исключительно интересную скабрезную историю. — Ты, Леонтиск?

— Пирр?..

— Да только что вышел сын царя, промчался, как будто живот прихватило. Я еще хотел его спросить про эту историю с государем Павсанием. Может, ты расскажешь, что…

— Потом, потом! — замахал руками Леонтиск и поспешил к двери, ведущей наружу. Хозяин, дремавший на табуретке у входа на кухню, открыл на мгновенье глаза, глянул на него, но тут же снова смежил веки.

Дверь хлопнула за спиной, обрезав свет и оставив юношу один на один с ударившей по глазам густой пелопоннесской ночью.

— И какого демона ты за мной следишь? — раздался над ухом знакомый скрежещущий голос. По правую руку материализовался на фоне ночи еще более темный, чем она, угрожающий силуэт.

— Я — твой «спутник», эномарх, и моя обязанность — всюду следовать за тобой, — как можно спокойнее произнес Леонтиск.

— Да-а? — усмехнулся царевич. — И даже на «вонючку» меня провожать? Может, еще будешь лопухи мне подавать, а? чтобы задницу вытереть?

— На «вонючку» обычно с мечом не ходят, — невинно произнес афинянин, но Пирр тут же вскипел:

— Ах, ты, змей! Кто велел тебе шпионить за мной?

Сильная рука сгребла хитон на груди Леонтиска, рванула вперед. Афинянин зажмурился: ударом кулака Пирр способен был свалить с ног взрослого мужа.

— Ты что, командир? — вскричал Леонтиск. — Зачем мне шпионить за тобой? Ты прекрасно знаешь, что моя душа и я сам принадлежим тебе. Просто я не спал, когда ты вышел, забеспокоился и пошел следом. Делай что хочешь, но возьми меня с собой!

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на своего подчиненного. Огонек бешенства в глазах царевича быстро угас, казалось, он даже раздосадован подобной своей несдержанностью.

— Ладно, идем со мной, — примиряюще промолвил Пирр. После паузы он добавил:

— Возможно, ты и пригодишься.

Леонтиск с облегчением перевел дух. Сердце его ликовало: царевич доверяет ему, готов посвятить в какую-то свою тайну. Приключение! Что могло быть интереснее и привлекательнее этого?

Они вышли за ограду постоялого двора и быстро пошли по улице в сторону моста через речку Мираку, соединяющего жилой квартал Пису с великолепными общественными зданиями собственно священной Олимпии. Пирр мрачно молчал, и Леонтиску, видевшему настроение командира, совершенно не хотелось задавать вопросов о цели этой ночной прогулки. Миновав оливковую рощу, в которой островками огней и веселья высились несколько усадеб знати, юноши вышли к пологому берегу великого Алфея. В дрожащих водах реки отражался тонкий, словно ноготь, серп луны. Резко пахло сыростью и тиной, в камышах что-то шуршало, и над этим всем висел несмолкающий ор лягушек.

Тропинка истаяла, и добрый стадий они пробирались по пояс в мокрой траве. По левую сторону от них катила черные воды река, справа в отдалении виднелась украшенная арками стена Ипподрома, освещенная горевшими по случаю Игр масляными уличными фонарями. За Ипподромом они увидели величественную массивную колоннаду храма Зевса и торцевую сторону портика Эхо. Впрочем, детали этих великолепных сооружений разглядеть было невозможно, потому что Пирр старался держаться ближе к реке. Из зарослей они выбрались, но теперь им пришлось лавировать в проулках между беспорядочно настроенными мельницами, мастерскими и складами. Сторожевые собаки, имевшиеся в каждом из этих зданий, провожали чужаков ответственным заливистым лаем. Пару раз им вслед свистели сторожа, вышедшие проверить, кто это шляется по улицам в столь поздний час, и тогда отроки припускали бегом, отгораживаясь от любопытных расстоянием и темнотой.

Так они преодолели около десяти стадиев. Наконец, слева замаячили сооружения пристани, а справа — массивная громада Леонидейона. По тому, что Пирр замедлил шаги, Леонтиск понял, что они близки к цели. Под ногами снова оказалась сначала хорошо утоптанная дорога, а вскоре и выложенная камнем мостовая. Они вышли на улицу, с обеих сторон которой возвышались богатые, с портиками, фасады особняков. У ворот одного из этих роскошных обиталищ стояли несколько людей, в руках одного из них, видимо, раба, горел факел. Остальные были в праздничной белой одежде. Факел давал достаточно света, чтобы Леонтиск даже с такого расстояния узнал римские тоги. Глаза Эврипонтида вспыхнули в ночи двумя желтыми огоньками — видно, и от него не укрылось то, что заметил афинянин. Царевич коротко мотнул подбородком, и они забежали в узкий проулок между двумя высокими заборами.

Через некоторое время римляне и их охрана степенно прошли мимо щели, в которой затаились отроки. Пирр осторожно выглянул и чуть качнул головой: дорога свободна. Остальной путь — около половины стадия — они проделали, стараясь слиться с тенью стен, и остановились перед очередной увитой зеленью оградой. К этому моменту Леонтиск уже готов был взорваться от любопытства и тревоги.

— Пришли, — вполголоса сообщил Пирр.

Сердце Леонтиска заколотилось: перед парадными воротами особняка, за углом ограды которого они сейчас стояли, маячили силуэты охранников в характерных македонских шлемах. Резиденция македонян, где проходил сегодня пир магистратов!

— Вот именно! — мрачно усмехнулся Пирр в ответ на безмолвный вопрос младшего товарища. — Македошки! Я пришел сюда покарать подлого негодяя, что оскорбил отца!

На миг свет раскачивающегося над воротами фонаря упал на лицо царевича. Волосы Леонтиска встали дыбом: перед ним стоял не человек, а неведомое, излучающее страшную угрозу существо, сотрясаемое демонической дрожью. В этот момент Пирр Эврипонтид, сын Павсания, был поистине ужасен. Леонтиск едва заставил омертвевшие губы повиноваться:

— Но, командир, как же мы сделаем это? Ведь там столько народу, охрана…

— Я пойду туда один. Молчать! Ты останешься здесь, на стене, и поможешь, когда я буду возвращаться.

— Но… Я хочу, я должен пойти с тобой!

Черты лица молодого царевича окаменели.

— Ты мой солдат, а я — твой командир, и, клянусь Палладием, ты сделаешь, что приказано! — Увидев отчаянное упорство в глазах афинянина, Эврипонтид добавил уже мягче:

— Очевидно, что через ворота не войти. Если мы полезем через стену и оба спрыгнем с нее, забраться обратно будет трудно. А с погоней на плечах — скорее всего невозможно. Так что ты заляжешь наверху стены и, когда понадобится, втянешь меня наверх. Наш отход будет, если хочешь, твоим боевым заданием, не менее важным, чем моя миссия. Ясно теперь?

— Есть! — Леонтиск с чувством ударил кулаком в грудь и тут же испуганно зажал ладонью рот, поняв, что по привычке закричал чуть ли не во все горло. Где-то в глубине двора залаяла собака, но, видимо, пес был привязан, так как лай не приближался.

Пирр усмехнулся, потом кивнул на стену:

— Преодоление стены без лестниц и подручных средств. «Живая лестница». Марш!

Прием был отработан сотню раз. Леонтиск бросился к стене, уперся в нее спиной, расставив ноги в жестком упоре и сложив руки в «замок» перед промежностью. Пирр с разбегу, попав ногой точно в этот «замок», взлетел вверх, другой ногой оттолкнулся от плеча Леонтиска и через миг был уже на стене. В следующий миг вниз спустилась его крепкая рука, схватившись за которую, афинянин, кряхтя и обдирая ногами опутавшую кладку стены зелень, тоже вскарабкался наверх. Перед ними раскинулся ухоженный сад, с прямыми дорожками, цветниками и стриженым кустарником. На заднем плане возвышался чудесный маленький дворец, украшенный колоннами, барельефами и статуями атлетов. Перед входом шумел многоструйный фонтан, выполненный в виде играющих наяд и дельфинов.

Сидя верхом на стене, Пирр рывком снял парадный хитон, обнажив мускулистый, как у кулачного бойца, торс. Протянув хитон Леонтиску, Пирр вполголоса произнес:

— Нужно сохранить его чистым… чтобы не придрались, когда переполох поднимется. Ну все, сиди тихо. До четвертой стражи не вернусь — значит, зацапали. Ну да это ты, я думаю, услышишь. Тогда возвращайся к нашим и держи рот на замке. Бывай!

Словно большая кошка, царевич беззвучно спрыгнул вниз. Сидя на корточках, огляделся, затем, махнув рукой Леонтиску, исчез в глубине ночного сада.

— Да хранят тебя боги! — нервно прошептал сын стратега, комкая в руках переданную на сохранение одежду.

Он и не подозревал, что процесс ожидания настолько нестерпим. Прошло не более четверти часа, а Леонтиск уже извелся, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в волнующуюся материю ночи. Каждый шорох пугал его, заставляя распластываться по стене в попытке стать с ней одним целым, каждое движение на прилегающей к дому территории привлекало его взгляд, пронзавший тьму как совиное око.

Прошла еще одна вечность. Звезды едва сдвинулись с места, и горизонт еще не заалел зарей, но Леонтиск уже был уверен, что с царевичем что-то случилось. Великие силы, зачем он отпустил его одного? Лишняя пара глаз и две умелых руки еще никому не были помехой. Вдвоем бы они как-нибудь справились… Само дело, задуманное сыном царя, вызывало у Леонтиска нервную дрожь. Несмотря на годы, проведенные в агеле, школе воинов, он все еще не представлял себе, каково это — своими руками лишить человека жизни, смотреть в его наполняющиеся мукой и ужасом глаза, наблюдать за смертными конвульсиями. Бр-р-р! Леонтиску уже приходилось видеть смерть — однажды один мальчишка из эноматии Леотихида во время учений, именовавшихся по уставу «упражнением по перепрыгиванию преграды», споткнулся и упал в ров, да так неудачно, что сломал себе шею. В другой раз в день Гимнопедий, когда «львы», выпускники агелы, доказывали свое право на звание воина в поединке, один силач, не рассчитав, раскроил противнику голову мечом, разрубив добротный коринфский шлем. Вспомнив брызнувшую на лицо неудачника кроваво-серую массу мозгов, Леонтиск передернулся. Нет, не скоро еще ему удастся стать настоящим воином, без колебаний и сожаления отправляющим себе подобных в царство теней. Для этого нужно закалиться духом, стать жестким, беспощадным… Таким, как Пирр. Вот у кого не дрогнет рука выпустить кровь врага или, как сегодня, обидчика отца. В том, что у царевича достанет сил справиться со взрослым мужем, скорее всего вооруженным, афинянин не сомневался. Но будет ли у Эврипонтида возможность пробраться к покоям македонца, и, совершив свою месть, беспрепятственно вернуться обратно?

Словно в ответ на эти мысли из особняка донеслись крики и переполох, грохот опрокидываемой мебели. Потом — крик боли. Проклятье! Что там происходит? Щеки Леонтиска запылали, от зазвеневшего, как струна, чувства тревоги его заколотило, как в лихорадке. Эврипонтид попался, это понятно. Нужно уходить, пока не поздно, пока его самого не заметили и не спустили собак. Но все еще надеясь на чудо — а вдруг царевичу удастся вырваться от македонцев и ему понадобится помощь в преодолении стены — Леонтиск никак не мог заставить себя убраться восвояси.

Тем временем в особняке повсюду зажгли огни, со всех сторон набежали рабы и солдаты. Большая часть этой массы толпилась перед парадным входом особняка, и гудела, как растревоженное гнездо диких пчел. Внутрь, насколько мог видеть со своей позиции Леонтиск, прошли только с десяток солдат и несколько представительных членов македонского посольства.

Внезапно Леонтиск услышал голоса, приближающиеся со стороны улицы. Бежать было поздно, поэтому юный афинянин что было сил прижался к шершавому камню стены, моля всех богов, чтобы остаться незамеченным. Впрочем, эта предосторожность была напрасной: спешившие в сторону ворот трое или четверо военных прошли слишком далеко, чтобы разглядеть притаившегося наверху девятифутовой стены мальчишку. Сам он этого, впрочем, не знал, и лежал совершенно неподвижно, каждый миг ожидая окрика.

— Гиппий, что там случилось у македонцев, ты не знаешь? — донесся вместо этого голос одного из военных.

— Не имею понятия. Только что оттуда прибежал курьер, сказал только, что какой-то вооруженный злоумышленник пробрался в резиденцию македонян.

— Похоже, опять покушение на царя Кассандра, — мрачно проговорил третий. Леонтиск с волнением узнал голос своего отца. Юному афинянину с большим трудом удалось подавить желание немедленно спрыгнуть со стены и окликнуть родителя.

— Не исключено, — протянул первый. — Эти фанатики, наслушавшиеся «свободных» философов, способны на все.

— Великие боги, и это во время священных Игр! — воскликнул Гиппий. — Ну, будет буча, это я вам обещаю!

Голоса и шаги удалялись, стали едва слышны, затухли совсем. Леонтиск посмел оторвать лицо от камня. Со стороны особняка раздался всплеск возбуждения и крики:

— Поймали! Поймали!

— Схватили негодяя!

— Смерть ему! Смерть!

— Убийца!

Услышав это, юный афинянин окончательно пал духом и, помня наказ царевича, соскользнул со стены и поспешил вернуться на постоялый двор спартанцев.

— И чем это все закончилось? — она настолько увлеклась рассказом, что Леонтиск не смог отказать себе в маленьком удовольствии.

— Поистине печальной сей истории конец услышите вы в раз иной, — подражая повадке профессиональных рассказчиков, протянул он. И добавил, уже своим, обычным голосом. — Уже поздно, солнце мое. Юным девушкам вредно находиться в сырых подземельях дольше половины суток. У них от этого груди спадают.

Говоря это, он беззастенчиво вытаращился на упругие округлости, выпиравшие из-под белоснежной ткани столы, в которую была одета девушка. Проследив направление его взгляда, она порозовела — кто скажет, от смущения или от удовольствия? — и воскликнула:

— Хам! Рассказывай немедленно! Хочешь, чтобы я ночью не уснула?

— Но уже действительно поздно. Даже Полита с этой обезьяной уже успокоились, это при их-то возможностях! Да и твой папа, не приведи боги, прознает, и запретит тебе сюда приходить.

— Не запретит, — отмахнулась красавица. — Ты вот что, дружок, зубы мне не заговаривай. Рассказывай, что было дальше, иначе… иначе…

Она сжала губки, придумывая достойное его наказание.

— Что «иначе»? — поддразнил ее Леонтиск.

— Отдам тебя Полите на растерзание, вот что! Прикажу тебя связать, а она тебя заласкает до смерти!

— О-о! — Леонтиск с готовностью поднял обе руки. — Я согласен! Зови ее!

— Ах, вот как?! — брови Эльпиники угрожающе выгнулись.

— Великие боги, ты думаешь, легко сидеть тут целыми сутками, глядя на все твои прелести и не имея возможности их даже пощупать?

— А хочется?

— Хо, еще как, клянусь богами!

— Хм-м… — она, словно в задумчивости, опустила глаза, потом хитро посмотрела на него из-под ресниц. — Возможно, я и предоставлю тебе такую возможность… когда ты выйдешь отсюда.

По мгновенно изменившемуся выражению его лица она поняла, что сказала не то. Вспомнив о нависшей над Эврипонтидами угрозе, Леонтиск сразу помрачнел.

— Когда я выйду отсюда… когда твой отец меня отсюда выпустит, мне вряд ли захочется чего-то… — он опустил глаза в пол.

— Прости, — она виновато погладила его по руке. — Я не хотела напоминать тебе…

— Ничего, — выдохнул он.

— Я посижу еще немного, хорошо? Четверть часа.

— Хорошо. Ты спрашивала, чем закончился тот случай в Олимпии, когда схватили Пирра.

— Да, расскажи мне.

— Когда выяснилось, кто пробрался в резиденцию македонян с целью умертвить военачальника гетайров Демилла, поднялся жуткий скандал. Враги царя Павсания — верховные правители Афин и Ахейского союза — обвинили его в подсылке убийцы, святотатстве, сознательной провокации и измене. Македоняне корчили из себя невинно пострадавших и требовали от греков «справедливого решения». Разумеется, и римляне в стороне не остались. После резких выступлений македонского царя Кассандра и консула Лепида решение греков было предопределено. Собравшийся Олимпийский совет амфиктионов принял во внимание оправдания царя Агида и членов лакедемонской герусии, «стремящихся к братству с остальными эллинами» и «укреплению дружеских отношений с Римом и Македонией», и потому повелел покинуть Игры не всей спартанской делегации, а только царю Павсанию и его свите. Несовершеннолетнего сына царя Пирра было решено помиловать. Его выпустили из-под стражи с тем условием, что он немедленно уедет вместе с отцом. Старейшины Спарты и царь Агид пообещали решить его судьбу по своем возвращении с Игр. Конечно, мы все, а также «спутники» и охрана царя, тут же отбыли в Спарту. Кроме нас, Игры из солидарности с царем Павсанием покинули многие спартанцы из числа тех, кто открыто ненавидел македонцев и римлян. К сожалению, немало лакедемонян — и атлетов и аристократов — остались в Олимпии, приняв сторону Агида.

Однако самое страшное ждало нас впереди. Эфоры и Агид не желали показывать перед широким обществом — особенно перед римлянами — своего настоящего лица. Но, вернувшись в Спарту после Игр, они обрушились на дом Эврипонтидов с сокрушительными силой и бешенством. Уже на второй день после возвращения царь Агид собрал народное собрание, апеллу, и страстно, с надрывом, рассказал спартиатам о злокозненности и коварстве царя Павсания, из своих личных амбиций опозорившем и поставившем под удар весь полис. Царь Павсаний показал образец тиранического самодурства. Из-за случайной ссоры на пиру он повелел своему сыну убить одного из знатнейших вельмож Македонии, тем самым подтвердив и без того распространенное мнение о спартанцах, как о грубых полуварварах. Хвала богам, это злодеяние не вполне удалось, потому что иначе македонская армия не преминула бы появиться в пределах Лаконики с карательным походом. И тогда Спарта стояла бы перед лицом самой страшной войны в своей истории, грозящей гибелью городу и его жителям. Благодаря усилиям остальных членов спартанской делегации справедливый гнев пострадавших и их друзей удалось притушить, но не примут ли они за насмешку наши уверения в дружбе, если мы не накажем сами виновника сего злодеяния? Кроме того, царь Павсаний и его сын совершили преступление против богов: в священные для всей Греции дни Игр они обнажили оружие для святотатственного пролития человеческой крови. Они оскорбили небожителей, вызвали их гнев против всего Лакедемона. Виноват ли город и народ в безумствах царя и его сына, и не должны ли граждане спартанские примерно наказать злодеев и святотатцев и тем самым удовлетворить гнев как богов, так и людей?

Такова была обвинительная речь Агида Агиада. Она была страстной, прекрасно построенной и весьма убедительной. Большинство спартиатов не любили римлян и македонцев, но и войны с ними не желали. А подхваченный жрецами аргумент о святотатстве окончательно отвратил благочестивые сердца лакедемонян от Павсания и его сына. Через несколько дней синедрион геронтов проголосовал за вынесенное эфорами предложение об изгнании царя из пределов Лаконики. Имущество Эврипонтида было конфисковано геронтами в пользу государства, ему самому было запрещено приближаться к Лакедемону ближе, чем на тысячу стадиев. О Пирре в постановлении собрания ничего сказано не было, но эфоры издали собственный эдикт, по которому старший сын должен был разделить судьбу отца. Мы, «спутники» царевича, собирались последовать за ним в изгнание, но Агесилай, сын Агида, приказал эноматии «львов» следить за нами, чтобы никто не мог не то что отправиться с Пирром, но даже проводить его в Гитий, лакедемонскую гавань.

Хотя Пирр и его отец находились практически под домашним арестом в особняке Эврипонтидов у храма Афины, в ночь перед тем, как покинуть Спарту, царевич пробрался к нам в казарму.

— Агиады добились своего. Завтра мы с отцом отплываем на Крит.

Голос царевича клокотал от едва сдерживаемых эмоций. Его лицо, отмеченное печатью несчастья, выглядело совершенно взрослым. Этому молодому человеку, принимая во внимание его атлетическое сложение, можно было дать не шестнадцать лет, а все двадцать с лишним.

— На Крит? — воскликнул Лих. — Великие боги! Это же пристанище пиратов!

Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.

— Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит — минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.

— А-а, тысяча стадиев! — зло прошипел Коршун.

— Именно. Тем более брат критского владыки — друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.

— Изгнание! — воскликнул Леонтиск. — Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены решения геронтов.

— И мы поможем им в этом! — проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за свой крючковатый нос.

— Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? — сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.

— Они лишили меня звания эномарха, — спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. — Теперь я частное лицо, более того — изгнанник, которому не положено никакой свиты.

— Ты — сын царя и наш будущий государь! — жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. — И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.

Вся эноматия, столпившаяся сейчас вокруг своего бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.

— Я знаю, друзья, и верю в вас, — тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. — Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… — от улыбки Пирра мороз драл по коже, — то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.

— Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! — раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.

— Порежем, — отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. — Но не сразу. Сначала помучаем.

Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».

— Пирр Эврипонтид! — звучно проговорил «лев». — Тебе пора: Агесилай со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.

— Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.

«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».

— Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните — я вас не забуду, где бы я ни был. Вы — моя эноматия.

— А ты — наш эномарх! — сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все — каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.

В сердце Леонтиска что-то оборвалось.

— Ты знаешь, я не спала всю ночь.

— Почему? Что-то случилось?

— Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему — не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.

— Ты такая чуткая, нимфа моя?

— Наверное, — она без улыбки пожала плечами. — Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!

— Вот как? А я думал — обо мне!

— И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!

— Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!

— Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.

— А…

— Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?

— Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агида Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся своей независимостью. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Кипре. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги — друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.

Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномархом. Агид и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.

В год архонтства Гелона, то есть шесть лет назад, мне и всем братьям по эноматии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агид скончался от удара, и Агесилай стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это свое единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами — исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.

Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые — большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать свой протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Агесилая, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.

— Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?

— А что? Тема хороша.

— Прости, что перебила, продолжай.

— Бастард Леотихид приобрел при брате большое влияние. Став царем, Агесилай назначил его стратегом-элименархом. Это магистрат, который контролирует сбор пошлин и таможенных сборов. Одним словом, должность, издавна считавшаяся в Спарте весьма почетной, и прилагающаяся к ней власть и почести достались восемнадцатилетнему юнцу, едва-едва ставшему воином.

— Властью он злоупотреблял и был ее недостоин.

— Так и не так. Без сомнения, властью Леотихид злоупотреблял и злоупотребляет. Тем не менее, многие считают, что некоторые его мероприятия принесли городу пользу. Но это уже другой вопрос. Сложный и довольно противоречивый. Прославился Леотихид отнюдь не на служебном поприще. Став однажды объектом нападения нескольких юношей из партии Эврипонтидов — или спровоцировав это нападение — он заявил, что опасается за свою жизнь и набрал отряд головорезов-охранников. Воины Рыжего получили особую форму, высокое жалованье и многие льготы. Каждый год он пополняет отряд особо преданными молодчиками из новых эфебов, выпускников агелы, одевших воинский плащ. Немудрено, что «белые плащи» вскоре стали обособленной силой, подчиняющейся только Леотихиду.

— Белые плащи?

— Ну да, так спартанцы прозвали телохранителей Леотихида по цвету их формы. Младший Агиад сам, как ворона, падок на все яркое, и людей своих одел в гиматии из финикийского биссоса, тюк которого можно поменять на полсотни мечей. На себя он тоже денег не жалеет: ты бы видела его парадный панцирь с золотой головой льва на груди, весь отделанный золотой же чеканкой! Говорят, Леотихид ухлопал на него целый талант! Но чего я, в самом деле, распространяюсь об этом шакаленке? На чем я остановился?

— О том, что братья, придя к власти, взяли Спарту за загривок.

— Точно. По крайней мере, де-факто. На открытое противодействие никто тогда не решился, протест против тирании Агиадов выразился в тоске спартанцев по Павсанию. На деле это выливалось в восторженную любовь по отношению к его сыну, Пирру. Некоторые, особенно молодежь, даже оказывали ему царские почести. Самым ярким был случай, произошедший за два года до нашей с тобой встречи, на Немейских играх. Тот самый Исад, гений-фехтовальщик, помнишь, я рассказывал тебе о нем?

— Да, да, конечно!

— Он снова прославился. По окончании собственно игр один римлянин, некий Марцеллин, пропретор, решил удивить греков гладиаторскими боями — развлечением, распространенным в Италии…

— О, да! Я тоже видела однажды. Римляне устраивали у нас в Афинах. Это было так… жутко. И интересно.

— Интересно? Хм… Так вот, после боев, во время которых публика дошла до экстаза, кто-то из толстосумов, решив подзаработать, подкинул новую идею, как развлечь толпу. Глашатаи предложили любому желающему спуститься на арену и сразиться с оставшимися в живых гладиаторами. С победителями. Разумеется, смельчакам обещали приличное вознаграждение и весьма высокие почести. О, желающих оказалось много! Сама знаешь, сколько у нас умельцев-мечников, ищущих любого случая помахать железками. Пришлось даже составить комиссию, которая выбрала самых достойных бойцов. Само собой, тут же включилась местечковая конкуренция, и было решено, что каждый город выставляет одного бойца. От греков собралась внушительная команда — двадцать три человека, от всех мало-мальски уважающих себя городов. Кроме Спарты. Никто из наших категорически не хотел выставлять свое искусство на потеху, скрещивать оружие с гнусными рабами. Однако Агесилай, недавно ставший царем, не желал ударить лицом в грязь перед другими правителями городов и велел Исаду выйти.

— Государь, я молю избавить меня от этого бесчестья! — узкое лицо Исада покрылось пунцовыми пятнами. — Никогда в нашем роду не было человека, который замарал бы себя даже ремеслом актера, выступающего с подмостков. А теперь ты требуешь, чтобы я, Гераклид, ублажал толпу в качестве презренного гладиатора? Чем я так прогневал тебя, царь Агесилай?

Агесилай, молча глядя на юношу, сидел на мраморной скамье в секторе, где помещались места для высших аристократов.

— Более всего ты гневишь государя своей пустой болтовней! — ответил за брата Леотихид, сидевший слева в такой же, как у Агесилая, пурпурной одежде. — Делай, что тебе говорят, и не забывайся, эномарх Исад!

Агесилай остановил брата движением руки и сказал, попытавшись придать своему голосу нотки мягкости:

— Ступай, Исад. Покажи всем этим недотепам, где живут лучшие в мире воины!

Разговор был окончен. Побледнев, Исад коротко кивнул, ударил, с ненавистью глядя в глаза царю, кулаком в грудь, и, ни слова не говоря, стал спускаться вниз, к полю стадиона. Пришедший вместе с ним Леонид, бывший командир Исада, смотрел на Агесилая с мрачным недоумением.

— По-моему, ты совершаешь ошибку, государь! — веско проговорил он.

Агесилай ничего не ответил, лишь нахмурил густые брови. Зато опять открыл рот Леотихид.

— Не твоего ума дело, — дерзко глядя в глаза Леонида, заявил он. — Твоего совета не спрашивали, так что, клянусь Ареем, лучше тебе заняться своими делами, дружок!

— Я не дружок полукровкам! — с каменным лицом заявил Леонид и, повернувшись, пошел на свое место.

Агесилай предупредительно положил свою тяжелую руку на плечо перекосившемуся от гнева брату и вполголоса бросил:

— Уймись!

— Но, ты слышал, что он…

— Нет, не слышал. И ты не слышал.

Глаза братьев встретились. «Уймись, или пожалеешь». Леотихид прочел это во взгляде Агесилая ясно, как написанное на пергаменте. Жизнь научила рыжеволосого бастарда, что со старшим братом лучше не спорить — обычно невозмутимый и здравомыслящий, в гневе он частенько перегибал палку.

Тряхнув густой медной шевелюрой, Леотихид запрокинул голову, отрывисто хохотнул в своей манере и воскликнул:

— Пес с ним! Пусть катится к демонам! А нас ждет прекрасное зрелище!

О не заметил, что сзади, со скамьи эфоров, его затылок прожигает еще один ненавидящий взгляд. Эфор Фебид, отец Исада, только что кардинально пересмотрел свою лояльность по отношению к династии Агиадов.

— Я вспомнила! Об этом случае на Немейских играх! Кто-то из мужчин рассказывал — не то брат, не то отец. Там была бойня, верно?

— Самая настоящая, клянусь Меднодомной! Против двадцати четырех бойцов греческих городов управители состязаний выставили двадцать четыре гладиатора, и не из худших. Нужно было видеть, как пошли они — стенка на стенку! Вот это была рубка! Стадион, конечно, стоял на ушах! Гладиаторы стали давить наших с самого начала. Через четверть часа соотношение было десять рабов против четверых оставшихся в живых греков. Среди последних оказался и Исад. Остальные — и гладиаторы, и добровольцы умирали вокруг в криках, крови и вони от собственных выпущенных кишок.

— Фу-у!

— Прости за эти подробности. Я как сейчас помню этот последний эпизод боя. Мы с Аркесилом подлезли к самому ограждению…

Четверка тяжело дышавших греков сбилась посреди арены. Один из них, фиванец Зикрат, морщился и все время сплевывал на песок арены окрашенную кровью слюну. Левая ключица у него была перебита рубленой раной, и на ноге, чуть выше колена, сочился красным глубокий порез.

— Хреновые наши дела, друзья! — задыхаясь, произнес он, наблюдая, как гладиаторы окружают их кольцом.

— Ты прав, клянусь собакой. На кой ляд далось мне это пари? — тоскливо вторил ему квадратноголовый Филистион, отпущенник из Этолии. — Все этот Карист, сволочь! Смерти моей захотел, чтобы самому Эвнику тыркать!

— А я, дурак, на награду польстился, — вздохнул Зикрат, обронив еще один розовый сгусток слюны. — Теперь подохну здесь, и даже похоронить будет некому.

— Хватит вам хныкать, сопляки! — прикрикнул на них боец из Халкиды, крепкий, коротко стриженый наемник-пельтаст. За те четверть часа перед боем, в которые бойцы, оживленно треплясь, ожидали выхода на арену, он так и не назвал своего имени. — Надо было держать свои пухлые жопы подальше от таких игр. А раз ввязались, так умейте умереть как мужчины. Вон, посмотрите на спартанца! Хоть бы пикнул!

— Да что на него смотреть? — в истерике выкрикнул Филистион. — Они же там все головой о стену битые, в этой Спарте! Им жизнь на хрен не нужна! А я бы еще пожил, попил винцо и баб потискал!

— Ну так живи, — Исад повернул к этолийцу узкое, как нож, лицо. — Смотри, их всего-то десять. Убьем их и пойдем по домам.

Это было сказано таким тоном, что Филистион не нашелся, что ответить, только еще больше покраснел лицом.

— Верно говорит лакедемонянин! Прорвемся! — гаркнул халкидянин. — А ну, парни, плечо в плечо! Шакалы подходят! Подходят!

Трибуны огласились новым взрывом криков, воя и свиста. Так публика реагировала на то, что гладиаторы после короткой передышки вновь кинулись в атаку. Это были почти сплошь галлы, из первой партии пленных присланных наместником Юлием Цезарем с начатой им войны. Высокие, мускулистые, светлоглазые, они жаждали крови словно волки, окружившие истерзанную отару.

— Хотите жить — держите мне спину! — крикнул Исад товарищам, ныряя под меч первого нападающего. Из-под его руки уже метился второй. Жесткий лязг металла. Дуновение Смерти, пролетевшей в пальце над головой. Снова батман. Пируэт, удар.

С гортанным проклятьем варвар отскочил назад, недоуменно уставившись на свою грудь, из отверстия в которой упругими толчками стала изливаться кровь. Ноги вдруг отказались ему служить, и он грузно повалился наземь, хрипя проклятия на чужом языке.

— Давай, спартанец, давай! — заорал халкидянин, остервенело отбиваясь от двоих наседавших на него гладиаторов.

Краем глаза Исад заметил, что Филистиону и Зикрату приходится туго: на первого насели трое, а второй совершенно ослабел от ран и еле отмахивается от ударов. Помочь им, однако, лакедемонянин не мог: против него самого оказались четверо рабов, смекнувших, от кого исходит главная опасность. Подбадривая друг друга, они разом бросились на него, слаженно целя одновременные удары в разные уровни. Не дожидаясь, пока длинные жадные клинки его достигнут, Исад сам кинулся навстречу врагам, крутнулся волчком, пригнулся, уходя от горизонтального удара в голову, в пируэте, едва касаясь земли, промчался между двух нападавших. Они заорали, резко обернулись, попытались достать, не успели… И только сейчас заметили, что их стало трое, четвертый с перерубленным коленом, воя, катался по песку арены.

В этот же момент галлы зарубили Зикрата. Меч ударил ему в висок с такой силой, что голова фиванца словно взорвалась. Кости и кусочки мозга брызнули во все стороны, а тело, конвульсивно содрогаясь, тяжело, словно неохотно, опрокинулось, и продолжило свою жуткую пляску на пропитанной кровью земле.

— Не-ет, ублюдки! — заорал Филистион, и, кинувшись на одного из своих противников, умудрился зацепить его концом меча по лбу. Кровь хлынула тому на глаза, и он резво отскочил назад, а два товарища прикрыли его, напав на этолийца с двух сторон. Получив небольшую рану в левое плечо, здоровяк Филистион отскочил назад и встал спина к спине с седым халкидянином, который уверенно крутил мечом и только что выбившим еще одного гладиатора. Теперь рабов было шестеро против троих греков.

Бой возобновился со следующим ударом сердца. Противники Исада наседали на него невероятно жестко. Ему еще никогда не приходилось двигаться так быстро: уворачиваться, приседать, парировать, отпрыгивать и нападать одновременно. Молодому спартанцу удалось ранить двоих, но галлы, верные своим воинским традициям, продолжали биться несмотря на раны. Они знали, что силы человеческие не беспредельны, и скоро их виртуозный противник выдохнется и допустит промашку. Главное — не давать ему передышки! И они нападали, давили, атаковали беспрестанно.

Меж тем пельтаст-халкидянин, крикнув: «Прикрывай!», бросился в искуснейшую атакующую комбинацию. Знатоки фехтования, сидевшие на рядах, возбужденно толкали друг друга локтями и восклицали:

— «Атака Персея»! Гляди-ка, «атака Персея»! Во, дает старикан!

Завершив последнюю обманную петлю, меч халкидянина хищной птицей клюнул в горло ошарашенного натиском гладиатора и тут же полетел в сторону, успевая отбить атакующий удар со стороны другого. Однако в этот момент тот самый галл, которого Исад заставил кататься от боли, перерубив колено, волею момента оказался совсем рядом и, конечно, не преминул схватить старого воина за ноги.

— На помощь! Этолиец! — в отчаянии крикнул пельтаст, тщетно пытаясь удержать равновесие. Филистион обернулся, но лишь успел увидеть, как голова халкидянина дрогнула под безжалостным клинком и повисла, почти отделенная от тела, на одних сухожилиях. Острейшая боль в левом боку отвлекла этолийца от этого зрелища. Враг замахнулся для повторного удара.

