"Собрание сочинений (Том 3)" - читать интересную книгу автора (Панова Вера Федоровна)

Глава третья НЕЛЕГКО БЫТЬ ДИРЕКТОРОМ

Дежурная телятница, по приказанию директора, вывела из стойла Аспазию, дочь Брильянтовой. Здесь же, в служебном помещении, огороженном дощатой стеной, Гречка и Коростелев составили акт о передаче Аспазии колхозу имени Сталина. Обменялись расписками. Фырча, подошел к телятнику грузовик. Аспазия резво выбежала во двор, ее погрузили, Гречка обнял Коростелева, сказал: «Друг, никогда не забуду твоей услуги. Пиши!», ловко вскочил в кузов, стукнул шоферу — и грузовик укатил.

Коростелев посмотрел ему вслед. «Это я правильно сделал, — подумал он, — только надо скорее оформить, чтоб была, как говорит Лукьяныч, полная ясность картины».

Во дворе Степан Степаныч, скотник, обучал молодых скотников из колхоза имени Чкалова, как обращаться с норовистым быком Фотографом. Две недели назад скотники привели Фотографа к Степану Степанычу и попросили: возьмите на время, дайте ему направление, не желает ходить в упряжке! Теперь скотники пришли снова, и Степан Степаныч наставлял их:

— Никогда сразу не становьте буйного быка в упряжку, а раньше приучите его к мысли, что он куда-то такое в обязательном порядке должен ходить. Я что сделал? Я его прямо вот так, за кольцо, стал водить на водопой за триста метров от двора. Он походил три дня по три раза и привык. Потом стал его приучать к запряжке. А как именно? Смотри: вставляю в кольцо водило, на водило надеваю подпругу, так? Теперь скрозь эти боковые кольца пропускаю вожжи и прикрепляю к носовому кольцу. И ваших нет. Можем запрягать. Держи концы вожжей, а ты — конец водила. Теперь вводите его, сатану, в оглобли. Запрягайте, запрягайте, не бойтесь! Давай одевать хомут! Теперь седелку! Затягивай, не обращай на него внимания! Так. Видишь, сам пошел: что значит привычка. Привык, что уж коли запрягли, то идти надо. Я на нем уже возил. Только по первому разу тяжело не грузите: помаленьку. Я приучал, начиная с трех центнеров. Сейчас берет полтонны. Потом можете довесть до восьми центнеров смело. Ну, забирайте, пользуйтесь на здоровье!

Быка повели со двора. Степан Степаныч подошел к Коростелеву и поздоровался.

— Хорошее дело делаете, — сказал Коростелев.

— Молоденькие, — сказал Степан Степаныч, — опасаются взяться за быка… Куда это телку повезли?

— На станцию, — небрежно ответил Коростелев и пошел в контору, к Иконникову.

— Иннокентий Владимирович, — тем же нарочито небрежным тоном сказал он, — надо будет документы телки Аспазии перевести вот по этому адресу.

Иконников взял протянутую бумажку и прочитал.

— Что это? — спросил он.

— Адрес, по которому надо послать документы.

— Зачем?

— Мы им продали Аспазию.

Иконников недоумевающе поднял белые ресницы.

— Разве было распоряжение треста?

— Это мое распоряжение, — сказал Коростелев и вышел. «Объясняться буду с Даниловым…»

Ему навстречу шел Бекишев, секретарь партбюро. По глазам его Коростелев понял, что он уже знает об Аспазии. «И Бекишеву доложили. Экое событие — из трехсот телок продали одну». Закуривая папиросу, Коростелев с вызовом остановился, поджидая Бекишева.

«Если он сделает мне замечание, я ему напомню, кто здесь директор».

— Вы свободны? — спросил Бекишев.

— Нет, — ответил Коростелев, — не свободен. Еду на вторую ферму с агрономом. А вас попрошу передать в бухгалтерию этот акт. — Меньше всего ему сейчас хотелось встречаться с Лукьянычем.

— Этот акт… — начал было Бекишев.

— Виноват, — сказал Коростелев. — Некогда, вы передайте, главный бухгалтер разберется. — (Приближалась Муза Саввишна, агроном, милая женщина, которая знала только свое дело и ни во что не путалась.) — Муза Саввишна, жду вас, поехали!

Во дворе, поодаль от конторы, кучкой стояли работницы, разговаривали. Обернулись и смотрели на Коростелева, пока он с Музой Саввишной шел к бричке. Понятно — говорили об Аспазии.

Шестой месяц Коростелев руководил совхозом.

Сказать по правде, ему приходилось нелегко. Направление работы ясно. Но настанет день, и перед директором множество разнообразных забот, больших и малых. По новизне не сразу и разберешься, которая большая, которая малая. Скажешь: «Ну, это мелочь!», а тебе в ответ: «Нет, Дмитрий Корнеевич, не мелочь» — и докажут, что не мелочь; получается, что мелочей-то вовсе нет, все важное, и ты не знаешь, за что взяться сейчас, а за что после обеда, куда послать подводы в первую очередь, а с чем можно повременить.

Постепенно до Коростелева дошло, что в один день — будь ты семи пядей во лбу — всего не переделаешь и что нельзя разбрасываться, — получается не лучше для хозяйства, а хуже. Из множества практических задач, которые стоят перед тобой сегодня, надо выбирать главную и на ее решение мобилизовать главные силы. Но в то же время держать в поле зрения все хозяйство, чтобы не проморгать эту главную сегодняшнюю задачу.

Как же сделать, чтобы не проморгать? Коростелев думал, думал — и придумал как.