— Нет! Пощады! — меч, в последнее мгновенье выставленный вперед, уберег от смерти.

— Вы что, охренели? Я сдаюсь! Пощады! — в отчаянии выкрикивал Филистион, отступая под тяжелыми, словно у дровосека, ударами противника. Увидев, что сзади заходит галл, нанесший смертельный удар халкидянину, этолиец, бросив меч, с визгом бросился бежать.

Исад в это время в немыслимом развороте достал-таки самого энергичного из своих противников, горизонтально, от скулы до скулы, разрубив ему лицо. Он увидел, как двое, бежавшие за этолийцем, догнали его, подсекли ноги, и, перевернув на спину, закололи.

Теперь он остался один. Против четверых. Двое из них были ранены, двое — невредимы. Сам Исад не чувствовал боли, не замечал крови, стекавшей из глубокого пореза на груди и из колотой раны в левой подмышке. Пока двое его противников поджидали товарищей, он постарался восстановить дыхание и сердцебиение, успокоить разум и тело для последней пляски смерти.

— Великие силы! Давай, Исад, руби! — орал, вцепившись в решетку ограждения, Леонтиск.

— Уворачивайся, уходи! — не отставал неистовствовавший рядом Аркесил.

— Он справится. Он справится. Я верю. Он справится, — твердил, как молитву, царь спартанский Агесилай, совершенно забыв о соблюдении приличий и не замечая недоуменных и ехидных взглядов сидевших вокруг высоких аристократов.

Не замечал их и брат его Леотихид, нервно комкавший край парадной хламиды. При каждом опасном моменте он вскакивал на ноги с криком: «Сзади!» или «Выпад!» или же просто «Боги!», и тут же, заметив, что привлекает внимание окружающих, падал на место. Только для того, впрочем, чтобы через мгновенье снова вскочить.

Эфор Лакедемона Фебид не отрывал глаз от окровавленной фигуры сына. Сухие, исчерченные жилами руки спартанского старейшины сжались в судорожный замо к, который его рабы смогли расцепить лишь ночью, много часов спустя после окончания боя. Сухие губы эфора шептали молитву Аресу, покровителю народа дорийцев. Время от времени грудь отца сотрясала дрожь, но он пересиливал себя, пытаясь сохранить внешние спокойствие и невозмутимость. Возможно, впервые в жизни это получалось у него из рук вон плохо.

— Проклятие! Что он делает? Да человек ли это? — восклицал, наблюдая за сумасшедшей пляской на арене, римский сенатор Гней Квинтилий Марцеллин. — Велланий!

— Да, господин? — материализовался у левого локтя пропретора вольноотпущенник-управляющий.

— На кого мы поставили? На гладиаторов или на грекосов?

— На гладиаторов. Пятьдесят талантов, господин, как ты приказал. Ведь Теренций, ланиста, уверял, что его Крикс непобедим.

— Жулик, проклятый жулик! Клянусь Марсом, я своими руками выдавлю глаза этому рыжему шакалу!

— Гней Квинтилий! За что! — ланиста, как привидение, материализовался у другого локтя.

— За что? Ты спрашиваешь — за что, негодяй? — зарычал римлянин.

В этот момент Исад, в очередной раз пролетев сквозь строй галлов, вспорол живот первому из оставшейся четверки. Марцеллин схватил ланисту за шею, и тот мгновенно упал на колени.

— Посмотри на арену, урод! — завопил, покрываясь пятнами, сенатор. — Сейчас этот плюгавый гречишка не оставит ничего от моих пятидесяти талантов — любимых, милых, родных!

Каждое прилагательное претор с силой впечатывал массивным золотым перстнем в блестящую лысину ланисты.

— Но, Гней Квинтилий! — хныкал тот. — Откуда я мог знать? Да и бой… он еще не закончен! Крикс жив! Вот увидишь, он прибьет этого сопляка, он его уроет!

— Я тебя урою, сволочь! — прошипел Марцеллин, массируя левой рукой отбитую кисть правой. — Молись, чтобы твои слова оказались пророческими, скотина!

Сотрясаясь от ужаса, клацая зубами, Теренций торопливо отполз назад. Великие боги, что же это творится? Такая блестящая команда — лучшие бойцы-гладиаторы, каких он смог собрать по циркам Италии — не смогли задавить каких-то добровольцев-грекосов! Кто мог представить такое? Но что же Крикс, этот синеглазый гигант-галл, быстрый, как молния, сильный, как зубр? Неужели и он проиграет юнцу-спартанцу? Говорят, это один из первых мечников Спарты. Вот, казалось бы, делов-то! Ан ты гляди, что творит, мерзавец! Никак умирать не хочет! А ну, быстро, упади, поскользнись, оступись, поганец! Великие боги, сделайте же что-нибудь!

Видимо, в этот день боги были не на стороне ланисты Теренция, так как в этот момент Исад точным ударом рассек висок и глазницу еще одного гладиатора. Выронив меч, тот заорал и, прижав руки к лицу, забился на земле. Теперь врагов осталось двое: высокий меченосец-галл и темноволосый не то лигуриец, не то иллириец с коротким копьем. Оба они были воинами с большой буквы, двигаясь легко, естественно и красиво. И слаженно. Не успел меч Исада, вкусив крови, вернуться из выпада, как клинок галла с шипением устремился в смертоносном вертикальном ударе. Резко изменив направление движения меча, использовав его как противовес, Исад ушел из-под удара, вывернулся… Почти. Плечо обожгло, удар едва не опрокинул юношу на землю. Трибуны бешено взвыли. Исад крутанулся обратным пируэтом — через живот, нарушая все вдолбленные с малолетства законы фехтования, сделал два приставных шага назад — еще одно грубейшее нарушение. Правая рука оцепенела, словно от холода, каждое движение плечом вызывало сильную дергающую боль. Исад спешно перекинул меч в левую руку, сменил позицию. Высокий галл одобрительно усмехнулся, сжал рукоять длинного полутораручника обеими ладонями и сделал знак копейщику заходить сзади. Тот осторожно, держась наготове, принялся обходить справа, с противоположной от оружия стороны. Вот и ошибка! Полный разворот, присед и — пока галл, не привыкший, видимо, к подобным тактическим приемам, соображает, что делать — удар! второй! третий! по копейщику. Тот отступает, отчаянно отбивается древком, окованным в железо на целый локоть над наконечником. Жужжание меча за спиной. Влево! Пируэт, удар! Обратно, косым! Есть!

Галл гибкой кошкой рванулся вбок, меч лишь чиркнул по его ребрам. Копейщик, не медля ни мгновенья, бросился в выпад, послал древко вперед с силой, способной пробить стену, не то что незащищенную спину грека. Четырехгранный наконечник несся к цели как камень, падающий в пропасть, как стрела, выпущенная из «скорпиона», как луч света. Иллириец (или лигуриец?) уже открыл рот для радостного вопля: он уже видел, как острие копья входит в спину, перебивая хребет, раздвигая ребра, ломая грудину, выходит над соском…

Копье провалилось в пустоту. Не сходя с места, не оглядываясь, Исад наклонился вправо — на миг и настолько, чтобы пропустить смертоносное жало. В следующее мгновение он, зажав древко под мышкой, начал резко поворачиваться. Ветер запел в лезвии меча. Копейщик с округлившимися от ужаса глазами, подался назад, выпустил оружие из рук. Это спасло ему жизнь, но древко разлетелось в щепы: Исад ударил с таким замахом, что его занесло. Галл заметил, прыгнул, успел. Теперь уже его меч прочертил на ребрах Исада кровавую борозду. Спартанец отскочил в пируэте, не отбивая: его интересовал сейчас второй, оставшийся без оружия. Тот уже нагнулся за мечом, выпавшим из чьей-то руки, увидел Исада, отшатнулся в сторону. Пролетая в прыжке, Исад толкнул его ногой в плечо. Попал вскользь. Гладиатор отступил назад, споткнулся о труп и — полетел вверх тормашками!

— А-а-а! — страшно заорал галл, бросаясь на помощь товарищу, отвлекая внимание грека на себя.

Уходя от свистящего клинка, Исад ударил копейщика не глядя, за спину, даже не был уверен, что достал. Увидел это только в расширившихся от гнева зрачках галла, и чуть позже услышал булькающий звук перерубленной трахеи.

Взял меч наизготовку, глубоко вдохнул. Колени дрожали, кровь с ребер уже текла по лодыжке. Галл встал напротив. В его синих глазах сияло странное выражение. Исаду некогда было выяснять — какое. С первым выпадом он почувствовал прилив сил. Победа была близка. Победа!

Или поражение?

Меч лакедемонянина плел искуснейшие кружева, радуя знатоков фехтования и приводя в отчаяние сенатора Марцеллина, и в еще большей степени — ланисту Теренция. Галл медленно пятился, но однако ж отбивал все до единой атаки, угадывая удары каким-то сверхчеловеческим чутьем, и со сверхчеловеческой же скоростью встречая вражеский меч своим именно там и когда это было надо. Бой продолжался, и десятки тысяч зрителей, переполнявших огромный стадион, следили за ним, затаив дыхание. Безучастны к происходящему на арене были разве что искалеченные и умирающие бойцы, лежавшие на истоптанном песке вперемежку с трупами. Отступая под натиском невероятно искусного меча, сын северной земли, тем не менее, не собирался сдаваться. С каждым мгновением Исад проникался к нему все большим уважением. Он нанес гиганту уже три новых раны, но тот продолжал энергично сопротивляться. Гладиатор был прирожденным воином, и спартанец почувствовал, что ему жаль убивать этого парня, быть может, всего на пару-тройку лет старшего, чем он. Синие глаза встретились с черными, и что-то произошло. Чувство, охватившее бойцов, было сильным как любовная лихорадка. Что за наваждение? Этот варвар, раб, гладиатор, вдруг стал для Исада близким, как брат, как давний друг, с которым съедены пуды соли. Это внезапное ощущение было абсурдным, неправильным, даже постыдным, но таким сильным, что лакедемонянин не мог с ним бороться.

Поэтому два последних удара, которые он нанес шатающемуся от потери крови противнику, были не смертельными, но лишающими возможности продолжать поединок: в бедро и в сгиб локтя. Рухнув на колени, галл застонал от боли. Тяжело дыша, Исад, опустив оружие, молча глядел на него. Победа!!! Победа! Победа. Трибуны завертелись перед ним, и он на миг закрыл глаза, чтобы прогнать это наваждение, не потерять равновесие, не рухнуть одним их этих поверженных тел. Ураганный рев зрителей удалился, перерос в какой-то однообразный невнятный гул, назойливый, как писк комара. Усталость навалилась на плечи всеми каменными блоками и медной крышей храма Афины.

Поверженный галл, все так же стоя на коленях, вдруг поднял голову и снова посмотрел на Исада с этим странным выражением. Это было… обожание? восхищение? любовь? С трудом нащупав левой рукой выпавший из правой меч, галл протянул его Исаду.

— Capi gladius meus…miles magnus…

Исад латыни не понял, но протянул руку и принял меч, подозревая, что это какой-то обряд. Синие глаза галла — брата? — искрились восхищением. Это победа. Победа! Победа!!!

Грохот и какофония стадиона ворвались в сознание как море сквозь лопнувшую дамбу. Трибуны бесновались. К нему бежали какие-то люди. Победа! Забыв про раненую руку, подняв над головой оба меча — свой и галла — Исад издал вопль победителя — древний, как сама победа…

Служители стадиона остановились, глядя на него со смесью восторга и страха. Один, совсем молодой мальчишка, бросился было к нему, намереваясь куском полотна вытереть кровь, струившуюся из раны на боку по ребрам и ногам. Исад отнял у него ткань и крепко обвязал вокруг туловища. Затем, бросив последний взгляд на коленопреклоненного галла, он повернулся к выбежавшей на поле процессии одетых в белое эфебов. Они с громкими поздравлениями и песнопениями водрузили ему на голову венок и, подняв на плечи, торжественно понесли к лестнице Победителей.

Таким он навсегда отпечатался в сознании Крикса: окровавленным, бледным, вознесенным над ликующей толпой.

Зрители что-то кричали, бросали ему цветы и разноцветные ленты. Глашатаи орали во всю мощь своих легких, но их никто не слушал. Музыканты, плюнув на мелодичность, извлекали из своих инструментов максимально громкие звуки. Их перекрывали визгом нарядные, раскрасневшиеся женщины, каждая из которых отдала бы сейчас за ночь с Исадом половину жизни.

Перед ложей магистратов его опустили на землю. По обычаю он должен был вручить победный венок правителю родного города и принять из его уст поздравления и награду. Исад стоял, глядя на пестрое скопище знати, молча принимая оплаченную кровью овацию. Аплодировал даже римлянин Марцеллин. Впрочем, побагровевшее лицо, набухшие кровью прожилки глаз и нервная резкость движений выдавали его некоторую неискренность.

Зато Агесилай Агиад радовался от чистого сердца. Это был и его триумф; пусть римляне видят, что за город есть Спарта, и чего стоит он в сравнении со всеми остальными. Темные глаза царя, обращенные к Исаду, как будто говорили: вот видишь! говорили же тебе, что все будет хорошо.

Исада затрясло, он решительно двинулся вперед. Агесилай, сияя, поднялся с места, но Исад, словно не видя, прошел мимо. Не замечая наступившего молчания и начавших сползать с лиц улыбок, победитель прошел к месту, где сидели Пирр с Лихом. Опустился на колено, с усилием снял обеими руками с головы венок (правая, раненая, едва слушалась) и, протянув его царевичу, произнес ритуальную фразу:

— Государь, эта победа — священной Спарте и олимпийцам-покровителям.

В этот момент Исад поднял глаза и встретил взгляд отца. Одобряющий и преисполненный гордости.

И Пирр Эврипонтид, сын царя, возложив победителю руку на плечо, отвечал согласно обычаю:

— Встань, герой. Город мужей чествует своего сына.

— Бесподобно! А что же братья Агесилай и Леотихид?

— Ха! Агиады сидели, как обкаканные! Это нужно было видеть! Унизить их сильнее было просто невозможно. Кроме того, этот поступок Исада вызвал всеобщий интерес к Пирру. До сей поры он был известен в основном как осквернитель Олимпиады.

— Наверное, эта история не прибавила ему любви правящих братьев?

— Мягко сказано, они просто взбесились. По возвращении в Спарту даже пытались привлечь его к суду за присвоение царских полномочий, но из этого ничего не вышло. Как-то само собой получилось, что Пирр не был больше изгоем, гонимым большинством знати и магистратов. Выступление Исада как будто прорвало стену отчуждения, рассеяло страх перед Агиадами. Все те, кто приветствовал возвращение царевича в гавани, теперь открыто перешли на его сторону и деятельно поддерживали его: и в суде, и в народном собрании, и в любом частном деле. Так продолжается до сих пор: город разделен на две части. Одни поддерживают Агиадов, сотрудничают с ахеянами, македонцами и римлянами, другие стоят за Эврипонтидов, ратуя за старые лакедемонские доблести, свободу Спарты и всех греков.

— Но Пирр… Он так и не стал царем?

— Нет. Он не может сесть на трон при живом отце. А Павсаний, законный царь Спарты, до сих пор находится на Крите, в изгнании.

— И ничего не удается сделать?

— Как раз сейчас мы на пороге успеха. И именно поэтому я прибыл сюда, в Афины. Но… я слышу колокол. Смена внешней стражи?

— Неужели так скоро?

— Да. Тебе пора идти.

— Я обязательно приду завтра. И дослушаю твою историю до конца.

— До свиданья, богиня!

— До завтра, мой герой!

Эльпиника нехотя высвободила кисть из его теплых пальцев.

— Полита!

— Иду, госпожа! — тут же раздался звонкий голос. Раздался резвый стук сандалий, и из коридора показалась растрепанная и розоволицая нимфоманка-рабыня. Следом шествовал помятый, но очень довольный людоед Миарм. Из внешнего коридора появился тощий Алкимах. Он с почтительным полупоклоном открыл перед Эльпиникой и ее служанкой дверь.

— Госпожа, ожидать ли нам тебя и завтра?

— Ожидай, ожидай, бестия!

— Пожалуйста, мы гостям завсегда рады!

Дочь архонта презрительно фыркнула.

— Не мне ты рад, холуй, а золотым, что сыплются в твою мошну!

— Правда твоя, госпожа! — ощерил гнилые зубы Алкимах.

Подарив ему испепеляющий взгляд, и еще один — нежный — послав Леонтиску, Эльпиника нырнула в темный зев коридора. Алкимах, продолжая лыбиться, повернулся к людоеду.

— Видят боги, золотой нам пленничек достался, дружище Миарм! — проговорил он, подбрасывая на ладони солнечно-золотой кругляш статера.

— Этточно, клянусь собакой! — прогудел Миарм, блаженно почесывая мотню. — Но я в выигрыше, спорю! Ни на какие монеты не променяю перепих с Политой. Какая кошечка, р-р-р!

— Каждому — свое! — философски пожал плечами Алкимах. — Не знаю, чего ты в ней нашел? Я за этот статер могу перетыркать половину афинских шлюшек.

— Да, но Полита — не обычная подстилка! — горячо воскликнул Миарм. — Как она любит это дело, как подмахивает, как стонет! У нее волшебная дырка, которая сама тискает твой конец, как рукой. А ее губы — умелые, ласковые, неутомимые! Не-ет, Алкимах, моя доля лучше, не спорь! Правда, волосатик? Ты ведь тоже баб любишь, трахаль спартанский?

Леонтиск, сидевший на своем соломенном ложе, повернул голову в сторону стражника, невидяще посмотрел на него, но промолчал. Его голова была занята совершенно другими мыслями, невеселыми и болезненными.

Вот уже восьмые сутки, как он торчит в этом проклятом подземелье. Безусловно, ежедневные визиты Эльпиники в большой степени скрашивали его пребывание здесь. В ее присутствии Леонтиск отвлекался рассказами, был способен шутить и скабрезничать, и мог почти не думать о печальных событиях прошедшей недели, и еще более печальных, которые могли произойти. Но вечером, когда девушка уходила, тревога, чувство вины и тяжелые мысли обрушивались на юного афинянина с убийственной силой. Что же делать?

В отчаянии Леонтиск поднял глаза на своих стражей, продолжавших ленивую перепалку о достоинствах блестящих металлических кругляшков и активных в развратном ремесле девиц. Решившись, сын стратега встал на ноги и приблизился к решетке.

— Эй, доблестные воины, — начал он, постаравшись выбросить из голоса малейшие нотки сарказма, — послушайте. У меня к вам предложение. Деловое и очень прибыльное.

Стражники замолчали, молча повернулись к нему. Леонтиск не нашел в их глазах, как ни искал, ни малейшего проблеска интереса.

— К тому же очень простое, — добавил он с уже меньшим воодушевлением.

— И что же нам хочет предложить храбрый волосатый мальчик? — противным голосом проскрипел Алкимах. — Небось, подслушал наш разговор о деньгах и хочет предложить кучу монет за то, что мы его потихоньку выпустим, а?

Миарм, запрокинув голову, загоготал.

«Спокойно! Спокойно, дружок, — мысленно проговорил сам себе Леонтиск. — Гнев все только испортит».

— А что, я бы предложил, — спокойно сказал он, глядя прямо в водянистые глаза тощего. — И предложил бы много, много столь любимых тобой звонких статеров.

Тут он сделал небольшую паузу, но, видя, что стражники развивать тему не торопятся, продолжал:

— Но мне почему-то кажется, что, предложи я это, вы бы отказались.

— Верно кажется, клянусь собакой! — хохотнул Миарм. — Денежки — вещь хорошая, но целые, а не выпущенные наружу кишки тоже чего-то стоят. Не-ет, пусть лучше они тихонько лежат в моем пузе, урчат и производят дерьмо!

В восторге от собственного красноречия Миарм согнулся в новом приступе хохота.

— Вот и я так подумал, — продолжал Леонтиск, подождав, пока он просмеется. — Зная вашего начальничка, Клеомеда, трудно ожидать, что он спустит вам с рук что-нибудь в этом роде.

— Во-во. В самую точку, волосатик, в самую точку!

— Поэтому я не подбиваю вас на столь опасные деяния. Мое предложение куда более безобидно: принесите мне принадлежности для письма, я черкну письмецо, а вы его доставите, кому я скажу. Здесь, в Афинах. И заработаете… скажем, ваше жалование за полгода, а?

— Ха! Ну-у, за это Клеомед, конечно, кишки не выпустит. Только за яйца подвесит. На час — полтора, не больше! А потом еще в бассейн с муренами опустит, тоже ненадолго. Они даже и откусить ничего не успеют, так, может, мелочь какую. Ха-ха-ха! Не-ет, волосатый, твои предложения нам…

Тут Алкимах, все это время внимательно глядевший на Леонтиска, коротко, как бы невзначай шевельнулся на скамье. Леонтиск, однако, смог углядеть, что костлявый локоть тощего двинул Миарма в бок, оборвав того на полуслове.

— Нет, нет, мы послушаем, — елейным голосом произнес Алкимах, не обращая внимания на гневно-недоуменный взгляд вурдалака. — Куча монет за одно маленькое поручение — клянусь собакой, это интересно! Так кому нужно доставить письмецо? Я, пожалуй, соглашусь.

Однако Леонтиск уже все понял, и мысленно обругал себя последними словами. Открыв рот, он выдавил из себя каркающий смешок:

— Ха-ха, клянусь богами — поверили, придурки! Да я просто хотел проверить — дурни вы или нет. И выяснилось, что дурни, ну полные недоумки! Ха!

Стражники, конечно, в долгу не остались, и осыпали его самой отборной портовой бранью. Послушав их какое-то время и значительно пополнив свой словарь ругательств, Леонтиск вернулся на место. Насколько ему показалось, Алкимах остался разочарован, и еще долго после этого с подозрением поглядывал на пленника.

Великие боги, отчаяние совсем ослепило его! Этот тощий совсем, совсем не прост, собака! Это не только страж, но и соглядатай! Как можно было поверить, что архонт приставит кого попало охранять его, «спутника» Пирра? Проклятье, он чуть не отдал Терамена, еще одного благодетеля и друга, в лапы оголтелой шайки заговорщиков! Неизвестно, что они посмеют предпринять против столь родовитого и влиятельного человека, но, как показал недавний — и все еще болезненно кровоточащий — опыт, ставки в игре высоки, и мешать себе эти люди не позволят. Он и сам, вероятно, был бы уже десять раз распят на дыбе и трижды убит, если бы его отец не был одним из них. Вот уж не знаешь, радоваться или горевать. Нужно немедленно что-то придумать! Как же дать знать о готовящемся злодеянии Терамену?

Естественным, да, впрочем, и единственно возможным было попросить об этой услуге Эльпинику. Даже если бы ее схватили при выполнении поручения, жизнью она не рисковала. Конечно, в этом случае жестокий архонт не преминет наказать дочь, и Леонтиску было невыносимо думать, что он собирается подвергнуть Эльпинику риску. День проходил за днем, и Леонтиск все больше убеждался, что никакой иной возможности передать весть на волю не существует. Молодой воин буквально физически ощущал, как темная секира заговора возносится над головами Эврипонтидов. Настал момент, когда, доведенный до отчаяния, он решился осторожно намекнуть Эльпинике о своем плане.

Все оказалось не так-то просто. Его бывшая возлюбленная слушала рассказы о Пирре, и вроде бы вполне естественно сопереживала им, но стоило лишь Леонтиску намекнуть девушке, что он не против принять от нее кое-какую практическую помощь, как она замкнулась и сделала вид, что не понимает. Он попробовал раз, другой, третий — результат был один и тот же. Эльпиника не могла — или не хотела — перейти черту, проявить нечто больше, чем человеческое участие.

В чем тут дело? Неужели верность отцу или страх перед ним так сильны в ней? Или она до сих пор считает, что сам Леонтиск выбрал не ту сторону, впутался в политическую игру по юношескому легкомыслию и неразумию? Но разве он не рассказал ей всю историю своих отношений с лакедемонским царевичем? Как она может не понимать теперь, что движет этим великим человеком, что руководит самим Леонтиском и всеми остальными, кто на мече поклялся положить жизнь за свободу Греции? Неужели она сама не сыта этими наглыми римскими харями, диктующими грекам, что они должны делать, по каким законам жить и кого из правителей почитать? Или все это далеко от нее, женщины?

На все эти вопросы ответа пока не было. Честно говоря, до сих пор Леонтиск не решался поговорить с Эльпиникой начистоту, ограничиваясь намеками. Каждый вечер он убеждал себя, что может довериться этой девушке, не боясь предательства. Как-никак, их связывало чувство, которое, как оказалось, еще тлело под пеплом обиды и разлуки. И тянуть дальше было невозможно.

Твердо решив завтра же поговорить с ней откровенно, сын стратега улегся на лежак, стараясь держаться на максимальном удалении от излучавшей холод стены, и приказал себе уснуть.

На следующий день Эльпиника пришла не после обеда, как обычно, а рано утром. Одна, без Политы.

— Я принесла новости.

— Неужели, красавица? — спросил он с улыбкой, хотя внутренне напрягся.

— Твой отец приходил к моему.

— О? И что же?

— Они разговаривали в библиотеке. Но я вышла в сад и через окно все слышала.

— Ах ты, шпион мой маленький! — умилился Леонтиск. — И о чем же беседовали наши возлюбленные отцы?

— Они опять говорили о Пирре Эврипонтиде. И о его отце, царе Павсании, — девушка говорила медленно, как будто неохотно. На ее лице, обычно безмятежном, лежала печать сомнений и раздумий. — Помнишь, я говорила тебе, что кое-что слышала ? Теперь все совершенно ясно: они и вправду решили сделать это. Убить их обоих.

— Эльпиника! — он вскочил на ноги.

— Мне стало страшно, — не обращая внимания, продолжала она. — Отец… они так говорили об этом… Как будто о самом обычном деле. Пирра отравят ядом, от которого умирают только через месяц. А Павсаний, как они выразились «скончается от естественных причин».

— Эльпиника!

— Тихо! Тощий следит за нами.

— Я догадался, он…

— Он каждый день ходит отчитываться к брату. Но оттуда, из коридора, ничего не слышно, я проверяла. Если не кричать, конечно, как ты. Пусть он думает, что ты продолжаешь потчевать меня забавными историями из своей жизни. Так что веди себя спокойно. Не нужно, чтобы он что-то заподозрил.

— О… постараюсь.

— Они все продумали и подготовили. В ближайшие дни в Спарту отправится посольство ахейцев и македонян. В его составе будет и некий Горгил, платный убийца, насколько я смогла понять.

— Проклятие! Убийца, о котором говорил отец… О, боги, ты сказала — скоро?

— Тише! Я много думала, всю ночь, Леонтиск, и приняла решение. Чем я могу помочь? Говори, я сделаю, что ты скажешь.

У Леонтиска округлились глаза. Он решительно не верил в подобные совпадения.

— Великие силы! Я ведь только вчера решил просить тебя о помощи, и вдруг ты сама…

— Да. Прости, Леонтиск, что я раньше тебе этого не предложила, но… я действительно не хотела в это впутываться. Мои родственники замыслили злое дело, это правда, но выступать против них мне тяжело… Честно говоря, я и сейчас не уверена, что поступаю правильно.

— Я понимаю.

— Но медлить нельзя, и я решилась. Это… так отвратительно, что они задумали. И несправедливо. И… в общем, я уже сказала. Сделаю, что ты скажешь. Итак?

Он еще мгновение смотрел на нее, борясь с последними колебаниями. Очень правдоподобно, но… вдруг это все-таки ловушка? Однако другого выбора, кроме как довериться ей, у него не было. Альтернатива — валяться в этом подвале еще несколько недель, не пытаясь ничего предпринять, и потом выйти только для того, чтобы узнать, что солнце померкло и жизнь кончена.

Он резко выдохнул, отбрасывая сомнения.

— Ты, конечно, знаешь Терамена Каллатида?

— Конечно. У него большой особняк в Кидафинее, между агорой и Акрополем.

— Совершенно верно. Ступай прямо к нему. Разговаривай только с самим Тераменом, не доверяйся ни слугам, ни управляющему. Думаю, ты сможешь добиться, чтобы тебя впустили. Ты девушка… бойкая.

— Спасибо! — она дурашливо поклонилась. Энергичный темперамент начинал брать свое.

— И благородная, — продолжал он. — Попав к Терамену, расскажешь ему все, что подслушала. И обо мне. Скажешь, что я прибыл в Афины поговорить с ним, но не успел.

— Это все?

— Совершенно. Остальное он сделает сам — то, что посчитает нужным. Думаю, это будет скорее много, чем мало.

— Хорошо, милый. После обеда отпрошусь у отца как будто походить по лавкам, и схожу к господину Терамену.

Леонтиск тщетно пытался найти в ее глазах или голосе фальшь. Подойдя к решетке, он прижался лбом к холодным прутьям.

— Ты не представляешь, какую услугу мне оказываешь. И не только мне. Возможно, всей Греции.

— Не знаю, как насчет Греции, — улыбнулась она, — но за тобой будет должок.

— Все, что хочешь… — начал было он, но Эльпиника, сделав шаг вперед, пальчиком закрыла ему рот.

— Я попрошу не так уж много — жениться на мне и прожить со мной остаток жизни, — на губах девушки трепетала улыбка, но заглянув ей в глаза, Леонтиск понял, насколько все серьезно. И ответил — абсолютно серьезно:

— Согласен.

— Ну, раз так, — она изобразила томный взгляд из-под ресниц. И вдруг прянула вперед, обхватила его голову руками и приникла к его губам в невыразимо нежном и сладком поцелуе…

Несколько мгновений — или минут? — спустя, он, пытаясь отдышаться и унять заколотившееся сердце, хрипло спросил:

— Значит ли это, что я окончательно прощен?

— Может быть, — девушка хитро улыбнулась. Глаза ее сияли как две маленькие звездочки.

— А как же тот? — Леонтиск кивнул в сторону коридора. — Не боишься, если расскажет братцу, что ты целуешься с политическим заключенным?

— Теперь наплевать! — отвечала она, и сделала несколько шагов к двери. — Жди меня вечером с новостями. Подумай пока о том, как рассадить гостей на свадьбе.

И вышла прочь, не забыв одарить Алкимаха уничтожающим взглядом.

— Клянусь Эротом, расплата мне кажется не менее желанной, чем услуга! — пробормотал ей вслед Леонтиск. Он все еще не мог поверить своей удаче. Неужели небеса все-таки смилостивились над ним и послали избавление от черной тревоги, душившей его все девять суток заточения? Молодой афинянин не был безоглядным оптимистом и боялся поверить этому полностью.

Не в силах сидеть спокойно, он мерил камеру нервными шагами. Алкимах дремал на скамье, Миарм еще с утра отлучился «проведать матушку» и до сих пор не явился. Факел лениво трепыхал чадным желто-рыжим языком, где-то в глубине коридора сквозь шум клоаки пробивался писк крыс.

Великие силы, хоть бы все получилось! Если Терамен узнает о заговоре, он найдет, как помешать злодеянию. Или, в любом случае, сообщит Пирру в Спарту. Только бы Эльпиника рассказала ему. А что, если нобиля нет сейчас в городе? От этой внезапной мысли Леонтиск похолодел. Он знал, что Терамен часто покидал Афины по делам, отъезжая иногда на несколько месяцев. Великие олимпийцы, не допустите этого! Пусть он будет в Афинах! Как много сейчас зависит от этого!

Тревожное ожидание, глодавшее Леонтиска час за часом, переросло в дикое возбуждение. От сознания собственного бессилия молодой воин готов был броситься на решетки, отрезающие его от свободы и грызть их зубами. Проклятые негодяи! Как ловко они вывели его из игры! Какая непредсказуемость рока! Мог ли он, въезжая двенадцать дней назад в родной город, предполагать, что через трое суток окажется в подземелье городского архонта?

Отнюдь, он был полон энергии, дерзких мечтаний и смотрел в будущее с большой надеждой. Они, то есть партия Эврипонтидов, только что достигли значительного успеха в судебном разбирательстве, добившись возвращения изгнанному царю Павсанию конфискованных ранее земель. Это решение автоматически восстанавливало спартанское гражданство опального царя. Теперь, объявили лидеры партии Пирр Эврипонтид и полемарх Брасид, настала пора приступить к главнейшей задаче — битве за возвращение Павсания на родину. Благодаря поддержке со стороны большинства лакедемонских граждан, эта цель, бывшая столько лет недостижимой, перестала таковой казаться. Все друзья Эврипонтидов были охвачены подъемом, а фасады домов в Спарте пестрели надписями типа: «Павсаний — домой, щенки Агида — долой!», «Спарта ждет царя» и «Агиады, задницы готовьте — с розгой возвращается отец». Последняя надпись была проиллюстрирована изображением двух круглых седалищ с глазами. Первоначальный вариант сего произведения искусств просуществовал менее суток. Но, уничтоженное людьми Агесилая, оно обрело настоящее, фениксовское, бессмертие, ибо стало возрождаться снова и снова. Замываемое, затираемое и замазываемое, изображение двух глазастых задниц с каждым наступившим утром появлялось на стенах домов, на колоннах храмов и даже на цоколе ограды, окружавшей особняк Агиадов.

В Афины Леонтиска привело интригующее письмо, полученное от отца. В нем содержалась лишь просьба немедленно приехать по срочному делу, и больше ничего. Молодому афинянину не очень-то хотелось покидать Спарту в самый разгар борьбы с партией Агиадов, но Пирр, которому он показал письмо, велел ехать. Царевич поручил ему встретиться с влиятельным афинянином Тераменом, давним товарищем и гостеприимцем царя Павсания. Эврипонтиды хотели, чтобы Терамен, используя свое влияние, повлиял на лидеров Ахейского союза, подорвав, насколько возможно, их чересчур тесное сотрудничество с династией Агиадов. Это была задача первоочередной важности, потому что за спиной ахейцев стояли македоняне и римляне.

Уже третью сотню лет Ахейский союз, объединяющий семь крупнейших городов Пелопоннеса (кроме Спарты) являлся одним из важнейших военных и экономических объединений Греции. Многовековая история показала, что разрозненные полисы не в силах выжить в одиночку, и потому большинство городов Эллады, соседствующих географически или связанные общностью населяющих их народов, издревле консолидировались в более или менее могущественные союзы. Каждый союз имел общее для всех входящих в него полисов военное управление, законы и гражданство. Даже македонская и пришедшая ей на смену римская гегемония не разрушили значимости греческих союзов городов. К описываемому моменту, концу 697-го года римской эры, самыми сильными союзами являлись Ахейский, контролировавший четыре пятых территории Пелопоннеса и Истмийский перешеек, Этолийский, объединявший Среднюю Грецию, Беотию, часть Фессалии и знаменитое святилище в Дельфах, город Афины, владевший, кроме собственной Аттики, островом Эвбея и большим числом мелких островов Эгейского моря, и Родос, морская держава, обладавшая сильнейшим в Эгеиде флотом и огромными финансовыми ресурсами. Спарта, столица пелопоннесской области Лаконика, лишилась былых владений в последней войне с ахейцами, поддерживаемыми македонским царем, однако по-прежнему представляла весомую силу благодаря своим непревзойденным гоплитам. Нынешнее униженное положение совершенно не устраивало полис воинов, и поездка молодого афинянина была лишь еще одной каплей в мощной приливной волне лакедемонского стремления к реваншу.

Пирр доверил «спутнику»-афинянину эту важную миссию не потому лишь, что не сомневался в его уме и преданности. Сыграл свою роль факт, что Леонтиска с отрочества связывало с Тераменом теплое знакомство. Даже дружба, если возможна дружба между людьми, разделенными тридцатипятилетней разницей в возрасте. Именно Терамен помог когда-то отстоять свободу и достоинство кузнеца Менапия. Патриот Эллады, Терамен Каллатид был первым по могуществу афинянином, желавшем возвращения на лакедемонский престол Павсания, и поддерживавшим все мероприятия партии Эврипонтидов.

Вот какие причины понудили Леонтиска покинуть Лакедемон и отправиться в родные Афины. В последний день римского месяца ноября он выехал из Спарты на буланой кобыле, взятой из армейских конюшен. В селении Харплея у подножия Олимпа он прибился к небольшому конному отряду коринфских граждан, возвращавшихся из гостей на родину, и с ними доехал до Аргоса. Тут он задержался до утра, недурственно проведя время в одном из новомодных, совмещенных с баней, борделей. Это увеселение Леонтиску было жизненно необходимо: в Афинах он стеснялся отца, а в консервативной Спарте заведения такого рода просто не существовали, и нравы были все еще достаточно суровы по сравнению с другими полисами. Любовная игра с дочерью лакедемонского гражданина приводила к незамедлительному браку или к серьезному, связанному с угрозой для жизни, конфликту с отцом девушки. Поэтому старшие ученики агелы и молодые солдаты удовлетворяли свои здоровые юношеские инстинкты по большей мере в случайных связях с дочерьми перийоков — неполноправных граждан города. Впрочем, непрерывные упражнения и военный уклад жизни Лакедемона оставляли молодым спартанцам слишком мало времени для подобного рода развлечений.

Проведя ночь в теплой компании сразу двух весьма темпераментных девиц, которым было в радость отработать свою плату с привлекательным молодым красавцем, Леонтиск наутро, невыспавшийся и разбитый, отправился дальше. С некоторым усилием он заставил себя объехать стороной Коринф — столицу торгашей и центр разнообразнейших увеселений. Подгоняя свою кобылу, нигде не останавливаясь, юноша целеустремленно двигался к цели. Исключение он сделал только для Нисеи, небольшого поселения близ Мегары, и то потому лишь, что тамошняя придорожная таверна славилась своим свиным рулетом. Плотно пообедав, Леонтиск продолжил свое путешествие и заночевал в Элевсине, в какой-то сотне стадиев от Афин. Можно было, конечно, подогнать кобылу и добраться до цели еще до заката солнца, но приезжать на ночь глядя было дурной приметой. Поэтому Леонтиск, хорошенько выспавшись на дешевом постоялом дворе, пустился в путь утром, и за час до полудня Священными воротами въехал в родной город.

Отец встретил его очень тепло, можно даже сказать — чересчур, потому что последний раз они виделись не так давно, месяца три назад, и для чрезмерной радости по поводу встречи повода вроде бы не было. Первые три дня отец мягко уклонялся от разговора о том, зачем он вызвал сына из Лакедемона. Никистрат необычайно подробно расспрашивал Леонтиска о Спарте, о его тамошней жизни и деятельности в рядах партии Эврипонтидов. Немного удивленный такой необычной любознательностью родителя, молодой воин тем не менее подробно и с удовольствием обо всем рассказывал, не ожидая никакого подвоха. Никистрат буквально не отпускал сына от себя, так что в течение этих трех дней Леонтиску не удалось вырваться из дому, чтобы навестить Терамена. На четвертый день (проклятый день!) с утра к отцу прибыл какой-то человек, Леонтиск не знал кто, но по количеству толпившегося во дворе в ожидании хозяина эскорта догадался, что это персона весьма высокого ранга. Запершись с гостем в библиотеке, отец не выходил до обеда. После полудня к Леонтиску прибежала рабыня-ключница и сообщила, что отец ждет его в малой приемной.

Отец был один. Леонтиск знал, что знатный гость еще не покинул их дома, стало быть, он находился где-то во внутренних помещениях.

— Присаживайся, сын, — Никистрат махнул рукой в сторону скамьи. — Разговор будет долгим.

— Вот как? О чем, отец? — Леонтиск уселся поудобнее, закинул ногу на ногу. Он был дома. Великие боги, как тут хорошо! Только пожив в бараке, понимаешь, какая это великая вещь — комфорт.

— О политике. И о тебе. В основном о тебе, о твоей будущей жизни, — стратег пристально глянул из-под покатого, переходящего в аккуратную залысину, лба.

Леонтиск только удивленно поднял брови.

— Видишь ли, сын, — в голосе отца зазвучали менторские нотки, — в жизни каждого человека бывает переломный момент, после которого человек либо поднимается вверх, становясь значимым и уважаемым членом общества, либо остается никем, выдыхается, стареет и умирает, не добившись ничего. Какой из вариантов судьбы ты бы предпочел?

— Без сомнения, первый, — пожал плечами Леонтиск. Он не мог понять, куда отец клонит.

— Абсолютно верно, первый. Уважение, слава, богатство. Трудно найти человека, который не захотел бы, чтобы его жизнь развивалась по такому сценарию. И тем не менее мы видим, что эта участь достается единицам, а все остальные довольствуются прозябанием.

— Я полагаю, многое зависит от стремления человека и его готовности сделать что-нибудь, чтобы возвысить свой жребий, — осторожно произнес Леонтиск и внутренне поморщился: фраза получилась напыщенной и какой-то неестественной.

— Опять верно, — кивнул отец. Его глаза блеснули. — Но этого мало. Нужно еще правильно угадать свой счастливый час, поймать, если хочешь, за хвост лисицу удачи. Решительно использовать переломный момент и одним движением, как архимедовым рычагом, перевернуть всю свою жизнь — в лучшую сторону, конечно. Все, что было до этого момента — лишь тренировка, подготовка к нему. Жизнь начинается после, а вот какая жизнь — зависит от того, использовал ты свой шанс или проспал.

— Но ведь судьба может представить и другой удобный случай, — неуверенно попытался возразить юноша.

— По-настоящему звездный миг бывает лишь однажды, — отрезал Никистрат. — Поверь моему жизненному опыту — дождаться повторного благоприятного стечения обстоятельств столь же трудно, как с закрытыми глазами выбрать один белый шарик из тысячи черных.

Леонтиск не нашелся, что сказать и промолчал. После минутной паузы отец продолжал:

— Я говорю все это не из желания пофилософствовать и не из старческого маразма, как ты, возможно подумал. Просто, дорогой сын, в твоей жизни наступил именно такой момент.

— Вот как? — чувствуя себя обязанным продемонстрировать, что понимает важность сказанного, Леонтиск поставил обе ноги на пол и принял более приличную позу.

— Именно так. Хочу повторить: от того, используешь ты этот шанс или нет, зависит вся твоя дальнейшая жизнь. Да и моя, если уж на то пошло.

— Великие боги, да в чем суть дела? — не выдержал юноша. — О чем ты говоришь, отец?

Никистрат, испытующе глядя на него, помолчал.

— Леонтиск, — наконец, начал он, — некие очень влиятельные люди намереваются поручить тебе задание. Крайне ответственное и важное, результат которого повлияет, возможно, на судьбу всей Греции.

Глаза юноши еще больше расширились от удивления.

— А почему мне? — только и смог выдавить он первое, что пришло на ум.

— Большое значение имеет твое близкое знакомство с Пирром, сыном … э-э… бывшего спартанского царя.

— Я не просто знаком с ним, а служу у Пирра Эврипонтида, — с гордостью сказал Леонтиск.

— Да, да, конечно. Кроме того, тебя знают как честного и смышленого юношу, ну а помимо всего прочего, ты мой сын.

— Я с каждым твоим словом, отец, серьезно вырастаю в своих собственных глазах. Но в чем же суть этого задания, которое настолько важно, что способно изменить всю мою жизнь? И кто эти очень влиятельные, как ты выразился, люди?

Стратег чуть помедлил.

— Сами свое сообщество они предпочитают по-скромному именовать альянсом . Не стану называть тебе имен, Леонтиск, но поверь мне, своему отцу — это действительно очень значительные люди, привилегированная верхушка эллинской аристократии и первые из богачей. Плюс, кроме того, заинтересованные лица, тоже ранга совсем не низкого, представляющие интересы великих держав. Это те, кто действительно способен дать тебе блестящую карьеру, должности, богатство и все, что так мило любому честолюбивому сердцу. Если, конечно, ты хорошо справишься с заданием. Обретение собственной значимости, запомни, — это искусство дружить с сильными.

Никистрат снова сделал паузу. Леонтиск продолжал вопросительно смотреть на отца. Откуда-то из женской половины доносилось заглушенное дверьми и перекрытиями женское пение.

— Ты ждешь, когда я, наконец, перейду к делу?

Леонтиск молча кивнул. Никистрат прокашлялся, еще раз пристально глянул на сына, и начал речь, явно заготовленную заранее.

— Все мы слышали о том, какие успехи делает Пирр Эврипонтид — он с каждым днем все популярнее как у народа, так и среди лакедемонских магистратов. Дело идет, насколько я понимаю, к возвращению Павсания из изгнания?

— Вот именно! — радостно воскликнул Леонтиск. — Ты не представляешь, какая это была борьба, отец! Настоящая война! И теперь, кажется, мы берем верх.

— О, разумеется. Возвращение Павсания на спартанский трон существенно изменит ситуацию в Пелопоннесе и Греции. Лидеры альянса считают эти перемены необходимыми и желают помочь царю Павсанию. О, тайно, разумеется. Ты ведь уже не зеленый юнец и понимаешь, о каком противостоянии идет речь?

— Конечно, отец! Римляне…

— Ш-ш, не говори ничего вслух. — Никистрат поднял ладонь к губам. Леонтиск энергично затряс головой. Его распирало от гордости: он привезет Эврипонтидам поддержку, о которой они и не мечтали!

— Возможности людей, входящих в альянс , трудно переоценить, — продолжал Никистрат после короткой паузы, — как и пользу, которую твои друзья Эврипонтиды могли бы извлечь из дружбы с ними. Разумеется, если сторонам удастся договориться о взаимном сотрудничестве.

— Гм, я уверен… — поежился Леонтиск.

— Для того чтобы обсудить возможность и условия сотрудничества, в Спарту отправляется доверенный посол альянса . Общеизвестно, что Эврипонтиды не любят чужаков и не доверяют им. Именно для преодоления этого барьера и понадобился ты, сын мой. Это и есть тот самый момент удачи, о котором мы говорили, благоприятнейшая возможность сделать так, чтобы тебя заметили, блестяще выполнить поручение и заслужить дружбу и покровительство больших людей. Ты должен будешь представить посла альянса Пирру Эврипонтиду и поручиться за этого человека так, как перед тобой ручаюсь за него я. Ты доверяешь своему родителю, Леонтиск? — губы Никистрата раздвинулись в легкой улыбке.

— О, отец! Конечно! Я с удовольствием исполню это поручение, тем более что дело обещает весьма полезным для Эврипонтидов, на мой взгляд. Впрочем, наследник сам разберется, принять ему предложение этого самого альянса или нет. А где и когда я должен встретиться с послом?

— Об этом — чуть позже, а сейчас мне нужно удалиться, сын. — Стратег со вздохом удовлетворения хлопнул себя по коленям и поднялся с места. — Я должен сообщить нашему гостю о твоем согласии взяться за дело. Ты заметил, кто почтил присутствием наш дом?

— Э, нет, честно говоря, — покрутил головой молодой воин. — Полагаю, один из членов альянса ?

— И по совместительству верховный архонт Афинского государства Демолай из дома Кимонидов, — веско проговорил Никистрат, с удовольствием наблюдая, как при этом имени изменяется лицо сына. — Я полагаю, архонту будет приятно узнать, что ты оказался достойным юношей, и он будет склонен простить обиду, нанесенную тобой его дому.

— Проклятье, — пробормотал Леонтиск, на самом деле испытывавший целую гамму противоречивых чувств. С домом Кимонидов его связывали не самые приятные воспоминания.

— Это действительно большая удача, — согласился отец, неправильно истолковавший восклицание сына. — Быть может, тебе и впрямь удастся убить не одного голубя этой стрелой. К тому же красавица Эльпиника до сих пор не замужем… Одно к одному, как говорится. Ну, не нужно краснеть. Я ухожу к господину архонту. На всякий случай будь поблизости — быть может, он сам захочет рассказать тебе о деталях предстоящего дела.

— Хорошо, отец, — Леонтиск тоже поднялся на ноги.

Когда стратег скрылся в глубине дома, молодой воин, нервно облизывая губы, сделал несколько кругов по приемной, затем вышел прочь. От неожиданных новостей голова шла кругом, и ему необходимо было хлебнуть свежего воздуха, успокоиться и разложить все по полочкам.

У главных дверей особняка Никомаха стояли, переговариваясь, несколько вольноотпущенников и охранников из воинов городской стражи. Поодаль, у закрытой лектики, сидели восемь рослых носильщиков и одинаковых желтых хитонах. Леонтиск хотел было подойти, заинтересовавшись устройством экипажа — в Спарте это римское новшество еще не появилось — но подошедший от ворот управляющий негромко окликнул его.

— Молодой господин, там, у ворот, какой-то человек спрашивает тебя.

— Человек? Меня? — тупо переспросил Леонтиск. Кто мог узнать, что он прибыл в Афины?

— Именно. Неплохо одет, похож на слугу из хорошего дома. — Управляющий, немолодой иониец, едва заметно пожал плечом.

— Интересные дела, клянусь Меднодомной. Пойду погляжу. Если отец будет искать, я у ворот.

Выйдя на улицу, молодой воин сразу увидел притулившуюся у ограды высокую фигуру в дешевом, но новом плаще поверх чистого белого хитона. Бородатое лицо не показалось Леонтиску знакомым, вот только этот V-образный шрам на скуле… где он его видел?

— Ты искал меня? — спросил Леонтиск, сделав на всякий случай грозное выражение лица.

— Хе, не узнал, зубастый львенок? — отороченные черными волосами губы раздвинулись, обнажив белозубый оскал.

Так Леонтиска называл лишь один человек.

— Гм… Эвполид? — недоверие сменилось чувством радостного облегчения. С Эвполидом, старшим сыном Терамена Каллатида, Леонтиск встречался несколько раз в жизни, и последний из них лет шесть назад, получив очередной отпуск по случаю принятия в «львы». Всего годом старше Леонтиска, Эвполид уже тогда был юношей самостоятельным, дерзким в речах и весьма охочим до женщин. К тому же крайне задиристым и скептично настроенным к преимуществам воинского обучения в спартанской агеле. Тогда воспитаннику лакедемонской школы пришлось преподать насмешнику урок в поединке на мечах — затупленных, конечно, — и этот шрам на лице Эвполида стал его расплатой за необдуманные слова. Разумеется, поединок — и даже эта нечаянная рана — не расстроили, а, напротив, укрепили дружбу между двумя молодыми людьми. — Неужели ты?

— Хо, значит, узнал? А я так старался, приклеивая эту идиотскую бороду! Осторожно, не нужно объятий. Вот те ребятки, пришедшие с вашим гостем, морского ежа ему в кишки, как-то подозрительно косят в нашу сторону.

— Поня-ятно, — протянул, усмехнувшись, Леонтиск. — Господин Терамен и архонт все так же не ладят друг с другом? Неужто дошло до того, что нужно ходить по улицам под этакой личиной?

— Напрасно смеешься, дружок, — озираясь, проговорил Эвполид. — Я бы многое мог тебе рассказать из того, что творится в этом городе, но времени нет, так что сразу о главном…

Сын Терамена, обычно веселый и даже легкомысленный, каким его знал Леонтиск, выглядел необычайно серьезно.

— Великая Воительница, что еще случилось? Ты меня пугаешь, Эвполид! Неужели мы и поговорить спокойно не сможем? Вообще-то я прибыл в Афины, чтобы свидеться с твоим отцом…

— Это будет нелегко осуществить, клянусь морским Владыкой, — собеседник почти не глядел на Леонтиска, его глаза беспокойно изучали улицу, перебегая с одного ее конца на другой. — Архонт Демолай знал, что ты приедешь, и постарается не допустить, чтобы вы с моим отцом встретились.

— Откуда ты знаешь? — нахмурился Леонтиск. Он уже почти настроил себя считать архонта другом.

— Был у нас хороший стукачок в доме Демолая, — криво усмехнулся Эвполид. — Только вот два дня назад пропал, как будто его демоны утащили. Но не об этом речь. Меня прислал отец, чтобы ты передал царевичу Пирру: против него затевается серьезный заговор. Мы узнали, что некие высокопоставленные ублюдки сговорились погубить наследника Эврипонтидов.

— Что-о? Это правда? — пальцы, сжавшись в кулаки, хрустнули, как сухие ветки.

— Достоверная. И еще совершенно точно известно: архонт Демолай в этом замешан и, увы, Львенок, твой отец тоже. Я сожалею.

Леонтиск почувствовал, как горло сдавил спазм, мешая сказать хоть слово. Он стоял, точно громом пораженный.

— И еще… о, проклятье! — выругался Эвполид, бросив очередной взгляд в конец улицы. — Опять эти крысы, выследили-таки! Иди скорее в дом, они не должны узнать, что мы говорили!

— Кто?

— Какие-то мерзавцы, второй день за мной ходят… Наверняка это люди архонта, чтоб его кракен обнял! Все, бывай, зубастик.

— Но как… Эвполид?! — взмолился Леонтиск.

— Мне пора бежать. В дом, Львенок! Если отец придумает, как перехитрить ищеек, мы свяжемся с тобой. И… будь осторожен, помни, что я тебе сказал, — с этими словами Эвполид, сверкнув на прощанье глазами, проворно перебежал на другую сторону улицы и, натянув капюшон на глаза, быстро зашагал к ближайшему переулку.

Леонтиск огляделся. Его неискушенный взгляд не смог выделить из текущего по многолюдной Длиной улице людского потока «топтунов», выслеживавших сына Терамена, однако это ни о чем не говорило — тому было лучше знать, о чем он говорит. Молодой воин поспешил последовать совету и зашел в обнесенный оградой двор отцовского особняка. Мозги юноши кипели — так внезапно обрушились на него эти тайны, шпионы, интриги, игры с переодеванием… Зная Эвполида, трудно было подумать, что тот решился на лицедейство без веской причины. Заговор против Пирра? Архонт и отец замешаны? Но ведь отец только что…

О, боги!

Только на середине дорожки, ведущей к дому, простая догадка, блеснув в голове белой молнией, пригвоздила его к месту. Какой же он кретин! Не зря говорят, что суровое спартанское воспитание отбивает способность мыслить. Отец и его поручение! Заговор!

Кровь прилила к лицу юноши. Сто тысяч демонов, кому верить? Неужели отец собирается с его помощью… Это нужно выяснить, немедленно! Леонтиск ринулся в дом, промчался мимо переглянувшихся охранников архонта, пронесся через продомос и андрон к библиотеке. У ее дверей сын стратега, к своему удивлению, увидел еще двоих стражников. Леонтиск заметил их в последний момент — так были сильны переполнявшие его чувства. Тот из охранников, что был покрупнее, загородил ему дорогу.

— Куда? — мощная рука уперлась молодому воину в грудь, словно бревно. — Господа велели не беспокоить.

— С дороги! Я — сын хозяина дома! — выпалил Леонтиск, остановившись против воли.

— А по мне хоть сам хозяин, клянусь собакой, — выпятил губу здоровяк. — У меня начальник один — господин Демолай, и он приказывает остальным в этом городе. А ну, сдай назад!

— Мне нужно поговорить с отцом. Немедленно. Иди и доложи, ты, цербер! — обычно Леонтиск так с людьми не разговаривал, но сейчас ему почему-то казалось важным, чтобы объяснение с отцом произошло до того, как тот закончит разговор с архонтом.

Лицо громилы на несколько мгновений приобрело набыченное выражение, рука дернулась к ножнам на поясе. Однако дерзость молодого аристократа произвела впечатление, охранник усилием воли взял себя в руки, решив не связываться — кто их знает, этих господ, еще попадет, — и угрюмо кивнул напарнику на дверь. Тот, недовольно сморщившись, приоткрыл створку лишь настолько, чтобы можно было протиснуться, и исчез в библиотеке. Спустя некоторое время он появился снова, на этот раз широко распахнув дверь перед стратегом Никистратом, вышедшим к сыну с выражением неудовольствия на лице.

— Ты с ума сошел, Леонтиск? В чем дело? — между черных бровей стратега обозначилась глубокая складка. — Что ты себе позволяешь?

— Я требую правды, отец! — Леонтиск бросился в атаку с ходу. — Это задание, на которое ты меня сосватал, что скрывается за ним на самом деле?

— Великий Вседержитель! — стратег был поражен переменой в поведении сына. Испуганно оглянувшись, он плотно прикрыл створу двери, решительно схватил Леонтиска за локоть и вытащил его в соседнее помещение, совмещавшее функции гостиной и парадной оружейной. Вдоль стен зала стояли статуи в полных доспехах, между статуями висели копья и щиты.

— Мне нужна правда! — снова выкрикнул Леонтиск, сердито отдернувшись от отца, когда еще одна дверь отсекла их от пристальных взглядов стражников. — Кто этот человек, которого я должен представить наследнику?

— В каком тоне ты со мной разговариваешь? — со сдержанным гневом процедил стратег, хмуро глядя на юношу. — Что за пес тебя покусал?

— Кто этот человек, я спрашиваю? И зачем вы посылаете его к царевичу? Уж явно не для переговоров! Что он должен совершить в Спарте? И не надо лжи, прошу тебя, отец! — Леонтиск поймал себя на том, что сорвался на крик.

— Сядь, сын! — палец Никистрата повелительно указал на украшенную резьбой и бронзовыми завитушками массивную скамью, занимавшую целый угол комнаты.

— Я…

— Сядь, сказано тебе! — это был уже приказ. Леонтиск, сжав челюсти, с размаху плюхнулся на скамью, но позу постарался принять самую вызывающую.

Никистрат, искоса глянув на сына, в молчании, заложив руки за спину, сделал полтора десятка шагов, затем, резко выдохнув, приступил к разговору:

— Не знаю, сын, каким образом и что тебе удалось подслушать, в другой раз мы обязательно вернемся к моральности этого поступка. Ты хочешь знать правду — что же, изволь. Я хотел подготовить тебя, боялся, что юношеская горячность и незрелость помешают тебе сразу правильно все понять. Ну что ж, я наказан за это — клянусь богами, все получилось еще хуже!

Леонтиск молчал, неотрывно сверля отца взглядом и нервно кусая губы.

— Хорошо, — продолжал стратег, несколько ободренный его молчанием. — Выслушай, и, ради богов, ради своей будущей карьеры и ради меня, твоего отца, наконец, восприми все правильно. Тем более, что на самом деле у тебя нет никакого выбора, ты должен сделать то, что должен.

— Посмотрим, — нервно бросил молодой воин, совершенно обескураженный.

— В нашем недавнем разговоре я слукавил перед тобой в своем отношении к спартанской династии Эврипонтидов. Отношении, хочу это подчеркнуть, разделяемом большинством здравомыслящих людей. Дело в том, что возвращение Павсания на лакедемонский трон, к сожалению, действительно весьма вероятное, — на самом деле не благо, а катастрофа. Говорят, годы, проведенные в изгнании, превратили его в бешеного пса, в безумца, одержимого идеей мести македонцам и римлянам. Этим же он заразил своего сына. Эта парочка — отец и сын чрезвычайно опасны. Именно поэтому твоей задачей будет помощь в том, чтобы не допустить возвращения Эврипонтидов к рулевому веслу Спарты.

— Что? — Леонтиск подумал, что ослышался.

— Тебе не придется напрягаться, основную работу выполнят другие люди, — торопливо проговорил Никистрат, цепко наблюдая за реакцией сына. — Твоя задача — ввести их в окружение спартанского царевича. Если этих людей порекомендуешь ты, Пирр ничего не заподозрит.

— Великая Воительница! Ты хочешь сказать, что я должен предать вождя, которому присягнул на службу, дело, которому решил посвятить свою жизнь? Но почему, с какой стати?

— Не нужно этого мальчишеского пафоса, сын. Тебе уже двадцать один. А почему — это просто, клянусь Фебом: потому что этого требует ситуация, этого желает большинство, в этом нуждается вся Греция. Понимаю, тебе тяжело это осознать, но постарайся понять и признать правду.

— Какую еще правду? — Леонтиск все еще не мог придти в себя.

— Видишь ли, всем известно отношение Эврипонтидов к протекторату Македонии и Рима. Именно на откровенной враждебности к этим двум державам — великим державам, заметь, — и на разжигании идиотского псевдопатриотизма Павсаний и его ретивый сынок строят свои планы по захвату власти. Не перебивай, послушай меня! Они кричат о попранной свободе, о засильи иноземцев, о старинной доблести… Великий Громовержец, какая чушь! Свою свободу мы потеряли двести восемьдесят два года назад, проиграв в битве при Херонее отцу Александра Великого Филиппу. Это знает каждый ребенок, и ничего, совершенно ничего, поверь, с тех пор не изменилось. Только греки стали еще разобщеннее и слабее. Никакой свободной Греции больше не существует, и плевать на все эдикты македонян и римлян, утверждающие обратное! Осознавать это горько и довольно неприятно для самолюбия — особенно больного, — но разумный, трезвый политик не должен руководствоваться ни эмоциями, ни «пламенными» идеями, ни так называемым патриотизмом. Рассудок, только трезвый рассудок должен иметь голос и указывать дорогу. Все остальные пути ведут в пропасть.

— Но… — попытался было вставить слово Леонтиск, но отец прервал его властным жестом.

— Да, именно в пропасть! Неужели так трудно раскрыть глаза и увидеть, что делает Рим с теми, кто осмеливается перечить его воле? Великие державы: Македония, Карфаген, Малая Азия повергнуты легионами во прах и сохранили существование только потому, что смирились с гегемонией Рима, с новым — послушай меня! — мировым устройством! И что же? Вдруг против гигантской силы этого беспощадного государства восстанет — кто? — маленькая, бессильная Греция? Или одна Спарта?

— Но Эврипонтиды собираются не рушить мировой порядок! — горячо воскликнул Леонтиск. — Они хотят лишь свободы — для спартанцев и всех греков.

— Неужели они настолько глупы, что не видят, как обходится Рим с возжелавшими свободы? Он топит их в крови! А при таком агрессивном настрое изгнанника Павсания до конфликта дойдет неминуемо!

— И тем не менее народы восстают! Один за другим, все больше и больше! Неужели мы, греки, окажемся самыми трусливыми?

— Нет, самыми благоразумными! Нет сейчас силы, способной сокрушить римлян, не существует ее, увы! А те, кто поднимает восстания — чего они добились? что получили? Их земли разграблены, мужчины перебиты, женщины и дети угнаны в рабство. А жалкими, обезлюдевшими призраками былых государств управляют римские наместники и римские законы. Розги и секиры! Этого, что ли, твои Эврипонтиды добиваются для Греции?

— Если каждый будет думать, как ты, то, конечно, мы всегда будем рабами! Но если все греки встанут разом, то что помешает им обрести утраченную свободу? Только здесь, в материковой Греции, несколько миллионов населения…

— Боги, какую чушь ты несешь! — лицо Никистрата перекосилось от презрения. — Какие миллионы? Кто эти миллионы? Дармоеды с агоры? Крестьяне? Нищие мастеровые? Провонявшие тухлятиной рыбаки?

— Это мужчины, отец. Взрослые, здоровые, способные держать щит и копье. Их много! Быть может, целый миллион!

Никистрат схватился за голову.

— Боги! И это говорит мой сын! Какой ужас! — он обратил на Леонтиска взгляд, в котором читались изумление и какое-то испуганное отчуждение. — И этими байками Эврипонтиды забивают вам головы? Неужели кто-то верит в то, что в Греции можно собрать — что там миллион! — хотя бы сто тысяч вооруженных?

— Сто тысяч? Почему бы и нет? — воскликнул Леонтиск.

— Боги! За что мне это? — опять взвыл Никистрат и снова обратился к сыну, произнося слова медленно и раздельно, как будто беседовал с умственно отсталым. — Ну подумай сам, сынок, отвлекись на миг от чужих идей, вбитых в твою бедную голову. Рассуди, исходя из здравого смысла — кто сейчас выступит против Рима на стороне Эврипонтидов, приди они к власти? Хорошо, пусть половина спартанцев. Они всегда отличались наглостью и безрассудством. Кто еще? По десять-пятнадцать фанатиков-«патриотов» от каждого полиса, сотня-другая глупых сопляков и тысяча-другая оборванцев, для которых любые перемены — к лучшему. И что? Римляне щелкнут пальцами, и македонский царь тут же с преогромным удовольствием вторгнется в нашу страну. Конечно, македоняне сотрут силы Эврипонтидов в порошок, и возможно, не оставят камня на камне от самой Спарты. Но перед этим они пройдут по всей Греции, — Спарта, к сожалению, находится в самом удаленном от Македонии краю Эллады. Не сомневаюсь, они всех нас запишут в мятежники, и не преминут разграбить каждый храм, каждый город! Уж этого эллины насмотрелись во времена последней войны. Тогда Филипп, македонский царь, посулами и угрозами втянул Грецию в свою борьбу против римлян. Видя, что римляне берут верх, македонец, чтобы не отдавать им греческих городов, стал сам разорять и сжигать их. И что же? Кому, как не римлянам пришлось спасать нас от нашего не на шутку разошедшегося союзника? О, на этот раз они позволят македонцам порезвиться вволю! Прольется кровь, много, реки греческой крови. И кровь эта будет не на руках мародеров-македонцев, и не на уськающих их римлянах! Нет! Эта кровь будет на совести твоих любимых Эврипонтидов — тупых, одержимых «патриотов»!

— Нет… замолчи! — Леонтиск прижал ладони к пылающему лицу. — Это какой-то бред!

Никистрат усмехнулся.

— Пока еще — один из возможных вариантов будущего. Чтобы это стало бредом, пустым нагромождением слов, не приносящих никому вреда, ты и совершишь то, чего хочет от тебя альянс , разумные люди, не желающие кровопролития. Неужели тебе помешает жить сознание того, что при твоем участии Греция была спасена от опустошения и насилия? Учти — план будет реализован вне зависимости от того, согласишься ты или нет.

Леонтиск не ответил. Все его существо противилось тому, что он услышал, но какая-то часть его рассудка, отравленная словами отца, громко кричала: а что, если он прав? Что принесет Греции выступление против римлян — свободу или страдания и несчастье?

Подумав, что поколебал убеждения сына, Никистрат решил закрепить успех.

— Вот видишь, ты уже и сам осознаешь, Леонтиск, правоту моих доводов. Любой здравомыслящий человек признал бы их истинными. Не переживай и не тирань себя понапрасну, что думал иначе. Представляю, как приспешники Павсания запудривают вам мозги в Спарте, логове мятежников. Клянусь, я начинаю жалеть, что отдал тебя в эту хваленую спартанскую школу! Ну, ничего, хвала богам, твои глаза открылись, и теперь ты поможешь благому делу, что замыслили лучшие умы Эллады. Ведь так?

Леонтиск невидящим взглядом уставился в пол. Молча, не открывая рта, он отрицательно помотал головой.

— Да, да, сынок, поможешь! — убежденно проговорил Никистрат, довольно потирая руки. — Да ты не тушуйся! Как я уже сказал, твоя задача сведена к минимуму. Слушай внимательно. Скоро в Спарту отправится посольство ахеян — посудачить с эфорами и царем Агесилаем о разделе сфер влияния в западных водах. В составе посольства будет человек, о котором я говорил, ты представишь его Пирру как посланника «альянса». Когда он с твоей помощью внедрится в штаб Эврипонтидов, ты под каким-нибудь предлогом вернешься сюда, в Афины. Нужно, чтобы ты был далеко, когда все произойдет. Остальную часть плана проделает этот человек. Он большой спец по неожиданным смертям, так что будь спокоен, все будет чисто, и о твоем участии никто не догадается. Получишь офицерскую должность, хоть в Афинах, хоть в Спарте у Агесилая. Вот увидишь, твоя карьера пойдет вверх удивительно быстро…

— Великая Афина Сотейра, что ты говоришь! — вскочил на ноги Леонтиск. Крепкая спинка скамьи жалобно взвизгнула. — Какие еще «неожиданные смерти»? Так речь с самого начала шла об убийстве? Боги, какой же я идиот! А ты… ты…

Сияющее лицо отца потускнело.

— Ну ты же не маленький, Леонтиск, — укоризненно повторил он. — Мы пытаемся решить проблему малой кровью, избежать невеликой ценой очень серьезных катаклизмов. Вспомни, о чем мы сейчас говорили. Ты же сам понимаешь, что по-другому Эврипонтидов не остановить, они же словно с цепи сорвались. Подумай о Греции. Ты должен…

— Чтоб мне лишиться посмертия, если я приму участие в такой гнусности! — вскричал Леонтиск. Молодого воина трясло от ярости, и лишь воспитанное с малолетства уважение к родителю каким-то чудом удерживало его от того, чтобы начать крушить все подряд. — И ты… ты, мой отец, решился предложить мне такое? Как ты мог? Что же это?

— Сынок, послушай…

— Ничего не желаю больше слушать! Хватит с меня! Клянусь богами, я ухожу! К демонам! Ноги моей здесь не будет!

Решительно развернувшись, Леонтиск бросился к двери. Он двигался, словно пьяный, врезаясь плечами в колонны и углы, опрокидывая на пол вазы и статуи в красивых парадных доспехах.

— Стой, Леонтиск! — закричал Никистрат, испугавшись, что увлекся и наговорил слишком много. — Стой, слышишь? Ты не можешь уйти!

. Леонтиск с грохотом захлопнул за собой тяжелую створу, чуть не задев плечом едва успевшего отпрянуть от двери архонта Демолая. Стратег вскочил на ноги и поспешил за сыном

— Прошу прощения, господин архонт. Клянусь богами, я все исправлю, — испуганно глянув на правителя города, стратег помчался по коридору.

— Ну-ну, — саркастически произнес магистрат. Его благообразное лицо было сейчас искажено гримасой сильнейшей досады.

— Немедленно вернись, щенок! Отцовской властью приказываю тебе — стой! — донесся голос Никистрата уже откуда-то издалека.

— Проклятый кретин! — в сердцах проговорил архонт. — Это ж надо — без подготовки, без сомнений — влепил парню прямо в лоб. А еще кочевряжился, дурень старый: «Он меня послушает, он у меня смышленый, руку на отсечение даю!» Язык бы тебе отсечь, пустомеля. Да и младший не лучше, тупой, что твой баран. Отец-Зевс, такая комбинация летит в Тартар из-за парочки идиотов!

Демолай глубоко, досадливо вздохнул, раздраженно потер щеку.

— Ну ничего, отработаем вариант два. А сопляк, клянусь богами, далеко не уйдет.