В первую декаду каждого месяца он обходил все участки первой фермы, во второй декаде обследовал вторую ферму, в третьей декаде выезжал на третью. И так каждый месяц. Он боялся, что на фермах скоро разгадают эту нехитрую схему и будут специально готовиться — каждая ферма к своему сроку, — чтобы он не застал их врасплох. Но никто не догадывался, его ревизии всегда казались неожиданными. Посмеиваясь, он хранил свой маленький секрет.

Обходы давали Коростелеву полное представление о том, что делается в совхозе. Он брал с собой то Музу Саввишну, агронома, то Бекишева, то Лукьяныча. После обхода собирал работников фермы и устраивал совещание. На совещаниях бывало то, что Бекишев называл «довести до сознания людей», а Коростелев называл «накрутить хвосты» и «дать жизни».

Теперь он иначе прочитывал ежедневные рапорты с ферм. Читал и говорил: «А навоз-то вчера опять не возили, я ж им велел!..» и посылал кого-нибудь немедленно наладить вывозку навоза на поля.

Многому научился Коростелев за пять месяцев.

Первое время он со всеми людьми обращался так, словно был командиром батальона, а кругом его солдаты и младшие офицеры. Потом понял, что с разными людьми надо обращаться по-разному, если хочешь, чтобы каждый работал в полную меру своих способностей. Одному достаточно сказать по-деловому: «Действуй так-то и так-то», и он действует. Другого позови к себе в кабинет, усади, похвали за работу, спроси, как детки, — он для тебя все сделает. Третий любит, чтобы ты зашел к нему на квартиру и откушал его хлеба-соли. Четвертого надо передать Бекишеву, чтобы тот прочитал ему небольшую лекцию о текущем моменте. Пятый — попадаются еще такие — хороших слов не признает, ему подавай обязательно слова, которые не для детского чтения; ты ему пяток таких слов, он тебе в ответ десяток — удовлетворил душу, получил свою зарядку бодрости и пошел работать так, что смотреть любо.

Самый трудный человек — Лукьяныч. В детстве Коростелев считал его добрым стариком и не подозревал, что у него такой тяжелый характер.

— Лукьяныч, — говорит Коростелев, — дайте тысячу рублей.

— Куда вам? — спрашивает Лукьяныч.

— Тес подворачивается по случаю, нужно купить.

— Будьте любезны, пусть они выпишут счет, оплатим через банк.

— Они хотят только наличными.

— Мало ли чего они хотят! — говорит Лукьяныч. И хоть кулаками стучи, хоть на колени стань — не даст ни копейки.

— Лукьяныч, — говорит Коростелев, — дайте пятьсот рублей.

— Куда? — спрашивает Лукьяныч.

— Пошить попонки для телят. В профилакторий.

— У вас же там одеяла есть.

— Износились. Телятница считает — чем покупать новые байковые, лучше стеганые пошить. Небольшие: вот. — Коростелев подсаживается к столу Лукьяныча и руками показывает, какой величины попонки.

— Так. Ну-с, и почему именно эта сумма? Из какого расчета?

— Считайте. Десять попонок. Берем дешевый материал — ситец.

— Берем ситец. — Лукьяныч прикидывает на счетах.

— Теперь подкладку.

— Подкладку.

— И вату. И пошить.

Лукьяныч перебрасывает костяшки — получается действительно пятьсот рублей.

— А матрасиков стеганых не будем делать телятам? — спрашивает он, глядя на счеты.

Коростелев начинает закипать.

— Если понадобится, сделаем и матрасики.

— Сделать все можно. Только кто утвердит мне расход. Нет такой статьи по смете.

— По другой статье проведем.

— А вот это — я вам уже сто раз говорил — финансовой дисциплиной запрещено категорически.

— Когда вам нужно у кого-нибудь вытянуть для себя… — говорит Коростелев недобрым голосом.

— Прибавьте: и для наших служащих, — хладнокровно вставляет Лукьяныч.

— …тогда вы не думаете, по какой статье это проведут, скажем, в колхозе Чкалова.

— А с какой стати я буду за них думать? Это пусть у них голова болит. Я отвечаю за себя. Вы, с вашей неопытностью и с характером вашим, завтра, может быть, по случаю цельную домну пожелаете купить, а мне райфо голову оторвет.

— Вы мне руки связали, — говорит Коростелев. — Я с вами не могу работать!

— Дмитрий Корнеевич. Я — мать, вы — дитя. Я вас обязан, где опасное место, взять за ручку и отвести. Вы знаете, что такое совхозный бухгалтер?

— Если директор не имеет права приобрести паршивые попоны для телят, — говорит Коростелев, все повышая голос, — тогда ну вас к черту, хозяйничайте сами!

— Постойте. Скажите, что такое, по вашему мнению, совхозный бухгалтер. Знаете, что обо мне сказал один член правительства?

Как ни взбешен Коростелев, ему все-таки интересно узнать, что сказал о Лукьяныче член правительства. Он начинает слушать.

— Член правительства выразился так: главный бухгалтер, который много лет проработал в совхозе, годится в качестве главного бухгалтера на лю-бо-е промышленное предприятие. Вот как мы котируемся. И, собственно, если посмотреть — наше хозяйство действительно самое сложное…

— Я думал — он лично о вас сказал.

— Нет. До такой известности я не дожил и не доживу. Матушка ваша достигла известности, вы, возможно, достигнете, от души вам желаю… а меня даже в Книгу почета никогда не запишут.

— Почему?