В этот день Эльпиника так и не появилась. Полита, принесшая вечером еду, на безмолвный вопрос юноши только пожала плечами. Когда Алкимах и Миарм сменились, уступив место ночной страже — трем угрюмым и неразговорчивым амбалам-эвбейцам — молодой воин потерял всякую надежду. Он был уверен, что все пропало. Эльпиника наверняка либо попалась, либо — что еще хуже — его худшие подозрения, порождение самого темного закутка души, оказались верны, и девушка прямо из подземелья отправилась к своему отцу. И теперь под угрозой оказались не только Эврипонтиды, но и добрый афинянин Терамен.

Еще один замечательный человек, попавший в беду благодаря ему, Леонтиску. Великая Афина, за какие грехи ему такая участь — навлекать несчастье на друзей? Что может быть хуже этого?

Отчаяние подкатило, холодными пальцами сдавило горло. В какой-то миг Леонтиск уже был готов, скрутив из одежды жгут, зацепить его где повыше и удавиться. Однако, глянув на мрачных и явно скучающих охранников, юноша решил не давать им повода поразвлечься, вытаскивая его из петли. Довести дело до конца все равно не удастся, только доставить лишнее удовольствие Клеомеду.

Нет, не дождетесь, шакалы. Я останусь жить, буду ждать, пока вы не свершите свое гнусное дело и не выпустите меня отсюда. И тогда, прежде чем умереть, я найду способ отомстить вам — за себя, за старого царя Павсания и за его сына, Пирра Эврипонтида. Вы заплатите кровью, болью и жизнью, и земля вздохнет спокойнее, освободившись от таких мерзких тварей. А потом… Потом я буду готов принять смерть.

В таких мыслях, шепча их пересохшими губами, словно бред, словно молитву, Леонтиск провел ночь, так и не расслабившись, ни на минуту не забывшись спасительным, успокоительным сном. К утру сын стратега чувствовал себя разбитым и больным. Он лежал на топчане, уперев невидящий взгляд в потолок, и не реагировал на обычные подначки заступивших с утра Миарма и Алкимаха. Часы тянулись медленно и тягуче, как капли меда из переполненного кувшина.

Он не поверил своим ушам, когда в обед вместе с пискливым смехом Политы в подземелье ворвалось глубокое контральто голоса Эльпиники. Выпрямившись на своем ложе, он какое-то время молча, словно не узнавая, смотрел на нее. Потом вскочил на ноги, подскочил к решетке.

— Эльпиника!

— Да, это я! — серебряным колокольчиком хохотнула она. — Что ты смотришь, как будто это смерть пришла, а не твой посол, ответственный и полномочный?

— Эльпиника! Ты… С тобой все в порядке?

— Абсолютно, — она с удивленной гримаской оглядела себя со всех сторон. — Что-то не так?

— Нет, не то! Ты должна была придти… Вчера.

— А-а, ты об этом! Вчера я не смогла, — хотя охранники уже отправились на определенные им по договору удаленные места, Эльпиника понизила голос до заговорщического шепота. — Вчера мы с господином Тераменом — замечательный, скажу тебе, дядечка! — разрабатывали план твоего побега!

Эльпиника замолчала, жадно ожидая реакции Леонтиска.

— Моего. Побега, — медленно и раздельно произнес он, испытующе глядя на нее. — И что же? Разработали?

— Да! Представь себе, разработали! Но ты как будто совсем не рад? — Эльпиника обиженно надула губки. — Ничего не скажу тебе, раз так! Сиди тут, в своем холодном подземелье!

Леонтиск обескураженно потряс головой.

— Великие боги, Эльпиника! Я тут чуть с ума не сошел, когда ты вчера не появилась, а теперь ты говоришь о каком-то побеге. Ну и как я на это должен реагировать?

— Обрадованно и заинтересованно! — все еще демонстративно дуясь, но уже кося лукавым глазом, произнесла она.

— Ну, хорошо. Я обрадован и заинтересован. Рассказывай!

— Нет, сначала скажи… что-нибудь хорошее.

— Я обожаю тебя!

— О-о! Правда?

— Клянусь Афиной!

— Ну ладно, — она покраснела от удовольствия, — тогда слушай. Сначала?

— Сначала!

— Вчера я пошла, как и обещала, к Терамену Каллатиду. Попасть к нему, скажу тебе, и правда оказалось совсем непросто. Двое привратников и управляющий подробно допросили меня — что, к чему и как. Я, конечно, правды никому не сказала. Пришлось выдумать целую сказку, чтобы меня все-таки к нему провели. Сам господин Терамен оказался дяденька и вовсе недоверчивый. Я с ним разговариваю, а он сидит, смотрит ласково, но видно, что не верит. Ни одному слову. Потом начал вопросы задавать. Ну, мне пришлось ему все выложить — от начала нашего с тобой знакомства, и то, что ты мне рассказывал о себе и о своей жизни в Спарте. Три часа подряд говорила, аж язык устал. Уже почти отчаялась, но он мне все-таки поверил. Не знаю, почему. Наверное, что-то в моем рассказе совпало с тем, что он знал.

— Ты молодец! Я же говорил, что не сомневаюсь в твоих способностях. И что дальше?

— Дальше было уже попроще. Он пригласил меня пообедать с ним — оно и правда, уже ужасно есть хотелось, я ведь с самого утра даже виноградины не съела! За обедом доложила ему все, что подслушала. Он помрачнел, задумался, совсем перестал со мной разговаривать. Я забеспокоилась, спросила, сможет ли он что-нибудь предпринять, чтобы спасти Эврипонтидов.

— Эх, милое дитя, как бы я хотел сказать тебе, что устрою все в лучшем виде, и смогу одним щелчком пальцев разрушить все козни заговорщиков. Но, сказать по правде, сейчас я — последний человек в Афинах, способный на активные действия. Тебе не ведомо, девочка, что сидящий перед тобой член городского совета — пария, изгой, и без пяти минут изгнанник?

— Что ты такое говоришь?

— К сожалению, правду. Некоторые люди, весьма меня не любящие, и среди них, как ни прискорбно, твой отец, дитя, объявили мне тихую войну. Я, как дикий зверь, окружен ловушками, любая из которых ведет к осуждению и изгнанию, если не к потере головы. Один неверный шаг — и все, поминайте, как звали Терамена Каллатида. Большинство моих людей подкуплены и следят за каждым моим шагом, а с теми, что остались мне верны, происходят различные несчастья.

— Так что же, все пропало? — со слезами в голосе воскликнула она, нервно ломая пальцы. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Пока не знаю, ребенок. Думаю. Если предполагать, что ты сказала мне правду… о, прости! я ничуть в этом не сомневаюсь. Слава богу, достаточно пожил и могу уже отличить искренность от самого тонкого притворства. Тем более что Леонтиск рассказывал мне о тебе.

— О?

— Да-да. И говорил, поверь, только хорошее. Я знаю — ему очень жаль, что у вас тогда так получилось…

Она потупила глаза.

— Мы уже объяснились по этому поводу. И… простили друг другу.

— Очень рад это слышать, — внимательные глаза Терамена читали по ее лицу, как по развернутому пергаменту. — Но вернемся к нашим козам… Итак, ты говоришь правду, и заговор против Эврипонтидов действительно существует. Заговорщики — извини, что включаю твоего отца в эту категорию…

— Ничего, другого определения для того, кем они являются, просто нет.

— Мудрая мысль, и в такой маленькой головке! — Терамен еще раз глянул на девушку, на этот раз — уважительно. — Значит, их план споткнулся о верность нашего Леонтиска, и теперь они постараются предотвратить какие-либо последствия сей неприятности. Хм… Кстати сказать, ты напрасно пришла в мой дом так открыто. Тут полно соглядатаев, и я не сомневаюсь, что новость об этом посещении достигнет ушей твоего отца еще до полуночи.

— Но…

— Да, дитя, нам придется продумать, что ты будешь отвечать родителю, когда он задаст тебе вопросы. Впрочем, я не исключаю возможности, что этот визит был предусмотрен нашими умными злодеями, и они вплели его в свой черный план. Наверняка они будут рассчитывать, что я попытаюсь послать сообщение молодому Эврипонтиду.

— Полагаю, Леонтиск тоже ждет от тебя как минимум этого, — неуверенно произнесла она, не совсем понимая ход рассуждений собеседника.

— Да, конечно, и Леонтиск. Но и заговорщики тоже. А это значит, что сделать они мне этого не дадут. Это было бы трудно совершить и без дополнительных усилий с их стороны: кому попало я эту миссию не доверю, а безусловно верные мне люди находятся под неусыпным надзором тайных соглядатаев господина архонта.

— У папы есть свои собственные сыщики? — удивилась Эльпиника.

— Не только сыщики, еще осведомители, громилы и палачи. И небольшое войско впридачу.

— О!

— Увы и ах, ребенок, плохо ты знаешь своего родителя. Старший брат, наверное, осведомлен о делах батюшки получше, ты расспроси его как-нибудь на досуге. Клянусь олимпийцами, узнаешь много интересного.

Девушка не ответила. Она была неприятно поражена услышанным, но, учитывая то, что подслушала сама, была склонна скорее поверить этой информации, нежели отвергнуть ее.

— Так что отправлять гонцов в Спарту мы не будем, продолжал Терамен. — Десять против одного, что покинуть город они не сумеют, а я не привык понапрасну жертвовать верными людьми.

— Великая богиня, но же делать тогда? — нос защекотали подступившие слезы.

— Тихо, малышка, только не вздумай здесь плакать! Есть у меня одна задумка. Сейчас я скажу тебе что-то, что разом высушит эти слезы, которые… эй! ну вот, не успел! Уже потекли!

— Нет, я слушаю, — выдохнула она, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

— Как ты смотришь, ребенок, если мы устроим твоему любимому побег? Э?

— Что? — она совершенно по-детски шмыгнула носом, широко открытыми, все еще полными слез глазами посмотрела на него. — Господин Терамен, не ты ли только что говорил, что не собираешься рисковать?

— Ради моего молодого друга Леонтиска я готов попытать удачу. Да и молодого Эврипонтида, как ни крути, необходимо предупредить о грозящей ему напасти. Будет лучше, если наш узник сделает это сам. Похоже, климат Афин в настоящий момент вреден для него.

— Но мы только что пришли к выводу, что город невозможно покинуть. Забыл, дяденька?

Терамен хитро усмехнулся этой детской подначке, почесал пальцем нос.

— Есть у меня один способ. К сожалению, не лишенный риска, и, скорее всего, одноразовый. Авоэ, выбирать не приходится. Кроме того, дитя, нам потребуется и твоя помощь — увы, твой брат переловил всех сочувствовавших мне людей в доме твоего отца. Не побоишься?

— Я уже решилась, — Эльпиника поджала губки и тряхнула волосами. — Но что от меня требуется?

— А вот это мы сейчас обсудим. Покумекаем, что будешь делать ты, что будет должен сделать Леонтиск. Вот тебе пергамент, стилос и чернила. Черти, в каком месте вашего особняка находится темница, сколько стражи во дворе, сколько снаружи. Для начала нужно определить, каким путем лучше покинуть подземелье. Кому и сколько, если что, нужно заплатить за вовремя закрытые глаза. Какие здания соседствуют с тюрьмой, есть ли между ними сообщение. Какие…

— Подождите! Как же я раньше, глупая, не догадалась! — воскликнула Эльпиника. От волнения ее высокая грудь вздымалась так, что грозила порвать едва сдерживающую ее ткань столы. Терамен, замолчав, удивленно посмотрел на девушку.

— Я придумала! Я знаю, как Леонтиск оттуда сбежит…

— Выход из этого подземелья есть. Правда, мерзкий и вонючий…

— Клоака! — догадался Леонтиск. — Если только этим путем можно выбраться на свободу, я пройду по нему, как по розовому саду, клянусь Афиной. Но как мне выбраться из этой проклятой клетки?

— О, насчет этого в нашем плане отдельный пункт. Ты здесь находишься уже десять дней, не так ли?

— Вот как? А мне показалось — десять лет.

— Ах ты, негодяй! Так значит, мои визиты не скрашивают неволи?

— Ну что ты! Если бы не они, я бы сказал — десять веков!

— Смотри у меня! Итак, после десятидневного пребывания в заточении ты, как человек благородный, наверняка испытываешь острое желание помыться. Не так ли?

— Ну-у, — Леонтиск почесал покрытый жесткой щетиной подбородок, — если представить, что я благородный… Тогда, хм, почему нет? можно предположить даже, что я изъявляю желание не только помыться, но и малость побриться. Не могу ж я сидеть в тюрьме с щетиной, это противоречит всем кодексам высоких аристократов!

— И, думаю, тебе в этом не станут отказывать. Это ведь понятно, что при таких условиях в волосах, особенно таких длинных, как у тебя, могут завестись вши…

— О, только не хреногрызы! — Леонтиск испуганно потер низ живота.

— Что?

— Ничего, это я так, про себя.

— А-а! Ну вот, вши и хреногрызы. Клянусь Покровительницей, твоему отцу не понравится, если его сын выйдет на волю весь… запаршивевший.

— Думаешь, это серьезный довод?

— Уверена, что попробовать стоит.

— Хорошо, я требую помывки. Что затем?

— Дальше все зависит от тебя. Когда они отомкнут решетку… ну, я думаю, тебя научили чему-нибудь в этой спартанской школе? Вырубаешь охранников, и бежишь по коридору.

— По этому, из которого постоянно доносятся стоны твоей рабыни?

— Именно. И давай, не прислушивайся, развратник! Так вот. В конце коридора, налево, будет арка. Она ведет к колодцу клоаки. Арка имеет дверь, обычно открытую, без замка. Но я позабочусь о том, чтобы у тебя нашелся клинышек, чтобы подпереть дверь изнутри и веревка, чтобы спуститься в колодец. Господин Терамен уверил меня, что внизу, по краю канала оставлено пространство, достаточное, чтобы мог пройти человек.

— Восхитительно!

— Дальше — совсем просто. Пойдешь против течения по левой стороне канала. Пропустишь два стока-поворота, в третий свернешь, а дальше прямо и прямо. Там тебя встретят люди господина Терамена, выведут наверх и спрячут. Ну, как тебе план?

— План замечательный, за исключением одного эпизода.

— Какого? — брови девушки взлетели округлыми дугами.

— Того, где я должен вырубить, как ты выразилась, охранников. А вдруг у меня так сразу это не получится? Тогда что?

— А у тебя есть другой план?

— Нет. К сожалению.

— Тогда советую принять этот. Со всеми нюансами. Если не получится раскидать охранников, что ж, вернешься в камеру и скажешь, что пошутил. Но тогда я в тебе очень сильно разочаруюсь. Что это за олимпионик такой, который не смог одолеть двух лентяев и выпивох?

— Я не олимпионик, однако постараюсь оправдать твое доверие. Еще одна небольшая деталь…

— Да?

— Я понимаю, веревку и клин будет прятать Полита?

— Думаю да. Отлучится на мгновенье у своей обезьяны и все сделает. В следующий приход.

— Пусть положит еще факел и кресало. Наверняка в этой клоаке темно, как у ливийца сама знаешь, где.

— Хорошо. Я сама как-то об этом не подумала.

— Слушай, а как насчет соглядатаев — там, у Терамена? Они ведь должны уже доложить твоему отцу, что ты туда ходила.

Эльпиника состроила гримаску.

— Пока еще он меня не вызывал. Но если господин Терамен прав, папа узнает об этом визите обязательно. Я потому и пришла с утра — боялась, что он может запретить мне приходить сюда, и я не успею рассказать тебе о нашем замечательном плане.

Леонтиск окинул ее долгим взглядом.

— Эльпиника, девочка моя, а ты не боишься?

— А чего бояться? С отцом я как-нибудь разберусь, в конце концов, я всегда была его любимицей, и он никогда меня не наказывает, даже если я сильно провинюсь. Например, когда я из любопытства лишилась невинности с учеником нашего лекаря, он даже на меня не кричал. Мальчишку выгнал, конечно, вместе с доктором…

— Боги, не хочу знать подробностей этого дела! — ревниво воскликнул сын стратега, и вдруг вспомнил. — Проклятие, как же тогда, в Олимпии? Ведь ты же говорила, что ты… И еще кричала так!

— А! Это… — она покраснела. — Я думала, любая приличная девушка должна так делать… Прости. По-настоящему ты правда был у меня первый. А с тем лекаренком, это не в счет… Я тогда и не почувствовала ничего…

— Так уж и ничего? — ворчливо осведомился он.

— Ну… почти ничего. Ты простишь меня?

— Да чего уж там, — он отвел глаза, вспомнил все свои шалости — давние и недавние, вздохнул. Посмотрел на нее. — Конечно, моя нимфа. Как можно не простить ту, что дарит тебе свободу?

— Ты мой герой! — вполголоса произнесла она. — Я верю в тебя. Ты выберешься отсюда, поедешь и спасешь своего Пирра. А потом будешь мой.

Они помолчали. Где-то с отчетливым звоном падали капли. Он вздохнул еще раз.

— Я справлюсь, не сомневайся. Просто не имею права не справиться. И… спасибо тебе! — горло сжал непривычный спазм.

— Я рассчитываю на скорую награду. Из Афин не уедешь, пока не рассчитаешься! Господин Терамен проводит меня к тебе, — она сдержанно вздохнула, скрывая волнение.

— Договорились.

Их сияющие глаза встретились. Мгновением позже это же сделали их руки. Все остальное время они молчали, растворившись в своих чувствах — непонятных, тревожных и сладких.

После ухода Эльпиники Леонтиск, как и было договорено, обратился к Алкимаху с требованием организовать ему помывку.

— Ты что, волосатик? — удивился тощий стражник. — Сидишь чуть больше недели, и уже чесаться начал? Да ты посмотри на Миарма. Месяцами не моется, и хоть бы хны!

— Меня бабы еще больше любят! — гордо подтвердил людоед. — За запах. За настоящий, клянусь собакой, солдатский дух!

Леонтиск не стал распространяться о том, что он думает по поводу этого чрезвычайно бьющего по ноздрям «настоящего солдатского духа».

— Вы себя со мной не ровняйте, отребье! — презрительно бросил он. — Передайте мое требование начальству, и все тут! Я рано или поздно отсюда выйду, и не собираюсь потом воевать с хреногрызами, которые на меня от вас переползут.

— Ишь ты, какой нежный! — проворчал Алкимах. — Ладно, передам кому надо. Была б моя воля, я бы тебя, волосатик, в клоаке помыл. Вот была бы потеха! Надо подкинуть эту идею командиру.

— Ха-га-га-га-га! — хрипло расхохотался этой шутке вурдалак-Миарм. — А что, Алкимах, шепни хилиарху, что мы не прочь спартанчика выкупать, как он хочет. А-ха-ха-ха-ха!

— Ладно, пойду схожу, — оскалил крысиные зубки Алкимах. — Стереги его пока, Миарм, не дрыхни. Ори, ежели что, парни снаружи услышат.

— Авоэ, поучи отца тыркаться! — возмутился вурдалак. — Да и что он, зубами, что ли, решетку перекусит? Иди уже, а я этого беложопого, поверь, как-нибудь устерегу.

Поворчав, Алкимах отпер длинными ключами, висевшими на поясе, дверь во внешний коридор и, шаркая подошвами по полу, скрылся в его глубине. Около часа его не было. Леонтиск и оставшийся охранять его страж провели это время в ленивых взаимных оскорблениях.

Вернулся Алкимах не один. Его сопровождал осунувшийся, болезненно выглядевший хилиарх Клеомед. Одежда его имела такой вид, будто он в ней спал, а покрасневшие глаза выдавали проведенную без сна ночь.

— Ну, как дела, кузина Леонтина? — осведомился он, вставая — руки в боки — против решетки. — Начинаешь обживаться? Уже помыться захотелось? Что тебе еще? Вина? Девочек?

Леонтиск решил вести себя максимально вежливо, чтобы не давать своему врагу повода отказать в его требовании.

— Ты чересчур услужлив, Клеомед, — с принужденной улыбкой ответил сын стратега. — С меня довольно будет двух кадок воды и куска мыла. Впрочем, если так горишь желанием оказать услугу, можешь потереть спинку.

«Проклятый мой язык! — тут же обругал он себя. — Ну что стоит сдержаться!»

Клеомед, как обычно, в долгу не остался.

— Если я потру спинку, уродец спартанский, тебе свою шкуру дырявую менять придется.

— Тогда не надо, — миролюбиво ответствовал Леонтиск. — Тогда я сам как-нибудь.

— Мне тут стражнички предложили тебя в испражнениях выкупать. Я готов согласиться. Как ты на это смотришь? — сощурил глаза сын архонта.

«Может, и искупаюсь скоро. Причем по собственной воле», — подумал Леонтиск, а вслух сказал:

— Я бы не стал рисковать на твоем месте. Вдруг я брыкаться начну, сам кого-нибудь искупаю, или, еще чего, сбегу, уплыву вместе с городскими нечистотами?

«Молчи, молчи, идиот!» — зашипел он про себя, мысленно погрозив своему несдержанному языку кулаком.

Клеомед хохотнул.

— А знаешь, было бы здорово, если б ты прыгнул туда и сгинул вместе с остальным дерьмом. К сожалению, ты — типичный кусок говна, а говно, как известно, не тонет.

— Вот и я говорю, — Леонтиск и не подозревал, что способен на такое долготерпение, — не сто ит.

— Да нет, стоит, — Клеомеда осенила идея. — Если неблагоразумно вести тебя к клоаке, следует клоаку принести к тебе.

Он повернулся к тощему.

— Алкимах, организуешь заключенному помывку. Сегодня же. Зачерпнете воды из нашего подземного Стикса.

Леонтиск похолодел. Хорошо, что Полита не успела спрятать в помещении с колодцем веревку и все остальное! Солдаты, обнаружив эти улики, наверняка догадались бы о готовящемся побеге. Но, с другой стороны, как теперь ему спуститься в клоаку — без веревки, без факела? Проклятый Клеомед с его извращенными задумками!

— Будет сделано!

— И, смотри, чтоб наловили побольше дерьма!

— За этим дело не станет, командир. Своего накидаем, ежели что!

Клеомед одобрительно и в то же время брезгливо посмотрел на стражника, потом кивнул.

— Приступай. И… это. Возьми еще троих из внешней охраны. Глаз не спускай с этой птички.

Алкимах еще раз отдал честь. Клеомед повернулся к двери. На мгновенье рыбьи глаза хилиарха вновь вернулись к застывшему посреди камеры Леонтиску.

— Приятной тебе помывки, петушок спартанский! Обращайся, если еще чего нужно будет.

— Чтоб тебе пусто было, урод! — в сердцах выплюнул сын стратега.

Криво усмехнувшись, Клеомед вышел вон. Стражники, не спеша выполнять приказание, сначала сели обедать, потом легли немного вздремнуть «перед мероприятием». Леонтиск остался наедине со своими мыслями.

Последнее приказание Клеомеда существенно усложняло задачу. Леонтиск понятия не имел, как он будет с голыми руками «вырубать» пятерых вооруженных стражников. И с двоими это было бы совсем не так просто, как представлялось Эльпинике, а пятеро… дохлый номер. Если только вырвать у кого-нибудь меч и попытаться упокоить их насовсем. Тоже перспектива не из блестящих. Однако ставки таковы, что трусить или взвешивать все за и против (что то же самое, что трусить) не приходится. От его успеха зависит жизнь сына государя. Какие могут быть еще сомнения? Долой! Он бросится на них, как лев, разорвет, если надо, ногтями и зубами, но вырвется отсюда! И — немедленно в Спарту, спасать Пирра и его отца.

Так, накачивая себя, как берсерк перед битвой, Леонтиск провел последующие три часа. Когда стражники, наконец, ругаясь и громыхая бадьями, натаскали воды, он был взведен, как тетива баллисты — скрученная, опасная, переполненная взрывной разрушительной силой.

Недолго думая, Алкимах распорядился установить кадку для помывки прямо в караулке перед камерой молодого афинянина. Трое охранников, пришедшие по зову тощего со двора, расположились вдоль стен, приготовившись развеять скуку остротами в отношении моющегося арестанта. Леонтиск усмехнулся про себя: даже если бы он на самом деле хотел помыться, то уже десять раз передумал бы — как из-за вонючей, поднятой из клоаки воды, так и из нежелания устраивать представление для этих дебилов. Никакая в мире помывка не стоила таких жертв. Удивительно, как они сами этого не понимают? Интересно, а что бы было, если бы он отказался купаться? Стали бы они вытаскивать его из камеры и мыть силой?

От этой мысли он прыснул и тут же сам себе удивился — как он может в такой момент размышлять о какой-то отвлеченной ерунде, когда через несколько минут ему предстоит совершить побег? И, возможно, убить кого-нибудь? По спине юноши липкой холодной струйкой пробежал озноб. Леонтиску еще не приходилось убивать. И несмотря на то, что он столько лет провел в суровой воинской школе, мысль о том, что когда-то ему придется лишить жизни человека, приводила его в смятение.

Миарм, звеня ключами и погано щерясь, двинулся к двери камеры.

— Готовься, волосатик, сейчас будешь полоскать свою бархатную жопку. И смотри у меня, без глупостей!

Ну все, прочь мысли. Пора действовать!

Остальные события происходили в таком ускоренном темпе, что впоследствии Леонтиск никогда не мог детально восстановить их в памяти. Как только Миарм, отомкнув замок, потянул дверь на себя, Леонтиск, подняв колено к груди, изо всей силы саданул по створке ногой. Людоед, отлетев назад, запнулся о стоящую посреди помещения бадью и вместе с ней полетел вверх тормашками.

— Ах-х, ты!!! — завопил кто-то, похоже — Алкимах. Леонтиск, видя, что не успевает добраться до миармова меча, бросился прямо на тощего. Один из стражников, первым пришедший в себя, отклеился от стены и бросился ему в ноги. Леонтиск ловко перепрыгнул через него, пнул, не глядя, по черепу. Попал. Этой заминкой воспользовался Алкимах и снова, как в самый первый день заточения, с обезьяньей ловкостью схватил копье и ткнул тупым концом древка в живот взбесившемуся арестанту. Так удачно, как в прошлый раз, не попал: древко скользнуло Леонтиску по ребрам, но все равно развернуло его, сбило с направления. Леонтиск попытался, бросившись вперед, захватить оружие между телом и рукой, но Алкимах, крича проклятия, проворно отпрыгнул. Один из «верхних» стражей кинулся сбоку. Бравый воспитанник спартанской школы ушел, мгновенно развернувшись через спину, в движении схватил нападающего за предплечье и, придав ему дополнительное ускорение, отправил мимо себя. Удар о каменную стену, казалось, потряс фундамент здания. Несчастный упал, как куль с мукой и до конца сражения признаков жизни не подавал.

Но драгоценные мгновения вызванного внезапным нападением замешательства уходили, утекали, исчезли совсем. Атака не удалась. Уже понимая это, Леонтиск повернулся к стражникам, как окруженный собаками волк. Он что-то кричал, потом так и не смог вспомнить, что, но, вероятно, нечто очень оскорбительное.

Пламя факелов плясало, как бешеное. Сквозь многоголосицу нервной ругани раздался свист извлекаемого из ножен клинка.

— Насмерть не бить! — завопил Алкимах, примеряясь для нового удара древком. — Ножнами, ножнами его, не сталью!

Древко пришло в движение, Леонтиск рванулся в сторону.

— И кулаками! — заревел мокрый и дурно пахнущий Миарм, бросаясь на врага, словно буйвол. Сын стратега встретил его ударом ноги в живот, но такую тушу было непросто сбить с курса. Даже согнувшись вдвое, людоед ответил противнику мощнейшим ударом по ребрам. Леонтиск отлетел к стене, больно ударившись хребтом и копчиком, но тут же прянул влево, уходя от широкого, с замахом, удара деревянными ножнами. Успел пройти под рукой нападавшего и схватиться за болтавшийся ремень ножен, резко потянул, выворачивая кисть назад…

… и только успел заметить мелькнувшую на стене тень от алкимахова копья. Десятой долей мгновения позже сильный удар подсек колени, опрокинул его на спину.

— А-а-а! Пес!!! — заорал Миарм, всем весом наваливаясь сверху, лупя пудовыми кулаками куда попало.

«Все!» — успел подумать Леонтиск и сумел резким борцовским движением перевернуться на живот. Через миг удары посыпались градом. Били жестоко, не выбирая — ногами, руками, ножнами. С Леонтиском случалось подобное в агеле, однако в этот раз все было особенно неприятно. «Ничего ты не смог, неудачник!» — успел он обругать себя за миг до того, как жестокий удар по затылку вышиб сознание из его головы.

Он очнулся на полу своей камеры. И тут же пожалел об этом. Простое движение — переход из лежачего положения в сидячее — вызвало настоящий взрыв боли во всем теле. Казалось, на нем не осталось ни одного живого места: губы распухли, правый глаз был залеплен коркой крови, стекшей из рассеченной брови, ребра, казалось, все до одного были сломаны. Самую сильную боль доставляло малейшее движение левой ногой, было такое ощущение, что в колено вбит толстый кривой гвоздь. Леонтиск взглянул на ногу. Гвоздя не было, но вид был неважный. Осмотрев себя, сын стратега обнаружил, что его одежда разорвана в десятке мест, и из прорех выглядывают рваные ссадины и черные кровоподтеки. Во рту, помимо тягучей кровавой слюны, болтался осколок сломанного зуба. С трудом пошевелив раздувшимися губами, Леонтиск выплюнул его на пол.

— А-а, очнулся, выродок! — мрачно проговорил сидевший с той стороны решетки Миарм. От его былого благодушия не осталось и следа. Встав, вурдалак вышел во внешний коридор, что-то крикнул. Леонтиск не прислушивался. Он был занят тем, что последовательно, одно за другим, проверял свои ребра. Эта процедура, сопровождаемая гримасами и шипением, выявила, что сломано, скорее всего, только одно. Остальные, хоть и покрытые налившимися опухолями ушибов, кажется, были целы.

Снаружи залязгали засовы, застучали шаги. В караулку вошел Клеомед, за ним — Миарм, подобострастно оставшийся у дверей.

— Ну что же ты, шакаленок, творишь? — с ехидным надрывом произнес хилиарх, глядя на Леонтиска со смесью насмешки и презрения. — Чего ты добивался, кретин? Чтобы тебя убили? Думаешь, это сможет поссорить моего отца с твоим?

«Они не догадываются, что я собирался бежать!» — понял Леонтиск. Лучше ему от этого не стало, он ясно осознавал, что второго шанса попробовать вырваться отсюда ему не дадут. Отвечать он ничего не стал: не было охоты, да и губы, распухшие как два овоща, делали любое произнесение звуков занятием весьма болезненным.

— Да, неплохо тебя отделали, — не дождавшись ответа, продолжал Клеомед. — Прямо любо-дорого глядеть! Тебя, наверно, даже отец родной не узнает, если увидит. А видеть он тебя, кстати, совсем не желает. Мы ему, конечно, рассказали о твоей выходке. Представляешь, он ответил, что даже рад, если наши стражники немного повыбили из тебя пыль. И уверил нас, что не в обиде, что за свою дурость ты отвечаешь только сам, и ежели у тебя появится желание повторить эксперимент, то чтобы мы не стеснялись, учили тебя, как следует. Каково, а?

Леонтиск упорно молчал.

— Так что, дурачок, ты давай, отлежись малость и можешь снова напасть на наших стражников. Только предупреди заранее, чтобы я мог подойти и принять участие в потехе. Очень уж хочется тоже тебе пару зубов выбить. Мы договорились, чучело? Молчишь? А лучше бы пообщался с приличным человеком — в следующий раз не скоро случай представится, так как выйдешь ты отсюда еще не скоро. Я, например, посоветовал бы тебя всю жизнь в клетке держать. Ты ж дикий, на людей бросаешься!

Миарм отреагировал одобрительным мычанием. После короткой паузы Клеомед продолжал:

— Есть и еще одна новость, дружок: когда все-таки отец надумает тебя отпустить, ты предстанешь перед трибуналом. Зачем ты того парня, стражника, так сильно ударил? Он ведь ни в чем не виноват, просто исполнял свой долг. Теперь он лежит, бедный, ни жив ни мертв. А у него, между прочим, жена, и детки, и братья-сестры. И они на тебя в суд подают, за то, что покалечил кормильца. Так что придется тебе за увечье пеню заплатить, и немалую.

«Я вам всем заплачу, нелюди, мало не покажется! — с ненавистью подумал Леонтиск, молча глядя на Клеомеда. — Вы мою пеню кровью получите. Кровью!» Он с удивлением ощутил, что мысль об убийстве, когда она относится к Демолаю и Клеомеду, не вызывает у него волнения или негативных эмоций. Он уничтожит их с легким сердцем, даже с облегчением, как давят таракана или забивают лопатой крысу. Эта месть — единственное, что у него осталось, и только она даст ему право считать, что жизнь прожита не зря.

Видимо, Клеомед прочитал отражение этих мыслей в глазах Леонтиска, потому что вдруг отшатнулся от решетки, дернул щекой. Несколько мгновений его взгляд растерянно метался, затем хилиарх видимым усилием взял себя в руки и выдавил:

— Ладно, всего хорошего, петушок! Продолжай радовать нас, верных почитателей твоего клоунского таланта!

С этим Клеомед повернулся и пошел к двери.

— Никого к нему не пускать! — произнес он с нажимом на первое слово материализовавшемуся за широкой спиной Миарма Алкимаху. Тощий с готовностью закивал головой.

— Есть, командир!

— Ты меня хорошо понял? — не было не малейшего сомнения, что речь идет об Эльпинике. Собственно, никто, кроме нее, к Леонтиску и не ходил.

— Так точно, командир! Будет исполнено!

Конечно, она пришла. На следующий день, как обычно, в полдень, когда Полита принесла обед стражникам и арестанту.

Алкимах решительно загородил Эльпинике дорогу.

— Прости, госпожа, пускать не велено!

Тонкие брови сначала удивленно взметнулись вверх, затем грозно сошлись к переносице.

— Кем не велено?

При звуке этого голоса сердце в груди Леонтиска забилось учащенно.

— Братом твоим, господином Клеомедом.

— И по какой такой причине?

— Ты что, не знаешь, госпожа? — почти обиделся Алкимах. — Не слышала, какой разгром вчера устроил этот ваш заключенный? Клянусь Фебом, это невозможно!

— И тем не менее я хочу войти. Ты что, холоп, забыл наш уговор? Все остается в силе. Статер — тебе, Полита — твоему напарнику, все как обычно.

— Невозможно, госпожа! — с придыханием произнес тощий. Леонтиск увидел, что Миарм нервно облизал губы.

— Никак нельзя, — продолжал Алкимах, — мы ведь и сами бы рады, клянусь луком Феба, но приказ есть приказ. Понимаете ведь — нарушим, так не сносить нам головы.

Эльпиника отступать не собиралась.

— Хорошо, впусти меня в последний раз, и больше я не приду. Пять статеров!

— Не могу, госпожа!

— Десять! Всего на половину часа.

— Нет, невозможно! — простонал, закатывая глаза, тощий. От перспективы упустить такие деньги у него явственно подкашивались колени и отваливалась челюсть. Миарм тоже чуть не скулил, неотрывно глядя на Политу, скромно опустившую глаза и в то же время призывно поигрывавшую грудями.