— Потому что для этого надо, чтобы не только я, но каждый человек в совхозе, от директора до тракториста включительно, проникся чувством финансовой ответственности; чтобы он умел учитывать свою работу не только количественно, но и с точки зрения — во что эта работа обошлась государству. А при социализме такой постановки дела мы еще, к сожалению, не добились. Разве что при коммунизме, Дмитрий Корнеевич, при самом полном и развернутом коммунизме будет так, что трактористка тут тебе и пашет, тут тебе и калькулирует…

— Ладно, — говорит Коростелев, — ближе к делу. Либо пускай телята гибнут, либо давайте пятьсот рублей.

— И телята не погибнут, и пятьсот рублей не дам, — говорит Лукьяныч. — А одеяла вы к вечеру получите, хоть байковые опять же, но зато бесплатно, так и матушке передайте вместе с моим почтением.

После работы Лукьяныч идет в детский сад и вместе с заведующей и кастеляншей производит выбраковку одеял. Десяток одеял, какие похуже, он списывает по акту и велит кастелянше снести Настасье Петровне Коростелевой — «вместе с моим почтением». Заведующей детсадом он говорит:

— Зайдете, я вам выпишу денег на новые одеяла, есть такая возможность по смете.

И уходит с победоносным выражением, по пути ущипнув за щечку какого-то малыша и сказав: «Это чей же такой?.. Ну, играй, играй!»

Его ценят в тресте, потому что он раньше других бухгалтеров сдает годовой отчет. Рабочие его любят, потому что он не задерживает зарплаты: что б там ни было, Лукьяныч ляжет костьми, но выдаст зарплату точка в точку пятнадцатого числа.

Вечером того дня, когда Гречка увез Аспазию, в контору к Лукьянычу зашла Настасья Петровна, телятница.

— Директор не приехал? — спросила она. Коростелев был ее сын, дома она звала его Митей, а при посторонних — директором.

— Не видать пока, — ответил Лукьяныч и, встав, придвинул ей стул. Что ж это вы, Настасья Петровна, опытный работник, и не уберегли сына от неприятностей.

— Спала на печке, — сказала Настасья Петровна, — спала и сны видела, и не приснилось мне, о чем они там сговариваются. Что Марьяша пишет?

— Скоро будет Марьяша. В середине мая начинаются выпускные экзамены в начале июля дожидаем домой. Теперь, считайте, все наши детки на ногах. Однако удивил нас нынче Дмитрий Корнеевич. Мы с вами тут с первого дня, и не бывало такого случая.

— Меркулов бы его простил, — сказала Настасья Петровна. (Меркулов был заместитель Данилова, возглавлявший трест в дни войны, пока Данилов был в армии.) — Данилов не простит. Страшно не любит, чтоб нарушали порядок.

— Да посудите: если мы телок, предназначенных для ремонта стада, начнем раздавать направо и налево…

— Молодой, — сказала Настасья Петровна. — Не видел, как оно все трудно созидалось и как трудно было в войну уберечь. Он в первый класс пошел, когда начиналась первая пятилетка. Они с детства привыкли, что там новый завод пущен, там канал построили, там сто новых МТС; им кажется, что всегда так было и никакой тут трудности нет.

— Предлагаешь ему иной раз проявить самую невинную инициативу, сказал Лукьяныч с досадой, — в целях повышения материально-бытового уровня, так он слышать не хочет. А тут на — такую отмочил штуку, что вплоть до министерства…

Отворилась дверь, и вошел Коростелев. Он услышал последние слова Лукьяныча, нахмурился и, не останавливаясь, прошел в свой кабинет.

— Зайдете к нему? — спросил Лукьяныч.

— Дома поговорю. Расстроенный пришел…

— Ну, а я зайду! — сказал Лукьяныч воинственно.

Он приоткрыл дверь кабинета.

— Можно?

— Да? — спросил Коростелев. Он стоял в шинели и фуражке, собираясь уходить, и читал рапорты, которые в его отсутствие были положены ему на стол.

— Дмитрий Корнеевич, — сказал Лукьяныч, — я по поводу этой телки.

— Деньги за телку поступили на наш счет? — спросил Коростелев.

— Поступили, но это не имеет значения…

— Только это имеет для вас значение, — сказал Коростелев. — За политическую сторону отвечаю я. Если вам мои действия кажутся незаконными — обращайтесь в прокуратуру.

Энергично запахнув шинель, он вышел. Но едва захлопнулась за ним громкая, на тугой пружине, дверь конторы, едва сделал десяток шагов прочь, как его окликнули:

— Товарищ Коростелев!

Его догонял Бекишев.

Бекишев приехал в совхоз в начале года. Небольшого роста человек, с лицом умным и спокойным, с большим открытым лбом, прямые русые волосы гладко зачесаны назад, и улыбка тихая, серьезная.

Они долго разговаривали в коростелевском кабинете. Коростелев с маху стал было говорить Бекишеву «ты», но тот упорно держался на «вы» пришлось перейти на «вы» и Коростелеву. Несмотря на это, с Бекишевым было легко, просто.

Бекишев рассказал о себе: был на фронте политработником, до войны учился в университете, окончил два курса биологического факультета.

— Решил учебу не продолжать?

— Буду учиться на заочном.

— Трудновато придется.

— Партия велела идти работать.

— Как тебя по имени-отчеству? — спросил Коростелев.

— Бекишев зовите, не выйдет по имени-отчеству, — улыбнулся Бекишев. И объяснил, что ему трудно запоминать имена-отчества и потому он всех будет звать по фамилии и его просит звать по фамилии. Так было, сказал он, и в университете, и в армии.

— Ладно, давай так, — сказал Коростелев и поправился. — Давайте так, товарищ Бекишев.

— У меня просьба, — сказал Бекишев. — Дайте мне практически работать в совхозе.

— Найдешь время?

— Найду.