— Пятнадцать, великие боги! На то время, которое будет достаточно твоему другу, чтобы получить быстрое удовольствие. Ну!

— Алкимах, давай пустим! — прошептал Миарм. — Я быстренько, раз-два. А?

— Не знаю, не знаю, — опустил глаза тощий. — Опасно это…

— Деньги все себе заберешь, — продолжал скулить людоед. — Слышишь? Со мной делиться не будешь. Договорились?

— А вдруг господин Клеомед узнает? Те, снаружи, ведь видели, как ты входила, госпожа. Они обязательно доложат!

— Хорошо, — вмешалась Эльпиника, — пусть будет двадцать статеров. Поделишься с верхними стражниками, и они тебя не сдадут.

Глаза Алкимаха заслезились, он часто-часто заморгал.

— А-а, ладно! — решился он. — Где наша не пропадала. Только денежки, госпожа, вперед, пожалуйста!

— Держи, кровопиец! — Эльпиника достала из-за спины тугой кожаный мешочек, развязала, отсчитала тощему двадцать монет. (Миарм, издав звериный рык, схватил Политу за руку и потащил девицу к дальней камере).

— О! уважаю! — прилипнув глазами к мешочку (изрядно, впрочем, похудевшему), протянул Алкимах. — Похоже, ты знала, что будем торговаться, госпожа?

— Кто ж твою натуру гнилую не знает, холоп? — усмехнулась Эльпиника.

— А сколько ты была готова дать? — глазки тощего заблестели от жадности. В этот момент он как никогда был похож на крысу. — Нет, ты не подумай, уговор дороже денег. Это я так, для интересу. Наверное, сильно продешевил, да?

— Наглец! — возмутилась девушка. — Я оценила тебя в десятку. Так что ты перебрал ровно вдвое!

— А-а, — успокоенно протянул Алкимах. — Тогда хорошо, проходи. Только, ради богов, близко к решетке не приближайся. У этого волосатого с головой непорядок. Он того, буйный.

— Ладно, ладно, иди! — махнула рукой девушка. — Не отнимай мое время, кажется, эти двое уже начали. Если что, я тебя позову.

— Хорошо, госпожа! — весело позвякивая монетами, Алкимах, пританцовывая, удалился в свой обычный угол и уселся там. Он был счастлив — поистине, это была лучшая сделка в его жизни.

Леонтиск медленно, чтобы не тревожить больную ногу, встал с лежака, приблизился к решетке. Он не решался взглянуть Эльпинике в глаза. Он сгорал от стыда из-за того, что не справился со своей частью плана, и боялся увидеть на лице девушки отпечаток презрения.

Однако она была далека от этого.

— Львенок, герой мой! — с нежностью сказала она, подошла к решетке и провела рукой по его покрытому ссадинами плечу. — Что эти негодяи сделали с тобой!

— Я не смог. — Раздувшиеся губы повиновались плохо. — Я все испортил.

— Нет, ты не виноват. Мы ведь не знали, что их будет так много.

— Все равно. Я должен был. А теперь… Старый царь и царевич Пирр… Они погибнут из-за меня, из-за того, что я…

— Нет! — хотя она говорила шепотом, казалось, что голос ее зазвенел. — Ты все равно сбежишь и спасешь своего Пирра. Мы уйдем, вместе!

— Что? — он поднял, наконец, взгляд. Ее глаза горели странным огнем.

— Я говорила, что люблю тебя? Нет? Тогда говорю сейчас! Мы уйдем, убежим отсюда. И будем вместе. Всегда!

Он почувствовал дрожь в руках и теплую волну, покатившуюся от затылка к плечам.

— Милая, ты хочешь бежать со мной? Но как? Когда?

— Сегодня, сейчас! Я все решила, только нужно действовать быстро. Как ты себя чувствуешь, сможешь справиться с тем, тощим, что в коридоре?

— Что? Но… Да, конечно, смогу! Но как? А второй? — он обескуражено потряс головой.

— Полита угостит его жбанчиком с вином, в котором почти треть — сонное зелье. Он уже, наверное, заснул. Главное — быстро покончить с этим, худым. Ты готов?

— Да, — ответил он, хотя еще не понимал, к чему он должен быть готовым. Но с этой девушкой, с этой невероятной авантюристкой он был готов на многое. На все.

— Стража! — вдруг во весь голос крикнула она. И добавила, уже тише:

— Руки мне на шею, быстро! и голоси!

— Что?

— Что-нибудь!

Она была божественно прекрасна в этот момент. Сверкающие глаза, порозовевшая кожа щек, дрожащие от волнения полураскрытые губы…

— Госпожа?

Из коридора раздался торопливый стук ног. Точно так же застучала кровь в висках Леонтиска. Боги, все снова!

— Дрянь! Ты предала меня! — заорал он, схватив девушку за шею и притянув ее к решетке. — Ведьма! Все из-за тебя!..

— По… Помогите! — жалобно простонала Эльпиника, извиваясь в сильных руках юноши. Он даже не подумал, что в самом деле чересчур сильно схватил ее.

— Ах ты, урод! — изменился в лице Алкимах. — А ну, отпусти, быстро! Миарм, сюда!

— Стерва!

— Помогите!

— Миарм, где же ты, зараза!

Все получилось превосходно.

Алкимах перехватил копье, ринулся к решетке, целя свой натренированный удар древком в живот. В тот же миг Леонтиск, повинуясь безмолвному приказу ее глаз, разжал пальцы. Отпрянув назад, она схватила стражника за руку и со всей силой, на какую способна женщина в состоянии аффекта, потянула к решетке.

— Что… Эй! — только и успел воскликнуть безмерно изумившийся Алкимах. В тот же миг его кисть перехватил Леонтиск и всем весом откинулся назад. Увлекаемое мощным рывком долговязое тело стражника встретило преграду ударом, от которого железная решетка загудела. Рука Алкимаха вывернулась под неестественным углом, а сам он безжизненным кулем сполз по прутьям и съежился на полу.

— Великая Мать! Получилось! — взвизгнула Эльпиника.

— Ключи! Ключи! — Леонтиска била дрожь. Он так плотно прижался к решетке, словно собрался пролезть между прутьями.

— Сейчас, — она присела на корточки, потянула стражника за пояс. Звякнула связка. — Который?

— Вот этот, длинный с круглой головкой. Быстрее, ради богов!

Ее руки тоже дрожали, поэтому в скважину она сразу попасть не смогла. Но, взглянув на перекосившееся от нетерпения лицо возлюбленного, взяла себя в руки. Поворот, лязг шестерней, еще один поворот. Скрипнув, дверь темницы отворилась, и Леонтиск оказался на свободе! Он выскользнул из клетки как нетерпеливое животное, поднял ее на руки, закружил, целуя в щеки и шею.

— Ты самая… удивительная! Ты смогла это. Боги, другой такой женщины на свете нет!

— Леонтиск, Леонтиск, мы еще не ушли! Поставь меня, нужно торопиться!

Он послушно опустил ее на пол.

— Теперь — туда, к клоаке. Живо!

— Ты готова лезть со мной в клоаку?

— Будешь должен и за это!

Взявшись за руки, они побежали по коридору.

У четвертой справа камеры их ожидал неприятный сюрприз: Миарм, вместо того, чтобы лежать в беспамятстве, сидел на лежаке с полной чашей в руке и мутным взглядом смотрел на Политу, стрекотавшую, словно сверчок.

— Ну, выпей еще, глотни, мой медвежонок! Ради меня! — юная киликийка самоотверженно пыталась выполнить свой долг.

— Я щас, малыш-шка, — слова давались стражнику с трудом, видимо, выпитое ранее зелье уже действовало, но пока еще не могло побороть его могучий организм. — Клянусь собакой, какое вино крепкое, а! Сейчас, сейчас выпью и мы с тобой повторим эту штуку, ну, когда ты вверх ногами… Только пойду посмотрю, чего там… шумят.

Тут блуждающий взгляд стражника наткнулся на оторопевших от неожиданности беглецов. Изумление частично освежило его разум.

— Чтоб меня демоны сожрали! — взревел Миарм. — Опять ты? Бежать? Ну, нет!

С проклятьем людоед тяжело вскочил на ноги. Полита испуганно смотрела из-за его спины.

— Бежим, бежим! Не задерживайся! — прикрикнула Эльпиника на Леонтиска, который колебался: нырнуть в камеру и попытаться успокоить Миарма так же, как тощего, или брать руки в ноги. Повинуясь приказу, он побежал вперед. За его спиной слышалось торопливое шлепанье ног Эльпиники и громогласные проклятия Миарма.

— Стой, урод! Стой! Алкимах! Стража! Эй, кто-нибудь! Ах, дрянь, опоила!

Уже поворачивая под ведущую налево арку, Леонтиск оглянулся и увидел, что стражник, придерживаясь за решетку, вывалился в коридор. При этом он продолжал во весь голос орать.

— Скорее, скорее! — закричала Эльпиника.

Они забежали в широкое квадратное помещение, освещенное дневным светом, лившимся из двух зарешеченных бойниц-окошек под самым потолком. У дальней стены находился огражденный невысоким бордюром колодец, из которого раздавался шум бегущей воды и неслось резкое зловоние. Юноша и девушка подошли к краю колодца, одновременно глянули вниз. В сумерках, ниже переходивших в почти непроглядную тьму, на глубине не менее тридцати локтей поблескивала пузырящаяся поверхность потока.

— Великая Мать! — побледнела Эльпиника. — Я забыла веревку! У Политы, в корзине! Что же делать?

В этот момент, перекрывая шум клоаки, раздался грохот слетающих по лестнице ног. Боги! Как стражники могли спохватиться так быстро?

— Они там, там, у «вонючки»! За ними, придурки! — истошно вопил Миарм.

Выбирать не приходилось.

— Будем прыгать! — решился Леонтиск и посмотрел ей в глаза. — Сначала я, потом ты. Сможешь?

Она еще раз глянула вниз, стиснула зубы.

— Страшно! А если там мелко?

— Здесь невысоко, не разобьемся! Я поймаю тебя внизу. Хорошо?

Она не отвечала.

— Надо прыгать, слышишь? Надо! — он схватил ее за руки. — Для чего ты столько преодолела? Чтобы струсить в конце? Решайся!

Леонтиск сильно встряхнул ее за плечи.

— Ну хорошо, хорошо! — чуть не плача, выдавила она. — Только ты первый. Прыгай! Они уже близко.

Резко выдохнув, он шагнул в зев колодца. Покрытые зеленой слизью стенки стремительно полетели вверх. Через миг по пяткам ударила вода. В потоке было не мелко. Он погрузился с головой, оттолкнулся от покрытого липучей массой дна, хлебанул воды, вынырнул, отплевываясь и тяжело дыша. Хотя все это происходило какие-то несколько мгновений, поток уже на десяток локтей отнес его от светлого пятна, плясавшего на воде прямо под трубой колодца. Тремя резкими, до хруста в сухожилиях, махами, Леонтиск достиг края канала, зацепился руками за осклизлые камни, рывком вытащил тело из воды. Ударился больным коленом и едва не потерял сознание от боли, каким-то чудом не скатился вниз. Удержался, обламывая ногти, повиснув грудью на остром краю, загребая здоровой ногой и со свистом вдыхая воздух сквозь сжатые зубы. Между стеной и краем канала действительно проходила узкая — не более двух локтей — полка, на которую молодой воин и выполз, задыхаясь и обтекая. Страшно хотелось полежать, хотя бы чуть-чуть, совсем недолго.

— Леонтиск!

Голос Эльпиники, усиленный трубой колодца, заставил Леонтиска вскочить на ноги.

— Эльпиника! Эльпиника, прыгай! Прыгай! — закричал он изо всех сил, боясь, что она не расслышит его из-за шума воды. Он подбежал под самое отверстие колодца и, перегнувшись, рискуя свалиться в воду, посмотрел вверх.

Она его увидела, на бледном лице блеснула улыбка.

— Великие боги! Леонтиск, ты жив!

— Прыгай, прыгай немедленно! Эльпиника! — закричал он, срывая голос.

— Не могу. Прости! Не могу себя заставить. Беги один! Беги, мой Львенок!

За спиной Эльпиники что-то замелькало, раздались мужские голоса.

— Она здесь! Где этот? Он спустился вниз! А ну!

Вскрик. Леонтиск увидел грубую пятерню, упавшую девушке на плечо и оттащившую ее от проема колодца. Затем ее голос:

— Ты что, мерзавец? Убери руки! — и уже с истерикой, надрывом:

— Леонтиск, беги! Они ничего мне не сделают! Я — дочь Демолая! Беги!

Крик прервался. Снова раздались мужские голоса.

— Он там!

— Что делать?

— Лестницу, веревку, болваны! Живо!

Дальше ждать Леонтиск не стал. Прошептав самое гнусное из известных ему ругательств, он повернулся и побежал по карнизу вверх по течению, как ему велел Терамен. Через несколько мгновений убогий отблеск света, падавший из колодца, остался позади. Леонтиску пришлось двигаться в кромешной тьме, наполненной сыростью, удушливым смрадом испражнений и звенящим гулом воды. Левой рукой беглец держался за стену, а ноги ставил очень осторожно, чтобы не споткнуться или не наступить мимо полки. Леонтиск подозревал, что ему может просто не хватить сил выбраться из канала во второй раз. Боль в избитом, опухшем теле, которую он совершенно не замечал в первые напряженные минуты побега, теперь дала о себе знать с удвоенной яростью. Колено при каждом шаге отправляло в мозг огненную стрелу, от которой мутился рассудок, а перед глазами плыли огненные круги. Больше всего молодой воин боялся потерять сознание и попасть в руки преследователям. Сейчас, когда свобода так близка! Только этот страх поддерживал в Леонтиске волю передвигать ноги, все остальные чувства поблекли перед режущей, пилящей, жгущей все тело болью.

Левая рука юноши, скользившая по стене, вдруг провалилась в пустоту. Слева ударил поток воздуха, раздался звук нового бурлящего потока. «Боковое ответвление!» — вспомнил Леонтиск. Два поворота он должен миновать, в третьем его будут ожидать люди Терамена. Вперед! Вдохнув полной грудью напитанный сыростью и тошнотворными запахами воздух, молодой воин с максимальной доступной ему бодростью заковылял вперед. Через боковой поток, плевавшийся холодными брызгами, были переброшены решетчатые мостки, имевшие перила только с одной стороны. На самой середине этого трясущегося скользкого мостика Леонтиск впервые услышал звук погони. Топот и звуки голосов, сперва едва слышные за шумом клоаки, постепенно приближались. Неудивительно, что скорость преследователей, здоровых, свежих и наверняка имеющих при себе факел, была выше, чем у измученного и идущего наощупь беглеца.

Леонтиск прибавил бы шагу, если б мог, но это было свыше его человеческих сил. Теперь он уже не выбирал, куда поставить ногу. Спотыкаясь, скользя, задыхаясь, он не шел вперед, а продирался сквозь собственные боль и слабость. Ни малейшего просвета впереди, никакого намека на то, далеко ли еще до второго поворота.

Вперед! Вдох, хриплый выдох. Ногти левой руки скребут по влажному камню. Колено пульсирует жидким огнем, но если ногу ставить чуть боком, то боль не такая сильная. Вдох — выдох. Сердце стучит не в груди, а в ушах, причем так, что того гляди порвутся перепонки. На языке соленый вкус крови. Вперед!

Шум погони за спиной усилился. Уже стали различимы отдельные голоса, возбужденные, подбадривающие.

Вперед! Лучше сдохнуть, упав в воду и захлебнувшись в городских испражнениях, чем быть снова позорно возвращенным в камеру, взглянуть в торжествующие глаза Клеомеда. Вдох. Легкие вибрируют от натуги. Проклятое колено! Неужели эта пытка когда-нибудь кончится? Выдох. Эльпиника — что будет с ней? Стоп! Не расслабляться, не жалеть ее! Не жалеть себя! Потом. Все — потом. Вперед!

— Эй, я вижу кровь! Ему далеко не уйти. Поднажми, ребята, быстрее! — закричал кто-то из преследователей. Леонтиску показалось, что голос прозвучал прямо у него за спиной. Оглянулся через плечо. Они были уже недалеко и не видели его только потому, что были ослеплены светом своих факелов.

— Тут поворот! — воскликнул другой голос.

Преследователи замешкались у бокового ответвления.

— Смотри-ка, точно!

— Наверное, он свернул туда. Видишь, там вон. Вроде мокрые следы.

— Где?

— Да вон там. Посвети. А, может, и не следы… Демон его знает! Что будем делать? Делиться?

— Ща покумекаем. А здесь что?

— Кровь! Ага, значит, прямо пошел, сукин кот, прямо!

— Прибавь шагу. И смотри внимательно. Он может где-нибудь спрятаться.

— Да где он тут спрячется?

— Да где угодно! В какой-нибудь нише или под мостиком, или еще где… Так что смотри в оба. Упустим — шкуры не спасти.

— Этточно.

Несмотря на шум воды, эту беседу Леонтиск слышал почти совершенно четко. На мгновенье у него и в самом деле промелькнула мысль забиться в какую-нибудь щель и затаиться, пропустить погоню мимо себя. Увы, в густой, словно чернила, темноте он не был способен разглядеть ничего, что могло бы послужить убежищем. Разве что превратиться в рыбу и прыгнуть в бурлящий поток? Но, наверное, и рыба не смогла бы выжить в этой зловонной, загаженной воде.

Вперед, не останавливаться ни на миг! Где же, великие боги, этот второй поворот? Ссадина, рассекающая бровь, открылась и сочилась кровью. Быстрее, быстрее! Ноги тяжелые, как мраморные колонны. Если он упадет в воду, не удержится на поверхности и мгновения, сразу уйдет на дно. Где же поворот? За спиной слышен топот. Неужели все пропало? Нет! Вперед!

Из-под ног с визгом бросилась крыса. От неожиданности Леонтиск неловко ступил больной ногой. В глазах вспыхнули лиловые круги. Он зашатался на самом краю дорожки, судорожно цепляясь за стену. Полетевший из-под ступней щебень посыпался в поток.

— Тихо, я что-то слышал! — воскликнул стражник, шедший первым. — А ну, Фокист, дай-ка факел. Нет, тот, маленький!

Запалив новый факел, стражник с размаху бросил его вперед, в темноту. Треща и извергая искры, горящий снаряд полетел прямо на Леонтиска. Надеяться остаться незамеченным ему больше не приходилось, поэтому он обернулся, чтобы хотя бы попытаться перехватить факел в полете — было такое упражнение в агеле.

— Вот он! — стражники тут же увидели беглеца: оборванного, избитого, теряющего сознание от боли и изнеможения.

Поймать не удалось, тело совершенно не слушалось рефлексов. Леонтиск только смог сбить факел предплечьем, чтобы он не упал в воду, и, с трудом нагнувшись, поднял его.

— Хватай его, ребята!

От преследователей его отделяло шагов тридцать. Леонтиск повернулся, чтобы поискать более узкое место, где можно было бы защищаться, и тут в круге света, отбрасываемого факелом, увидел второй поворот. Он был совсем рядом, в каких-нибудь пятнадцати шагах. Решив стать на мосту, молодой воин заковылял вперед. К счастью, ширина дорожки не позволяла преследователям гнаться за ним во всю прыть, так что Леонтиск успел добраться до шаткого мостика — точного подобия первого — и, повернувшись к врагам, встать на его середине. Дюжиной локтей ниже течение бокового потока, врезаясь в воды главного, создавало стремительный пенный водоворот, довольно пугающий на вид.

— Ну что, собаки, кого забрать с собой в Тартар? — севшим голосом крикнул Леонтиск. Окровавленный, страшный, с горящим факелом в руке, он был похож на какого-то темного бога, преследуемого силами дня: израненного, загнанного в угол, отчаявшегося, и этим вдвое опасного. Достигнув начала моста, стражники поневоле остановились. Их было не менее десятка, и в любом другом случае они бы не раздумывая набросились на беглеца всей стаей. Но сейчас их численное преимущество не играло большой роли, ибо на мостик мог взойти только один. И, глядя на шатающиеся даже под тяжестью беглеца полусгнившие стропила моста и на зловещую пенную воронку под ним, некоторое время никто из стражей не решался ступить на скользкие вибрирующие доски. Увидев нерешительность стражников, Леонтиск захохотал.

— Что, наложили в штаны, храбрецы? — выкрикнул он. — Сдохнуть боитесь? И правильно делаете! Потому что по крайней мере одного из вас я заберу с собой туда!

Указательным пальцем свободной руки Леонтиск показал вниз, в зев водоворота. Читая растерянность на лицах не ожидавших такого поворота преследователей, он почувствовал прилив пьянящей бодрости и снова захохотал во все горло. Он был готов поступить именно так, как сказал, так как в спасение уже не верил и жизнью своей больше не дорожил.

— Гляньте, он же совсем безумный, клянусь копьем Паллады! — пробормотал один из стражников, выделявшийся длинным мясистым носом.

— Безумный, разумный — какая разница! — нервно проговорил другой, стоявший позади него (из-за узости дорожки стражники были вынуждены идти гуськом). — Брать его надо, вот и вся недолга!

— Не-е, старшой, я первый не полезу! — решительно заявил носатый. — Что-то мне не улыбается в этом дерьме жизнь свою закончить из-за какого-то спятившего молодчика. Ты у нас двойные получаешь, вот и лезь сам, подставляй свою задницу. А я, если что, твоей супруге цветы принесу, все, как положено.

Предводитель стражников не отреагировал на это заявление подчиненного, лишь посерел лицом и пожевал губами.

— Может, есть добровольцы? — спросил он наконец. — Если кто вызовется, я доложу о том господину хилиарху. Ручаюсь, он не обидит. Монет насыплет, а может, глядишь, и десятником храбреца поставит.

— Тогда давай я попробую, сотник, — отозвался из середины круглолицый верзила с вьющимися, очень грязными волосами. — Авось справлюсь. Только, это, копейцо дайте…

— Давай, Фокист, проходи! — повеселел начальник. — Я всегда знал, что ты у нас самый боевитый. Ну, молодец! Наградит тебя господин Клеомед, вот увидишь.

— Наградить-то наградит, — буркнул носатый. — Ежели будет токмо, кого награждать.

— Молчать, Терхилл! Сам трус, так не разлагай дисциплину! — прикрикнул сотник. — Ты за свое поведение еще ответишь. И передо мной, и перед хилиархом. А ну, пропусти героя!

Мгновенно погрустневший носатый стушевался и, подобно другим, вжался в стену, давая храбрецу возможность пробраться к мостику.

— Эй, копье ему дайте! — скомандовал старший. — И факела сюда, светите, матерь вашу! А ты, Фокист, копьем-то сильно не маши. В ногу его ткни или куда, чтоб не рыпался, и будет.

— А если в пузо? — принимая широкой ладонью копье, поинтересовался доброволец. — В пузо нельзя, что ли?

— И думать не моги! — отрезал сотник. — В ногу или в руку там, но чтоб не насмерть. Это у господ вроде бы как важный жалоз… зажол… заложник, во! Он им только живой нужный, а дохлый нет.

— Дела-а! — протянул Фокист. На его лице, не обезображенном присутствием сильного интеллекта, появилась кислая мина. — Лады, попробую так. Точно, говоришь, хилиарх за геройство меня отблагодарит?

— О, не сомневайся! — поспешил уверить его сотник. — Еще как!

— Тогда пойду геройничать, — вздохнул Фокист, ухватил покрепче копье и с опаской ступил на первую доску моста.

— Ба! — закричал Леонтиск. — Ты погляди! Нашелся-таки храбрец? Ну, давай попляшем, стражничек, покачаемся!

Он, морщась от боли в колене, стал раскачивать мост из стороны в сторону. Доски затрещали. Фокист остановился.

— Ага, страшно? — засмеялся Леонтиск. — Тогда вот тебе еще, для пущего веселья!

Опустив факел, он в припадке охватившего его лихого безумия поджег веревку, натянутую по краю моста на уровне пояса и служившую поручнями. Несколько мгновений сырая веревка загораться не хотела, но затем принялась пропитывавшая ее смола и дело пошло.

— Сумасшедший! Я же говорил — сумасшедший! — воскликнул, оглядываясь, словно ища поддержки, носатый. Но все смотрели вперед.

Несмотря на все старания Леонтиска, Фокист не позволил себя запугать. Возможно, он являлся безрассудным смельчаком, или же страстно хотел получить награду, а, может быть, просто был настолько туп, что не внимал инстинкту самосохранения. Так или иначе, он медленно, выставив вперед копье, наступал на размахивающего факелом беглеца. Леонтиск понимал, что больная нога лишает его возможности увернуться, и поэтому готовился только к тому, чтобы выбрать удобный момент, прыгнуть на противника и утянуть его в водоворот.

Поручни горели.

Фокист сделал первый, пробный выпад. Леонтиск отбил копье факелом, покачнулся. «Эх, кабы не нога! — подумал он. — Можно было бы бросить факел ему в лицо, ослепить, подскочить и выхватить копье. А с оружием здесь — и-эх! Место, идеальное для обороны. Им бы пришлось или уйти, или закидать меня дротами, по-другому не взяли бы».

Середина поручней горела чадным пламенем, огонь начал расползаться к краям. Доски трещали и ходили ходуном.

Расхрабрившись, Фокист начал атаковать активнее. Пока еще Леонтиску удавалось отбивать эти не особенно умелые уколы, практически не меняя положения ног. Стражники за спиной добровольца срывали глотки, подбадривая своего героя.

— Давай, Фокист! Коли!

— По ногам, по ногам!

— Не суетись, один удар — и все, он твой!

— Попробуй с другой стороны!

— Фокист!

— Но ногам, балбес, куда ж ты тыкаешь!

Веревка-поручни перегорела и в середине распалась. Один ее конец начал угасать, другой, напротив, разгорался все ярче. Доски под тяжелыми скачками верзилы-стражника скрипели все жалобней.

Фокист уже совсем разошелся и атаковал противника самозабвенно и упоением, как пятилетний пацан играющего с ним старого солдата. Он совершенно забыл об осторожности, и думал лишь о том, как бы изловчиться и пробить огненную оборону беглеца. «О-о! Да ты, парень, полный неумеха, как я посмотрю, — подумал про себя Леонтиск. — Нет, я пока погожу прыгать с тобою в воду. Мы с тобой разделаемся по-другому, красиво и немножко мокро». Горячка боя, как ни странно, не отняла у молодого воина последние силы, а наоборот, открыла второе дыхание. Продолжая блокировать выпады, Леонтиск начал потихоньку перемещать больную ногу вперед, готовясь к одному решительному движению.

Видя, что бестолковые атаки молодого стражника не приносят никакого результата, сотник начал злиться. Соответственно изменилось и содержание его выкриков, адресованных «храбрецу»:

— Да куда ж ты бьешь, кретин тупорылый! Первый раз, что ли, копье в руках держишь? Наверное, твой отец так же твоей матери тыкал, когда тебя делал. Вот и получился такой дурак!

— Боги, да что ж ты творишь? Вот дурень недоделанный!

И наконец, махнув рукой на прежние указания, начальник стражников взвыл:

— Фокист, мать твою за ногу! Бей, как оглоблей, слышишь? Эй! По ногам лупи! Скинь его в поток, а там выловим, если повезет.

Фокист только собирался последовать этому совету, как доска под его ногой хрустнула и провалилась. Стражник едва успел перескочить на другое место. Увидев, что беглец, вращая факелом, медленно наступает на него, храбрый слуга архонта перехватил копье за конец, чтобы, ударив с замаха, сбить противника с моста. С жужжанием разрывая мокрый воздух, конец копья полетел по широкой дуге. Внезапно противник, вместо того, чтобы попытаться отступить, увернуться от удара, вдруг сделал широкий шаг вперед, с криком развернулся через спину… Прямо в лицо Фокисту, тоже по дуге, но куда более короткой, помчалось трепещущее, как флаг, пламя. Стражник едва успел отвернуть лицо, как раскаленный кулак факела с силой врезался в скулу. Огонь впился в кожу, горящая смола залепила щеку и ухо, затрещали, сгорая, волосы. Взвыв от нестерпимой боли, выронив копье, Фокист рванулся в сторону, противоположную огню, судорожно взмахнул рукой, пытаясь нащупать спасительный канат поручней. Но поручней уже не было! Молодой стражник осознал это только когда верхняя часть его туловища начала медленно проваливаться в ничто.

— И-и-и!!! — заорал Фокист, взмахнул несколько раз руками, словно изображал мельницу, и, подняв тучу брызг, упал в клоаку. К счастью для него, сильная подводная струя оттолкнула его от края водоворота и понесла по главному каналу. Хотя стражник-храбрец визжал и плевался, особо его жизни ничто не угрожало.

Леонтиск не успел в полной мере использовать своей победы: от резкого поворота его больное колено выплюнуло в мозг такую порцию расплавленной боли, что на некоторое время молодой воин потерял ощущение реальности. Перед глазами летали цветные огни, ноги норовили предательски подогнуться, и в какой-то момент Леонтиск едва не последовал за своим противником. Это длилось всего несколько ударов сердца, затем глоток свежего воздуха вернул шатающийся мир на место и рассеял разноцветные круги. Однако заминка помешала Леонтиску поднять оброненное Фокистом копье, сын стратега только и успел проводить взглядом, как оно подкатилось к краю моста, блеснуло на прощанье наконечником, булькнуло и исчезло в темной воде.

— Всеблагие олимпийцы! — воскликнул, проследив за полетом Фокиста, начальник стражников.

— Проклятье! — вторил ему, потеряв терпение, широкоплечий стражник в усеянной клепками кожаной броне. — Долго мы еще будем тут цирк устраивать? А ну, с дороги!

Он так ретиво бросился вперед, что его товарищ, не успевший прижаться к стене, от толчка не удержался на узкой полке и с руганью полетел в канал.

— Меникл, осторожнее! Ты что, спятил? — заорал сотник. — Эй, там, сзади, вытащите этих двоих из воды!

— Сколько можно? — продолжал реветь Меникл. — Ты говоришь, старшой, можно его просто в воду скинуть? Сразу бы сказал! А ну, отойди!

Отстранив командира и выйдя вперед, здоровяк достал из-за пояса киликийскую сегилу — облегченную секиру с укороченным древком. Леонтиск похолодел: однажды он видел, как на состязаниях неудачно брошенная сегила напрочь отсекла голову рабу-прислужнику. Это было грозное метательное оружие, владеть которым умели единицы. Но, судя по всему, здоровяк-стражник входил в число этих немногих.

— Ты только это… Постарайся в ногу, слышишь, Меникл? — снова завел свою песню сотник. — Его ить желательно живым взять.

— Ну, это как получится, — оскалился здоровяк. — Да и кто за ним потом полезет? Ты посмотри, какой водоворот! Сопляку Фокисту повезло, что его туда не затянуло.

Сотник тяжело вздохнул, посмотрел на Леонтиска, непреклонно стоявшего на шатающемся мосту, еще раз вздохнул, затем махнул рукой.

— Ладно, кидай! Будь что будет. Не стоять же нам здесь, правда, целую вечность.

Здоровяк покрутил плечом, взял в руку сегилу, несколько раз подбросил, уравновешивая, на ладони. Леонтиск, не сводя взгляда с убийственного снаряда, попятился назад. Бежать, впрочем, не было возможности из-за перебитой ноги. Ситуация была безвыходная.

— Ага, потекло по ногам, чучело волосатое! — захохотал Меникл. — Стой на месте, сейчас мы с тобой немножко поиграем в живую мишень. Если не будешь дергаться, я попаду, куда целюсь, и останешься жить. В противном случае могу, клянусь Фебом, и половину черепка снести! Куда ж ты попятился, щенок? Стоять!

— Пусть идет, — прошипел сзади сотник. — Нам главное мост перейти, а там его живо сграбастаем.

Леонтиск услышал. Кровь бросилась ему в голову.

— Ха! Шакалы драные! Вам меня не взять! — прокричал он, сделал несколько шагов вперед, завертел факелом. — Давай, сволочь, бросай! Ну!

— Как попросишь, — пожал плечами Меникл. Поставил ногу на край моста, сощурил глаза, плавно занес руку с сегилой.

— Я бы на твоем месте этого не делал, жирный, — вдруг раздался из-за спины Леонтиска хрипловатый голос. — Руки по швам, живо!

Леонтиск изумленно оглянулся. На противоположном конце моста из темноты вынырнул высокий человек с закрытым темной тканью лицом. Над повязкой блестели лишь решительные злые глаза. За спиной его виднелись расплывчатые силуэты еще двух или трех человек. Тот, что стоял первым, махнул Леонтиску рукой.

— Иди сюда, быстро!

— Чта-а? — заорал Меникл. — Стой!!!

Он дернулся было, чтобы послать в полет смертоносную сегилу, но вдруг поперхнулся, дернул головой и попятился. У него из груди торчал тяжелый армейский дротик, наполовину состоящий из острого трехгранного жала-острия. Снаряд прилетел из темноты подобно молнии.

— Сы-ы… — просипел Меникл и откинулся назад, на руки побледневшего носатого. В толпе стражников началась судорожная суматоха, раздались гневные выкрики.

— Вы кто такие? — выкрикнул сотник. — Как посмели напасть на афинскую городскую стражу? Да вы… Ни с места, вы арестованы. Вместе с этим беглым преступником!

— Давай, живее! — жесткая рука незнакомца буквально сдернула ничего не понимавшего Леонтиска с моста. — Чего ты телишься?

— У-у! Нога! — прошипел Леонтиск, вцепляясь тому в плечо, словно когтями.

— Что? А! Прости!

Сын стратега попытался пронзить взглядом повязку, закрывавшую лицо спасителя.

— Кто ты…

— Служители закона, именем богов-покровителей, взять их! — увидев, что мост свободен, завопил в этот момент сотник. Стражники, грохоча сандалиями, поперли вперед.

— Потом, — высокий буквально оттолкнул Леонтиска в глубину. — Не мешай! Ребята, сюда, рубим!

Мимо Леонтиска торопливо протиснулись трое спутников высокого. Все вместе, достав мечи, они принялись рубить балки, на которых держался мост. Полусгнившее дерево под сильными ударами брызнуло щепами и крошкой.

— Быстрее, быстрее! — подгонял командир.

Леонтиск, узнал, наконец, этот голос. «Великие боги, да это же Эвполид, старший сын Терамена! — осенило его. — Ну, дела!»

По-настоящему удивиться и обрадоваться нежданной подмоге он не успел, так как стражники, разъяренные нападением на Меникла, уже бежали по мосту. Один из них тоже метнул копье с той стороны потока. На узкой площадке перед мостиком увернуться не было никакой возможности, и один из спутников Эвполида с криком ярости принял летящий снаряд плечом. Удар откинул его назад, бросив на стену. Острие, пробив плечо, разорвало подмышку и выворотило лопатку. Раненый издал хриплый утробный крик, изогнулся от боли и, несомненно, упал бы с парапета, если бы Леонтиск вовремя не схватил его за шею. Сын стратега и сам чувствовал себя на грани потери сознания, но все же, скрипя зубами, оттащил раненого назад. На мосту меж тем зазвенели клинки и проклятия. Подняв голову, Леонтиск увидел, что Эвполид с одним из товарищей отбивается от лезущих с моста стражников. Другой спутник сына Терамена, коренастый и круглоплечий, продолжал рубить мост прямо под ногами сражавшихся, не обращая внимания на лязгавшие над головой мечи.