— Это ты правильно, — сказал Коростелев. — Заочный плюс практика через три года будешь специалист. На первой ферме вакантная должность зоотехника, раньше чем к осени все равно никого не дадут — приступайте.

— Хорошо, — сказал Бекишев.

И начал работать, обращаясь за советами к Иконникову и к рабочим. Ему было трудно, выражение серьезной озабоченности редко сходило с его лица. Только когда улыбался — исчезало это выражение, и лицо вдруг озарялось добрым молодым светом.

По рекомендации райкома его выбрали секретарем партбюро. Коростелев присматривался: работает человек без звона, а работа видна. Возобновилась партучеба, совсем было заглохшая. В общественной жизни оживление, даже Иконников — и тот включился, читает в красном уголке лекции.

К Бекишеву приехала жена. Она смуглая, красивая, смешливая, с проседью в пышных темных волосах. От паспортистки стало известно, что она на восемь лет старше Бекишева. По этому поводу возникли разговоры и споры. Одни находили, что нехорошо, когда жена старше мужа. Другие считали, что для любви паспортные данные безразличны. Некоторые девушки высказались в том смысле, что только молоденьких можно любить и только молоденькие должны выходить замуж, а пожилая женщина должна знать свое место. Пожилые возражали: еще что!.. Те же девушки, когда стало известно, что жена Бекишева была на фронте медсестрой, сочинили трогательную историю: эта женщина спасла Бекишеву жизнь, он на ней женился из благодарности. Так им этот брак казался понятнее, и они примирились с ним.

Было замечено, что Бекишев с женой живут дружно, всегда вместе бывают в кино, и когда идут вдвоем по улице, то она что-то ему рассказывает, смеясь и на ходу заправляя под меховую шапочку свои пышные волосы, а он слушает с улыбкой, и глаза у него блестят по-особенному. Она поступила в городскую поликлинику и через день ходила на дежурства, а в свободные дни стирала белье, мыла пол в своей квартире, шила и стряпала — работала не покладая рук. Это расположило к ней поселковых женщин, они стали проведывать ее и заводить с нею сердечные женские беседы. Но когда приходил Бекишев, то гости уходили, потому что он садился заниматься: на столе у него стопками лежали тетради и книги, и все знали, что он заочный студент.

«Он средних способностей человек, — думал о нем Коростелев, — звезд с неба не хватает, все ему трудом дается, как и мне. Вон как живет: в шесть утра уже на ферме, а уходит позже всех. И еще зачеты сдает. Работяга, и честный, и толковый, очень нам подходящ в нашем деле». Себя Коростелев тоже считал заурядным человеком, но это его не огорчало: он был уверен, что при большом желании, напрягши силы, человек самых средних способностей может добиться чего угодно.

— Вы домой? — спросил Бекишев.

— Да.

— Я вас немного провожу.

Он пошел рядом. Коростелев посмотрел на него искоса, сверху вниз, Бекишев был ростом ниже.

— Ну, вот что, — сказал Коростелев, — если у вас есть что сказать по данному поводу, то я вас слушаю.

Бекишев взглянул серьезно.

— Я не понимаю вашей иронии.

— Я без иронии. И заранее знаю, что вы скажете.

— Я не собирался говорить вообще. Я думал — вы мне скажете.

— Что скажу?

— За сегодняшний день не меньше двух десятков человек подошли ко мне и спросили — куда увезли телку.

— Контроль?

— Да, если хотите — да. Коллективный контроль.

— Где же тогда начинается единоначалие?

— Единоначалие в том, что коллектив выполняет ваши распоряжения, направленные к укреплению предприятия и к выполнению общенародной задачи.

— Я делаю то, что подсказывает мне моя партийная совесть.

— Не думаю, что ваша совесть сейчас вполне чиста.

Бекишев говорил очень спокойно, Коростелев — горячась и сдерживая гнев.

— Что же вы предлагаете? Конкретно. Затребовать телку обратно?

— Нет. Я думаю, это была бы вторая ошибка. Я бы выступил перед рабочими и честно сознался в ошибке, Чтобы они поняли, что ошибка произошла от… порыва, что ли, от желания помочь. Это признание повысило бы симпатии к вам и укрепило веру в вас.

— Если директор полностью несет ответственность за предприятие, может он управлять так, чтобы нигде, ни в чем не проявилась его личная воля?

— Этого я не знаю. Никогда не был директором. Думаю, что для коммуниста на первом месте долг, а уже на втором — его личная воля. Без этого ничего не было бы. И партии не было бы.

— Партия — это добровольное объединение многих воль во имя единой цели.

— И добровольное подчинение этих многих воль единому партийному долгу.

Бекишев говорил убежденно. Глаза его заблестели, лицо стало почти вдохновенным. «Ого! — подумал Коростелев. — В тебе, оказывается, вон какой огонь!»

— Большой у нас с вами разговор получился, — сказал Коростелев, — да повод для него больно мелкий. Не будем поднимать эту телку на принципиальную высоту.

Бекишев улыбнулся.

— Сама по себе телка как телка, конечно, не стоит того, чтобы поднимать ее на принципиальную высоту. Почему волнуются люди? Потому что речь идет о ценностях, доверенных нашему коллективу.

Коростелев остановился и взял Бекишева за плечи.

— Умный человек, — проще, проще. Речь идет именно о телке. О представительнице зоологического мира, понимаете? Четыре ноги и один хвост. Мы получили за нее ровно столько рублей, сколько она стоит. Вчера в совхозе родилось семнадцать телят, сегодня восемь. Всё. Вопрос исчерпан. Честное слово, я спешу. Я эту ночь глаз не сомкнул.

Он решительно попрощался с Бекишевым и направился домой.

Тося Алмазова не вышла-таки сегодня на работу. Если и завтра не выйдет — он отдаст ее под суд. Скоро все сядут ему на голову. Время показать, что такое директор. В ежовые рукавицы… А что касается телки, то о ней поговорят и забудут. Подумаешь — злоба дня…

В кухне ждала его мать. Она только что пришла и сидела на лавке в платке и ватнике, сложивши руки, как в гостях. Он молча повесил шинель на гвоздь. Сейчас и мать выскажется.

— Так и будем теперь хозяйствовать? — спросила она. — Что имеем, по людям раздадим, совхоз развалим? Может, и Бральянтовую присватал кому, желающие найдутся…

— Мама, спать хочу! — сказал Коростелев. — Самокритику выдавайте на собрании. — И заперся в своей комнате.

— Иннокентий Владимирович, — спросил он на другой день, — вы отправили документы в Белоруссию?

— Нет, — ответил Иконников, — не отправил.

— Долго тянете. Надо отправить.

Иконников придвинул листок бумаги.

— Будьте добры, напишите распоряжение.

— Вам устного недостаточно?

— Слишком ответственно, Дмитрий Корнеевич. Без письменного распоряжения не могу.

Коростелев взял перо и написал размашисто: «Тоз. Иконникову. Срочно. Перешлите документы телки Аспазии в колхоз имени Сталина, БССР, как новому владельцу. Адресовать на имя председателя тов. Гречки. Коростелев».

— Укажите, пожалуйста, точно: область, район.

— Я же вам дал адрес.

— Здесь, здесь укажите.

Иконников проводил директора озабоченным взглядом.

Кто его знает, этого Гречку, может, он от министра имеет разрешение. Уж наверно имеет какое-нибудь разрешение, если отпустили ему телку, не обращаясь к тресту. Не послать бумаги — могут выйти неприятности…

А если все-таки разрешения нет? Если директор распорядился самовластно?

Ответственность, ответственность, всюду ответственность. Никуда не уйти от нее. Сколько раз ему грозила опасность быть назначенным на директорское место. Директорское! Это же такая ответственность! Во время войны, казалось, уже не отговориться, не вывернуться; уже и броню ему исхлопотал трест, намереваясь посадить директором в «Ясный берег». Выручила военная конъюнктура: пригнали коров, вывезенных из Ленинградской области; приехал директор эвакуированного совхоза, властный старичок, который ни за что не хотел расстаться со своей ответственной должностью. К взаимному удовольствию, старичка оставили директором, а Иконникова старшим зоотехником. Директор сначала относился к нему настороженно, а потом убедился, что Иконников не зарится на его место, и стал относиться вполне благосклонно…

Война кончилась, старичок уехал в Ленинградскую область, довоенного директора «Ясного берега», после демобилизации, забрали работать в министерство. Новый директор, Коростелев, человек кипучий, ни на кого не сваливает ответственности. За таким директором можно жить как за каменной стеной… Но вот нынешний случай: пойди разберись, как поступить.

Будем рассуждать так: есть письменное распоряжение, и я, человек подчиненный, обязан его выполнить.

А на всякий случай — нелишне одновременно поставить в известность Данилова, директора треста.

«Уважаемый Иван Егорович! — пишет Иконников. — Сегодня Д. К. Коростелев вручил мне следующую записку…»

Он тщательно переписывает записку.

«Будучи вынужден исполнить это распоряжение, считаю, однако, долгом довести его до Вашего сведения. И. Иконников».

Вот так. Теперь, что бы ни было, с него не спросится. Он чист и перед совхозным начальством, и перед трестовским.

Досадно, когда такого рода беспокойства нарушают привычное течение дня.

Самую нелюбимую работу, составление рационов (нелюбимую потому, что она наиболее ответственная), Иконников всегда делает с утра. Легко было составлять рационы до войны, когда кормов было в изобилии, склады ломились от зерна, коровам задавались смеси концентратов, состоявшие из семи-восьми различных компонентов… Теперь, уж который год, концентраты выписываются только лучшим коровам, и то в ничтожных сравнительно количествах. Основные корма — сено, солома, корнеплоды, силос. Особенно трудно весной: корнеплоды съедены, солома осталась только пшеничная, непитательная. Вот тут и комбинируй.

С рационами покончено. Посветлев лицом, Иконников открывает свои любимые графленые книги.

Это книги учета. Медленно, смакуя, он записывает в них цифры удоев и жирности, номера и клички животных, промеры, сведения о породе и генерации и тому подобные вещи.

Приезжают представители из треста, из министерства. Им нравится старший зоотехник, они привыкли видеть его на этом месте, у него учет на высоте, немногие хозяйства могут похвастать таким учетом. Он открывает книги и, многозначительно подняв брови, сообщает последние данные о поголовье, удое и племенной работе.

И из уст в уста передается легенда о прекрасном работнике, совхозном летописце, которым следует дорожить.

Ну, а когда и с записями кончено, можно развлечься человеку развлечься, так сказать, в рамках своей служебной деятельности: придумать еще несколько кличек для животных. В прошлом году Иконников подбирал клички на букву «а», в этом году подбирает на «р».

Перед Иконниковым раскрыт словарь. Длинным белым пальцем левой руки, прямым и сплющенным, как линейка, Иконников ведет по столбцам сверху вниз, выбирая слова, которые ему нравятся. В правой руке у него карандаш.

— Речитатив, — шепчет он, шевеля правильно вырезанными губами. Ривьера. Рокамболь. (Ха-ха, это недурно — назвать бычка Рокамболем.) Ромашка. Рона.