— В атаку! Снести их! — надрывался застрявший на середине моста сотник.

Сказать это было куда легче, чем сделать: позиция защищавшихся была намного более удобна. Кроме того, у стражников не осталось больше копий, так что, по существу, сражаться мог только первый из них. Остальные из-за узости моста могли только бестолково махать мечами у него над плечами, скорее только мешая ему, нежели помогая. Ничего толком не было видно: со стороны стражников факела горели только в руках самых дальних, а со стороны защищавшихся единственный факел, бывший в руках Леонтиска, выскользнул в канал, когда юноша бросился, чтобы поддержать раненого.

— Давай! Руби, руби! Смерть им! — орал сотник и все задние.

Это слабо помогало. Очень скоро стражник, шедший первым, получил удар в живот, заскулил и упал на четвереньки. Из его рта, пачкая бороду, поползла темная струйка крови.

— Прочь! Прочь, собаки! — кричал Эвполид, потрясая мечом. — Пошли вон, или все здесь конец найдете!

Стражники попятились. При виде товарища, блюющего кровью, их резвость значительно поубавилась. К тому же раненый полностью закрыл им дорогу — не могли же они просто спихнуть его в воду.

Воспользовавшись передышкой, товарищ Эвполида, рубивший опорную балку моста, удвоил свои усилия. Под его натиском порядком истончившийся брус затрещал. Когда мост под ногами стражников содрогнулся, их охватила паника.

— Назад, все назад!

— Падаем!

— Проклятье, я не умею плавать!

— К демонам! Отступаем!

Коренастый продолжал рубить. Мост со скрипом начал медленно заваливаться на сторону. С криками и руганью, толкая друг друга, стражники хлынули обратно.

— Ха! То-то же, клянусь морским Владыкой! — радостно воскликнул Эвполид, вскидывая меч в победном салюте.

Леонтиск, привалившись к сырой стене, наблюдал за всем этим со странной, болезненной отстраненностью. В глазах темнело, к горлу подступала противная тошнота, но на душе было хорошо. Ощущение того, что он наконец свободен и находится среди друзей, вливалось в него медленно, по капле, изгоняя из груди впившееся, словно стрела, отчаяние.

Мост накренился еще больше. Раненый, брошенный товарищами, с воем скатился на край, сделал несколько судорожных движений, пытаясь зацепиться, но безуспешно. Издав последний взвизг, он рухнул в воду и тут же исчез из глаз в круговерти водоворота.

— Боги, Эвандр! — воскликнул кто-то из стражников. Они столпились на краю парапета, пристально всматриваясь в воду, но попытки прыгнуть в канал и попытаться спасти товарища никто не сделал.

— Вы, ублюдки! — заорал, потрясая кулаками, белый от бешенства сотник. — Вам все равно не уйти, слышите, собаки! Клянусь копьем Паллады, мы перекроем все туннели, все выходы на поверхность. И не думайте, негодяи, что тряпки, которые вы натянули на морды, спасут вас. Мы перероем весь город, проверим, если надо, каждый дом, но найдем, опознаем вон того, покоцанного, по ране. Вы все закончите ямой, подонки!

— Пошел в жопу, — коротко и емко отвечал сын Терамена и, повернувшись к своим, негромко скомандовал:

— Уходим, живо! Ребята, возьмите Гилота, а я помогу нашему беглецу.

Сильная рука схватила Леонтиска под мышку, повлекла вверх.

— Идти сможешь?

— Не знаю, — прошипел сын стратега. К раскаленному гвоздю в колене прибавилась проснувшаяся боль в боку. Леонтиск даже бросил взгляд: не торчит ли конец сломанного ребра наружу? Каждый вдох давался с огромным трудом, легкие как будто сдавила холодная рука. И все же радость, переполнявшая Леонтиска, давала ему силы не потерять сознание, не обвиснуть бессильным кулем на этом крепком плече. Сделав над собой героическое усилие, Леонтиск растянул губы в улыбке и произнес:

— Я справлюсь. Пойдем, Эвполид.

Не слушая более угроз и проклятий стражников, они двинулись вперед, в темноту. Шли без света, но, похоже, один из спутников Эвполида, — тот коренастый, что рубил мост, — либо видел в темноте как кошка, либо хорошо знал дорогу. Сначала путь лежал вдоль канала, потом они свернули в боковой коридор, поднялись по лестнице, и миновали толстую решетчатую перегородку, калитку в которой коренастый открыл ключом. Шум и запахи клоаки остались позади, теперь они шагали по сухому, полого поднимающемуся вверх тоннелю.

— Ты сразу узнал меня? — спросил Эвполид, сверкнув в темноте белыми зубами. Черную повязку, закрывавшую лицо, он сорвал еще за первым поворотом.

— Почти. Тебя трудно не узнать… Манера поведения, голос…

— Демоны, этого я и боялся, — с досадой выдохнул Эвполид. — Раз узнал ты, мог узнать и кто-нибудь из архонтовых крыс.

Леонтиск шевельнулся, попытался освободиться от поддерживающей его руки.

— У вас из-за меня могут возникнуть проблемы…

— Прекрати! — с досадой бросил Эвполид. — Будешь ты еще обижаться, как девочка. У нас уже давно проблемы, которым причина — архонт Демолай и все прочие любители вылизать задницу римлянам. Эта братия никогда не жаловала отца, он ведь не скрывает своего презрения к их рабским душонкам. Но в последнее время Демолай, Алкивиад и остальные из высших магистратов, поднабравшись власти и влияния с помощью иноземцев, стали преследовать нашу семью уже всерьез. Отец у них как бельмо в глазу, и все они спят и видят, как бы припаять ему какое-нибудь злодейство, осудить и, как спартанского царя Павсания, отправить в ссылку.

— Не может быть! Неужели они осмелятся? Самого Терамена…

— Хе, не только осмелятся, но и деятельно этого добиваются. Живем от провокации до провокации. Эти негодяи ищут малейшей зацепки…

— И тем не менее ты пришел спасать меня. Зная, чем это грозит и отцу, и всей вашей семье?

Эвполид еще раз поморщился, Леонтиск не видел этого, но догадался по паузе перед ответом.

— Вы — наши друзья. Враги многочисленны, и, чтобы одолеть их, мы должны сражаться друг за друга. Мы знаем, как обрадовались бы иноземцы гибели Эврипонтидов, и не желаем этого. Поэтому не было такого вопроса — идти или не идти, дружище Леонтиск. Помочь тебе — наш долг, и мы выполняем его с радостью. Можешь в этом не сомневаться. И давай не будем больше об этом!

Какое-то время они шли молча. Потом Леонтиск, оглядев сухие стены тоннеля, спросил:

— Это вроде уже не клоака, нет?

— Точно, — кивнул Эвполид. — Мы уже вышли из «вонючки» — там, где была железная решетка, помнишь? И теперь находимся где-то под холмом Нимф. Это старые жреческие туннели, вырытые еще, наверное, при Тесее.

— И куда мы сейчас?

— Из подземелья есть один тайный выход в храм Артемиды Аристобулы. Думаю, людям архонта он неизвестен, хотя кто может знать? В любом случае, нам нужно поторопиться — спрятать тебя и Гилота, — Эвполид повел подбородком в сторону раненого.

— Но ведь эти… они сказали, что оброют весь город…

— Кишка у них тонка, — зло усмехнулся сын Терамена. — В Афинах живет двести тысяч человек. Пока они всех перетруся т, Гилот уже выздоровеет и будет выступать на Олимпиаде.

— А как же…

— Ш-ш, тихо! — Эвполид увидел знак коренастого и приложил палец к губам Леонтиска. — Мы у входа в храм. Нужно выйти тихо, как мышки, чтобы никто из жрецов или прислужников нас не заметил. Тогда через полчаса будем в безопасности. Идем!

Маленький отряд начал восхождение по узкой лестнице, оканчивающейся темной деревянной дверью.

Все прошло благополучно. Проскользнув боковыми коридорами храма Артемиды, некогда широко почитаемого, а ныне подрастерявшего как популярности, так свежести краски на стенах, отряд, ведомый Эвполидом, углубился в окружавшую святилище вековую рощу. Леонтиск, от усталости и физических страданий двигавшийся, как в тумане, мало что запомнил из этого пути. В конце концов они зашли в какой-то доходный дом, стоящий в лабиринте ему подобных. Спутники Эвполида, попрощавшись с ним короткими кивками, скрылись в глубине здания, уводя с собой раненого Гилота. Леонтиск вспомнил, что даже не сказал «спасибо» за помощь, когда их уже и след простыл. Эвполид, коротко переговорив с вышедшей к ним пожилой добросердечного облика женщиной, повернулся к Леонтиску:

— Все, дружище Леонтиск, пришли. Сейчас добрая Ларида проводит тебя в комнату, где ты можешь отдохнуть. Если хочешь есть или выкупаться, обращайся к ней. Кроме того, она пригласит лекаря, чтобы он тебя осмотрел. Я ухожу к отцу. Отдыхай, он встретится с тобой так скоро, как сможет.

Леонтиск сделал шаг вперед, положил руку на плечо Эвполида, взглянул ему в глаза.

— Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Сожалею, что раньше плохо знал тебя. Мне… не хватает слов, чтобы высказать свою благодарность…

— Полно, Леонтиск! — попытался с кислым лицом отмахнуться Эвполид, но сын стратега продолжал:

— Ты — один из самых достойных людей, с кем мне посчастливилось встретиться в жизни, Эвполид. Впрочем, не удивительно, что такой отец, как Терамен, вырастил столь замечательного сына. Удачи тебе!

— Тебе она потребуется больше, дружок, клянусь морским Владыкой, — усмехнулся Эвполид, поворачиваясь к выходу, и добавил на прощанье:

— Постарайся хорошо выспаться, приключения еще не закончились.

С этим доблестный сын Терамена вышел.

— Идем со мной, юноша, — тихо произнесла Ларида и двинулась по коридору. Леонтиск заковылял следом. Свинцовая усталость притупила даже радость по поводу освобождения из темницы, и молодой воин мечтал лишь об одном — поскорее добраться до любого ложа, рухнуть на него и на несколько часов отдаться сладким объятиям Морфея.

Вскоре его желаниям было суждено осуществиться. Милая женщина привела его в небольшую угловую комнатку, выходящую окном в совершенно одичавший сад. Промычав отказ на вопросы о трапезе и горячей воде, Леонтиск, жадно глядя на застланную простынями постель, начал судорожно стягивать с себя одежду, почти черную от грязи, пота и крови. Когда Ларида, сочувствующе покачав головой и что-то бормоча, затворила за собой двери, наш герой расстался с последней деталью гардероба и грудью бросился на постель. Он заснул прежде, чем коснулся щекой простыней, и вспышка боли в возмущенном такой бесцеремонностью больном колене не смогла даже на миг разлепить его спаянных усталостью век.

— Ну что, мерзавец, попался? — губы Клеомеда извивались, как две гусеницы. Хилиарх медленно приближался, сжимая в руке серебристый астрон. Леонтиск не мог пошевелить даже пальцем, словно был спеленут как египетская мумия.

— А ведь тебя предупреждали, головастик, — Клеомед подошел еще ближе. Леонтиск мог разглядеть мельчавшие капельки пота на землистом лбу хилиарха. — Ты не внял голосу вождей живых, так будь рабом владыки мертвых!

Угловатым, резким движением Клеомед вонзил меч в живот Леонтиску. Ужасная боль рассекла внутренности, ледяной сосулькой вгрызаясь все глубже в тело, наполняя мозг обессиливающим ужасом.

Леонтиск закричал, дернулся и проснулся. Над ним склонилось освещенное глубокими сочувствующими глазами лицо женщины средних лет.

— Тихо, тихо! — мягко сказала она, продолжая чуткими жесткими пальцами исследовать его покрытые синяками бока. — Успокойся, ты в безопасности. И не дергайся, мне нужно разобраться, что творится с твоими ребрами.

Несколько мгновений Леонтиск, все еще находясь во власти кошмара, непонимающе смотрел на нее. Затем ощущение реальности вытеснило из сознания навеянный сном ужас, а сердце, бешено колотившееся в груди, начало успокаиваться.

— Ребро сломано только одно, — разлепил спекшиеся губы молодой воин.

— Какое же? — голос совершенно соответствовал сочувствующему взгляду, он был глубоким и полным сострадания.

— Вот это, — юный воин осторожно, не дотрагиваясь, потянулся к сизо-бордовой опухоли, и тут замер, наконец заметив некую весьма выдающуюся деталь. Он лежал абсолютно обнаженный, и его мужской орган, налившись кровью и обретя деревянную твердость, выпрямился во весь свой гордый рост в какой-то половине локтя от ладони женщины. Молниеносным движением Леонтиск схватил край простыни и прикрыл восставшую мужскую «гордость». От стыда он закрыл глаза и почувствовал, что заливается краской.

— Я… извиняюсь… — зачем-то выдавил он.

— Ах, полноте, голубок, — в голосе женщины не было ни тени насмешки. — Не нужно меня стесняться, я целительница, и перевидела в жизни больше голых мужчин, чем иная портовая девка.

— Целительница? — все еще смущенно повторил он за ней, приоткрывая один глаз.

— Именно. Младшая жрица из храма Асклепия. Я здесь для того, чтобы осмотреть твои ссадины, юноша, и помочь, насколько это возможно. Но ты, как видно, и сам знаешь толк в медицине — не каждый сможет определить, какое из травмированных ребер у него сломано.

— Боюсь, мои познания в медицине неглубоки, и касаются лишь ран и переломов, — спасибо армейским лекарям-костоправам, что соблаговолили научить. — Леонтиск с ненавистью поглядел на свой изуродованный бок. — Что касается остального… Заурядная желудочная хворь, например, может изолировать меня от людей дня на три.

— О, клянусь Панакеей, с желудком нужно обращаться бережно, тщательно выбирать то, что употребляешь в пищу. Неразборчиво брошенное в котел мясо одного-единственного больного животного может вызвать эпидемию в целом городе или армейском лагере.

— Ха, слышали бы это наши спартанские фрурархи-интенданты! Они постоянно повторяют, что солдат должен есть все, включая песок и камни!

— Н-да. Не удивительно, что солдат чаще выкашивают утробные хвори, чем неприятель. А ну, перевернись на спину.

— Больно. Лучше я поднимусь.

Сын стратега встал у кровати, прижимая к паху свернутую в бесформенный ком простыню. Жрица, притворившись, что не замечает этого, продолжала изучать покрывавшие его тело синяки, ссадины и раны. Потом пришло время санитарной обработки. Целительница прибинтовывала к поврежденным местам остро пахнущие травами едкие компрессы, Леонтиск молча, как подобает выпускнику агелы, терпел боль и жжение. Честно говоря, сон не принес ему большого утешения. Напротив, молодой воин чувствовал себя совершенно разбитым, боль и слабость воспользовались этим отдыхом, чтобы полностью захватить его измученное тело.

За окном стоял сумрачный афинский вечер. Небо, впрочем, было безоблачным, и умирающий алый костер заката окрасил стену над постелью полосато-багровым. В раскрытое окно струился зимней сыростью тяжелый густой воздух. Мистическое очарование этой картины нарушали только раздающийся откуда-то сбоку громкий, перемежающийся звонкими взрывами смеха щебет двух девиц, да скрип качели, на которой они качались. Все органы чувств Леонтиска, угнетенные на протяжении десяти дней удушливой обстановкой подземелья, неистово всасывали краски, звуки и запахи свободы. Это было сродни опьянению от вина.

Однако жестокая память не позволила Леонтиску долго упиваться этим восхитительным ощущением. Он вспомнил, что жизнь Эврипонтидов все еще находится в опасности, и бездействие каждый час эту опасность умножает. Великие боги, сколько времени потеряно! Позыв к активным действиям на мгновенье прорвал путы болезненной вялости. Леонтиск с досадой посмотрел на целительницу, бинтовавшую в этот момент его колено.

— Долго еще? — он постарался изгнать из голоса охватившее его нетерпение, что удалось не вполне.

— Еще чуть-чуть, — она старательно обматывала его ногу широкими тугими витками бинта. — Торопишься куда-то, голубок?

— Да… то есть… не знаю. Не подскажешь ли, любезная матрона, сколько я проспал?

— Сутки с лишним, — она качнула высокой прической. — Ты был так измучен…

— Сутки, о, боги! — сердце екнуло в груди Леонтиска. — Хм, а, случайно, никто не выражал желания встретиться со мной?

— Тебе совершенно ни к чему, юноша, разговаривать со мной намеками. — Жрица затянула повязку на колене последним узлом, подняла взгляд. — Я и моя сестра Ларида, управляющая этим доходным домом, очень многим обязаны господину Терамену Каллатиду. Он доверяет нам конфиденциальные дела, и тебя мы принимаем тоже по его просьбе.

Она улыбнулась, искренне и дружелюбно.

— Ты ведь спрашивал про господина Терамена, не так ли? Так вот, он здесь и ждет, когда я закончу тебя латать.

— Великие боги! — взволновался Леонтиск. — Терамен здесь! Так что ж мы тут время теряем? Проведи меня к нему, немедленно!

Он поймал себя на том, что, позабыв о своем обнаженном естестве, размахивает руками, и торопливо вернул простыню на прежнее место.

Целительница кивнула.

— Я специально не говорила тебе, иначе, наверное, мне было бы трудно закончить перевязку. Ну а теперь ты готов. Не мешало бы, тебя, конечно, искупать…

— В Аид купанье! Нет времени!

— Это так, к сожалению. Придется уж тебе идти к господину Терамену как есть. Сейчас тебе принесут одежду и проводят, куда следует. Прощай и всего хорошего, юный воин. Да хранит тебя Асклепий.

Четверть часа спустя, нервно расправляя на груди складки безупречно белого хитона, Леонтиск шагал по коридору вслед за молчаливым пожилым рабом-каппадокийцем. Коридор был серым, плохо освещенным и поневоле напомнил Леонтиску мрачные и сырые туннели, в которых ему пришлось вчера спасаться от преследователей. Впрочем, дверь, которой коридор заканчивался, разительно с ним дисгармонировала: дубовая, лакированная, с круглыми медными шишечками, она уместнее выглядела бы на парадном крыльце какого-нибудь совсем не бедного купеческого особняка.

Согнувшись в полупоклоне, проводник отворил эту дверь перед Леонтиском, и юноша, с взволнованно бу хающим сердцем, ступил через порог. При его появлении из-за низкого, вычурного столика на гнутых ножках поднялся…

— Господин Терамен!

— Леонтиск!

Терамен Каллатид имел удивительно статную для его пятидесятишестилетнего возраста фигуру, прямую осанку и безусловно выдающую его высокое положение горделивую посадку головы. Лицо его, правильно-сообразное, выглядело бы, впрочем, вполне заурядно: высокий лоб, острый нос с чуть заметной горбинкой и узкими крыльями, от которых к уголкам рта пролегли глубокие складки, мягкая линия подбородка, скрытая ровной, красиво подстриженной бородой. Однако глаза этого человека — темно-карие, молодые, с тлеющей в глубине искрой — выдавали в нем личность могучую и необычную. Одет Терамен был в просторную голубую тунику из легчайшего и очень дорогого косского шелка. На плечи аристократа по случаю зимы был накинут короткий теплый плащ с меховой оторочкой.

— Боги, Леонтиск! Что они с тобой сделали? — воскликнул Терамен, внимательно разглядывая его украшенное следами избиения лицо.

— Авоэ, это ерунда, — махнул рукой Леонтиск. — Я так рад встрече, господин Терамен, что уже забыл об этих ссадинах.

От избытка чувств Леонтиск обеими руками схватил кисть Терамена, но тут же, устыдившись своего порыва, отпустил ее.

— Я тоже рад тебя видеть, мой юный друг, клянусь Олимпом! Ну же, садись. Тебе придется очень много мне рассказать. Подозреваю, что ты голоден.

— Не отказался бы что-нибудь проглотить, — скромно произнес Леонтиск, с позавчерашнего дня не державший крошки во рту. Его желудок уже давно издавал гневные и громкие вопли протеста.

— Тогда проходи сюда, — Терамен широким жестом указал на стоявшие поодаль трапезные ложа. — Эй, Харим!

На пороге тут же с поклоном возник старик-каппадокиец.

— Обед на двоих. И вина. Быстро!

— Слушаюсь! — Харим проворно юркнул за дверь, в коридоре, удаляясь, зазвучали его торопливые шаги. Терамен возлег на ложе, Леонтиск устроился сидя — по спартанской привычке и оберегая больное ребро. Уже через несколько минут из кухни явилась целая делегация рабов с блюдами, тарелками, кувшинами и кубками. Комната наполнилась аппетитными запахами, от которых Леонтиск едва не потерял сознание. Архонтова баланда, пусть она и была жирнее спартанской похлебки, все же достаточно опостылела ему за время заключения.

— Теперь слушаю тебя, — напомнил Леонтиску Терамен, увидев, что изголодавшийся юноша, уписывая за обе щеки кушанья, не торопится с рассказом. — Девочка, дочка Демолая, как ее… Эльпиника… поведала кое-что, но хотелось бы услышать из первых уст.

При упоминании имени Эльпиники Леонтиск нахмурился. Он сильно беспокоился за девушку, схваченную во время его побега. Кто знает, какое наказание придумают ей брат и отец? Они же не люди, а животные, с них станется и руку на нее поднять, а то и розгу. Бедняжка Эльпиника! Леонтиск испытал всплеск чувства благодарности, смешанного с угрызениями совести. В то же время он осознавал, насколько бессилен ей сейчас помочь.

— В этом ты абсолютно прав, — медленно проговорил Терамен, когда молодой воин рассказал, что его тревожит. — Сейчас тебе необходимо как можно быстрее покинуть Афины. Это место пока безопасно, но кто знает, будет ли оно таковым завтра? Ищейки архонта вездесущи, а золото способно заставить заговорить самые молчаливые рты.

— Клянусь Афиной Меднодомной, я чувствую себя не в своей тарелке, — в отчаянии произнес Леонтиск. — Получается, что я использовал ее, когда это было мне необходимо, а теперь, когда ей нужна моя помощь, сбега ю, как последний негодяй. Я не поступил бы так ни с одним человеком, протянувшим мне руку помощи, а эту девушку, помимо всего прочего, я люблю!

— Ни тебе, юный храбрец, ни, увы, мне все равно ничего сейчас не сделать, — сочувственно глядя на Леонтиска, вздохнул Терамен. — Не штурмовать же, в самом деле, особняк архонта! Будем надеяться, что Демолай не решится причинить ей какой-то вред — все-таки она родная его дочь, да к тому же, как я слышал, любимица. Ну, сделают ей строгое внушение, запретят прогулки, может, лишат подарков или безделок. Это, клянусь Олимпом, можно пережить, через месяц все забудется. Да и я, когда горячка утрясется, постараюсь что-нибудь предпринять.

Леонтиск торопливо глотнул из кубка, вытер скользнувшую по подбородку красную струйку, затем упрямо покачал головой.

— Ах, господин Терамен, все равно получается как-то некрасиво, клянусь Меднодомной. Как я буду выглядеть в ее глазах? Если бы я хотя бы попытался…

— Иногда нам приходится выбирать между долгом и зовом сердца, — философски изрек Терамен. — Насколько я знаю, твоим друзьям Эврипонтидам угрожает смертельная опасность. Или ты готов забыть об этом и броситься вызволять возлюбленную из рук ее злобных родственников?

— Нет, нет, — Леонтиск вздохнул, отер рукой лоб. — Я должен немедленно отправляться в Спарту. Но я вернусь. И упаси боги, чтобы Клеомед тронул Эльпинику хоть пальцем! Я его задушу его же собственными кишками!

— Ты так и не поведал мне, — Терамен укоризненно посмотрел на юного воина. — Я хочу услышать всю историю, с самого начала.

Леонтиск, не забывая время от времени отправлять в рот куски дичи и фрукты, начал рассказ с получения отцовского письма, упомянул задание Пирра, подробно остановился на памятном разговоре с отцом, с горечью поведал о злосчастной судьбе Каллика, и завершил повествование первой и второй (неудавшейся и удачной) попытками побега. Терамен внимательно слушал, кивая головой и иногда задавая уточняющие вопросы.

— М-да-а, — протянул он, когда Леонтиск завершил рассказ описанием драматической схватки в подземелье. — Итак, наш дражайший архонт Демолай не гнушается убийством афинских граждан, дабы замести следы. Мой юный друг, похоже на то, что дело действительно серьезное. Этот «альянс »… сдается мне, я что-то уже про него слышал. Не сомневаюсь, кружок сей объединяет весьма серьезные силы. Непримиримый старик Павсаний и молодой волчонок Пирр надоели многим: Агесилая они заставляют нервничать за власть в Спарте, ахейцам препятствуют подминать под себя морскую торговлю и западные острова, македонцам и римлянам мозолят глаза своим непокорством, а всем прочим мешают лебезить перед римлянами.

— И поэтому к ним посылают убийцу! — с пылающими щеками воскликнул Леонтиск. — И не какого-нибудь, а «большого специалиста по неожиданным смертям», как выразился мой родной папочка, чтоб ему пусто было!

— Ну, ну, не стоит неуважительно отзываться о родителе, юноша. Все-таки он дал тебе жизнь и воспитание. И действия его вполне оправданы — с точки зрения человека, не верящего более в свой народ. Не стоит сильно винить его за это, ведь таких людей большинство. Дай этим людям надежду — и они встанут в первую шеренгу. Но пока они хотят просто жить, несмотря на унижения, давление, а порой и просто грабеж со стороны сильных соседей. Эта позиция — следствие сегодняшней реальности, ведь последние столетия Греции действительно дают мало пищи для оптимизма. Изменится реальность — изменится и настроение людей.

— Царевич Пирр часто говорит с нами о том, что для греков возможна другая жизнь. Нас так много, мы умны, упорны, трудолюбивы, наша история помнит славнейшие победы…

Карие глаза Терамена сверкнули и устремились куда-то вдаль.

— Павсаний, старый мой друг, привил сыну эти идеи. Эх, когда мы с ним были молодыми, такими, как вы, как мы мечтали! Мы планировали, как станем работать на этот замысел, как сплотим вокруг себя всех, кому дорога свобода, как будем искоренять — день за днем, год за годом — поселившуюся в душах греков привычку к рабству. В думах мы видели иную Элладу — богатую, цветущую, уважаемую соседями, с крепкой армией, способной дать отпор любому внешнему хищнику. Мы желали грекам счастья и процветания, но греки не поняли, не поддержали нас. И вот теперь, в конце жизни — что же? Павсаний доживает век вдали от родины, я, хоть и в родном городе, отовсюду жду беды.

— Но почему так, господин Терамен? Почему жизнь так несправедлива? — Леонтиск почувствовал, что к горлу поднялся комок горечи.

— Не стоит винить жизнь или судьбу, спрашивать пристало только с себя, — пожал плечами аристократ. — Возможно, мы избрали не те средства для достижения цели, в решительный момент были нерешительны и нетверды в поступках, где-то оперлись на людей, оказавшихся слабыми. Было бы печально сознавать, что жизнь прожита зря, но, клянусь Олимпом, одну вещь мы все же сделали! Мы воспитали сыновей, которые, я гляжу, будут куда как решительнее нас. Ты, Леонтиск, Пирр Эврипонтид, мой Эвполид, ваши товарищи, — вот будущее Греции, ее надежда и ее кровь. Вы, именно вы приведете Грецию к ее битвам, к ее огню, к ее победе!

Эти слова, сказанные уверенным, негромким голосом, прозвучали как пророчество, как откровение бога. Леонтиска переполнили странные возбуждение и восторг, его руки дрожали, а внутренний жар проступил на щеках пунцовыми пятнами. Молодой воин с восхищением смотрел на Терамена, не в силах выговорить ни слова.

Последовала минутная пауза, затем Терамен, вздохнув, произнес:

— Но мы отвлеклись. Давай вернемся теперь к поручению, с которым тебя прислал молодой Эврипонтид. Как я понимаю, речь идет о попытке найти общий язык с Ахейским союзом?

— Царевич желает, чтобы ты, господин Терамен, используя свои связи, намекнул ахейцам, что им не стоит больше считать Эврипонтидов врагами. Нужно дать ахеянам понять, что своих целей те могут добиться не только через Агесилая, но — и даже скорее — если не будут препятствовать возвращению на спартанский трон Павсания. Разумеется, при условии, что римских послов-наблюдателей пригласить забудут.

— Старик готов уступить ахейцам западные воды? — удивленно поднял брови Терамен. — Что-то не верится.

— Главное, как я понимаю, не то, что он сделает, а то, что пообещает. Сейчас, с петлей на шее, Эврипонтиды вынуждены использовать всякую возможность, способную помочь им вернуться на трон.

— Понимаю, — кивнул головой аристократ. — Взяв силу, старина Павсаний заговорит со старыми врагами по-другому. Однако, как бы эти предложения не опоздали. Не сомневаюсь, что высокопоставленные ахейцы играют в раскрытом тобой, Леонтиск, заговоре, не последнюю роль.

— Скорее всего, ты прав. Но…

— Я понял тебя, юноша, и попытаюсь помочь вам в этом деле. Среди стратегов Ахейского союза найдется один-два человека, которые мне кое-чем обязаны. Как только представится возможность, я обстоятельнейше с ними потолкую и попрошу повлиять на стратега Эфиальта. И между делом попытаюсь выяснить относительно этого пресловутого «альянс а» и личности убийцы. Посольство, которое ахейцы посылают в Лакедемон, похоже, будет весьма многочисленным, и негодяю не составит труда в нем затеряться. Твой отец, случаем, не проговорился, по каким признакам его можно опознать?

— Нет, — покачал головой Леонтиск. — Клянусь Меднодомной, я был так шокирован его предложением, что немедленно прервал разговор.

— А зря, — укоризненно произнес Терамен. — Если бы ты взял труд выслушать его до конца, а еще лучше — согласиться выполнить задание…

— Э… что?

— Для виду, конечно. В этом случае тебе не пришлось бы попробовать архонтова подземелья, а мы имели бы точную информацию об убийце. Как только он объявился бы в Спарте, вы бы тихонько прищучили его и спустили в Эврот. А теперь, клянусь Олимпом, это будет сделать труднее.

Леонтиск вздохнул.

— Согласен, это моя вина. Я об этом как-то не подумал тогда. А теперь в каждом ахейце придется подозревать этого Горгила, ведь он явно не приедет под своим именем!

— Как ты сказал? Горгил? — вскинулся пожилой аристократ. — Так убийцу зовут Горгилом?

— Ну да, — Леонтиск недоуменно посмотрел на собеседника. — Я разве не назвал его имени, когда рассказывал? Тебе что-то про него известно?

Лицо Терамена исказила хмурая гримаса.

— Да уж, слышал. Причем, как ты, наверное, догадываешься, ничего хорошего. Этот Горгил, насколько мне известно, не только сам убийца, но и мастер, главарь целой группы наемных душегубов. Доподлинно известно, что команду Горгила несколько раз использовали в своих династических играх претенденты малоазийских и сирийского престолов. Всегда с неизменным зловещим итогом. Говорят, что прошлогодняя смерть правителя Родоса и неожиданная скоротечная болезнь сиракузского наследника — тоже их рук дело.

— Проклятье! Заговорщики не поскупились, если наняли такого знатного мерзавца убить Эврипонтидов, — мрачно проронил Леонтиск.

— Это уж точно. Его услуги стоят недешево, зато результат всегда один — смерть.

— Как бы не так! — вскричал Леонтиск. — Мы… вся наша эноматия, будем дежурить возле наследника день и ночь, и любой подозрительный тип, что попытается приблизиться к царевичу на бросок копья, испытает этот бросок на себе!

В дверь тихонько постучали, затем в проеме материализовалась тощая фигура каппадокийца.

— В чем дело, Харим? — недовольно обернулся Терамен.

Просеменив в комнату, Харим склонился над ухом аристократа и что-то торопливо прошептал. Седые брови Терамена удивленно поднялись.

— Эвполид прислал человека с каким-то срочным сообщением, — сказал аристократ в ответ на вопросительный взгляд Леонтиска. — Подожди меня здесь, юноша. Не думаю, что это займет много времени.

С этим Терамен вышел вслед за слугой, оставив Леонтиска в одиночестве. Предаваясь мрачным размышлениям по поводу мер, которые следует предпринять против убийцы, Леонтиск почти успел доглодать заячью ногу, жареную в масле и обильно сдобренную чесноком, когда Терамен вернулся.

— Дурные новости, Леонтиск! — прямо с порога начал нобиль. — Как раз касательно темы нашей беседы.

— Что…? — выдохнул молодой воин. Его сердце стремительно ухнуло вниз.

— Коллегия ахейцев выехала в Спарту сегодня утром.

— Так скоро? Афина Сотейра, я думал, что имею несколько дней в запасе… Откуда?

— Из Сикиона, ахейской столицы. Не сомневаюсь, что мастер Горгил и его братия в составе делегации. Торопиться ахейцы не будут, заедут по пути в пару-тройку пелопоннесских городов, но при любом раскладе через четыре, самое большее — пять дней убийцы будет в Лакедемоне, и за жизнь молодого Эврипонтида нельзя будет дать и обола!

— Великие боги! — Леонтиск вскочил на ноги. — Значит, я должен немедленно отправляться в дорогу. Господин Терамен, помоги покинуть город! Мне нужен конь и любая возможность выбраться из Афин.

Аристократ почесал висок ухоженным ногтем.

— Слишком рискованно пытаться миновать какие-либо внешние ворота, даже изменив внешность. Подкупить городских стражников было бы нетрудно, но, без сомнения, собственные люди архонта тоже расставлены у всех ворот. Скорее всего, будет под надзором и дорога до Коринфа.

— Что же делать, господин Терамен, что же делать? — Леонтиска трясло. Он еле сдерживался, чтобы не кричать.

— Успокойся, юноша. Я думаю, есть один способ обмануть ищеек Демолая. Ты отправишься в Спарту морем!

— Морем? — Леонтиск глянул на старшего товарища с изумлением. — Но ведь сейчас зима! Неужели найдется капитан, который поднимет якорь в это время года?

— О! не сомневайся, некоторые отчаянные островные контрабандисты работают на перевозках круглый год! — усмехнулся Терамен. — И один из этих капитанов, мой старый знакомец, держит свою фелюгу в постоянной готовности — на всякий случай, если мне вдруг приспичит спасаться из Афин.

— Невероятно! — у сына стратега словно гора с плеч упала.

— Неужели ты думал, юноша, что я, устроив побег, не позаботился, как тебе выбраться из города?

— Господин Терамен! Ты… Я просто не знаю, как тебя благодарить! — выдохнул Леонтиск. — Но… как мне добраться до гавани, если все городские ворота под надзором людей архонта? Да и в самом Пирее… По-моему, там попасться куда проще, чем в самих Афинах.

— А кто тебе сказал, что корабль стоит в Пирее? — усмехнулся аристократ. — У нашего славного города, морской столицы Греции, есть несколько гаваней и кроме пирейских. Фалерская, например, или Форон. Вы отправляетесь из первой.

— «Мы»? — удивился Леонтиск.