Родится телочка, родится завтра, послезавтра или через месяц, а ей уж и кличка приготовлена.

— Где Рона?.. Рона. Ромашка. Телка Ромашка. Ромашка, дочь Рокамболя и Роны. Ха-ха!.. Рулетка. Русалка…

И никакой ответственности, и никто не спросит, почему Рулетка, почему Русалка; и мирно горит казенная лампа под зеленым абажуром.

Как и предвидел Коростелев, историю с Аспазией скоро забыли. Правда, на производственном совещании здорово покрыли директора, но его на этом совещании не было — уехал на третью ферму смотреть парники. А потом внимание людей отвлекли другие события. По всем бригадам начался сев, продолжался массовый расплод коров, овец, свиней, разбивали скот на гурты перед выводом на пастбища, пришла новая электропередвижка для кирпичного завода, Брильянтовая разрешилась двойней… Начисто забыта была Аспазия.

Однажды приехал Коростелев с поля — ему сказали, что звонил Данилов, хотел говорить с ним лично, будет звонить еще. Коростелев подождал, звонка в этот день не было, а назавтра, когда Данилов позвонил, Коростелева в конторе опять не оказалось. Дня через два пришла телеграмма: «Каком основании продана телка Аспазия представьте объяснения Данилов». Коростелев заперся в кабинете и четыре часа в поте лица сочинял докладную записку. Отправил заказной почтой, еще часа два понервничал, а потом все забыл, увлеченный потоком горячих весенних дней.

Отсеялись в сроки, по календарю, но с парами провозились до июня. Тем временем обозначились зеленые рядки на свекловичных и турнепсовых полях, взошел подсолнух — иди, ухаживай, прореживай, рыхли землю!

После Первомайских праздников пришли люди из колхоза имени Чкалова, и полным ходом начал работать кирпичный завод: кирпичик вам, кирпичик нам, кирпичик району… На третьей ферме стригли овец, в садах дымили костры горели гусеничные гнезда, снятые с деревьев, на речке стучали топорами плотники — чинили мост, торопясь чинили мост, скоро по этому мосту совхозное стадо пойдет на луга.

Вышел скот на луга, а в оставленных на лето скотных дворах Бекишев и веттехник Толя затеяли генеральную дезинфекцию: полы и кормушки выносились на солнце, очищались, обмывались раствором хлорной извести. Скотник Степан Степаныч взял плужок и перепахал площадки между дворами. Давно прошли холода и заморозки, все зеленело, пело, цвело, от соленого пота взмокала рубаха.

Грянула жара. Где ж дожди? Нет дождей. Сначала глухо, потом громче и громче пошли разговоры о засухе. Кто-то получил письмо из Одесщины: там все погорело, и поля, и огороды. У кого-то сродники в Молдавии: хоть бы дождинка, пишут, упала с неба!

— А у нас подсолнух — видела? — два листочка раскрыл, а больше не может.

— Давеча копнул я землю — она вот на такую толщу сухая…

Коростелев всегда спал крепко, а тут — и на войне этого не было стал вдруг просыпаться среди ночи, лоб в поту.

На каждое облачко глядел с надеждой. Но проплывало облачко, и опять сияющая, безжалостная синь от края до края. Только заливным лугам на том берегу нипочем: по пояс поднялись травы. На зеленых пастбищах беспечно пасутся коровы, радуясь вкусному обильному корму, теплу, летней воле. Корова — что понимает…

Ночью Коростелев проснулся — по крыше постукивает реденько: тук… тук… тук… Дождик?? Прыжком с постели — к окну, высунул руку: дождик!! Лег и лежал с открытыми глазами, с нетерпеливо бьющимся сердцем — да не постукивай ты через час по капле, как больной, возьмись по-хорошему!.. Незаметно заснул. Проснулся утром — барабанит вовсю! За окошком серо, мокро, двор в лужах — то, что надо!

Счастливый, бежал под проливным дождем к поселку. И в поселке радость, веселые лица, возбужденно звенят голоса. Женщины подставляют под желоба ведра, ребятишки босиком бегают по лужам.

— Ну! — говорят люди. — Конец засухе. С нас началось, от нас во все стороны пойдут дожди. Да, а что вы думаете? Уже один раз было так в старое время, вот только не припомнить, в котором году. Так же от нас во все края пошло дождить, и не было засухи.

Ах, как хочется верить, что не пропали наши труды, не поруганы наши надежды, что богатый соберем урожай, что доверху и через верх будут наполнены хлебом все житницы на советской земле!

Дождь прошел, и его проводили благодарным словом. Опять засияло солнышко и настали погожие дни.

Пора сенокоса.

Сенокосилки идут по лугам, и травы ложатся волнами, благоухая. Доброе сено будет в этом году. Добрая машина сенокосилка, без нее как бы мы управились со своими покосами? Сколько это косарей понадобилось бы совхозу «Ясный берег», сколько времени ушло бы на косьбу? Перестояли бы травы, осыпался бы их медовый цвет, ушли бы из них соки и ароматы — что пользы в таком сене? Добрая, добрая машина сенокосилка.

Но не все измеряется пользой, есть на свете художество, художество труда. Работу, которую любишь до страсти, неохотно уступаешь машине. Два человека загодя готовились к косьбе, точили ручные косы — личные, собственные косы, такой косой ни с кем не делятся, ни товарищу, ни жене ее не доверяют. А в день косьбы эти два человека побрились и постриглись, начистили сапоги, надели белые рубахи — сегодня их праздник, праздник художества, благородного состязания и великой душевной утехи.

Скотник Степан Степаныч и управляющий первой фермой Макар Иваныч идут рядом. Диво дивное: шаг их нетороплив, словно на прогулочку вышли; свободны и легки движения их рук, и никакого напряжения в плечах непонятно, почему так быстро проходят они прокос, и почему прокос так широк, и почему ручейками бежит знойный пот по их щегольски выбритым щекам. И еще одно непонятно: Степан Степаныч низок ростом, плотен и коротконог и в обыкновенной жизни ходит мелким, тяжелым шагом, сгибая колени; а Макар Иванович длинен, сух и в обыкновенной жизни ходит шагом широким, медленным, важным, как подобает администрации. На косьбе же идут до того в ногу, что кажется — не двое шагают, а один. Вжик! вжик! вжик! одновременный раздается звук, словно не две косы взмахнули, а одна. Это как же? Ведь не репетировали. Ясно, не репетировали. Такие мастера не унижаются до репетиций. Так как же?.. А так. Художество.

Опять пропал смех с лица Тоси Алмазовой. За баранкой сидела понурая, убитая; уча Коростелева управлять машиной — он пожелал учиться, раздражалась из-за каждого пустяка и начинала несправедливо кричать на Коростелева, а он обижался и тоже кричал на нее — не ученье, а чистое горе…

— Да ты что такая? — спросил он наконец напрямик. — Что у тебя происходит, Тося?

Большой рот ее дрогнул, на глазах показались слезы. Ответила стыдливо, шепотом:

— С мужем неприятность.

— Изменяет, что ли?

— Ой, что вы! — даже вскрикнула она. — Он у меня не такой. Выпивает шибко.

— Ты бы его больше приучала к выпивке, — сказал Коростелев. — Его бы, как приехал, сразу наладить на работу, а ты стала водкой накачивать.

— Так ведь обычай, Дмитрий Корнеевич…

— Дурацкий обычай — на радостях обязательно спаивать человека.

Тося помолчала.

— Секрет какой-то на душе, через него и пьет.

— А ты спроси.

— Не говорит.

— А я думаю, — сказал Коростелев, — что просто ты его разбаловала. Денег не спрашиваешь, ответственности за семью никакой на него не возлагаешь, он и повадился гулять — и весь тут секрет.

— Хоть бы дома выпивал, — сказала Тося, — все-таки постеснялся бы лишнее при детях… А он теперь к знакомому ходит в колхоз Чкалова, там демобилизованный приехал, его знакомый, он к нему ходит… Вчера без шапки пришел. Спрашиваю — где шапка, хоть укажи, как ты шел, я детей пошлю поискать. А он на меня смотрит, как будто не понимает, что я спрашиваю…

Длинная слеза пробежала по ее щеке.

— Трудный он мне достался — молчит. Я откровенная, сразу все чисто расскажу, что у меня в мыслях. А у него не доищешься.

Они ехали из Кострова в совхоз. Справа завиднелись постройки колхоза имени Чкалова. Тося затормозила.

— Дмитрий Корнеевич, золотко, — сказала она, — заедем, а? Может, он вашего авторитета послушается. И сразу бы его на машине домой.

— А тут он? — спросил Коростелев.

— Тут. Дома не стал кушать, сюда пошел.

Тосины зеленоватые глаза, обведенные темной каемочкой, с мольбой смотрели на Коростелева.

— Ну давай заедем, — сказал Коростелев.

Они свернули на проселочную дорогу и через десять минут остановились около какой-то избы. Не стучась, Тося вошла, Коростелев за нею. Хозяин сидел у стола и собирался обедать, хозяйка подавала ему щи. Алмазов лежал на лавке, и по лицу его было видно, что на него сейчас невозможно воздействовать ничьим авторитетом.

— Вот что вы делаете с людьми! — сказала Тося хозяйке.

— Мы ему силком в рот не лили, — сказала хозяйка. — Выпил, сколько пожелал.

— Он у тебя слабый, — сказал хозяин. — Его со второй рюмки валит. Сердце, что ли, больное. Вот я втрое против него выпил — и кроме аппетита ничего не чувствую.

— Вставай! — сказала Тося и потрясла мужа за руку.

— Не встанет, — сказала хозяйка. — Чего трясти зря? Подушку ему подложи, и пускай спит.

— Я за ним машиной приехала, — сказала Тося. — У него дома свои подушки есть. — Она подхватила Алмазова под мышки и силилась поднять.

— Постой, подвинься, — сказал Коростелев.

Он поднял маленького Алмазова и понес в машину.

— Ты с ним назад, — сказал он. — Я вас повезу.

Вдвоем они всунули Алмазова в машину и кое-как усадили. Тося села рядом, поддерживая мужа. Коростелев взялся за баранку. Поехали.

Тося ехала-ехала молча и вдруг сказала:

— Главное дело: подушку ему подложи, а сама иди. Видали?

На станцию Кострово поезд пришел под вечер. От Кострова до райцентра — тридцать километров автобусом.

Оказалось, что сегодня автобуса не будет, потому что он в ремонте. Оказии никакой не было. Марьяна подняла чемодан на плечо и пошла пешком.

Чемодан был тяжелый, набитый главным образом книгами: учебниками, методиками — приданое, полученное Марьяной от педучилища. Нарядов в чемодане было немного: две блузки да платье из искусственного шелка, синего с белыми горошками, которое Марьяна очень берегла.

Она шла ровным шагом, иногда останавливаясь, чтобы переставить чемодан на другое плечо. Пройдя километров шесть, она увидела машину, которая, виляя на ухабах, выезжала по проселочной дороге на шоссе. Марьяна остановилась.

И машина остановилась. Открылась дверца.

— Давайте сюда, девушка, — сказал мужской голос.

Высоченный человек, согнувшись, вышел из машины и взял у Марьяны чемодан.