— Ах, я еще не сказал тебе? Эвполид отправляется с тобой. В Спарту.

— Твой сын?

— Да. У меня давно созрела идея отправить его из города. Учитывая нынешнее положение, лучше будет, если он уедет, а то как бы с ним не случилось беды. До меня-то врагам не так просто добраться, я почти не выхожу, а Эвполид, он здесь слишком на виду — молодой, дерзкий, горячий… И дома ведь его не удержишь… Одним словом, от греха подальше пусть отправляется в Лакедемон. И вам поможет — полагаю, по вчерашней стычке в подземелье ты оценил его дух и твердую руку.

— Хе, Эвполид настоящий герой! — горячо подтвердил Леонтиск, вызвав удовлетворенную улыбку на губах польщенного отца. — Я просто счастлив, если он отправляется со мной.

— Значит, решено, — вздохнул Терамен. — А касательно того, как выбраться из города… Не стоит рисковать, пытаясь подкупить всех до единого охранников ворот, когда есть способ старый и проверенный… Нужно только дождаться ночи.

— Отпусти, слышишь! Оставь меня! — в очередной раз злым голосом воскликнула Эльпиника, безуспешно пытаясь вырвать руку из схвативших ее стальной хваткой пальцев брата. Клеомед, с белым от бешенства лицом, не обращая на крики сестры ни малейшего внимания, грубо тянул ее за собой по коридору, ведущему к апартаментам отца. От боли, унижения и страха перед предстоящим разговором Эльпинике хотелось расплакаться, но гордость не позволяла ей сделать это .

Оказавшись перед массивными высокими дверями, Клеомед распахнул одну из створок и рывком втащил сестру в комнату. Стены помещения были драпированы зеленой и темно-синей бархатной тканью, в углах застыли, уставившись перед собой слепыми глазами, мраморные бюсты, середину левой стены занимало массивное, десяти локтей в высоту, изваяние сидящего на троне Зевса. Дневной свет проникал в комнату сквозь два высоких и узких, как бойницы, окна.

Архонт, заложив руки за спину, нервно расхаживал взад-вперед по мягкому вифинскому ковру. При появлении Клеомеда с сестрой он остановился и впился в лицо потупившей глаза девушки не предвещающим ничего хорошего взглядом.

— Вот, отец, полюбуйся на нашу героиню! — с едва сдерживаемым бешенством процедил Клеомед и еще раз, совершенно без нужды, резко толкнул девушку в спину.

— Оставь меня, я сказала! — дернула плечом она и, набравшись храбрости, взглянула отцу в глаза.

— Что же ты наделала, мерзавка? — приблизившись почти вплотную и сверля ее злобным взглядом, прошипел архонт. — Как же ты могла, гадина, решиться на такую подлость?

Не выдержав, Эльпиника снова опустила глаза. Левую щеку вдруг обожгла хлесткая пощечина.

— Отвечай, дрянь! — голос Демолая сорвался на визг. — Зачем, объясни мне, зачем ты устроила этому молокососу побег? А? Тебя спрашиваю!

— Я люблю его, — всхлипнула девушка. Четверть часа назад, когда Клеомед ворвался в ее покои, она дала себе слово, что будет держаться стойко и спокойно. Однако стыд и страх, переполнявшие девушку, лишили ее последних остатков мужества.

— Что-о?! — заорал Демолай. — Ты что его? Ах ты, потаскуха!

Голова девушки содрогнулась от еще одной сильной пощечины. Глухо зарыдав, Эльпиника, закрыла лицо руками и дернулась к двери, но Клеомед, стоявший за спиной, грубо толкнул ее назад с криком:

— Куда, сука? С тобой еще не закончили!

— Так кого ты любишь, шлюха? Кого? Кого? — с каждым словом взбешенный архонт наносил дочери сильный удар ладонью, не разбирая — по лицу, по голове, по шее. Она не отвечала, спрятав лицо и рыдая уже в голос.

— Ты любишь сопливого негодяя? Ах, вот оно что? А меня, твоего отца, который тебя кормит и одевает, ты не любишь, подлая змея? — зарычал, еще больше стервенея, Демолай. — Ты, значит, по велению хитрого молокососа посещаешь изменников государства, злоумышляешь вместе с ними против своей семьи?

Избиение прекратилось лишь когда девушка, закрыв голову руками, вздрагивая всем телом, сжалась на полу. Потирая ушибленную руку, архонт, не сводя с дочери взгляда, отступил назад и приказал:

— Встань, — и, видя, что девушка не торопится исполнить приказание, снова заорал во все горло: — Вста-ать, шлюха!

Клеомед, подскочив сзади, бесцеремонно схватил ее за подмышки и рывком поставил на ноги. Дрожа и мелко всхлипывая, Эльпиника стояла, опустив голову, закрыв горящие щеки растрепавшимися волосами. Горло удавкой стягивал спазм горькой обиды: она решительно не ожидала такой жестокости со стороны отца. «Нет, это не со мной происходит! — билась о стенки головы мысль. — Этого не может быть. Это мне снится!» Но проснуться никак не удавалось.

Какое-то время Демолай молчал, глядя на дочь с таким выражением лица, как будто видел перед собой крысу или жабу. Ярость архонта отнюдь не утихла. Совсем недавно он с таким презрением отнесся к провалу стратега Никистрата, чей сын не пожелал выполнить уготованной ему по плану заговора роли. И что же теперь? Его собственная дочь совершила поступок, поставивший под угрозу грандиозный план, в реализации которого заинтересованы серьезные люди. Люди, которым он обещал, что устроит все в лучшем виде. Какой ужас! Проклятые дети, путающие карты родителей! Откуда вы только беретесь, подлые неблагодарные выродки!

— Рассказывай, о чем ты говорила с Тераменом. Живо!

— Чего молчишь, коза! — Клеомед грубо встряхнул ее за плечи. Голова девушки мотнулась, она всхлипнула.

Главное — не сдаться, не зареветь снова. Эльпиника не помнила, чтобы на нее когда-либо поднимали руку, и ситуация вызывала у нее не только страх, но и сильнейшее чувство протеста. Отец, он ее избил! И как — вся щека горит. Ну нет, клянусь Богиней, ничего вы от меня не узнаете! Забыли, что ли, что характером я с детства не уступала братцу?

Архонт увидел, как отвердели скулы девушки, как ее дрожавшие губы крепко сжались и подбородок упрямо выдвинулся вперед. О, как хорошо он знал подобное выражение лица своей дочери. Рука, занесенная было для очередного удара, опустилась. Все было бесполезно. В таком состоянии она ничего не скажет. Что же делать? Как исправлять положение?

Чувствуя, как по шее сползает капля холодного пота, архонт мучительно пытался найти в голове хоть одну стоящую мысль.

Ситуация была действительно скверная. Если по его, Демолая, вине — в подробностях никто разбираться не будет — вся подготавливаемая с таким тщанием операция сорвется, это наверняка будет стоить ему доверия римлян, и, несомненно, должности и состояния. А, возможно, и головы. От перспективы расстаться со своим существованием, насыщенным всеми радостями, какие может позволить себе богатый и уважаемый человек, архонт мелко задрожал. Пора было подумать об исправлении ошибок. Но сначала нужно закончить с этой сопливой дурой.

— Я принял решение, Эльпиника, — суровым голосом произнес Демолай. — Твой поступок показал, что ты не ценишь ни своей нынешней вольготной жизни, ни моего родительского благорасположения. Пора тебе почувствовать крепкую узду, мужскую руку, которая приструнит твой взбалмошный норов! Я, помнится, обещал тебе, что ты сможешь выбрать мужа по своему усмотрению. Теперь понятно, что я ошибался — ты не созрела для такой свободы. Поэтому выбор за тебя сделаю я. В скором времени ты будешь отдана за одного из юношей, из тех, что добиваются твоей руки.

Эльпиника, не веря услышанному, подняла глаза на отца, но не нашла в выражении его лица ни малейшего намека, что все это шутка.

— Да, да, что смотришь? — раздраженно отреагировал Демолай. — Через два месяца, максимум три-четыре, ты будешь мужней женой, и тогда поглядишь, будет ли супруг терпеть все твои капризы и глупую бабскую блажь. Клянусь отцом-Зевсом, я уж постараюсь выбрать такого парня, который не будет тряпкой в твоих руках, а наоборот, быстро — плетью или кулаком — направит твою энергию в правильное русло. Да вот, хотя бы Праксагора, он давно уж наш порог обивает. Отец у него уважаемый человек, да и сам он парень что надо! Малость грубоват, возможно, но после одной-двух трепок ты быстро поймешь, что такое послушание и семейная жизнь. А что есть правильная жизнь для женщины? Несомненно, рожать детей и смотреть за домом. И самое главное — не лезть в мужские дела!

Страх в душе девушки окончательно уступил место гневу. Она видела, что отца не переубедить, и его решение глобальным образом перевернет всю ее судьбу. Не в силах сказать ни слова, она глядела на архонта совершенно другими глазами. Великая богиня, и этот красный от ярости, бранящийся и абсолютно чужой старик — ее отец? Какой же он бессердечный — так наказывать ее! И за что? За то, что она послушалась веления своего сердца, поступила так, как считала правильным? Но не этому ли он сам учил ее с детства?

В любом случае, Эльпиника нисколько не сожалела о своем поступке. И раз они так ярятся, значит, Леонтиску удалось уйти от преследователей, раствориться в темных туннелях клоаки. Конечно, господин Терамен послал, как и обещал, своих людей, и они отвели ее возлюбленного в безопасное место. Он на свободе!

От сознания, что она страдает не зря, Эльпинике сильно полегчало. Ей вдруг стало наплевать на бешенство отца и брата. Пусть орут, пускай издеваются; она стерпит все их тычки и пощечины. Тьфу, и не стыдно же поднимать руку на женщину! Тоже мне, мужчины, повелители мира!

Презрительная улыбка искривила губы девушки. Чтобы скрыть ее и наверняка изменившееся выражение своих глаз, она поспешно опустила голову. Но проницательный глаз отца все же что-то уловил. Смерив дочь тяжелым взглядом, Демолай процедил:

— Вижу, раскаяния от тебя не добиться, шлюха! Все, ступай прочь! Отныне тебе запрещено выходить на улицу и вообще покидать женскую половину дома. Хотя, — она задумчиво поскреб бороду, — надо бы к тебе и там приставить надежный надзор. Клеомед?

Хилиарх вопросительно поднял брови.

— Найдешь ей хорошую приятельницу, из приличной семьи, не слишком молодую и чтоб была с понятием. Пусть переселяется к нам и приступает к работе.

— Будет сделано, отец, — кивнул головой Клеомед. — Уж я для этой змеюки постараюсь, будь спокоен!

Когда Эльпиника с гордо воздетой головой вышла, не преминув хорошенько хлопнуть дверью, архонт повернулся к сыну.

— Проклятый кретин.

— Отец? — слегка опешил хилиарх.

— Не думай, что провел меня, хитрец. Твоя сестра показала себя редкостной дрянью, но в случившемся твоей вины больше, чем ее. Когда ты узнал, что щенок Никистрата собирается бежать?

Прыщавое лицо Клеомеда порозовело, он смущенно опустил глаза.

— Вчера утром. Слухач отчитался Алкимаху сразу, как Эльпиника вышла из подземелья, а тот доложил мне.

— Так чего ж ты, мерзавец, сразу не поставил в известность меня? Почему я узнаю о намерении сопляка сбежать и о его побеге одновременно, и притом не от тебя, а от сотника стражи?

Клеомед нахмурился, сделав в уме заметку пообщаться с чересчур ретивым сотником.

— Позволь объяснить, отец.

— Позволяю, и даже требую. Только короче, во имя всех богов!

— Еще второго дня, когда Эльпиника таскалась к старому мерзавцу Терамену, было ясно, что он не замедлит что-нибудь предпринять. После доклада Алкимаха стало ясно, что старый негодяй решил ни много ни мало как освободить спартанчика. Каллатид пообещал Эльпинике, что пошлет своих людей встретить беглеца в клоаке. Это был такой шанс! — хилиарх всплеснул руками.

Глаза архонта блеснули.

— Понимаю. Ты решил выпендриться, самостоятельно схватить Терамена за задницу.

— И приволочь к тебе, отец, — тонкие губы Клеомеда разошлись в усмешке. — Ты ведь давно мечтаешь об этом. У меня имелась неподтвержденная информация, что помогать спартанчику в побеге будет никто иной как Эвполид, Тераменов выродок. Я сразу отправил в засаду отряд, который должен был перехватить беглецов. Если бы это удалось сделать, осудить Терамена было бы проще, чем выпить кувшин вина! Он бы не смог отбрыкаться, если бы его сына взяли на месте преступления.

— Ну-ну, и что же? — Демолай прищурил глаза. — План оказался слишком хитрым, чтобы быть исполнимым?

— Непонятно, — Клеомед пожал плечами. — В тот день, когда наш пленничек должен был бежать, Эвполид в клоаке не появился. Наверное, его предупредил кто-то из каллатидовых «стукачей», не додавили мы их, гадов. Сказать по правде, мне пришлось отправить в клоаку немало людей, чтобы исключить возможность неудачи, так что их вполне могли заметить. Так или иначе, задуманная игра потеряла всякий смысл, так что я вывел солдат из подземелья, а Алкимаху велел усилить стражу и проучить спартанчика, когда тот под видом помывки попытается удрать. Так все и вышло. Кто ж мог подумать, что Эльпиника…

— А нужно было подумать, умник, особенно тебе, решившему, что уже настолько мудр, чтобы самостоятельно разрабатывать планы и самостоятельно претворять их в жизнь.

— Прости отец, клянусь богами, я помышлял лишь о пользе дела.

— Засунь свои извинения себе… под мышку. Факт налицо — Никистратов щенок сбежал и представляет собой угрозу большому замыслу. Он снова отправит кого-нибудь предупредить Эврипонтидов или, скорее всего, попытается покинуть Афины, так как понимает, что мы отыщем его здесь, рано или поздно. Наша… нет, твоя задача, Клеомед, помешать петушку, схватить его и вернуть в подземелье. Это следует сделать в любом случае, силы и полномочия у тебя имеются. Если сумеешь поймать его в компании с сыном Терамена, я постараюсь простить и твою неискренность и допущенный побег. Есть какие-то вопросы, сынок? — Демолай поджал бесцветные губы.

— Нет, отец. Я поймаю волосатого свинтуса, клянусь небесами! Немедленно подниму всех наших людей, закрою город наглухо. Никуда он не денется!

Архонт, удовлетворенно кивнув, небрежным жестом отпустил хилиарха исполнять его долг. Демолай хотел остаться один и поразмыслить над тем, что необходимо рассказать другим членам «альянс а», а с чем не торопиться. Без сомнения, эти люди, каждый из которых содержал собственную армию шпионов, прознают о случившемся, и нужно представить дело в наиболее выгодном для себя свете. Сила позиции архонта в предстоящем нелегком разговоре зависела и от успешности миссии Клеомеда — в сферах, где вращался Демолай, напартачить дважды значило поставить свой престиж под серьезный удар. Избави, великий Зевс!

Архонт поднял сухие глаза на статую отца богов.

Оказавшись у себя, в просторной светлой спальне, Эльпиника первым делом кинулась к стоявшему в углу большому бронзовому зеркалу. Она очень дорожила своей внешностью и хотела оценить, какой ущерб ей нанесла родительская экзекуция. Синяки на руке, за которую ее тащил Клеомед, в счет не шли, Эльпинику больше интересовало лицо, левая сторона которого ощутимо опухла.

Осмотр не принес утешения: щека выглядела и впрямь ужасно. Тяжелая отцовская рука превратила ее в сплошной серо-розовый синяк. Нет сомнения, что спустя некоторое время вся эта краснота превратится в отвратительную синеву. Теперь и без отцовского указания она не смогла бы выйти на улицу как минимум две недели. Не в силах перенести увиденное в зеркале, Эльпиника разрыдалась. Ее совершенное, такое красивое личико, что они сделали с ним! Едкие слезы, стекая по больной щеке, вызывали жжение и еще большее желание плакать.

Наконец, после четвертьчасового оплакивания погубленной — на время, конечно — красоты, девушка начала успокаиваться и обрела способность трезво мыслить.

— Что толку рыдать? — сказала она своему отражению в зеркале. — От этого можно только стать еще более страшной.

В этот момент Эльпиника вспомнила о заживляющем милетском бальзаме против царапин и прыщей, купленном еще в прошлом году по поводу вскочившей на подбородке простуды. Тогда это «редчайшее волшебное средство», как расхваливал его торговавший благовониями и эликсирами купец, действительно прекрасно помогло и с тех пор лежало невостребованным. Искомая круглая опаловая баночка возникла перед мысленным взором девушки, когда она решительно взялась за ручки стоящего под зеркалом низкого туалетного столика.

Ящик, выскользнувший неожиданно легко, оказался совершенно пуст! Бесчисленные баночки и флакончики с мазями, притираниями, кремами и благовониями — все то, что составляло радость каждой женщины в относительно состоятельной семье — исчезли, пропали, сгинули! В первый момент от изумления Эльпиника упала на стоявший перед зеркалом мягкий пуфик и, сидя на нем, продолжала потерянно смотреть в зияюще пустые внутренности выдвинутого ящика. В следующий миг внезапная догадка вызвала у нее взрыв истерического хохота. Кто-то из рабынь очистил содержимое столика за то время, пока она была «на приеме» у отца. Самому Демолаю такое вряд ли могло придти в голову, так что приказ отдал, без сомнения, Клеомед. Ну, дешевка!

Накатившая волна презрения вымыла из ее души последние остатки страха. Какой же слепой она была раньше! Жила с этими людьми и не замечала их подлости и мелочности. Нет, ни минуты не стоит жалеть о своем поступке. Единственное, что способно вызвать сожаление — это ее нерешительность тогда, в критический момент, когда нужно было прыгнуть вслед за Леонтиском в колодец клоаки. Тогда они были бы сейчас далеко отсюда и вместе. Вместе!

«А может быть и нет!» — вмешался голос рассудка. Кто знает, возможно, она бы только стесняла Леонтиска там, в подземелье, и именно из-за нее он не смог бы уйти от стражников отца? Нет, она все сделала правильно. Леонтиск на свободе. Он сделает свои дела, разрушит коварные планы заговорщиков против своего спартанского царевича, и вернется в Афины. Вернется за ней, найдет способ вырвать ее из рук отца! Она станет его женой и покинет эти постылые стены навсегда!

От этих сладких грез у Эльпиники сладко закололо в груди. Леонтиск вернется. Она не сомневалась в этом ни чуточки. Подойдя к окну, девушка распахнула его и подставила лицо хлынувшему в комнату вечернему воздуху.

Он вернется!

Клеомед, шагавший по двору к воротам, чтобы отдать сотникам указания об усиленном надзоре за городскими воротами и патрулировании стен, был несказанно удивлен, услышав донесшийся от дома, откуда-то из женской половины, звонкий смех сестры.

Угольно-черное небо было усеяно россыпями алмазных, необычайно близких в эту ночь звезд. На востоке, где-то над Олимпием и Панафинейским стадионом, взошел вечный охотник Орион. Над самой головой, тускло поблескивая, словно подмигивая пробиравшимся сквозь ночь товарищам, светились Волосы Береники.

Весь вечер Леонтиск провел в обществе Терамена, обсуждая с ним планы на будущее. Эвполида с ними не было — он не появлялся с того самого момента, как привел Леонтиска из афинских подземелий. К вечеру тревога о том, не случилось ли с ним дурного, захватила молодого афинянина и его старшего собеседника уже всерьез. Пора было срочно пересматривать планы, но Эвполид появился перед самой полуночью, усталый, озабоченный и все в той же накладной бороде.

— Сегодня головорезы архонта едва не прищучили меня, — обронил он в ответ на расспросы отца и приятеля. — Двоим из них это стоило жизни, и теперь, клянусь морским Владыкой, меня будут искать едва ли с меньшим усердием, чем тебя, дружище Леонтиск.

— Значит, я принял правильное решение, отправляя тебя из Афин, — обронил Терамен, с жалостью глядя на сына.

Времени хватило лишь на короткое прощанье и последние слова напутствия. Немного спустя Леонтиск и Эвполид уже крались темными афинскими улицами к южному участку городской стены. При малейших признаках патруля стражников друзья ныряли в переулки, залегали за колоннами или ступенями храмов и ждали, пока опасность не минует. Затем отправлялись дальше. Друг с другом практически не разговаривали — только предупреждения типа «идут слева», «тихо» или «сюда».

Из-за медлительности такого передвижения Афины впервые показались Леонтиску невероятно огромным, бесконечным городом. Однако осторожность принесла свои плоды — до стены друзья добрались без каких-либо приключений. Эвполид, в отличие от Леонтиска все детство проведший в родном городе и облазивший едва ли не все его закоулки, уверенно направился к тому месту, где городская стена, тяжело взбираясь на холм Муз, треснула и частично осыпалась. Остановившись в тени двухэтажного здания гимнасия, последнего в квартале, друзья остановились. Настала самая опасная часть плана. Стена находилась прямо через улицу — в каких-нибудь сорока шагах. По строго соблюдавшемуся обычаю она была освещена масляными фонарями, врытыми в землю на определенном расстоянии друг от друга. По пристенной дороге, кольцом окружающей город, то и дело дефилировали делавшие обход стражники. Сегодня — друзья догадывались, почему, — патрули ходили куда как чаще обычного. Временной промежуток между исчезновением за углом одного отряда и появлением другого был настолько коротким, что беглецы битых полчаса не решались покинуть свое убежище.

— Что же делать? — беззвучно, одними губами спросил Леонтиск, с тревогой глядя на Эвполида. — Не успеем, эти мерзавцы ходят слишком часто!

Друзьям нужно было добежать до стены, невысокой в этом месте, закинуть на нее веревочную лестницу, снабженную цепким крюком-«кошкой», взобраться наверх и перевесить лестницу на внешнюю часть стены. На той стороне их должны были ждать верные люди с лошадьми и дорожными сумками.

— Нужно решаться! — также беззвучно отвечал Эвполид. — Время уходит. Корабль должен пройти Саламин до рассвета, иначе его заметят со сторожевых вышек.

— Тогда, как только пройдет следующий патруль, сразу — к стене.

— Идет. Лестницу держи в руках, наготове.

Очередной патруль вывернул справа из-за приземистого здания общественной бани и неспешно приближался. Стражники озабоченно зыркали по сторонам. Хилиарх Клеомед Кимонид обещал хорошую награду тому десятку, который поймает беглеца, поэтому обычные шуточки и зубоскальство были заброшены. Каждый горел желанием первым увидеть беглого преступника, который, как сказал хилиарх, попытается в одну из ближайших ночей выбраться из города.

Друзья снова вжались в тень стены, до которой не доставал скудный свет масляного фонаря. Стук сандалий и звук голосов стражников вскоре удалились налево. Эвполид поднял голову. «Хвост» патруля как раз исчезал за углом.

— Все, пора! — скомандовал сын Терамена, и они, вскочив на ноги, ринулись к стене. Мостовая стремительно полетела из-под подошв. Боль в колене, до сих пор дремавшая, вдруг властно напомнила о себе. Леонтиск сжал зубы, чтобы не закричать, со свистом втянул в легкие свежий ночной воздух. Огонь фонаря заплясал в глазах радужными бликами. Через десять ударов сердца они уже были у грязно-желтой стены, кое-где испещренной зелеными нитями вьюна. Леонтиск проворно раскрутил в руке «кошку»…

— Сто-ой! — раздался резкий окрик. — Именем демократии, держите их!

Пронзенный парализующим страхом, Леонтиск оглянулся. Им явно не везло: новый патруль стражников, вывернув в совершенно неподходящий момент, в свете фонаря засек их мгновенно.

— Это он! — заорал кто-то из несущейся к ним ватаги. — Мы разбогатели, ребята!

Леонтиск узнал сотника, что руководил стражниками, гнавшимися за ним в подземелье.

— Какого демона ты стоишь? — заорал ему в ухо Эвполид. — Кидай крюк, дурень!

Словно выведенный из транса, Леонтиск дрожащей рукой лихорадочно зашвырнул «кошку» за край стены. Потянул. Бессильно царапнув камень железными когтями, крюк предательски упал к ногам.

— Быстрее, быстрее! — рычал Эвполид. — Дай мне!

Но Леонтиск сам еще раз с силой запустил «кошку» вверх. На этот раз коварная стальная животина цепко впилась в обшарпанный край кладки. Стражники, вопя, приближались. Расстояние между ними и беглецами было не более восьмидесяти шагов.

— Лезь первым! — Леонтиск легонько подтолкнул Эвполида за плечо.

— Не-ет, первым ты, живо! — сдернул руку тот. — И постарайся поживее шевелить своими больными конечностями.

Пререкаться не было времени, и Леонтиск, перебирая руками как обезьяна, проворно пополз вверх. Лестница колыхалась, и юноше пришлось приложить максимум усилий к тому, чтобы не удариться о стену больным коленом. Ему казалось, что он двигается очень быстро, однако руки карабкающегося снизу Эвполида постоянно рвали из-под ног податливые перекладины, а голос товарища подстегивал, точно плеть.

— Быстрей! Быстрей!

Как только они очутились на вершине стены, Эвполид немедленно схватился за лестницу, чтобы вытащить ее наверх. Однако один из стражников, самый молодой и проворный, успел подскочить к болтавшемуся концу и поймать его.

— Есть! — радостно возвестил о своей удаче юный герой.

Эвполид грязно выругался. Посмотрев на стражника со стены, он хищно оскалился.

— Что, нужна лестница, малыш? На, держи!

Резкий взмах ножа отделил «кошку» от веревочной лестницы, которая, упав сверху, опутала опешившего стражника, как змея Лаокоона. Уже подоспевшие товарищи бедолаги разочарованно взвыли.

— Скорей!

Два друга побежали по стене, пристально вглядываясь в темноту за ней, пытаясь различить скрывавшихся в ночи товарищей. Они должны были ждать беглецов примерно в этом месте, однако подожженного огня — обговоренного сигнала — видно не было.

У ноги Леонтиска, звякнув о камень, высек искру дротик. Столь агрессивными мерами стражники, вероятно, решили выместить свою обиду. Беглецы пригнулись, но это вряд ли сильно могло помочь. Застигнутые на верхушке не особенно высокой стены, освещенные фонарями, они представляли из себя отличную мишень.

— Проклятие, где же они? — выдохнул Леонтиск, пытаясь пронзить взглядом сумрак ночи.

— Придется плюнуть на конспирацию! — решился Эвполид и закричал: — Эй, где вы там, сучьи дети?

— Мы здесь! — тут же отозвался сиплый голос откуда-то снизу и справа, вызвав у Леонтиска приступ животной радости. — Кресало выпало, не могу найти, язви ее в темя, эту темноту.

— Хватит трепаться, немедленно сюда! — рявкнул Эвполид, и они с Леонтиском, пригнувшись, сами побежали навстречу голосу. Чернота внизу зашевелилась плотными сгустками.

— Стой, сволочь! — истошно заорал сотник стражников, видя, что добыча уже второй раз за сутки уходит от него. — А ну, ребятки, попробуем залезть, живо!

«Ребятки» имели весьма смутное представление о способах преодоления стен без лестниц или, на худой конец, веревок, так как ни один из них не проходил подготовку ни в спартанской агеле, ни в лагере наемников. Однако, повинуясь приказу, они столпились у стены, и принялись на ходу изобретать нечто, отдаленно смахивающее на цирковой номер под названием «живая пирамида».

— Мы здесь, спускайтесь! — теперь сиплый голос раздавался прямо под ними.

— Придется прыгать, — посмотрел Эвполид на Леонтиска. — Сначала я, а тебя мы поймаем, не беспокойся.

— А как же эти, — нервно дернул головой сын стратега. — Они, похоже, лезут за нами.

Эвполид коротко хохотнул.

— Ничего, даже если у них получится, то через ров все равно не переберутся. А мы — да.

Леонтиск не успел спросить, каким образом, потому что сын Терамена с молодецким выкриком сиганул вниз, в темноту. Раздался глухой удар, вздох, какое-то шуршание и несколько тихих слов, потом голос Эвполида:

— Прыгай Леонтиск. Мы прямо под тобой.

Леонтиск с сомнением посмотрел на зыбкие тени, шевелящиеся у основания стены и тяжело вздохнул. Однако делать было нечего: стражники, подбадривая друг друга, похоже, успешно преодолевали недостаток воинского обучения. Сделав глубокий вдох, как перед колодцем клоаки, сын стратега с замирающим сердцем спрыгнул в темноту. Бодрый крик, который он попытался выдавить из себя, получился более похожим на скулеж прибитого камнем пса. Полет длился всего миг, и в следующий момент он уже упал на готовые принять его руки. Упал не слишком удачно, кому-то, кажется, заехал ногой по голове. Но его поймали. Неловко — где за мошонку, где за одежду, где за вспыхнувший болью поврежденный бок. От резкой встряски сломанное ребро, как показалось Леонтиску, насквозь пробило легкое, и из него и шипением стал выходить воздух. Во всяком случае, несколько следующих мгновений, уже стоя на ногах, Леонтиск, прижав ладони к образовавшейся в боку дыре и судорожно открывая рот, тщетно пытался вздохнуть. Только спустя минуту, когда воздух начал нехотя, толчками, проникать в грудь, молодой воин смог разогнуться и понять, что никакой дыры в боку нет.

— Ты в порядке? — спросил материализовавшийся рядом Эвполид. — Поспешим!

Обхватив Леонтиска рукой за плечи, он повлек его к находившемуся в трех локтях от стены темному провалу рва. Через него был перекинут хлипкий мостик, состоявший из двух длинных жердин и полутора десятков положенных поперек дощечек. Теперь Леонтиск понял, что имел в виду Эвполид.

— Ради всех богов, Леонтиск, будь осторожен и ставь ногу вернее, — предупредил сын Терамена, когда они ступили на вибрирующие доски мостика. — Одно неверное движение, и ты окажешься на дне этой ямы, в которой, если я не ошибаюсь, локтей пятнадцать глубины.

— Постараюсь, — нервно усмехнулся Леонтиск, проклиная свое колено, которое заставляло его чувствовать себя одноногим.

Стражники тем временем забрались на стену. К счастью, никто из них не додумался прихватить с собой факел. О местоположении беглецов они могли догадаться лишь по смутному движению внизу, но все же бросили наугад пару дротиков. Один из них, направляемый, верно, рукой какого-то темного бога, выбил доску, на которую собирался поставить ногу Леонтиск. Следующая поперечина находилась на приличном расстоянии, и юный воин, лишь интуитивно угадав ее местонахождение, сумел, сделав невероятно длинный шаг и получив новую порцию боли, удержать равновесие. Сзади осторожно шагали Эвполид и двое преданных вольноотпущенников. Едва преследователи показались на стене, все, не договариваясь, закрыли рты, чтобы не дать страже возможность определить, где они находятся.

Наконец, все четверо оказались на внешней стороне рва. Эвполиду хватило одного движения, чтобы импровизированный мостик ссыпался в темный зев рва.

— Эй, ублюдки! — выкрикнул в темноту сын Терамена. — Все, конец охоты! Теперь вам нас не взять!

— Это мы еще посмотрим, крыса, — ответствовал со стены зычный голос сотника. — Сказки будешь на дыбе рассказывать и сопли глотать кровавые.

— Каков слог! — изумился Эвполид, повернувшись к спутникам. — Ему бы в театр, драмы писать, а он в стражниках мучается.

— Будет тебе зубоскалить. Двигаемся! — нетерпеливо проговорил Леонтиск, уже взобравшийся — не без труда — на одного из приведенных вольноотпущенниками коней.

— Ха! — Эвполид в свою очередь вскочил в седло, и все четверо взяли в галоп.

В эту ночь Клеомед сам обходил выставленные вдоль городской стены посты. На каждом из них ретивые стражники предъявляли хилиарху для опознания задержанных «подозрительных» молодых людей, половина из которых даже близко не подходила под разосланное всюду описание беглеца. Задержанных отпускали, стражники получали нагоняй, после чего Клеомед шел к другому посту, где все повторялось сначала. Хилиарх уже порядком утомился, но не мог идти спать: его сердце переполняли тревога по поводу побега Пиррова прихвостня и ярость, вызванная чудовищным поступком сестры. Как она могла совершить такое?! Разум хилиарха решительно отказывался воспринимать мотивы, подвигшие Эльпинику на это безрассудное деяние. Даже скидка на молодость девушки с высоты своего тридцатилетнего возраста ни в коей степени не оправдывала сестру в глазах сына архонта. Насколько он помнил себя в девятнадцать лет, ему никогда не пришла бы в голову такая гнусность. Похоже, тупоголовая кукла даже не понимает, какую беду она накликала на всю семью своей идиотской выходкой. И почему только они сразу не запретили ей навещать этого щенка? Еще после того, самого первого визита, Клеомед поставил перед отцом этот вопрос, но архонт имел свое мнение. «Пусть она покрутится перед этим молодым петушком, — сказал отец. — Авось семя ударит ему в голову, и он выболтает что-нибудь интересное». Клеомед догадался, что отец надеялся получить улики, чтобы свалить своего заклятого врага Терамена Каллатида. Камера, где держали сына стратега Никистрата, была не совсем обычной: в ее стене было проделано замаскированное отверстие, соединявшее ее с соседним помещением, вход в которое находился в другой части темницы. Хилиарху пришлось, выполняя приказ отца, посадить в помещении шпиона, доверенного секретаря семьи, скорописью заносившего на пергамент все, что он слышал во время ежедневных посещений Эльпиникой узника. Просматривая каждый вечер эти записи, Клеомед ярился, читая между строк о возрождении любовного чувства между его родной сестрой и совратившем ее когда-то негодяем. Увы, поделать он ничего не мог — приказы архонта не обсуждались. И вот результат! Но, с другой стороны, кто же мог знать, что эта сопливая курица поможет волосатику сбежать?

«И что она только в нем нашла?» — мысли хилиарха потекли в другом направлении. С точки зрения Клеомеда, Леонтиск, сын Никистрата, был просто омерзителен. И внешностью своей: высокий, стройный, так и не обретший истинно мужской, воинской стати, и лицо, смазливое, как у бабы, и эти волосы, тьфу! И поступками: ведь он открыто принял сторону извечного врага Афин, пошел против воли отца, с потрохами продался бешеным собакам Эврипонтидам, мутящим всю Грецию. А чего стоит его подлость по отношению к Эльпинике тогда, три года назад, на Олимпиаде? Да ему только за это нужно яйца пилой отпилить, а эта сучонка все ему простила! Как же так? Сопливый сукин кот ее опозорил, а она его спасает из темницы! Этого Клеомед никак не мог понять. Он с детства не ладил с сестрой: сказывалась и большая разница в возрасте, и обычная ревность: отец не очень-то жаловал угрюмого и своевольного отпрыска, и после рождения дочери отдавал именно ей львиную долю родительской любви. Когда девчонка подросла, трещина между детьми архонта стала еще шире: имея мощную поддержку в лице отца, который становился на ее сторону в любом конфликте, Эльпиника совершенно отказывала брату в подобающем уважении и послушании. С годами, правда, Демолай понял, что ближе по духу ему все-таки сын, естественный помощник во всех делах, но ветреная дочь все равно оставалась его любимицей. Теперь, похоже, этому придет конец.

От этой мысли Клеомед испытал тихую мстительную радость. Что ж, все, что ни делается, к лучшему! Уважение архонта к сыну еще больше возрастет, если тот изловчится поймать сбежавшего мерзавца. Клеомед уже привычно погладил ладонью оголовье висевшего на поясе меча, отнятого у Леонтиска. Рукоять астрона так удобно лежала в ладони, клинок был столь изящным и прекрасно отбалансированным, так радовал глаз ценителя оружия, что сын архонта не мог с ним расстаться. А вскоре — сегодня, завтра, или послезавтра, — трофей мог послужить хилиарху против своего прежнего владельца. Клеомед находил в мыслях об этом какое-то странное удовольствие. Если только этот ублюдок посмеет оказать сопротивление…

Впереди раздался какой-то шум. Хилиарх и четверо его телохранителей приближались к Мелитским воротам.

— Беги, выясни, что там случилось, — велел Клеомед мечнику из охраны. — И узнай, не замечен ли где преступник.

Отдав честь, телохранитель бегом умчался вперед, к воротам. Клеомед, с трудом подавив в себе желание последовать за ним и все узнать самому, заставил себя сохранять неторопливость шага и непроницаемый вид. Высокий чин кое к чему обязывает. Однако, что же там случилось, что за гам? Похоже, седлают лошадей? Неужели…

Мечник, одной рукой придерживая ножны, уже мчался обратно.

— Господин Клеомед! Заметили… беглецов! — запыхавшись, прокричал он. — Где-то в районе Итонских ворот.

— Что-о? — вскинулся Клеомед. — Как это «заметили»? Почему не взяли?

Телохранитель чуть заметно пожал плечами.

— Подробностей не знаю, господин хилиарх. Преступнику помогают еще трое или четверо. Они каким-то образом перебрались через стену и удирают к морю — по всей видимости, к Фалеру или Сунию.

— Корабль! — догадался Клеомед. — У проклятого ублюдка есть корабль! К воротам, быстро!

Хилиарх и его сопровождение бегом бросились к массивным, оконтуренным огоньками факелов, башням Мелитских ворот.

План беглеца стал ясен хилиарху в одно мгновение. Проклятый недоносок понял, что не сможет уйти обычными путями, и решил бежать морем. Всегда найдется какой-нибудь сумасшедший капитан, который за деньги выйдет в море в любой сезон и в любую погоду. Расчет был на то, что страже не придет в голову перекрыть этот выход сейчас, в зимнюю пору, когда обычное судоходство прекратилось. И негодяй, чтоб его разорвало, оказался прав!

Главное теперь — догнать их, не дать выйти в море.

Достигнув ворот, Клеомед и его свита застали стражников и возглавляющего их начальника караула уже верхами, вот-вот собирающихся выехать в открываемые ворота.

— Господин хилиарх? — удивился начальник стражи, но быстро пришел в себя. — Мы…

— Еще лошадей, живо! — перебил его Клеомед.

— Но… лошадей токмо шесть, господин хилиарх. Мы их не держим здесь много…

— Тогда пусть твои люди слезают, немедленно! — приняв решение, рявкнул хилиарх. — Поедут четверо моих мечников и мы с тобой. Я хочу взять этих выродков собственными руками. И пусть кто-нибудь бежит к другим воротам, берет всадников и скачет за нами.

— Слушаюсь, господин хилиарх, — с некоторым сомнением ответил стражник и, спрыгнув с седла, передал поводья Клеомеду. Сын архонта взлетел в седло мгновенным, отработанным движением. Командир стражи пересел на одну из лошадей, освобожденных его людьми.

Над головой, спрятавшись в зубцах стены, сварливо переговаривались беспокойные ночные птицы.

— Есть сведения, в какую сторону подались негодяи?

— Да, господин Клеомед. Только что прибыл посыльник от Итонских ворот. Четверо верховых проскакали по Фалерской дороге вдоль старой стены. Оттудова единый путь — к морю.

— Все, выезжаем! — оборвал его хилиарх.

— Есть, господин хилиарх! — отдал честь стражник и добавил:

— Не изволь беспокоиться, догоним мы энтих уродов. Срежем кус пути по мосту через Илисс и выйдем им прямо наперерез, жалованием клянусь!

Клеомед молча кивнул головой, и тронул узду. Конный отряд, пронесшись туннелем ворот, бодрым галопом взял направление на юг, к Фалерской дороге, по которой где-то, скрытые ночью, мчались беглецы.

Серое полотно дороги стремительно текло назад, звенело под ударами подков. Тряска, заставившая Леонтиска совершенно оцепенеть от боли, убила в нем все мысли, кроме одной — удержаться, любой ценой удержаться в седле. Поврежденные ребро и колено доставляли непереносимую боль, и только бьющий в лицо свежий ветер, прилетевший с моря, давал юному афинянину силы держаться.

Мимо темными расплывчатыми силуэтами проплывали мельницы, амбары и длинные сараи маслодавилен. Временами к дороге подступала высокая ограда какого-нибудь имения, на пересечениях стояли алтари божествам-покровителям перекрестков. По дороге беглецам не встречалось ни души, за исключением двух или трех придорожных таверн, у освещенных дверей которых толпились неистребимые ночные выпивохи.

Погоню они заметили четверть часа спустя после того, как отъехали от городской стены. Справа, на соседней дороге, под углом пересекающей ту, по которой они ехали, послышался гул движения конного отряда. Мелькнул всполох одинокого факела. Сомневаться не приходилось — это были люди архонта.

— Проклятье! — выругался, повернув голову к Леонтиску, Эвполид. — Они скачут от Мелитских ворот, по дороге через мост.

— Слышу! — кривясь от боли, гаркнул в ответ Леонтиск.

Невидимая, но уже очень близкая кавалькада всадников шла им точно наперерез. Уже был слышен не только грохот копыт, но и возбужденные крики солдат. Они тоже слышали коней беглецов.

— Что будем делать, Эвполид? Они успеют нас отрезать! — вскричал Леонтиск.

— Будем прорываться! — выкрикнул сын Терамена. — Выбора нет!

По спине пробежала дрожь. Азарт, перемешанный со страхом, вскипятил кровь и заставил забыть о донимавшей боли. Меч птицей порхнул в руку. Противники уже выехали на дорогу, перегородили ее живой стеной. До них оставалось шагов сорок.

— Не боись, друг, их похоже, немного, — закричал Эвполид, пристально вглядываясь в темноту. — Вперед!

Желтый свет выглянувшей из-за туч поглядеть, в чем дело, луны заблестел на лезвиях мечей.

— Именем демократии, остановитесь, или умрете! — раздалось из шеренги стражников. Голос показался Леонтиску подозрительно знакомым. Но вспоминать было некогда.

— Арей! — заорал молодой афинянин боевой клич лакедемонян, направляя своего коня прямо в центр живой преграды. Взметнувшаяся навстречу рука с блестящим клинком блокировала его удар.

— Итак, ты выбрал смерть, волосатик! — злорадно прошипел противник. — Что ж, тем лучше!

— Клеомед! — удивился Леонтиск. Факел, горевший в руке одного из стражников, осветил заостренное лицо хилиарха. — Ты здесь, бестия! Пришел проводить меня в дорогу?

— Нет, явился отговорить тебя, — хохотнул Клеомед. — Море нынче неспокойно.

— Попробуй!

Их мечи взлетели, заплясали-зазвенели в блестящем лунном танце. Леонтиску было непривычно сражаться, сидя на лошади, но все же, презирая противника, он с первого мгновения поединка перешел в нападение. Однако Клеомед, к удивлению Леонтиска, оказался совсем неплохим фехтовальщиком. Три или четыре раза он отбил коронные атакующие комбинации выпускника агелы. Кони храпели, пугаясь ударов, но, удерживаемые твердыми руками, топтались по кругу.

Вокруг кипела схватка. Слева раздалось жалобное ржание, лошадь, которой достался удар, предназначенный седоку, тяжело взбрыкивая повалилась наземь. Леонтиск не мог разглядеть, кто это упал — один из врагов или кто-то из товарищей, но по радостному возгласу Эвполида, догадался, что первое.

Ненависть придавала сил. Клинок плясал в руке, как живой, пытаясь найти лазейку к теплому телу врага.

— Ну, что ж ты заткнулся? — вскричал Леонтиск, чувствуя прилив сил. — Неужели не потреплешь напоследок своим поганым языком?

Клеомед не ответил, ему, не имевшему постоянной практики в фехтовании, приходилось туго. Первый удар он пропустил, не успев вывернуть клинок для батмана. Боли не было, только левое плечо мгновенно онемело и закололо сотней мелких иголок. По руке в подмышку потекла теплая жидкость.

— Это тебе за подземелье! — закричал сын стратега. — А это — за Каллика, сволочь!

Холодно блеснув, тонкий конец длинного кавалерийского клинка, подаренного час назад Тераменом, ударил сверху, разрубая ключицу и грудь. Мир перед Клеомедом закружился, смерть взглянула ему в глаза.

Видя, что противник «потерялся» и уже не представляет опасности, Леонтиск извернулся и полоснул мечом по затылку одного из противников, наседавшего на Эвполида. Не время для благородства, они должны проехать любой ценой. Стальное острие с хрустом перерубило заднюю стенку черепа и шейные позвонки стражника. Совершенно беззвучно бедолага кулем свалился с лошади. Увидев гибель товарища, двое оставшихся в седлах стражников, повернули коней и дали в галоп.

Леонтиск огляделся. Их отряд тоже понес потери: сын Терамена, слава богам, был невредим, но один из вольноотпущенников лежал, скорчившись, на дороге и, судя по всему, был мертв. Это подтвердил второй из слуг Эвполида, как раз спрыгнувший с коня и нагнувшийся к товарищу.

— Бедный Эхекрат! — констатировал Эвполид. — Прости, друг, что не могу оказать тебе последние почести. Хей, Леонтиск, мы прорвались!

Не отвечая, Леонтиск соскочил на землю и подскочил к Клеомеду, болтавшемуся в седле словно тряпичная кукла. Вцепившись одной рукой в поводья, а другой в гриву коня, хилиарх прилагал нечеловеческие усилия, чтобы не свалиться наземь. Глаза Клеомеда вращались в орбитах от ужаса и боли. Сын стратега бесцеремонно схватил врага за пояс и стащил с лошади, трясущейся от ярости рукой вцепился ему в шею.

Клинок в руке нетерпеливо требовал крови.

— Не… убивай… — прохрипел Клеомед, скосив помутневшие глаза с перекошенного лица Леонтиска на занесенный для удара меч. Столько было безысходности, беспомощного отчаяния в этом взгляде, что Леонтиск понял, что несмотря на смерть Каллика, заговор против Эврипонтидов и собственные злоключения в подземельях архонта, к которым приложил руку этот человек, он неспособен вот так хладнокровно, глядя в глаза, зарубить его. И еще одна мысль, внезапно посетившая остывающий от ярости мозг молодого воина, заставила его отпустить поверженного противника и убрать меч.

— Ладно, живи, — буркнул Леонтиск. — Ради твоей сестры. Только ради нее…

Отпущенный Клеомед повалился на дорогу. Внезапно взгляд сына стратега привлек серебрящийся на дороге меч, выпавший из руки противника. Неловко наклонившись — боль в колене снова вступила в права — Леонтиск поднял астрон, несколько мгновений полюбовался переливами лунного света на серебристо-дымчатом лезвии.

— Хм, знакомая вещь. Спасибо, что принес, Клеомед. Думаю, ты не будешь возражать, если я заберу это с собой?

Клеомед, уронив голову на грудь, молчал.

— Эй, Леонтиск, слышишь? — воскликнул в этот момент Эвполид. — Похоже, еще отряд скачет. Теперь по нашим следам. Нужно сматываться.

— Едем, — вздохнул Леонтиск, с трудом вскарабкался в седло и ударил лошадь пятками.

Ночью Эльпинику разбудили шум и крики, влетевшие в комнату из приоткрытого окна. С минуту девушка продолжала лежать, не желая покидать теплую постель, но затем любопытство пересилило, и она, вскочив, как спала, нагая, подбежала к окну. Звуки доносились со стороны главных ворот. Пытаясь разглядеть, что там происходит, Эльпиника отворила раму и, упершись руками, перегнулась через подоконник. Студеный воздух улицы мгновенно обсыпал кожу мурашками, заставил втянуться живот и отвердил соски.

У ворот, возбужденно галдя, толпились люди, но рассмотреть что-то на таком расстоянии было невозможно. Как раз в этот момент из-за угла вынырнул человек с факелом, направлявшийся к источнику суеты. Эльпиника узнала Антиоха, юного сына главного повара, помогавшего отцу на кухне. Юноше едва исполнилось семнадцать лет от роду, он был тонок, кудряв и белокож, и дочь архонта не раз ловила на себе его бросаемые украдкой восхищенные взгляды.

— Эй, Антиох, что там происходит? — обратилась она к поваренку, и не подумав накрыться, только спрятав опухшую щеку прижатой к ней ладонью.

— Я… — подняв глаза, Антиох потерял дар речи. Представшее перед ним зрелище верхней половины тела предмета его обожания, являвшее собой совокупность плавной линии округлых плеч, изящных правильных рук, матовой бархатистой кожи и мягко покачивающихся идеальных по форме шарообразных грудей, увенчанных темными сосками, повергло юношу в состояние, близкое к параличу. Его глаза заблестели и выкатились, грозя выскочить из орбит, челюсть отвисла, а лицо покрылось мазками проступившего сквозь кожу пурпура.

— Ты что, оглох, Антиох? — наслаждаясь произведенным эффектом, мелодично произнесла девушка. — Я спросила, что там происходит?

— Па… па… привезли господина… К-клеомеда, — заикаясь, выдавил Антиох. — Ка…кажется, он ранен.

При этом поваренок с такой страстью пожирал взглядом ее груди, что будь этот взгляд хоть чуточку материален, Эльпинике наверняка пришлось бы проститься с одной из самых замечательных частей своего тела.

— Ранен? — выдохнула девушка. Она сразу догадалась, при каких обстоятельствах могла быть получена эта рана. — Великие боги!

— Не стоит переживать, госпожа Эльпиника! — горячо воскликнул неверно понявший ее восклицание Антиох. — Говорят, что раны, хоть и глубокие, но жизни господина не угрожают. Я только что от лекаря Беллерофонта… Если желаешь, я все разузнаю, и все тебе доложу!

— Конечно, конечно, ступай! — вздохнула Эльпиника, сожалея, что из-за опухшей щеки не может пойти и выяснить все самостоятельно. — Я не лягу, пока ты не вернешься и все мне не расскажешь.

— Обязательно, непременно, госпожа… — залепетал, пятясь задом, поваренок. У него не было сил оторвать взгляда от роскошной груди хозяйской дочери.

— Дурень, — пробормотала, пряча улыбку в уголках губ, Эльпиника. Ошалелость юноши доставила ей удовольствие, впрочем, какая женщина останется безразлична, если ею восхищаются?

Сев на кровать и откинувшись на локти, она призадумалась. Итак, Клеомед ранен. Трудно сказать, чтобы она была сильно расстроена по этому поводу, скорее наоборот. Брат, в последнее время доставивший ей столько неприятных минут, получил свое. Другое дело — Леонтиск. Удалось ли ему ускользнуть? Эльпиника знала, что отец и Клеомед приложили максимум усилий, чтобы перекрыть все выходы из города и назначили награду стражникам, которые изловят беглеца. Великая Богиня, не дай случиться беде! Пусть Леонтиск выберется из города, и выберется невредимым. О, Леонтиск!

При мысли о любимом руки девушки сами приникли к ее грудям, нежно охватили их и стали нежно, круговыми движениями поглаживать, теребить сразу откликнувшиеся на ласку соски. Она закрыла глаза и представила, что это его руки — сильные, ласковые, чуть шершавые. Как приятно оказаться в этих руках, отдаться их нетерпеливым и в то же время удивительно нежным движениям! Теплые волны наслаждения расходятся по телу как круги от брошенного в воду камня. Вот одна рука оставляет грудь и пускается в путешествие вниз, скользит мимо пупка, скатывается по животу, ниже… С мечтательно-чувственным стоном девушка откинулась на постели, отдаваясь умелой ласке — своих? его? — пальцев.

В этот момент совершенно неуместно прозвучал донесшийся из-под окна голос:

— Госпожа! Госпожа Эльпиника!

Раздраженно вздохнув, Эльпиника выпрямилась, соскользнула к краю кровати, опустила ноги на пол. Какой демон принес этого дурака Антиоха так быстро? Нет, он решительно не заслуживает поощрения! Накинув на плечи одеяло, она подошла к окну и недовольным голосом спросила:

— Ну, что ты там выяснил?

Разочарованный поваренок, увидевший вместо давешней наготы лишь задрапированную тканью фигуру, проговорил поникшим голосом:

— Представляешь, госпожа, твой брат настоящий герой! Солдаты, что принесли его, рассказали… Он лично возглавил небольшую кучку стражников и бросился вдогонку целой банде, которой руководил очень опасный беглый разбойник. В неравном бою господин Клеомед зарубил семерых бандитов, прежде, чем они смогли убить под ним лошадь и ранить его самого. К счастью, негодяи не успели прикончить вашего доблестного брата, госпожа — на помощь пришел еще один отряд стражи, и господина Клеомеда удалось спасти.

— А что же… разбойники? — с волнением спросила девушка.

— Множество из них перебили, но главарю, к сожалению, удалось скрыться. Он с немногими уцелевшими бежал в Фалерскую гавань, где их ждало пиратское судно. Бандиты вскочили в лодку, добрались до корабля и — прощай! А наши храбрые стражники не смогли пуститься за ними в погоню, потому что все остальные лодки на причале были продырявлены.

— Вот как? — с облегчением выдохнула девушка. — Так значит, главарь спасся?

— Судя по всему, что так, — развел руками поваренок. — Я, правда, слышал, как кто-то из офицеров стражи докладывал господину архонту, что в Пирей, в гавань Зея, отправлены курьеры с приказом вывести в море триеры. Однако я мню, госпожа, зря это все. У пиратов суда легкие, тяжелым триерам их не догнать. Уйдут мерзавцы, если только Владыка Морей не встанет на нашу сторону и не пустит их ко дну.

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы скрыть довольную улыбку, Эльпиника покачала головой. Что ж, юноша доставил хорошие вести и заслужил награду. Отпустив сдерживаемые до сей поры края одеяла и с удовольствием наблюдая, как по мере их расползания увеличиваются глаза поваренка, девушка как бы невзначай наклонилась, позволив вырезу стать еще шире и мягко спросила:

— А отец? Как он воспринял эту новость?

— За… А… Гм, господин архонт? — у бедолаги Антиоха опять возникли проблемы с речью. — Господин Демолай… о, он был очень расстроен! И даже не столько, как мне показалось, раной господина Клеомеда, сколько тем, что беглому преступнику удалось сбежать. И… гм… он такой самоотверженный, наш господин! Ради блага Афин не щадит ни себя, ни собственного сына!

— Это уж точно, — с усмешкой констатировала Эльпиника и, махнув Антиоху рукой в знак окончания разговора, захлопнула раму. Двумя прыжками вернувшись в теплую кровать, девушка теперь уже со спокойным сердцем вернулась к сладким грезам о Леонтиске.

Легкая, стройная фелюга, зачерпнув полные паруса ветра, держала курс на юг. Леонтиск стоял на носу, рядом с традиционным деревянным изваянием Медузы, грозящей пучине. Они в море! Им удалось вырваться из Афин! Удалось, удалось, удалось! От радости Леонтиску хотелось петь и смеяться, однако у него не было на это сил. Напряженные события вчерашнего и сегодняшнего дней пожрали без остатка жизненные силы молодого воина, и его единственной потребностью было упасть, где помягче, и уснуть. Однако Леонтиск заставил себя остаться на палубе до тех пор, пока не будут пройдены дозорные башни Пирея и Саламина. Нельзя было совершенно исключить того, что архонт пошлет за ними в погоню стоящие в военном порту боевые триеры.

Над ночным морем гулял беспокойный восточный ветер, называемый моряками «понтийским трубачом». Еще не грозный, не свирепый, он, как просыпающееся дитя, еще только начинал свою игру с тугими темными волнами, случайным порывом срывая с иной из них белую шапку пены. Кто предугадает настроение капризного ребенка? Чем закончится его игра — злостью шквала или безразличием штиля? Ведают про то одни боги.

Очередная резвая волна, ударившись под углом в круглый борт корабля, разбилась, хлестнув по лицу холодными осколками брызг. Леонтиск с досадой тряхнул головой, стряхнув со лба соленые капли. Он с удивлением признался самому себе, что его ликование по поводу удачного бегства из города подтачивается какой-то неясной тягостной мыслью, засевшей в уголке сознания. Для того, чтобы понять, в чем дело, потребовалось всего мгновенье. Мысленный взор озарила зловещая картина, совершенно четкая, еще не успевшая приобрести расплывчатости воспоминания…

Юноше стало не по себе.

Меньше часа назад он впервые лишил жизни человека — такого же дышавшего, мыслившего и, возможно, любившего, как он сам. Половина разума Леонтиска, рассудочная, попыталась оправдаться обычными доводами, какими часто прикрывается убийство: если не ты, то тебя, невелик выбор. Другая часть, чувственная, отвергла эти аргументы. Перед глазами молодого воина бесконечное количество раз прокручивалась одна и та же сцена: темный контур головы, блеск клинка, глухой удар, шлейф кровавых брызг… Леонтиск содрогнулся: он ударил сзади, противник даже не видел его, не мог защититься, ответить… Боги, почему тогда, в схватке, ему показалось, что он поступает совершенно правильно? Воинская догма, доведенная до рефлекса: в реальном бою нет места обычным представлениям о чести, нужно использовать всякую возможность нанести максимальный урон противной стороне. В агеле им исподволь внушали, что именно так все и происходит в любой битве, и закрепляли теорию бесконечными учебными — стенка на стенку, эноматия на эноматию, — сражениями. Теперь, познав этот закон боя на практике, Леонтиск поразился его несправедливости.

Судно ощутимо качнулось, неудачно сменив галс между двумя большими волнами. В горле Леонтиска и без того стоял комок, и теперь он сделал резвую попытку подняться еще выше. Юноше с трудом удалось справиться с этим спазмом, он сплюнул за борт и поморщился. Качку он не переносил с детства.

Мотнув головой, Леонтиск попытался изгнать из головы отвратительную картину убийства. Получилось плохо. К счастью, справа материализовалась высокая фигура Эвполида. Несмотря на плохое самочувствие, Леонтиск был рад возможности отвлечься от черных воспоминаний и угрызений совести.

Сын Терамена пребывал в радостном возбуждении.

— Прекрасно идем, при таком-то боковом ветре, — воскликнул он, бросив внимательный взгляд на убегающую вдоль борта воду.

— Ты прав, — хмыкнул Леонтиск, подозрительно глядя на море. — Погодку сегодня чересчур спокойной не назовешь. Не было бы шторма.

— Не гневи богов недовольством, Леонтиск, — легко ответил товарищ. — Самая обычная погода. Не забывай, на дворе зима.

Леонтиск решил скрыть обуревавшие его чувства, считая их недостойными мужчины и с наигранным энтузиазмом вскричал:

— Да разве ж я недоволен? Великий Мужеубийца, да я самый довольный человек в Ойкумене! Подумать только — еще вчера утром я без всякой надежды созерцал серый потолок архонтовой темницы, а теперь плыву домой, в Спарту!

— Но-но, не забывай, что ты афинянин! — с шутливым возмущением погрозил Эвполид.

— Трудно считать родным город, «дружелюбно» встречающий тебя предательством, интригами и подземельем. И сломанными ребрами, — подумав, добавил Леонтиск. — И все-таки я не жалуюсь, я действительно счастлив. Все могло обойтись куда как хуже.

— Хм, а выглядишь ты так, как будто сейчас перегнешься через бортик и начнешь кормить рыб содержимым желудка, — ехидно заметил товарищ.

— Болтанка всегда внушает мне такое желание. Наверное, я все-таки не совсем афинянин. Возможно, меня слишком рано забрали из Афин, и я недополучил чего-то… не знаю, чего именно, но тяги к морю, присущей каждому афинянину, у меня нет и в помине.

Эвполид промолчал, неопределенно пожав плечами. На берегу и в небе тускло перемигивались огоньки.

Ударившая в борт волна снова обдала их брызгами. Леонтиск поежился.

— Кроме того, сознаюсь, мне еще не приходилось бывать в море в такое время года, — продолжил он. — Клянусь Афиной, не очень-то уверенно чувствуешь себя в этой утлой посудине. Мотает туда-сюда, как скорлупу… Другое дело — большие корабли, триера или пентера…

— Ха! В хороший шторм твоя триера со втянутыми веслами будет плавать, как гроб, проваливаясь в каждую водяную яму, пока ее не разломает волнами. А эта, как ты ее называешь, скорлупа, будет прыгать по гребням, как щепка, и хоть бы хны. Поэтому контрабандисты и пираты так уважают фелюгу — в плохую погоду удержишься на плаву, в хорошую — уйдешь от любой погони. Ну, товар, конечно, в случае чего идет за борт — грузоподъемность-то у нее не очень.

Леонтиск с любопытством взглянул на своего спутника.

— Откуда ты так хорошо знаешь все о контрабандистах, а, достойный сын уважаемого Терамена?

— Не совсем так. — Эвполид, казалось, смутился. Впрочем, в темноте Леонтиск не мог разглядеть выражения его лица. — Я бы сказал: недостойный сын достойного отца. Наши судьбы пишутся слепыми Мойрами, и нередко сын сбивается с пути, проложенного родителем. Относительно меня это утверждение в высшей степени справедливо.

— Вот как? — удивился Леонтиск.

— Отец хотел бы, чтобы я пошел по его стопам, — вздохнул Эвполид, — но меня самого никогда не интересовала государственная деятельность. Ну не по мне все эти интриги, лицемерие, магистратуры, красноречие, суета… Путешествия, новые ощущения, риск — вот что мое. Возможно, я мог бы стать наемником, собрать несколько сотен молодцов-гоплитов и отплыть за море, помогать сирийским или египетским правителям решать внешние и внутренние заморочки. Но я слишком необходим отцу здесь, в Афинах; сам он слишком занят своими «большими играми», и заниматься делами семьи зачастую просто не имеет времени. Так и вышло, что как только я надел мужскую одежду, управление финансами и делами дома Каллатидов легло на мои плечи.

— Теперь, наверное, господину Терамену будет нелегко справляться со всем этим без тебя?

Эвполид вздохнул.

— Как тебе, наверное, рассказал отец, пребывание в Афинах стало слишком опасным для моего здоровья. При другом раскладе сил я бы еще поборолся, терпеть не могу оставлять поле боя противнику. Но, не вдаваясь в подробности, скажу, что в нынешней ситуации это — чистое самоубийство, а я хотел бы еще пожить. Будем надеяться, что положение изменится, и не через тридцать лет, а в ближайшее время. Не хотелось бы оставить родной город навсегда.

— Тебе понравится в Спарте, — Леонтиск ободряюще хлопнул товарища по плечу. — Ты говоришь, что любишь риск и приключения? Тогда тебе самое место у нас, в партии царевича Пирра. Нам предстоит напряженная борьба с Агиадами, и если удастся их одолеть и вернуть на трон царя Павсания, кто знает — быть может, представится случай повоевать и сделать себе карьеру! Я, во всяком случае, сильно на это рассчитываю.

— Страсть как соскучился по хорошей драке! — сверкнул глазами Эвполид. — Если ты мне это обещаешь, то я с вами!

— Обещаю, обещаю, — усмехнулся сын стратега. — Возможно, еще много покажется! Братики Агесилай и Леотихид не из тех, кто легко позволит вырвать у себя изо рта пирог власти.

— Тогда выломаем его вместе с зубами! — хохотнул Эвполид, и вдруг, подавшись вперед, протянул руку. — Смотри, вот и маяк Эгины! Мы вышли из аттических вод!

— Похоже, на триере, что идет за нами, так не думают, — раздался за спиной хриплый голос капитана. Друзья разом обернулись.

— Что?!

— Да вы не переживайте так, господа, они нас не видят, — успокаивающе поднял руку старый контрабандист. — Не зря же я велел идти без огней.

— А если все-таки заметили? Почему они плывут за нами? — пересохшими губами спросил Леонтиск. Богатое воображение тут же нарисовало, как окованный нос триеры без труда раскалывает фелюгу надвое, и вот уже они все барахтаются в ледяной воде ночного моря, цепляясь за обломки снастей…

Капитан пожал плечами.

— Будем убегать, господин. Если повернуть на юго-запад, по ветру, и поставить большой парус, ни одна военная посудина не угонится за «Вызывающей бурю».

Леонтиск понял, что «Вызывающая бурю» — название фелюги.

— Но тогда мы пойдем к берегу, в глубину Саронического залива, а нам нужно в море, в обход Арголиды, — попытался он показать свое знание карты.

Капитан издал презрительный звук губами.

— До рассвета еще далеко, и мы можем не раз изменить курс. Повторяю, беспокоиться не о чем, уж доверься старому морскому псу, господин военный.

В голосе капитана прозвучало плохо скрытое снисходительное превосходство моряка над сухопутной крысой. Смешавшись, Леонтиск не нашелся, что ответить. Воспользовавшись тем, что капитан заговорил с Эвполидом, сын стратега потихоньку прошел на корму. Приблизившись под удивленным взглядом кормчего к самому бортику, Леонтиск без труда различил позади, на расстоянии около четырех стадиев, огни крупного судна. Зоркий глаз молодого воина различил даже освещенную фонарем высокую, загнутую вверх носовую часть триеры, под которой, на уровне воды, скрывался грозный таран. Через четверть часа тревожных наблюдений Леонтиск заметил, что преследующее судно отстает и смещается вправо, мористее. Еще через полчаса палубные фонари триеры совершенно исчезли из виду. Видимо, их фелюгу действительно не заметили, и даже если военный корабль вышел в море по приказу архонта, то теперь, порыскав немного, он вернется в Зею, военную гавань Пирея. Леонтиск немного успокоился, но еще битых три четверти часа, не смея поверить в удачу, простоял на корме, тревожно вглядываясь в ночь. По истечении этого времени, чувствуя, что сейчас заснет и свалится за борт, молодой афинянин, шатаясь от усталости, пошел искать Эвполида. Найдя его мирно спящим в небольшой каютке, выделенной для них на самом носу судна, под первой палубой, Леонтиск опустился рядом, положил голову на бухту пахнущего сыростью пенькового каната и, прошептав: «Боги, неужели все получилось?» — провалился в серую пропасть сна.

Алкимах бесформенной сломанной куклой лежал, прислонившись к решетке, а Эльпиника, присев на корточки, дрожащими руками пыталась снять у него с пояса связку ключей. «Быстрее! — кричал Леонтиск. — Быстрее!» И вот они бегут по бесконечно длинному коридору. За решетками камер по обе стороны тоннеля толпятся узники. Изможденные руки трясут ржавые решетки, раззявленные рты выкрикивают его имя. «Леонтиск! Выпусти нас, Леонтиск!» Он с удивлением узнает в узниках своих товарищей. Ион, Феникс, Лих, Аркесил, Энет… И Пирр!!! Царевич тоже здесь, он, в отличие от других, подходит к решетке не спеша и молча смотрит ему в глаза. «Леонтиск, бежим!» — кричит Эльпиника. «Нет, — отвечает он ей. — Я должен спасти царевича». Леонтиск снова поворачивается к решетке, перебирает ключи, чтобы отомкнуть замок, но в руках у него оказываются не ключи, а старая ржавая цепь. В удивлении он поднимает голову и видит, что за решеткой темницы вместо Эврипонтида находится крупный взъерошенный волк. Зверь воет, топорщит загривок, грызет желтыми зубами прутья решетки. «Бежим, Леонтиск, погоня!» Он и сам уже слышит: крики, грохот сапог, лай собак… Откуда здесь собаки? Эльпиника хватает его за рукав, и они бегут, бегут в серый, окутанный дымом коридор. Вот, наконец, и спасительный поворот к колодцу клоаки. На этот раз он заставит Эльпинику прыгнуть первой. Эльпиника… где же она? Обернувшись, он увидел Клеомеда, держащего сестру за руку. «Вот видишь! — кривя тонкие губы, злорадно произнес хилиарх. — Я же говорил тебе, что он низкий человек. А ты, дура… Эй, взять его!» Какие-то дюжие фигуры бросаются по направлению к Леонтиску. «Беги, Леонтиск! — отчаянный крик Эльпиники. — Они ничего мне не сделают, я дочь Демолая!» Он бросается к зеву клоаки. Что такое? Края колодца быстро сжимаются. «Держи его, держи!» — вопят из-за спины. Ширина колодца уже едва ли два локтя. Скоро он не сможет в него протиснуться! Отчаянным прыжком Леонтиск достигает каменного жерла и делает шаг в черную пустоту. Успел! Стенки стремительно летят вверх. Сейчас будет вода, набрать воздуха! Падение продолжается. Скорость все возрастает, замшелая каменная кладка мелькает перед глазами. Что это такое? Куда он летит? Леонтиска охватывает обессиливающий ужас — он догадывается, что падает в Аид, подземное царство мертвых. «Леонти-и-иск!» — слышится сверху отчаянный девичий крик, и, перекрывая его, снизу раздается рокочущий зловещий хохот…

Хохот еще звучал в ушах Леонтиска, когда он открыл глаза и рывком принял сидячее положение. Сердце колотилось, вокруг царила непроглядная темнота. Афинянин все еще не мог понять, приснилось ли ему все, или он находится в Аиде, и теперь ему нужно искать возницу Харона, чтобы тот перевез его через Стикс, реку мертвых. А есть ли у него обол, чтобы заплатить угрюмому кормчему? Если нет, то душа Леонтиска будет вечно скитаться между миром живых и царством мертвых… В панике рука юноши дернулась к поясу, где должен был висеть кошель с монетами. В этот момент его слуха достигли звуки реальности. Где-то за бортом глухо плескались волны, переборки корабля тихо поскрипывали, им в унисон посапывал мирно спавший рядом Эвполид.

Прошептав проклятье, Леонтиск опять откинулся на доски. Боги, ну и приснится же такая галиматья! Так можно и обделаться с перепугу, и рассказывай потом, будто съел что-то не то.

Это все море виновато, не зря Леонтиск ему не доверяет. Над этой мрачной стихией летают в ночи злые духи, вызывая у безумцев, пустившихся в плаванье, черные мысли, отчаяние и погибельные сны. Или это Эльпиника вспомнила о нем, и его собственное чувство вины вызвало эти видения? Эльпиника. Перед глазами Леонтиска тут же возник образ ее красных, растягивающихся в улыбке, губ и темных глаз, в которых никогда не потухает огонек ехидства. Она не побоялась ничего ради него, и теперь… Приступ удушающего беспокойства за девушку охватил Леонтиска как пламя охватывает стог сухого сена. Великие боги, только бы эти подонки ничего не сделали ей. Милая, прости. Что с тобой сейчас? Я вернусь за тобой, что бы ни случилось! Клянусь всеми богами, существуют они или нет, клянусь своей жизнью, своей кровью, я вернусь и заберу тебя с собой. Навсегда.