— Митя! — воскликнула она, узнав его. И сейчас же поправилась: Дмитрий… не помню отчества.

— Корнеевич, — сказал Коростелев. — Влезай, Марьяша.

Она слегка нахмурилась: если она выразила желание называть его по имени-отчеству, то он не должен говорить ей «ты» и «Марьяша». За последние годы она возмужала и развилась, она уже не девочка, как до войны, она учительница, носит строгую прическу с прямым пробором, ее сыну скоро пять лет.

У нее была привычка разговаривать мысленно с разными людьми: знакомыми и незнакомыми, присутствующими и отсутствующими. И сейчас она мысленно обратилась к Коростелеву с речью: «Я ничего не знаю о вас, сказала она ему, — и вы ничего не знаете обо мне. Что из того, что мы встречались в детстве? Особенной дружбы у нас не было, так что нет никаких оснований для фамильярности. Вам бы не мешало приобрести более культурные манеры, гражданин!» Вслух она ничего не сказала, только сделала гордое лицо.

Они сидели рядом, а позади — какие-то мужчина и женщина, причем женщина крепко обнимала мужчину. Марьяна на них не оглядывалась, смотрела прямо перед собой.

Над постройками колхоза имени Чкалова всходила луна. Машина углубилась в поля. Через открытое окошечко веяло прохладой родимых просторов.

— Кончила ученье? — спросил Коростелев.

Марьяна коротко ответила.

— А теперь что?

— А теперь еду в распоряжение районо.

Он слушал невнимательно, был поглощен управлением машиной.

— Как говоришь? — переспросил он. — Ага — в распоряжение районо…

Низкие постройки слева — кирпичный завод. Когда Марьяна была маленькая, этих построек не было, торчало над землей несколько черепичных крыш, а сейчас вон сколько настроили!.. Бугры и впадины в отдалении — это глиняные карьеры, там копают глину. Длинные тени ложатся от бугров похоже на лунный ландшафт, как его изображают на картинках… а может быть, и не похоже, Марьяна подумала так для красоты.

Луна поднимается выше, на лунном фоне возникает роща. Милая роща! Сейчас проедем мимо нее. Но машина останавливается.

— Сломались? — пугается Марьяна.

— Соловей поет, — говорит Коростелев. — Слушай.

В роще пел соловей. Это был певец с очень сильным голосом, его пение разносилось далеко. Пел он так: фью, фью, фью — насвистывал он нежно, казалось, при этом он склоняет головку набок и закрывает глаза; щелк, щелк, щелк — делал он затем быстро и отчетливо, словно разгрызал орешки; тр-тр-тр-тр-тррррррр… — разливалась напоследок длинная трель, — и опять после маленькой паузы: фью, фью, фью…

Марьяна слушает и думает: еще три, даже два года назад я не могла это слушать, у меня разрывалось сердце. А сейчас мне только грустно. Ведь это не преступление, нет? Была рана, болела, теперь зажила — не может быть, что это преступление…

— Что ж не дала телеграмму? — спрашивает Коростелев, трогая. — Мы бы организовали машину.

— Ну, вот… — говорит она. — Скажите, вы не знаете. Сережа здоров?

— Не скажу. Да, наверно, здоров. Был бы болен — Лукьяныч сказал бы. Я его видал — давненько, правда; такой мальчишка… по фамилии меня зовет: Коростелев.

Она улыбается, лицо ее светлеет. Сережа, сын — это все, что осталось ей от ее недолгого счастья.

В эту ночь она долго сидит около Сережиной кроватки: ждет — может быть, он проснется. Он уже спал, когда она приехала. Шум приезда и встречи не разбудил его. В соседней комнате пили чай, пришла Настасья Петровна, пришли две девушки, школьные подруги — звон посуды, разговоры — не проснулся Сережа.

Раскинулся, сжатый кулачок заброшен за голову. Кулачок, кулачок, много ли сегодня дрался? Нога согнута, как при беге, бедная моя нога, несчастная моя нога, такая еще маленькая, такая еще шелковая, а уже в ссадинах и шишках. Мальчик, мальчик мой, больше я от тебя никуда не уеду, всегда будем вместе… Сережа пошевелился, прерывисто вздохнул… Проснись, милый, ну на минуточку проснись: увидишь, что я тут, около тебя, улыбнешься мне сквозь сон, назовешь меня: мама, — и опять уснешь…

И Тося Алмазова не спит в эту ночь, не спит и плачет.

— Ждала, ждала, — говорит она, — работала, надеялась, и вот дождалась…

Алмазов лежит на спине, у него болит голова, он слышит Тосин голос как через стенку… Понемножку сознание проясняется.

— Ну, что ты плачешь? — говорит он. — Большое дело — выпил мужик.

— Счастья нет, — сморкаясь, говорит Тося.

— Что тебе надо для счастья? Чтоб не пил?

— Чтоб не пил.

— Еще чего?

— Чтоб на работу шел, как все люди. Дмитрий Корнеевич сколько раз говорил…

— И все? Немного тебе надо для счастья.

Алмазов закрывает глаза и будто дремлет. Потом говорит:

— Слушай, Тося, а Тося. Завтра пойду договариваться насчет работы. Раз. Водки — больше не будет, даю слово. Два. Рада? Получай свое счастье.

Вот кто спит за всех неспящих, с упоением спит, не хуже Сережи — это Коростелев. Наездился, набегался, наволновался, сто дел переделал, сто тысяч слов произнес, чиста его совесть, здоровье — дай бог каждому, не о ком ему печалиться, не о чем вздыхать — что делать такому человеку ночью, как не спать богатырским сном?